|
L'homme, perdant sa chimère,
Se demande, avec douleur,
Quelle est la plus éphémère,
De la vie ou de la fleur ?*
,"Турецкие гвоздики для милой Лили. Герберы для Веры. Для дерзкой Смирновой - цветок тигровый. Для слепой - вечерница. Герань - красавице. Пион - дурнушке. Старушке - налейте вина..."
(...из личной книги рецептов Амонда N)
***
Ещё не успел стихнуть лай собак на городской псарне, как предрассветный ветерок донёс до меня запах двух милых созданий. Я, признаюсь, лёг всего пару часов назад и никак не мог заставить себя закрыть глаза. Всё лежал, слушал беспокойное тявканье и смотрел в потолок на одинокую изящную люстру, а она смотрела в ответ на меня шестью пыльными плафонами с дохлой мошкарой. Вдруг в окно постучали настойчиво:
- Амонд! Вставай! Приехали! Приехали!
Я не откликнулся. Отвернулся к стене и уткнулся носом в густую, как заросли амазонки, шерсть ковра. Однако даже этот скучный, вынюханный аромат не смог задрапировать собой... мадагаскарскую ваниль и нежный ландыш, бесстыдно проскальзывающие через форточку.
Спокойно, Амонд. Тебя это абсолютно не интересует. Ведь в итоге ты знаешь, что из всего этого выйдет: разочарование, разочарование, разочарование. И ещё много никому не нужных переживаний, а потом, может быть, даже слёз. Но не драматизируй, мой друг. Всё в прошлом. Ты сыт, обут, чист и весел. Все тебе приветливо кивают, все приглашают на пунш в воскресенье. Никаких больше грязных подворотен. Никаких обочин. Промасленных кухарок, просмоленных кабаков... прожжённых забулдыг... Ты уже не тот. Не та декада. Не тот мир. Tout passe, tout casse, tout lasse.** Теперь нужно просто успокоиться и заснуть. Успокоиться и заснуть...
***
В пять утра я стоял, несчастный и потерянный, с самым скорбным выражением лица посреди толпы, а местные, словно гуси, вытягивали свои длинные шеи по направлению к городским воротам, этим чёрным Шайтан-Капу, сквозь которые в наше маленькое тёплое место, ложбинку, грот уединения, врывались беспокойные и свежие ветра. Сверху над головами парили серые обломки облаков, и уверенный розовато-золотой луч уже пробивался сквозь перламутровую дымку клубящегося между небом и землёй тумана.
Толпа расступилась, пропуская вперёд две фигуры: мать и дочь (лет шестнадцати) с одним на двоих чемоданом. Обе в длинных твидовых старомодных юбках, застывших, словно паруса в штиль. Белокожие, рыжеволосые и с губами, окрашенными, будто бы морковным соком.
Все тут же бросились пожимать и целовать им ручки. Первое впечатление - очень важное. Вид у матушки (м-м MM) был суровый, как у любой провинциальной uchilki. Увядающая, словно лепесток, кожа, дежурная улыбка, на голове какая-то невероятная конструкция из волос a la Fontanges (чтобы казаться выше?). Но её дочь...
Тонкие острые пальчики, запах детского мыла, родинка за левым ухом.
Одно мгновение и наши взгляды встретились.
- Аврора, - пискнула она. - Меня зовут Аврора.
И этот аромат... Лёгкий, почти неслышный, словно пар в купальнях Венеры, где резвится она в лавандовых водах. Стоит ли говорить, я стремглав бросился домой, а уже там, обласканный и облюбованный мягкими крылышками ангелов у себя во рту только и повторял одно и то же:
- А... Ав... Арво... ла!
Какое ужасное, беспощадное имя!
Что случилось, Амонд? Как же всё это опять произошло?
***
Каждое утро я срезал свежий букет.
Двусмысленные дельфиниумы для Софии. Душистый горошек для той, что называла себя Безымянной. Бархатные лилии, шелковистые, как кожа на шейке давно знакомой мне г. Смирновой, флоксы... Каждый день я шел по улице и нёс их, словно долг - всё, что у меня было. Неуклюжий, сутулый, невзрачный. Слишком тесный. Слишком неправильный. Неспособный произнести двух связных предложений без титанических усилий. И все эти г. и м-м встречали меня (конечно, каждая в свой день) с одним и тем же выражением лица: ласковое, почти материнское обожание и смущение. А дальше... Дальше они могли делать всё, что угодно.
Моё бедное, неприспособленное к жизни тело не могло сопротивляться. Стоило двери за моей спиной закрыться, как самая невинная из благодетельниц превращалась в ненасытную менаду... Им нравилось, что я молчу. Моя беззащитность и покорность.
- И хороший аппетит!
- Ты такой милый, такой славный мальчик!
- Ты так приятно, невозможно приятно пахнешь!
- Мой маленький Амонд! Сам дьявол толкает меня на это безумие... Ведь ты совсем не похож на нас. Ты особенный. Понимаешь? - говорила мне госпожа, чьё имя я забыл. В этот момент она застегивала бра. А после дала мне на память один свой белый чулок.
Маленький! Они ждали меня каждый понедельник-среду-пятницу-понедельник. Но ни одна из них меня не любила, сказать по правде. Да и за что любить? Я был собеседником ниже пояса, по их словам. И ни одной не пришло в голову, что внутри, за слоем всей этой кожи, мяса, еще чего-то, из чего состоят обычно люди, звери, бесы и ангелы, может быть что-то, что понимает их полностью.
Но с тех пор, как я встретил Аврору, я не мог больше думать ни о чём другом.
Крохотный городишко - бессовестный сводник. Я встречал её в огороде, на площади, в лавке булочника с утра она покупала к завтраку свежий багет, до полудня занималась в школьном саду, а после обеда разносила подаяния. Всегда светлая, чистая, улыбчивая как день, навязчивая как проклятье. М-м ММ любила её до тошноты, и никто не мог ей налюбоваться. Пару раз я ощущал на себе осторожный, полный любопытства взгляд. Прикрывался очередным букетом и семенил себе дальше, спотыкаясь и ворча на ходу.
Сама м-м MM заговорила со мной лишь однажды. Мы столкнулись в магазине, где я покупал яд от плодовой мушки, а она что-то для лица.
- Извините, - обратилась она ко мне, пока мы скучали в очереди. - Вы, случайно, не знаете, что случилось с предыдущим учителем?
Я уставился на нее. Секунд пятнадцать стоял, разинув рот, и смотрел куда-то на бога, пытаясь организовать собственный словесный поток, но выходило плохо, все равно, что управлять велосипедом задом наперед.
- О-он... уч-читель...
- Ах! дорогая MM, и вы здесь?! - прямо перед нами выросла г. Смирнова. Словно извиняясь за что-то она бросилась представлять меня в лучшем свете. - Это Амонд. Милый Амонд. Наш цветочный мальчик! Его сад - лучший в округе. Вы бы видели его гибискусы... - она закатила глаза в приливе экстаза. - Однако бедняжка почти не разговаривает. Знаете, такое бывает... Он совсем как ребенок.
Щука.
- А что касается учителя, - Смирнова опустилась до шёпота, - у него случился удар. Как раз, когда он возвращался из школы старой дорогой. Бедняга свалился прямо в яму с борщевиком и под утро скончался от ожогов...
***
Одним жарким утром меня застали врасплох.
Я как раз обрабатывал яблони, раскачиваясь на лестнице с садовым ножом в руке и кистью в зубах, как вдруг услышал откуда-то снизу:
-Привет! Значит, это ваш сад?
Моя птичка! Я чуть было не свалился вниз от счастья. А потом от страха. А потом...
- П...привет, - это слово я уже освоил и мог выдавливать его из себя без лишних усилий.
Аврора стояла внизу, задрав голову кверху, и разглядывала меня. В лучах солнца её глаза сделались цвета алиготе. На шее пульсировала тонкая жилка.
- Я тоже люблю цветы. Можно посмотреть? - спросила она, когда я спустился.
- Ко... Неш. Но.
Идиот, Амонд! Надо было говорить просто: да.
Мы прошлись по дорожке к маленькому пруду с лилейниками, возле которых она замерла в восхищении. Ах! Сколько я всего мог бы ей рассказать про эти пестрые эфемериды, что цветут всего лишь день, но мы не замечаем этого, потому что тут же на месте старого появляется следующий цветок. Авроре приглянулся сорт с белыми лепестками и кроваво-красным горлом.
- Ящик Па... П...
- Пандоры?
- Да.
- Можно я приду сюда еще раз? Завтра?
С тех пор моя маленькая Помона наведывалась ко мне каждый день. Она оказалась разговорчивой (в отличие от меня). Её интересовало всё: от соционики до метафизики. Рассказала, что славно поёт и часто скучает. Она собирала травы охапками, цветы, какие-то ягоды, смеялась...
А потом начали пропадать куры. Сначала чёрные. Потом рыжие. Затем и белые. Пропадали тактично - через дом по чётной стороне. Потом по нечётной. Горожане насторожились. Обвиняли во всем хорьков и даже планировали устроить охоту, если бы куры вдруг не вернулись. Правда уже выпотрошенные и готовые к запеканию. Следом заявил о пропаже любимой козы фермер. Потом конюх. А потом единственный водитель единственного автобуса сообщил, что, возвращаясь с ночной смены, он увидел, как над площадью пронеслось что-то быстрое и обнаженное... Пошли слухи про полнолуние. Посматривали на новоприбывших. Развешивали на двери барвинок, плевали через плечо.
Маленький городишко - большие суеверия.
***
В одну темную безлунную ночь, я почувствовал... что-то неладное. Знание это поселилось вокруг, царило в воздухе отравленным фимиамом. Ах, неужели-неужели случится что-то с моей милой Авророй?!
Я тут же отправился на площадь и застал её в худшем своем проявлении: полную людей, вил, факелов, коней, дров, и прочих атрибутов, красноречиво намекавших, что мои пламенные чувства вскоре могут стать взаимными. Из небольшой дворовой пристройки выводили женщину: лысую, хромую, в одной сорочке. Она верещала и брыкалась. Только лишь по едкому приторному запаху я узнал м-м ММ... Какое невезение!
Я бросился к пристройке и, пока народ развлекался зрелищами, вытащил во тьму бедную, заплаканную и испуганную девушку.
- Амонд! Милый Амонд, - всхлипывала она. - Я ни в чём не виновата, mon petit ami. Спаси меня, ведь ты любишь меня, я знаю... И я люблю тебя!
- К... Ко... Да.
Конечно, я спасу её. Разве могу я поступить иначе? А эти слова, что произнесла она... Как капли росы упали они на мою высохшую душу. От этого она стала такой большой, что нынешнее тело, казалось, вот-вот разорвётся на части. Я начал спотыкаться, падать, лепетать что-то неразборчивое, даже видеть начал только одним глазом. Это нелепое, бестолковое тело! Разве можно уместить в голову, в сердце, столько всего и сразу? Прости, милая, но я буду любить тебя так, как умею...
Аврора! Каррарский мрамор её кожи с едва заметными сизыми прожилками вен идеально смотрелся на грубой дубовой столешнице. Дерево и молоко. Как много я хотел ей рассказать. Например, про то, что предыдущего учителя, который любил отчего-то повыть на луну, бросили в псарню к голодным собакам... Но теперь мы сможем болтать сколько угодно. Ни одна курица, коза, овца, тугая звезда не встанет между нами. И ты будешь понимать меня, будешь слышать меня и чувствовать мою заботу и ласку.
Я достал из стола узелок с луковичками крокса. Потом сучкорез. Прикинул в голове, и всё-таки остановился на секаторе.
-Ма... - только и успела она произнести. Но я понял её даже с полуслова.
Говорят, что корни поцелуев растут из сердца. Что же, проверим это, когда распустятся весной трепетные фиолетовые кроксы, которым задам я свой последний немой вопрос.
***
Дым от пепелища ещё не успел развеяться в прохладном утреннем воздухе, как подъехала к городским воротам пара тощих лошадок. Из повозки, отряхиваясь от дорожной пыли и жмурясь ото сна, спустился мужчина в серой тройке с тростью. Маленький возница в кепи и с чугунным выражением лица, вытащил следом за своим пассажиром два чемодана. Получив монету, оборванец поспешил запрыгнуть обратно и тут же скрылся, оставив после себя стойкий запах навоза и необъяснимой тревоги.
Новоприбывший поспешил оглянуться по сторонам. Обласкал взглядом голубых глаз три обшарпанных дома, старую станцию, заколоченный магазинчик на углу. На мгновение он замер, разглядывая тонкую струйку серого дыма со стороны площади, принюхался, поморщился и отправился в здание городской управы, из всех щелей которого смотрели уж на него любопытные глаза горожан.
___________________________
*Смотри... очарованья нет;
Звезда надежды угасает...
Увы! кто скажет: жизнь иль цвет
Быстрее в мире исчезает?
Charles-Hubert Millevoye "La Fleur", перевод В. А. Жуковского
**С фр. "Все проходит; и это пройдет"
| |