Я помню китайский рынок и черный бархат, золотых драконов, кислый запах устричного соуса, куксу, блеск жирных картонных коробок где-то в левом глазу. Лиловожелтые вспышки рекламных билбордов и лесенки черных коридоров: вьетнамский, китайский, хангыль, идиш, русский, арабская вязь. Капает с моей щеки на влажный асфальт какая-то грязь. Два поворота вниз, один налево. Все по два цента. или пенни. или тенге. Африканцы пересаживают души, тут же плетут косы. Я хочу спросить, но не помню, как работает рот. (Но я помню: Турок просил оставаться в сознании. Его лицо сверху. Волосы дрожат на ветру и воротник куртки). "Что там выше?". Кто-то просит Доктор Пеппер похолоднее. Кто-то пепперони погорячее. Я забываю в какой я стране. "На последнем этаже небо". Я забываю как меня зовут. "Серьезно, парень, там просто нет крыши!". "Уйди с дороги на**уй".
-Вот песенка за пенни, - слова высыпаются из моего рта, как мелочь из однорукого бандита, - я спеть ее готов...
- Заткнись нахер, - Турок напуган. Тащит меня куда-то.
А мне не страшно. Мне смешно.
Я забываю собственный голос.
-Запек в пирог кондитер две дюжины дроздов...
...
Грета спит, она устала
Вечер
Пальцы спицы стул
Окна
Тяжесть одеяла
Ветер... (дальше не придумал)
Ветер юго-западный
И дул и дул и дул...
Я вижу, как Густав осторожно поправляет подушку под вялой головой Греты. На его лице безмятежное, слепое выражение. Когда мы познакомились, он каждый вечер трепался, что знает наизусть Гомера и ещё кого-то из древних, типа Шуберта или Шекспира, не помню. И сам сочиняет. "Я знаю, знаю, ты ждешь где-то там, прохладная, закутанная в шарф и понятная и свекольной помадой...". Часами. Часами. Ненавижу его. Хоть мне и не чем, но я
Ненавижу его.
Грета спит
Темно в окошке
Тихо-тихо с неба льёт
С неба сыпет
Снежной крошкой
Дрянь и дождь.
Мне нужен зонт...
Не забыть купить сигарет на вечер. Как-то грозно внутри, как-то не то. (есть у меня зонт?) Грете купить печенье и кошке купить свечи... или наоборот?
Дай ей умереть спокойно
-Хотя, зачем кошке печенье?
Пожалуйста
Я вижу как Густав подтыкает одеяло под девочку. Там, в алькове, темно. Мрачно. Когда он идёт в мою сторону, я хочу смотреть с презрением и хочу, чтобы у меня из глаз лился яд. Чтобы он прожигал пол, как серная кислота. Но не могу. Я не умею лить слез, я не умею унижать с высоты собственного величия. Я не могу. Ничего не могу сделать с такими, как Густав. Только смотреть, как он мелкими шажками подходит, пододвигает ко мне стул, присаживается, покряхтывая, теребя кружку в руках "daddy with love" (это гретина кружка с маленьким сколом на ручке). Смешно: разбитая Грета, почти целая кружка.
- Здравствуй, мама.
Он называет меня "мама".
- Я пришёл к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, - ухмыляется. - Нет... Сегодня не идут стихи.
Слава всевышнему нашему силиконовому
- У тебя такое красивое лицо и такой ласковый взгляд, каждый раз смотрю и думаю: вот, у Греты могло бы быть такое же лицо... У неё ведь тоже глаза как жареные каштаны, почти чёрные. А кожа как рисовое тесто. Сразу есть захотелось... Ты ведь меня понимаешь? Нет, молчи. Я не это хотел спросить. Скажи, мама, что я могу сделать для этого дитя?
Ничего. Больше ничего не надо делать для Греты. Оставь ее. Закопай. Сожги. Забудь
- Я хочу послушать твой невидимый голос.
И он сидит и слушает. Слушает внимательно, прикрыв глаза, впившись пальцами в стул. А я пою.
Premise to interlude
Wait "til all bones protrude
You're convexed, you're convert
There's a stain on your shirt
Semi-sweet, semicide
Lalala... lalala
Густав в такт кивает чему-то. Капает кран. Мерцает мой потускневший, грязный нимб, привлекая мотыльков. Я молчу вслух. Но вот Густав приторно улыбается, и глаза его влажно и благодарно блестят.
- Спасибо, мадонна, мать моя синтетическая... - припадает он к моей треснувшей и облупившейся ступне. - Я нашёл тебя в своём сердце. Я знал, что ты позволишь.
Мерзкие лобызания полируют меня. Пускай. Лишь бы не читал стихов.
Горе-Густав поднимается с колен, поправляет очки. На губе яичной скорлупой налипла крошка глазури - моя бывшая кожа. Он идёт к двери подскакивающей профессорской походкой. Неприятно оборачивается.
- У тебя ножки, - говорит, - сладковатые. Не любишь мои стихи, да?
...
До моей новой смерти девять минут.
Турок пережевывает бургер, следит, чтобы соус не капал мимо. На нем старомодные авиаторы.
- Этот брусничный ничего, - говорит. Тычет в меня соусным пальцем. - Хочешь?
- Я не ем этот шлак.
Он не смеется, а скалится. Я от него без ума.
Мы сидим на опустевшей парковке ИКЕА в окружении тележек с барахлом и не можем уехать, потому что просрали все деньги. Турок смотрит, как какой-то инвалид ковыляет к рыжему древнему сильверадо на спецстоянке.
- Это ты сейчас так говоришь. Все так говорят. Шлак. Дерьмо. Дэтфуд. Синт-мясо для пи***сов. А потом?
- Что?
- Ставят себе материнку.
- Это другое.
- Ну да. Другое. Ты уже?
- Нет. Нет. И не собираюсь.
- Это ты пока так говоришь. Посмотрим, когда откинешься.
Мягко ветер гонит мусор. Мотор заводится.
- Все это неправильно, - говорю, и не понимаю, что именно "все". Просто хочется что-то сказать.
- Может быть, - также бессмысленно отвечает Турок. Делает глоток из бутылки, - так и должно быть. Может быть это правильно то, что все неправильно.
Я смеюсь.
- Никто не знает, что произойдет через две минуты.
До моей новой смерти две минуты.
- Никто не знает, что произойдёт, если, ну не знаю, прочитать этикетку задом наперёд. Ты знаешь?
- Знаю. Ничего.
- Esrohetihw dlo enif...
Я смеюсь.
Колёса давят парковочную крошку.
-... yksihw hctocs...
Разгон.
- dednelb... Какого че...
Ржавый пикап врезается в нас шаром для боулинга, разметав с грохотом тележки с барахлом. Я слышу треск: то ли дерево, то ли мой череп, то ли радио. И чей-то голос, а точнее смех. Клянусь, смех. И думаю про себя на какой-то иной частоте: и почему никто не кричит "Страйк"?
...
Доктор с рабочим чемоданчиком "lazarь" осмотрел комнату и, заметив меня в углу, улыбнулся.
- Вы верующий?
- Очень!
- Красивая.
- Ой, не поверите. Я встретил ее случайно, где-то в Анталии... у какого-то...
- Где клиент? - перебил доктор.
Густав приподнял занавесь. Грета лежала там. Один глаз смотрел в потолок, второй сполз на щеку.
- Что с ней? - поморщился док.
- Хрупкость... мраморная, знаете. Танцевала и вот... Она когда маленькая была, мы ее к полу скотчем приматывали, чтобы не...
- Альберс-Шенберг. Понятно. Я ухожу.
Доктор невозмутимо направился в сторону двери, но Густав преградил дорогу, выдыхая из себя: почему? Почему? Почему?!
- Девчонка, - ответил док так, словно это все объясняло (и это действительно все объясняло, но не для Густава), - уже бесполезная.
- Как это? Что это значит? Разве вы не должны, разве...
- Повторяю: бесполезная. Детей у неё никогда не будет. Нет детей, нет 'платы'. Сколько ей?
- Четырнадцать... Но что это знач...
- Четырнадцать? Вы в своём уме?
Если бы я умела улыбаться ещё шире, то рот бы точно треснул.
- Девчонка, - третий раз, как заклинание повторил доктор. - Нерелевантный возраст. Ничего не умеет. Вы понимаете, что с ней потом станет?
- Что? Не...
- Она не состарится. Она обшарпается.
И тут Густава прорвало: любимая, умная, совсем один, мать завещала, никогда не будет, последняя радость, образованный человек, почти учёный, почти поэт, немного преподаю... Один разочек, я заплачу, какие глазки, какие плечики, грация...
Доктор с чемоданчиком 'lazarь' обернулся в мою сторону. Что-то там прошуршал губами беззвучно. Клянусь, там было 'идиот'. Я разглядела.
- Несите сюда материнскую плату. У вас ведь есть?
- Как же, как же. Осталась после матери. То есть жены... То есть...
...
На последнем этаже небо.
Яркое механическое солнце посреди черноты. Слепое пятно. Внутри накаливается радужка. И вот, это уже не солнце, а глаз. Я не знаю, откуда здесь глаз. Я не знаю, откуда здесь солнце.
Когда голова подпольного лазаря закрывает свет, то на разрушенной стене напротив видно надпись:
Here lies One whose Name was writ on your Tongue
Я не знаю, на каком языке они говорят. Но знаю, что говорят про меня. Что-то вроде: "Ох ты ж б**ть".
Совсем рядом звучит музыка и кто-то поет. Красиво.
Кто-то смеется.
Кто-то вспарывает мою грудную клетку, как плам-пудинг.
Низко парит самолёт. Лазари похожи на ангелов, у которых вместо крыльев татуировки. Один качает головой: нет, мол, это бесполезно.
"Синт"
(Синт - означает смерть).
Он откладывает скальпель, берет коробку с лапшой. Весело о чем-то болтает. Я пытаюсь увидеть, где Турок. Услышать: отлично выглядишь.
Бам-бам-бам. Это второй лазарь зачем-то стучит по моей черепной коробке молотком.
Грудная клетка.
Черепная коробка.
Я произведение искусства из ИКЕА.
...
Доктор "lazarь" сказал перед уходом: Пожалуй, это мой личный magnum opus. Пусть хранит ее мадонна.
Я сказала:
Пусть обломится
Глаза Греты втянулись обратно в лунки, рот закрылся, брови насупились.
Часто Густав шёпотом в проблеске ночной голубоватой оконной темноты начинал всхлипывать: Я скажу ей. Я скажу. Чуть позже. Пусть растёт.
Да мне плевать
Но даже не судорожные раскаяния, исповеди, или те дни, когда вдвоём они подсаживались, каждый со своей кружкой, и начинали петь:
Запек в пирог кондитер
Две дюжины дроздов!
...ничто из этого не напрягало так, как новые гретины выходки.
Бам-бам-бам.
Это Грета бьется головой о стену.
'Папа, не больно'.
Грета пробует раскалённую сковороду языком. Грета прошивает крестиком собственную ляжку.
А однажды она подошла и положила мне в рот свой вонючий палец. Посмотрела внимательно.
- Я тебя слышу, сучка пластиковая.
Это не пластик
Тогда она убрала палец и засунула свой язык.
- У тебя рот грязный. Сладкий. Почему ты так ненавидишь папу?
Время придёт, поймёшь
- Пойму что?
You're convexed, you're convert
There's a stain on your shirt...
- Он в тебя верит. Он хороший человек.
Ахахаха
Грета гладит мои волосы.
Кадр заваливается на бок. Под локти она тащит меня куда-то вверх, по узким лестницам, сбивая моими стопами углы, оставляя на камне царапины. Можно подумать, я сопротивляюсь. Но это не так.
Наконец-то простое небо. Я вижу его впервые за бесконечность.
- Ты слыхала про Шалтай-Болтая? - спрашивает девчонка. - Как сидел он, ногами болтая, сидел на стене и попал к сатане - в ад, коленом под зад...
Неба становится очень много. Чем больше небо, тем меньше Грета. Она смотрит сверху вниз с высоты своего величия с презрением, и из глаз ее льётся яд. Она закрывает мне солнце. Я разлетаюсь вдребезги по тротуару и думаю о том, что сегодня прохладно, а Густав забыл надеть шапку.
...
СИНТ-МЯСО НЕ ИЗНАШИВАЕТ ОРГАНИЗМ
Коробка вскрыта.
Ожидание: я мертва.
Реальность:
Я понимаю, что не моргаю уже очень давно. Не моргаю и не дышу. Лазари что-то изучают в моей голове. Их удивлённые голоса разглаживаются. Я понимаю, что понимаю их.
- Скажите, коллега, вы видели что-нибудь подобное? Могу ошибиться, но похоже на rudimentum nimbus aureolus?
- Goddamn, я такие не встречал уже вечность. Это точно оно? Я бы ставил на гиперостоз.
- Версия osteoma durum s. eburneum (смеётся). Видимо, именно это образование защитило ее 'плату' от полного разрушения (всасывает лапшу). Это настоящее чудо.
- В девчонку можно гвозди заколачивать (говорит в сторону, поясняя). Правда, только это. В остальном (стучит по мне) - манекен. Повреждения материнки слишком обширные.
Это шутка?
Турок загораживает солнце.
- Эй... Отлично выглядишь, Грета.
Он улыбается, и я улыбаюсь засохшими губами.
Лазарь протягивает ему извлеченный нимб.
- Возьми. На память. Можно использовать как ночник.
...
- Ты ведь знаешь, как это бывает, мама... Она в душе ангел. Она еще раскроется. Как цветок. Вот, я сочинил, послушай: