Среди своих писем к ней Александр обнаружил несколько чужих: пакет с письмами был в ее ящике общего письменного стола, всегда слегка незадвинутом, среди кисточек, ножниц, сломанных ручек, пудрениц, небрежных стихотворных строчек на всяких салфетках и коробочках - пакет в углу за феном, Александр отлично помнит, где: она хоть и оставляет письма на виду, зато каждое в своем конверте, надорванном далеко сбоку, так, что всегда виден штемпель, - не то, что он, комкающий конверты тут же по-получении, а письма рассовывающий по книгам, - не глядя Александр протягивает руку, ему надо всего лишь собственное письмо из Приэльбрусья - по штемпелю он хочет уточнить, когда же все-таки он был там: три года ? два ? четыре ? тому назад, был в состоянии полнейшей безмятежности, той самой, что, как в детстве, позволяет всему быть, в которой он написал оттуда около трех писем - зачем только ему вдруг понадобилось его вспоминать ?
Пакет тяжелый, полиэтилен едва не лопается, Александр с трудом стягивает его с пачки и тут же замечает чужие конверты, слишком толстые, таких он явно не отправлял.
Лежат с его конвертиками вперемежку, адрес напечатан на машинке без обратного, никаких штемпелей, текст весь тоже на машинке, без помарок, без обращения и без подписи.
Вскоре Александр поймал себя на том, что никак не попадет обратно в конверт первым из них.
Было не до удивления. Слова "не может быть", конечно, явились сразу же, но остались стоять где-то в углу головы с совершенно убитым видом.
Картина лета, моря, дорогого курорта, где всякая лавочка будто отлита по рекламным клише, низкие кассовые аппараты, над ними дышат расставленными свободно грудьми кассирши в символических блузах, очень молодые, налитые розовым солнцем, набирающие каждую сумму задумчиво и строго, как код - курорт: гора, мыс справа, море, идущее от обрыва вширь, соверемнный отель на самом его краю, лето, тускнеющее влево, где кончаются пляжи, дно мелеет и идут рыбацкие лодочные бараки - эта картина дышит и дурманит, Александр начинает брать эти письма одно за другим, не помня, как достает очередное из конверта, зато каждый раз ловит себя на том, что оно ни в какую не хочет влезать обратно.
Все как одно эти послания анонимны.
Суперсовременный отель, лифт, никелированный, с шелестящими мягко дверьми, и тут же - деревянная лестница, идущая от последнего этажа, все это Александру знакомо. Ступени ведут на чердак, Александр физически помнит деревянность, что выступает из-под стоптанной краски, знает ногу, скользнувшую за дверь наверху: голень девушки, жилки выбиваются из подколенной впадины, молочно-белой, когда она в последний раз, перед тем, как войти, разгибает ногу.
Щекотка узнавания поражает его одинаково сильно и сейчас, и тогда, когда он проходит в тот коридор за дверью, насквозь, казалось бы, вымышленный: простыни висят на стропилах по обеим его сторонам, сумрачные с одной, белесые с другой; те, что обращены к свету, колышутся, выпуская на пол смутные пятна...
Вымысел это или нет, не имеет значения - стоит только попасть в этот коридор и он никаким не кажется, в общем, забываешь, что, собственно говоря, попадает туда некий анинимный герой, точнее - безымянный герой анонимного автора.
Ни на какое из свойств героя - ни на одно его чувство, ни на самое элементарное ощущение, не говоря уж о его мыслях, этот аноним не претендует точь в точь так же, как не предентует на авторство. Но он не оставляет ничего и герою. Вообще, существует ли во всем этом, начиная с безадресного появления писем и заканчивая тем, что содержится в них, хоть что-нибудь кому-либо принадлежащее ?
Всякое осмысление словно переадресовывается, все догадки отсылаются на ссылки, которые не действуют и возникает полнейшее замешательство, мешанина вокруг основного вопроса: как все это могло попасть вот сюда ? в этот вот ящик и в этот пакет ? что бы значило столь явное недоразумение ? чьих рук это дело ? что это, шантаж ? что ?
О чем речь ? Знает ли герой героиню ? Знает он, скажем, ячейку за простыней, куда она входит, ведь он следует за ней так неотрывно ? Скошенный потолок, дверцы на пологую крышу, кому все это так знакомо ? Ему, Александру или герою ? И не может ли в конце концов узнавание быть внушено ?
Как можно без внушения слышать диалог, проходящий без слов, где появляются только тени мыслей, их наполовину прозрачные профили - появляются слегка поворачиваются и как будто свернув за угол, исчезают ? Не мысли, а предположения, неуловимые силуэты, похожие на лицо героини под спущенными на него волосами, когда она совершенно спокойно, невзирая на то, что к ней входят, склоняется над чем-то в ее руках.
Все само собой разумеется и она даже не поворачивает головы, когда он к ней приближается, как будто бы знает, что он подходит не к ней, а к окну - ему не надо обьяснять ей зачем, ведь они обходятся без слов, ему легко с ней и нет надобности видеть ее лицо, он даже не притронется к ее волосам и все знают, что нет необходимости думать ни о лице, ни о том, что она ему молча говорит и что он ей молча отвечает - оба они известны, как дверцы на крышу, что открываются они снизу, большой палец ноги сам нащупывает удобную задвижку, снимает упор и толкает правую половинку, а из левой сквозь деревянные жалюзи в верхнем маленьком оконце на грудь, как тельняшка, ложатся полосы, но к сравнению с тельняшкой анонимный автор письма, естественно, никакого отношения не имеет - вообще, где оно ? нет его !
Где автор ? Не кто он, а именно где он, спрашиваешь между письмами, но у кого ? Читая Александр ощущал это попеременно то как недоразумение, то как провокацию и его мысленные восклицания, что, если это шутка, то совсем не смешная, или что если это шантаж, то письма были бы кому-то направлены, кружились в нем без конца: нет, это какая-то ловушка, нет это недоразумение и так далее и он позволял им кружиться, лишь бы не думать о самом главном своем подозрении, которое возникло почти сразу же, стоило ему только взглянуть на лист, как расположены строчки и еще даже не начать читать - от него у него сразу же начинают шевелиться волосы на всем теле - все это и написано, и напечатано в точности так же, как пишет и печатает он, за одним только исключением - это было сделано с совершенно недоступной ему глубиной и силой...
Как будто кто-то подсмотрел его самые заветные сны, вдохнул их дыхание, вобрал их душу, а затем провел скрупулезно-огромную работу над павильонами и декорациями и снял в них фильм, который выглядит куда более завершенным и впечатляющим, чем сны, хотя, впрочем, как и они не может предьявить никакого готового смысла.
Спустя всего лишь несколько минут после прочтения - или просмотра ? - Александр не воспроизвел бы ни единой осмысленной фразы; ничего привязанного к чему бы то ни было, вообще, ничего звучащего определенно, хотя бы оно и слышалось более чем отчетливо.
Следующее также отталкиваемое им прочь ощущение было, что все это просто дыра. Никакая не ловушка, не провокация и не шутка, а дыра, жуткая дыра. Александр может сунуть в нее свою голову еще раз, может и не совать - он совершенно свободен в этом, но, видать, сунуться туда одной головой - мало.
Нескончаемо двигая руками и ногами, герой вылезает из чердачной будки... Героиня ? Хочет ли этой его вылазки она ? Такое ощущение, что в этот момент она вышла или отошла переодеться...
Самое время пойти и рабудить женщину, с которой он живет и которая спит в соседней комнате. Еще даже не утро, за окнами гулкая зима и темень, вентиляция шумит, как морская раковина, но он пойдет и разбудит ее.
Все выяснится даже быстрее, чем он думает. Она скажет, что да, читала, но ничего не поняла. И, скорее всего, добавит, что это напомнило ей, скажем, Кафку, да, очередного несостоявшегося Кафку, а Кафку она не любит и потому она даже спрашивать у него, Александра, не стала, боялась, так как думала, что это написал он. Чтож, уже хорошо, скажет облегченно вздохнув она, что вся эта прострация - не его рук дело. И будет только ждать знака, чтобы вместе посмеяться над ней, после чего может быть они даже пойдут спать вместе...
Александр вздрогнул: скрипнула дверь ее комнаты и стало слышно, как босые ноги, приотлипая от паркетного лака, сонно побрели в туалет.
Не выключая лампы и оставив на столе все, как есть, он выступил в коридор: сейчас она остановится и простыня, наброшенная кое-как сьедет, обнажив огромную вялую грудь, она ткнется ему в плечо и зевнет - пока ее не было он вдруг вспомнил, как, втиснувшись в автобус последним, он с самой нижней ступеньки из-под чьей-то руки увидел вдруг ее: она была всего в двух метрах, но никак не могла видеть его - держа в одной руке голову капусты, она совершенно отстуствующе смотрит в окно, а он, Александр, дрожит от беззвучного смеха так, что мышцы вокруг рта сводит, ведь деться ему до следующей остановки некуда - он и головы не мог повернуть, так ее прижало, и даже не мог прикрыть глаз, так как чей-то засаленный рукав грозил угодить ему прямо в лицо - это состояние засело в нем, как кочан, один сплошной кочан: кочан капусты выставленный над кочанами голов, кочан ее невидящего взгляда, выставленного в окно, кочан этой тупой ситуации и кочан беззвучно душащего смеха в горле...
Александр едва успел отступить в проем своей двери, как ее ноги прошлепали в спальню. Он замер от дикой, дичайшей догадки: а что если это - она ? В состоянии транса, измотанная его бессонными ночами, среди дня, когда его отключало, взяла и в каком-то своем трансе написала все это, а что ?! Они прожили бок о бок без малого лет семь и она хочешь не хочешь впитала и его манеру, и его стиль, а глубочайшая ревность сообщила написанному такую силу...
Выключив лампу, Александр смотрит в окно.
Почти светает. Падает снег. Если смотреть только на это, дом начинает подниматься сквозь огромные хлопья. Равномерно, с едва заметным вращением.
Александр видит: герой на четвереньках выбирается на скат крыши; само собой, это не привязано ни к чему, никакой драмы между ним и героиней, она стоит как стояла, опираясь плечом на край окна, он же ложится на живот и подползает к самому краю, держась на одних только пальцах ног - хочет ли он хоть что-нибудь сказать этой своей вылазкой ? - нет ! за него не то, чтобы страшно, просто вдруг возникает сам страх, дикий, как ветер, дохнувший в самую глубину и из самой что ни на есть глубины, из дыры, из раствора, в котором и глубины-то нет - где низ ?! где верх ?! - дыхание слито, подбородок вжат в последнее ребро кровли, в уши врывается шум горной речки, которая-то, когда героиня легко проводит пальцами по его пяткам и от ее тонкой, тончайшей щекотки он отцепляется и летит, которая-то как раз позволяет, невзирая на огромную скорость падения, увидеть вдруг эту картину сперва со всей высоты: извиваясь между домишками, белесая речка будто сопротивляясь, исходит пеной, море, спокойно, как небо, море без берега и даже без дали потому, что горизонт растворен этим безграничным спокойствием: где море ? где небо ? - а потом, напоследок, уже изо всей глубины он видит только кажущийся бесконечным обрыв, только кажущийся бесконечным отель, только кажущиеся нескончаемыми этажи и затем мелкий отблеск на самом верху, отблеск чердачного оконца, скрывший ее, которая осталась там, скрывший и его...
Он вспомнил: он дожидался ее на лестничной площадке напротив дверей лифта, дожидался уже лежа одной на перилах щекой и только пошевелил краями рта, когда она начала спускаться по той деревянной лестнице сверху, ступенька за ступенькой она спускается к нему, мерцая из светлого платься смуглым точеным телом, а он отьезжает от нее, щетина скользит по прохладным перилам...
Александр бесшумно открывает входную дверь, бесшумно ее закрывает и, как ему кажется просто смотрит в пролет, тогда как он летит туда сам вместо своего взгляда, взгляд же видит, как они спускаются в лифте: их отражение в его никелированных стенах не такие резкие, как в зеркале зато куда более обьемные, обступают их со всех сторон; стоит на них взглянуть и они разбегаются; эта игра длится долго, весь спуск, совершенно невесомый, и имеет все симптому полнейшего счастья, но вот лифт неожиданно резко наскакивает на мель, они уже под отвесным солнцем, очень и очень жарким, тротуар, как видно только что был полит из шланга и душисто, даже душно парит, полнейшее безветрие, пляж, она лежит на животе, раскинув свои ступни, он не в состоянии лежать, не в состоянии купаться, полусидит на самой кромке воды, опираясь на локти, море без волн все же дышит и вода понемногу вымывая из-под локтей песок, проскальзывает уже под спину и равновесие начинает клониться вместе с головой, она будто бы коченеет и перевешивает, затылок опускается, а взгляд медленно поднимается сперва мимо тех, кто стоит по пояс, затем тех, кто плывет, мимо ложок, ощетиненных удилищами, мимо далеких кораблей до сплошной линии воды и воздуха, туда, где она должна быть и где ее нет - тут вдруг он видит, как она выныривает, она счастлива, с его кромки это выглядит так, будто она выныривает прямо в счастье и, главное, что то, откуда она вдруг вынырнула, больше, намного больше любого счастья и это большее связано с ним, с тем, как он на нее смотрит, она просто слепнет от этого и слепит, он не выдерживает и, покуда моргает, успевает заметить свое изможденное щетинистое лицо далеко вверху на перилах, склоненное надо всей бездной пролета, который вконце моргания кончится, но нет, нет - остается последний нескончаемый кадр, который, он уже знает это, будет с ним постоянно: они едут в допотопном, выбеленном солнцем трамвае; она, грустная, сидит на его коленях, у нее золотистая кожа, можно не думать о причинах е грусти, не гадать, какое у нее лицо, она отвернулась и не повернется, так как смотрит через окно назад: пыль курится над узкой колеей, виден только пух на ее шее, в котором запуталось солнце да блики стекол, мелко дрожащих потому, что трамвай очень медленно спускается под гору...