Я знаю, как выглядит Дьявол. Я знаю его личины, которых три, хоть и считается, что три - это число Бога. Не знаю, почему их именно столько, то ли идея Господа пришлась ему по нраву, то ли это вообще такое удобное число и для Дьявола тоже. Почему их три, а не два и не десять? А, может быть, ему хватает этих трех лиц, личин, чтобы бродить по свету и вершить свои Дьявольские дела.
Одна его ипостась мне нравится, впрочем, другие тоже, и я понимаю странность, даже кощунственность этого самого "нравится". Я чувствую, как тяжело, глядя на него, признаваться самой себе, что вот, Он стоит передо мною - Дьявол во плоти.
Но первая его личина мне все-таки нравится больше других. Потому, что это МОЙ тип мужчины. Тот, на которого я смотрю во все глаза, который мне нравится всегда и безоговорочно. Глядя на которого я представляю себя рядом, близко, рука об руку. Мою руку в его руке и мои глаза в его глазах.
Он брюнет, среднего роста, с фигурой отнюдь не атлета, но сила чувствуется и еще некая вальяжность, свобода и власть в повороте его головы, в плечах, не слишком широких, но очень надежных, в сильных волосатых руках и в движении кисти. Впрочем, волосат он весь. Черные кудри почти закрывают смуглую грудь, а если провести пальцами, нежное и мягкое тепло позовет зарыться ладонями в заросли и ощутить мохер подушечками пальцев. Волосаты его плечи и даже спина, меньше, чем грудь, но очень гармонично. Его "лохматость" редкая, редкая, честное слово, уж поверьте мне! В смысле редкой красоты. И вызывает желание. Не острое желание немедленного секса, но ноющее, тянущее чувство в груди, потребность ласкать, трогать, прижиматься к нему плотно, как можно ближе.
Темные волосы на голове тоже хочется трогать, перебирать пальцами, даже не приближаясь губами. Странное чувство чего-то близкого, почти родного, без диких страстей, как любимый с юности и до преклонных лет муж. На вид ему сорок или чуть больше. Крупные черты лица, большие, немного на выкате, глаза, почти черного цвета. Соломоновы, Иисусовы, да простит меня Сын Божий. Еврейская вселенская тоска, библейская мудрость, по этим глазам так тяжело читать, а так хочется прочесть!
Мне хотелось взять его руку и приложить к своей щеке, заглянуть ему в глаза, наклоняя голову за движением его ладони и долго-долго смотреть, тонуть в его взгляде. Потому что он - единственный. Принимает и владеет. Когда он сидит, становится виден небольшой живот, сродни появляющемуся к сорока годам у бывших спортсменов, он не портит общего впечатления, наоборот, придает шарм и обаяние, как будто не пиво виновато, не от котлет, а от мудрости, если только мудрость сказывается на мужском животе. И еще от доброты тоже, что, кстати, превращает его общую вальяжность в некую домашность, добродушие и безмерную доброжелательность.
Очень красивые ноги. Достаточно тонкие, чтобы не выглядеть слишком спортивными, но крепкие, мускулистые, ноги человека, который любит свое тело и следит за ним.
Но вот что вызывает совершенно неожиданный чувственный всплеск - ступни, стопы, словом то, что находится от щиколотки и ниже. Не знаю, почему я обратила внимание именно на ступни, обычно эта часть мужчины никогда не изучается досконально нашим полом настолько, чтобы об этом говорить вообще. НО!
Тонкие красивые лодыжки, совершенной формы стопы, изумительной красоты пальцы, не знаю, что еще, в чем, собственно, суть, но эти ноги не просто ждут, они манят, заставляют тебя опуститься перед ними на колени и покрыть поцелуями каждый пальчик, каждую точечку, каждый ноготок. Взгляд на них - восторг и предвкушение, будто иная прелюдия и не нужна, будто это и есть самое главное и желанное наслаждение в жизни. Хочется взмолиться: "Позволь только, и я не встану с колен, я буду целовать твои ступни бесконечно, только позволь, и я готова умереть возле твоих ног..."
А потом пасть ниц и стать ковром для него. Потому что ни губы его, чуть полноватые, яркие и красивые, тронутые щетиной щеки, ни крепкая шея, ни, даже, Соломоновы глаза не вызывают сладкую дрожь где-то в животе, а только лишь ступни. И, поцеловав их, положить голову рядом, вжаться грудью в землю, оставаясь склоненной перед ним и счастливой от этого.
Я назвала его Ниц.
Ниц, которому хочется предложить душу взамен возможности быть рядом и преклоняться перед ним. В предвкушении величайшего экстаза - поцеловать его ноги. Говорить с ним не нужно, да и не хочется. Только заглядывать ему в глаза моляще, только пластаться перед ним, прижимаясь жарко губами к его стопам.
Да и сам он молчалив. Зато говорят его руки, его глаза. Когда он прячет под стул переплетенные накрест ноги, подставляет ладонь к своему подбородку и пальцами выбивает дробь на свое щеке, то словно отбрасывает, отрицает не только любовь к себе, но и ко всему на свете. Тогда хочется умереть, вымаливая если не ласки или взгляда, то хотя бы снисхождения. Смертью своей заслужить его расположение, заслужить благо и счастье приложиться к его ступням. И тогда он торжествует победу. Победу над тобой, своей рабой. И нужно видеть, как меняется его взгляд - взор абсолютного повелителя, Хозяина твоего, снисходительного, но требовательного к своей собственности. Потому что ты и есть, собственно, его собственность, твоя душа, твое сердце и твоя свобода - в его руках.
Ниц - абсолютный владелец души, отданной в рабство добровольно и с радостью. С твердой уверенностью, что единственное счастье в жизни - быть его рабой.
***
Второго Дьявола я назвала Лингам.
Он невысокого роста, кряжист, с широким квадратным торсом и небольшим клоком седых волос, выбивающихся из-под ворота рубахи. Голова у него почти лысая, только небольшая ее часть покрыта седым пухом, что, однако, не портит его. Кажется, что ему много-много лет, все в жизни и все об этом мире ему давно известно и понятно, все пережито и осмысленно, изучено и записано, всему определено свое, правильное место.
Маленькие глаза, с чуть опущенными внешними уголками и густые светлые ресницы под припухшими веками. Почему-то, совершенно не получается запомнить цвет его глаз Они пронзительны и изучающи, но странно неуловимы. Серые, голубые, зеленые... не знаю. Не помню. В памяти остается только легкая водянистость, какая бывает у очень старых людей.
Густые брови и мимические стрелки, как от постоянной улыбки, широкий белый лоб с глубокими морщинами, странно располагающими.
Мясистый утиный нос с опущенным кончиком выглядит несколько инородно. Широкие ноздри покрыты мелкой сетью красных тонких нитей, будто от лопнувших сосудов, немного искривленная широкая, какая-то крестьянская переносица, чуть вдавленная, как у боксеров, которым не удалось выиграть ни единого боя из тех пяти, что, все-таки, состоялись. Странно, нос живет как бы отдельно от всего остального лица, и это вызывает жгучее любопытство. Описывая Лингама, мне все время хочется произносить "как бы", "словно", "будто" и прочие, им подобные слова, настолько удивительное и неописуемое у него лицо. Самое первое и запоминающееся ощущение - ожидание, что вот-вот, сейчас, сию минуту, услышишь нечто самое важное и главное в жизни, что вслед за движением утиного носа откроются тонкие губы и произнесут самое главное, озвучат соль земли и содержание Изумрудной скрижали, где записан смысл жизни. И скажут так спокойно и тихо, без пафоса, словно это простая банальность.
То ли постоянная легкая усмешка понимания, то ли резкость, мелькающая иногда в его глазах, то ли нос, шумно вдыхающий вместе с воздухом все запахи и знания мира, не знаю, что срабатывает, но ему хочется рассказать все и слушать его бесконечно. С ним хочется говорить всегда, всю жизнь. Рассказать все, особенно то, что хочешь забыть, чего стыдишься и гонишь от себя. Хочется вывернуть наизнанку душу, разрезать ее на части, вспомнить и поведать ему о самых плохих своих поступках и мыслях. А он будет тебе самой мягкой жилеткой, он - самый щадящий исповедник, хирург, вскрывающий язву не для боли, а для удаления.
А его шея! Широкая и мощная, как у Атланта, способная выдержать самый тяжелый грех. Он вообще, состоит как бы из квадратов. Крупные руки. Старчески дрябловатая кожа на мышцах атлета, почти квадратные ляжки, накачанные ежедневным бегом. Про таких говорят - "мощный старик" и ассоциируют с боровиком - крепким, гладким и ладным грибом. Ни на груди, ни на руках почти нет "растительного" покрова, отчего суховатая кожа смотрится бархатной.
Добротная мудрая старость, взращенная опытом и холеная чужими секретами. Сядь с ним рядом, поговори, расскажи ему все, а он в ответ расскажет тебе про людей, с которыми сталкивала его судьба, про мир, который виден и скрыт, про тебя самого, то, чего ты сам о себе не знаешь. Старый сплетник - я бы сказала - если бы он говорил только о пикантном и интересном. Но с ним действительно можно говорить обо всем и бесконечно, самое главное - бесконечно узнавать, надеясь, что однажды сможешь познать все на свете.
Лингам - Дьявол любопытства, Дьявол разговора по душам, чужих убийственно грязных секретов, Дьявол, от которого не хочется и не можется ничего скрывать даже зная, что все сказанное упадет камнем, мечом на твою голову и головы других.
Он, заманивая знанием, собирает таковое сам, не изменяя жизнь, а превращает ее, такую прекрасную и радостную, в мрачную клоаку, вечный водоворот озвученного греха.
Но странное чувство - отказаться от общения с ним безумно трудно, хотя, вместо ожидаемой радости познания приходит уверенность в собственной никчемности. А вместо прозрения приходит осознание собственного несовершенства, мерзости и безысходности. Самое непонятное для меня то, что с этим смиряешься. "Ничего уже не возможно изменить, да и нужно ли? И стоит ли?" - единственно-возможный итог разговора с Лингамом. Он убеждает тебя без усилий, что нет смысла меняться, и расти, нет резона отрываться от болота и грязи. Она, грязь, пребудет с тобой навеки и это - безусловный и априори правильный вариант жизни.
***
Третий Дьявол Красавец. Умопомрачительный. Эта его личина вызывает жгучее физическое желание и предвкушение неги с первого взгляда. Высокий, атлетически сложенный, соломенные волосы вольно падают на глаза так, что их хочется вдохнуть, очень красивые, глубоко посаженные глаза, чуть лукавые, оценивающе - дерзкие. Необъяснимый шарм придает даже их цвет - они разные. Левый - зеленый и голубой - правый, странно, правда? Полные чувственные губы, белозубая широкая улыбка, тонкий орлиный нос, атласная кожа, лицо для любви - пылкой, яркой, взгляд его обещает вечную негу и самую сладкую страсть, если только эти губы вопьются в тебя, а глаза посмотрят ласково. Легкая асимметрия лица только усиливает чаяния и придает сексуальности чертам.
Бихевиоризм - "жми на кнопку и получишь корку...". Я так себе сказала, когда увидела его впервые. А потом была готова умереть от истощения в вечных его ласках, я хотела вцепиться в него пиявкой и забыть обо всем на свете.
Глядя на него, начинаешь думать, что страсть - единственное, для чего должен жить человек, страсть, секс и только с ним, пусть только он меня пожелает и возьмет, пусть только поцелует, и я взорвусь сразу же в диком, невероятном удовольствии тела, я больше никогда от него не отлипну, даже ценой своей души.
Когда он поводил плечами, дотрагивался пальцами до моей щеки, когда он просто смотрел на меня с интересом, я дрожала и пылала. Его грудь и живот, совершенны и притягательны так, что вздох вожделения рвется сам не из горла уже, а из сердца. Удивительно, но описывать его приметы не очень хочется, но уж вы мне поверьте, удержаться почти не возможно, возбуждение приходит само и не оставляет места принципам, стыдливости и даже мыслям. Он - воплощение самого Эроса. Но только Эроса с легкой червоточинкой, оттенком разврата, похоти, животного желания, страстного, яростного, безумного, без нежности и души. Помните ежели, порнофильмы вызывают интерес и возбуждение с примесью не всегда осознанного легкого отвращения, от которого поначалу желание только усиливается, а потом...
Потом, когда остываешь и вновь обретаешь способность анализировать, сладкий разврат оборачивается скрытым стыдом и странным отвращением к тому, что сама только что совершила, от чего получила такое острое жгучее удовольствие. Об этом стараешься забыть поскорее и не думать более, иногда даешь себе смешные обещания "больше никогда...", но действуют они ровно до того момента, когда опять срабатывает фантазия, обещая особое, утонченное наслаждение от соприкосновения с перверсией изощренного человеческого желания попробовать запретного плода.
Те, кто знают, поймут меня, а остальные...
Поковыряйтесь в себе. Мало кто не желал отступить на время, на чуть-чуть, от чистоты - грязь притягательна, особенно, если сверху она раскрашена ярким. В таком не признаешься любимому, но предложишь, почти без стеснения, случайному, ибо он исчезнет из твоей жизни и не станет вечным свидетелем твоего развращенного ума и извращенных желаний, глубоко запрятанных и совсем не похожих на тебя обычного, того, который в зеркале ежедневно.
А этот Дьявол, прекрасный и желанный, словно говорит всем телом своим о твоих потаенных чаяниях, он называет их - высвобождением, он утверждает, что страсть и похоть - суть - сама Любовь и не что иное, что грязь сладка, а истома секса может быть вечной. Он зовет и обещает, манит и прельщает наилучшим, волшебным, самым сильным удовольствием тела. А душа? Душа - пустое!
Я назвала его Эр. Не Эрос, но Эр. Воплощение не Любви, но блуда, разврата, не желания, но темной страсти и похоти.
***
Почему-то Ангелы ходят тихо, шепчут незримо и охраняют, оберегают тайно. И почти никогда не надевают видимые лица и одежды. Их голос - легкое дуновение ветра или дыхание травы, их взгляд - случайный солнечный зайчик на шторе или желтый глаз ромашки с белыми лепестковыми ресницами, их крылья - дрожащие листья или летящая паутина, легкая, как безгрешная душа.
К Ангелу нельзя прикоснуться рукой, его можно только потрогать сердцем. Почему-то Ангелы никогда не используют телесную оболочку и чувственные образы, когда хотят обратиться к человеку. Да и обращаются редко, очень редко, разве что предостерегая. Самомнение и невежество людское заставляют называть это интуицией. Тщеславие называет это ясновидением или мудростью. Ангела, на самом деле, не спасают от бед и опасности, они помогают их преодолеть, поддерживая руки человека своими крыльями. Они не расчищают дорогу от смертельных стрел, они мостят другую, рядом, на которой смертоносное оружие не несет смерти, но может больно ранить. Чтобы потом, в конце дороги, идущий по ней вздохнул с облегчением, избежав смерти, но унес в себе память о ее дыхании, ее запах, ее лицо. Ангелы дают выбор - выбор дороги. Ангелы дают предчувствие - предчувствие превратностей пути, Ангелы награждают жизнью.
Но они никогда не предстают перед нами в облике человека, женщины, мужчины или ребенка. Потому что никогда не ждут благодарности или преклонения перед их силой. Они хотят только нашего роста. Они ждут от человека прозрения, добра и радости сердца, они верят, что мы когда-нибудь освободимся от глупых мыслей, пустых разговорах и пагубных страстей. Освободимся и созреем для крыльев.
Только Ангелы никогда этого не говорят. Не говорят в надежде, что, пройдя Путь, человек вырастет сам. И сам захочет радости полета, сам поймет, каким он должен быть, чтобы жить, не касаясь земли.
Жить - радуясь. Жить - летать. Жить - расти.
Ангелы незримы и бестелесны. Ибо все, что они делают - для человека, во имя человека и для человеческой души. Во имя человеческого счастья.
А Дьявол поступает иначе. Он стремится всегда быть рядом в виде всемогущего друга или понимающего доброго отца или страстно желанного мужчины. А ведь женщине, по сути, больше ничего и не нужно, по крайней мере, на первый взгляд. Ей хочется иметь этих троих мужчин в своей жизни - Великого отца, Великого друга и Великого любовника. И вполне объяснимо, что ради возможности иметь всех троих рядом женщина продаст свою душу. Добровольно и не торгуясь.
Если только ей повезет встретить на своем пути Мужчину. Одного. Того, кто соединит в себе качества всех троих, но не преступит грань и не потребует взамен ничего. Только тогда ее сердце будет занято, а душа свободна. Сердце будет занято для искусов дьявола, а душа свободна от пут дьявола.
Ангел мог бы помочь нам, женщинам, но он не знает языка и не умеет водить за руку. Он предоставляет нам выбор и охраняет нас. Но охраняет только на правильном пути.
***
Я видела, встречала и наблюдала всех троих. Одного Дьявола в трех лицах. По-разному, в разных ситуациях и в разных местах. Да и я была разная. Сама по себе разная и для них разная. В разное время я по-разному воспринимала каждого из них, иначе видела их лица и тени. Каждый из них являлся не однажды, и каждый знал зачем-то, что именно мне нужно и чего мне не хватает.
Дьявол знает обо мне все.
Мой Ангел тоже знает все, но Дьявол знает. Только, в отличие от Ангела, его знания деятельны, ведь он охотится за душой, а Ангел не понимает слово "охота". Ангел употребляет иные слова, например, "Путь" и "спасение".
Каждый раз, когда я встречала на своем пути одного из них, я не пугалась, наоборот, мне было интересно. Я долго не понимала, кто они есть на самом деле, и долго просто радовалась везению своему, считая, наверное, что я какая-нибудь особенная, что звезда моя высока, раз мне попадаются такие люди, раз они интересуются мной, ищут моей дружбы, разговора и любви. Я тогда считала, что меня может тянуть к мужчинам только любовь и здоровое женское любопытство - к человеку, к мужчине, слушателю и рассказчику.
Только потом я смогла увидеть и понять. С годами, шишками, барьерами и ямами. Только потом я смогла узнать их настоящую суть и настоящую цель. Потому что однажды мой Ангел нашептал мне во сне слова, которым я сразу поверила. Вот эти слова:
"Ничего не случается просто так. Ни один человек не встречается на твоем пути случайно, ибо случайностей вообще не бывает. Зри в корень и помни, человеческое расположение стоит на двух столбах, а мужское - в особенности. Или ему что-то нужно от тебя или ты, такая, какая ты есть, позволяешь ему быть с тобой искренним, быть самим собой. И если верно не второе, то силься, стремись узнать, что именно ему от тебя нужно, тело или душа. Тело отдай, а душу не отдавай никому".
Мой Ангел только не учел, как часто мне хотелось принять первую причину за вторую. И только тогда, когда я научилась не лгать самой себе, я смогла видеть, кто суть передо мной - человек или Дьявол.
Я теперь иногда вижу его. Вижу во всех трех ипостасях. Я его узнаю. И, надеюсь, буду узнавать всегда. Мы теперь играем в такую игру, опасную, но неотвратимую. Я знаю, что не могу отказаться и не принять бой.
Одно меня радует - мой Ангел всегда рядом. Он знает, как сильно я любопытна. Главное - вовремя остановиться. Раскрытый враг - наполовину друг, а я знаю оружие Дьявола. Только бы не заиграться.
Я боюсь, иногда, что не узнаю его, боюсь, что желание встретить настоящего Человека застит мне глаза и однажды заставит солгать самой себе, принимая желаемое за реальность, принимая одну из личин Дьявола за любимого, друга или покровителя.
И поэтому я не очень полагаюсь на себя. Но зато я полагаюсь на своего Ангела-Хранителя. Он знает, как сильно я дорожу своей душой. И верю, - он разбудит меня вовремя, он заставит меня очнуться от грез и откроет мои глаза. Мой Ангел напомнит мне, что самая страшная опасность - ложь самой себе. Он не позволит отдать мою душу ни за его руки, ни за его глаза, ни за все знания мира. Я не отдам им своей души. Ни Великому Ницу, ни много знающему Лингаму, ни прекрасному Эру. Я лучше буду ждать. Любви, умного откровенного разговора, настоящего уважения. И каждого буду спрашивать, человек он или Дьявол. Молча спрашивать, сердцем. И только сердце мое услышит настоящий ответ. Я просто не стану лгать самой себе.
Помоги мне в этом, мой Ангел - Хранитель!
Эр
Мне было 17 лет, когда Дьявол впервые обратил на меня внимание.
Тогда я познакомилась с Эром. Не суть важно, какое у него было человеческое имя, оно стерлось в памяти. Но события остались.
Боже, как он был красив!
Мы познакомились случайно, как я тогда думала, и мне очень льстил тот факт, что я, невзрачная, почти дурнушка, стала объектом его внимания. "Может я не так уж и некрасива?" - думала я, и сердце мое сжималось в ожидании Чуда. Он был умен и галантен, он подарил мне темно-красные розы, целую охапку. И, когда я, после долгих мечтаний, дождалась от него приглашения на свидание, то, сияя, ответила коротким - "ДА!"
Я помню эту встречу до мелочей, по минутам. Мы гуляли по вечернему городу, и он улыбался мне, чуть скашивая губы, а я болтала без умолку о каких-то своих девичьих делах, как будто это было ему интересно.
А потом он взял мою руку в свою, и я ослепла. Исчез город вокруг и люди, шелестящие деревья и звезды, исчезла земля под ногами, и небо надо мной тоже перестало быть. Я заглянула ему в глаза и увидела, что они разного цвета. Голубой - правый и левый - зеленый. Разные глаза смотрели нежно и обещающе. Да и совсем не важно было, как именно они смотрели, потому что пальцы моего спутника уже бежали по моим плечам и спине, отчего я взрывалась в наслаждении, еще не знакомом, но уже таком истово желаемом. Он обнял меня и я, словно растворилась в нем, в его теле, в его руках и глазах. Мне, еще не искушенной в удовольствиях, не пришло даже в голову отстраниться от сладости, о чем вы? Вперед и только вперед...
Меня в тот раз спасло, вероятно, Чудо. В какой-то момент я захотела заглянуть ему в глаза, видимо, надеясь увидеть в них желание и что еще?
Словом, я заглянула в них и испугалась. Они были холодны и мертвы, они не ласкали меня, нет, они наблюдали за мной, за моей расслабленностью и негой. Они оказались глазами даже не хирурга, а патологоанатома, черт его знает кого, о маньяках тогда не говорили, и это сравнение не пришло мне в голову.
Но главное было в другом - они смотрели с победной усмешкой на мои губы, шепчущие уже "Возьми меня" и лицо моего спутника, только что такое прекрасное, показалось мне жестоким и некрасивым от бесстрастности. Я тогда еще не знала, как выглядит Смерть, но именно о ней пришла мне мысль в голову, когда я с любовью и страстью смотрела в глаза Эру. Я вскрикнула и отпрянула. А он... он понял, что разгадан. Я догадалась по странному удивлению, сменившему холод в его глазах. Секунда и опять его глаза наполнились влагой желания, но...
Мой восторг куда-то улетучился, оставив смуту и тревогу вместо себя. Нет, нет, я не открыла еще истинной его сути, но уже не смогла бы отдать ему ни сердце свое, ни душу. А тело мое было Эру не нужно. И он меня отпустил.
По дороге домой (я, кстати, была крайне удивлена, что он пошел меня провожать, наивная!) я молчала. Зато говорил он. Виртуозно, красиво и аргументировано хулил чистоту, хаял невинность и подшучивал над любовью, той, которая в сердце, а не в постели. Осторожно и ненавязчиво сулил неземные наслаждения, даруемые страстями, теоретизировал о превосходстве физического наслаждения над моралью.
"Жизнь так коротка, - говорил он, мягко поддерживая мой локоть, - нужно познать все. Пока еще не поздно, время жить удовольствиями, - и сжимал немного мою руку, - в твоем теле скрыто столько возможностей, столько сладости! Нерастраченный пыл превращает красоту в злость, а молодость - в досаду и желчь. Нужно отдаться вожделению телесному. И только в этом случае душа твоя будет спокойной, а сердце счастливым".
Его слова были разумны, речи соблазнительны, а голос - вкрадчив и мягок. Но я не поднимала глаз от дороги, по которой мы шли, сама не знаю почему. Не то, что бы я боялась увидеть тот же циничный и холодно - оценивающий взгляд, но что-то все-таки удерживало меня. Много лет спустя я подумала, что именно глаза мои, опущенные в землю, и не позволили мне принять его речи как должно, как он того хотел. Я бы не удержалась, не дошла бы домой, если бы только он поймал мой взгляд своими разными очами, левым зеленым и голубым правым.
Всю ночь я проплакала. От тоски, от догадки, что он больше никогда не придет, не дотронется до моих рук, плеч и спины, не поцелует меня жарко. Самый красивый, самый замечательный мужчина из моих долгих семнадцати лет. Мне казалось, что я потеряла что-то очень важное, может быть даже главное, может быть, я потеряла настоящую любовь навсегда? И счастье? Я плакала горько, как только плачут в юности, но странное дело, я не звала его мысленно, не шептала в подушку "Вернись!", не мечтала о будущих встречах, не планировала примирения и темы разговоров.
Я заснула в ту ночь под утро.
И странным оказалось чувство свободы и радости на следующий день. Как будто я одержала победу, словно сдала очень важный и трудный экзамен, почти не зная предмета, просто потому, что мне повезло. Весь день я искала в себе остатки вчерашнего отчаяния и не находила. А от этого становилось еще радостнее. Я летала, как на крыльях и сама себе удивлялась, дивилась причине, которая заставила меня так горевать предыдущей ночью. И уже почти не помнила, как был прекрасен мой спутник, как таяла я под его руками. Только радовалась, что до ЭТОГО дело не дошло. Странно, но и то, что я увидела в его глазах, и свой ужас от увиденного, точнее угаданного интуитивно, я тоже забыла напрочь. Память иногда играет с нами весьма интересные игры, а, может быть, мой Ангел решил, что я еще не готова к пониманию истинной сути вчерашних событий и возможных их последствий. И укрыл туманом отрезок времени, что заставил меня содрогнуться в догадке. Может быть так. А может быть и не так, в конце концов, мне было только семнадцать...
Я помню день недели, число и год моего первого свидания с Дьяволом. Многие вещи осознаны и поняты сегодня, многие стерлись из памяти, но эту дату я помню. Потому что на следующий день я встретила свою Любовь. Настоящую Любовь. Человека.
На следующий день я познакомилась с моим первым мужчиной. Я не заглядывала в его глаза, он сам это сделал. И тогда я впервые поняла разницу между любовью и просто желанием, страстью.
***
Следующая моя встреча с Эром произошла через три года. Не стану утверждать, что... впрочем, все по порядку.
Итак.
Дома меня ждал мой любимый...
Мне исполнилось 20 лет, и первый свой взрослый юбилей я провела в Москве. Почему-то не протестовал против моего решения любимый и не обиделись родители. Отгуляв два дня, я стояла в кассе за обратным билетом, ругая себя нещадно. Проще было сразу купить обратный билет, чем теперь тратить время в огромной очереди. Жара невыносимая, резкий запах пота, гомон, ругательства и грохот чемоданов раздражали жутко.
--
Лишний билет не нужен? - спросил кто-то, я ринулась в сторону вопроса как львица и ухватила за рукав худенькую девушку.
--
Нужен, нужен!
--
Только СВ. Но отдам по цене купейного.
--
Давайте, - я не колебалась, денег хватало и на купейный билет и еще оставалось прилично.
--
Ой, спасибо вам большущее, спасибо, честное слово, вы не представляете... - мне хотелось ее расцеловать от восторга.
--
Вы одна? Домой? - спросила девушка, запихивая деньги в карман и почему-то, не отрывая от меня взгляда, мне показалось, изучающего.
--
Да! Я приезжала в Москву на 20-летие... - я щебетала, а она разглядывала меня так, будто примерялась для чего-то.
Мне стало не очень ловко, потому что не очень понятен был такой пристальный интерес. И я поспешила отмахнуться и избавиться от нее и странного ее взгляда.
--
Спасибо еще раз, пойду еще погуляю по столице Родины перед отъездом. - Я мило улыбнулась и поскакала к выходу из вокзала.
Уже в дверях мне пришлось обернуться, так свербило у меня в спине, колко и странно, немного возбуждающе. Она стояла на том же месте и смотрела мне, вслед улыбаясь, уже не изучая, а просто улыбаясь доброжелательно и открыто. Я махнула рукой и последующие три часа были самыми запоминающимися за всю поездку - я бродила по Сретенке, потом по Арбату. Было такое ощущение, будто весь Арбатский бомонд решил продемонстрировать мне лично, и только мне, свои умения и таланты. Поэты, художники, какие-то циркачи, девушка с гитарой, передвижной кукольный театр...
На вокзал я неслась вихрем, так здорово и интересно пролетело время. Запыхавшись, я ворвалась в вагон и нашла свое купе. И, о Боже! Я вспомнила, что лето, что я потная, растрепанная, едва ли привлекательная (я сегодня не красилась), - все это я мигом подумала, глядя на соседа по купе. Обалдеть! Блондин, шикарные плечи, светлые волосы на ногах, той их части, что были видны из-под шорт, переливались на солнце. Лицо его я не назвала бы классически красивым, но мамочка моя! Губы, нос, глаза... короче говоря, я, как сомнамбула, зашла в купе, плюхнулась на свободное место и уставилась на него. Потом спохватилась, положила сумку в багажное отделение под полкой и, мысленно обзывая себя дурой, сказала:
- Жарко, я вся мокрая...
Лингам
Второго Дьявола я встретила, когда мне стукнуло двадцать. И я опять не узнала его, даже не подумала о такой возможности, да что там! Мне и в голову не пришло задуматься о Дьявольской изобретательности, о настоящей сути того, с кем мне пришлось, черт возьми, нравилось, общаться. Не знаю, чего во мне было больше в двадцать лет - любопытства, легкомыслия или самоуверенности.
На этот раз мне встретился Лингам.
Я тогда бросила институт, потеряла свою Великую Любовь, ушла из дома, вдрызг разругавшись с родителями, скиталась по общагам, опять возвращалась домой, гордая от иллюзий самостоятельности, я меняла партнеров, не запоминая, порой, ни имен, ни даже лиц, словом, пребывала в состоянии войны с самой собой и с окружающим миром.
Ранняя зима принесла слякоть и тоску, глубокую и темную, как омут.
Однажды я возвращалась домой с работы (назло папе я устроилась нянечкой в детский сад), замерзла, продрогла и сама себе напоминала заблудшую бездомную собаку. Я подняла руку в надежде на доброхотного попутчика - машину, которая отвезет меня домой, и скользнула, клацая зубами в первую остановившуюся. Не помню цвет и марку, зато отчетливо помню салон. Черные бархатные кресла, черная, явно дорогая приборная панель, черный же кожаный руль и огромный набалдашник на ручке передачи - в янтарном желтом шаре распластанный огромный паук с черным брюшком и мохнатыми лапками.
Водитель непонятного возраста, то ли пятьдесят, то ли сто? Но голос - супер! Удивительно низкий, грудной, чуть хрипловатый, он завораживал и успокаивал. Мы разговорились и, через короткое время, усталость моя прошла, стало тепло, раздражение, преследовавшее меня целый день, улетучилось, как и не было. Казалось, мы знакомы всю жизнь (его или мою?), можем говорить обо всем, мало того, мне хочется говорить обо всем!
Внешность его в точности совпадала с другими Лингамами, встреченными мною много позже, я уже описывала Его, повторять теперь не стану.
Но у этого была особенность. На его безымянном пальце сияло огромное кольцо, золотое, с большим черным агатом в виде шестиугольника. Чрезвычайное оно произвело на меня впечатление, потому и запомнилось.
Мои эмоции, желания и мысли, сопровождавшие нашу короткую беседу, оказались настолько чудесными, новыми и абсолютно неожиданными, что мне показалось, если я выложу ему, случайному попутчику, события последних сумашедших месяцев моей жизни - мне станет легче. Он найдет оправдание всем безумствам и глупостям, мною совершенным, он объяснит мне тот отчаянный водоворот, который я сама создала и из которого не могу выбраться. Мне показалось, он найдет дыру, через которую, как в черную воронку, утекают моя жизнь, мои силы и моя душа. Он сможет помочь мне понять, для чего я живу и куда двигаться дальше.
Мы подъехали к моему дому, и пора было уже расставаться, но тут он заговорил, как-то вдруг, о своей жене, которая умерла от рака, о сыне, который вырос и уехал. А потом спросил вежливо:
--
А не будешь ли ты возражать, если я приглашу тебя в гости?
--
Меня? - спросила я, не веря еще удаче
--
Да. Я не стану убеждать тебя в своей безопасности, но я стар и одинок, а ты, я вижу, тоже одинока, хоть и юна еще. Мы просто попьем чаю, поговорим, я покажу тебе свою жизнь, а ты поделишься своей...
Конечно, я согласилась и назавтра сидела в кресле, глубоком и удобном, в его огромной красивой квартире. А он разливал невиданный и потрясающе пахнущий красный чай по китайским черным чашкам.
В годы моей юности и темно-серые, почти черные обои на стенах, и черные огромные кресла, и серые бархатные шторы на окнах, и вообще, все, что я увидела в его диковинном "замке", как он назвал свое жилье, было не просто необычно - удивительно, поражало воображение. Обычные советские люди так не жили и не мудрено, что необычный и богатый антураж добавил к моему мнению о новом знакомом загадки, шарма и жгучего желания приобщиться к той замечательной жизни, которую он, по моему мнению, умудрялся вести.
Сказать, что мне было с ним безумно интересно - ничего не сказать, так я еще никогда и ни с кем не разговаривала. Он показывал мне фотографии в толстых альбомах, рассказывал о себе, глаголил о жизни вообще, а я жаждала рассказать ему о своей большой, но такой горькой любви, о пропасти, разделяющей меня с родителями, о случайных ненужных связях, о мире, меня окружающем, ставшем в последнее время таким неуютным.
Когда мы выпили весь чай, что был в пузатом чайнике, мой язык уже не останавливался - я говорила взахлеб, перескакивая с одного на другое, с обид на ошибки и обратно. Он вдруг встал, вышел куда-то и вернулся с маленькой резной табуреточкой, которую поставил у моих ног. Медленно сел передо мной и проговорил:
--
Я хочу научить тебя отстраняться от мыслей о том, что ты виновата. Ты не будешь сомневаться в себе, ругать и бичевать себя за ошибки. Все, что ты сделала - вовсе не неправильно...
Он взял мои руки в свои и велел закрыть глаза. Я откинулась в кресле, послушная каждому его слову и будто улетела куда-то.
Я снова была маленькой.
И, как наяву, я видела девочку, чьи игрушечные часики мне нравились больше всего на свете. Я снова караулила ее и, когда она забыла их на умывальнике в детском саду, я положила их в карман, счастливая и довольная приобретением. Но теперь я не несла под маминым жестким взглядом девочке домой украденную игрушку, не рыдала бурно от стыда, не стояла, дрожа от позора, под ее дверью ее квартиры и не произносила, глотая слезы: "Вот, возьми, пожалуйста, то, что я у тебя украла". Я не боялась заглянуть ей в глаза. Я теперь не была наказана вообще, а видела совсем иную картинку: моя мама радовалась вместе со мной, а на мое пояснение о способе приобретения часиков сказала: "Правильно сделала, умница моя, не будет разбрасывать, где попало, свои вещи. Носи по праву..."
А потом я увидела еще целую череду историй из своего детства и каждая шалость моя, большая или маленькая, заканчивалась не наказанием, не ремнем и не углом в папином кабинете, а похвалой, лаской и уверенностью в собственной правоте.
Когда я открыла глаза, мне хотелось плакать от счастья. От сознания, что все не так и ошибки - вовсе не ошибки, а победы, грехи - не грехи, ибо они объяснены и оправданы.
--
Приходи ко мне завтра, - сказал мне на прощанье мой новый друг, за столь короткое время ставший мне ближе отца.
И я пришла. И приходила к нему еще пять раз.
Меня каждый раз встречал пузатый чайник странного красного чая, горьковатого, но очень вкусного и низкое глубокое кресло.
И беседа.
Я рассказала ему все. О себе и друзьях, о родных и снова, о себе. Закрывая глаза, я вспоминала лица и имена своих случайных любовников, жестокие гневные слова, брошенные матери, ссоры с отцом, оскорбленным в своих чаяниях. И каждый раз я плавала в удовольствии и гордости оттого, что поступила именно так, а не иначе. Мне казалось, он вернул меня к жизни, сумел обратить грех во благо, грязь - в сахар, а разврат - в истину. Я благодарила его искренне и жарко и почитала его, как самая любящая дочь.
Но странное дело, вне его дома и кресла, вне его голоса и чая я начала, почему-то, испытывать не просто пустоту - вакуум. Мне перестали нравиться мои друзья, меня дико раздражали родные, но самое главное - меня раздражала я сама. Я не перестала называть блуд блудом, но перестала искать и желать перемен. Я словно варилась в болотной зеленой жиже греха и, чем дальше, тем чаще мне хотелось говорить самой себе: "Да, ты - мразь, мразью родилась и умрешь таковой же, а мир вокруг враждебен и глуп. И иначе не будет никогда". Вне его дома я уже забыла, что такое радость и любовь, что такое ласковое слово и добрый поступок. Чем хуже - тем правильнее, - таким оказался мой мир. И в какой-то момент чувство безысходности заслонило землю и солнце. Я до сих пор помню то свое состояние, слава богу, умом, а не сердцем. Я плохо спала, плакала во сне от осознания скверны во мне и вокруг. И проснулась утром с острым желанием немедленно побежать к нему, моему новому отцу, поделиться, поплакаться, сесть в кресло, выпить чаю и улететь в собственное превосходство, закрыв глаза.
Было воскресенье и, конечно, он должен был быть дома. Он не может быть где-то в другом месте, ведь он должен чувствовать и знать, что со мною происходит и как мне плохо! Ведь он знает жизнь лучше всех и поможет мне, потому что он - самый умный и мудрый человек на свете.
Мне открыла дверь полная женщина в ярком халате.
--
Что вы говорите? Такого здесь никогда не было! В этой квартире живу я! - ответила она раздраженно и удивленно и захлопнула дверь.
Я ошалела. Ведь я приходила сюда, в этот дом, в эту квартиру не один раз! Я немного постояла и вдруг вспомнила, что в щель открытой двери виделись совсем другие обои! У моего друга квартира была выдержана в серо-черных тонах, а за плечами толстухи веселились светленькие, в цветочках. Я, еще в недоверии к самой себе, вышла из подъезда и обошла дом дважды. Ну да, тот самый дом, тот самый подъезд и квартира на первом этаже во всем доме была только здесь, потому что в других подъездах вообще не было дверей на первом этаже - с другой стороны дома располагался магазин. Я опять обошла дом и принялась разглядывать окна. И опять - вместо темно-серых бархатных штор интересовавшие меня окна сияли занавесочками с потешными кружевными рюшами. Я долго смотрела на окна. Первое удивление и непонимание постепенно сменились сумашедшей тоской и отчаянием. Мой новый мир лопнул, исчез, от него ничего не осталось. Не будет больше долгих интересных бесед, не будет красного чая и резной скамеечки у моих ног с сидящим на ней добрым другом. Я подумала о том, что не могу, почему-то, вспомнить цвет его глаз. Какие же у него глаза? Силилась, но так и не вспомнила. Я не просто была в отчаянии - абсолютная безысходность, тупик, конец. А мир - это мрачный ветер, несущий гнилостный дух, грязная клетка, в которой грязная я.
Я побрела куда-то, не разбирая ни дороги, ни направления. Мне было очень тяжело переставлять ноги, будто я иду не по земле, а по тине и преодолеваю сопротивление зеленой топкой грязи.
Вот чего не сохранила мне моя память, так это как я попала в парк. Я не видела ничего вокруг еще и потому, что мое состояние усиливалось острой жалостью к самой себе и порожденной ею апатией.
Я не знала, куда иду, но знала, что иду умирать.
Единственный способ выбраться из моей жуткой клети - самостоятельно покинуть мир. Я хорошо помню, как пришла мне в голову эта мысль, мне даже показалось, что самоубийство - единственно правильный способ мужественного человека для борьбы с жестокой и грязной клоакой, называемой жизнью. И единственное его спасение.
Я очень устала. И, не заботясь о чистоте пальто (теперь уже все равно!), легла прямо в грязный сугроб. Был конец декабря и недавно выпавший снег не успел еще растаять, как это обычно у нас происходит к Новому Году, зато успел потемнеть от городского смога и смешаться с грязными опавшими листьями. Я лежала, глядя в небо, и ни о чем не думала. Решение было уже принято, потому и думать-то, собственно, было не о чем. И я просто смотрела в небо.
Пролетела ворона, гнусно каркнув, но не все ли равно, ведь скоро я перестану видеть и ворон, и небо, и деревья. Мне будет все равно.
--
Прощай ворона, - сказала я вслух, когда вдруг сбоку непонятное движение и шорох заставили меня скосить глаза.
Собака. Грязная, в колтунах, лохматая собака приблизилась, понюхала мое лицо и неожиданно лизнула меня в щеку. Я села. Собака замахала хвостом и тоже села, продолжая вилять им прямо по снегу и мокрым листьям. А потом широко улыбнулась и высунула язык.
До сих пор не знаю, что это было - случай или вмешался Ангел-Хранитель мой, но словно плотина прорвалась у меня внутри. Я протянула руки, обняла пса, уткнувшись лицом прямо в грязную свалявшуюся шерсть, и заревела. Почти завыла. А собака продолжала рьяно вилять хвостом так сильно, что колыхалась худая ребристая спина.
Я не задумалась сразу о мистической пропаже моего знакомого, а сейчас вообще позабыла о нем. И рассказала собаке сквозь слезы, как стащила забытые на умывальнике игрушечные часики, как радовалась, неся их домой, а потом, как мама в ужасе от содеянного мною, долго говорила со мной и плакала. И как потом заставила меня нести злополучную игрушку законной владелице и произносить то, что и произнести-то было невозможно. И как я все-таки произнесла, рыдая, а потом горько плакала от стыда весь вечер, пока не заснула. Я сказала собаке, что мама поступила не просто правильно - она меня спасла. И, если бы реакция мамы была другой - иной была бы не просто я сама, иным было бы мое сердце. И я тогда не мучилась бы так сильно от потери своей большой любви, потому что никакой бы тогда любви не было вообще, я просто не смогла бы любить в принципе. А еще я сказала, что у меня самые лучшие родители на свете и что они хотят видеть меня совершенной, хотя бы просто настоящим Человеком. Они хотят, что бы я росла во всех смыслах, и я тоже хочу перемен. Хороших перемен. А еще я сказала собаке, что мир и жизнь, на самом деле, замечательны и все зависит только от меня самой, только я сама смогу сделать их еще прекраснее. И что радоваться жизни можно и нужно всегда, где бы я ни была - во дворце или на самом дне. Что жизнь настолько удивительна, что за нее стоит бороться изо всех сил.
Удивительное дело, но собака не пыталась отстраниться, высвободиться из моих объятий и не убегала, только виляла хвостом. А у меня словно изменилось зрение. Я не могу описать перехода, но именно после этой беседы с сестрой моей меньшей (эх, Дарвин, Дарвин!), после исповеди моей лохматой спасительнице, именно после этого волшебного дня я не просто приняла, я сама стала мыслью о том, что жизнь удивительна и великолепна настолько, что сражаться за нее стоит до конца. И что только я сама в силах сделать ее еще прекраснее, нужно только вовремя уметь прислушиваться к себе.
И действительно, прошло много лет, и в моей жизни было всякое - и хорошее, и горькое, и даже страшное, но мне больше никогда не приходило в голову покончить со всем одним махом. Я люблю эту жизнь, какая бы она ни была и радуюсь каждому дню, каждой минуте и каждому событию. В конце концов, разве слезы не есть подтверждение того, что мы живы и жизнь продолжается?
Я пошла домой, а собака шла рядом, виляя хвостом и улыбаясь мне во все зубы, правда она, почему-то, ни разу не подала голос. Я решила взять ее себе, отмыть и вычесать, накормить и любить. Ее место должно быть рядом со мной, я даже гадала, как отреагирует мама, если спать пес будет в моей кровати, и заранее готовила гору аргументов для убеждения.
Мы уже почти подходили к дому, когда она забежала за какое-то дерево и неожиданно исчезла. Я долго искала ее, звала, но так и не нашла.
И это еще не конец истории моего первого общения с Лингамом.
Во-первых, я ходила к тому дому еще раз. И говорила с хозяйкой. Она подтвердила мою догадку, что никуда не выезжала весь декабрь, мало того, она болела целый месяц и почти не покидала своей квартиры. И ни в ком из своих знакомых женщина не опознала невысокого коренастого, и прочая, человека, описанного мною в мельчайших подробностях. Так что не мог сидеть на маленькой резной скамеечке у моих ног возле большого глубокого кресла лысоватый пожилой мужчина, не мог поить меня красным чаем из пузатого чайника, не мог беседовать со мною подолгу о жизни и еще о многом другом. Но, все-таки, это было, и я не сошла с ума в декабре. Еще и потому, что серебряная чайная ложка, подаренная им в последнюю, как потом оказалось, нашу встречу, до сих пор хранится в моем секретере с другими памятными мелочами.
Во-вторых, я не просто помирилась с родителями, я с ними примирилась! Они очень быстро стали моими самыми близкими друзьями, и через год никто уже не мог вспомнить причин такого долгого противостояния друг другу. Я делилась с матерью мельчайшими подробностями своей жизни, уважала и трепетно любила отца. Стена между нами не просто была сломлена, она превратилась в бесчисленное множество нитей и веревочек, связывающих наши души и помыслы, словом, мы стали одной семьей не только в записях домовой книги, но на самом деле.
Случилась со мной еще одна удивительная вещь, буквально через месяц после последней встречи с Лингамом.
Я собиралась в Киев, к друзьям, купила билет, радуясь второму вагону и нижней полке, тем более что с билетами на поезд везло редко. В день отъезда ко мне зашла давняя подруга, с которой я не встречалась несколько лет и мы нализались коньяка под воспоминания о прошлом до такой степени, что о поездке я вспомнила только за пол часа до отправления поезда.
Конечно, я опоздала. Запыхавшиеся, вы ворвались на перрон только для того, что бы успеть помахать рукой уходящему поезду. Поохав и посетовав на рассеянность, мы продолжили вечер воспоминаний в вокзальном ресторане. Ночь, в итоге, я помню плохо, очнулась только утром, в такси, возле своего дома. Кстати, за ресторан и такси пришлось отдать все скопленные на поездку деньги.
Зато я хорошо помню, как вошла на порог квартиры. Заплаканная, кричащая мама обнимала меня и целовала столь неистово, что с меня мигом слетели остатки хмеля. А дело было вот в чем: утром по радио передали, что мой поезд, тот самый, на который я опоздала, столкнулся с товарняком, и от первых трех вагонов в живых почти никого не осталось. И мама металась по комнате целых полчаса, прошедших между страшным известием и моим возвращением, кричала, кричала, пока не потеряла сознание - она ведь меня уже потеряла в мыслях своих. Что она пережила и перечувствовала за эти вечные тридцать минут трудно себе представить, а воображать - страшно.
А я...
Я не могу назвать свое состояние шоком, мне мешало жесточайшее похмелье, но прострация - вот более точное слово. Я, так сильно пожелавшая умереть в конце декабря, так влюбилась в жизнь за короткое время и так хотела жить! Как же можно у меня, радующейся свету и миру отнять все в один миг? Я не могла понять и представить себя холодной, неузнаваемой, мертвой, точнее, все-таки могла, как раз эта картина вызывала дрожь в пальцах и спазм в горле, мешающий говорить и даже плакать
Осознавать и осмысливать события я начала много позже. А тогда первое оцепенение от ВОЗМОЖНОСТИ сменилось бешенной радостью ИЗБАВЛЕНИЯ, а потом постепенно забылось. Я даже не сохранила злополучный билет, а зря. А может и не зря. Я не выбрасывала его специально, просто не сберегла на память.
Вот такая случилась интересная история. Знаете, совпадение и знаковость могут показаться некоторым притянутым за уши, но для меня оно символично.
***
Вторая встреча с Лингамом состоялась, я уточняю - не произошла, а состоялась, через три года. И я опять оказалась не готова, по сути, к ней, а может быть готова? Но судите сами.
Мое двадцать четвертое в жизни лето. По студенческой путевке я поехала в Одессу. Одна. Денег было мало, только на самое насущное, а потому никаких экскурсий и прогулок на яхте я себе позволить не могла. И гуляла по городу, куда глаза глядят, целыми днями, возвращаясь в дом отдыха только на перекус. К слову, этот метод и по сей день остается самым любимым для меня способом знакомства с городом - не организованные групповые "глазелки", а свободное шатание, пока носят ноги. Конечно, для такого метода необходимо много времени и низкий каблук. Но продолжу.
Июль, не знаю, как в другие годы в Одессе, был не жарким, а море и совсем холодным. Зато для пеших прогулок - замечательное время. Больше всего мне нравилось гулять по старому городу, забредая на незнакомые улицы, искать выход. Это была такая игра - ни у кого не спрашивая дорогу, идти, куда глаза глядят, потом, по соседним переулкам и улочкам возвращаться в исходное место. И еще одно развлечение - сидеть на лавочке с сигаретой и пластиковым стаканчиком кофе и наблюдать за прохожими. Мне доставляло несказанное удовольствие выискивать в одесситах (а я воображала, что кроме меня туристов в городе нет) черты Бабелевских персонажей и какая радость меня охватывала, когда я их находила или дорисовывала в своем воображении! Полный город Двойр, Бенционов, Соломонов, Исааков и прочих Натанов. За две недели я обошла столько улиц и тупиков, посмотрела столько домов и двориков, оценила столько прохожих, что в голове моей все смешалось в одну большую кашу с колодезными дворами, арками, старыми ручками на облупленных высоких дверях и бельем в небе. Лавочки, акации, булыжные мостовые, переходы, лестницы и завитушки на домах - Одесса меня приняла и полюбила, наверное, во всяком случае, ее искренне полюбила я.
Однажды я отдыхала на лавочке и, по своему обыкновению, глазела на снующий туда-сюда люд. Народу было необычно мало, но зато сегодня мне попадалось уж очень много колоритных персонажей. То тетка в черной шляпе с широченными полями и свисающей сеткой над ярко красными губами, то старуха в белом брючном костюме, сгорбленная, но на высоких каблуках, то мужеподобная молодая дама с арбузной грудью и гренадерскими плечами, то потешный старикан в кожаной жилетке и драных джинсах. Я даже пожалела, что не умею рисовать...
--
Вы курите подряд уже третью сигарету, - сказал кто-то.
--
Что? - я вздрогнула от неожиданности и обернулась на голос.
На скамейке, рядом со мной сидел невысокий мужичок, похожий на еврейского торгаша из фильмов про Одессу, но, судя по одежде, священник.
--
На этой улице редко бывают туристы, - он улыбался мне и улыбка у него была замечательно-открытой.
Глаза сузились в тонкие полоски, отчего рыжеватые пушистые ресницы почти лежали на пухлых щеках. Я улыбнулась в ответ. Нельзя было не улыбнуться, такое уж у него лицо. Бородка, сизая какая-то от седины, но причесанная и аккуратно подстриженная, черная шапочка на почти лысой голове и выбивающиеся из под нее редкие клоки рыжих волос, квадратный торс, мощные руки, широкие ладони и ухоженные пухлые пальцы. Я никогда в жизни не разговаривала с церковниками и, конечно, мне представлялось, что они не снисходят до разговоров с людьми, не являющимися прихожанами их церкви.
--
А почему вы решили, что я туристка? - я пыталась подражать одесскому говору, как это делают артисты в кино.
--
Одесские девушки редко курят на улице. По крайней мере, в этом районе, - ответил он
--
Правда. Но на самом деле, я просто знаю, что вы не местная.
--
Вы здесь живете? - спросила я, меняя тему.
--
Я здесь служу.
--
???
--
Хотите, я покажу вам Храм?
--
Хочу! - я даже не задумывалась, до двадцати трех лет я ни разу не была в церкви, - и что я там увижу?
--
Если хочешь стать совершенной, следуй за мной....
Его голос потерял улыбку, он усилился, стал глубоким, значительным и странно двоился, будто здесь же, в переулке, отдавался эхом от домов, деревьев и окон. И... от моего сердца.
Уши мои слышали негромкую речь, а сердце застучало, громом отзываясь его словам. Каждому его слову.
Он поднялся со скамейки и пошел, не оглядываясь и не делая никаких движений руками в такт шагам. Я не видела под черной сутаной его ног, но почему-то не колыхался длинный подол от движения, как обычно движется юбка при ходьбе. Он медленно удалялся от меня, как движущийся памятник.
Ну конечно, я вскочила со скамейки, выбросила недокуренную сигарету и помчалась за ним. По моим расчетам, я шла гораздо быстрее, чем старый поп, но почему-то все время оставалась сзади. Догнать его, пойти с ним вровень никак не получалось. Сколько-то мы шли так - он, медленно, впереди, а я за ним, почти бегом. Потом Священник завернул за угол дома, я за ним и вот... маленькая площадь, вся зеленая от травы, деревьев и густого кустарника по краям. Фигурная решетка невысокого забора в противоположном от меня углу площади, а за забором маленькая церковь, хорошенькая и сверкающая, как картинка, даже глазам было больно смотреть на купол. Он стоял возле резной калитки и, как только я появилась на площади, не оглядываясь, прошел к церкви, оставив калитку открытой. Видимо, он не сомневался, что я иду за ним. Знал. Как и то, что я не живу в Одессе.
Дверь в церковь представилась мне произведением искусства. Переплетение ветвей, диковинных листьев и невиданных цветов, выточенное явно из цельного куска дерева, в причудливом рисунке сходилось на створках двери к огромным медным ручкам, натертым до красноватого блеска. Я тронула пальцем дерево, подивилась искусству резчика, потом толкнула горячую от солнца ручку и вошла в церковь. Дверь за мной издала тихий шипящий звук и закрылась. В Храме (я, кстати, до сих пор не знаю разницы между Храмом и просто церковью) никого не было. Трещали горевшие свечи на медной планшетке слева от входа. Много-много малюсеньких желтых подсвечников и в каждом - горящая свеча. Венчал планшетку большой крест с распятым Иисусом, на металлическом теле которого играли огненные блики. Я смотрела на медного Иисуса на кресте и, словно живая мука искажала, корежила Его скорбное лицо, отражаясь болью в глазах и на лбу.
Я молчала, ошалевшая и подавленная.
--
Для нас, для тебя и для меня, в жизни и во всей вселенной есть только одно замечательное событие - смерть, - я опять, как и на скамейке, не заметила его приближения.
Вздрогнув, я повернулась к священнику и спросила:
--
Что вы имеете в виду?
Эр
--
Жарко, я вся мокрая, - произнесла я, ругая себя почем свет.
Обычно мне без особого труда удавалось задать верный тон разговора, заинтересовать собеседника, я почти никогда не искала лихорадочно интересной темы для беседы, они приходили сами. Но сейчас... я сразу поняла, что сморозила глупость. Черт, черт, черт!
Он улыбнулся и стал еще лучше. У меня заныло где-то внизу живота. Поезд тронулся.
--
Я пойду покурю, - зачем-то сообщила я, и при этом мой голос меня опять подвел и выдал какой-то хриплый бас.
Суетливо порывшись в сумке, я нашла, наконец, сигареты и зажигалку, дверь купе тоже протестовала, не поддавшись сразу, отчего я смутилась еще больше. Наконец я добрела до тамбура и закурила, успокаиваясь. Но не успела докурить, как открылась дверь и, с сигаретой в зубах, вошел мой сосед. Я молча протянула зажигалку, он прикурил и тоже ничего не сказал.
Вот сейчас я вспоминаю и спрашиваю себя, почему меня ни капли не удивляло тогда его молчание? Неужели я была ВСЯ его с первого взгляда, с того самого момента, как открыла дверь купе СВ и увидела золотой пух на его ногах? Черт возьми! Да, да! О ком я, собственно, рассказываю!
Но никакой неловкости его молчание не вызывало, словно слова не были в ходу у человечества.
Мы курили молча. Я выбросила окурок и, не желая уходить от него, молча вытянула из пачки вторую сигарету. Он, так же молча, достал из моих рук зажигалку и дал мне прикурить. А у меня задрожали ноги от его прикосновения. И я, до этого момента не отрывавшая взгляда от окна, впялилась в него, чувствуя, как краснею. А он, как мне показалось, и не отводил от меня взгляда, потому что я сразу наткнулась на его глаза, левый - зеленый и голубой правый. Не могу сказать, что они что-то мне обещали или звали куда-то, ничего подобного, они меня укутывали, не говоря ни о чем и обо всем одновременно. У меня кружилась голова, я готова была смотреть на него бесконечно и даже не заметила, куда делись его и моя недокуренные сигареты, когда он взял меня за руку и молча повел по коридору обратно в купе. Шаг, шаг, шаг, каждый его шаг отзывался во мне только одним словом "Сейчас".
Шаг, сейчас, шаг, сейчас, шаг, сейчас...
Я не подумала о любимом, который ждал меня дома. Меня не остановила мысль о том, что я предам сейчас человека, мужчину, за которого я скоро должна была выйти замуж, которому я говорила "Люблю". Я и не вспомнила о нем, словно его и не было никогда в моей жизни.
Шаг, сейчас, шаг, сейчас, шаг, сейчас...
Он защелкнул замок двери и молча возился с боковым фиксатором, а я стояла рядом и дрожала, тоже не говоря ни слова. Потом он поднял меня под мышки перед собой, целуя в губы сначала осторожно и нежно, потом все сильнее и требовательнее. Посадив меня на столик между спальными полками, он стянул с меня сарафан одним движением.
--
Подожди, я потная, грязная, по городу целый день бегала, - зашептала я прямо ему в губы, а он мешал мне говорить, целуя все сильнее и не слушал меня.
Потом он обхватил мою голову руками, приподнял и опять заглянул мне в глаза. И опять ничего не сказал. Но этого оказалось достаточно. Все. Я поплыла. И больше уже ничего не говорила.
Забегая вперед, скажу, подобного секса у меня не было никогда в жизни, ни до того, ни после. Лучше его - были мужчины, красивее - были, страстнее, шире, нежнее - были. Но ярче - нет. Дело не в технике, не в том, что именно он делал со мной, а в том, что я чувствовала с ним рядом. Мы, словно сплелись в одно целое, не различая наших тел, где чье, его рука была моей рукой, а моя грудь - его грудью. Наши волосы составили единую прическу, краше которой не придумал еще ни один парикмахер. Я отдавалась ему полностью, вся, до последнего ногтя, а он был во мне, как я сама, словно моему телу не хватало до его тела, как пазла на совершенной картине. Я чувствовала себя то змеей, то птицей, то кошкой, то волчицей, но я была уже не я, а мы вместе, как одно яблоко. Я была им, а он мною. Он будто знал меня миллион лет и ласкал столько же, он знал все, что я особенно любила, и добавлял что-то свое, при этом мне даже в голову не могло прийти, что секс может быть настолько органичным. Все, о чем я фантазировала и о чем стеснялась даже говорить, было ему известно, он заглядывал в самые потаенные мои уголки и выполнял мои самые сокровенные желания, он был неистов и удивителен, он... словом, лучшего любовника вряд ли можно найти на этой Земле.
Когда я закричала, он не зажал мне рот рукой, не поцеловал меня, а вдруг укусил грудь, не больно, но чувствительно и сладость от этого взорвалась салютом, фейерверком, водопадом и каким-то бешенным ураганом...
И за все это время мы не сказали ни слова.
Потом мы долго лежали, прислушиваясь к дыханию друг друга. По крайней мере, я прислушивалась к его дыханью, к стуку его сердца. Молча. Немного погодя он выскользнул из моих рук, надел шорты, прямо на голое тело, и, укрыв меня простыней, вышел. И опять ничего не сказал. Удивительно, но меня совершенно не напрягало и не удивляло его молчание. Я потянулась и улыбнулась сама себе от мысли, что еще светло, а впереди целый вечер и целая ночь. Он вернулся с тазиком и двумя бутылками минеральной воды. Достав из сумки мочалку, пушистую и белую, поставил меня в тазик, и тут я впервые услышала его голос.
--
Так, так, вот так, - он лил воду на меня, тер меня щекочущей мочалкой и каждое свое движение повторял кивком головы и словами. Пузырьки лопались на моих плечах.
--
Так, так, вот здесь еще, так, моя хорошая, тебе нравится как я тебя мою, - он не спрашивал, он утверждал.
Его голос совсем не подходил ему, хотя и был великолепен - низкий, даже гудящий как колокол.
--
Я кричала, - я вдруг подумала о пассажирах в соседних купе, - я кричала, и меня не могли не слышать.
--
Не волнуйся, - он мыл мои ноги, - никто ничего не услышал, не думай об этом.
А я уже и не думала. Я смотрела на него, на его кожу - она была чистой и сухой. Интересно, разве он успел искупаться, он ведь очень быстро вернулся? Я разглядывала его плечи и затылок, улыбнулась светловолосой макушке, но тут он провел мочалкой по моим бедрам и у меня задрожали ноги, и опять сладко сжалось внизу живота...
Все повторилось опять. На этот раз я не только принимала его ласки, на этот раз я целовала его сама, да так, как никогда еще не ласкала мужчину, я словно сошла с ума, мне хотелось доставить ему не меньшее наслаждение, чем получала сама. Не знаю, откуда я знала, чувствовала, чего именно он хочет, что нужно делать, просто этого хотела я сама.
В какой-то момент он шумно задышал, резко оторвал меня от себя и швырнул на кровать. Кстати, странное дело, неужели можно назвать кроватью пассажирскую полку? Но мне она казалась огромной, как поле. Рыча, он набросился на меня, как голодный тигр бросается на антилопу. Я тоже впала в какое-то исступление, я урчала, царапалась и кусалась. И чего было больше в заключительном поцелуе - человеческого или звериного - я не знаю. Наслаждение, упоение, ярость, радостное безумие, усиленное необъяснимой гордостью - я с трудом подбираю название своим эмоциям, но повторюсь, такого в моей жизни не было никогда. Это был не секс, а что-то другое, чему еще не придумано названия.
Соитие с дьяволом - вам не покажется это кощунственным?
Было уже темно, и я захотела есть. Он, то ли почувствовав мое шевеление, то ли услышав мои мысли, резко сел и положил руку мне на живот:
--
Конечно, как я не подумал, ты же голодна!
Уж не знаю, каким таким волшебством, может быть мы и в еде любили одно и то же, но из своей бездонной сумки он достал мясо, приготовленное именно так, как я люблю, черный хлеб, огурцы и водка. Голая, я накинулась на еду, запивая ее водкой, как водой, надо же! Мясо оказалось необыкновенно вкусным, хлеб свежим, а водка нежной. Интересно, что он даже с огурцами угадал - помидоры я не любила.
Никакого стеснения или неловкости - я чавкала, отрывала куски мяса и громко грызла огурец и он вел себя так же, время от времени пытаясь меня кормить мясом изо рта в рот. За едой я рассказала ему, как провела время на Арбате, показывала в лицах смешных клоунов и напевала песни, которые услышала от девушки с гитарой, а он внимательно слушал и смеялся. Я смотрела на его лицо и едва ли не задыхалась от удовольствия.
После еды он достал портсигар. Боже! Ну и штучка! Почти черное серебро и огромный темно-красный паук на крышке. Жуткое зрелище, я даже поежилась, таким настоящим этот паук выглядел. Что-то мелькнуло у меня в голове, я уже видела нечто подобное однажды, но где и когда? Мысль не задержалась и улетела, потому что он поймал мой взгляд и сказал:
--
Давай покурим, - и вытянул из портсигара папиросу.
--
Я не курю папиросы, - помотала я головой, - да и нельзя же в купе.
--
Это очень хорошие папиросы, попробуй, тебе понравится! - он улыбнулся и, не сомневаясь в моем согласии, поднес мне огонь.
Мы откинулись на спинки диванчиков одновременно. Не знаю, как получилось, но, глянув друг другу в глаза, мы уже не отводили их, молча дымя папиросами. Я смотрела на него, а он - на меня. Я - во все глаза, сияя от радости, благодарная и счастливая, а он - нежно и сладко. И опять де-жа-вю! Что-то знакомое мелькнуло во взгляде, где я могла его видеть? Или не во взгляде? Не знаю. Не мысль, но ощущение пролетело ветром и ушло, а у меня, вдруг стало плыть изображение в глазах, как туманом оделось все вокруг, расплывчатые тени, неясные очертания, четкими оставались только его глаза. Ничего, кроме его глаз и веера волос над ними. Я летела, не чувствуя тела, парила под перестук то ли колес, то ли своего сердца. И вдруг туман рассеялся. Исчезло купе вагона, а мы оказались в огромной комнате. Странно, но я даже не удивилась, он, не отрывая от меня глаз, протянул руки и обнял меня. Потом чуть отстранился, и я увидела комнату. Темно-красные стены, огромные картины, черные кресла, как пушистые исполинские коты, толстенный черный ковер с расплывчатым рисунком. В комнате мы оказались не одни - несколько голых мужчин, похожих чем-то друг на друга и две длинноволосые женщины, тоже голые. И те, и другие сидели в креслах и на полу, а мы стояли перед ними, при этом меня почему-то совсем не смущала ни их, ни наша нагота. Он, мой спутник, мой любовник, мягко подвел меня к свободному креслу и усадил в него осторожно. И тут же начал целовать, трогать, ласкать. Ласкать так, как не ласкал ни в первый, ни во второй раз - открыто, яростно, резко и... упоительно, словно говоря: "Расслабься, отдайся моим рукам, ибо это прекрасно...". При этом смотрел на меня и я не могла, под его взглядом, ни протестовать, ни вообще шевелиться. Да что там протестовать! Я дико, безумно возбудилась и желала страстно, чтобы он продолжал. Продолжал при них! Сильнее, больше, глубже, резче... и при всех.
Ко мне приблизились женщины и, сперва осторожно, затем все настойчивее и интимнее принялись гладить, трогать меня, целовать мои волосы, лицо, грудь, их руки были все требовательнее, а ласки - яростнее, пока я не застонала, извиваясь. И тогда мой любовник отстранился от меня и, улыбаясь, сказал:
--
Я хочу смотреть на тебя, милая. Ты и сама этого хочешь, верно? Ты и сама хочешь сделать это, потому что ты моя, верно? Прими их в лоно свое и они - это буду я. Дай им любовь свою, как мне. Отдай им себя всю и это мне ты себя отдашь....
Я внимала его словам с таким неистовым желанием, с таким возбуждением, с такой страстью! И я закричала:
- Да, да! Я хочу тебя! Я хочу вас, скорее, иди ко мне, идите ко мне все, возьмите меня, возьми меня вместе с ними...
Ко мне потянулись руки, много рук, я сползла на ковер или меня стянули, я не заметила, и почувствовала губы, руки, языки, ласки, искушенные и развратные, неистовые и яростные. В мои губы впились сразу двое и двоим я отвечала, я чувствовала множество тел и каждому отдавала бешенные поцелуи и каждому отдавалась, меня крутили в разные стороны и я отвечала толчками своего тела, стоном и криком: "Еще, еще, еще!" Словом, это была безумная, невероятная оргия для меня одной. Я была между ними и для них, и каждый из них был только для меня, каждый кусочек моего тела, каждая клеточка, каждый волосок вопили от наслаждения и радости.
Не секс, но парад тел, парад ласк.
Все это время я не отводила от него взгляда. Иногда чья-то нога или рука, чье-то лицо или спина заслоняли его от меня, тем яростнее я начинала двигаться, я хотела видеть его постоянно и хотела, что бы он меня видел, каждую мелочь, каждое движение и вздох, каждый поцелуй. Я была уверена - он чувствует то же самое, ту же волну за волной, сотрясающую мое тело, то же резко нарастающее возбуждение и тот же взрыв наслаждения, который испытывала я.
Он смотрел и улыбался. И в его взгляде была нежность, любовь, благодарность, удовольствие и...победа.
А потом волны, сотрясающие меня все чаще, превратились в непрерывную, дикую волнищу, цунами и... я потеряла сознание. Последнее, что я помню - торжество в его глазах.
... Я открыла глаза и рванулась к диванчику напротив. Он оказался аккуратно застелен нетронутым бельем и пуст. На столике тоже ничего не было, даже стаканов. Я вскочила и оглядела себя со всех сторон - ни синяков, ни царапин, а уж они-то должны были остаться после ночного безумства. Ничего! Меня не мутило от выпитого, не болела голова, только странное чувство неловкости, отвращения и неясной тревоги, заслоняющее даже удивление от того, что рядом никого нет. Я отчетливо помнила все произошедшее со мной этой ночью. На мне не оказалось ничего из одежды, даже белья, и тело болело, как после изнурительного физического труда или долгой спортивной тренировки, что только подтверждало реальность моих воспоминаний. Но... где он?
Любопытство и досада погнали меня в коридор. Проводница собирала постельное белье.
--
Скажите пожалуйста, - я старалась говорить непринужденно, как о пустяке, - а мой сосед по купе вышел, да?
--
Какой сосед? - удивилась она.
--
Тот, который ехал со мной, он в Москве садился...
--
В вашем купе, кроме вас, никто не ехал, - ответила женщина, - я вчера заглянуть хотела, чаю предложить, а у вас закрыто и тихо, вы, наверное, спали...
Я остолбенела. Но не стала спорить и спрашивать ее ни о чем больше, еще решит, что я - ненормальная, и вернулась в купе.
Я не мистик и никогда им не была, галлюцинациями не страдаю, с другой стороны, сны не бывают такими настоящими, да и после снов, до какой бы степени реальности они не доходили, тело так не болит. Кроме того, никакой сон не стал бы причиной того чувства гадливости и отвращения, которое меня преследовало, вызывая озноб, и не сжималось бы так от унижения сердце.
--
Не то, не то, так не может быть, - бормотала я про себя, собираясь к выходу, - стоп, билет, может быть, проводница меня обманула? - осенило меня, - можно мне забрать билет? - пока я дошла до купе проводников, я смогла взять себя в руки и говорила почти спокойно.
--
Пожалуйста, - она открыла свою папку с ячейками и я увидела, что в клеточке с номером соседнего места торчит картонка с надписью "Пусто".