Аннотация: 1-место на конкурсе реалистического рассказа "Время и судьбы"
1
Куда деваться пацану между окончанием школы и призывом в армию? Вот и сторожил Витька Янчевский небольшую мебельную фабрику, которая стояла на стыке двух городских районов, - исторической Кривой Балки с её путанными булыжными улочками и районом новостроек, за которым в народе прочно закрепилось название 'БАМ'.
Построенная в дореволюционные времена фабрика не впечатляла индустриальным пейзажем: из-за облупленной каменной ограды виднелись только ржавая дымоходная труба на проволочных растяжках, позеленевшие от времени шиферные крыши, да кроны каштанов и берёз. Сторожка, как водится, ютилась у решётчатых металлических ворот.
В один из вечеров Витька принёс за пазухой щенка, - чёрного с белыми лапами и белой манишкой на груди.
- Петрович, ты говорил, нам пора пса завести, - парень выпустил щенка на вахтёрский топчан, покрытый некогда сиреневым, а теперь линялым и истёртым до белой нитяной основы одеялом. - Прошу любить и жаловать.
Витькин напарник, - пенсионер всю жизнь отработавший на фабрике, - взял щенка шершавой ладонью под живот.
- Ишь, пузо отпучил. Ладно-ладно, не ерепенься, - прижал к груди, потрепал по загривку. - Новые владения тебе покажу...
Так Шарик оказался на мебельной фабрике. Всё нравилось ему в этой новой жизни: и дурачиться, гоняясь за тополиным пухом, и рычать, терзая зубами забытую на рампе промасленную спецовку, и с лаем бежать за выезжающими в покошенные ворота автофургонами с надписью 'Мебель'. Нравилось, склонив вбок голову, приподнятым ухом внимать, как лишённый других слушателей Петрович очень серьёзно втолковывает ему газетные истины о гласности, перестройке, ускорении. И о Петре Савельевиче, директоре фабрики. Теперь уже бывшем.
Несколько дней назад в людской сутолоке возле ЦУМа Пётр Савельевич Головин встретил одноклассника. Лавируя в толпе, они почти разминулись, но, осенённые внезапной догадкой, одновременно оглянулись и в полуобороте пытливо щурили глаза, с трудом узнавая друг друга:
- Головин?.. Петька?
- Шуруп! Ты?!
- О, брат, - напомнил. Я давно уж кличку свою забыл.
- Извини... Столько лет не виделись, а первое, что пришло на ум, - Шуруп.
Отыскать местечко, чтобы отметить встречу, оказалось непросто: ближайшая закусочная закрыта, другая переделана в безалкогольное кафе 'Русский чай'. Пришлось приютиться в сумрачной полуподвальной пивной, где под табличкой: 'Место для отстоя пива' сползала по тяжёлым бокалам пена, тускло блестел медный пивной кран, и на щербатое фарфоровое блюдце падали мятые купюры, на замену которым звонко сыпались мокрые монеты: 'Сдачу заберите'.
Вспоминая молодость, так растревожили души, что "под ностальгию" нестерпимо захотелось чего-нибудь покрепче пива. Борьба с пьянством была в самом разгаре, но буфетчицу, которая от нового указа теряла свои "нетрудовые", уговорили быстро, - опасливо поглядывая на входную дверь, женщина из-под прилавка плеснула по сто пятьдесят граммов "Столичной" прямо в бокалы с пивом. И понеслось: 'А помнишь, как тушили на крышах немецкие "зажигалки"?.. А как уезжали в эвакуацию?.. А физика нашего помнишь?' Глаза блестели от воспоминаний, притухали от ностальгии, но чаще просто пропадали в сигаретном дыму.
Этих 'а помнишь' накопилось столько, - казалось, ночи не хватит лишь коротко помянуть о них. После закрытия пивной долго говорили на скамейке городского сквера. Извели все сигареты, - последние докуривали до фильтра.
Часам к десяти, когда в головах уже рассеялся хмель и стал иссякать тайничок общих воспоминаний, сидящие на скамейке мужчины попались на глаза дружинникам. Приданная в качестве поддержки "канарейка" оказалась рядом, и одноклассников без долгих разбирательств увезли в вытрезвитель.
Спустя два дня на внеплановом собрании первичной партийной организации Мебельной фабрики номер восемь Петра Савельевича Головина, 1932 года рождения, решением шестнадцати голосов против одного, исключили из рядов КПСС.
- За что его? - недоумевал Витька. - А, Петрович?
- Двадцать лет с ним работаю, - в жизни пьяным не видел. А тут из-за ста граммов "стал поперёк линии партии", - Витькин напарник досадливо мотнул головой, достал из нагрудного кармана спецовки надорванную пачку "Беломора", стал об палец выколачивать папиросу. - Вот те, бабка, и перестройка... У них там в райкомах соцсоревнование. Понимаешь, Витёк? Кто больше членов партии исключит.
Петрович был невысокого роста, худощав, не по годам подвижен. Степенность не клеилась к старику: говорил он азартно, жестикулировал яро, мимику не сдерживал. Сердито гоняя во рту дымящую беломорину и помахивая в воздухе давно уже погасшей спичкой, нервно ходил из угла в угол, Шарик едва успевал сторониться.
- Рапортовать в горком о том, как идёт борьба с пьянством надо? Надо! А горкому - в обком? А обкому - ещё выше? Вот и попал наш Савелич под раздачу, а на его месте мог оказаться любой, - и ты, и я.
- А чё я? - не понял Витька. - Я не пью.
- Да кто тебя спрашивать будет, им главное галочку поставить.
Сторожка была тесной, пять шагов по скрипучим половицам. Одно окно выходило на улицу, другое в проходную, - узкий коридор с визжащей железной вертушкой. Мебель потемнела от времени: канцелярский шкаф, старый письменный стол с перекошенными выдвижными ящиками, топчан, пара стульев с ножками стянутыми стальной проволокой. Одна стена увешена обложками 'Советского экрана' семидесятых-восьмидесятых годов: Ульянов, Баталов, Артмане... Витька пытался подселить к ним нового кумира, но Ульянов и Баталов не уступили, а Петрович, так и вовсе грудью стал, - пришлось Брюсу Ли приютится в простенке за кособоким шкафом.
- Я на собрании слово взял, рубанул им правду-матку! - возмущённо продолжал старик. - Только, что им мнение старого коммуниста из простых рабочих! На бюро райкома-то всё уже было решено, им требовался только протокол из первички. Поэтому инструктор из райкома такой непробиваемый был, будто броня у него во лбу, - Петрович остановился, оборвав скрип половицы на самой высокой ноте, постучал костяшками пальцев по лбу, непонимающе развёл руками. - И молодой ещё совсем, - зелень зелёная, а встал и как начал меня отчитывать, - напористо так, будто я провинившийся малолеток... А наши-то, слышишь? В цеху все возмущались, а как голосовать, - глаза опустили, и руки кверху тянут... Перестройщики, мать их!
Витька спросил "солидным" голосом вчерашнего мальчишки впервые почувствовавшего свою мужскую значимость, и всюду, - надо и не надо, - старающегося ею щегольнуть: и брови нахмурит и желваками поиграет, и на басок перейдёт:
- Куда ж он теперь?
- Нашли ему место, - мастером в цеху, а он упёрся: нет, говорит, если недостоин быть директором, значит и мастером недостоин. В сторожа, говорит, пойду. Шумиха поднялась, в райком его вызывали, уговаривали. Ни в какую, - стоит на своём, хоть стреляй. Сменщиком нашим будет. Кстати, того бронелобого инструктора, что на собрании присутствовал, нам вместо Савелича директором прислали. Из бывших комсомолят. Месяца два, говорят, инструктором в райкоме партии проработал, а уже директор. Ещё не видел его? А Шарик уже познакомился, - Петрович оглянулся в поисках щенка, который, смешно чихая от дыма, искал местечко поспокойнее. - Это, ты, правильно штанину ему обмочил. У мальчишки ещё молоко не обсохло, а он уже надулся как индюк. Оле-ег Юрьевич! А что за душой? Да ничего! Так... - старик брезгливо пошевелил пальцами. - Красиво трепануться на публике, да позу эффектную принять. Дитя перестройки...
Отведя душу, Петрович затолкал окурок в приспособленную под пепельницу консервную банку и, привлекая внимание Шарика, похлопал ладонью по ноге:
- Ладно, пошли посмотрим, что у нас на территории делается...
С того дня Савелич стал работать сторожем на фабрике. Был он полной противоположностью Петровичу, - спокоен, нетороплив, комплекция 'директорская': широкие плечи, приметный живот, крупная лысая голова. Но по характеру был прост, выше других себя не ставил. 'Свой мужик!' - говорили о нем рабочие. Петрович и Витька были рады такому сменщику, да и Шарик, который быстро осваивался на фабрике, был рад таким прибавлением в своей стае.
Когда щенячья неуклюжесть стала сменяться природной собачьей ловкостью, Шарик вечерами увязывался за Витькой в старый парк, где летняя танцевальная площадка 'Улыбка' теперь гордо называлась дискотекой и мигала под сводами старых лип цветными суматошными огнями.
Закадычные Витькины друзья, - Генка Тимарин по кличке Тимур, Васька Примус, Юрка Китаец, - дымили табаком, пили из горла вонючую жидкость, которую Петрович называл "зелёным змием", подтрунивали над Витькой, который воротил от бутылки белобрысую, розовощёкую голову.
- Ты пацан, или не пацан, Яня?
- А то за бутылкой молока сбегаем.
- Тебе поллитровки хватит, или литрушку нести?
Хохот стоял такой, что Шарик испуганно выскакивал сквозь прутья металлической ограды, и уже из окружающей танцплощадку темноты смотрел, как Витька неохотно берёт бутылку, брезгливо цедит 'змия' сквозь зубы. Через десять минут парень неумело прикуривал сигарету, а вскоре и вовсе смелел: обнимал голоногих девчонок, трясся в танце и, падая на колено, лихорадочно терзал в такт музыке воображаемую гитару.
Один раз Шарик попал с ним в передрягу. Сам виноват, - сколько ни гнали его, а он увязался. Витька с друзьями шёл на Мельников пустырь, на котором по традиции сходилась выяснять отношения бамовская и балкинская братва, - пацаны от четырнадцати до восемнадцати лет.
В тот вечер стычка была недолгой, обошлось без крови и проломленных голов. Даже разогреться не успели, как с двух сторон завыли сиренами милицейские "уазики". Пацаны бросились врассыпную. В слепящем, парализующем свете автомобильных фар среди брошенных цепей, кусков арматуры и самодельных нунчак, сделанных из деревянных сковородных ручек, остался только испуганный Шарик.
Уже в полной темноте рысцой возвращаясь на фабрику, он напоролся на безжалостных кладбищенских псов и спасся только тем, что нашёл узкий лаз под забором. Но ухо ему успели раскромсать. На всю жизнь сохранилась на ухе память о том вечере, а ещё осталось понимание, что не всё в жизни так радужно как кажется с первого взгляда и, пока не поздно, надо учиться показывать зубы и защищать себя.
А ещё был случай, после которого в его жизни появился новый человек, - Галка. На углу у подземного перехода её обобрал до нитки Гарик-напёрсточник. Девчонка и сама не поняла, как это произошло. Под напёрстком, где должен был лежать шарик, - лопни глаза! - оказалось пусто, а на кон в выигрышном азарте первых ставок уже были брошены все деньги, взятые из дома для поездки в неведомый и желанный город.
Галка сидела на бетонном парапете подземного перехода и плакала. Случайные прохожие не могли добиться от неё ничего вразумительного, а Витька подошёл, за руку её взял и выведал в пять минут, что она из захолустной деревеньки Парамоновки, что приехала устраиваться на работу, а теперь осталась без денег, и не то, что квартиру снять, - домой вернуться не на что. Да и умирать будет, а в деревню, - где ничего кроме пьянства и скуки, - не вернётся.
Витька заговорил было с Гариком, но тот только смеялся в ответ, а сцепиться с ним парень не решился, - непростой тип был Гарик: уживался и с бамовскими и балкинскими, и с центровыми дружбу водил.
Шарик сразу проникся преданностью к Галке. Её старые разбитые босоножки ещё пахли полынью того просёлка, которым выходила она на шоссе, чтобы остановить автобус до города. А ещё весело пахло от неё другим щенком, с которым она перед самым отъездом играла и которого, наверное, очень любила.
В ту ночь девчонка перекантовалась в сторожке, а на следующий день Петрович взял её жить к себе, в пустую стариковскую квартиру. Вскоре стараниями старика Галку приняли на работу посудомойкой в маленькую фабричную столовую.
К осени Шарик стал забывать о былой наивности: о том, как по щенячьи мочился, позорно присаживаясь на задние лапы, как чуть не упал, впервые задрав лапу на забытую у курилки бутылку 'Жигулёвского'. Но когда сами по себе полетели с деревьев листья, он долго и удивлённо глядел на их кружение, а потом, с уже забытой шалью, погнался за листвой, как когда-то гонялся за собственным хвостом.
Вечерами, когда восходящая луна тщетно пыталась спрятаться за редеющими берёзами и каштанами, Галка приносила в сторожку ужин. Наскоро перекусив, Петрович деликатно уходил в дальний угол двора, старательно шаркал метлой, и вскоре в снопах фонарного света поднимались густые сизые дымы, тянуло томящим душу запахом горелых осенних листьев. А Витька и Галка садились в беседке-курилке, приютившейся под старым каштаном, о чём-то ворковали, не замечая Шарика. Добиваясь внимания, пёс поскуливал, тыкался мордой им в колени, но парень с девушкой лишь отпихивали его и привставали, чтобы встретиться головами где-то над деревянным столом.
Яркая вечерняя звезда неуловимым движением часовой стрелки спускалась за шиферные крыши, прохлада растекалась в вечернем воздухе, и где-то далеко за прозрачными силуэтами поредевших тополей тоскливо постукивал колёсами уходящий из города поезд: "татах-татах... татах-татах... татах-татах..."
Обиженный Шарик, помахивая хвостом, уходил в густой туман осенних дымов, - искать верного Петровича...
В армию Витьку забрали поздней осенью. Два дня до этого беспрерывно моросил дождь, а к вечеру стих. Ветер бросал прозрачную дымку облаков в спину размытому, сгорбленному месяцу. Каштаны совсем облетели, на них остались только редкие мокрые звёзды, да и те вскоре слизала текучая дымка.
У фабричных ворот горланили несколько пацанов, одетых по призывному, в то, что поплоше, - неизменные Витькины друзья: Примус, Китаец, Тимур, ещё кто-то. Стеклянными брызгами разлеталась разбитая о каменный забор бутылка, из-за ворот несло пролитой водкой, дребезжали струны гитары:
Вот, - новый поворот,
И мотор ревёт.
Парни ревели так, что собаки завыли, где-то аж у Мельникова пустыря.
Что он нам несёт,
Пропасть или взлёт?..
Шарику надоело проявлять усердие, - на его лай пацаны не обращали никакого внимания. Он мордой приоткрыл дверь, протиснулся в тускло освещённую уличным фонарём сторожку, лёг у двери.
- Яня, бросай свою тёлку, кричали парни. - Ты пацан, или не пацан?.. Слышь, Яня?..
Парни приходили забрать с собой Витьку, но тот впервые не поддался зову пацанской солидарности, - что-то горячо шептал Галке на ухо. Косой свет уличного фонаря лился через рябое от дождя стекло на голые Галкины ноги, рука Витьки путалась в подоле задранного платья.
- Вить, погоди...
- Ну?
- Шарик смотрит.
- И что?
- Собаки, говорят, всё понимают.
- Ну и пусть... Витька уже не шептал, пыхтел Галке в ухо: - Пусть понимают...
- Витя, Вить!
Парень сердито соскочил с топчана, хлопнул Шарика по заду:
Когда утро уже чуть прикрутило фитилёк и яркие лучистые звёзды превратились в бледные соляные крупинки, Витька разыскал Петровича, который задумчиво курил под складскими навесами. Пожал ему на прощание руку:
- Смотри, Петрович, чтобы Галку никто не обижал. Вернусь, - замуж её возьму.
С девушкой Витька прощался у ворот, - не хотел, чтобы она тащилась по незнакомому городу до военкомата. Вскинул на джинсовое плечо серый брезентовый рюкзачок.
- Ждать будешь?
- Буду... - потупив глаза, Галка стояла в позе сконфуженной малолетней девчонки, соприкасаясь голыми коленками и сдвинув навстречу друг другу носки плоских туфелек.
Витька торопливо поцеловал девушку и, уже отойдя шагов на десять, оглянулся, словно хотел запомнить на всю жизнь и Галку, тоскливо держащуюся за металлические прутья ворот, и окно сторожки, и всю фабрику.
Шарик проводил его до подземного перехода, в глубине которого блестела дождевая вода. Уже у самых ступеней Витька присел на корточки, взял пса обеими руками за морду, поцеловал в холодный нос. Шарик удивлённо склонил набок голову, - в Витькиных глазах блестела мокрота, какая бывает только тогда, когда в глаза дует острый холодный ветер.
Широкими прыжками парень сбежал в переход, разбил ботинком отражённый в луже неоновый свет, скрылся за углом. Над перекрёстком жалко повисла полинявшая от дождей, едва освещённая светом дальних фонарей растяжка: "Перестройка. Гласность. Ускорение". Сквозь мигающие огни переведённых в ночной режим светофоров прошелестела мокрыми шинами то ли слишком поздняя, то ли слишком ранняя машина. В тёмных громадах бамовских девятиэтажек врозь зажигались первые утренние окна.
Шарика подмывало заскулить. Он поднял голову к туманному месяцу и впервые понял, почему даже здоровенные злющие псы иногда садятся ночами на пригорке и, до ломоты закидывая к небу голову, выпускают из груди накопившийся там дикий протяжный вой.
2
Галка стояла, прислонившись спиной к дверному косяку, растеряно поигрывала скрипучей дверью сторожки, - то прикроет, то приоткроет. На Галке уже были не пахнущие полынью истоптанные босоножки, а изящные лаковые туфли на шпильках. Русую косу она сменила на короткую и всклоченную городскую причёску. Короткая юбчонка плотно обтягивала ягодицы, лёгкая футболка откровенным очерком выделяла напрягшийся от вечерней прохлады сосок. Длинные ноги покрыты ровным загаром, - недавно она исчезала куда-то на две недели, говорили, - к морю. Год назад Галку перевели из столовой в кладовщицы, а теперь, - уже неделю, - ходила она в секретаршах директора.
Петрович коротко вскинул на Галку сердитые глаза:
- Перестань скрипеть.
Девушка спохватилась, завела руки за спину, упёрлась каблучком в стену.
- Дядя Ваня... может, поговорим?.. - глядела в исшарканный ногами деревянный пол, когда-то коричневый и глянцевитый, а теперь уже неизвестного пятнистого цвета. - Не хочешь?
Петрович сердито тряхнул уголком газеты:
- Нет, не хочу.
Вскинув голову, Галка обвела глазами паутинные углы, тяжело вздохнула и, заведёнными за спину руками, оттолкнулась от стены, уходя, хлопнула дверью. Взвизгнув от боли, Шарик выскочил на крыльцо. Галка виновато присела перед ним на корточки.
- Лапу тебе прищемила? - рассеяно погладила и уже поглядывала куда-то в сторону. - Извини, хороший мой...
Прихрамывая, Шарик порысил вслед за ней к курилке. Галка села, закинув ногу на ногу, достала из сумочки пачку сигарет, из тех, что иногда бросает на пыльный тротуар ветер, подхватывая её из чуть приоткрытого, летящего окна экзотической и ворвавшейся будто из другого мира иномарки.
Сделав несколько неумелых затяжек, Галка бросила сигарету в урну, потом долго сидела, слушая, как изредка стучат по жестяной крыше беседки падающие каштаны.
Была ранняя осень. Ждали возвращения Витьки из армии.
Первое время письма от него приходили регулярно, потом Витька неожиданно замолчал. Иногда Савелич, который работал теперь напарником Петровича, чтобы не слышала Галка, говорил: "Не иначе, как Афган". "Типун тебе..." - плевался Петрович.
А недавно Витька письмо прислал: жив, здоров, скучаю.
Два года, - шутка ли... За два года страна пела уже совсем другие песни. Когда приезжали на гастроли столичные рок-группы, город будто сходил с ума. Кряхтели от напряжения, сцепившиеся руками живые милицейские кордоны. Вздувались вены, падали фуражки, рвались погоны. Рушились под мощным молодым напором милицейские запруды, толпы лезли через ограды летних концертных площадок и стадионов, рвались к своим кумирам и вдруг замирали парализованные магией ударивших в сцену прожекторов.
Первые аккорды взрывали толпу восторженным визгом, который постепенно затихал, и тогда над зрительским полем вспыхивали сотни зажигалочных огней и, покачиваясь на волнах рук, плыли, плыли, плыли... "Гуд бай Америка, о..." Под морем живых огоньков сжимались мальчишеские губы, лились восторженные девчоночьи слёзы, а огоньки всё плыли и плыли, куда-то к новым берегам: "...мне стали слишком малы твои тёртые джинсы..."
Новое лезло из всех щелей, уверенно шагало по центральным площадям города, по проспектам БАМа, по булыжным улочкам Кривой Балки. То, что поначалу тяжело сдвигалось с места, вдруг покатилось, набирая такую скорость, что этим новым стало невозможно управлять. В городе объявился вор по кличке Лука. Если раньше о нем знали только в узких криминальных кругах, то теперь такая слава пошла о человеке, что даже законопослушные граждане шли к нему искать правду. Говорили, такую силу набирает человек, - городские власти вынуждены считаться с ним.
Повзрослевшие балкинские пацаны теперь целыми днями пропадали в своих подвальных "качалках". Порой к такому подвалу подкатывало две-три "шестёрки" и пацаны, бегло хлопая дверками, уносились в автомобильную гарь перекрёстков, на свои уже не мальчишеские разборки.
Два года... Пронеслись как стая байкеров по ночному городу.
Галка вошла в тамбур, остановилась у вертушки, глядя через стеклянную перегородку на склонившегося над газетой Петровича. Неуверенно потёрла одна об другую ноги, клюнула длинным крашеным ноготком в стекло:
- Дядь Вань, дверь за мной запри.
Проводив Галку, Шарик протиснулся обратно под ворота и, высунув язык, резво бросился на подозрительный шорох в глубине двора. Был он теперь крупным, полным сил псом, и когда случалось ему по "амурным" делам бежать на окраину Кривой Балки, кладбищенские псы, которых он раньше боялся пуще всего на свете, теперь не бросались на него, а провожали сердитым, но сдержанным рычанием, каким провожает сильный сильного.
Когда объявился Витька, была такая же погода как в день его отъезда. Недавно прошёл дождь. Чернели мокрые облетевшие каштаны, тускло белели берёзы. Шарик, высунув язык, нёсся из глубины двора... Витька!.. С двумя медалями на груди, в лихо сдвинутом на затылок берете. Шарик прыгал вокруг него, запачкал грязными лапами, скулил от радости, виляя не только хвостом, а всей задней частью туловища. Парень присел на корточки, сжимая ладонями голову пса и говоря ему какую-то радостную бессмыслицу, потом вошёл в сторожку, шутливо кинул руку к голубому берету:
- Сержант Янчевский для дальнейшего прохождения службы прибыл.
В тот вечер он долго сидел с Петровичем и Савеличем. Распили бутылку водки. Витька прикуривал сигареты одну от другой, а последнюю выкурил уже в беседке, глядя остановившимся взглядом в стол и комкая в руке пустую пачку. Шарик тёрся, вплетался между его ног, лизал руку, но Витька будто не замечал пса, и только изредка вспоминая о преданном друге, рассеяно запускал пальцы в его загривок.
Неделю Витька и Галка боялись встретиться друг с другом. Наконец - решились.
В сторожке было сумрачно, но висящую на двух длинных проводах лампочку по старой привычке не зажигали, довольствуясь отблесками уличного фонаря. Шарик неподвижно лежал у двери, положив голову на лапы и переводя полный надежды взгляд с Витьки на Галку.
Витька всё ещё ходил в военной форме, - вся гражданская одежда оказалась мала. Дня два назад пришёл в старой рубашке, которая до армии висела на нём как безветренный парус, а теперь так туго обтягивала крепкое тело, что лопнула вдоль спины, едва Витька склонился, чтобы погладить Шарика. На Галке были джинсы-стретч, изящный короткий жакет, неизменные в последнее время туфли на шпильках.
Сидя на краешке топчана, девушка хмурила тонкие красивые брови, бестолково рылась в сумочке, будто сама не знала, что ищет. Наконец, вынула пачку сигарет. Витька на другом конце топчана склонился вбок, доставая из кармана брюк зажигалку.
- Курить давно начала?
- Недавно... - пальчики девушки чуть дрожали, когда она пыталась выудить из пачки сигарету.
- А ты изменилась, - Витька щёлкнул зажигалкой, услужливо потянулся к Галке. - Волосы постригла, перекрасилась. Чёрный цвет тебе к лицу.
Галка прикурила, натужно закашлялась. Шарик беспокойно оторвал от лап голову, - в глазах у девушки на секунду блеснули слёзы. От кашля что ли?
- Ты тоже изменился... - с хрипотцой сказала она.
- Петрович говорит, разругались вы... Не живёшь теперь у него.
- Нет, не ругались... Просто разошлись дорожки. А живу сейчас отдельно, у меня своя квартира. Ну... не совсем своя.
Сигаретный дым добрался до Витьки, запустил цепную реакцию, - парень снял с подоконника пепельницу из консервной банки, поставил её на топчан между собой и девушкой, полез в карман за сигаретами.
- Зачем звала?
- Не бойся, плакаться не буду, - криво усмехнулась Галка, неумелой затяжкой укорачивая сигарету. - Я понимаю, что ничего вернуть нельзя. Просто выговориться хочу.
По крыльцу сторожки протопали уверенные хозяйские шаги. Галка испуганно затолкала сигарету в консервную банку, Шарик вскочил, пропуская Олега Юрьевича, директора фабрики.
- Ну, Гал, ты даёшь! Я уже час тебя ищу, всех подруг обзвонил, а ты вот где.
Олег Юрьевич небрежно сунул руки в карманы. Тёмные, зачёсанные назад волосы, умные глаза, лёгкая ирония на тонких губах. Элегантный, как красавец из рекламного ролика: свежая рубашка отглаженные брюки, на лоснящихся ботинках ни пылинки.
- Здравствуй, Витя, - приветственно кивнул он, но руки как прежде не подал. - Что же это ты? Неделю уж как приехал, а ко мне не заходишь.
- Да, всё как-то не получалось.
Олег Юрьевич неодобрительно глянул на чадящую дымом консервную банку.
- Опять курила?
Галка обдула пепел с пальцев.
- Да так...
- А свет чего не зажигаете?.. Темнота друг молодёжи? - Олег Юрьевич усмехнулся и, удерживая равновесие на одной ноге, почесал концом ботинка Шарика. - Ладно, Гал, я тебя в машине жду.
Девушка проводила его сердитым взглядом:
- Блин! И здесь нашёл.
- Как ты с ним теперь? Развёлся?
- Нет. Со своей живёт.
- А ты?
- А что я?
- Ну, ты как?
Галка досадливо отвернулась к стене, уставилась на проржавевшую кнопку в углу журнальной обложки.
- А вот так.
- Понятно...
Девушка порывисто обернулась, пытаясь поймать взглядом Витькины убегающие глаза.
- Ты пойми, я же была глупой сельской девчонкой. Помнишь, как приехала? Пугало огородное! Увидела, как люди в городе ходят, - на улицу стало страшно выходить. От своего отражения в витринах шарахалась....
- Не трудись, - перебил её Витька, изучая смутно проступающие в темноте стопки засаленных журналов учёта на канцелярском шкафу. - Всё равно не пойму.
- А ты не понимай, просто слушай. Зажигалку дай, Галка выудила из пачки сигарету, прикурила и в голосе её вдруг появилась злость. - Обидно было до слёз. Присмотришься к какой-нибудь городской фифе, а у неё ноги кривоваты, грудь отвислая, под пудрой - прыщи. Но джинсики ладные натянет, лифчик французский под свитерок наденет, а ещё косметику дорогую, да ещё чтобы ловко её нанести, и - настоящая красавица. Никого вокруг не замечает. А тут дружок её на машине подкатит, она вообще нос задерёт, - в приоткрытое окно машины пепел пальчиком стряхнёт, - пренебрежительно так, - на весь мир...
Витька криво усмехнулся, кивнул подбородком на дверь.
- Поэтому с ним связалась?..
- Нет, конечно... - Галка упёрлась локтями в колени, тёрла виски, выводя зажатой между пальцами сигаретой дымные голубые вензеля. - У меня всегда так: хочу сказать одно, а получается совсем другое.
- Раньше за тобой такого не замечалось.
- Раньше... - нерадостно усмехнулась Галка и отвернулась к стене, выпустила дым в покоробленный целлюлитный плакат. Я ведь беременная от тебя была, а тут ты письма писать перестал. Я совсем растерялась: что делать, куда идти? Аборт аж на четвёртом месяце сделала. Если бы Олег не помог, не знаю, что делала бы.
Витька хмурил брови, сосредоточено глядя на искусанный фильтр сигареты.
- Любишь его?
- Нет. Никого кроме... - Галка вдруг замолчала и порывисто потянулась к забитой гармошками окурков консервной банке, с ненавистью вдавила захватанную губной помадой сигарету. - А! Что теперь говорить...
Автомобильный сигнал за окном заставил Шарика вздёрнуть ухо. Тяжело вздохнув, Галка достала из сумочки помаду, некоторое время бессмысленно смотрела на неё, бросила обратно.
Машина за окном засигналила коротко, нетерпеливо, - раз за разом.
- Иди, ждёт тебя.
- Подождёт...
Сигнал автомобиля после короткой передышки стал ещё требовательней, - протяжной сиреной ворвался в сторожку.
- Иди, всю округу на ноги поднимет.
- Поговорили, блин...
Девушка нерешительно встала, поволокла по топчану сумочку. От двери оглянулась, - Витька, не поднимая глаз, старательно тушил о стенку жестянки скуренный под самый фильтр окурок.
Стекло было рябым от дождя как два года назад. Только теперь свет уличного фонаря не встречал на своём пути ни Галкиных коленок, ни Витькиной руки, - он беспрепятственно стекал с топчана, стелился по исшарканному полу и взбегал на стену, выхватывая из темноты перебитое крыло зонта, летучей мышью повисшего на гвозде между голубым беретом и старой спецовкой.
Маятником раскачивая сумочку, Галка несколько секунд глядела в порог, потом криво усмехнулась, обречено закрыла за собой дверь.
Шарик пошёл провожать, но не семенил как прежде рядом с девушкой, а робко держался поодаль. За воротами Галка села в директорскую "девятку", сердито хлопнула дверкой:
- Терпение потерял? Я имею право на свою жизнь, или нет? Чуть Олеженьке приспичило, будь тут как тут.
- Что ты кинулась на меня? Это я должен сердиться.
Девушка раздражённо отвернулась, прислонилась лбом к запотевшему боковому стеклу.
- Тошно, блин...
Сквозь туманное стекло Шарик видел Галкины растерянные глаза и, склонив вбок голову, тоскливым ответным взглядом говорил ей: "Что ж ты так?.."
Медлительным, будто смертельно уставшим пальцем Галка нарисовала на запотевшем стекле грустную рожицу. 'Точка, точка, запятая...' - приговаривала ребятня из соседнего двора, рисуя мелом на асфальте. Только рожицы у детворы получались улыбающиеся.
Машина нервно заскрипела, выворачивая на проспект, утянула вслед за собой красные хвосты отражённых в мокром асфальте габаритных огней. На секунду стало так тихо, что из ночной тени мокрых полуоблетевших лип послышался звон упавшей в телефонный автомат двушки, и торопливый девичий голос зачастил вдалеке: 'Алло, Вов, только не бросай трубку, дай сказать. Слышишь? Прости меня...'
На конечной остановке проснулся жёлто-оранжевый городской 'Икарус', перекрыл урчанием мотора и девичий голос, и далёкий лязг троллейбусных проводов, и едва различимый вой милицейской сирены.
Шарик сел у бордюра. На бетонных столбах уныло висела бахрома раскисшей от дождей бумаги, растекались чернила рукописных объявлений. Палая листва липла к зелёному пятну под светофором. За окном сторожки часто разгорался и притухал сигаретный огонёк, освещая Витьку, прислонившегося виском к углу оконного проёма.
3
В шестую или седьмую Шарикину весну, когда на экранах телевизоров взамен последнего генсека, уже привычно мелькал первый российский президент, заговорили о приватизации фабрики. Производство к тому времени совсем захирело, - огромная страна распалась, а вместе с ней разорвались связи с поставщиками и покупателями.
Олег Юрьевич, понимая, что его директорские дни сочтены, совсем перестал интересоваться судьбой фабрики. Готовая продукция плесневела в не отапливаемых складах, зарплату выплачивали с опозданием, а в последний раз её ждали полгода. Не дождались! К лету фабрику закрыли, цеха опечатали, рабочих отправили в отпуска без содержания.
Город к тому времени превратился в сплошной "блошиный" рынок. После смены Шарик по обычаю провожал Петровича и Савелича к подземному переходу. Шли вдоль разложенных на тротуарах газет, клеёнок, кусков брезента, на которых горожане раскладывали товары: турецкие и китайские шмотки, "сникерсы", фальсифицированную водку, бережённые "на смерть" костюмы, ордена и медали.
Петрович приветственно кивал головой каким-то знакомым, негромко поясняя Савеличу:
- Токарь с Литейного, золотые руки, полгода зарплату не платят, цеха пустуют. А вон тот высокий, седой, в закрытом НИИ работал, около сотни авторских свидетельств.
И Савелич здоровался со знакомыми, поясняя:
- Профессор, зав кафедрой теоретической механики. А женщину рядом видишь? До пенсии на кондитерской фабрике работала главным технологом. Красавицей в молодости была! Полгорода за ней ухлёстывало.
От женщины пахло корвалолом, травяным чаем, постным супом, а у ног, обутых в домашние тапочки, лежала потрёпанная ветром газета с нехитрым товаром: набор хрустальных рюмок, старые настенные часы, книги. К запахам книжной пыли, старой пожелтевшей бумаги, коленкора и клея, примешивались ароматы расплющенного между страницами подснежника, засушенного кленового листа и вложенной вместо закладки да так и забытой инструкции-вкладыша от какого-то лекарства.
Рядом с книгами стояли на вид совсем ещё новые, но уже ношенные мужские туфли. Безошибочным собачьим чутьём Шарик понимал, что хозяина туфлей уже нет в живых. Его подмывало заскулить, но сдержавшись, он лишь поднял к женщине тоскливые глаза, а та поняла по своему: ощупывала карманы жакета, смущённо пожала плечами:
- Нет у меня ничего, завтра приходи...
Чувствуя перед женщиной странную, непонятную вину, Шарик опустил хвост, поспешно засеменил вслед за стариками. Тёплый ветер нёс ему навстречу и мешал в толпе тысячи запахов: едкий аромат продающихся поштучно сигарет, лёгкую пластиковую гарь старой электробритвы, мерзость нафталина из свалявшейся в шкафах одежды. Кислая капуста, свежая петрушка, жареные семечки.
А здесь надо быстрее... Шарик невольно зарысил, обгоняя Петровича и Савелича, когда его с головой накрыла удушливая волна из пивной: запахи пива, дешёвого вина, водки, едкого сигаретного дыма, и перегар в который превращаются все эти запахи внутри человека.
Старики расставались у подземного перехода.
- Ладно, Петрович, - Савелич тянул на прощание руку и подводил итог разговору: - Выходит, нам с тобой грех на жизнь жаловаться? Когда производство стоит, только и остаётся работы, что для сторожей.
- Ничего, скоро последнее растащат, тогда и сторожам делать будет нечего, - Петрович безнадёжным жестом отмахивался, спускался в переход, на ходу заканчивая мысль: - Это у них быстро. Судя по темпам, за год управятся.
Управились быстрее, чем думал Петрович. Ещё летом с фабрики вывезли всё, что можно было. Чужие рабочие демонтировали в цехах оборудование, погрузкой распоряжался лично Олег Юрьевич. Машины выезжали с фабрики вечерами, когда улица пустела, и вдоль тротуара, ещё недавно бывшего бойким торговым рядом, ветер мёл обрывки газет и целлофана.
От сторожей Олег Юрьевич воротил голову и кривился как от горючего самогона. Весь год принципиальный и прямолинейный Савелич допекал его, и только в последнее время почему-то замолчал, - то ли постарел, то ли памятовал о том, что пенсии платят с перебоями.
- Что ты ему сделаешь, - сокрушённо говорил он Петровичу. - Вся страна сейчас так живёт.
- Но не целую же фабрику, Савелич?
- У него и документы в порядке, и договор с покупателем есть, - показывал мне.
- Па-аказывал... - сердито передразнивал Петрович. - А ты что же думаешь, он один? Да за такие вещи без поддержки сверху давно уже посадили бы. Проснись, Савелич, - всю страну продают. Вот она твоя хвалёная дерьмократия.
За прошедшие годы сторожка почти не изменилась: тот же топчан, те же журнальные обложки. Даже Витькин Брюс Ли по прежнему висел рядом со шкафом. Впрочем, появился в углу старенький телевизор 'Шилялис', который вечерами гонял 'снежок' по экрану, помогая не отставать от стремительно меняющейся жизни. Пепельницей по-прежнему служила консервная банка, только теперь не отечественные сардины в масле, а польский куриный паштет. А ещё появилась на окне картонка с портретом Сталина.
Петрович был верен себе: зло жевал беломорину, яро скрипел половицами, тыкал пальцем в портрет:
- Только такой человек мог навести порядок в стране. И прав был во всём! Лагеря? Да, были! И сейчас нужны! При Сталине эта сволота в зонах сидела, а сейчас заставили всю страну жить по своим воровским законам.
И Савелич себе не изменял: дескать, перестройка нужна была как воздух, но сделали её глупо, бездарно, развалили страну. А нужно было делать так, как делают умницы китайцы, - потихонечку, без загибов, ничего не разрушая.
Спорили много: Петрович доходил до хрипоты; степенный Савелич старался голоса не повышать, но порой сдерживался с трудом, - краснел, раздувал ноздри. А когда уставали от споров, вспоминали о Шарике:
- Глянь, как умно смотрит, будто всё понимает. Наверное, в прошлой жизни был большим политиком.
- Ой, не скажи, Савелич, если бы у всех политиков были такие умные глаза, страна сейчас работала бы. Нет, ты подумай, - торгуем импортными шмотками, помогаем поднимать экономику Турции и Китая, а до собственной экономики нам дела нет. Фабрику в пустырь превратили. Ладно, старенькая была, а ты посмотри, что с Литейно-механическим сделали. Мы же скоро станем сырьевым придатком какой-нибудь Танзании.
Савелич соглашался, - да, развал полнейший! Но обратного ходу нет! Повернуть назад смерти подобно. Надо исправлять ошибки, и взять правильный курс. Скачок вбок закончен, теперь - только вперёд.
- Куда вперёд?! Пропасть! Раскололись на нищих и богатых...
Город и вправду изощрялся в новой и ещё непривычной игре в контрасты. Он жил в две смены, этот знакомый и вместе с тем стремительно чужеющий город. Дневная смена, - серая, утомлённая суетой и проблемами, - с наступлением темноты исчезала, освобождая неоновый сумрак проспектов людям из "параллельного" мира, которые днём прятались где-то в своих особняках, и в многоэтажных офисах. Город включал яркие вывески ресторанов и клубов, завлекал витринами дорогих магазинов, в которые простые горожанине стеснялись даже зайти. На улицы рвались запахи китайской кухни, баварского пива, французского коньяка. На перекрёстках, соревнуясь в красочности, переливались в свете фонарей и светофоров дорогие иномарки.
Полгода назад вора Луку среди бела дня расстреляли из "калашей" на Октябрьском проспекте. Передел воровской империи был жестоким, - уже на поминках вспыхнула перестрелка, а через неделю, у ворот собственного особняка из снайперской винтовки положили Делавара, - ярого приверженца воровских законов и "положенца" в разваливающейся воровской империи. Ещё через месяц, вместе со своим мерседесом взлетел на воздух Гога, - последний из стариков.
Империю растащили "волчата", в городе начался междоусобный беспредел. На "стрелки" ездили скорее по привычке, нежели от желания решать вопросы мирным путём, и где-нибудь на Мельниковом пустыре, или на каком-нибудь заросшем кустами объекте долгостроя звучали автоматные очереди, и рвались как в фильмах о войне гранаты.
Среди обывателей гуляла легенда о майоре Кудряшове - неподкупном милиционере, который стоял как кость в горле и у криминальных "авторитетов" и у милицейского начальства. Год назад он таинственным образом пропал без вести. Говорили, - "достали" его "братки" за несговорчивость. По весне, когда сошёл снег, за городом у реки нашли неопознанное тело. Одни говорили - Кудряшов, другие - нет, по приметам не сходится.
С того момента и начались легенды. Якобы майор жив и сколотил тайную группу из неподкупных милиционеров, которые поняли, что есть только один способ бороться с преступностью: в обход продажный судей и прокуроров, вершить самосуд, - быстрый и праведный. Этой группе обыватели приписывали громкие убийства криминальных авторитетов, а в преступном мире говорили о молодом "волчонке" Тимуре, которому стало тесно в жёстких рамках воровских законов, вот и решил Тимур избавиться от Луки, да жить по собственным понятиям.
Осенью по телевизору замелькала бронетехника на улицах Москвы, толпы людей, смыкающиеся железные щиты ОМОНа. На площадях горели костры, из мегафонов неслись сеющие раздор хриплые надорванные голоса.
Савелич озадачено сдвигал на затылок кепку, чесал лысину:
Вся страна перегрызлась между собой. Ну, прям, как мы с тобой, Петрович. Только если мы тумаками обменяемся, да по синяку друг другу поставим, вреда большого не будет, а у них, - милиция, армия. С таким размахом какой беды можно натворить? А? Я полагаю так: политикам надо встретиться где-нибудь на берегу Москва-реки, скинуть пиджачки, засучить рукава, да сойтись в кулачном бою как в старые добрые времена. Выяснили бы между собой отношения, а народ бы не втравливали.
На черно-белом экране уродливо громоздились баррикады, содрогались от выстрелов танки, горело пламя в окнах Белого, теперь уже наполовину прокопченного дома...
Зимой того же года Олег Юрьевич сменил свою добитую, вульгарно рычащую "девятку" на деликатно мурлычущий БМВ, и сдал дела. На фабрике появились новые хозяева. Один из них был похож на банкира: длинное кашемировое пальто, изящные тонкие очки, уложенные гелем чёрные волосы. Второй - на спортсмена: коротко стрижен, крепко сложен, под небрежно распахнутой кожаной курткой - тренировочный костюм.
Петрович, позванивая связкой ключей, водил чужаков по фабрике.
- Да-а!.. Здесь основательно готовились к приватизации, - оглядывая пустые цеха, "банкир" гнул в улыбке тонкие ироничные губы, спрашивал партнёра - Ну что Дэн, будем вкладывать в объект?
"Спортсмен" сомневался: придирчиво оглядывал потолки, открывал двери в подсобки, скептически кривил губы. Шарик подозрительно ходил следом. Оба чужака были "правильными", - пахло от них не спиртным и табаком, а дорогими одеколонами и какими-то изысканными блюдами, какими пахнет возле нового ресторана "Три кита", который воздвигли на месте некогда знаменитой на весь город танцплощадки "Улыбка".
В промёрзлой пустоте административного корпуса звонко звучали голоса. Петрович возился с ключами, открывая кабинеты, - голые стены, вспухший линолеум, окна, прихваченные по углам морозом. Глядя со второго этажа на череду торговцев пританцовывающих от холода вдоль тротуара, "банкир" убеждал:
- Место бойкое: стихийный рынок, оживлённый перекрёсток, большой жилой район. На первом этаже откроем маркет, на втором - офис, во дворе - оптовую базу. За полгода окупим вложения... Дэн, да сколько там этих вложений-то? Почти даром берём... Ну? Чего молчишь?
'Банкир' подмигнул Шарику, присел на корточки, потрепал его за ухом. Уже сбегая по гулким ступеням, крикнул вслед ушедшему вперед компаньону:
- Дэн, скажи, почему у собак глаза умнее, чем у людей?..
У Петровича, что-то не ладилось с дверью: ковыряя ключом, он бормотал под нос:
- Почему-почему... Потому, что у них в глазах счетчики с долларами не мелькают, как в той мультяшке, старик наконец сладил с замком, подергал за ручку, проверяя как закрылась дверь. - Правильно я говорю, Шарик?
Шарик громко залаял в ответ. Звонкое эхо надолго повисло в стылой пустоте коридора...
До весны не было никаких движений, да и сами новые хозяева появлялись на фабрике редко, хотя зарплату сторожам платили исправно. Времена были не лучшие - зарплаты мизерные, пенсии получали с полугодовыми задержками. Петрович и Савелич едва сводили концы с концами, но Шарика не обижали, подкармливали регулярно, хотя пёс в этом и не нуждался, - он принимал их скудную пищу только из уважения и боязни обидеть стариков, а зачастую уносил кусок и закапывал его под фабричным забором.
В мусорных контейнерах попадались ему куски поаппетитнее, чем те, которые приносили старики. Судя по отходам, не все горожане бедствовали, - в объедках можно было найти и кусочек колбасы, и недоеденный бутерброд с сыром, и хвост селёдки. Шарик точно не бедствовал, - он чувствовал в молодом теле избыток энергии, силу и уверенность в себе. Видно эту уверенность чувствовали бродячие псы, когда почтительно расходились при его приближении.
О Витьке Янчевском всё это время знали только то, что он теперь боец СОБРа, живёт где-то в Москве, женился, воспитывает дочь. О Галке тоже знали мало. Говорили, что Олег Юрьевич всё же развёлся и взял Галку замуж. А ещё ходил слух, что где-то в Северо-западном районе города есть у них большой магазин, которым управляет Галка, а сам Олег Юрьевич за большие деньги купил высокий пост в мэрии. Якобы все чиновничьи посты, даже очень высокие, теперь покупаются и продаются как картошка на базаре.
Новые хозяева за лето отремонтировали административный корпус, превратили первый этаж в сияющие витрины магазина электроники и бытовой техники 'Максимум', цеха переделали в оптовые склады. Дела у них явно шли в гору.
Днём, когда Петрович и Савелич отдыхали, Шарик дремал в тени под железной погрузочной рампой, по которой гремели шаги грузчиков и тарахтели тележки. Из прохудившихся мешков в щели железного помоста сыпался сахар, рисовая сечка, пшеничная крупа. Капала водка из разбитой бутылки, сотни новых запахов текли в пересыщенном воздухе: кофе, чай, корица, перец...
Однажды зимой, когда "банкир" был в отъезде, к "спортсмену" приехал небезызвестный Гарик Напёрсточник. Напёрстки он давно уже не гонял, а кличка осталась. За последние годы он полысел, обзавёлся животом, но был быстр и подвижен. Минут через пятнадцать Гарик вышел из офиса в распахнутой дублёнке. Оставив одну ногу на бордюре, боком плюхнулся на сидение "Мерседеса". Самоуверенно терзая зубами жвачку, достал из внутреннего кармана бумажный пакет, небрежно кинул его в "бардачок", сказал сидящему за рулём напарнику:
- Дал десять штук, как и обещал. Не будем ребят в этом деле пачкать, - найдёшь стрелка со стороны. За штуку.
- Две, Гарик.
- За штуку найдёшь, - не велика птица. Девять штук наши, - Гарик плюнул в Шарика жвачкой, втянул ногу в машину, хлопнул дверкой. - Поехали...
Зима в том году была снежная, а у городских властей случились очередные проблемы, - не вывезенный снег лежал высокими валами по разделительной полосе проспекта, вдоль тротуаров, под стенами домов. Олег Юрьевич, ответственный теперь за коммунальные службы города, оправдывался в городской газете, писал об объективных трудностях, о нехватке средств. А горожане поговаривали об очень крупных денежных суммах выделенных городу на закупку техники для коммунального хозяйства. Деньги эти якобы были перечислены на счета нескольких фирм, которые оказались "фантомами" и теперь у города ни денег, ни техники, зато у некоторых городских чиновников появились новые особняки и джипы.
А свежий снег всё падал и падал, обновляя пожелтевшие от песка тротуары. В обед мимо фабрики проходила со школы знакомая ребятня. Весело смеялись, кидали друг в друга рассыпчатыми снежками, тонули в солнечных облаках радужной снежной пыли. Просовывая носы в липкую от мороза металлическую решётку ворот, звали Шарика. От звонкого многоголосия испуганно взлетали с деревьев вороны, с мохнатых белых веток сыпался снег.
Забывая о солидности полагающейся взрослому псу, Шарик весело мчался из глубины двора, бросался прямо в снежное облако, - собиралась такая куча мала, что Шарику приходилось за воротники вытягивать из сугробов заливающуюся счастливым хохотом ребятню. А ещё любил Шарик хвататься зубами за привязанные к ранцам верёвки, и как на санках бегом тянуть оседлавших ранцы мальчишек и девчонок по тротуару.
Возвращаясь в сторожку, пёс резво отряхивался от снега.
- Тише, тише, - успокаивал Петрович, утирая со щёк тающий снег, и ласково трепал Шарика по влажному загривку. - Нарезвился, шайтан?..
Через неделю, когда "банкир" вернулся в город, наступила оттепель. Текло с крыш, на дорогах от бордюра до бордюра шипела под колёсами снежная вода.
Вечером метрах в двадцати от "Максимума" остановилась неприметная забрызганная грязью "пятёрка". Около часа стояла она в темноте под слепым фонарём. Шарик за это время дважды подходил обнюхивать её. Из машины привычно пахло теплом разогретого мотора, машинным маслом, бензином, табачным дымом, и подозрительно - порохом, оружейной смазкой.
Часам к восьми "банкир" спустился со второго этажа к своему чёрному БМВ, залитому яркими отражениями цветных рекламных огней. Обливая снежной кашей бордюры, "пятёрка" резко рванулась с места, возле входа в здание скрипнула тормозами, качнулась носом вниз, будто наткнулась на невидимое препятствие. В открытые окна торопливо сунулись носы двух "калашей", тишину разодрали автоматные очереди.
Банкира трясло в такт конвульсивным вспышкам порохового огня, из спины летели клочья кашемира. Звоном прорываясь сквозь автоматный треск, рушились на тротуар тяжелые остроугольные куски витринного стекла.
В несколько секунд всё было кончено. "Банкир" рухнул кровавым затылком в лужу заполненную разбухшим как мокрая вата снегом. "Пятёрка" рванулась с места. В наступившей тишине вдребезги расшибся об асфальт запоздалый кусок витринного стекла. Стало слышно, как частой капелью стучит стекающий из-под машины бензин. В разбитой витрине "иконостас" из девяти немых телеэкранов множил новостные картинки: проверки на блокпостах, людей с автоматами, обгорелые коробки пятиэтажек, и солнечный закатный луч, - навылет, в сквозные раны оконных проемов.
После гибели партнёра "спортсмен" объявил сторожам, что они работают только до конца недели, а потом на фирме вводится военизированная охрана. Дня через два после этой новости Петрович слёг. Савелич теперь работал днём на воротах, - впускал и выпускал машины, собирал у водителей самый последний почти не читаемый экземпляр товаротранспортных накладных. Кидая на стол такую бумажку, он сокрушённо качал головой:
- Все документы "левые", понимаешь Шарик? "На дорожку", чтобы от гаишников отмазаться, а потом эти бумажки на гвоздик в нужном месте вешают. Я недавно в туалет, тот, что на территории захожу, а там, - мама родная! - этих бумаг... Ну, что смотришь?.. Да жив, жив твой Петрович. В больницу ему надо, а он, - хрен старый! - ни в какую! Ну да ничего, хозяйка у него в квартире появилась, он даже помолодел будто.
Вечером после работы Савелич потрепал Шарика за ухом: