Будто птицу подбитую, ветер меня несёт
над притихшей землёй, и роняет ничком на плиты.
Пара сломанных крыльев и принципы - вот и всё,
что осталось от тьмы, жаром адских костров расшитой,
от державы свободы, построенной на костях
и по-братски отмеренной боли, любви и злости...
Бред, но мне ещё кажется - искры от них летят,
чёрных перьев касаясь, вонзаются в плоть, как гвозди,
сверху смотрит твой лик - безучастен, печален, строг - 
сквозь меня, на меня, на потёки багрово-алым...
Что поделать, отец: ты же знал, что твоих дорог
мне окажется так безнадёжно, безбожно мало.
 
Привкус крови смакую - вот это и есть ответ:
против правил восстав, рушась с неба звездою ранней,
как подумать я мог, что останется только свет - 
после всех этих козней, сомнений и злодеяний,
споров, поисков правды в тебе, и себя - в себе,
после нимба и благости, в дар принесённых людям...
Да, горячность и знание - корень вселенских бед,
проще цвиркать беспечными пташками - но не будем
ставить знаки подобия между безмозглой тлёй,
горстью мяса и жил - и твоим отраженьем, боже!
Я горел и летел, в сердце раненый, над землёй,
знать не зная: она мне теперь всех небес дороже.
 
Что любовь всё дурное во мне обратит в цветы,
с огрубевших от горечи губ вновь сорвётся слово - 
за пределом надежды, за пропастью немоты - 
и, лучась, воссияет, как солнце, над миром новым
и его демиургом... Вот только тогда о ком
столько сказок и ужасов память хранит людская?
"Искуситель и лжец, что гордыней своей ведом!" - 
боже глянет построже, и я со слезой раскаюсь...
Но склонись я, солги - ты узнал бы меня во мне?
Сам поверил бы в то, что червяк тебе равным станет?
Я твой раб? - растопчи, и закончим. А если нет - 
я твой сын, нужный винтик в твоём генеральном плане.