Аннотация: Как всегда у данного автора, в рассказе переплетаются время и место разных героев: философа-изгоя Спинозы, родоначальника эпохи Просвещения, и русского израильтянина Бориса (не путать с автором!), которого посетила последняя в его жизни любовь.
... И бутылка рома
1
- Мне от тебя уже давно ничего не нужно, - прошипела жена сквозь зубы и демонстративно закрыла дверь в спальню.
Борис постоял остолбенело секунду и подмигнул дочке.
- Всё путём! - сказал он. - Мама сегодня устала.
Особенно, если климакс близится, а Германна всё нет.
'Всё путём, - повторил про себя Борис. - Спросили даосиста: 'Как дела?' - 'Всё путём ', - ответил он'. Борис давно уже шутил только сам с собой - то ли он отупел за эти годы, то ли отупели окружающие, но шутить вслух он перестал.
Дочка сосредоточила внимание на сериале 'Гур вэ-Оах', в котором два реальных придурка изображали ещё больших придурков, чем они сами по жизни. Сериал был старым, судя по античному компьютеру, что мелькал иногда в кадре. Борис тупо смотрел в экран. А актёришка, игравший Гура, теперь ведёт сатирическо-политическую программу на одном из местных каналов с тем же уровнем юмора - для тутошних папуасов. Всё повторяется, 'и нет ничего нового под солнцем', - подумал Борис, - '...упал вдругорядь - уж нарочно, потом и в третий так же точно...', теперь и на серебре, и на золоте спит, жрёт и срёт. И главное, вписан в общество, в отличие от эмигрантов-маргиналов. Весь Израиль - пародия на Россию. Страна маленькая, а пародия - большая. Через минуту телевизор переключился на заказанный дочкой американский сериал 'Дрейк энд Джош', где происходило то же самое, что и в израильском, но в более профессиональном варианте - американские придурки имели хоть и слабые, но всё-таки навыки актёрской игры. 'Жуть ставится лучше, жуть становится веселее, - грустно подумал Борис. - Как я хочу посмотреть фильм 'На графских развалинах' по Гайдару! Я уж не говорю о 'Пропало лето' Ролана Быкова'.
В два часа ночи бессонница разбудила его и сдёрнула с дивана в салоне. Он ненавидел и боялся ночей из-за этих неожиданных бодрствований. А спать оставалось часа четыре не более. Борис встал босиком на холодный пол, дотянулся до сигарет и вышел на балкон.
Что ж, думал он, вот так неожиданно появляется конец. Как там у Визбора? 'Очень больно гаснет старая любовь...' Немножко сказано корявенько, но справедливо. Двадцать четыре года жизни псу под хвост. Как и не было. Надо уже думать, как старость вместе встречать, а жене, значит, стал обременителен. Борис вспомнил вдруг, как лет двадцать назад они только получили квартиру-'хрущёвку' в панельном доме на пятом этаже. Он первым делом соорудил стеллажи для книг, наворовав досок на стройках, - в общаге книги лежали валом вдоль стен и подоконника. Мебели-то было в новой квартире чуть да едва: диван, детская кроватка, на кухне - столик с парой табуреток да самодельная тумбочка под телевизором. А больше и не требовалось почему-то.
'Ах, да - вспомнил он, - Ольга сразу же или почти сразу купила письменный стол'. Потому что в городке открыли филиал областного университета и Бориса пригласили туда читать лекции. А что за препод универа без тумбового стола? Не бывает. Впрочем, самый нижний ящик его был вскоре забит дешёвыми сигаретами, которые выдавали по спискам, - наступила перестройка в экономике. И за столом стало невозможно работать: сразу тянуло на балкон курить - такой умопомрачительный запах издавал табак. И вот как-то сидел Борис на паласе из синтетики рядом со стеллажом, перебирал альбомы - наутро надо было читать искусство Древнего Египта конца 18 династии.
- А где у нас папка со статьями про Эхнатона? Там были работы Тутмеса, - спросил он Ольгу.
- Я не знаю, где эта папка, - ответила жена, - но про Тутмеса была хорошая статья в 'Юном художнике'. Сейчас найду.
Ольга куда-то полезла, достала подшивку журнала, тоже стала копаться.
- Ты смотри, какой тут Сезан! - воскликнула она. - Отложу-ка я этот номерок, для урока пригодится.
- Ты не понимаешь! Мы начинаем работать с цветом...
Так слово за слово как всегда сцепились. Нашли Тутмеса, заспорили о нём. Попутно Борис кусанул и Пикассо, который якобы интересовался африканским искусством вообще и которого Борис за художника не держал в частности. Ольга вскинулась: 'Ты не понимаешь!..' Оглянуться не успели - первый час ночи. Дочка - пока единственная - уже спала. На улице разливалась темень.
- Вот смотрит сейчас на нас какой-нибудь марсианин в свой телескоп, - проговорил в паузе разговора Борис, - и удивляется: за полночь перевалило, молодые супруги в Богом забытом городке, затёртом в горном ущелье, заросшем соснами, сидят на полу и жарко... что? Спорят об искусстве Египта трёхтысячелетней давности. Вместо занятия любовью.
- Ты не понимаешь, - возразила тогда ещё молодая жена. - Любовь это состояние. Заниматься ею нельзя.
- Да? - удивился Борис и, притянув Ольгу к себе, повалил её на палас.
'Как счастливы мы были тогда в своей нищете в той нищей стране!' - подумал нынешний Борис. Что же случилось здесь?
А здесь пришлось горбатиться. Культурологов, эстетиков и историков искусства где своих хватало, где и вовсе не нужно было. Ответы после интервью были стандартны: мы вам позвоним. Впрочем, один раз отступили от правил: лоснящийся детина с чревом с астраханский арбуз и незастёгнутой ширинкой, разя нечищенными зубами, заявил, поправляя чёрную кипу: 'Вы непрофессионально рассказываете. Иврит слаб'. Речь шла о противостоянии импрессионистов и академистов. По этой теме, надо полагать, работодатель мог рассказать гораздо профессиональней. Вот только ширинку застегнёт - и поведает.
Ольга оказалась значительно практичней. Пока Борис шмонал сумки и покупателей на входе в магазин, она разузнала про какие-то курсы, самовольно пришла, записалась у секретарши, оплатила их и начала заниматься. Руководитель курсов обнаружил 'зайца' только через полторы недели. На возмущённые крики его 'Вы не имеете права учиться! У вас нет часов в школе!' - Ольга только улыбалась и говорила: 'Поздно. Мне об этом никто не сказал'. Пройдя курсы - получили часы. Правда, в продлёнке и немного. Но дальше - больше. Зацепилась и стала, наконец, преподавать рисование. И хотя мотается по школам по всему Иерусалиму, но получила шестьдесят пять процентов постоянно оплачиваемой ставки - квиюта. И стала поглядывать на своего мужа-охранника свысока.
Борис затянулся в последний раз и загасил сигарету. На улицу бросать не стал - однажды получил квитанцию штрафа: соседка увидала - и донесла.
Он долго ещё ворочался на диване. Мысли одна злее другой не давали уснуть. Когда я в две смены пахал по 17 часов, спал по четыре часа в сутки и от такой работы уже не помнил, как моё имя и где я нахожусь, - она не возражала! Не шипела!.. А на ужин - пришёл как-то раз голодный, поесть, поспать и опять на ночь в смену - 'Садись, - ласково так говорит. - Я оладышков напекла'. Ты бы ещё орешков наколола, идиотка!.. А злая память подсовывала ещё и ещё.
Борис снова сел на диван. Включил телевизор. Пощёлкал каналами - мерзейшая тошища тянулась как по российским, так и по всемирным. Остановился на канале мод. Костлявые девицы с кривыми ногами и изнасилованными лицами показывали купальники. Прошлась даже Наоми Кэмпбелл. У неё совершенно случайно сползла бретелька, обнажив правую грудь. Она не торопясь поправила. Что ж, подумал Борис, красавица, сказать ничего нельзя. Но дура - дурой, должно быть. За такие деньги, которые получает она, можно быть и олигофреном. И тоже прочно вписанным в общество.
Борис вспомнил своих студенток с экономического и филологического - и успокоился. Выключил телевизор, накрыл голову подушкой и подумал: 'Какие были у них умные глаза! Какие славные умные личики!'
С утра Борис стоял на солнцепёке у входа в Музей с магнитным тестером в руках. Была Ханука - радостный праздник, и декабрьское солнце отражалось от зеркального асфальта, от кувшиноподобной крыши зала кумранских рукописей, которая поливалась водой, для предупреждения перегрева. Выглядело это красиво - настоящий оригинальный фонтан, соединение архитектуры, практицизма и эстетики. Но не выспавшегося Бориса раздражало всё: и бликующее солнце, и 'день открытых дверей' - бесплатный по поводу праздника вход. Только бездомные котята, выползшие из лавровых кустов, жадно поглощали остатки жареной курицы, которые высыпал на асфальт Борис, чем радовали его несказанно - дети должны быть сытыми.
Прямо с утра, ввиду наступившей халявы, в Музей кинулись религиозные ортодоксы со всеми своими чадами сразу. 'Слышишь печатный шаг - это идут барбудос', - шипел Борис сквозь зубы слова Николая, разумеется, Добронравого на музыку, неизбежно, Пахмутовой, шмоная при этом тестером по нестираным вонючим пиджакам и лапсердакам. Появилась ещё одна многочисленная семейка молящихся трудящихся, которую возглавлял поджарый моложавый патриарх с длинной чёрной бородой. Пока он подходил к Музею впереди своего самодвижущегося муравейника, он успел проделать множество дел: прочистить обе ноздри, вытереть пальцы о бороду, покусать ноготь, проверить, на месте ли гениталии. Гениталии оказались на месте. Его сопровождала верная и кошерная низкорослая супруга. Груди у неё не было: непосредственно от горла начинался живот, крутой дугой ухоящий к коленям. Спина, впрочем, тоже отсутствовала: мощные ягодицы горным навесом спускались сразу из-под лопаток. Чёрного цвета родителей окружало многочисленное потомство, включая грудничка, которого толкала на коляске самая старшая девочка с несчастными глазами. 'Как их всех заинтересовало единственное полотно Поленова в экспозиции, - ехидничал Борис, - а уж о сюрреализме Рене Магрита и его 'Скале над морем' они могут, должно быть, говорить часами - заслушаешься! Щас вот только приобщнутся к прекрасному - сразу на них снизойдёт просветление". Котята, что тёрлись около Бориса, брызнули в кусты.
2
- Мне от тебя давно уже ничего не нужно, - зло прошипела свозь зубы Рут. - Встречаться с тобой запрещено всем.
- Зачем же ты пришла?
Бенедикт снял чехол со шлифовальной машины и нагнулся, чтобы натянуть приводной ремень на колесо.
- Отец не успел переписать завещание. Ты просто обязан отказаться от наследства.
- Но я в него вложил немало своих сил. Именно поэтому отец и завещал своё торговое дело мне.
- Ты?! - Рут злобно рассмеялась. - Ты? Вложил? Да ты, ничтожество, ничего не смыслишь в торговле! Ты чуть не прогорел на фальшивых шелках!..
- Меня обманули, ты же знаешь...
- Ты переплатил втридорога московитам за сырой лес!
- Но мы его распилили, высушили и хорошо продали мебельщикам!
- Через два года после покупки!
- Доски для мебели долго сохнут!
- Иехезкиль купил корабль уже готовых досок у испанцев и прекрасно продал их во Франции, обернувшись всего за месяц!
- Твой муж покупает у врагов и продаёт врагам!
- Кто бы это говорил! Твои подмётные писания печатают все враги Нидерландов! Еретики-московиты и те их покупают! Ты ни на что не способен! Лучший ученик йешивы - её позор, грязное и вонючее пятно на всей общине.
- Хорошо... - сказал Бенедикт, нанося на шлифовальный круг абразивную пасту.
- Ты и твои нынешние друзья - атеисты, пьющие вино, совокупляющиеся с грязными девками,..
- Я же сказал - хорошо, я поеду...
- ... горланящие бесстыдные песни по ночам...
- ... я поеду в ратушу...
- ...плюющие на самого Бога...
- Я не атеист, как бы вы все ни хотели меня в этом обвинить. Безнравственны вы, поклоняющиеся тельцу, вы, убившие Дакосту...
- Этот мерзавец сам наложил на себя руки!
- После вашего двойного отлучения! - насмешливо произнёс Бенедикт. - После избиений на улице, поджога дома, где он жил, отказа ему в куске хлеба, после того, как его, немощного и больного, закидывали конским навозом вами воспитанные дети! Что ж с них взять, если седовласого старика, чудом избежавшего катов ордена Иисуса, пороли кнутом в синагоге наставники и воспитатели этих детишек!
Бенедикт трескуче закашлялся, схватившись руками за грудь.
- Даже на меня кидались с ножом ваши фанатики... 'Не убий!' - проговорил он по-голландски и повторил на древнем языке: 'Лё тирцáх'! - и захохотал сквозь кашель.
Рут с ненавистью смотрела на брата. 'Род Спинозы закончился, - пришла ей в голову мысль. - Не этот же ядовитый гриб даст продолжателей его'. Она порылась в сумочке, обшитой бисером, и швырнула на стол два гульдена.
- Это тебе, голодранец, заплатить нотариусу, - и двинулась к двери; но не дошла - вернувшись к столу, швырнула ещё один гульден: - И пригласи врача. Наш к тебе не придёт, но на Большом канале проживает Брандес - заплати ему, он хороший лекарь.
А Бенедикт продолжал бормотать:
- Сказано в Торе: 'И ты был рабом в стране фараона...' Вы не рабы, нет! Раб может стать свободным. Вы - холопы. Самый закоренелый бюргер задаётся вопросами и пытается искать ответ. А вам все ответы уже известны... - Он снова засмеялся и захрипел грудью. - Вопросов ещё не задавали, а ответы уже готовы!
- Ты слышишь меня, несчастный? Найди Брандеса...
- Рене! Для кого ты писал? Кому мы нужны с тобой, Рене? Ни они, ни их дети никогда не встанут с колен! Ни они, ни их дети не увидят света в своей душе! Нет знаний - только вера. Рути! - посмотрел он со слезами на сестру. - Рути! Нашего прадеда сожгли в Лиссабоне, второго распяли на дверях его же пекарни и засекли до смерти. Деда заставили отречься и уверовать в чуждого ему бога. Почему же вы, их дети, стали такими же, как наши гонители? Почему любая вера призывает к любви, но порождает человекоубийц? И ненависть! Только ненависть!
Рут ничего не ответила. Она повернулась и, шурша юбками, вышла под дождь, раскрыв зонт.
3
- Уф! - раздалось вдруг сзади. - Как я устала!
Под огромным солнечным зонтом на пластиковом стуле сидела Вика. Сидела она, зажав между колен старый английский карабин, поставив ноги, как всегда, чуть косолапо - даже походка у неё всегда была подростково-косолапенькой, как и вся её фигура полулолитки - тоненькая, нескладненькая.
- Доктор! У вас водички нет? Не дайте мне засохнуть.
Бориса окружили дети лет семи-восьми. Девочки тут же присели к котятам. Котята гладились о девочек, девочки гладили котят, и те и другие присюсюкивали, примурлыкивали и не отличались друг от друга. Не нужен был им Музей, им вполне хватало друг друга. 'Странно, - мелькнула мысль у Бориса. - Почему же кошки так боятся религиозных детей? И как они их отличают от нормальных?'
Борис налил в пластиковый стакан воды из бидона-холодильника. Вика выпила, потом выпила ещё, потом третий стакан. Наконец, медленно прихлёбывая из четвёртого, сообщила:
- А я армию закончила!
- Как закончила? - удивился Борис.
Он мгновенно вспомнил её, Вику, школьницу. Ходила она мимо его будки, где он открывал и закрывал шлагбаум, интеллектуально нажимая на единственную кнопку. Работу эту он сменил полтора года назад, и с тех пор Вику не видел.
- Год отслужила только. Потом принесла справку, что беременна.
- Не понял...
- А ещё доктор! Ну, забеременела от командира-грузина, - голосок у неё был певучий, с мягким акцентом - так говорят в Баку даже кошки: 'Мяу, да?' - Пока думала: рожать - не рожать, - наступила шестнадцатая неделя. Поздно. А на семнадцатой неделе началось кровотечение. И выскоблили мне всё.
- Господи! Какие муки-то!
- А фигня! Бесплатно - за счёт армии. Наверно, это из-за двух абортов, что я делала раньше.
Раньше была школа. Как у них всё просто: переспать с одним, переспать с другим - аборт: подумаешь! Второй - да ерунда! Выкидыш - фигня всё! Как-то до Бориса, в его возрасте 'под пятьдесят' подобное доходило с трудом.
- И давно ты... - хотел сказать: 'из больницы', - да поперхнулся: - ...вернулась?
- Четвёртый месяц. Вот устроилась в охрану, сопровождаю экскурсии.
Трудно было представить себе, что вот эта тоненькая девочка, с лучистым, хоть и смуглым бакинским личиком, трахается не просто с кем-то, а с кем угодно. Ведь ничего не чувствует она в свои девятнадцать лет - кукла пластмассовая! Так, щекотно, а больше любопытно.
- И каковы планы на будущее?
- Да, поработаю до осени, сдам психотест и английский, получу, наконец-то, багрут , поступлю куда-нибудь...
- Университет? Колледж?
- Ещё не решила, - и вдруг встрепенулась. - Доктор! Вы мне не поможете сегодня?
- Смотря что...
- Мне надо кое-куда сходить - сопроводите меня? Когда вы заканчиваете?
- В три.
- Очхор! Дело в том, что у меня сегодня день варенья.
- Да ну! - искренне обрадовался Борис. - Поздравляю от всей души! - потом с трудом сообразил: - Так это... юбилей, что ли?
- А то!
- Ой, старуха!
- Так вот, мне прислали подарок с родины, надо забрать. Подождёшь меня? Они, - Вика кивнула в сторону детишек, - до четырёх будут в каких-то классах развлекаться, лепить что-то из пластилина.
Борису, честно признаться, хотелось домой, прилечь на диван. Но Вика притягивала его с первой их встречи. С дивана.
- Хорошо, конечно.
Знал же, что она шлюшка! Охранники-патрульные рассказывали, как она залезла в будку, которую Борис делил посменно с Ильёй, парнем двадцати восьми лет, и как этот Илья минут через двадцать выскочил наружу с совершенно красной мордой и ошалелыми глазами: то ли она ему минет сделала, то ли просто кулачком поласкала. И было ей тогда ну никак не больше шестнадцати! И всё-таки отказать ей не мог.
Две воспитателки вернулись от касс, отняли детей у котят и повели их в Музей. Вика поднялась со стула, чмокнула Бориса в щёку и двинулась, чуть сутуло и слегка выворачивая ступни внутрь, охранять. Вся группа скрылась за тёмными дверями Музея...
4
...Откуда раздались тихие голоса. Хояйка дома воскликнула:
- Как не быть! Он уже давно никуда не выходит.
Бенедикт обрадовался: 'Нежданые гости. Вдруг купят линзу...' Денег едва хватало на хлеб, молочный суп и мелкие сардины. 'Башмаки бы починить...'
Вошли двое, стряхивая со шляп дождевую воду. Бенедикт отложил в сторону коробки, внутренность которых выстилал итальянским плюшем, и широко улыбнулся.
- Хуанито! Урсула! Прими плащи у гостей!
Хуан де Прадо и Спиноза обнялись.
- Как ты себя чувствуешь, дружище?
Бенедикт махнул рукой.
- Значит, всё так же, - с горечью произнёс Хуан. - Тебе нужно больше есть мяса и жить в тёплых краях.
- Мне нужно, - засмеялся с натугой Спиноза, - не обременять собой эту землю. Но другой Господь не создал.
- Как знать, как знать... - вмешался в разговор второй гость.
Де Прадо встрепенулся.
- Извини, Бенедикт, разреши представить тебе - Антони ван Левенгук из Дельфта.
- Но когда-то был вашим земляком - торговал безуспешно в Амстердаме.
Представил себя и Спиноза.
- Знаете, - засмеялся он. - Уж если мне сегодня удалось сэкономить на враче - покутим! Урсула! - крикнул в дверь. - Возьми-ка гульден и принеси нам что-нибудь из трактира. И пива побольше.
- Вот, кстати, - вмешался Хуан, - горячее пиво тебе очень будет полезно.
- Так что вы говорили о других землях? - обернулся Спиноза к Левенгуку.
И Антони заговорил. Человеком он оказался охочим к разговору, но настолько косноязычным и сбивчивым, что пока он подходил к основной мысли, Урсула уже успела разжечь огонь в печи и начать жарить рыбу - крупную камбалу. 'В трактире... - ворчала Урсула. - На этот гульден я тебя два месяца кормить буду без всякого трактира. Что у меня - рук нету? В трактире... придумает же... И этот тоже... Соблазняет всё тёплыми странами... Салом надо натираться топлёным, да где уж им - вера-то не та... '
А ван Левенгук в это время с удовольствием рассказывал о своей жизни:
- И хотя мне исполнилось уже сорок лет, - говорил, причмокивая, брызгая слюной и светясь от удовольствия, - но у меня хорошо сохранились зубы, потому что я имею привычку каждое утро натирать их солью. Но несмотря на это на зубах, как вы наверное знаете, скапливается налёт. И вот я как-то собрал его, развёл в капле воды, получилась такая мутная лужица, и посмотрел сквозь своё стекло. Вот я вам покажу рисунки, - Левенгук отвернул полу камзола и достал из его недр несколько мятых листов бумаги. - Тут , конечно, всё потёрлось, да и бумагу я вычищал, - он виновато улыбнулся. - Я человек небогатый. Торговое дело моё прогорело, едва свожу концы с концами...
Антони развернул на столешнице листы и ребром ладони осторожно их разглаживал.
- Неужели ваш дядя господин Вермеер не может исхлопотать для вас какую-нибудь синекуру? - де Прадо удивился. - Его картины хорошо покупают, он в моде, большие люди у него в друзьях...
- Ну что вы! - воскликнул Левенгук. - Он и так сделал для меня очень много. Я служу смотрителем в судебной палате. Уборка двора... растопка печи... пол к приходу чиновников помыть... пыль тоже... - тихим голосом пояснил Левенгук. - Работа в основном ночью, но зато весь день я посвящаю занятиям! А мне так нужен солнечный свет!
Спиноза рассмеялся, тихо и весело. Все на него взглянули с недоумением.
- Я почему-то вспомнил, как почти двадцать лет назад подписывал в ратуше свидетельство о своём хереме...
- Это решение евреев-старейшин об отлучении от синагоги и общины, - пояснил де Прадо Левенгуку.
- Анафема? - поразился тот. - У евреев?!
- Хуже. Почти инквизиция.
- Тебя убили, но ты живой, - опять засмеялся Спиноза. - В регистрационной книге мой херем находится на странице, на обратной стороне которой записано решение суда о признании банкротом Харменса Рембранта, господина ван Рейна.
Де Прадо воскликнул:
- Вот свела судьба!
- Уж лучше линзы шлифовать - доход хоть и небольшой, но постоянный.
Левенгук опять причмокнул, воспрянув духом.
- Да, кстати, господин де Эспиноза, я же, собственно, просил уважаемого врача, господина де Прадо познакомить меня с вами с некоторой целью. Вы уж простите, но если у вас есть патент, я нисколько не буду настаивать...
Долго и косноязычно пустился Левегнгук в извинения, предшествовавшие самой его просьбе. Де Прадо весело улыбался. Спиноза слушал терпеливо, удивлённо поглядывая то на своего друга, то на гостя. Сто двадцать китайских поклонов наконец закончились и просьба приобрела словесное воплощение:
- Чем вы шлифуете линзы на последней стадии? Если это не секрет, разумеется...
- Да нет у меня никакого особенного секрета, - улыбаясь, перебил его Спиноза. - Мукой.
- Мукой?! - удивился Левенгук.
- Обычной тонкой мукой. А для чего вам?
Левенгук взял в обе руки свои рисунки. Глаза его округлились, на лице проступило воодушевление.
- Да вот же!.. А впрочем, я вам покажу...
Он снова отворотил полу камзола и осторожно поместил в карман листы бумаги.
В дверь заглянула Урсула.
- На стол подавать? - спросила она громко и раздражённо.
- Подавай, подавай! - крикнул Левенгук. - Но позже, потом... я скажу.
Де Прадо и Спиноза рассмеялись.
- Он мне положительно нравится, - тихо произнёс Спиноза по-португальски.
А Левенгук извлёк из недр камзола небольшой футлярчик и осторожно раскрыл его.
- Всё моё богатство, вся моя жизнь здесь, - показал он пальцем на содержимое.
Спиноза и Прадо склонились над футляром.
- Что это? - заинтересованно спросил Прадо.
- Другой мир. Новый. Невиданный. Гигантский - в сотой части капли.
Он извлёк из коробочки пару тонких стёкол.
- Вот я говорил же, ну,.. про зубы. Позвольте, я поскребу у вас ногтем, - протянул палец ко рту Спинозы.
Спиноза отшатнулся.
- Благодарю за честь, но...
Но Левенгук с трудом слышал, что ему говорят, - возбуждение охватило его.
- Я вас умоляю! Доктор, будьте любезны...
Де Прадо произнёс:
- Голубчик! Лучше вернёмся к рисункам.
Левенгук только махнул рукой.
- Показываю. Никаких обманов уличных гаеров.
Он расправил усы и бороду так, чтобы они не мешали, широко раскрыл рот и показательно поскрёб ногтём по поверхности зубов. Заглянувшая в дверь Урсула чуть не уронила поднос с кувшином пива и глиняными стаканами. Левенгук, протянув руку, показал зубной налёт, набившийся под ноготь. Он размазал его по одному из стёклышек, чуть смочил водой поверхность второго и хорошо натренированным движением притёр одно стекло к другому.
- Взгляните! - показал он стёкла на просвет. - Ничего не видно, не так ли? Но мы-то знаем, что между стёклами слой зубного мягкого камня. Теперь я вставляю стёкла в этот пинцет... Я его сам придумал, он похож на те, какими пользуются врачи, но я закрепляю стёкла винтом... Я винтик тут придумал...
- Простите, господин Левенгук, а это отверстие...
- Именно, именно, мой дорогой Бенедикт! Здесь самое главное! Вы схватили самую суть. Тут линза чечевичной формы, но более мелкого размера. Линзу я сам шлифовал.... Сейчас я настрою фокус. - Левенгук поднёс свое изобретение к правому глазу и через четверть минуты протянул его Спинозе. - Извольте, прошу взглянуть.
Спиноза взглянул в отверстите.
- Левый глаз закройте и смотрите на окно, на свет, дорогой Бенедикт.
Спиноза смотрел долго. Урсула расставляла посуду на столе, бормоча что-то про колдунов, которых 'уж выводила-выводила святая церковь, да, видно, до конца не вывела, вот они и взялись шастать по домам, соблазнять и прельщать честных людей'.
- А ведь они живые! - воскликнул Спиноза.
- Настоящий зверинец! - вскричал Левенгук. - Прошу вас, доктор, взгляните и вы.
Де Прадо взглянул. После короткого молчания он спросил:
- Господин Левенгук! Вы хотите сказать, что вот эти палочки, катышики, эти червячки,..
- Я их называю анималиями...
- ...полупрозрачные и хилые, живут у каждого человека на зубах?
- Ах, господа! Если б вы только знали! На одном зубе любого человека их больше, чем людей в Соединённом Королевстве. Я смотрел на конский навоз, на кровь, даже на сперму - они везде! В воде, которую мы пьём, на золотых монетах, которыми мы расплачиваемся, на овощах и фруктах, в земле, в воздухе, в кале, в слюне - всюду! Разные! Дрожжи выглядят как кораллы, в носовых выделениях и грудных мокротах множество шариков и палочек - одна к другой, как вязанка дров! А у комара глаза - фиолетовые!
- Вы хотите сказать, господин Левенгук, что нас, людей, помимо видимого мира окружает мир невидимых существ?
- Не привидений! - закричал Левенгук. - Не призраков, заметьте, а существ настолько мелких, что глаз их без линзы не видит.
Урсула внесла поднос с хлебом и рыбой. Все расселись вокруг стола, приступив к еде. Ели молча. Вдруг Спиноза уставился остекленело в стену.
- Я припоминаю, припоминаю... Какая жалость - все книги остались в Амстердаме, вся коллекция моя и отца... Аристотель - или Платон? - ссылаются на Демокрита...
- Да, да! - подхватил де Прадо, - Аристотель в 'Физике'...
- Вы согласны, Хуан? Это ведь подтверждение его учения!
- Я, конечно, не столь образован, как вы, господа...
- Ваше открытие - потрясающе, дорогой Антони!
- А Гален, если я не ошибаюсь, предполагал, что болезни вызывают мелкие животные, распространяемые ветром.
- Но вот, что любопытно, господа, стоит лишь нагреть эти стёклышки хотя бы на солнце - и они перестают двигаться. Они погибают, господа, от огня!
- Тоже мне новость. Святая вселенская церковь наша и святая инквизиция давно это знали... Бабку мою охватили бесы, прямо раздирали её на куски - только огнём и спасли. Правда, и сама она сгорела, так что ж? Душа-то в раю теперь у престола Божия, у ног Богородицы...
- И не удивительно, что народы юга, живущие в естестве среди чистой природы, здоровей людей севера.
- Ты о своей чахотке, Бенедикт?
- Да нет, Хуан, - с удовольствием обсасывая рыбью голову, продолжил Спиноза. - Я ещё вот о чём думаю. Если наш мир бесконечен в глубине своей, то, весьма вероятно, он безмерен и вышине своей.
- Галилей смотрел на Луну, Филиппо по прозвищу Бруно предсказывал...
- Дорогой Хуан! - перебил его Спиноза, принимая из рук Урсулы мису с похлёбкой. - Вам следовало бы знать, что ещё за пятьсот лет до смерти этого монаха, который ненавидел евреев, но однако ж носил в монашестве израильское имя Джордано, - голос Спинозы переполняло ехидство - так он ненавидел религиозных ханжей, - задолго до него Шломо бен Ицхаки, известный как Раши, в своих комментариях к месту из Торы: 'И создал Господь светила большие и светила малые...', - рассуждал: 'Вероятно, что светила малые столь же велики, как наше солнце, но удалены от нас весьма...'
- Но бесконечность миров означает возможность иной жизни рядом с теми светилами!
- А это, в свою очередь, порождает явную мысль о невозможности Божественного откровения только на нашей планете.
- Следовательно?..
- Следовательно, дорогой Прадо, все священные книги рукотворны! О чём я давно уже говорил, говорю и буду говорить!
- Господа! - воскликнул Левенгук. - Я предлагаю выпить за вашу учёность!
- Дорогой Антони! - в ответ воскликнул Прадо. - Ваше изобретение подтверждает самые смелые человеческие мысли, самые дерзновенные из них! За вас!
- Вы доказали, - подхватил Спиноза, - самые главные, базисные предположения! За ваше здоровье и талант!
- За вас, господа!
Глиняные кружки столкнулись.
- Денег нет, господа... - тихо проговорил Левенгук. - А так нужно это проклятое золото! Ведь чтоб из застывшей капли горного стекла сделать такую мелкую линзу... Без трещин, без мути... Мне ли рассказывать, вам, дорогой Бенедикт...
- Мне ли вас слушать, дорогой Антони, - засмеялся в ответ Спиноза. - Я готов вам подарить любую из моих линз, которую вы выберете, но увы - они все для морских труб!
- А если изучить геометрию лучей? - предложил Прадо.
- Я напишу мэтру Гюйгенсу. Он занимается естественной наукой в этой области. Я давно ему собираюсь написать - столько вопросов!
Вслед за похлёбкой последовал бараний бок, нашпигованный чесноком, и ещё одна кварта пива. За этой квартой последовали жалобы Левенгука на бедность, нищету и здоровье. 'Я даже заморских птиц начал разводить, господа, попугаи, канарейки... На продажу... Но дохнут... От холода, видимо...' Говорил он много, путаясь и сбиваясь с мысли, то смеялся, то хныкал и вытирал 'носовые выделения', которые долго рассматривал на рукаве, бормоча: 'Сколько же вас тут, родненькие!..' Начало смеркаться, и с уходом солнца стали собираться и гости.
5
В три часа Бориса сменили. Он уже всё придумал. Главное - уложиться за час. Он предупредил охранника, что если подойдёт девушка с винтовкой, то пусть позвонит ему на мобильный. Он схватил такси и, переплатив пять шекелей, кинулся к Машбиру . Ювелирных магазинов на улице Короля Джорджа Пятого было много. 'Двадцать лет - это всё-таки круглая дата, - думал Борис, - да и знакомы мы давно, чтоб мелочиться'. В супере он долго обходил многочисленные прилавки с украшениями. Кольцо подарить? Нельзя. Кольцо обязывает. Браслет или цепочку тоже - по тем же языческим причинам. Серьги? Он не мог себе представить, какие серьги подошли бы Вике - полудевочке-полуподростку, с неказистой, почти мальчишеской фигурой. Вдруг увидел брошь. Золото, немного вычурное, но совсем чуть-чуть, украшенное крупной жемчужиной (настоящая, заверила продавщица по-русски, испанская, но выращена искусственно) и в одном месте усыпанное мелкими бриллиантами (бриллианты настоящие, но искусственные; здесь Борис засмеялся, а продавщица пояснила: 'Это не кристаллы Сваровского, и вообще, это - не бижутерия'. - 'Да, я вижу по цене!'). Борис расплатился, получил купон на следующую покупку в течение полугода. Кому? Жене, которой ничего не нужно? Дочке? Старшей я уже давно неинтересен, и мои подарки ей не нужны. Младшей?.. Купон на всякий случай спрятал в бумажник. Тут же у Машбира купил букет цветов - пять огромных белых хризантем. Розы, как и кольцо, покупать не стал из-за сильной двусмысленности. Очень удачно и кстати подошёл автобус, и ровно в четыре Борис уже подходил к покинутому посту. Никто ещё не появлялся, ответил охранник. Борис позвонил на мобильник, и Вика заверила, что они уже собираются выходить. Через двадцать минут подошёл небольшой автобус. Ещё через пять минут вышли дети, воспитателки и Вика. Пять минут они рассаживались по местам, прощались с Викой и галдели. Двери закрылись. Котята вылезли из кустов и попрощались с девочками, проводив глазами автобус.
Борис вручил Вике сперва цветы и смущённо протянул подарочно упакованную коробочку, где на синем бархате лежала брошь. Вика раскрыла и сказала:
- Вау! - потом подпрыгнула, хлопнула в ладоши и обняла за шею Бориса, чмокнув его в обе щёки.
Борис провёл губами по её губам - она отстранилась, тихо сказав:
- Не сейчас.
- А сейчас? - спросил Борис.
- Мне надо в гостиницу 'Виктория'. Меня там ждут.
- А где это?
- Представления не имею.
Борис остановил такси, усадил Вику на заднее сиденье, сел рядом и назвал гостиницу. Шофёр повернулся всем телом к нему и взглянул ошалелыми глазами.
- Что-то не так?
- Как платить хочешь?
- Деньгами, - ответил Борис и добавил чуть раздражённо: - А ты как хотел бы?
Винтовка у Вики лежала на коленях. Борису неудобно было сидеть к ней полубоком, и он протянул руку за спиной у Вики, словно обнял её. Шофёр у светофора снова обернулся к ним и странно посмотрел, словно оценивая, кто они друг другу.
- Зелёный, - нахально показал Борис пальцем на перекрёсток. - Езжай уже.
Вывернули к Старому Городу. Проехав мимо Шхемских ворот, шофёр остановился.
- Гостиница там, - показал он рукой вперёд.
Борис слегка насторожился, но вдумываться в свою тревогу не стал, расплатился, и они вышли. Водила рванул с места, развернулся на перекрёстке и быстро скрылся.
Они стояли в арабском квартале. В самом центре Восточного Иерусалима. Они стояли в арабском квартале - девочка с винтовкой и пятидесятилетний мужичок в пистолетом на поясе. Борис молча матерился про себя. Вика хихикнула.
- Класс! - весело сказала она. - То-то водила так резво с места ускакал!
- Он наверное подумал, что нам нужен номер на пару часов.
- А нам на самом деле нужна улица Салах-ад-Дина.
Они двинулись через перекрёсток, и Борис у первого встречного араба спросил:
- Извини, друг, где здесь улица Салах-ад-Дина?
Араб удивлённо посмотрел на винтовку, на рубашку охранника, в которую был одет Борис, на пистолет 'чезет', висевший у него на поясе, и указал пальцем:
- До первого поворота и налево.
И они пошли сквозь толпу арабов. На них смотрели. Испуганно. Удивлённо. Насмешливо. Борис разок обернулся и поймал злобный взгляд мужика лет сорока. На стенах домов не было ни одной надписи на иврите. Только арабский и английский шрифт. Но написано было не по-английски - буквами латиницы передавались арабские названия. Вика и Борис проходили по улице Султана Сулеймана мимо лавчонок по узким тротуарам, стараясь не задевать прохожих. Шли навстречу им женщины, укутанные в лёгкие платки по самые брови, уступая им дорогу и удивлённо рассматривая их. Шли навстречу мальчишки, торговцы с лотками на голове, шофёры-грузчики с железными колясками для подвозки ящиков. Из дверей лавок выглядывали хозяева и покупатели, провожая их глазами. Борис и Вика шли как в вакууме: удивление вокруг них перерастало мгновенно в злобу, расталкивало людей в стороны, хотя они, казалось, готовы были в любой момент броситься на пришельцев и растерзать.
- Дай мне винтовку, - потребовал Борис.
Вика засмеялась снова. Ей было не страшно. Ей было любопытно.
- Я здесь ни разу не была.
- Меня тоже чёрт не заносил сюда, - зло ответил Борис.
Она лукаво взглянула на его лицо.
- Дай мне винтовку, - повторил Борис.
- Не имею права, - смеясь, ответила Вика. - Разрешение на неё только для меня.
Они дошли до нужной улицы. На повороте находился полицейский участок, тротуар вокруг которого заставлен был служебными мотоциклами и машинами. Борис облегчённо вздохнул. Они свернули налево.