БЕЛОЕ НА ЧЕРНОМ
Жарко. Из форточки тянет печеным асфальтом, простыня липнет к телу. Элен укатила в деревню, прихватив с собой Лизу, и в доме так тихо. Слышно, как за окном гудят машины, проносясь по скоростному шоссе, из крана на кухне капает вода, а за стеной бранятся соседи - привычно, сдержанно, без криков и битья посуды, как и положено после полуночи.
Эта жара уже всех замучила. Который день на небе ни облачка и под сорок в тени, которую ночь - духота, ни грамма прохлады, ни глотка свежего воздуха. Не отдыхается, не спится, не работается. Нет сил даже на то, чтобы как следует поругаться: раздражает все вокруг, от безрадостного прогноза до запаха готовящегося ужина, но лень раскрыть рот и подняться с дивана. Менеджеры изнывают в бетонных коробках, мечтая скинуть мокрую от пота рубашку и откупорить баночку пива, клиенты сидят по домам, выходя только затем, чтобы пополнить запасы хлеба и минералки. Еда в горло не лезет, никакая: редкие счастливчики хрустят яблоками, кукурузными хлопьями с молоком или кефиром и в ус не дуют, а "мясоеды" балансируют между голодом и тошнотой, с тоской глядя на забитый доверху холодильник. Остается отсиживать положенные часы на работе, вечером скучать перед телевизором, едва сдерживаясь, чтобы не наорать на домашних, а потом полночи ворочаться в безнадежных попытках закрыть глаза и уснуть. Утром скинешь влажное белье, плеснешь в лицо водой - и все начинается по новой, от давки в метро до ставшей привычной бессонницы.
Ссоры вспыхивают на пустом месте. Озверевшая от ожидания в очереди толстуха швырнула сдачу кассирше в лицо - якобы, та дала ей слишком много мелочи, присевшего на асфальт малыша мать отлупила так, что рев был слышен и на соседней улице. Даже юные парочки, которым что солнце, что мороз - все едино, прекратили обжиматься и хохотать - молча сидят на лавочках и дуются друг на дружку или сонно бредут рядом, расцепив пальцы и механически переставляя ноги, словно заводные куклы. Потом, когда жара закончится, всем им будет стыдно: покупательница позовет кассиршу, свою ровесницу, на чай с домашними пирогами, мать купит сыну давно обещанный велосипед, влюбленные помирятся и вновь заживут душа в душу. Но это будет потом, а сейчас - жара, которая, по прогнозам синоптиков, продлится еще неделю.
Мы с Элен тоже могли бы ругаться, как все, или прятаться друг от друга по разным углам квартиры. Но острый, практичный ум моей второй половины сходу выдал решение - навестить живущих за городом родителей. То, что тесть и теща по настроению называли то "фазендой", то "домиком в деревне", тянуло не меньше, чем на благоустроенный европейский коттедж - со всеми удобствами, интернетом, спутниковым тиви, живописным прудом посреди фруктового сада, прорвой разномастных клумб, гаражом и настоящей альпийской горкой, разбитой прямо под окнами. На подоконниках, правда, цвели герань и фиалки, а не какой-нибудь хитро закрученный бонсай - но это только потому, что теща не жаловала вошедшую в моду "азиатщину", предпочитая простые, милые, исконно русские цветы времен своего детства. Мария Семеновна и сейчас была хороша, несмотря на возраст - Элен пошла вся в нее, а от отца ей достался твердый характер и редкая для такой красоты рассудительность. Подобно своей тезке из старого молодежного сериала, она вертела своим окружением так, как хотела, и ей все сходило с рук.
Элен работала секретаршей у замдиректора крупного банка. Чай, кофе, непринужденная беседа с посетителями, если хозяин кабинета запаздывает. Обиженным не уходил никто, и ни у кого и в мыслях не было назвать секретаршу Леной или, упаси господи, Леночкой, хотя именно это имя значилось на бэйджике, прицепленном к карману форменной белой блузки: не те манеры, стиль, шарм. Только благоухающее парижской сиренью "Элен", в крайнем случае - "Елена". Дополнение "Прекрасная" никогда не звучало вслух, но подразумевалось само собой.
О, да, Элен, подобно своей знаменитой тезке, легко могла бы начать войну, просто до сей поры ей это не требовалось. Она была умная девочка и легко находила окольные пути там, где большинство предпочитает переть напролом. Вот и сейчас она легко уговорила шефа дать ей отпуск до конца месяца, мотивируя просьбу тем, что в августе начнутся важные переговоры и ей надо отдохнуть, чтобы отработать их на все сто.
Меня она с собой не звала. Собрала свои и дочкины вещи и вызвала такси, "не услышав", что я хочу проводить их до электрички. Конечно, она была права, как всегда. Я за них не волновался, не собирался скучать, а проводить предложил только из вежливости, и Элен безошибочно это почувствовала.
Рождение Лизы что-то поломало в наших отношениях. У дочери с матерью образовался особый мирок, куда я попасть не мог, да особо и не стремился: Лиза росла точной копией своей идеальной мамочки, а юбочки, куклы, косички и розовые бантики меня интересовали мало. Я просто вел себя как примерный отец: покупал Лизе заколки и мороженое, целовал перед сном, интересовался ее успехами в детском саду. Элен же, по видимости, вообще не нуждалась в заботе и поддержке, ей хватало моего присутствия в доме и обручального кольца на пальце. Любил ли я ее? Не знаю. Такими, как Элен, проще восхищаться, чем любить, а размеренная семейная жизнь без мексиканских страстей и битья посуды устраивала нас обоих.
Итак, я был предоставлен самому себе на долгих четыре дня. Можно ложиться под утро и ходить по квартире, в чем вздумается, нет необходимости бриться и здороваться с кем-то за завтраком. Свободный график позволял мне проводить часть рабочего времени дома, срочных заказов сейчас не было, и шеф мудро не настаивал на моем присутствии в офисе. К понедельнику надо закончить согласованный на прошлой неделе эскиз и презентацию - вот, пожалуй, и все. Там дел часа на три-четыре, я собирался потратить на них последний день своей холостяцкой свободы. А сейчас - отдых и еще раз отдых: взять пива, посмотреть какой-нибудь боевик и поиграть в "Героев", а назавтра пригласить в гости кого-то из приятелей. Нечасто в жизни выпадает такая удача, есть возможность - надо пользоваться на всю катушку.
Пива я взял, "Клинского Айс". По такой жаре самое оно. Включил DVD-проигрыватель, наскоро перебрал внушительную стопку дисков. Новинки отложил на гипотетическое "потом", недолго поколебался, выбирая между заезженными, но нежно любимыми "Терминатором" и "Матрицей". В итоге задвинул Нео подальше: там же везде компьютеры, а у меня на каждый экран профессиональная стойка. Будет напоминать о работе, оно мне надо?
Выключил свет. Устроился в кресле, откупорил бутылку. Щелкнул пультом.
Ожили колонки, исправно гоня саундтрек и металлический лязг. По экрану поползла война машин: темнота, холодные иглы лазеров, замученные оборванцы и тяжкие, нарочито медлительные шаги механических монстров. Затылок ожег страх - желанный, тщательно дозированный страх зрителя, застывшего перед телевизором.
Я улыбнулся и сделал первый, самый сладкий глоток. Облизнул губы, предвкушая отличное шоу, мимолетно пожалел о том, что сейчас не ноябрь, а то ужас как жарко.
Отличная картинка и тревожная, настраивающая на минорный лад музыка сделали свое дело. Я уплыл из душного "здесь и сейчас", дрожа от холодного ветра и прячась по катакомбам вместе с героями. Скользнувшая по окну ветка отозвалась в натянутых нервах, как выстрел; я вздрогнул, едва не перевернув кресло. А когда вновь поглядел в экран, на меня смотрела жуткая морда киборга с горящими алым огнем зрачками.
По позвоночнику пронеслась ледяная волна, мышцы закаменели. Пиво встало поперек горла, превратившись во что-то совсем несъедобное - не то жидкий азот, не то загустевшая кровь или машинное масло. Глаза словно прилипли к экрану, ни моргнуть, ни отвернуться, и будто что-то затягивает внутрь...
Меня спасло только то, что пульт по-прежнему был в руке. Разжав сведенные судорогой пальцы, я нащупал нужный ряд кнопок и нажал на "Стоп". Это немудреное движение далось так тяжело, будто я грузил кирпичи: легкие домашние шорты мигом намокли, по голой спине поползли холодные капли пота.
"Кина" резко расхотелось, играть - тоже. Чуть отдышавшись, я выключил плеер и вылил остатки пива в раковину. Ни один нерв не дрогнул: знакомый, не первый год любимый сорт стал пахнуть как отрава. Не было и речи, чтобы допить ЭТО утром: если б не девятый этаж, я бы еще и бутылку в окно выкинул, от греха. Два раза почистил зубы, тщетно мечтая избавится от мерзкого привкуса, умылся нагревшейся за день водой и лег в постель с ноутбуком.
В соцсетях было тихо, окопавшиеся на "Самиздате" писатели в этот раз ничем не порадовали. Жаль, а я так надеялся найти продолжение к паре занятных вещиц или какое-нибудь легкое фэнтези, чтобы отвлечься. Пришлось, страшно сказать, читать стихи местных поэтов: это был тщательно продуманный план, от поэзии меня по жизни тянуло зевнуть, даже от хорошей.
Когда голова окончательно отупела, а глаза начали слезиться от однообразных бело-черных страниц, я счел, что уже довольно, и решительно хлопнул крышкой. Взбил смятую подушку, подложил под бок сложенное вчетверо одеяло, накрылся простыней.
Сон не шел. Капли падали в мойку с таким звоном, будто в кране текла не вода, а свинец, скрежету висящих на стене часов позавидовал бы бульдозер. Влажная простыня спеленала тело, словно смирительная рубашка, от духоты ломило виски. Раскаленная ночь колыхалась над головой, словно волны южного моря, дурно пахло соседской стряпней, пивом и потом.
Встать. Закрыть форточку - ветра нет, занавески даже не дрогнут, толку с нее... а до того - выставить чертову бутылку на подоконник. Свалится - значит, свалится, нечего шататься под окнами.
Пошевелиться казалось почти подвигом, но я все-таки сделал попытку встать. Отлепил волосы от подушки, приподнялся на локте, спустил ноги на пол. Жара, как видно, только того и ждала: колени тут же подкосились от слабости, к горлу подступила тошнота, голова взорвалась болью. Нечего было даже думать о том, чтобы что-то делать, и я рухнул обратно - на раскаленную, как сковородка, кровать, в гнездо мокрой насквозь постели, мечтая лишь об одном: чтобы, наконец, закончилось проклятое лето с его солнцем, каменной духотой и отвратительной слабостью.
Хорошо бы пошел снег, в полубреду думал я, пышный холодный снег в поле или где-то в глухом лесу, где не слышно людей и автомобильных гудков, а на темном речном льду отражаются звезды. Этот лес прорастал во мне, словно по волшебству: я чувствовал силу грозной, до поры задремавшей чащи, перед глазами качались голые ветки, поблескивающие корочкой льда, из синеватых сугробов тянулись стволы, покрытые мхом и инеем. Ледяной, до костей пронизывающий ветер летел над снегом, расчесывал пряди мха, позвякивал инеем, шевелил сизый полог тумана, расползшегося между деревьями.
Кора трещала от мороза, но холодно не было. Снежинки падали одна за одной, опускаясь на землю с тихим, едва уловимым звоном. Их танец завораживал, на него хотелось смотреть, не отрываясь, пока не поблекнут звезды, а утро раскрасит небо медным и бледно-лиловым. Я глядел на снег и мечтал о том, чтобы ночь никогда не сменилась рассветными сумерками, чтобы звезды сияли хрустко и ярко, а луна все так же величаво плыла над кронами. Я так не хотел обратно, в лето, в душащий пылью город и раскаленную солнцем клетку, я хотел остаться здесь навсегда...
Часы оглушительно щелкнули и застыли на без пяти минут полночь. Заснеженный лес растаял, как морок, оставив после себя лишь тень, темнеющую на краю сознания. Высокие мрачные ели, метель и густой туман, скользящий между деревьями. Сощуренный глаз луны, звезды на обсидиановом пологе. Черное на белом, белое на черном...
Жара навалилась тяжелой, липкой от пота тушей, мстя за недавнее поражение. В затянутые пеленой глаза заглянула луна, сквозь пульсирующую в ушах кровь пробилась нежная, прозрачная как хрусталь мелодия. В ней звенела метель, искрились холодные капли, складываясь в слова:
Душный плен простыней, голова - из свинца.
Скрежет стрелок, и ночи не видно конца,
август потчует жаром тягучим...
Но мне снится луны нерожденной аркан,
лес и холод, летящий над снегом туман,
пальцы веток, скребущие тучи.
Духота отступила, в лицо словно плеснули холодом. Июль - или все-таки август? - исчез где-то невообразимо далеко, теперь в мире был только снег, звезды и замшелые громады деревьев, тянущих костистые пальцы к небу. Они пытались схватить темные, низкие облака, и на землю сыпался звездный дождь, ложась пуховыми сугробами; непоседливый ветер взметал снег, шурша и роняя искры. Из шкафов, из проглоченных ночью стен выступили призрачные стволы, по паркету поползли сизые ленты тумана.
Страшно не было, ни капли. Это сон, нашептывала луна, это всего лишь сон. Ты будешь спать, и тебе будет сниться зима, ты ведь сам говорил, что устал от лета...
Забулькала вода, за стеной завозились соседи.
Это - лишнее, мягко сказала луна, тебе ведь совсем не этого надо.
Шум воды, голоса - не сейчас и не здесь, - донеслось сквозь соседскую ссору, и ссора тоже стала сном. Я отмахнулся от нее, с замиранием сердца вслушиваясь в следующую фразу.
Сквозь асфальт прорастает заснеженный лес,
в окна бьются замерзшие тени...
Под окном затрещал асфальт, замороженный и вспоротый изнутри. Окно перечеркнули темные крылья.
Уже ничему не удивляясь, я молча смотрел, как тают ненужные больше стены, как вокруг вырастают темные громады деревьев, а тонкое, похожее на серебристую дымку стекло разлетается под натиском острых когтей и снега. Ворвавшийся в комнату вихрь разметал осколки, выстудил воздух и бросил на постель сухой кленовый лист, побуревший и блестящий от инея.
Крик увяз в горле, стало нечем дышать. Я почувствовал, что теку, превращаясь в звезды, искристый снег и туман. Что-то тянуло меня к себе, и у меня не было ни сил, ни желания сопротивляться. Вот Элен удивится, мелькнула вялая мысль и погасла.
Разбудил меня холод, влажный и щекочущий кожу. Передо мной расстилался лес, каким он мне когда-то приснился: звезды, туман, тишина и черные тени на снегу. Что это за лес, откуда он взялся, что с ним - а теперь и со мной - будет дальше? Я не знал. Зато знала луна, разнежившаяся в тучах, гуляющий в кронах ветер и пышная темно-зеленая хвоя.
Это не просто лес, шепнул кто-то невидимый.
Лес, не слышавший песен и визга пилы,
лес - обитель кошмаров, убежище мглы,
лес из сказок, недобрый и древний.
Но ты не бойся, здесь тебе ничего не грозит. Ты сам - часть Леса, теперь уже поздно бояться...
...Он сказал "Лес", а не "лес". Но одной заглавной слишком мало, чтобы передать всю его мощь и величие. Там, высоко, кроны смыкаются в полог, изящный и прочный - разве что мелкая птица сможет пробиться к солнцу. Будь сейчас лето или весна, за листвой бы не удалось разглядеть неба, но опавшая зелень давно жухнет под снегом, и в прорехах видны звезды. Их холодные, надменные лица сияют так ярко, что свет без помех пробивается через тучи, и даже непрекращающаяся метель не в силах его заглушить, разве что немного ослабить. Этот свет превращает каждую снежинку в звезду, сугробы - в искрящийся бриллиантами шелк, деревья - в покрытые мелом статуи. Гуляющий по Лесу ветер заморозил листву и дерн, остановил движение соков, загнал животных в укрытия, и потому здесь совсем тихо. Слышно, как на землю падает снег и трещит от мороза кора, как скрежещут застывшие ветки и пересыпаются льдинки в сугробах. Это царство зимы и слепящего черно-белого безмолвия, храм тишины и смеющихся с неба звезд.
Быть может, потом все будет иначе. Растает снег, распустятся новые листья, солнце согреет траву у подножия исполинских деревьев... но я откуда-то знаю, что весна в Лес не придет, а темное небо не озарится улыбкой рассвета. Здесь всегда будет ночь, тишина, мягкая поступь метели и крошащий камни ветер, будет немыслимый холод и скрытая от мира тайна. Вот почему здесь так тоскливо и одиноко, а в голосе звезд не слышится веселья и азарта, только бесконечная горечь.
Холод меня не трогает. Ластится, как котенок, царапает куртку и сапоги шелковой снежной лапой. На мне рукавицы, штаны и меховой плащ с капюшоном, все - новое, точно по росту, исключительно теплое и непонятно откуда взявшееся. Не иначе, духи здешних мест позаботились о том, чтобы защитить гостя от мороза и ветра, перенесли на бегущую сквозь чащу тропу, чтобы ему не пришлось бить ноги по бурелому. Но даже останься я в плавках, как в спальне, очень сомневаюсь, что это доставило бы мне неудобство: давешний голос был прав, я уже ощущал себя чем-то сродни Лесу, и это чувство крепло с каждым шагом. Я был у себя дома, различал движение каждой былинки и узнавал каждый камень, а как и почему это вышло - не имел ни малейшего понятия. Если начистоту, я и не стремился понять: неведомая сила влекла меня по тропе, в самую глубь Леса, обещая отдых и ответы на все вопросы. Всему свое время, шептала метель, быть может, тайна откроется прямо сейчас, или за следующим поворотом.
Под ногами стелился туман. Сапоги ступали бодро и уверенно, почти не сминая снег. Деревья расступались, поднимали отяжелевшие ветви, чтобы дать мне дорогу. Интересно, что ждет меня там, в самом конце пути?
"Карр-р-рона!" - безапелляционно заявил сидящий на ели ворон. Темный, подсвеченный звездным серебром силуэт четко выделялся на фоне припорошенной снегом хвои, в блестящих птичьих глазах отражалась новорожденная луна. Незримая, черная, она молчаливо плыла среди туч, но ее зов был слышен повсюду: ее слова повторял снег, ее дыханием полнился ветер. Отброшенная ею тень скользила по земле, сама выбирая себе дорогу, и все, чего она коснулась, становилось иным. Более плавный контур, более четкая грань между светом и тьмой, бархатистое сумеречное мерцание, зарождающееся где-то внутри и пробивающееся вовне мягким завораживающим светом.
Луна была повсюду, навязывая свою волю и плетя тайные заклинания: это она хранила Лес, оберегая его от неумолимого бега времени. Среди гама и суеты, в центре любой бури всегда есть островок покоя, который заставляет ветер дуть, а жизнь - вертеться, убери такой островок - и все полетит в тартары. Лес должен стоять неизменным, чтобы остальной мир катился, куда ему вздумается, не вспоминая о равновесии и о том, какой ценой оно оплачено. Поэтому луна не лгала, она никому не обещала долгую жизнь и покой - только застывший между "сейчас" и "потом" миг и неотвратимые перемены. Совсем необязательно, что это должны быть перемены к лучшему: они просто должны быть - иначе может не быть всего остального.
Я поддался зову луны и ускорил шаг, а потом - побежал. Одежда меня не стесняла, не ощущалось ни жара, ни усталости. Тропа охотно стелилась под ноги, туман становился гуще и гуще, пока не скрыл собой все остальное. Чудо, что я впотьмах не налетел на дерево или не напоролся на торчащую ветку - хотя, впрочем, какое чудо? Я прекрасно все видел, пусть и без помощи глаз, чувствовал обернутые туманом стволы и скрытые снегом корни. Чутье подсказывало, что я уже совсем близко от цели, а когда туман, наконец, расступился, я обнаружил, что стою, уткнувшись носом в ворота.
Изгородь и створки были сделаны из черного льда, а может - из чистейшего, прозрачно-дымчатого обсидиана. Я не рискнул тратить время и проверять, просто потянул за вплавленное в ворота кольцо и вошел.
В ограде клубился туман - еще более темный и плотный, чем я уже видел. Он тек над оградой, продолжая ее ввысь и внутрь, под туманом вилась ледяная тропинка, а в центре, где мрак был гуще всего, виднелись мощные стены и острые шпили черного замка. Мне - туда, без тени сомнения понял я, разглядев изумительную резьбу и оценив высоту башен. Это конец моего пути, это тайное сердце Леса, скрытое от неосторожного взгляда. Мне надо туда войти, а вот выйти, наверное, вряд ли получится...
Тонко взвизгнула дверь, которую бог знает, сколько времени не открывали. В лицо пахнуло холодом и болезнью, плесенью, пылью и источенной червями древесиной.
Стены зала были укрыты тенями, высокие потолки терялись в тумане. Я не мог разглядеть вытянутой руки, что уж говорить об убранстве и обстановке. Здесь, во мраке, мог скрываться кто угодно: временами я слышал отзвуки визга и смеха, краем глаза примечал движение, но пока так и не понял, кто бродит рядом. Обнаружить его можно было, только случайно наткнувшись, и не факт, что этот "кто-то" останется доволен знакомством. Это не считая мебели и ловушек, которых здесь наверняка предостаточно.
- Пусть будет свет! - попросил я неведомо кого. - Мне ничего не видно!
Тени отшатнулись, растекшись смолой по стенам, туман наполовину рассеялся. Сквозь тьму пробился свет: бледный, холодный, похожий на лунный. По привыкшим к мраку глазам он резанул ножом, и я на секунду ослеп, но потом проморгался и смог разглядеть его источник.
Посреди зала высился трон, вырезанный из огромного алмаза. Прозрачные полированные грани улавливали малейший луч, летящий по залу, усиливали его, отражали и отпускали гулять дальше. Трон был окутан сиянием, от густо-молочного до радужного, в центре темнело какое-то пятно.
Я не утерпел, подошел - и отшатнулся, не в силах сдержать крик. В блистающем кресле, опираясь на изукрашенную спинку, сидел по-королевски обряженный скелет, и он был еще жив. Глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели на костистом, обтянутом пергаментной кожей лице, иссохшие пальцы судорожно сжимали подлокотники. Это существо было моим соплеменником, если судить по черепу и пропорциям, но сейчас в нем не осталось ничего человеческого, да и самой жизни - разве что самую малость. Он давно должен был умереть, всей магии Леса не хватало, чтобы его исцелить, зато во власти луны было остановить время в зале.
Может, его потревожил крик, может, светлеющий мрак и движение воздуха. Скелет дернулся, просыпаясь от долгого, слишком похожего на смерть сна, с трудом сфокусировал взгляд. В нем пылали безумие и надежда: сидящий на троне явно чего-то ждал - и не мог уйти, не дождавшись.
- Ты пришел... - прошелестели лишенные плоти губы. Голова упала на грудь, глаза потухли.
Он ждал меня - или ошибся, что немудрено в таком состоянии. Я потянулся к трупу, намереваясь по-человечески похоронить его где-нибудь в снегу, но пальцы ухватили лишь воздух: иссохшая плоть таяла, превращаясь в вязкий, влажный на ощупь туман. Темные струйки растеклись по залу, смешались с тенями; на троне осталась только мерцающая драгоценными камнями корона.
Лязгнула дверь - словно захлопнулась крышка гроба. Ты был прав, ворон: это моя корона, мой трон и мой замок. Неважно, что меня ждет, я исполню свой долг до конца - только немного жаль, что не успел доделать эскиз и попрощаться с Лизой...
Ну, ничего. Закончившаяся жара станет хорошим подарком тем, кто знал меня человеком.
Тронный зал Хранителя Леса потревожил голос - быть может, в первый раз за последнюю сотню лет. Меня переполняли эмоции: что-то старое во мне сейчас умирало, зато новое уже зарождалось внутри. Я понял, чем закончится тот стишок, которым меня поймала луна, но не имел ничего против:
Лес хранит цитадель и сверкающий трон.
Смех чудовищ и ночь - до исхода времен,
смертный сон, не желающий таять...
Лес, где стебли - шипами, ножами - трава,
лес - гробница иллюзий, цена колдовства,
звездным светом горчащая память.
Лес хранит покой моего мира, а я буду хранить Лес. Стану спящей под снегом травой и деревьями, льдинками звезд, нахохлившимся на ветке вороном - а позже туманом, как мой предшественник.
Слышишь, луна? Знаешь, мне вовсе не страшно: теперь у меня есть, ради чего жить, и ради чего умереть. Кто вправе желать - или требовать большего?
|