Мне кажется, эта ночь никогда не кончится. Мне кажется, что рассвет робко мнётся у порога нашего дома и никак не может решить, что же ему делать - войти или убраться восвояси. Я смотрю на дух рассвета, рассекаемого струями дождя, и перекатываю между большим и указательным пальцами левой руки зажженную сигарету. Я могла бы делать это правой рукой, но почему-то в моём сознании всё, что я считаю плохим, связано с левой стороной. Для меня сигареты - страшный яд, поэтому я держу их в левой руке. Я неглубоко затягиваюсь, морщусь и тушу сигарету об изголовье кровати. Нужно встать и смыть кровь с лица, но мне лень. Я лежу и смотрю вперёд. Впереди настежь распахнута дверь, и за дверью идёт дождь и изредка проезжают машины. Из-за дождя и луны в комнате холодно и по-особенному светло. Капли стучат по крыльцу и стёклам. Я всё жду, когда какой-нибудь любопытный прохожий, а может быть, вор, заглянет в нашу комнату. Заманчиво, наверное, - ночь, тишина, открытая дверь на первом этаже. Но никто не заглядывает. Все спят. Машины проезжают и не останавливаются, только обдают веером брызг кусты рябины у дороги. Кто в этих машинах? Куда они едут ночью? Я не знаю, но мне почему-то хочется это знать. Интересно, как и чем живут другие люди. И зачем.
Я закрываю глаза и представляю, как переношусь на переднее сидение случайного автомобиля и спрашиваю водителя обо всём этом. В идеале водитель должен оказаться необыкновенно интересным и умным собеседником и всё-всё мне рассказать и объяснить - зачем вообще люди в целом и он в частности живут на свете. Но я сомневаюсь, что если вот так, наобум, спросить у человека о смысле его жизни, то он сразу ответит. Раньше я спрашивала у своих знакомых - спрашивала с серьёзным выражением лица, рассчитывая услышать вразумительный и чёткий ответ. Я никогда не получала его. Ответом мне были какие-то пошленькие общие фразы, которые и повторять-то противно. Не знают люди, зачем живут. Говорят только то, чему их в детстве и отрочестве научили другие.
У меня не было детства, хотя я навеки застряла в нём. Я не могу вырасти, потому что детство, о котором я ничего не знаю, цепко держит меня. Отсюда мои бесконечные "как, зачем, почему". Неутолимое и неутомимое любопытство.
Дождь не прекращается, и от этого я чувствую себя счастливой. Над покатой крышей дома напротив я вижу лунный серп, и это тоже делает меня счастливой. Странно, но порой самые тривиальные вещи стимулируют выброс эндорфинов в мозг - и тогда здравствуй, счастье! Пореже бы ты приходило, чтобы у нас был стимул тебя искать...
Я стираю пальцами кровь с губ и думаю о большой кружке молока. Теперь я представляю, как я встаю, на цыпочках, чтобы не разбудить Тима, иду на кухню, нашариваю в темноте ручку на дверце холодильника. Я достаю холодный пакет молока и баночку янтарного мёда, ставлю это на стол и скольжу ладонью по его поверхности, ищу пакетик с корицей. Стеклянная кружка от молока холодеет и становится белой с прозрачным ободком, на который налипли крупинки корицы. Я размешиваю мёд, тихонько постукивая ложкой о стенки кружки, и тут на кухне загорается верхний свет и заставляет меня прищурить глаза.
- Опять у тебя кровь идёт из носа, - говорит Тим.
Сердце бьётся, как сумасшедшее.
Оказывается, молоко с мёдом и корицей - это не игра фантазии, а мой сон. Точнее, это реальность. Я задремала под колыбельную дождя и ходила во сне. Делала то, что мне хотелось.
Я смотрю, как с моего подбородка тёмная капелька срывается вниз и падает в кружку с молоком, которую я держу в руках. Тим забирает кружку, крепко сжимает мою ладонь и ведёт меня в ванную. Я покорно позволяю себя умыть. По моим босым ногам, как по деревьям, лианами поднимается холод. Я дрожу. Утро всё никак не наступает.
- Я тебя напугал? Извини. Я не понял, что ты бредишь.
Когда я хожу во сне, меня нельзя будить. Душа так резко возвращается в разбуженное тело, что долго мечется и спросонья не может найти своего уголка. Она всё еще под впечатлением от миров, которые успела посетить, и мелко подрагивает, грубо вырванная из них звуком и светом. Душа не терпит такого отношения к себе.
Душа у меня с правой стороны.
А сердце - с левой.
Тим снимает с меня испачканную кровью сорочку и надевает свою безразмерную футболку, в которой я тону. Это балахонище мне до колен, и я выгляжу в нём как ребенок, напяливший папину одежду. На переносице у меня мокрый платок. Мне всё еще хочется молока с корицей и мёдом.
Я смотрю на лицо Тима и считываю с него смесь чувств и эмоций. Чувства и эмоции - это совершенно разные вещи, хотя их постоянно путают. Чувство - это что-то протяженное во времени, текущее горячей амплитудой, опадающее и поднимающееся, а эмоции моментальны, вспыхивают и гаснут, как болотные огоньки. Чувства Тима - глубокая, неизменная нежность и что-то близкое к любви, эмоции Тима - раздражение и усталость. И в первом, и во втором виновата я. Ну, и Клирик, конечно. Только Клирика с нами нет и на нём не сорваться, а я здесь и готова к эмоциональной атаке.
Но Тим не атакует. Он идёт в комнату, закрывает входную дверь, отрезав нас от внешнего мира, отодвигает в сторону брошенную у входа обувь, мокрую от дождевой воды. Я по-прежнему сижу в ванной, не в силах пошевелиться, и грежу о молоке. Словно прочитав мои мысли, Тим приносит мою кружку, в которой розовым цветком покачивается кровяная капелька, молча ставит её рядом со мной на полку и уходит. Я пью молоко и думаю о Клирике. Тим курит в комнате и думает о нём же.
Какие тонкие руки были у Клирика! Какие густые у него были волосы! Как же любил его Тим! Как же я его ненавидела...
Под окном ванной комнаты раздаётся едва слышное мяуканье. В этом странном доме окна повсюду, даже в ванной. Занавески и бамбуковые жалюзи помогают скрыться от посторонних глаз. Жаль, что от себя не скроешься.
Я встаю на краешек ванны, отдёргиваю в сторону занавески и открываю маленькое окошко. Мне в лицо ударяет ветер и чешуйки дождя, и я тянусь вперёд, им навстречу. С переносицы падает сложенный в несколько раз платок. Я уже и забыла о нём... Неосторожно встаю на цыпочки и свешиваюсь вниз, убирая волосы с лица. Мой платок упал прямо на котёнка, который сидит и плачет под окном. Платок скатился по его мокрой шёрстке и серым комком замер в траве. Котёнок жмётся к стене нашего дома и выводит свою тоненькую жалобную песню.
- Тим, - кричу я, - ты не хочешь завести котёнка? Он тут, под окном.
Мои ноги скользят по краю ванны. Сейчас я упаду и раскрою себе череп.
- Какого он цвета? - отзывается Тим.
- Рыжий. Кажется.
Я жду ответа Тима, но он молчит. Ах, так? Ну, тогда я сейчас разожму руки и мешком свалюсь вниз. Может, просто ушибусь. А может, и не просто.
Хлопает входная дверь - это Тим вышел на улицу. Через минуту он возвращается мокрый, в одних джинсах, с носовым платком в одной руке и котёнком в другой. Котёнок такой маленький, что запросто помещается у него на ладони. Тим берёт полотенце, расстилает его на стиральной машине и аккуратно садит на махровую теплоту несчастную зверюшку, потом обхватывает меня руками, прижимает к себе и ставит на пол. Мы молча разглядываем нового питомца. Наконец Тим выносит свой вердикт:
- Годится. Только подозрительно глазастый.
На радостях котёнок тут же писает на полотенце, преданно глядя на нас огромными малахитовыми глазами.
Тим моет котёнка шампунем и думает о Клирике. Я похрустываю солёным печеньем и думаю о Клирике. Клирик - это наше проклятие. Беда, которая нас разъединила.
Какие серые глаза были у Клирика! Как чудесно он играл на скрипке! Как Тим любил его!
Как я его ненавидела...
Дождь превращается в ливень. Что-то неуловимо изменилось, причём не в лучшую сторону. Я надеваю свой чёрный френч и босиком выхожу на крыльцо. Мне чудится, что по небу разлилось жемчужное серо-розовое северное сияние, но это всего лишь отсветы неоновых реклам. У меня капризно кривятся губы. Волшебство ночи рассеялось, обнажив свою обыденную основу. Счастье вмиг оставило меня...
Где же ты, утро? У меня кончились силы, чтобы пережить эту бессонную ночь. У меня кончились силы, и я не могу справиться с горем, которое червяком подтачивает изнутри и растёт, насыщаясь страданием. Улица, умытая ночным дождём, равнодушна к моей боли. Всё, что я могу, - это сесть на ледяное крыльцо, обнять голые коленки и уткнуться лицом в согнутый локоть, в скрипящую кожу френча.
Последнее письмо Клирика, должно быть, всё еще хранится в шкафу. Письмо лежит в атласном мешочке с золотыми кистями, а мешочек хранится в маленькой шкатулке из ракушек, а маленькая шкатулка помещена в большую коробку со всяким хламом, которая стоит в тёмном-тёмном шкафу, отодвинутая в самый дальний угол. В том письме истеричным мелким почерком написано всего лишь несколько строк, но за этими строками таится целая история, и я жалею, что имею к ней отношение.
Последнее письмо Клирика. Письмо, в котором нет ни строчки для Тима. Бесконечные "я, я, я" и мысли о Марии. У Марии сухие черты лица и коса, уложенная вокруг головы. Она со всеми была предельно холодна и почтительна и только раз позволила себе отчаянно прижаться губами к моей ладони. Клирик увидел это и написал мне письмо... Мария бегло пробежалась глазами по россыпи букв, но ни один мускул тогда не дрогнул на её лице. Она ушла, комкая в руках проклятую бумажку, и вернулась со шкатулкой из ракушек, которую попросила хранить как можно дольше.
Утро, где же ты? Почему я не вижу твоих подрумяненных облаков? Дождь, который недавно делал меня счастливой, разъедает мою кожу. Все спят, и я одна в целом мире. Когда я ждала твоего прихода, утро, мне было хорошо. Когда я пила молоко, утро, мне было хорошо. А теперь, когда призрак Клирика, вырвавшись из нашей памяти, бродит по дому, я не чувствую себя счастливой. Приходи скорей, чтобы прогнать своим светом эту тень. У меня больше нет сил молчать, утро. Я сейчас закричу во весь голос...
Как красив был Клирик! Как любил Марию! Как Тим любил его! Как любила меня Мария! Как я любила Тима!..
Я застряла в своём детстве. Мои "как, зачем, почему" не находят разгадки, хотя она есть. Разгадка есть, но никто не может сказать её мне, такой это вселенский секрет. Даже в тех мирах, куда вырывается из спящего тела душа, не скажут, почему любят безответно. Надорвавшееся от слёз небо не скажет, зачем люди добровольно расстаются с жизнью вместо того, чтобы бороться до конца. Перелётные птицы не скажут, из какого далёкого края они принесли на своих крыльях жгучие чувства и стряхнули их на наши головы.
Мои ноги совсем затекли, а кожа поголубела от холода. Я хочу, чтобы чьё-то дыхание согрело мои пальцы. Но Мария уехала в далеко-далеко, а Тим так поглощён купанием котёнка, что даже не замечает моего отсутствия. Я одна.
Вихрь снега ударяет по мне, и сквозь танец снежинок я вижу лицо Тима. Я смотрю ему в глаза - в них опрокинулось ночное небо. Я шепчу его имя, но вой ветра заглушает мой голос. Тим совсем близко, но я не могу дотянуться до него. Мы лежим на снегу, и на наших волосах иней. Мы замерзаем, но не можем согреть друг друга своим теплом. Пар вырывается из моего рта, снежинки першат в горле. Я протягиваю правую руку - но мне не прикоснуться к мраморной щеке Тима. Он тоже шепчет чье-то имя. Но оно не моё. Мы замерзаем на снегу, хотя могли бы растопить его, просто обнявшись. Холод убелил наши души. Я молю - обогрей! Тим не слышит.
- Господи! Вставай. Вся промокла. Да что с тобой сегодня?
Тим сгребает меня в охапку. Я всё еще не могу очнуться от сна. У меня кружится голова и вот-вот опять носом пойдёт кровь. Не люблю, когда меня поднимают на руки. Тим знает это и всё равно, как безвольную куклу, прижимает к себе и несёт на свою кровать. На простынях виден слепок его тела. Френч отброшен на пол, я сижу на кровати всё в той же свободной футболке и смотрю, как Тим старательно растирает мои ступни полотенцем. На моих коленях котёнок.
Приятно, когда о тебе заботятся. Иногда жажда чужого внимания доходит до такого абсурда, что человек намеренно делает с собой что-нибудь, лишь бы все повернулись к нему. Наверное, Тим, ты думаешь, я сделала это для тебя? Нет, я сделала это для себя. Я должна была остыть, чтобы научиться больше ценить жар. А вот Клирик - да. Он вечно хотел, чтобы его жалели. Чтобы с ним носились, как с хрупкой драгоценностью. Ему и невдомёк было, как же он всем надоел. Бедный самовлюблённый Клирик! Ему наскучило в одиночестве упиваться своим несчастьем, поэтому он решил сделать несчастными нас. Надо сказать, ему это удалось.
- В общем, я думаю, так будет лучше для всех, - шепчу я, и Тим каменеет, замирает с полотенцем в руках. - Я скоро буду свободен. Мне жаль, что так вышло...
- Замолчи, пожалуйста, - говорит Тим и больно сжимает мои лодыжки.
- Передай привет Марии, - продолжаю я. - Моё сердце было в её руках, но она не сумела им распорядиться...
Тим резко встаёт на ноги. Мне становится стыдно за свою хорошую память.
- Где это письмо? - спрашивает он, как будто сам не знает.
Тим роется в шкафу, достаёт из коробки шкатулку и смотрит на неё так, словно в первый раз видит. Дождь по-прежнему барабанит по стёклам, хотя уже тише и нежнее. Тим открывает дверь и, замахнувшись, бросает шкатулку на дорогу. Ракушки разбиваются вдребезги. Наш котёнок в восторге. Он прыгает на пол и шустро семенит к выходу, но Тим подхватывает его ладонью и несёт обратно на кровать.
Дверь открыта настежь, свет выключен. Тим заснул, прижавшись лбом к моему плечу. Горестная складка на его лбу не разгладилась, но стала словно мягче и незаметней от прикосновения моего пальца. Говорят, о мёртвых или хорошо, или - никак. Мы предпочли второе, после того, как токсины памяти, так долго отравлявшие нас, выплеснулись наружу со словами и слезами, принеся долгожданное и выстраданное облегчение. Дождь ласково шуршит в листве, мелко сея свои чешуйки по городу. На дороге смутно виднеется расколотая шкатулка, но у меня нет желания подняться и принести её содержимое обратно домой. По ней уже проехала машина. Наш котёнок сидит на пороге и считает редкие капельки, попадающие на крыльцо. В доме напротив затеплело бежевым одно окно. Я смотрю на него, и на душе становится спокойно. Левой рукой я зажимаю платком нос, в правой держу кружку с янтарно-коричневым молоком. На мои ноги накинут клетчатый плед с кистями, и в полумраке уже можно различить цветные пересекающиеся линии крупной клетки. Занимается рассвет.