|
Принцесса. Золотце. Солнышко. Кисонька. Пупсичек. Ангелочек. Моя сладенькая жопочка, моя птичка, musipussy, слушайся мамочку, люби мамочку, скушай вишенку, надень платьице.
Это не я.
Это не я стою посреди комнаты в голубом костюмчике с ажурными бабочками бантов, в голубых гольфиках и голубых туфельках, и белые мои локоны свиты голубыми лентами, и предплечья мои и колени, запястья и шея - забинтованы, опутаны, надушены. Mama нежно целует мой лобик: лялечка хочет спеть?
Это не я.
Это не я смотрю на тебя снизу вверх, как будто и не глазами, а нутром, как будто и не смотрю, а молюсь. На твой голос, когда ты говоришь: "распеваемся", или "ми бемоль", или "cantabile", или "выйди за дверь", на твои рахманиновские руки без вен, невинные, не знавшие вина, на золотую волну челки и ярко-рыжий ободок радужки и ярко-розовый кончик языка...
- Рот, - шепчет мальчишка справа, ерзая на стуле, - прикрой.
Я улыбаюсь ему. Он улыбается мне.
- Держись подальше от грубых мочалок и старых кошёлок.
Говорит mama.
Намыливает пеной ладони, шлепает друг об друга, трёт мои ягодицы, рёбра, подмышки, каждый позвонок, тщательно - за ушами, между пальцами ног, целует меня там "от порчи", сдувает облако со щеки.
- Если какие мальчишки будут к тебе приставать, плюй им в лицо как следует. Набери побольше слюны и меть в глаза, а лучше в рот.
Я набираю побольше слюны и mama проверяет.
- Недостаточно.
Я набираю ещё.
- Недостаточно.
Рот уже полон так, что не раскрыть. Она резко хлопает меня по щекам, и...
Мы смеемся.
Это не я.
Ты говоришь:
"Скрябин сошел с ума. Джезуальдо сошел с ума, Станчинский здоровался с лошадьми, Шуман со столами, Ши Пэйпу..."
"Проклятье девятой симфонии началось с Бетховена"
"Жена Гайдна вытирала нотными листами пальцы, вместо салфеток"
Я не смотрю на тебя. Я в тебе.
И когда ты канифолишь смычок. И когда ты проходишь мимо, и когда ты кладёшь руку на плечо девчонки слева и задумчиво потираешь ее указательным пальцем, и говоришь: Прекрасно. Очень хорошо. Молодец. Straordinario...
Это не я улыбаюсь ей, но это она улыбается мне.
Прекрасно.
Это не я кладу высушенный трупик птенца под крышку фортепиано, это не я подсовываю собачьи какашки в окошко педали и мажу клавиши клеем, это не я заменяю смычковую канифоль гудроном, это не я пишу на доске "Бетховен-хуёвен", не я в ноктюрн до-диез минор ставлю ноты из похоронного марша, а в похоронный марш из имперского марша, а в Венгерскую рапсодию - пасодобль Рио-Рита, это не я громче всех смеюсь, ниже всех кланяюсь, маршируя вон из класса, но за дверью сворачиваюсь напуганной гусеницей. Все потому что ты кладёшь ладонь ей на голову, ты кладёшь ладонь ей на голову ты кладёшь ладонь ей на голову. И не замечаешь меня. Как лужи под ногами. Как грязь.
- Звездочка плачет?! Какая сука посмела? Какой изверг? Что за тварь, чтоб ее парализовало, чтоб ей глаза вырвали, ногти, зубы, кости и каждую жилку вытянули и каждый клапан сердца вытрахали...
Но я плачу. Потому что "MAMA, МНЕ БОЛЬНО". Mama, ты говорила, я - птичка. Я же принцесса. Я ЖЕ ЛУЧШЕ Я ЖЕ BEL CANTO. МОЯ ПОПКА ТВЕРЖЕ, МОЙ ГОЛОС ТОНЬШЕ, МОЙ РОТ ШИРЕ ПОСМОТРИ СКОЛЬКО СЛЮНЫ НАБЕЖАЛО ПОСМОТРИ КАК ДРОЖАТ КОЛЕНКИ. Я ЕМУ ПО ПЛЕЧО, ОН МНЕ НЕ ПО ЗУБАМ Я СЕЙЧАС НАЧНУ КРИЧАТЬ НАЧНУ УМИРАТЬ МЕНЯ ТОШНИТ Я ХОЧУ...
Она хватает и заталкивает мне в рот свою правую грудь, приговаривая: тихо-тихо-тихо-успокойся-крошка.
Это я судорожно вздыхаю, прикрыв глаза и мусоля ее сосок. Это я снова становлюсь собой.
Это я пою лучше всех.
Я это знаю.
Ты тоже это знаешь. Ведь я пою для тебя. Аплодисменты. Я скромно опускаю ресницы. Мальчик справа говорит "Охуенно было". Девочка слева кивает "Здорово".
Ты говоришь:
Задержись, пожалуйста.
А потом, откашлявшись, уже за инструментом:
Ты умеешь играть в четыре руки?
- Я умею играть в четыре руки.
Ты вздыхаешь, и я чувствую запах мятного ополаскивателя. Запах стирального порошка от воротничка рубашки, запах тела, впитавшийся в свитер, нотной бумаги, дешевого мыла, ботинок, поскрипывающих в такт, и брюк, в промежности собравшихся аккуратными складочками. Я сбоку, прижимаюсь бедром, теплом, собой. Взглядом. Мы до слез близко, дышим, чувствуем. Кончаем одновременно, резко опустив руки, но мое эхо все ещё звучит agitato. Ты почти улыбаешься. Но я хочу, чтобы ты сказал:
Я люблю тебя, Оскар.
Я люблю тебя. Люблю тебя.
- Тебе понравилось?
- Это было прекрасно.
Это я.
Это я хочу закричать от страха. Это я хочу, чтобы ты поцеловал меня там, но не от порчи, а чтобы испортить, хочу, чтобы моя слюна была на твоем лице, и мое лицо в твоих руках, и мой язык, и мой член и мои ленточки и мои гольфики, каждый мой локон на твоём пальце, каждый твой палец во мне, я хочу кричать не от страха, и я хочу смотреть снизу вверх, я хочу молиться, я хочу сосать, и ты гладишь мой умоляющий рот.
- Calmato... Успокойся. Это я.
Ты кладёшь ладонь мне на голову.
Это я.
Вывернут наизнанку, выпотрошен, опустошен до чистоты, до пены в уголках губ, до дрожи в руках, но переполнен до краев.
Mama тянет белоснежное кружево из кармана и пододвигает меня к себе за бедро.
- У тебя личико испачкано, милый.
| |