Был канун Рождества, и расчетливо-сухой Лондон незаметно для себя начинал оживать, словно только предпраздничная суета способна была растормошить его, добудиться из того дремотного состояния, в котором туманная столица пребывала, кажется, постоянно. В утреннем тумане можно было разглядеть, как зажигались огоньки свечей в холодных ставнях окон, как медленно просыпался город - и каждый горожанин в этот день проснулся с ощущением грядущего чуда.
Стоял тысяча восемьсот девяносто первый год, и все существо древней столицы, казалось, ощущало, как старое, отжившее свое время уходит прочь, открывая дорогу новому, неизведанному доселе, грядущему чему-то. И это что-то уже проникало в умы горожан, толкая порой на самые безумные поступки, на непостижимый ход мыслей, на неисполнимые, но неизбежные мечты. Грядущее Рождество несло с собой нежный, едва ощутимый флер грядущего столетия, которое стремительно надвигалось, пугая и маня, хоть и неосознанно - каждого англичанина, будь он известным ученым или же безвестным бродягой.
- Вы только подумайте! - восхищенно качал головой хозяин книжной лавочки Хиггинс, покачивая головой в такт своим мыслям, - вы только подумайте! Пройдет каких-то десять лет, и мир наполнит, наводнит новое, неизведанное доселе нашему убогому человеческому разуму! Человечество сделает решительный шаг вперед, и жизнь радикально изменится!
- Однако вы так уверенно рассуждаете об этом, друг мой, словно это уже явственно свершившийся факт, а вовсе не абстрактное предположение, - мистер Уэндрейт пил чай и посматривал скопившиеся с прошлой недели газеты. - Меж тем, если рассуждать, отталкиваясь от информации, которую нам преподносят средства массовой информации, сиречь газета "Таймс", которую я имею счастье сейчас изучать, то я бы воздержался от столь оптимистичных прогнозов.
- Что вы, друг мой, прогнозы самые что ни на есть оптимистичные! - восторженно потирал руки Хиггинс, - Человечество по иному взглянет на проблемы медицины, государства, права, экономики, политики... Да что там, человечество - оно на все взглянет совершенно иначе!
- Человечество-то может быть и взглянет, - не отрываясь от газеты, отозвался мистер Уэндрейт. - Вот только слишком широкое понятие вы выбираете ради украшения своих монологов - человечество! Вы подумайте! А люди-то, люди! Это только кажется, что люди и человечество - одно и то же, а на самом деле вовсе-то и нет.
- Как же это нет?! - возмущению Хиггинса не было предела, - ведь есть какой-нибудь ведущий научный деятель, скажем, астроном или медик, вдруг совершит открытие - вы скажете, человечество останется равнодушным?
- Человечество во все времена было человечеством! - мистер Уэндрейт в возмущении стукнул газетой по столу, - а политика во все времена оставалась политикой. И если какой-нибудь астроном или медик вдруг совершит открытие, которое окажется неугодным нашему Парламенту - то грош цена и этому открытию, и всему человечеству, которое силами одного-двух человек это открытие проморгают!
- А вот и не проморгают! - загорелся спором Хиггинс.
- А я вам говорю - про-мор-га-ют! Вспомните хотя бы Галилея!
- Не трогайте Галилея! Его-то как раз люди услышали!
- Зато Джордано Бруно сожгли!
- Но открытия-то их пережили! Вот и выходит, что политики сменяются, а человечество идет вперед...
- Силами тех, кого нещадно до этого карает! - мистер Уэндрейт замолчал и уставился в окно. - Не лучшую тему для спора мы выбрали в такой день, друг мой. Простите, кажется, я не лучший собеседник сегодня.
- Я заметил... - лукаво сощурился Хиггинс. - Однако канун Рождества не лучшее время для грусти.
- Я не грущу... - рассеянно отозвался мистер Уэндрейт, не глядя взяв со стола чашку с чаем.
Здесь, в уютной тишине книжной лавочки, пропахшей, пропитанной чудесами настолько, что легко было поверить, что они окружали столь любимое Хиггинсом человечество все миллионы лет существования оного, было спокойно и тепло. Негромко потрескивали дрова в камине, Хиггинс, в своей любимой манере разговаривая непрерывно ни о чем и обо всем, полез куда-то под потолок, искать какую-то книгу на самых верхних полках, и мистер Уэндрет уже не отвечал ему, а только слушал его голос, пил чай и упрямо читал газеты, хоть сухие строчки однотипных заметок уже сливались у него в глазах в одно расплывчатое пятно. Хиггинс разглагольствовал о том, какую чудесную индейку заказал в лавке у старины Руперта, заплатив, между прочим, на пять шиллингов больше, чем намеревался, но у Руперта ведь такая очаровательная хозяйка, ей совершенно невозможно отказать ни в чем, а уж в возможности побаловать себя под Рождество и подавно, какие сочные алые яблоки он намерен добавить к нежному мясу, и какой восхитительный ужин ожидает нынче всю его семью - и старушку Хиггинс, его любимую кузину, и ее мужа, старика Генри Хиггинса, и их детей, и внуков, и все они под вечер придут сюда, в книжную лавочку, и будут сидеть за этим самым столом, когда лавочка уже закроется на ночь, и разговаривать до утра под горячий херес, которого, как всегда в праздничные дни, будет просто немерено, ведь он, Хиггинс, всегда заранее готовится к встрече Рождества, ведь он, Хиггинс, человек отечественный... Мистер Уэндрейт рассеянно кивал в ответ, кажется, невпопад, и думал о том, что чудеса, наверное, бывают. Ну не может их совсем не быть, раз так много о них сказано и написано. Вот у таких людей, как Хиггинс, наверняка бывают - огромные, волшебные чудеса! Капризные... Приходят только к тем людям, которые едят по утрам овсянку с вареньем, учат мальчишек в грязных ботинках гаэльским диалектам, подкармливая их шоколадом, наивно верят в человечество, прогресс и справедливость, и каждый праздник устраивая на все скромные сбережения торжества на всю немаленькую семью. Может быть поэтому Хиггинс - этот большой ребенок в узких очках и нелепой шапочке - так весело и беззаботно скачет равно с темы на тему, и с лестницы на лестницу, не обижается на молчание со стороны собеседника и никогда не падает духом.
И именно поэтому, наверное, с самим мистером Уэндрейтом никаких чудес происходить по определению не могло - никогда и ни за что. Никто не знал, сколько лет Хиггинсу, но мистер Уэндрейт был уверен, что моложе его минимум на четверть века, а ведь его уже мучит подагра, да и охромел он довольно рано. Однако дело было даже не в этом, а в том, что душа мистера Уэндрейта, не верящая давно ни в чудеса, ни в человечество, была насквозь иссушена и заперта на множество замков. Конечно к такому брюзге чудеса не приходили.
А за окном начиналась самая настоящая метель, сквозь которую можно было расслышать цоканье копыт о запорошенную мостовую, бодрые голоса немерзнующих мальчишек, распевающих рождественские гимны, шумный смех и веселые перебранки...
- Мне пора домой, Хиггинс. Надо успеть отдать распоряжения насчет моего рождественского ужина, а то как бы мне не остаться ни с чем, - фраза, хоть и произнесенная шутливым тоном, в устах мистер Уэндрейта прозвучала неожиданно серьезно.
- Идите уж, Уэндрейт... - вздохнул Хиггинс, который всегда продолжал в тайне надеяться, что гость задержится, а потом и вовсе останется на ужин, но что уж тут. - Идите и счастливого Вам Рождества!
- Счастливого Рождества, Хиггинс, - от чистого сердца пожелал Уэндрейт, спрятал руки в карманы сюртука, и быстрым шагом покинул гостеприимный дом книготорговца.
Иногда, когда ты сухой, как ветка в зимнем лесу, огонь доброжелательности, даже исходящий от доброго друга, становится просто невыносим.
Метель вилась, кружилась, холодная, яростная, невиданная для Англии метель. Дети радовались снегу и гонялись друг за другом, якобы убегая от снега, хохотали в голос и валяли друг друга в сугробах, взрослые же шутливо ругали их и торопили домой - к огню и теплому ужину. Другие взрослые - у которых, наверное, не было детей, - теплее кутались в свои шубы и палантины, останавливали кэбы, торопились по домам. Казалось, что всех кто-то ждал, что никто в целом мире, кроме одного несчастного мистера Уэндрейта, не был обречен вернуться в холодный пустой дом.
Нет, поправил себя мистер Уэндрейт, и вовсе он не холодный, кухарка миссис Нойз уже наверняка натопила его до состояния жаровни, и любимый плед уже тоже прогрелся, и ужин давно уже готов и совсем не надо распоряжаться насчет него, а сама миссис Нойз, хоть ее уже и ждут дома ее муж и двое детей, из которых один недавно женился, будет ждать возвращения мистера Уэндрейта, чтобы проследить, что он поужинал и вовремя лег спать, ведь если лечь спать не вовремя, Санта не сможет пробраться к носку над камином. Санта только к тем мальчикам приходит, кто хорошо себя ведет, говорила она. Неправда, подумал внезапно мистер Уэндрейт, Санта приходит только к тем мальчикам, у которых в душе - ребенок, солнечный и светлый, и вера в то, что через десять лет человечество совершит прогресс. А к сухим и безрадостным адвокатам Санте нет смысла приходить.
Тем не менее, мистер Уэндрейт заторопился домой - незачем в такой день заставлять миссис Нойз ждать возможности уйти домой пораньше.
Дорогу от ворот до двери его особняка совершенно замело, и мистер Уэндрейт чувствовал себя совершеннейшим первооткрывателем, оставляя черные в тусклом свете фонарей следы на белом снегу. Подойдя к двери, он вздохнул, обернулся на радостный, светящийся изнутри, притихший в ожидании Главного Рождественского Чуда город, и несколько раз уронил тяжелое медное кольцо о дерево двери.
Дверь открылась незамедлительно, и то, что последовало за этим, навсегда разрушило все устоявшиеся печально-реалистичные домысли мистера Уэндрейта о Санте и чудесах. На пороге стоял высокий юноша в темной рубашке и твидовом жилете, его длинные пепельные волосы были убраны назад в низкий хвост, а щеки разрумянились так, словно он сам недавно выбрался из кокона метели. Впрочем, возможно, что именно так оно и было.
- Элиот? - мистер Уэндрейт даже попятился, так что едва не упал с лестницы.
- Осторожнее, мистер Уэндрейт, - засмеялся Элиот, и посторонился, пропуская его в дом. - Я понимаю, что повел себя в высшей степени невежливо, заявившись к вам без спросу и даже не предупредив Вас о своем намерении, но я решил сделать Вам сюрприз. Уж в такой-то день это, наверное, можно?
Мистер Уэндрейт снял сюртук и очень аккуратно повесил его на крючок. Когда он повернулся к юноше, его лицо выражало наивысшую степень удивления.
- Разве вы, сэр, не должны были оставаться в Итоне до следующего года, работая над каким-то невообразимо необходимым человечеству открытием? - очень сухо спросил он, поправляя шейный платок.
- Да бросьте, сэр! - отмахнулся Элиот, и в голосе его по прежнему слышался смех. - О каких открытиях может идти речь в Рождество? Разве что только об открытиях множества пакетов с подарками. Наука-наукой, но... - он беспомощно развел руками, словно этот жест был способен вместить в себя все "но..." мира.
Элиот и сам не понимал, что хотел сказать этим "но...". Вернее, что именно собирался сказать. Но - вы, мистер Уэндрейт, здесь бы загнулись от скуки? Но - здесь, у вас, лучшая в Лондоне, да и во всей Великобритании кухарка, а значит, лучший в мире рождественский ужин? Но - в Итоне так холодно и почти не топят камины? Но - я так соскучился без вашего занудства, мистер Уэндрейт?
Вот и осталось только нелепо развести руками, а потом сделать шаг вперед и сомкнуть руки вокруг шеи мистера Уэндрейта, прижавшись щекой к ткани его жилета, еще морозной от улицы, пропахшей дымом и чаем.
- Элиот, горе ты мое... - беспомощно вздохнул мистер Уэндрейт, обнимая его в ответ, - глупый мальчишка, что же вы делаете-то?
- Встречаю Рождество в кругу семьи, сэр, - убедительно сообщил Элиот, не меняя позы.
- Вам не понравился Итон? По вашим письмам я бы так не сказал...
- Мне нравится Итон. Нравится всем, кроме одного - там совсем нет Вас.
- Глупый вы мальчишка... - повторил мистер Уэндрейт и осекся - настолько слабым и жалким вдруг стал его голос.
- А вы мне словно бы не рады, - нахмурился Элиот, отстраняясь. - Вы бы предпочли, чтобы я не возвращался? Мне полагается немедленно вас покинуть?
- Замолчите... - мистер Уэндрейт прижал ладонь к глазам. - Вы же сами написали мне, что не намерены приезжать на Рождество, что у вас напряженная работа, что вы никак не можете прерваться - и вот вы здесь. Извольте объясниться.
- Охотно, сэр, - Элиот насупился, - я просто закончил работу намного раньше, чем намеревался, купил билет на поезд и приехал в Лондон сегодня утром, чтобы успеть завершить все дела. По крайней мере мне повезло: свой подарок вы получите вовремя, а не много после Рождества.
- Ох... - спохватился мистер Уэндрейт, - Элиот, вы приехали издалека, наверняка ничего целый день не ели - уверен, миссис Нойз пыталась это исправить, но зная вас... А я держу вас в прихожей. Пойдемте в столовую, мой дорогой, все остальное сейчас не важно. Лучше мы употребим это время на ваш рассказ об Итоне - нравится ли вам там, нашли ли вы друзей, чем вы так серьезно увлеклись...
Мистер Уэндрейт говорил и говорил, а сердце его ликовало: вот оно, самое натуральное рождественское чудо: его мальчик, его Элиот в Рождественский вечер сидит в кресле у камина в любимом пледе самого мистера Уэндрейта с чашкой крепкого горячего чая, воротничок рубашки у него расстегнут, глаза горят предвкушением долгого рассказа... Те невероятно долгие несколько месяцев, что иссушили мистера Уэндрейта до дна, те недолгие несколько месяцев, что Элиот провел вдали от дома в Итоне - с подачи мистера Уэндрейта, конечно, теперь казались страшным сном, и Итон - это же совсем недалеко, и с чего это мистер Уэндрейт взял, что нельзя приезжать к Элиоту, что за дурацкие мысли - все все поймут, все все увидят, да что можно увидеть в том, что опекун навещает приемного сына, странно наоборот то, что опекун ни разу не приехал, теперь это так же ясно, как то, что все хорошо, самого страшного не случилось, Итон не заменил Элиоту дом, новые друзья не заставили его забыть старика Уэндрейта, а миссис Нойз уже катит свою тележку и начинает накрывать рождественский ужин, а мистер Уэндрейт не обращает ни на что внимания, ведь теперь говорит Элиот, и можно слушать, слушать, слушать...
А потом Элиот обрывает себя на полуслове, вскакивает с кресла и тащит куда-то мистера Уэндрейта.
- Вы должны увидеть это сейчас, сэр, немедленно! До ужина! Ваш подарок, сэр!!!
И Уэндрейт следует за юношей в недоумении. А Элиот приводит его в помещение, которое раньше было просторным чуланом, но с тех пор, как юноша поселился в доме, превратилось в полигон для научных опытов. Элиот зажег свечу и пропустил мистера Уэндрейта вперед.
- Смотрите, сэр. Это то, о чем я Вам писал, моя работа. Эти цветы могут цвести круглый год, а распускаются зимой, под Рождество. Я все рассчитал точно, и мне не было нужды задерживаться в колледже, ведь все удалось. Это совершенно новый сорт, я даже не придумал еще, как его назвать, но я потом об этом подумаю, а лучше вы подумаете, это же ваш подарок теперь, эти цветы теперь всегда будут цвести - для вас.... - Элиот говорил быстро, запинаясь от волнения.
А мистер Уэндрейт застыл надолго, не находя слов, даже, кажется, не слыша сбивчивых объяснений юноши. Он видел перед собой голубоватые лепестки и пышние зеленые листья зимних цветов в глубоких кадках, слышал, как за стеной завывает, окончательно вступая в свои права, счастливая рождественская метель, чувствовал сбивчивое дыхание Элиота за спиной и понимал, отчетливо, кристально-ясно, что это и есть тот самый момент, когда Санта вылезает из камина и прячет подарок в носок послушного мальчика Эберфорта Уэндрейта, который хорошо себя вел весь этот год... И тогда, сквозь толстые стены, он, кажется, услышал в завывании ветра легкий перезвон колокольчиков.
И сказал:
- Знаете, Элиот, мне кажется, что вы совершили великое открытие. Для человечества, безусловно. Вы же знаете, Элиот, Хиггинс утверждает, что пройдет каких-то десять лет и человечество сделает огромный шаг вперед...
Элиот улыбнулся и задул свечу.
Мистер Уэндрейт замолчал.
За окном взвыла раненым зверем вьюга и забили часы на башне.
- Счастливого Рождества, мистер Уэндрейт...
- Счастливого Рождества, мальчик мой.
- Счастливого рождества, миссис Нойз!
- Ужин стынет, молодые люди!
И повсюду над Лондоном, перезвоном множества колокольчиков, зазвучало: