Спокойное, ясно-холодное лазурное небо было увешано лохмотьями низких снеговых туч. Они ползли медленно, почти незаметно, открывая прямо впереди, то дальше, то у самого горизонта рваные, ничтожно малые кусочки жёлтого, чуть теплого света.

Осень. Уже осень. Непривычно, забыто-холодный чистый воздух, шелест листьев с облетающих тополей и лип...

Он поставил на асфальт протёртую пыльную дорожную сумку и легко вздохнул полной грудью. Ледяной воздух наполнил быстро легкие и перелился, будто через края: так свободно уже давно не дышалось. Он поморщился: защипало вдруг в горле, заломило затылок, немного закружилась голова... Но всё-таки как же легко дышится! Здравствуй, старая, нежная Москва!

Он усмехнулся, поймав себя на мысли, что что-то путается, не вяжется в нем самом: слишком далеко он был. Слишком нескоро вернулся...

Поднял сумку, тяжело хромая, смог дойти только до стоянки такси. Почему-то удивился, увидев свободную машину.

- Садись, - улыбнулся приветливо молодой парень, с интересом оглядывая его выцветшую куртку защитного цвета.

Странно, непривычно: такси, мягкое урчание мотора, тепло, уют. Да еще катить на полном газу мимо мерцающих витрин, мимо знакомых улиц, кажущихся какими-то слишком тесными и маленькими, мимо путающихся трамвайных рельсов, мимо жёлтых насквозь, до самого горизонта, от линяющих лип Сокольников, мимо, мимо, мимо...

Тормоза нестерпимо завизжали, все остановилось в угловатом дворе, и он понял, что страшно волнуется.

Вечерело, невесть откуда вдруг взялся туман. Он слоился всё ниже, обволакивая улицу, но даже сквозь него было видно то, что так хотелось увидеть хотя бы во сне все эти годы: разбитую асфальтовую дорожку, и старую детскую площадку, и алые гроздья рябин под пыльными окнами кирпичного дома.

Он всё делал машинально, плохо понимая, что происходит вокруг: бесконечно поднимался по серым бетонным ступеням, в темноте шарил рукой по холодной стене и почему-то никак не мог найти слишком маленькую кнопку звонка...

Они стояли друг перед другом в полутёмном коридоре с распахнутой настежь дверью, и вряд ли кто-нибудь из них понимал, сколько это длилось: минуту, десять или полчаса...

- Мама? - Андрей в который раз поймал на себе болезненный истомленный взгляд. - Ну, что ты... Я изменился?

Он встал, тяжело опираясь на стол, достал спички из кармана, стал лихорадочно зажигать. Но они ломались в слишком сильных и грубых руках, отлетали одна за другой за кухонный стол.

- Я брошу! - предупредил он немой вопрос. - Мне теперь многое придется забыть и бросить. Если смогу...

За окном догорало солнце, окрашивая туманные клочья в малиново-жёлтый цвет.

Как-то было всё не так: непривычно, неудобно. Что-то изменилось неуловимо в этом доме, или в нём самом, что-то постоянно задевало, ускальзывало, не давалось в руки.

Вот и там, далеко, ему снился душными коротко-тревожными ночами дом другой, дом детства, а этот - никогда.

- Ну, Андрюха, куда тебя только понесло, под самый вывод войск! Так спокойно устроился, можно сказать, на южном солнышке, и вдруг - меняется номер полевой почты. Мать чуть с ума не сошла!

Игорь суетился, всё время мелко посмеивался, похлопывая брата по плечу. Андрей морщился от его елейного голоса, как от боли.

- Перед матерью виноват. А в остальном... Не тебе судить! - голос его всё ещё рвался. - Ты-то здесь как, всё так же, без промахов?

- Знаю. Мать всю жизнь по операционным бегает, а ты уже в руководящий кабинет забрался, не доходя до больничной палаты.

- Андрюша, каждый устраивается, как может. А матери сколько раз предлагали повышение, она же сама отказывается. Какой ты стал колючий, однако! Ладно, не ерепенься, - усмехнулся Игорь. - Пойдем, покурим. Чёрт знает, как хочется курить от всех этих разговоров!

Андрей стоял на кухне возле окна и пристально смотрел на тоненькую струйку воды, сбегающую быстро по стеклу. Он почувствовал, может быть, впервые за всё это время невыносимую усталость. Хотелось закрыть глаза и, ни о чём не думая, вытянуться с наслаждением на мягком старом диване, на свежих хрустящих, пахнущих морозцем простынях. И чтобы - ни одного звука Вселенной, ни единого, только старенькие ходики на стене...

Мягкий, вкрадчивый, но неприятно давящий голос брата заставил открыть отяжелевшие глаза. " Игорь? - не зло подумал Андрей. - Как же он изменился: располнел, отяжелел, семьей обзавелся, дачу построил, на новую машину копит... Благополучие..."

• Андрей, отзовись! - брат расплывался в улыбке. - Ты кончай злиться на весь белый свет. Повоевал и будет, возвращайся в грешную Москву.

- Игорь, чего ты от меня ждешь? - он устало облокотился на подоконник, вытягивая с

трудом ноющую ногу.

- В некотором смысле... Умею! А ты - нет! Вот, к примеру, сколько суток ты добирался до Москвы? Зачем надо было лететь на каком-то "кукурузнике" вместо того, чтобы добиться своих прав... Ты же прямо из госпиталя!

- А я не один на том "кукурузнике" летел, Игорь. Я с ребятами... - глухо проговорил Андрей, жадно затянулся.

- Так вот, - продолжал тихо Андрей. - Ты знаешь, бывало рванет так, что от человека мало что остается: иногда одна рука, иногда вовсе собирают по крупинке... А иногда - только горсть песка сырого красного и камни чёрные, словно обугленные. Был человек и нет! А это же парни наши, только-только школу закончившие, и их матери ждут, невесты...Об этом сейчас в газетах пишут, читал? Как матери отказываются верить, а когда вот такой гроб закрытый привозят - требуют показать, вдруг не мой сын! Не понимают, что показывать совсем нечего... - он помолчал. Игорь молчал тоже. - Вот мы с ними и летели на том "кукурузнике". А потом в аэропорту матери встречали... И лучше бы мне не жить в ту минуту, когда они, как подкошенные, на гробы эти окаянные падали. Такие молодые еще женщины... Мне у них прощения просить хотелось за то, что живой, а их сыновья - нет...

Стало тихо, только дождь стучал мерно по стёклам, словно невидимый метроном.

- Я понимаю, я всё понимаю, - быстро, полушепотом заговорил Игорь, сжимая зубами сигарету. - Но надо как-то жить дальше.

• Я буду жить. - Ответил Андрей.
• Но надо уметь жить! Сейчас настолько всё меняется... Надо иметь средства...

- А, так вот ты о чем! - он усмехнулся, а глаза выметнули злобу. - Не беспокойся, у тебя на шее сидеть не буду: переведусь на вечерний, устроюсь на завод.

- Какой завод?! - Игорь, казалось, был искренне удивлен. - У тебя теперь масса других возможностей!

- Возможностей? Ты о чём? У меня есть определённая цель в жизни, понимаешь? И никогда, ни при какой погоде я не изменю ей!

- Не трогай только отца, Игорь! Тебе с твоими нечистыми деньжатами и шаткой карьерой главного любимца ой, как далеко до него! Он был человеком на своем месте, это только важно, а остальное...

- А то, что после гибели этого человека ничего не осталось? Или ты собираешься заменить его? Да скоро все авиационные заводы встанут! Всё давно уже развалено, пропито!

- Послушай, Игорь, - Андрей приблизился и понизил голос. - Запомни раз и навсегда: не трогай Афган, ты ничего о нём не знаешь, никогда не трогай при мне Афган и отца, понял?

Игорь скрипнул зубами, пепельница выскочила из-под его рук и со звоном стукнула об пол. В дверь заглянула Нина Сергеевна.

струйке. Игорь неловко повернулся - посыпались со стола конфеты в блестящих обёртках. Попятился к двери, бормоча:

- Ничего не случилось, мамочка! Андрей нечаянно уронил пепельницу. Ведь ты нечаянно, да? Иди, иди, мама, наливайте чай. Мы сейчас...

Андрей усмехнулся устало, размазал горячий пепел по пальцам и стал поднимать с пола конфеты и осколки.

На кухне в душной темноте мерно тикали часы. Отлетала в звенящую тишину полночь. И этот тихий, неуловимый днём звук стал сейчас таким неожиданно громким и ясным, что Андрею, отвыкшему от тишины, показалось, что это его собственное время - его минуты, часы, дни жизни отсчитывает кто-то неведомый, чужой, властный, отсчитывает равномерно, уверенно-безжалостно и в то же время быстро отбивая секундный ритм. И жизнь - вся долгая человеческая жизнь - причудилась вдруг не больше, чем мгновением - ярким, красочным, но столь неуловымым. Так мало прожить - а кажется, уже целая вечность, так долго ещё жить - а чудится, так ничтожно мало.

Жизнь вся соткана вот из таких дней, часов, мгновений, и, если хочешь её прожить не впустую, необходимо каким-то ценным, весомым содержанием наполнить каждое это мгновение, а не только каждый день или год. Ничего не расплескать дорогого, драгоценного, ничего не забыть, не потерять в бесконечно-хаотичном этом движении! Жить активно, стараясь исправить всё, что неверно, быть ко всему на этом свете причастным, всегда, вечно спешить, ибо можно опоздать, а тогда уже не воротиться назад, как бы горячо не хотелось. Хорошо бы ещё знать, есть ли на земле такие люди, или это только бестелесная идеализация?

Андрей встряхнул резко головой, отгоняя наплывающую тревогу.

- Не спишь, Андрюша?

Он словно очнулся от тихого голоса матери.

- Нет.

- Почему?

- Посиди со мной.

Она послушно опустилась на табурет, тревожно заглядывая ему в глаза. Несколько минут они молчали.

- Андрей? - спросила вдруг она. - Тебе было больно?

Он порывисто вздохнул, глаза его потемнели и в то же время стали холодно-непроницаемыми. Но этого никто не мог увидеть в темноте.

- Мне было страшно, - с трудом произнёс и тут же осёкся. - Но не надо, не надо теперь об этом, ладно?

- У тебя нога... Это серьёзно?

- Это-то как раз заживёт... Мама, расскажи лучше о себе. Как ты здесь жила без меня?

- Да как жила... Работала. Игоря вот женила. Впрочем, это он сделал сам. Тебя вот ждала так долго... Дождалась.

-Ну вот, видишь, всё хорошо. Правда, мама?

-Всё хорошо...Андрюша, а почему ты ничего не спрашиваешь об Оле?

Он вдруг резко поднялся, загремела табуретка... Подошёл к окну.

- Ей сейчас так трудно, она ведь осталась одна.

- Что... случилось?

- Отец умер. Уже полгода прошло... Инфаркт, несколько приступов подряд, потом реанимация...

Серебристая струйка всё ещё змеилась по стеклу. Он прошептал ровно:

- Пред кем я не виноват?

- О чём ты, сынок? - она вновь забеспокоилась, голос дрогнул.

- Нет, ничего, это пройдёт. Со временем...

- Андрей, ты должен мне всё рассказать. Тебе будет легче.

Он помедлил немного.

- Это совсем не то, о чём пишут в газетах. "На войне как на войне"... Трудно представить, не ощутив на собственной шкуре... Сначала мы были до предела расслабленны: тепло, чистый горный воздух, птички поют, поселок чистенький, опрятненький такой, вот так война!

Он прикрыл глаза. В тёплой тёмной кухне мерно тикали часы, а он ощутил вдруг во рту отчётливый кисловато-пресный вкус песка, мокрого, тёплого песка...

Ясно-синее небо отливало солнечными бликами. Вдоль дороги и над ней ползло тяжёлое многослойное марево, в глазах рябило от постоянной нерезкости.

Машины тянулись медленно. Тяжело друг за другом; стоял в колодце пыльной дороги посреди гор гул, ничем не нарушаемый, сонный, охрипло-нудный. В открытых настежь стёклах плавала весомая тягучая жара. Ни малейшего движения воздуха, ни малейшей влаги, живительной, дурманящей. Грязно-серые скалы нависали над узкой неровной дорогой, песок осыпался, срывались под колёса камни, машины буксовали...

- Шурка! Вот ка-а-ак жахнет по стеклу! - Андрей кричал, пытаясь перекрыть гул мотора, смеялся, в глазах бегали шальные искорки.

- Да иди ты! - шофёр толкнул его локтём. - Броня крепка и танки наши быстры! - засмеялся.

Андрей кивнул вперёд, нахмурился:

- Ладно, на дорогу смотри. Долго ещё?

- Часок потрясёмся по камушкам. Да, видно, обойдётся: сейчас перевал пройдём, а там под горочку, воздух свежее станет, в низинке-то!

- Какая там низинка! Тут даже на дне морском кишки плавятся! - он помолчал, вглядываясь напряжённо в мутно-пыльную даль дороги. - Слышь, Сашка, а что там Валера глох?

- Да у него чёрти-чего с мотором, какая езда без воды? Это мы могём, а машины?

- Эх, сейчас бы в речке купнуться, а? - присвистнул Андрей. - В Волге-матушке!

- А ты что, сам-то оттуда будешь?

- Нет, я из столицы, а на Волге - корни мои. Есть село такое неприметное - Высокое - бабка у меня там с дедом. Дивные там, брат, места!

- А я из Ленинграда. У нас там река иная: холодная и своенравная. Но я все равно люблю свой город...

Они помолчали, думая каждый о своём, погружаясь всё глубже в свои воспоминания, радуясь им. Потом Андрей спросил:

- Думаешь, долго нам ещё по горам трястись?

- Как партия решит, - ухмыльнулся едко Сашка и добавил мрачно: - Кто его знает...

Опять ехали молча. В кабине пахло накалённым железом, резиной, ещё чем-то тошнотворным, парило нестерпимо, одежда прилипла к телу, кололо и жгло...

- Эй, Андрюха! Не спишь? Давай болтать, а то меня так и морит.

- О чём?

- Не знаю... Ты домой написал?

- Нет. Чего людей полошить?

- Вот и я так думаю: мать как узнает...

- Всё равно письма вряд ли дойдут. Ничего, скоро должно всё кончится, может, нарваться не успеем, а?

- А было чего? Вот так, рядом с тобой? - в Сашкиных глазах метнулась тревога.

- Всяко было. - Андрей помрачнел. - Недавно ребят миной накрыло. Впереди транспорт шёл, представляешь - ничего, а как первая машина след в след покатила - так и ахнуло... Как нас с тобой, двое их было. Мы с ними с самого начала, ещё у нас служили...

- Добровольная смерть... - пробормотал Сашка.

- Что?

- Да это я так, философствую...

Они сначала даже не поняли, что произошло. С перевала уже начали сползать; тяжело груженные кузова кренились, надрывались тормоза, горы вдруг навалились тяжело и мрачно.

Ударило внезапно, со всех сторон, застрекотало, загудело, вой моторов слился с воем рвущихся снарядов. Звонко шлёпало по железной обшивке кабины; резко поползла вбок первая машина, ухнула, ярко вспыхнув факелом, с треском разорвалось стекло в их машине, Сашка остервенело дёргал заклинившую дверь... Били ото всюду: справа, слева, сверху - с гор, казалось, даже снизу, из-под земли...

Они выскочили из машины, легли возле горячих колёс, начали стрелять, вернее, отстреливаться, слишком нелепо, без всякого прицела, сквозь едкий чёрный дым. По серо-смутным очертаниям скал, по камням, по песку... Красные трассы длинно прерывали непроницаемый горячий воздух.

Он видел Шурку всё это время: и как тот пополз куда-то вбок, от машины, как вставал, двигаясь спиной по кузову машины, бросать которую было нельзя, и как глушил всё ещё работающий мотор: машина медленно стала ползти под уклон, и как закричал что-то подбегающему Валере с автоматом наперевес, и как вздрогнул вдруг всем телом, вскинул руки и тут же упал ничком в раскалённый, взбитый пулями песок...

Его колотило яростно, горько, сильно от постоянной отдачи прыгающего ствола, песок и дым застилал глаза, из них лились слёзы, и он вытирал эти слёзы рукавом с дикой безумной злобой, скрипя песком на зубах, отплёвывался от этой ненавистной приторной смеси. Всё прыгало, дёргалось, как в плохом кино, он тоже двигался вместе со всем общим хаотическим движением, что-то кричал, что-то кричали ему, он уже не мог понять. Он всё стрелял и стрелял, сжав зубы, нажимал до боли на спусковой крючок автомата, видя перед собой только эти розовые ленты трасс, летящих из-за нависающих скал.

Но одна лента вдруг прошла совсем рядом, коротко, мгновенно, он и не думал, что так оно и бывает, а потом - темнота...

- А потом они вдруг отошли. Исчезли, как не бывало. Мы даже успели подобрать не только раненых, но и убитых. Был у нас закон такой: ничего не оставлять на той земле и никого.

- А как же ты... - прошептала Нина Сергеевна.

- Машины, сползая под откос, всё-таки нарвались на мины. Вот меня осколком и задело... Но это было уже потом, когда я полз к разбитому транспортёру, возле которого оставался ещё кто-то живой. Полз, как слепой котёнок, плохо понимая, что тот снайпер с гор всё-таки прошил мне плечо...

Она тихо заплакала, по-старушечьи морщинясь, утираясь подолом фартука.

Он взял её руки, оторвал от лица, стал целовать.

- Прости, мама...

- Мне надо посмотреть тебя, всё-таки я неплохой хирург, - шептала она.

- Нет, мама. Я слишком долго пролежал в той больнице у границы. Кажется, меня неплохо заштопали, всё, что можно было сделать, они сделали. И я жив! В отличие от тех ребят... Шурке было всего восемнадцать, он и не жил совсем! Я теперь места себе не нахожу: вот я хожу по родной земле, а он - нет. Я искал всё время справедливость... А там была смерть. Смерть этих ребят не могла быть оправданной и справедливой там...

- Но кто виноват в этом, кто? - она помолчала. - А у тебя, сынок, теперь всё будет хорошо.

За окном падал мокрый снег. Из всего, что происходило сейчас в городе, можно было понять лишь одно: осень слишком затянулась, застоялась. Слишком однообразными были тускло-короткие дни, серые, мокрые, под утро снежные, под вечер дождливо-туманные, грязные, неопрятные, заунывно-скорбные.

Тусклый отсвет фонарей мерцал весь день, и она не могла дня отличить от вечера, теряя всё больше ощущение времени и пространства, света и тьмы, бытия и сна, вовсе уже не желая искать его среди этого тягостно-обречённого, лишённого какого-либо проблеска, сумрака.

Всё было так же.

- Ольга, ты нарисуешь к празднику газету? Больше некому.

- Конечно.

- Ну что вы человека эксплуатируете? - улыбалась Люда. - После работы и так делать ничего не хочется, только б поспать.

А для неё это было счастьем: заняться чем-то, сделать что-то для живых людей. И тогда расцветали среди белого снега яркие летние цветы на бумаге, казалось, дотронься - разнесётся по всем этажам дивный аромат. И люди, проходя в свои мрачные комнаты-подвалы мимо, улыбались. А для неё это было выше всех наград и похвал. Она легко и искренне отвечала всем улыбкам, всем тёплым порывам, оживляясь, будто просыпаясь, освещаясь изнутри. Она снова жила, снова загоралась радостью, уверенностью в правоте доброго и справедливого.

Но стоило только выйти из проходной или положить телефонную трубку, в которой там, далеко, на том конце провода Серёжка шумно сообщал, что он из автомата и что у него ноги примёрзли к земле, стоило только захлопнуть дверь в квартиру и остаться одной, совсем одной в этой гнетущей пустоте коридора, стоило только оглохнуть вмиг от тишины, как что-то сжималось в ней, сковывалось, замерзало, уходило из мира сего. Стекленели и останавливались серые глаза, всё валилось из рук, да и для себя ничего не хотелось делать. Слабость, безжизненное бессилие сжимали сердце, унося все чувства и ощущения в тяжкий полусон.

Она сходила с ума в мёртвом пространстве правильно-прямоугольных комнат, терялась, порой металась, не находила выхода, как ослепшая внезапно, натыкалась всюду на какие-то ненужные предметы, на глухие стены, холодные, страшные.

И никто этого не знал, не видел.

Чему больше всего удивляешься в жизни, так это случайным встречам.

Загадка, да и только, как в многомиллионной Москве встретила она Сергея, приехавшего из забытого было Высокого учиться. Вот и сказала вполне искренне: "Ты меня проводишь?" И они пошли медленно бродить по притихшим вечерним улочкам. И вспоминали бесконечно какие-то милые пустяки, болтали о чём угодно, как бы сговорившись не задевать другое.

Для неё это было счастливой случайностью, везением, ещё одной теплой ниточкой, протянутой между двумя человеческими душами. Таких ниточек было так мало, их легко можно было пересчитать по пальцам одной руки. Но это было ещё и прошлым, маленьким кусочком былого, осколочком ясного лёгкого счастья, отзвуком долетевшего вдруг из детства.

А Сергей и не подозревал, что это для него может стать не просто встречей. Он старался не думать, не углубляться в себя, не подаваться странным мыслям, говорящим порой совсем иное. Нет, для него это была не ностальгия: отчаянная белокурая девочка, встретившаяся однажды на обочине дороги...Никогда он бы не сознался даже самому себе в том, что эти чувства, сначала неясные, зародившиеся ещё там, в Высоком, потом растущие с каждым днём, не были случайными, всё это было чем-то большим, играющим особую роль в его жизни. Он пытался бежать от самого себя, понимая, что не имеет права на эти чувства, даже на эти мысли, но как убежать от самого себя? К тому же, он был сейчас нужен Ольге. Но он был уверен: для него это должно кончится когда-то навсегда.

- Привет! - говорила она, улыбалась, спеша навстречу ему из проходной.

- Привет! - отвечал он и сходил с ума от этой улыбки, открытой, искренней, но всегда немного с примесью горечи и почему-то вины.

Их провожали взглядами, а на следующий день сыпались бесконечные вопросы:

- Это твой парень, да?

- Это мой друг, - тихо отвечала она.

- Брось, друг... - ухмылялась Валя. - Что тебе ещё надо! Парень симпатичный, аккуратный, одет хорошо, вобщем, зови на свадьбу!

- А если на похороны? - нелепо и зло шутила она.

- Тьфу, дура! - возмущалась бурно Валя. - Все люди как люди, а эта... Ну и сиди одна, всю жизнь просидишь!

- А если я клятву верности дала и нарушить её не могу никак? - осторожно спрашивала Оля, подыгрывая бесхитростным женщинам.

- О, боже! Вы слышите? Клятвы! - возмущалась теперь уже Людка. - Это раньше ждали невесть кого. Я помню, была у нас девка одна, до армии - любовь до гроба, а ушёл - нагулялся там досыта, и она уже на другого переключилась. Встретились - как чужие.

- Точно! - подтвердила Валя. - После армии уж совсем другие люди. Там ещё детство, а тут жизнь, там - любовь, а тут - семья.

- А разве это разные понятия? - тихо отзывалась Оля.

- Да где она, любовь-то? - восклицала Люда. - Нет её сейчас, любви! Покажите мне, где, где? Это ещё в молодости: охи-ахи, а потом - подай-принеси, вот и вся любовь! Да штаны грязные постирай! Нет любви, нет!

- Есть. - Совсем уже тихо говорила Оля, а в ресницах уже дрожали слёзы.

- Да не болтай! - кричала Валя. - Что ты можешь об этом знать? Молода ещё! Вот поживи с наше, тогда многое поймёшь...

Она только сначала спорила с ними, горячилась, а потом... Потом вдруг появилось отвращение и полное безразличие. И в первую очередь, к самой себе.

Она молча работала с полной отдачей, до изнеможения, оставаясь сверхурочно, выходя в праздники и выходные, стучала и стучала озлобленно-быстро по клавиатуре, а дома, оставшись в который раз одна, плакала навзрыд от бессилия, беспомощности и собственной никчёмности.

Ей не хотелось выходить из дома, но тысячи мелочных причин заставили одеться, закрыть дверь, выйти на пустую, мокрую, как облизанную морозной моросью улицу.

В очереди за молоком стояла бесконечно долго, мерно продвигаясь вперёд ровно на полшага. Удивилась, когда, заставив очнуться от привычного полузабытья, её окликнули:

- Оля?

Обернулась, ища глазами, увидела невысокую темноглазую девушку в пальто с песцом, с огромной хозяйственной сумкой - такая же, как все в этой сутолоке магазина... Где я могла её видеть раньше?

- Оля, не узнаёшь? Я Алла, жена Игоря, то есть... - она смутилась. - Ну, помнишь, меня Игорь приглашал на Новый год, а вы с Андреем были... - она снова осеклась, испуганно махнула подвижными ресницами.

- Ах, Алла! - она только теперь ясно вспомнила тот снежный предновогодний вечер. Ну да, была среди гостей такая чёрненькая быстрая и ловкая в движениях девушка, они шептались с Игорем на кухне, Андрей постоянно забегал туда и подшучивал над ними, она краснела, а Игорь злился. Смутно подумалось тогда: почему он злится всерьёз?

О чём же говорить сейчас им, видевшим друг друга пару раз в жизни, да и то мельком?

- Так что я теперь - жена Игоря, весной расписались, - она улыбалась, вовсе не испытывая никаких неудобств от общения.

- Поздравляю, - без эмоций произнесла Оля. Она словно пыталась что-то ещё вспомнить. - А где же вы живёте?

- У него! У них...

- Как Нина Сергеевна?

- Устаёт очень, но, как всегда, виду не показывает, ведь работа для неё - это всё! А тут ещё такое пережить! Это ж тяжесть-то какая: два года о сыне ничего не знать, где он, жив ли... Я бы не выдержала!

- Да... - замедленно протянула Оля, смутно понимая, о чём идёт речь. А Алла болтала без умолку, будто сто лет её знала.

- Я и сейчас не могу спокойно про Афган думать, наших мальчишек там убивают ни за что! А кто и выживает - будто сломленные возвращаются, вон Андрей как изменился - не узнать: не смеётся по-прежнему, сидит весь какой-то чёрный и молчит. А Нина Сергеевна убивается до сих пор, я ж знаю, она его больше Игоря любит... Оля, ты слушаешь? - она охнула испуганно: - Да ты что, не знаешь ничего?

- Я слушаю. - Глаза её болезненно блестели.

- Нет, правда, не знаешь?! - воскликнула Алла.

- Не знаю, - холодно ответила Оля, она словно окаменела.

- Андрей добровольцем в Афганистан уехал, никому не сообщил, ранили его, еле выжил... На той неделе вернулся...

Она шла медленно по улице и пристально всматривалась в лица людей, проходящих мимо. И как обычно, ни один человек не замечал её внимательного взгляда, её присутствия. Она любила эту суету разноликой, столь живой толпы, в которой общая, вроде бы, безликая масса состоит из интереснейших личностей. Она гадала: может, вот идёт артист, а вот - талантливый писатель, а там - просто влюблённая девчонка с сияющими от счастья глазами.

В сырой тёмной комнате она, не раздеваясь, опустилась на старый скрипучий диван и, уронив бессильно руки, заплакала, не в силах удержать нестерпимую боль. Не было не судорог, ни рыданий, просто слёзы текли и текли из глаз, будто сами по себе, капали и капали на пол...

Потом она как-то внезапно успокоилась. Щёки и ладони были мокрыми, и ей стало холодно, она встала, с силой захлопнула окно, из которого рвался мокрый ледяной туман. На улице шёл дождь.

Ей стало холодно и страшно.

Сумерки сгустились. В комнате стало совсем неуютно. Она напряжённо ходила туда-сюда, вслушиваясь зачем-то в малейшие шорохи, в скрежет лифта по этажам за стеной, думала лихорадочно: "Надо что-то делать". В горле стоял тугой комок, сердце оглашенно-отчаянно билось.

Она с дрожью вспоминала всё, что было раньше, словно в другом мире, бесконечные картины менялись, наплывая одна на другую, крутились, крутились лихорадочно в голове, она сжала эту горячую, готовую взорваться голову руками, застонала. Почувствовала то, что знала всегда, с новой беспощадной силой: "Одна".

И вот тогда в пустой полумёртвой квартире раздался звонок. Громко, на всю Вселенную. Она вздрогнула, заметалась, на секунду замерла, но, услышав уже третье требовательное "ду", бросилась поднимать трубку. Всё равно, кто бы это ни был, всё равно, лишь бы голос, живой, человеческий, теперь, сейчас, обязательно!

Звонил Сергей, как всегда шутил, смеялся, и она привычно подыгрывала. Внутри всё дрожало, но она отвечала согласно, что "можно и в кино"... Всё равно, куда, лишь бы в живую толпу, лишь бы к людям!

Девочка-дикарка, привыкшая с детства к одиночеству своего волшебного леса, сейчас она стала больше всего на свете бояться этого самого одиночества, бежала от него, как от самой себя, не давая себе самой себя догнать.

С Серёжкой было легко, он так и остался белобрысым пастушком-заводилой, каким был в детстве.

Погода портилась. Ветер резко потеплел, последний снег под дождём быстро таял, но начинало задувать откуда-то сбоку; рвало на деревьях лохмотья сухих веток с остатками листьев, бросало на грязную землю и тут же успокаивалось ненадолго, чтобы через мгновение наброситься снова. Будто ещё не ушедшее тепло осени боролось с ещё не пришедшим холодом зимы.

В тёмно-глянцевом небе кричали вороны, шумно взлетая из старых разбитых гнёзд. Сергей, болтавший до этого без умолку, вдруг замолчал.

- Ты куда это меня завёл, а? - она украдкой взглянула на него.

- Тебе страшно? - улыбнулся, опять собираясь шутить, Серёжка.

- Жуткое местечко. Мы, пожалуй, заблудились.

Он огляделся. Куда-то всё шли, шли, разговаривали, а куда? Теперь она улыбалась.

- Куда же теперь идти, Серёжа?

- Разберёмся! - буркнул он.

- Не бросайся чужими словами, - она помолчала, испытывающе глядя, потом тихо, но уже с чувствующимся надрывом продолжала: - Вот ты и не заметил, как я тебя в западню заманила. А я-то здесь каждую тропочку знаю. Вот и мои берёзы, милые, старые, добрые...

Запнулась. Она никогда так с ним не разговаривала.

По пустырю ветер гнал листья. Заброшенные корты, старое розоватое здание в трещинах-морщинах, с гипсовыми наивными Атлантами - окна заколочены, стёкла побиты, на едва угадывающихся клумбах - вороха грязной листвы. И - пустота, снова звенящая пустота, только две берёзы стоят посередине, тянутся высоко-высоко, в чёрный омут неба, длинные, но какие-то горбато-сутулые, тощие верхушки трепещут на ветру. Оля смотрела на них с нежностью и жалостью, в глазах блестело.

- Вот, смотри, Сергей, ещё одна московская достопримечательность: стадион "Сталинец", нынешний "Локомотив", во всей заброшенной красе.

- А где же люди?

- Дома, вероятно, - пожала зябко плечами. - Пройдёмся по кругу?

Где-то далеко и высоко на трибунах, над самыми опорами прожекторов, кричали хрипло и тоскливо вороны, в тишине далеко прогудел и замолк локомотив.

- Ты здесь занималась? - чуть слышно спросил Сергей.

Она удивлённо обернулась.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю.

- Это было в детстве и, пожалуй, не со мной.

Он молчал.

- Ну что же ты, Серёжа, расскажи ещё что-нибудь весёленькое!

Она взяла его под руку, оживилась, быстро-быстро заговорила:

- Пойдём, пойдём же! Я тебе что-то покажу, если ты так хочешь.

- Я хочу? - удивился он и понял вдруг свою ошибку.

- Вон, смотри! Это - наш каток, будочка судейская, бедненькая, совсем покосилась, видно, скоро рухнет. До зимы рухнет, а ?

- Оля! - он попытался остановить её, она не слушала.

- Вот тут я и каталась, маленькая такая, с разноцветными шариками, смешно, да? А вон там раздевалка была, вон, где груда кирпичей битых, а там - зал хореографический, деревянные длинные скамейки, полы паркетные натирали в праздник, а ещё в праздник пахло мандаринами, холодными, будто вперемешку со льдом... Лёд оставался на коленках от бесконечных падений с прыжков, его соскребали ногтями...

Голос её вдруг сорвался, она медленно пошла вдоль забора, пальцы заскользили по холодной блестящей проволоке, ограждающей бывший каток.

Сергей подошёл к ней, с трудом оторвал эти холодные пальцы от сетки, стал греть в своих ладонях, позвал осторожно:

- Оля.

- Что, Серёжка, что, что? - она всё предчувствовала, было страшно...

Попыталась улыбнуться. Он ещё крепче сжал её пальцы и вдруг обнял, притянул несильно к себе, борясь с самим собой, коснулся губами её сухих полураскрытых губ, почувствовал слабое жалкое сопротивление...

Как же быстро бежали дни! Они казались однообразными, но такими насыщенными, интересными, что не оставалось времени подумать даже о чём-то ином. С утра - бег, потом зал, растяжка, потом - лёд, "школа", потом вновь - тренировки, тренировки - до бесконечной усталости.

Вторые соревнования - вторая ступень, уже более сложная, должно многое решиться. Но чего-то не хватало всё время, что-то было не так! Уж слишком гладко, чётко-строго, без "изюминки". Произвольная программа не клеилась. Тренер ругала:

- Ты просто капризная девчонка, Ольга! Из тебя надо всё это выбивать, чтобы сделать мастера! Впрочем, даже мастера не могут изменить порой ни одного элемента программы!

Андрей всё время твердил:

- Даже если бы и поменяли программу - когда скатывать? Времени уже нет!

Но она не спала ночами, представляя каждый шаг, каждую дугу, каждый хват - как бы она это сделала. До мельчайших подробностей. Ей снился танец, прекраснее которого нет на свете.

Но отговоркам и препятствиям не было конца:

- Ольга, "Аве Мария" и так избита, её катали ещё десять лет назад, а вспомни только, кто её катал! И кто такие вы?

- У меня оригинальная трактовка! - твердила упрямая девчонка.

Компромисс был найден, два запрещённых элемента всё-таки вошли в программу, и музыку смонтировали так, как хотела Оля, это была какая-то необычная, редкая обработка, и скатать успели, но порой её глаза опять гневно-упрямо вспыхивали, она вся вспыхивала, разгоралась буйным неуправляемым костром:

- Выезд в начале должен быть именно таким, поймите же: распятие, мучения, потом смирение! Без этого ничего не получится!

И Андрей легко и верно поднимал её на выезде, на почти вытянутых руках, она парила, потом словно падала вниз - к самому льду, он терял её, терял... Оставалось только удивляться, насколько сильно это было - то, что всего лишь месяц назад приснилось во сне этой своенравной девчонке, то, что она посмела надиктовать самому тренеру.

Если что-то не удавалось, Ольга просто навзрыд плакала. Она должна была перенести на лёд все свои чувства, которые переполняли её. Это была и скорбь, и торжественная грусть, и милосердие, и сострадание, и предчувствие роковой неизбежности...

Неизбежности чего? Видела ли она ту гибельную пропасть, надвигающуюся грозу, бурю, впервые сломавшую её, могла ли она это предчувствовать? И если - да, то почему так торопилась навстречу этой беде, почему очертя голову летела к краю пропасти? Но маленькая девочка чувствовала, что этот танец должен что-то решить, что-то важное в её жизни. А возможный крах предыдущих побед не пугал нисколько.

Они сделали свою "Аве Марию".

Перед самыми соревнованиями, в гудящем и качающемся автобусе она чувствовала озноб, что-то вроде лихорадки, ловила себя на мысли, что так ещё никогда не волновалась.

За окном плясали незнакомые длинные улицы чужого города, а ей хотелось погасить и без того тусклый свет в автобусе, закрыть занавески, за которыми двигалась тёмная людская толпа, и чтобы никто не увидел её болезненно блестящих глаз. Кажется, она всё-таки простудилась на той неделе, когда слишком разгорячённой приходилось после зала выходить на лёд, и сейчас чувствовала, что у неё жар.

Оля искоса взглянула на Андрея: лишь бы он этого не почувствовал! Но он был напряжённо-молчалив, что случалось довольно редко, но внешне, как всегда, совершенно спокоен.

В раздевалке долго держала в руках платье, всё не решаясь надеть белое, с серебристым отсветом, невесомо-тонкое, которое она про себя окрестила "саваном Марии". Она медленно, но глубоко - до основания - входила в роль.

Сердце будто совсем перестало биться, волнение улеглось. Или затаилось. По гулкому коридору выходили на лёд. На разминке быстро справилась с предательской дрожью в коленках ( значит, волнение не так уж и далеко ушло ), после первого круга появились привычные лёгкость и дерзость.

Как смотрел на неё Андрей! Может, это случилось именно тогда? Впервые. Сколько же им было тогда лет?..

Их вызвали. Гулкий чужой голос с небес и со всех сторон. Перед ними - ровный и пустой - только их сейчас - лёд: блестящая холодная поверхность. И - тысячи взглядов вокруг, требовательных, категоричных, не допускающих фальши.

Она слилась с музыкой, до предела, до полной отдачи. И вот уже появилось то чувство полёта, которое всегда отрывало её от всего земного, открывая иной мир, иное измерение.

Они держались отлично. Все шаги проходили легко, точно, слаженно, они хорошо чувствовали друг друга. Появилось чувство окрыления: всё идёт, как надо. Из небытия ( или из бытия земного?) долетали аплодисменты, это было уже превыше всего. Она летела...

...Когда она падала, на той самой запрещённой поддержке, так и не удержав равновесие на тонкой грани льда, музыка ещё звучала в её душе и за её пределами, она вся ещё была в её власти.

Короткий сильный удар о бортик заставил надолго забыть о свете, музыке и белой, отливающей глади только что залитого искусственного льда.

Оля поднялась с дивана, увидев своё отражение в стёклах "стенки", прошептала, сжимая до боли руки: "Боже мой, это была моя первая смерть... И сколько же раз можно умирать?"

Она болела и целую неделю уже сидела дома. И это было невыносимо. Не спасали ни Толстой, ни Тургенев, ни любимые Бондарев и Есенин, душа металась, не находила себе места. От Достоевского становилось страшно...

Хотелось убежать в неизвестность, куда-то, воспоминания терзали, истязали, преследуя днём и ночью.

На миг будто годы пошли вспять, овладело знакомое озорство, она кинулась суетиться, искать чего-то по комнатам, по шкафам, но, так и не найдя, снова опустилась в кресло, подобрав под себя ноги, уткнулась подбородком в белый пух свитера.

И от этого тёплого прикосновения стало неожиданно зябко, воспоминания стали наплывать снова..."Я, вероятно, схожу с ума?"

Бросилась к телефону, подняла трубку, потом положила её, потом опять подняла. Совершенно успокоившись, она была готова теперь ко всему.

Сергей легко согласился встретиться. Поехали в Сокольники, всё-таки воскресенье...

Деревья облетели до последнего листочка, стояли отрешённые, тёмные. Дождь только что кончился, ветер по кругу гнал жёсткую позёмку вперемешку с изорванными в клочья листьями клёнов. Такая тоска сквозила между чёрных стволов в голых неприютных аллеях...

Она долго не решалась заговорить, он тоже молчал, предчувствуя нелёгкие вопросы, смотрел себе под ноги, тихо насвистывал, чтобы подавить гнетущую тяжесть в душе.

- Серёжа, знаешь... - решилась наконец она.

- Знаю. - Спокойно сказал он.

Она настороженно взглянула, всё ещё сомневаясь: шутит или нет?

- Что знаешь?

- То, что ты хочешь спросить.

- Откуда ты можешь знать! - воскликнула она и тут же поняла, что Серёжка не шутит больше, задумалась, прикусив губу. Потом усмехнулась горько: - И ты молчал?

- И я молчал. - Эхом повторил Сергей.

- Но почему?! - остановилась. - А, впрочем, не отвечай. Зачем надо было говорить, так?

- Нет.

Присели, не сговариваясь, на скамейку под мокрой сиренью.

- Ну так что, Серёжа? - через силу сказала она.

- Я бы не сказал так.

- А как?

- Ты же знаешь всё сама, раз позвонила мне, раз начала спрашивать об этом. И ты бы всё равно узнала рано или поздно, хочется тебе этого или нет. А я... Это была не моя тайна.

- Значит, он просил тебя ничего мне не говорить... - осевшим голосом проговорила Оля.

- Да.

- Зачем...

- Что? - встревожился Сергей.

- Зачем тогда всё это? - медленно повторила она, будто для себя. - И ты сказал, где я работаю...

- Ты видела его?!

Сергей испугался: она не заплакала, не стала жаловаться или упрекать, она замолчала. В парке играла музыка, мимо шли дети с воздушными шариками, в полусонных липах вскаркивали вороны, всё было как всегда. Но тем хуже: невысказанная боль гложет сердце и душу в несколько раз сильнее, и он ясно ощутил сейчас, как ей больно.

Через три дня устоялась зима. Выхолодило улицы, вымело добела снегом, лёгким, искристым, вызвездило ярко, почти сказочно небо.

А под вечер уже пуржила вьюга, завывая и всхлипывая.

Сергей остановился, перевёл дух: так тяжело вдруг стало дышать, просто невыносимо. Подумал невольно: "Остановиться? Повернуть?" И тут же ещё быстрее, совсем задыхаясь в морозном воздухе, побежал вперёд, взлетел по ступеням подъезда. Звонок в дверь прозвенел невыносимо резко.

- Привет.

- Что-то нечасто вы нас посещаете. - Андрей говорил безо всякого выражения на лице.

- Сессия...

- Проходи, дома никого, да и меня на полпути застал.

На кухне в раковине хлестала по горе грязной посуды вода, пенилась, булькала. Андрей повернулся к другу спиной, стал её мыть; отчаянно звенели в его неловких руках тарелки. На плите засвистел чайник.

- А где твои?

- Как обычно, - нехотя отозвался Андрей. - Мать на дежурстве, а родственнички в магазине, конец месяца ведь! - едкая усмешка, а глаза - злые и колючие.

В коридоре оглашенный звонок расколол нелепую и неловкую тишину. Андрей обернулся:

- А ты говоришь, никого.

Потянуло холодом, в кухонную дверь просунулось румяное личико Аллы.

- Ой, привет, Серёж!

Тут же на них обрушился поток упрёков, видно начатый ещё за дверью. Игорь недовольно бубнил:

- Раньше, милочка, надо было шевелиться!

- Но когда для тебя это стало проблемой?

- Проблема? - уже кричал Игорь, мало заботясь о том, что это слышат другие. - Где ты живёшь? В какой деревне? Это там ты научилась слишком долго спать? Если я не пробью, не подмажу, кого надо, ничего у тебя не будет! У людей "Волги" давно, а тут паршивый "Жигулёнок" не достать!

Андрей прихлопнул дверь на кухню так, что зазвенело стекло. Голоса потонули далеко в комнатах.

- Драма! Как же надоело... - скрипнул зубами, потом усмехнулся: - Да ты хлебай чай, пока не остыл, да пошли отсюда. Пойдёшь, что ли?

- Куда угодно.

- Вот и отлично, покажу тебе свою вторую квартиру, заодно и поможешь кое в чём.

В коридоре не зажигали света, крались, словно воры. Одеваясь, Андрей хмуро бросил:

- А ты чего молчишь-то? Скажешь, просто так зашёл?

- Не скажу. Только погоди, не гони, дай притереться.

- К чему? - Андрей злился всё больше, никак не мог попасть в рукав плохо сгибающейся рукой. - Или к кому? Ко мне, что ли?

- Брось, ты не изменился.

- Врёшь... Ладно, идём.

- Идём. Поговорить надо.

Андрей обернулся резко, глаза сверкнули в проёме двери диковатым огнём, но он спокойно и твёрдо подтвердил:

- Поговорим.

У гаражей снега намело под самые крыши. Сбивая лёд с ржавых замков, Андрей насмешливо жаловался:

- И это чуть не отняли. Братец говорит: "Зачем нам эта колымага ржавая, разберём, продадим на запчасти", да потом поостыл, у него очередь на новую подошла.

- Так, вроде, ничего была машина-то...

- Он её за эти годы умудрился так отделать - удивишься! На "левак" ездил. Теперь в порядок никак не приведу. Ну-ка, помоги!

Отгребли снег, с трудом открыли дверь. Изнутри рванулся холод, резкий запах металла, масла вперемешку с плесенью. Андрей щёлкнул зажигалкой, нашарил выключатель; загорелся под потолком тусклый железный фонарь.

Сергей искоса поглядывал на друга. Действительно, соврал: изменился, ещё как изменился! Жёсткий и злой взгляд, в глазах - вместо привычных искорок задорного смеха, вместо лукавого прищура - что-то стальное, холодное, сквозь которое не пробиться - не достучаться. Знакомое шутливо-дружеское обращение превратилось вдруг в постоянную недобрую усмешку. Сергей чувствовал и недоверие, и напряжение, и недовольство, и ещё массу всего негативного, давящего, напрягающего постоянно. Но ведь надо пробиться! Не верится, что лучший друг теперь всех станет считать врагами, всех ненавидеть.

- Ну и как тебе мои владения?

- Ничего, жить можно! - неудачно пошутил Сергей.

- Жить? Да, пожалуй... - он опять ушёл в себя. - Вот и у коня моего нет былой прыти... - стукнул ребром ладони по капоту красной "копейки", металл гулко ухнул.

- Может, и правда, продать?

- Да кому он нужен? Кузов гнилой, крыло помято, к весне ремонтом займусь, а пока - подмазать - поедешь. Мне ведь новую пока не потянуть, а машина для работы нужна.

Серёжа прошёлся вдоль стены, задевая грязные бока машины и полки с многочисленными коробками. Андрей неожиданно разговорился, шумно двигал разваливающиеся ящики, отшвыривал какие-то железки и бутылки.

- Игорь дачу приобрёл, строится теперь вовсю. А тут вроде пункта перевалочного: доски, шифер, фанера, краска, всякого барахла... Умеет жить мой братец, всего добивается, только моргни...

- Серёга, слышишь? - подошёл, посмотрел прямо, вызывающе. - О чём ты хотел поговорить?

- О ней. - Сразу ответил Сергей тем же тоном.

- Ты? - он будто удивился.

- Да, я.

- И что же ты расскажешь мне? Станешь упрекать, что я бросил бедную девочку, изменил ей? - усмехнулся Андрей.

- Хватит! - голос Сергея теперь тоже наполнился злобой. - Кем ты себя возомнил? Обиженный на весь белый свет борец за справедливость! Ну и вмазал бы я тебе сейчас по старой дружбе!

- Ну, действуй, удобное место, что же ты медлишь?

- Вмазал бы, если бы не жалел!

- Что?! - захрипел Андрей. - Жалость? К убогому хромому инвалиду? Это ты ей тоже сказал, не забыл?

- Дурак... - обречённо бросил Сергей. - С каких это пор ты настолько плохо стал думать о людях?

- Что поделать, остервенел малость!

- Неправда! - твёрдо сказал Сергей. - Только зачем тебе эта неправда?

- А что есть правда? То, что я ей не нужен, такой вот, то, что она слишком привыкла ко мне другому: сильному, надёжному, а теперь я чувствую себя развалиной... Не могу я... - он осёкся. - Всё слишком изменилось.

- Что изменилось, ну что?

- Я изменился.

Сергей вплотную подошёл к Андрею, их взгляды схлестнулись, спокойно сказал:

- Но не стал же ты трусом! Она же любит тебя. Очень сильно любит, понимаешь?

Автобус заскользил по обледенелому шоссе, заскочил на тротуар одним колесом, заскрипели тормоза, распахнулись двери в морозную колкую темноту. Она с сожалением и даже с испугом проводила его красные расплывчатые огни за окружной мост. В переходе тускло светились лампочки, пахло сыростью.

Поднялась по скользким мелким ступеням медленно, осторожно, глубоко вдыхая чистый воздух. Ветер сквозил, присвистывал в колеях нечищеных дорог, в железных решётках тёмных ворот, трепал афиши, макушки берёз, завывал в огромном пустом нутре стадиона, уносился по трибунам в небо. Да, её опять тянет сюда, бредово, неизбежно.

Снег хрустел под ногой ломкой коркой в зыбкой тишине.

Серебряная мишура.

- Быстрее, быстрее, темп, темп! Слушать музыку! Опоздали, стоп, всё сначала!

Она сердито поглядывала на Андрея, нетерпеливо скользила вдоль бортика. Потом чуть плыла музыка: плёнку совсем заездили. И повторяли сначала: выезд, хват, поворот, дуга, слишком длинно! И опять она, лёгкая, стремительно-дерзкая, улетала от него, выскальзывала из рук, он не мог её догнать.

- Андрей! Длиннее шаг, длиннее! Ольга, не рвись так, это вальс, а не полька-бабочка!

Взлёт, поворот, она доверчиво-крепко держится за его плечо, он улавливает счастливый сияющий взгляд; опять дуга, поворот, звон коньков: она - на него, он - от неё, иначе налетишь на лезвие, скорость, скорость, он не успевает, рука выскальзывает, и...

- Ольга!

Она стоит, прижавшись спиной к бортику, вжалась в него, слилась с ним, такая же белая, дышит тяжело, напряжённо, но щёки пылают огнём, на лбу - капельки пота. Он трогает осторожно за плечо - не ушиблась? Отворачивается, откидывает со лба сырую прядь волос, потом смотрит вызывающе, глаза снова горят нетерпением.

- Оля! Это не танец, это сумасшедший пляс! Как может сочетаться в тебе плавность скольжения и такая резкость? Через неделю соревнования! Всё заново! Музыка!

- Я готова...

Она чуть не плачет. Андрей в углу катка скользит длинные дуги - от бортика к бортику, от бортика к бортику...

Опять - плавный выезд, взлёт поворота, она послушна, внимательна, хмурит лоб - старается. Наезд, ещё поворот, ему легко: она словно пушинка в его руках.

Ошибки, вечные ошибки...

Снег хрустит под ногой в зыбкой тишине.

Андрей берёт у неё тяжёлую сумку, там коньки и так и не съеденные яблоки.

- Андрюш, ты трусишь? - лукаво глядит.

- С чего это? - возмущается он.

- Не можешь меня поймать! - и торопливо тут же: - А я вот не боюсь нисколечки!

- Ну и хорошо, не бойся, помнишь, нам говорили: страх - гибель фигуриста, появится страх - и всё, конец.

- Я же его люблю, лёд! Как же можно бояться того, кого любишь? Так не бывает, правда?

- Правда. Наверное, - осторожно прибавил он.

- Наверное? Почему?

- Не знаю.

- И всё-таки?

- Отстань, не знаю!

- Не груби и не задавайся, подумаешь, на год старше!

- Я устал, бесёнок.

- Что-что?

- Да-да, от тебя!

- Ах, так? Ну, в таком случае, прощайте!

Она протянула за сумкой руку, но промахнулась: Андрей быстро отскочил, засмеялся, побежал от неё по снежной тропке, ловко виляя. Она бросилась за ним, хмурясь сначала, потом вдруг тоже рассмеялась, звонко, заразительно.

Бежали до самой автобусной остановки, согреваясь бегом в лёгком морозце. Прохожие, редко бредущие в ледяной завесе, оглядывались вслед этим двоим, никого не замечающим, мальчишке и девчонке, звонко хохочущим, беззаботно-счастливым...

Она ещё раз прочитала внимательно объявление на изорванной афишке, хотя знала его уже наизусть: "Объявляется набор в группу спортивных танцев на льду. Все желающие. Возраст не ограничен. Один раз в неделю. Телефон для справок..." Дёрнула плечом: нереально!

Она вспомнила, что произошло, когда впервые после запретов, после стольких лет перерыва встала на коньки.

Всё прошло, пропало, осталось далеко в детстве, страх родился после удара об обледенелый бортик. И ещё поняла она вдруг ясно: невозможно кататься без него, без Андрея, без его верных, сильных рук...

И зачем только надо было идти в магазин - есть-то всё равно не хочется... Оля бросила сумку в кресло, зябко повела плечами, устало вздохнула: опять вызывали в ЖЭК по поводу квартиры. Когда это только кончится, справки, справки, бесконечные расчёты, уехать бы скорее, вот только куда? И как и для чего вообще жить?

В комнате быстро темнело, из окна опять сквозило ледяной моросью, ломко извиваясь, ползали по потолку и стенам длинные тени - огромные ядовитые змеи.

С утра родилась тревога. Сначала это было смутное, неясное ощущение приближающейся беды, потом всё стихло, заглушилось привычным интенсивным ходом будничного дня: она привыкла выматывать до предела себя на работе, выбивая из себя тем самым последние искры чувств и мыслей. Но вот сейчас, в этой сыроватой полутьме холодная жуть вновь зашевелилась где-то в груди и с каждым мгновением росла, росла, приближалась.

На кухне засвистел чайник, она вздрогнула, но обрадовалась этому домашнему звуку, излучающему какой-то особый неповторимый уют. Тут же вслед за чайником зазвенел телефон. Подбежала, подняла трубку.

- Да? Я слушаю!

Там стояла глубокая тишина, она сразу оглохла от неё, проговорила нетерпеливо:

- Вас слушают, говорите же! - а сердце вдруг начало обрываться.

И тут же донёсся голос с другого конца провода, спокойный, тихий:

- Оля, узнала?

Ноги подкосились мгновенно, опустилась в изнеможении на диван.

Узнала ли она? Да сколько пришлось ждать, сколько пережить и изменить, чтобы услышать этот голос! Сколько можно было молиться втайне даже от себя самой (и так бывает!) о том, чтобы хоть ещё раз услышать его как-нибудь вот так, в холодной одинокой тишине, в этой безумно пустой жути, стыни, в этой безмолвной пустыне. Хоть бы одно слово! Да как же она вообще могла жить без него?

Но ведь жила? Прожила-пролетела, проспала, прозябла, остыла, устала, забыла... Забыла? Нет, только не это!

Слёзы мгновенно навернулись на глаза, поплыла и без того смутная комната.

Не могла забыть, а только обманывала всех, и себя тоже. Но для чего? Столько лет... А сколько? Неужели это так много для того, что осталось в прошлом? А для того, что случилось в настоящем?

- Оля, ты слышишь? Не молчи же...

- Да, я слушаю, - снова задрожало всё внутри, но она справилась с собой. - Я слушаю, Андрей.

- Ну вот... Это действительно ты, Незабудка? - голос на том конце провода хрипло дрогнул, стал тише. Она молчала. - Оля, я понимаю, ты можешь не желать со мной говорить.

- Я тебя слушаю, - эхом повторила она.

- Я могу тебя увидеть? Нам надо поговорить.

- Хорошо, раз надо.

- Я буду завтра вечером у проходной, так удобно?

- Хорошо. - Повторило бесцветное эхо.

- Тогда... до завтра, Незабудка.

Трубка сорвалась и загудела жалобно, протяжно, словно повторяя: завтра, завтра, завтра...

Ветер рванулся за приоткрытым окном, задрожали стёкла, настежь распахнулась форточка. Занавески полетели, захлопали крыльями, в комнату повалил снег крупными лохматыми хлопьями. Обдало холодом.

Она увидела его сразу, точно так же, как и в тот первый день. Скорее по наитию. Стоял, облокотившись о дверь своего красного "Жигулёнка", казалось, спокойно, твёрдо, как всегда, на густые тёмные волосы налипали кусочки снега. "Будто и не расставались"- мелькнуло мутно в подсознании. Но это был самообман.

Остановилась чуть поодаль, посмотрела на него слишком резко, слишком открыто. Старалась казаться спокойной, даже равнодушной - получалось жёстко, наигранно. "Нет, он изменился, что-то незнакомое в глазах... Или показалось?" Ноги не шли...

Он вежливо-холодно поздоровался, пряча взгляд, распахнул дверцу машины.

Мотор ровно урчал, из магнитолы приглушённо лилась знакомая мелодия, но невозможно было сосредоточиться, чтобы понять, что это за музыка; она откинулась назад, остановила взгляд на бегущем полотне дороге, холодея от случайного прикосновения его локтя. Он будто не замечал её.

Снег летел в стекло, налипал густо, "дворники", не останавливаясь, ожесточённо скрежетали, и этот навязчивый неприятный звук нагнетал снова тревогу, которая переходила в дрожь.

Андрей молчал. Руки его спокойно крутили руль, машина послушно набирала скорость, хотя уже кренило и заносило на обледенелых поворотах. Оля уже не различала дороги: ровное полотно кончилось, они давно выехали за кольцевую и мчались теперь по какому-то пустынному шоссе. По обочинам прыгали заснеженные ёлки.

Закрыла глаза: не могла сейчас признаться себе, что нахлынул страх. Но чего же она стала бояться: скорости, гололедицы, или... Она не доверяет ему? Но куда же и зачем он её везёт? И почему ей будто бы абсолютно всё равно?

Неужели вот так запросто они стали чужими? И что происходит с ними сейчас? Что они делают, что говорят! Всё сначала или потеряно навсегда? Но почему, почему столь жестоко и столь несправедливо, разве они виноваты друг перед другом? Просто - бездонная пропасть между - не докричаться, не добраться.

Открыла глаза и не попросила, а скорее приказала чужим, сразу вдруг осевшим голосом:

- Останови машину, хватит!

Андрей удивлённо посмотрел на неё вскользь; на губах блуждала какая-то отрешённо-сумасшедшая улыбка.

- Остановись! - отчаянно повторила она, потом ещё раз: - Да остановись же!

Он резко нажал на тормоз; что-то засвистело, заскрежетало в машине, толкнуло вперёд. Она распахнула дверь, и холодом сбило с ног, подкосились колени, зашумело в ушах, зажмурилась и с силой прижалась к мёрзло-грязному борту машины. И тут же почувствовала на плече тяжёлую руку. Это прикосновение моментально вернуло в реальность.

- Что с тобой? - хрипло спросил Андрей.

С трудом разжала непослушные губы, отшатнулась от него. В виске билось тупо и нелепо:" Это не ты, не ты..."

- Со мной? Со мной ничего. Зачем ты привёз меня сюда?

- Куда? - голос его казался чужим, безразлично-ледяным. - Я и сам не знал, куда ехал... Прости, если напугал.

- Ничего, у меня давно не было такой встряски! Очень даже интересно! - нервно усмехнулась. Он помрачнел.

- Садись, поедем обратно.

- Так сразу? - она резко повернулась к нему. - И ты так ничего мне не скажешь? Ты же хотел что-то сказать? - Андрей молчал, смотрел на неё грустно и устало. - Ничего? - взмолилась.

- Слова сейчас так мало значат.

- Неправда.

- Правда. Я не люблю объяснений, тем более оправданий. Да, я был виноват...

- А я?

- Что? - не понял он.

- А я не виновата? - она опять усмехнулась, но усмешка застыла на губах. Он молчал, не понимая, она замерзала от прикосновений колкой позёмки к ногам.

Потом всё-таки с трудом выговорил:

- Садись в машину, холодно...

Стартёр захлебнулся, машина не заводилась. Он опустил руки на руль, горько усмехнулся. Ей захотелось убежать в лес, пропасть в темноте ёлок, тесно обступивших обочину.

Вьюга немного утихла, но быстро темнело; в полной тишине приглушённо каркали вороны. Он, стиснув зубы, вылез из машины, открыл капот, долго копался в моторе. Она зябко поёжилась, прошептала: "Это что - рок, что ли?"

Хлопнула дверь, он оглянулся:

- Ты куда?

- Ловить попутку, не торчать же здесь всю ночь! - заносчиво ответила она.

Он остановился, присел на капот, с трудом вытягивая ноющую ногу, стал закуривать. Пальцы дрожали и не слушались, от мороза, что ли... Слёзы подступили у неё к горлу. "Хочет остановить и не может". Отвернулась, пряча лицо (только не разреветься!), подняла руку. Но машины, редко летящие мимо, не останавливались. Он отшвырнул сигарету, стал опять зло заводить...

Когда ехали назад, она с горечью попросила:

- Не молчи.

Он ответил вопросом:

- Расскажи о себе.

- Ты же от мамы всё знаешь.

- О себе. - Повторил Андрей.

- Да что рассказывать, ты же сам всё видишь!

- Ну, хорошо, успокойся, я понимаю...

- Что ты понимаешь? - она кусала отчаянно губы, понимая, что сейчас её занесёт.

- Что тебе тяжело со мной разговаривать.

- Скажите, какой понятливый!

- Оля... - почти прошептал и замолчал.

Она мучилась от собственной резкости, не справляясь с ней, она и плакать и смеяться хотела одновременно и понимала, что нельзя делать ни то, ни другое. Напряжённо крутилась одна лишь мысль: что же теперь, что же дальше?

Впереди уже мерцала ночными огнями Москва...

А снег выпал такой чистый, искрился и переливался, словно в детстве. Холод превратился в крепкий мороз.

Она не могла уйти никак, но он только спокойно и холодно сказал:

- Спасибо.

- За что же? - удивилась и тут же поняла.

- За то, что увидел тебя.

На рынке ещё продавали осенние цветы. Белые и розовые хризантемы в картонных коробках осыпались, скручивались в жалкие трубочки их мёрзлые лепестки, веяло слишком печально и горько.

Румяные бабки в поношенных дублёнках бойко торговали, трясли охапками красных, розовых, желтых хризантем, мокрые лепестки стлали под ноги ковёр, бабки злобно оглядывали покупателей.

Она выбрала три букета не жёлтых, непременно белых, тихо пошла вдоль ржавых цепей оград, под низкие ворота, прижимая с опаской к себе влажно-холодные цветы: казалось, от них тоже веяло смертью...

В оголённых ветках берёз неистово зычно кричали вороны, копошились, хлопали крыльями, сыпались под ноги ветки и куски замшелой коры. Вспомнилось: вороны только на кладбищах кричат так надрывно, так сильно и своевольно. Но от этого скорбного скрипучего звука в душе немного стихает боль, устанавливается обманное, обречённое, безразличное спокойствие, ровное, долгое.

Мимо двигались тёмные толпы людей; в чуть морозном воздухе едко повис удушливый горький дым, перемешенный с кислым запахом песка: в кучах мусора сжигали выцветшие бумажные венки и рыжие еловые ветки.

Один букет она отнесла Есенину, постояла немного, потом пошла дальше, к окраине, с опаской пробиралась между тесно лепившихся могил.

На серые плиты мрамора намело снег, она не успела смахнуть его, как тут же беззащитные лепестки хризантем снова поникли под тяжестью мохнатых крупных снежинок. Вот и пришла. Тихо опустилась на шаткую скамеечку возле ограды, прошептала:

- Здравствуйте, родные мои...

За стеклом поезда, набиравшего ход, туманился неясный берег. Он то исчезал, то появлялся снова в утренней голубоватой дымке, и тогда можно было различить серые языки волн, упрямо лижущих прибрежные камни. Серая дымка зависла над морем, звуки застревали в пустынных стенах гор. Чайки крутились над одинокими лодками, и, казалось, слышно было их истошные крики, долгие, печальные.

Когда исчез последний всплеск тумана над морем, потянулись по обеим сторонам отвесные глухие скалы, обсыпанные белым и жёлтым известняком, она подняла тревожно голову, с надеждой, почти со слезами в голосе, спросила:

- Мама, мама, мы ещё вернёмся сюда?

Марина тихо погладила её по выгоревшим волосам, потеплее укутала.

- Конечно, вернёмся, обязательно, на будущий год. А теперь спи, малышка, впереди долгий путь.

Оля успокоилась сразу, окунулась в тепло одеяла. Так приятно покачивался вагон... А ещё шелестели волны по гальке. Через минуту она уже спала.

Тускло мерцали лампочки в тамбуре, вагон плыл туда-туда, туда-туда...Она прижималась лбом к прохладному стеклу, задумчиво вглядывалась в однообразие гор. Он стоял рядом и тоже молчал. Потом спросил:

- Марина, может, всё-таки ты поедешь с нами? В горах сейчас такая скверная погода.

Она ответила, не отрываясь от окна:

- В этом что-то есть.

- В чём? - не сразу понял он.

Она выдохнула прерывисто:

- В этом жутком однообразии тумана. Неизвестность, даже обречённость, но как манит!

Он пожал плечами, тревожно вглядываясь то в лицо жены, то в неприступность скал, мутнеющих за пыльным стеклом.

- У тебя что, дурное предчувствие? - чуть насмешливо спросила она, улыбнулась. - Не надо, я не верю ни в какие приметы: ни в чёрных кошек, ни в просыпанную соль.

Потом сказала, будто прося разрешения и надеясь:

- Понимаешь, сейчас есть один образ... Это что-то новое, это уже не прежний праздник жизни, это совсем иное. Ностальгия, что ли...

- Ностальгия? Чего же здесь нового? Мне казалось, что все твои работы - это ностальгия по чему-то ушедшему, прекрасному, которое не вернуть никакими силами.

Она нетерпеливо и раздражённо бросила:

- Это другое! Совсем другое! Это... необыкновенно важно, пойми же...

И тут же замолчала, виновато отвела глаза, не в силах выразить чувства, переполняющие её, словами.

- Ну, хорошо, хорошо, - как можно мягче сказал он, обнимая её за плечи.

С лёгким присвистом откатилась дверь купе, и Оля, маленькая, заплаканная, босиком вышла к ним, заговорила прерывающимся шёпотом:

- Мама, я не хочу больше одна, там грустно и темно! Пожалуйста, посиди со мной!

Марина порывисто обняла её, взяла на руки, крепко прижала к себе. Оля мгновенно успокоилась, ткнулась носом в её душистые тёплые волосы, попросила:

- Мамочка, папочка, вы только любите меня, ладно?

Теперь она, никого не боясь и не таясь, плакала. Музыка разливалась всё шире, звучала громче, будто совсем рядом, уже отчётливо различались слова, мудрые, древние; хор рыдал, молил о прощении и пощаде, тут же прощал, поминал. Орган вздрагивал, всхлипывал, потом мощные аккорды рушились каскадом, водопадом бушующих звуков, тут же опять стихал, пришёптывал, жалуясь вдруг и робея. Откуда бы здесь взяться органу?

Она старалась вспомнить последнюю встречу с отцом.

Тогда они сидели в маленькой комнате на старом скрипучем диване, говорили что-то о выставке, быстро, сбивчиво, неясно. Хотел опять устроить выставку, торопился, о реставрации не думал нисколько. " Всё сделаем, обязательно сделаем..." Она удивлялась: "Но ты же сам не хотел..." Он вдруг поник, помрачнел и изменил тему разговора.

- Оля, давай поговорим о тебе. Мне почему-то очень неспокойно. Я хочу понять, что с тобой происходит, дочка?

- Со мной? - Опустила, пойманная, глаза.

- Происходит, не отрицай! Ты никуда не хочешь ходить, всё время одна, забросила всё, чем увлекалась прежде, даже подругам школьным перестала звонить. А Андрей? Он так и не пишет?

- Нет! - Небрежно бросила и резко встала с дивана, пружины жалобно взвизгнули. - Вот ты скажи, почему люди чего-то скрывают друг от друга? Почему бы не быть просто искренними? Ведь самое большое мучение - неизвестность. Когда не понимаешь, в чём виновата, почему тебя вдруг бросили...

Он думал, как её утешить.

- Оля, иногда человек не подвластен самому себе, а ещё больше - сложившимся обстоятельствам. Жизнь - слишком сложная штука. Нам кажется, что обидели нас, а...

- А? Что? - Пытливо смотрела, он замолчал и погладил её, как маленькую по голове.

- Не верь в плохое, дочка. Всё будет хорошо.

И повторил как верное обещание:

- Всё у тебя будет хорошо.

На мрамор снова густо намело снег. Она уже закрыла калитку на ржавую щеколду, уже отошла на несколько шагов. И тут же услышала жалобный скрип. Оглянулась.

Низенькая калитка в ограде распахнулась настежь и теперь бухала, болталась по ветру, то открываясь, то захлопываясь.

Глаза её расширились от суеверного страха. Повернулась резко, побежала назад, бросилась на колени возле ледяных плит, взмолилась:

- Господи, как тяжело! Но почему вас нет со мной, почему? Как мне жить? Не умею, не понимаю! Как же дальше жить... Простите, простите...

В разорванных ветках безнадёжно вскрикнула разбуженная ворона, захлебнулась в собственном крике.

Она услышала колокольный звон. Звонили не празднично, но тревожно и протяжно, большие колокола под высокими чешуйчатыми сводами, лёгкими, словно птичьи крылья. Многоглавый собор величаво и гордо подпирал облака, купола парили, и зелёному, голубому да белому пространству не было конца.

Стрекотали без умолку прозрачные хрупкие стрекозы, перевёртывались стёклышками в сочных травах, крепко пахнущих мёдом и земляникой. Но всё это: земля, травы, редкие трепещущие на ветру рябинки, золотистые избы, колодцы, ветряные мельницы - всё это было далеко-далеко, почти не чувствовалось и не ощущалось, а лишь угадывалось по знакомым, близким, земным звукам, приглушённым, но всё же ясным для обострённого сознания. И всё это перекрывал он, глубочайший колокольный гул, обнимал небо, воду, весь остров, разносился по всей земле, занимал всё пространство, проникал во все потаённые уголки времени и памяти. И не было ничего, кроме этого великого древнего звука, кроме биения этих медных, грубоватых колоколов, огромных, огромных...

Переливались строгие звуки, колыхались лениво и весомо в ровном чётком ритме массивные языки, разлетались на рвущемся в высоте ветру слишком свободных лугов мохнатые тёмные верёвки.

Словно божество старины ожило, воскресло, вызывая горькие воспоминания - повествования о давних смутных таинствах.

И снова звон повторялся, настойчиво усиливался, требовательно гудел со всех сторон и как будто внутри...

Они встретились непостижимо случайно, да так и остались бродить по набережным, по улицам, по пустым выстуженным дворам. Что-то удержало их в этот вечер рядом, но в то же время снова на каком-то расстоянии, не позволяющем воскрешать то предельное откровение, которое существовало между ними раньше, да и, пожалуй, всегда.

Шли медленно, молча, ничем не отличаясь от всех одиноких озябших пар, встречающихся так часто на заснеженных дорогах бульваров.

Оля всё тяжелее ступала по тонкой синей в фонарных отблесках тропке, цепляясь ногами за темноватые лохмотья сугробов. Как во сне... На миг ей показалось, что сердце перестанет наконец стучать, его уже почти не слышно, просто всё кончится: и силы, и даже морозный воздух, нечем будет дышать, нечем жить.

Лютыми декабрьскими вечерами она всё чаще ощущала эту глухую пустоту, как конец всего. Ничего не хотелось. Ждала беды. Или просто ждала. Пустые вечера приобретали какой-то нелепый смысл: она бежала из дома навстречу тому, кого больше всего боялась встретить.

Она остановилась внезапно, прижалась к холодному граниту обледенелого парапета, задышала на замёрзшие пальцы, опустила заиндевело-белые ресницы, сдерживая рвущееся дыхание. Поняла, что это - предел. Андрей остановился рядом, стал задумчиво смотреть на рябую мёрзлую даль реки.

- Как я устала...

- Что? - он рассеянно посмотрел.

- Я очень устала, - повторила она. - Ты же слышал, что я сказала.

- Да? - он придвинулся чуть ближе, коснулся её руки, потом улыбнулся почти как прежде: одними уголками губ. - Замёрзла? Не будем больше ходить по такому морозу. Хочешь, завтра заеду на машине, махнём на дачу к Игорю?

- И она опять заглохнет.

- Нет, правда, отличная мысль: Новый год на даче! Воздух, ёлки и пироги Аллочкины.

- Это что, приглашение?

- Считай, что да.

- Андрей! - она с силой вдруг попросила: - Не надо!

- Что? - он старался быть весёлым.

- Ничего больше не надо, я не могу больше! - и, нетерпеливо перебивая следующий его вопрос, быстро и невнятно заговорила: - Знаешь, я думала, что во мне всё умерло. То есть надеялась... Я так внезапно осталась совсем одна... Это самое страшное - потерять тягу к жизни...Но, кажется, я ошиблась. Оказывается, я ещё живая... наполовину, но всё-таки живая.

Он низко опустил голову, глухо проговорил:

- Кто и что должен решать?

Она удивлённо посмотрела, усмехнулась горько:

- Вернее, кто и кого должен судить... Ну, хорошо, хорошо, давай продолжать просто жить на белом свете! - она уверенно взяла его за руку, повела за собой вдоль парапета. - Пойдём, очень холодно!

Он не спорил... Опять шли молча, медленно плыли по позёмистым языкам следов бледные тени фонарей. Она чувствовала, что внутри её вот-вот что-то взорвётся.

- К чему снится колокольный звон?

- А? - он, словно просыпаясь, удивлённо посмотрел. Она отвела быстро глаза.

- Колокола звонили громко, протяжно, с такой всепоглощающей тоской, будто созывали на похороны...

- Ты стала суеверной? - в его голосе ей почудились вдруг отзвуки прежних ноток.

- Возможно... Ты был на острове Кижи? Ну да, помню, плавали тогда до Ленинграда. Поразительно, какая там свобода. Свободный ветер и купола...Но такая величественная тоска...

- Почему же тоска?

- Тоска, Андрей, тоска. Даже не в смысле грусти, печали или скуки, а, скорее, в смысле непостижимой ностальгии по ушедшему навсегда, потерянному нами всеми мудрому, весомому, чистому и единственно верному. Нет ничего чище и вернее этого звона.

- Оля, ну что с тобой? - глухо спросил он.

- Со мной? Будто ничего... А Валаам? Грубый, северный, дикий, а нет ничего изящнее, словно страшная сказка, но такая поучительная, такая красивая. Неужели это всё было и существует поныне, независимо от того, что с нами и где мы находимся? Жизнь проходит как-то мимо, иногда мне кажется, что я совсем старуха... Может, в монастырь пойти? Жаль, на Валааме мужской... А помнишь запах искусственного льда? - она резко сменила тему, заговорила быстро, заметив, как болезненно всё-таки дрогнули его губы. - Ведь это был особенный, неповторимый, чудный, до боли едкий запах, был...

- Оля, остановись, - спокойно сказал он, зная, что за этим всем скрывается.

- Не перебивай! Я очень долго молчала! - с силой и тоской выкрикнула, и он понял, что это неизбежно. - Я теперь должна всё сказать, иначе...

Глаза её, на миг, во время рассказа о куполах, осветившиеся живым голубым огнём, опять затуманились, задёрнулись затяжной болью, потом совсем погасли, почернели, и Андрей ужаснулся: не было этого, не было раньше! Грусть, лёгкая, набегающая прозрачной тенью порой, недетская серьёзность, задумчивость, наивный испуг - всё, что угодно, только не такая коверкающая и ломающая боль, сжимающая виски, опускающая уголки губ, превращающая синие, знакомые с детства глаза в чёрный бедовый омут...

А она уже говорила то, что он и так предчувствовал, говорила с новой, незнакомой интонацией:

- Что ты всё время молчишь? Совсем сказать нечего? Совсем? А, может, расскажешь про свои сны? - глаза её слишком жёстко блеснули. - Что тебе снилось там, в Афгане? Ты мог там спать? Тебе снились скалы? Или кровь убитых друзей? А меня ты там вспоминал?

Он резко остановился у парапета, от толчка заныла нога. Но боль иная стала сильнее. Ведь он не может ей ответить так, как отвечал там... Она захлёбывалась отчаянием. Он закрыл глаза и ждал, когда всё кончится. Она не унималась...

- Расскажи же мне про свой колокольный звон! Про автоматные очереди по горам...Ты научился там быть жестоким и непреклонным? Ты научился там всё забывать?

- Оля! - он резко и сильно схватил её ледяную руку, сжал тоненькие хрупкие пальчики. Она на мгновенье испугалась, но не отшатнулась, глянула прямо, вызывающе. Вот теперь он узнавал "бесёнка"... - Не надо жестокости, Оля...

- Жестокости? - она снова горько усмехнулась. - А не жестоко было мучить меня пустотой неизвестности? И даже не в том дело, что ты не писал, не отвечал на мои письма, я понимаю, это было невозможно, но потом, когда всё кончилось? Из госпиталя, из дома наконец? Молчишь? Не хочешь оправдываться? Да в чём же, Андрей, в чём? - её рука трепетала в его шершавой, огрубевшей ладони, словно пойманная птица. - Тебе было тяжело, больно, но с кем, как не со мной поделить эту боль? Разве тебе не стало бы легче?

- А тебе? - тихо спросил он.

- Мне? Ах, вот ты о чём! Значит, оградить меня от всего решил! Посадить под глухой непроницаемый колпак, в вакуум, в пустоту, лишить всего!

- Лишить боли.

- Ты испытал одну боль, я - другую. Неизвестно, чья боль оказалась сильнее и страшнее. Ах, ты мой герой! - снова злость. Перетерпеть, переждать! - Не захотел быть обузой, так?

- Ольга...

- Что, не права?

- Права.

- Ну и дурак же ты! - глаза её быстро наполнились до краёв слезами. - Понять не можешь, что ли, что - какой угодно, лишь бы живой, лишь бы ты, ты...

Голос её сорвался, она вырвала руку, отвернулась, быстро побежала прочь. А он...

Он даже не пошевелился, чтобы остановить её или броситься за ней.

Новый деревянный дом излучал прохладу светлых потолков и стен, пахло в нём по-особому: чисто, приглушённо-смолянисто только что отструганной сосной. Всё здесь было свободно, просторно, комнаты ещё пустовали: мебель привезли только в гостиную, там гулко трещал камин напротив широкого резного окна, покрытого белым кружевом ледяного узора. От ярко пылающих берёзовых поленьев по комнате плыл сладкий, приятно дурманящий с мороза аромат.

Стрелки на старинных, словно из новогодних открыток, часах медленно приближались к десяти. Стол уже был давно накрыт, гости собрались у горячего камина.

- Андрей, ты уверен, что она приедет? - тихо спросил Сергей, чувствующий себя слишком неловко в чужой будто компании.

- Не знаю. - Он задумчиво перебирал струны гитары, но с них не слетало ни единого звука.

- Да как ты можешь оставаться таким равнодушным? - горячился друг. - Кругом тьма-тьмущая! Ты, что, не мог её сам привезти?

- Она не подходила к телефону. Она не открывала дверь.

Сергей нахмурился. Усидеть на месте он больше не мог: стал торопливо одеваться.

- Пойду на станцию. Я, в отличие от тебя, уверен, что она приедет.

- Сходи. - Бесцветно подтвердил Андрей. Бросил гитару на диван, она жалобно взвизгнула. - Но я думаю, что она не приедет. Аллочка! Неси закуску из холодильника, пора провожать старый год.

Сергей оглянулся, потом махнул рукой и пошёл на веранду. В комнату дохнуло на минуту холодом.

Алла в просторном шёлковом платье летала по комнатам, как по волшебству появлялись на столе новые блюда, всё ей было в огромное удовольствие: украшать стол, весело болтать по пути с зеленоглазой застенчивой девушкой Светой, невестой Валеры, афганского приятеля Андрея, даже что-то напевать на ходу... Игорь тоже расплывался в улыбках.

Подошёл Валера.

- Как дела, старик?

- Сядь, посидим, - тихо сказал Андрей. - Всё недосуг было поговорить... Видел ещё кого-нибудь из наших?

- Встречал Павла да Лёшку, а кто ж ещё остался? Димка ещё там, хотя уже выводят, слыхал?

- Дай бог. - Мысли Андрея были где-то далеко.

- Ладно, бога вспоминать, коли черти в душе гнездятся! - хохотнул Валера и быстро ударил по струнам. Потом вдруг нахмурился. - Ребята к Сашку ездили, памятник ставили. Мать у него совсем плоха...

- Единственный сын... А меня не позвали? - добавил сквозь зубы.

- Так тебе ж тяжело...

- Небось, не тяжелее, чем там...

Валера сжал его плечо, несколько минут сидели молча, потом Андрей поднялся.

- Пойду, покурю.

- Ты ж бросил вроде?

- Вроде.

Вышел из обволакивающего тепла на прозрачную заиндевелую веранду, опустился на ступеньку крыльца, машинально сгребая сухой блестящий снег с перил. Закурил, прислушался.

Звуки Вселенной разделились надвое. Одни, радостные, живые, звонкие, доносились из дома: бухала музыка, звенела посуда, топали ноги, хохот и разнотонные голоса, перебивающие друг друга, переплетались со звоном хрустальных сосулек под крышей.

Другие, дремотные, дикие, доносились из близкого перелеска: засыпая, лениво хлопали крыльями и изредка вскаркивали вороны, шелестел снег, падая с деревьев, потрескивали в морозе сучья, где-то вдалеке угадывались посвисты и перестуки электричек.

Он напряжённо прислушивался к этим дальним, неверным звукам, будто ждал, что непременно уловит скрип снега под лёгкими ногами, а потом и голос...

На крыльцо выбежала Алла, заохала:

- Ты же простудишься, Андрей! Хотя бы ватник набрось!

Он улыбнулся смущённо, пойманный врасплох:

- Да я же закалённый.

Она вздохнула и сказала:

- Все уже за столом, тебя ждут.

- Иду.

Он помедлил ещё немного, потом распахнул дверь, с наслаждением окунаясь в тёплую душистую темноту коридора, пахнущего сухими дровами и почему-то пирогами.

Когда он вернулся, все уже действительно сидели за столом и нетерпеливо поглядывали на часы: сияющий, как самовар, Игорь во главе стола, Алла, постоянно вскакивающая, застенчивая Света и разговорчивый, уже несколько хмельной Валера, коллеги по работе Игоря - Виктор и Владислав. Звенели шумно бокалами с красным вином, тут же налили и Андрею, заговорили наперебой, вспоминали какие-то нелепые истории. Игорь в который раз повторял историю покупки дома, Алла при этом виновато глядела то на Свету, то на Андрея.

Снова подняли за старый год.

- Удачный был год, удачный! - воскликнул Игорь, а Андрей переглянулся с Валерой. Они подняли и выпили, скорее всего, за своё, только им ведомое...

И в этот момент, когда будто бы ещё ярче засверкали ёлочные огни, стукнула входная дверь, впуская в комнату клубы морозного пара, в коридоре стали сбивать снег с ног, вбежал румяный, сияющий Сергей. Соломенный чуб его растрепался, глаза возбуждённо горели радостной, почти детской синевой. Андрей залпом выпил ещё бокал. Вино тут же неожиданно обожгло и ударило в висок.

- Я привёл вам на праздник Снегурочку, да-да, самую настоящую! - Серёжка не переставал улыбаться. - Бесстыжие, не встретить человека в такую лютую ночь!

На платформе было совершенно пусто. В вагоне спокойное тепло ласково убаюкивало, колёса стучали, редкие пассажиры казались все до одного добрыми и весёлыми, с подарками, с яркими коробками, словно дети, с нетерпением ждущие самого прекрасного праздника в году.

А потом сильно обдало холодом, и она почувствовала, как неуправляемое волнение, почти страх охватывает, начинает кружить, заставляет дрожать под старой шубкой застывшее вдруг сразу тело. Она до боли в глазах всматривалась вдаль, в чёрную полосу перелеска и ничего не смогла увидеть. Кольнула обида, резко, сразу, но она успокоила себя: ведь никто не знает, что она приедет, она всё решила сама, не думая, что это - полная авантюра: и адрес-то слышала от тёти Нины вскользь, а как тут найти - не очень-то и подумала. Ноги понесли всё быстрее, будто можно было опоздать.

В конце платформы встретила старика, медленно спускавшегося по ступенькам. Одет он был в ватник, стёртую кроличью шапку и нёс за плечами небольшой холщовый мешок. Невольно подумалось, что это - настоящий Дед Мороз. Окликнула:

- Дедушка! Далеко здесь до дач?

Он обернулся, и она поразилась: ну, точно, Дед Мороз! Серебряная широкая борода, лохматые усы и доброе, в лучистых морщинках, лицо.

- Дач-то много, тебе которая нужна? Адрес-то хоть знаешь?

- Лесная, девять! - выпалила она.

Он улыбнулся, покачал головой.

- Однако, не поздновато ли? Что ж, такую красавицу никто не встречает?

Оля молчала упорно, и старик вздохнул:

- Ступай за мной, проводу до развилки, потом покажу, где Лесная.

Под ногами сухо хрустел снег, переливался разноцветными точками в лунных отсветах. Она улыбнулась невольно, потом всё-таки не удержалась, спросила:

- Дедуля, а вы случайно не Дед Мороз?

Он хитро подмигнул ей сбоку:

- А, может, и он! Вот только ёлки нет, - потом прибавил тихо: - Лесничий я бывший.

- Почему бывший?

- Так лес весь на дачи свели. Хозяева новые появились. Нет надобности лес охранять, вырубают его. Гибнет лес, гибнет.

- Да, лес гибнет, - эхом повторила Оля, думая о своём лесе - маленьком островке детства.

- А, бывало, тут чащи были - не пройти! Снега зимой - по пояс, на санях и то не проехать. Тишина - ни души. Сердце замрёт только, как филин в темени ухнет, да снег комьями посыплется...

Они помолчали. Оля оглянулась назад, но мерцающие зыбкие огни станции уже исчезли в омуте лесных зарослей, но где-то сбоку уже слышались новые звуки: голоса, музыка. Старик повернул на еле заметную тропку, вьющуюся меж еловых лап, сказал:

- Спасибо, дедушка Мороз! - ответила Оля. - С Новым годом вас!

- И тебе счастливо праздник встретить! - старик загадочно улыбнулся. - Чтоб все мечты твои тайные сбылись, а тревоги и сомнения развеялись.

Она было хотела сказать что-то в ответ, но старик поспешно скрылся за еловой тёмной стеной на своей потаённой тропке. Развернувшись, она чуть ли не столкнулась с Сергеем.

- Ой!

- Ты приехала всё-таки! - воскликнул он и тут же смутился.

- Серёжка, это ты...

- Ты не рада?

- Рада, очень! - она была ещё под впечатлением встречи. - Серёжка, ты помнишь, мы говорили о жестокости этого мира?

- Тебя кто-то обидел? - встрепенулся Сергей.

- Нет, что ты! Даже наоборот: я сейчас встретила живого Деда Мороза!

- Это хорошо... - пробормотал он и тихо добавил: - Я скоро уеду, Оля.

- А учёба? Или я ошибалась...

- Звонил матери, ей совсем худо. Болеет - какая там работа! Дом разваливается, Тёмка от рук отбился, только дед Сергей помогает, так ему тоже тяжело. Нет, надо ехать.

- Надо ехать. - Эхом повторила Оля.

Остаток пути прошли молча. Только хрустел снег.

Подошли к дому. На тёмной улице его окна горели почти ослепительно, словно огни маяка. Она остановилась и запрокинула голову. Глаза её сухо блестели и смеялись.

- Так не получилась революция в Высоком?

Она осеклась: Сергей смотрел пристально, долго и задумчиво, прямо в глаза, будто старался запомнить навсегда её вот такую, светлую, хрупкую, смеющуюся, а через секунду уже печальную, потерянную, обречённую. На бледных, словно вдруг выцветших губах его блуждала вымученная улыбка. Она испугалась, но он лёгким нерешительным движением руки коснулся её волос, выбившихся из-под платка, и отвернулся тут же, с силой толкнул калитку.

А она ещё некоторое время стояла, бессильно опустив руки, не решаясь, не смея вот так запросто за ним войти в этот дом.

Оля стояла посреди комнаты, смущённо улыбалась и рассматривала по очереди гостей. Теперь, разрумянившаяся с мороза, в блестящем голубом платье, с перепутанными волосами и светившимися лихорадочно ярко глазами, она, действительно, походила на Снегурочку.

- Олечка, проходи! - засуетилась, подхватила её Алла. - Как здорово, что ты всё-таки приехала! Ребята, ну что же вы сидите, освободите же место!

Все вдруг разом задвигались, и Владислав, и Валера ( он тут же разлил на скатерть бокал, красное пятно поплыло, Игорь поморщился, как от кислого лимона), но она села рядом с Сергеем, близко-близко, боясь поднять глаза, стала дуть на замёрзшие пальцы. Щёки её полыхали ещё ярче после объятий безжалостного мороза. Что-то напоминала эта комната, этот сухо потрескивающий камин, приглушённый свет и музыка. Будто было это уже в её жизни, будто жила она в этих же чувствах и ощущениях, даже запахах и звуках второй раз.

- Ну, как тебе место, а? - спросил Игорь. - Недалеко от Москвы, недорого. Вот теперь машину купим - отдыхать будем, когда захотим! Свой огород, огурчики, помидорчики, правда, жена? Это же рай!

- Рай, рай! - засмеялась согласно Алла.

- Вы молодцы, ребята, у вас просто замечательно! - ответила Оля, подумала тут же: "И правда, чего же ещё желать? Алла так и светится изнутри этой своей детской радостью. Она чувствует в себе рождение новой маленькой хрупкой жизни, и жизнь эта надёжно защищена, её уже приготовили рай на земле. Это, наверное, здорово, наверное, это и есть смысл жизни женщины - любовь и дар человечеству нового человека, как продолжение этой любви. Но любовь..."

Она ещё раз взглянула на Игоря, разговаривающего со своими сослуживцами. Потом перевела взгляд...

Комната наполнялась возбуждённым гулом. В углу настраивали маленький телевизор. Андрей был очень увлечён этим: крутил антенну, ручки и кнопки, по экрану бегали волны и полосы, потом вдруг возникло более менее сносное изображение Спасской башни с часами.

Она подумала: " Как на необитаемом острове. Словно мы оторваны от всего мира".

- Время пошло! - закричал Игорь.

Сергей, Андрей и Валера бросились к бутылкам шампанского. Виктор опрокинул бокал и сразу посмотрел на Олю, прямо в глаза.

- Ой, пошло, не удержу! - крикнул Серёжка с бутылкой в руках.

Забили часы, все принялись отсчитывать: "десять, одиннадцать..." У Серёжки хлопнуло.

- Ура! - закричали одновременно Валера и Света.

- Всех, всех с Новым годом! - торжественно поднялся Игорь.

Хлопнуло ещё, потекло на скатерть, но никто уже не обращал на это внимания, все поднялись, зазвенел хрусталь. Сергей тихо шепнул Оле:

- Я желаю тебе счастья.

- Спасибо, - ответила она и сказала в наступившей вдруг тишине: - счастья всем присутствующим, чтоб во всём и всегда - без бед и зла.

- Будем верить, что такое возможно, - осторожно вставил Виктор, ещё пристальнее вглядываясь в её лицо. Она снова смутилась. А у Серёжки вырвалось вдруг:

- Да здравствует оптимизм!

Застучали вилки, ножи, музыка, треск камина, возбуждённый смех, звон гитары и хрустальных бокалов - всё смешалось, объёмисто наполнило маленький, затерянный в снегах деревянный домик, присевший в сугробы посреди сказочного леса. Это действовало так шампанское, с мороза, с голода...

Через какое-то время она вдруг осталась одна: Игорь повёл гостей показывать остальные помещения. Издалека доносились голоса, будто из тумана. Стало не по себе. Сомнения, отчаяние завладели снова душой. Зачем я здесь? К чему? Я чужая? Пустота сейчас чувствовалось ещё острее, у неё заложило уши, предательски захолодело в горле. Она огляделась. Взгляд остановился на темноте за окном. Там будто разверзлась бездна, глубочайшая, жуткая. И не было в ней ни единого живого всплеска, ни мерцания огонька, ни шороха снега или потревоженной птицы...

Она в страхе отшатнулась от холодного стекла, бросилась к столу. Там догорали свечи. Пламя лизало воск с бессердечным упорством, и воск капал слезами отчаяния на скатерть.

Оля дрожащими руками, всё ещё оглядываясь на окно, слишком боясь увидеть там Снежную королеву, налила в бокал тягучего тёмного коньяка, быстро выпила, обжигая горло, потом налила ещё...

В продрогшее больное тело влилось обманное быстрое тепло.

Когда все снова собрались в гостиной, она позвала Сергея:

- Я хочу танцевать! Пригласи меня, а?

Тот будто обрадовался, крикнул Игорю:

- Музыка есть? Давайте танцевать!

- Самое время! - поддакнул Валера, обнимая Свету.

Вставая, Оля почувствовала, как неверно пошатнулись под ногами доски пола, поплыли вбок и размылись ёлочные огни. Но Сергей с готовностью подхватил её, и они закружились, безумно, безумно чему-то смеясь.

Она танцевала много и со всеми, оживляясь и оживляясь с каждым новым танцем: и с сутулым неловким Владиславом, безжалостно наступавшим на ноги, и с подвыпившим изрядно Валерой ( их сильно заносило, и он извинялся всё время перед Светой), и с Виктором, жадно смотрящим в глаза и слишком сильно её обнимающим, и снова - с Сергеем, буквально отнимающим её у Виктора.

К ней вдруг возвратилось на миг всё давно утраченное: лёгкость, беспечность, заражающее, буйное веселье, ясно лучистый взгляд сквозь смех, и эта озорная манера подшучивать над неловким партнёром, и эти вызывающие фразы...

Она летала по комнате, она была центром внимания. Танцевала, звонко и заразительно смеялась, Виктор наливал ей вино, она не отказывалась...

Во всей этой безумной шумной кутерьме она отказывалась замечать лишь одного человека.

Андрей сидел всё это время в дальнем углу комнаты, на диване и бессмысленно теребил гитару.

Она выбежала на середину комнаты. Зазвучал какой-то заводной мотив, Игорь вдруг пустился в пляс рядом с нею, закрутил, потом подхватил Виктор, потом опять Игорь... Вдруг Андрей выключил магнитофон. Раздались возмущённые крики.

- Нет, брат, так не годится! - возмутился Игорь. - Я, может, впервые в жизни так разошёлся...

- Прости, но тебе придётся всё-таки остановиться... пока не поздно.

Она посмотрела хмуро на него и вдруг увидела едва заметный блеск блуждающих искорок в серьёзных тёмных глазах, тех самых, что раньше так часто вспыхивали, почувствовала, как отчаянно забилось сердце.

- Серёга, а давай-ка нашу, прошедшую, забытую, а? - он прищурился лукаво, тронул струны. Сергей опустился рядом.

- Ты ещё не забыл?

- Обижаешь... - тихо проговорил Андрей. - Твой батька ж учил!

Ладные красивые переборы участились, зазвенели громче, увереннее, ударила лихая заводная "Цыганочка". Не хватало лишь залихватской полупьяной скрипки.

Оля всё ещё стояла посреди комнаты, вдруг такая притихшая, нерешительная, затаённая, чувствуя, как эти звуки, трепетные, дрожащие, снова осторожные, захватывают, овладевают её сердцем, душой, бродят, бередят и готовы уже вот-вот выплеснуться наружу.

Андрей посмотрел пристально, осёкся и после мимолётной паузы снова заиграл тихо и вкрадчиво заход.

И она, боясь поднимать полные смятения глаза, медленно пошла, нет, вернее, поплыла по комнате, сбросив вдруг туфли, переставая видеть уже что-либо вокруг, постепенно всё больше поддаваясь и сливаясь с музыкой.

Глаза её отчаянно блестели, в них снова была яркая синь; подол платья, платок, волосы, руки - всё летело, отрывалось от земли, будто стремясь улететь далеко и навечно, и чудился уже в затаённой, поражённой тишине звон монист и выкрики разудалых цыганских плачей-голосов.

Она всё танцевала, прищёлкивая пальцами и отбивая по доскам чечётку. У него уже пальцы, огрубевшие, отвыкшие от струн, устали, начали ныть, ныло нестерпимо раненое плечо, он стал ошибаться, но всё никак не мог оторваться руками от гитары, а взглядом от Оли. Он будто проснулся, будто впервые увидел эту новоявленную цыганку с дерзко-отчаянной ослепительной улыбкой. "Бес, бес" - шептали невольно его губы, и он смутно догадывался, что стоит ему остановиться, бросить эти рвущиеся струны, как весь этот прекрасный иллюзорный мир безнадёжно рухнет, исчезнет, а возникнет вместо него что-то новое, непредсказуемое, неминуемое, возможно, гибельное.

Но всё-таки он остановился.

Все закричали восторженно, захлопали, обступили, о чём-то расспрашивая, Виктор снова стал наливать охлаждённое шампанское, она выпила залпом, часто дыша, почти задыхаясь...

Андрей решительно встал, сжав до скрипа зубы от взорвавшейся боли в ноге, включил магнитофон, быстро и ровно подошёл, отодвинул плечом Виктора. Оля возбуждённо улыбалась.

- Что, снова танцевать? Пощадите!

- Ни за что!

Андрей сильно обнял её за талию, притянул к себе. Она шутливо положила руки ему на плечи, нервно засмеялась. Валера, шатаясь, подскочил к своей совсем потерянной Свете, Виктор вдруг пригласил Аллу, та смущённо поглядывала на сладко улыбающегося Игоря. Сергей опустился на диван, обнял брошенную гитару...

- Оля, ты устала? - тихо спросил Андрей.

- От чего, от жизни или от сцены? - скороговоркой спросила она, продолжая улыбаться.

- От шума.

- Совсем нет! - она запрокинула голову, волосы скользнули по его щеке. - Мне так хорошо уже давно не было! Знаешь, даже подумалось: а совсем неплохо жить! Видишь, всем так понравилось... как я танцую. Я всем понравилась, да? - её заносило, он снова еле удерживал её на поворотах. - Они все в меня влюбились! - снова заливисто засмеялась, отводя глаза. - Все влюбились, представляешь, кроме тебя.

- Оля...

- Тихо, тихо! - она быстро зажала ему рукой рот, горячо зашептала: - Музыка такая красивая, тоже грустно-влюблённая... - Нахмурилась, потом снова рассмеялась. - Что, пьяная я совсем, да?

- Да уж, тебе, пожалуй, хватит.

- А ты знаешь, мне вдруг жутко интересно стало, как это люди пьют, чтобы забыть. Помнишь, как тот пьяница из "Маленького принца"? Всё-всё забыть. Я проверить хотела...

- Проверила?

- Да! - она снова качнулась. - Врут они всё! Ни-че-гошеньки не забывается!

Они больше ни слова не сказали друг другу: Оля снова ловко вывернулась из его рук, убежала, стала танцевать под заигравшую снова быструю музыку. Все уже устали, слишком захмелели, но никак не хотели сдаваться.

- Ребята! - появился вдруг в дверях Сергей, замахал шапкой, словно флагом. - Есть предложение: айда на улицу в снегу валяться!

- Ура -а -а ! - закричала Оля, хлопая в ладоши, словно ребёнок.

- На взятие снежного городка! - бросился за ними Валера, а за ним и остальные.

Выбежали на крыльцо. Во дворе перед домом было светло, празднично сверкал снег, на небе переливались яркие близкие звёзды, вплетались в черноту веток заиндевевших деревьев, путались в них, отсветы мерещились в лесу, мерцая одновременно зловеще и празднично.

Снег звучно хрустел, искрился, комья не лепились. Серёжка охапки снега начал бросать в девчонок. Они визжали, убегали от него, но тут же попадались в ловушку: с другой стороны на них набросились Андрей и Виктор, ловили, бросали в сугробы, наметённые вдоль забора.

Оля смеялась заливисто, звонко, наконец ей удалось толкнуть Сергея, он, падая, потянул за собой, они оба провалились в ледяное, метельное, искристое...

Им всё-таки удалось слепить кривоватого снеговика, и Сергей побежал в дом искать ведро ему на голову. "Морковку, морковку не забудь!" - вдогонку закричала Алла, девчонки опять засмеялись неизвестно чему. Когда снеговик был доделан, всем стало немного грустно. Андрей поискал глазами Олю...

Её нигде не было. Он почувствовал тут же, как что-то недоброе, стылое заползает в сердце, дёрнул калитку, но та оказалась запертой, потом, спотыкаясь в глубоком снегу и всё сильнее хромая, бросился за дом, в сад.

Далеко на станции пронзительно свистнула электричка. " Уже первая?" - подумал Андрей и вдруг увидел Олю.

Она стояла у забора, возле колодца, волосы невесомо повисли над его зияющей бездной, рука медленно сгребала с обледенелых брёвен снег. Снег шуршал, обсыпаясь туда...

Он осторожно, боясь спугнуть её полузабытьё, подошёл, тихо позвал:

- Оля...

- Ну что ты, что? - она легко повернулась к нему, и он увидел близко-близко смеющиеся губы. Она смеялась, но опять надрывно, через силу, губы дрожали и кривились. - Не кричи так, ты спугнёшь звёзды...

- Звёзды?

- Они там, в колодце! - она опять засмеялась... - Плавают...

- Идём в дом, ты замёрзла, - начал тихо уговаривать, снимая с ледяного сруба ледяные мокрые руки.

- Подожди, - она вырвала руки, откинула резко назад спутавшиеся волосы, он увидел, как в огромных глазах засверкали и задрожали звёзды... Слёзы. - Я хочу... Подышать ещё немного. Там так душно... Давай останемся здесь!

Голос её сломался, она задохнулась от мороза.

- Оля, я прошу тебя...

- Сейчас, Андрюша, сейчас... Как всё-таки... холодно... - она вдруг обессиленно упала к нему на грудь, прижалась, прошептала: - Господи, не могу больше... Устала. Как же я устала!

Он обнял её осторожно за плечи, повёл медленно к дому. На дворе никого уже не было. У крыльца она остановилась, попросила:

- Поговори со мной.

- Пойдём в дом, - повторил он.

- Нет, не пойду! - тихо сказала она со спокойной почти твёрдостью, отшатнулась от него, а в глазах снова угрожающе блеснуло.

Они несколько минут смотрели друг на друга так, будто увиделись вот только что после долгой-долгой разлуки первый раз. Потом Андрей подошёл близко-близко...

Он обнимал её бережно, она, всхлипывая, гладила его дрожащей рукой по непослушным, как всегда, волосам, по щеке, по губам. Он наконец порывисто-крепко прижал её к себе, поцеловал и тут же ощутил вкус соли на губах.

Она больше не сдерживалась, плакала почти в голос. Он смахивал слёзы с её длинных замёрзших ресниц и успокаивал, словно маленького ребёнка, уговаривал, убаюкивал:

- Ну что ты, перестань... Ну, не надо больше плакать. Тише, тише, Незабудка... Всё прошло, всё прошло... Теперь уже всё позади. Теперь всё будет хорошо...

А она сквозь слёзы с силой попросила:

- Возврати меня к жизни, Андрей! Пожалуйста! Ты один можешь это сделать...

Потом они осторожно пробирались наверх, на недостроенную мансарду, тихо крались, потому что все уже спали, утомлённые бурным праздником, и он чувствовал в полутьме, как крепко она держит его руку, как боится отпустить, потерять хотя бы на миг.

В коридоре встретился Сергей, одетый, весь какой-то потерянный; они смутились, он тоже, прошептал тихо, будто бы виновато:

- Я поеду, уже светает.

- Останься, - Андрей говорил не слишком уверенно. - Куда ты сейчас?

- Нет, поеду! - решительно повторил Сергей, потом улыбнулся своей прежней улыбкой: - А то меня в общежитие не пустят, скажут, загулял...

- Тогда поезжай... - Андрей чувствовал, что они говорят что-то не то и не так. Коротко и привычно сильно сжал протянутую руку друга. Оля прошла несколько шагов, пряча глаза, потом не выдержала, оглянулась. Сергей улыбнулся одними глазами...

В крохотной мансарде было темно и прохладно. Андрей зажёг полуоплывшую свечу, робкое пламя затрепетало в скользком сквозняке от заиндевевших окон.

Её бил озноб. Она сидела на кровати, поджав ноги, завернувшись по самый подбородок в грубоватый шерстяной плед, и походила сейчас на маленькую девочку, хрупкую, бледную и осунувшуюся до неузнаваемости, беспомощную и беззащитную в своём горе и беспредельной усталости.

Андрей стоял напротив, бессильно опустив руки, не решаясь сказать что-либо или сделать, боясь то ли испугать, то ли обидеть. Только всё смотрел, смотрел на неё...

Она дрожала, как в лихорадке, никак не могла справиться со своими прыгающими губами и плечами и наконец взмолилась всё так же надрывно-отчаянно:

- Ну, иди же ко мне, несносный человек! Я же жить без тебя не могу! Ни минуты больше, ни секунды...

- Послесловие -

Сейчас она отчего-то отчётливо вспомнила то счастливо-несчастное, роковое утро. Всю ночь падали серебряные звёзды, путаясь и застревая в еловых ветках, а к рассвету вдруг запуржило, завьюжило с дикой злобой вокруг маленького деревянного домика в лесу. Но всё равно было светло и бесконечно тепло на маленькой мансарде. И потерялось давно время, и словно растаяло пространство, и хотелось, чтобы это забытье во времени и пространстве длилось вечно, бесконечно...

Сквозь блаженную полудрёму она слышала, как надрывался внизу телефон, но это длилось секунду, потом всё опять исчезало, и для нее существовало только его близкое тепло, его ласковые, родные руки...

Потом в дверь осторожно постучали, Андрей пошёл открывать. Там была Алла, они долго о чём-то говорили, дверь закрылась, и она увидела его глаза...

- Что? - шёпот сам по себе оборвался. Андрей будто окаменел. Она закричала: - Да что случилось?!

Белая дорога за стёклами машины вилась, как сон. Потом они бежали, задыхаясь, по длинным больничным коридорам - куда, зачем? Всё те же однообразные, с отзвуком запредельного коридоры, в которых она столько раз за свою короткую жизнь испытывала всё новое смертельное потрясение. Под ногами стучал, дробился кафель.

Даже Нину Сергеевну она не сразу узнала. По иронии судьбы он попал именно в ту больницу, где она работала. Всё мгновенно поплыло, как в дурном сне: и белые бесконечные потолки, и белые халаты встревоженных медсестёр, белые простыни, белый снег беснующейся пурги за окнами...

Андрей долго разговаривал с каким-то врачом, она пыталась понять что-то, но не хотела ли, не могла ли...

Андрей умолял не ходить... Она бежала с сумасшедшей верой, или, скорее с неверием в то, что произошло, но что не должно было произойти в это самое счастливое в её жизни утро! И Андрей больше не пытался её удержать, он просто оставался рядом.

И она увидела его.

Вроде, такой же, как всегда... Вот только несвойственное спокойствие и смирение на лице, да ослепительная бледность щёк и губ. Растрепавшийся соломенный чуб, длинные, красивые, точно у девчонок, ресницы, вот только глаза...

Голубые, ослепительные, словно забравшие всю синь волжских небес и вод, с чистыми искорками вечного заливистого веселья, смеющиеся, казалось, постоянно... они были закрыты.

И вдруг откуда-то сверху, из пустоты донеслось отчётливо-ровно: навсегда.

Больше она ничего тогда не ощущала: ни как упала, потеряв сознание, сильно ударившись о железную спинку кровати, ни как потом несколько суток лежала в горячечном бреду, ни как выхаживала её по-матерински кропотливо и заботливо Нина Сергеевна, обмывая каждый метельный вечер горячими материнскими слезами.

Это потом, уже спустя время, ей рассказал всё Андрей, не в силах больше носить в себе этот груз невыносимой утраты.

Той январской метельной ночью Сергей вернулся в город и на рассвете шёл в своё общежитие по обочине дороги, пешком, слишком глубоко погрузившись в пропасть своих мыслей. Он шёл по дороге пешком, не замечая, что его обгоняют редкие, угрюмо гудящие машины, обдают комьями грязного снега.... Его сбил грузовик с подгулявшим в новогоднюю ночь водителем, в больнице поставили роковой диагноз: "Черепно-мозговая травма". С операцией опоздали: он слишком долго лежал в кювете, пока его не заметил такой же одинокий случайный прохожий, возвращающийся из гостей... Он умер в больнице, за несколько минут до того, как Оля его увидела. В последний раз.

Когда Андрей всё это рассказывал, она сидела спокойно, ровно, выпрямившись, чуть покусывала бескровные губы, а потом тихо заплакала, прижавшись всем телом к нему, повторяя бесконечно: " Господи! За что? За что именно его?"

А потом посмотрела близко-откровенно, как только одна она умела, в глаза и сказала тихо:

- Знаешь, он ведь любил меня...

И Андрей ответил:

- Знаю.

Вспомнилось сейчас и лениво шепчущее море в розово-золотистых отсветах заката, тёплый песок под ногами, аромат кипарисов в чернильном воздухе южной ночи... И тепло губ, пахнущих тёпло-сладкой ежевикой, и алмазы лунных брызг по ночным волнам, набегающим на пустынные берега пляжа, и шелест гальки, и нежно-несвязные, полубезумные слова, которых ждёшь всю жизнь... И свист поездов в бесконечных разъездах, и подсолнухи, скачущие за пыльными рамами вагонов, и голубые огни семафоров...

И - отдельно от всего - всё та же, что и сто, и двести лет назад, ровная, величественная гладь и ширь Волги, изумрудная звень холмов, сено, мягко оседающее в белёсый туман, и чёрные, словно смоль, кони, застывшие гордо на фоне ночного фиолетового неба на самом краю обрыва. Уносилось их тихое ржание к волжским далёким берегам...

Они много ездили, много путешествовали. Бывали и на юге, и на севере, стараясь что-то забыть, что-то, что гналось за ними по пятам, но от чего необходимо было избавиться. Так им казалось. Но с годами она всё больше и больше убеждалась, что от этого не убежать, да и не за чем! Она убеждалась, что самый прекрасный уголок на Земле - маленькая русская деревенька на крутом берегу Волги с таким наивно-красивым названием - Высокое.

Очнулась. Вынырнула из потока воспоминаний. В комнате что-то зашуршало, и она почувствовала привычную уже тревогу, быстро обернулась.

В дверях стоял, крепко держась за стену, её малыш, её солнышко, её радость и гордость, её маленький рай на земле. Голубые огромные глаза сияли неописуемым восторгом, светлые пушистые волосики от натуги и упорства слиплись мокрыми кудряшками на лбу. Он засмеялся, показывая крепкие первые зубки.

Она отложила ручку, захлопнула толстую, щедро исписанную тетрадь и порывисто поднялась, протянула ему руки.

Он топнул раз, другой, сделал маленький неверный шажок...Она целовала его вспотевшие от натуги волосики и всё твердила:

- Андрей, он пошёл, он пошёл!

Подняла глаза. Андрей стоял в дверях и улыбался. В тёмных глазах его бегали весёлые задорные искорки, такие знакомые с самого детства...

Вот так и стояли они друг против друга и улыбались. А потом Андрей поднял сына на руки и сказал:

- Ну вот, Серёжка, теперь ты настоящий мужчина...