Аннотация: ...А она мне сказала: "Я верю Вам,
и... отдамся по сходной цене".В.Высоцкий
Отдамся по сходной цене, или как я делала это в первый раз
А ведь виной всему была Танька...
Я тосковала за стойкой бара "На дне", или "Dipte", проспект Истиние, европейская часть Стамбула. Через три табурета справа сидел лысый старик с шёлковым платком на шее, уже целый час окуривавший меня вонючим дымом из трубки, через три табурета слева- смуглый до черноты курдский нувориш, судя по замашкам, гулявший здесь на доходы от торговли крупным рогатым скотом или от мелкомасштабной контрабанды наркотиков. Оба пили из длинных тонких стаканов мутновато-белую ракию, первый кокетливо морщась после каждого глотка, второй окуная в неё пышные усы и шумно сопя. Оба всё откровенней пялились на моё декольте и оба вызывали у меня отвращение, доходившее до импульсов рвоты. Остальной народ, сидевший смешанными и однополыми парочками за столиками в задымленном полумраке бара, в сферу моих спортивных интересов сейчас не входил.
Именно про этот бар мне часто рассказывала Танька, именно здесь, как она утверждала, ошивались падкие на "наташ" сливки высшего общества Стамбула, всегда половые гиганты или считавшие себя оными. И именно здесь должен был состоятся мой дебют на поприще древнейшей профессии.
Ну а первый шаг на дороге, приведшей меня на этот табурет, был сделан месяц назад. Тогда я ещё имела весьма смутное представление о "городе на семи холмах", знать не знала, что такое "мюштерь", и слыхом не слыхала, что в Турции "наташами" называют проституток, пожаловавших сюда на заработки из постсоветских стран.
Я и Танька. С первого класса и до выпускного бала мы сидели с ней за одной партой. Мы знаем друг о друге всё - вкусы в книгах, музыке, алкогольных напитках и мужчинах, размер обуви, груди, талии и всего остального, знали, кому первый раз принадлежали сердце в детстве, губы на заре юности и всё остальное, самое сокровенное и жгуче-захватывающее в её разгаре. После выпускного я, полная желания изменить мир и саму себя к лучшему, предприняла успешную попытку поступить в иняз, Танька же столь же успешно укатила за границу в составе танцевальной шоу-группы.
В шестую годовщину окончания школы положение выглядело следующим образом: я прозябала на должности секретарши-референта в конторе а-ля "Рога и копыта" с весьма сомнительной репутацией, а Танька вот уже четыре года жила в Стамбуле, занималась Бог весть чем, но домой не спешила, успокаивая стареющих родителей обещаниями скоро приехать и исправно высылая им деньги, которые они, впрочем, собирали на её же свадьбу. Вот в эту самую шестую годовщину Танька мне и позвонила, предложив навестить, попутно полюбоваться великолепием Стамбула и пообещав вернуться домой вместе со мной. Я согласилась.
Я давно предполагала, что в Стамбуле Танька зарабатывает себе на жизнь, самым тривиальным образом выходя на панель. Так оно, в принципе, и было. Но среди тысяч моих соотечественниц, наводнявших этот город, Таньку выделяли ум, напористость и просто выдающаяся способность подать себя. Она снимала себе маленькую квартирку, вполне самостоятельно, то бишь без сутенёра, снимала себе "мюштерей" (на турецком это слово означает "клиент"). На момент моего приезда отважная подруга вот уже два месяца "разводила" на всё и вся очередного богатенького Буратино. Мехмет, или Мехметик, как его сюсюкая называла Танька, был ниже её на голову ростом, и в двадцать пять лет у него были брюшко любителя пива, глаза телёнка и любовь русской женщины, как самое суровое испытание судьбы, выпавшее на его долю. А ещё у него была куча денег, которыми его щедро снабжал суровый папаша, то ли политик, то ли мафиози, то ли и то и другое, и красный БМВ-кабриолет.
Стамбул на самом деле был великолепен, и две недели пролетели как один день (прошу прощения за избитую метафору). И вот тут-то, за день до отъезда, собрав чемоданы и ожидая дома Таньку и опечаленного выше всякой меры Мехметика, я получила от жизни очередной пинок, показавший, что мы в этой жизни только предполагаем, а располагает всё же кто-то другой. Зазвонил телефон. Предельно вежливо и на отменном английском мне сообщили адрес какой-то больницы, добавили, что Татьяна Василькова лежит там, что было бы очень неплохо, если бы я приехала её навестить, и наотрез отказались сообщить что-либо ещё.
Матеря Таньку, Мехметика, Стамбул и саму себя, я через час петляния по городу на такси нашла больницу, своей чистотой и роскошью напоминавшую скорее фешенебельный отель. Ещё в коридоре третьего этажа я услышала завывания и трёхэтажный мат, по которым без труда нашла Танькину палату. Ворвавшись туда с двумя килограммами яблок и тысячей вопросов, я нашла свою подругу в полном унынии и с висящей в воздухе загипсованной ногой. Окинув её взглядом и уверившись в том, что отсутствующих частей тела у Таньки вроде не наблюдается, я выглянула в коридор, ожидая увидеть скорбящих родственников Мехметика, как я опрометчиво предположила, трагически погибшего. Родственников не было, поэтому мне всё же пришлось расспрашивать Таньку о причине ей всхлипов. Из-за такого пустяка, как поломанная нога, моя отважная подруга реветь бы не стала.
Как выяснилось, Мехметик закатил прощальный обед в пошловатом ресторане на берегу Босфора, и напился здесь до потери пульса. Потом, уже по дороге домой, больное воображение лежавшего на заднем сиденье Мехметика разродилось следующей идеей: он закрыл Таньке глаза и она, будучи лишь чуточку трезвей, повела машину в соответствии с его директивами. Ну откуда, откуда Мехметик мог знать, что Танька даже на русском языке путает "право" и "лево"?! Дело закончилось тем, что они вдребезги разбили красного скакуна Мехметика о дерево возле дороги. Отделавшийся несколькими синяками, но мгновенно протрезвевший Мехметик позвонил своему мафиозному папаше и тот велел ему не светиться с "наташей" и немедленно убираться с места аварии, не компрометируя его честь политика и достойного гражданина. А зеваки, отправившие Таньку с места аварии в больницу, остановили свой выбор на заведении, как им казалось, соответствующем роскоши машины и Танькиного праздничного наряда, а именно на самой дорогой больнице в Стамбуле.
Всё это сообщила мне уже сама Танька, вместе с тем, что у Мехметика, судя по всему, была глубокая амнезия, так как он упорно отказывался узнавать её по телефону и уж тем более приехать навестить её здесь, на больничном одре. А в прибытии Мехметика Танька остро нуждалась, так как за гипс на ноге и пару уколов обезболивающего ей выставили счёт в триста с лишним долларов, что, после всех походов за подарками родне, превышало наш общий баланс ровно на двести пятьдесят баксов. В сочетании с билетами домой на завтрашний вечер ситуация была настолько убийственно-безнадёжной, что Таньке и правда было немудрено забыть про сломанную ногу.
"Тааань",- пробормотала я, чтобы хоть что-то сказать: "Да не расстраивайся ты так. Что, никого нет больше в Стамбуле, с кого можно денежку урвать?". Задумавшись на секунду, она опять заревела: "Неееет... Ну что, что я теперь буду делать? Всех ведь мюштерей растеряла, пока с этой сволочью таскалась... Они же все такие... Раз не приедешь к нему, когда он захочет, не полыбишься, не скажешь, как ты его обожаешь - и всё, ты ему смертный враг... А мне этот маньяк уже два месяца ни с кем выйти на улицу не давал... Мне бы сейчас мини-шорты мои, топик красный, да на улицу выйти... Да куда там...". Прервав свои причитания на полуслове, Танька вдруг подняла голову и как-то по-особому посмотрела на меня, словно мясник, вычисляющий вес ведомого на заклание агнца. Мне стало неуютно. "Тань... Хочешь яблоко?",- робко спросила я, впрочем, уже и не надеясь сбить её с мысли. Пропустив мои слова мимо ушей, Танька скомандовала: "Ну-ка встань. Повернись. Ясно... Вот они, наши триста баксов. Лесь... А на работу придётся выйти тебе".
Гром среди ясного неба. Земля закачалась под моими ногами. "Танька, ты что?",- взмолилась я, во мне ещё теплилась надежда, что она шутит: "Ну какая с меня работа? Я этого никогда не делала, ты же знаешь...". "А придётся, Леська",- Танька была серьёзна как никогда: "До завтрашнего вечера нам надо найти триста баксов. Иначе доктора эти мне сначала насчитают тысячи полторы за лечение. А потом запрут меня здесь, придётся горшки из-под больных выносить и посуду мыть, чтобы отработать. С их зарплатой, наверное, через год буду свободна, как Африка". Представив свою отважную подругу в сером халате мешком, с горшком в каждой руке, я содрогнулась. Аргумент был сильный. Этого я позволить не могла.
Притихшая Танька не отрывала от меня своих глаз бродячей собаки с перебитой лапой. "Хорошо",- прозвучало неожиданно громко, как выстрел: "Только за последствия отвечаешь ты. Да, а ещё... Тебе надо рассказать мне, что к чему". Танька ожила, и, сначала написав мне на бумажке адрес бара, куда мне предстояло отправится на первое боевое задание, и имя бармена, который мне должен был помочь на месте, затем начала кратко и ёмко объяснять мне тонкости "работы". Я уже была у дверей, когда Танька окликнула меня. Обернувшись, я увидела у неё в руках два красных билета с серыми эмблемами летящим журавликом. Турецкие авиалинии, Стамбул-Москва. "Удачи",- сказала подруга и, пусть я не могу в этом поклясться, но я как будто увидела слёзы, блеснувшие у неё на глазах.
Но это была присказка. Сейчас же я сидела за стойкой бара, медленно тянула мартини, боролась с острым желанием пить гранёнными стаканами "Столичную", и затравленно озиралась вокруг. Напиваться было нельзя. Сегодня крепость тела и духа мне были нужны как никогда, кроме того, Танька предупреждала, что бар кошмарно дорогой и любая попытка залить спиртным свои эмоции в сочетании с сорока баксами наличности чревата самыми серьёзными последствиями. А ещё мне позарез нужно было триста долларов и мне отчего-то казалось, что это будет посложнее, нежели даже мой первый опыт постельных приключений. В общем, настроение было чем-то между погано-подавленным и взвинченно-боевым.
Сидя за стойкой и переводя взгляд с одного моего спутника на другого, я иногда задерживалась на своём отражении в зеркальной витрине бара. Вне всякого сомнения, Танькины директивы дали результат. Переменный душ, холодный, горячий, а затем опять холодный, овощная маска на лицо, затем макияж, полностью соответствующий элегантнейшему, короткому и тесно облегающему, но отнюдь не легкомысленному платью цвета бордо от Диор (первый и единственный подарок Таньки), и наконец, туфли того же цвета на высоких шпильках, поднимавших меня над всем миром на такую высоту, где люди могли взирать на меня лишь снизу вверх с немым обожанием - я была, нет, я стала настоящей богиней женственности и сексапильности. Вот только мои язычники, сидевшие по обе стороны и готовые прямо сейчас начать молиться на меня и осыпать поцелуями, начиная со сверкающих носков моих туфелек, отчего-то не вдохновляли на ту миссию, от выполнения которой зависело так много.
Как оказалось, бармена, о котором мне рассказывала Танька, выкинули с работы ещё месяц назад. Сейчас же за стойкой стоял Мустафа, полный мужчина средних лет с профессионально-тёплой улыбкой на лице, который степенно беседовал со мной о погоде, временах и нравах, отвлекаясь только для исполнения своих непосредственных обязанностей.
Время шло к одиннадцати вечера. Официанты в белоснежных рубашках и галстуках-бабочках деловито сновали между столиками, разнося пойло, произведённое в самых разных уголках мира. Избранные шедевры западной музыки последнего десятилетия, которыми клиентуру потчевал DJ бара, звучали с ненавязчивой громкостью, не мешавшей говорить, не повышая голоса, но и не позволявшей слышать то, о чём идёт речь за соседним столиком. Потенциальная клиентура за стойкой потихоньку напивалась. Надо было делать свой выбор и уже начинать отвечать улыбкой на сальную улыбку одного из них. Так который? Псевдоевропеец с повадками лиса и вонючим табаком в трубке, или курдяра с расстёгнутой до груди белой рубашкой и стоптанными задниками остроносых туфель? А если я маньяка какого-нибудь выберу? А если они оба маньяки? Что мне тогда делать? Что?! И тут... Тут в полуподвал бара по витой лесенке спустился Он.
Это был Он. Я узнала его сразу, по большим, усталым и грустным глазам, по собранным сзади длинным вьющимся волосам, по широким покатым плечам, по осанке, излучающей уверенность в себе, по яркому мужскому началу, светившемуся уже в мимолётной улыбке, скользнувшей по его губам при взгляде на меня. Он улыбнулся. Улыбнулся. Значит, всё может быть. "Добрый вечер, Кенан Бей", - бармен улыбнулся Ему, как старому знакомому. Значит, его зовут Кенан. Кенан... Приятное имя. "Дай мне виски ",- скомандовал севший между мной и лысым стариком Кенан бармену: "Только открой мне новую бутылку. Устал я с людьми воевать, Мустафа. Пора бы и отдохнуть... Пора".
Чуть ослабив узел галстука, Кенан взял стакан и на секунду поднял вверх глаза с мечтательно-детской улыбкой. Высокий лоб, тонкий прямой нос и полные губы - его профиль словно вышел из-под резца древнегреческого скульптора. У меня перехватило дыхание. Я вдруг вспомнила, что уже с полгода мне не целовали даже руку. Нет, Кенан мне определённо нравился. Более того, с ним мой первый и, вполне возможно, последний выход на панель обещал стать делом несложным, более того, даже приятным. Выбор клиента был сделан, пора было переходить к делу. Пригубив виски, он неожиданно повернулся ко мне, и - о Боже! - приветливо улыбнулся улыбкой, не оставлявшей сомнений в том, кому она адресована. Я спохватилась, поймав себя на том, что я непроизвольно съезжаю по табурету в его сторону. Сейчас я должна была быть неприступной богиней - этого требовала цель боевой вылазки. Но мне так захотелось сидящего передо мной мужчину, что я с трудом удержалась перед желанием сейчас же сесть ну хотя бы на табурет рядом с ним.
Перекинувшись парой слов на турецком с барменом, Кенан повернулся ко мне: "Hallo! Do you speak English?". С самой равнодушной аристократической грацией, на какую я только была способна, я кивнула головой. "Я могу угостить Вас стаканом виски? Или чем Вам угодно, пожалуйста!",- в словах Кенана на английском, который портило лишь свойственное туркам почти неслышное произношение буквы "р", сквозило искреннее желание понравиться. Инструкции Таньки не включали в себя такие мелочи, и я, положившись на собственную интуицию, сдалась и милостиво позволила налить бармену ещё стакан мартини. "Я буду очень рад, если Вы скрасите мой вечер, составив мне компанию",- "мюштерь" зрел на глазах (браво, браво мне!) и события, казалось, развивались именно так, как надо. Хуже было то, что меня начал мучить отнюдь не безотчётный страх перед моментом, когда надо будет произнести заветные слова. Те самые слова. Триста баксов.
А если он, как того опасалась Танька, принимает меня за какую-нибудь "даму из высшего общества"? Закатит мне пощёчину при упоминании о деньгах, и, чего доброго, опозорит на глазах у всего бара? Отгоняя эту назойливую картину, я попыталась представить себе Таньку, моющую посуду и таскающую горшки в больнице, похожей на дорогой отель, и, стиснув зубы, в очередной раз дала себе слово, что сделаю всё, как надо.
Краем глаза я заметила, что мой старичок с трубкой жестом остановил бармена, собиравшегося налить ему очередной стакан ракии, и попросил счёт. Расплатившись, он попрощался с Мустафой, с сожалением взглянув при этом на меня, и ушёл походкой старого боцмана во время шторма, даже не держась за стену.
Проводив его взглядом, я мельком взглянула в сторону своего второго "язычника" и с изумлением убедилась, что он уже потчует ракией высокую полную девушку с небрежно расчёсанной гривой огненно-красных волос, в кожаной мини-юбке и мохнатом топике серебристого цвета, сверкавшем в полумраке бара, как чешуя. Меня кольнула неожиданная ревность. Эта невесть откуда взявшаяся конкурентка явно была моей соотечественницей и не обращала внимания на волосатую руку курдяры, лежавшую у неё на колене. "До поры до времени никакой фамильярности",- вспомнила я Танькины слова: "Иначе даже принцессе Диане триста баксов никто не заплатит. И не смей снижать ставку. Минимум - двести пятьдесят".
Наша светская беседа с Кенаном принимала всё более личный характер. Безостановочно восторгаясь моими глазами (есть за что), моей точёной фигурой (хм, это как сказать) и моим безупречным английским (брехун, наглый брехун!), Кенан пожирал меня глазами, но отчего-то не заикался о своём желании пригласить меня к себе домой на чашку кофе. Мы перешли за столик в самом укромном уголке бара, по одному жесту Кенана нам принесли шампанского, клубники и пару свеч. Огромные карие глаза Кенана, казалось, горели в темноте мягким светом желания, его голос обволакивал и дурманил мозг. "Ну когда, когда же он собирается приглашать меня к себе? Чего он медлит?",- мысли путались и от страха перед "первым разом" напополам с желанием дрожали колени.
"Как, как я скажу ему про деньги? Вот если бы он позвал меня к себе домой... А я бы сказала, что это будет стоить... Будет стоить... Тьфу!",- даже мысль о предстоящем диалоге сковывала мне язык, ещё немного и я не смогла бы поднять на Кенана глаза, но... "Вы не окажете мне честь, подарив этот танец?",- Кенан встал и протянул мне руку. Играла "Леди ин ред". Мы вышли на площадку посередине бара. Единственная пара. Я почувствовала, что притягиваю к себе внимание всей честной публики - жаждущие взгляды мужчин и ненавидяще-презрительные взгляды их спутниц, и с трудом сдержала улыбку, увидев, как сидящая возле самой танцплощадки перезрелая матрона злобно пинает под столом своего кавалера, пялящегося на меня, разинув рот.
Кенан уверенно кружил меня в танце, продолжая нашептывать на ухо слова, от которых заходилось дыхание. Уже против своей воли я прижималась к нему всё сильнее и сильнее, как вдруг почувствовала... нежные пухлые губы у себя на лбу. Словно сверкающий шар лопнул у меня внутри и обжигающая огненная жидкость, наполнявшая его, потекла всё ниже и ниже, сводя судорогой руки и ноги и скручивая в тугой узел нервы внизу живота. Терпеть дальше не имело смысла. В конце концов, у меня были ключи от Танькиной квартиры и я вполне могла пригласить Кенана на чашку кофе. Сама.
Мы вернулись за наш столик. Кенан поднял бокал с шампанским: "За леди в бордо, самую красивую женщину Стамбула, сидящую за моим столом!". Продолжая бороться с желанием сесть к нему на колени и подставить плечи поцелуям этих манящих губ, я вплотную приблизила лицо к его лицу: "Дарлинг, а почему бы нам не поехать ко мне домой? Мы вполне могли бы продолжить свою беседу там, за чашкой кофе, правда?". Глаза Кенана загорелись, он во мгновение ока накрыл ладонью мою ладонь на столе, положив вторую руку мне на колено.
Каждое из его слов было очередной каплей, заставлявшей меня непроизвольно тянуться к нему. "Я буду твоим господином и рабом, дарлинг... Ты станешь хозяйкой ласкового пса, готового облизать каждый дюйм твоего тела, свежего, как утренняя роса и манящего, как оазис в пустыне...",- произнося эти слова, он уже нетерпеливо поглаживал пальцами повлажневший шёлк моих трусиков: "У тебя будет похотливый жеребец, жаждущий тебя днём и ночью... И за всё, что я дам тебе, я возьму всего лишь триста долларов, да, всего триста долларов в день". Испуганно вскинув на меня глаза, Кенан успел добавить: "Дарлинг... Если триста долларов много, пусть будет двести пятьдесят...".
"Что?!!",- гневно выдохнула я, высвобождая руку и остальные части тела, и, незаметно для себя, переходя на язык Пушкина и Тургенева: "Что ты сказал?! Ах ты... Ах ты пидар! Ах ты кобель продажный, ах ты коооонь!!!". Наградив меня взглядом скорее непонимающим, нежели разозлённым, и не дав мне завершить обещавшую и не такие глубины великого русского языка тираду, Кенан с оскорблённым видом встал из-за стола и зашагал прочь, к гардеробной у выхода.
Я почувствовала, что задыхаюсь в этой душегубке для светского общества и встала, покачиваясь как от пережитого шока, так и от смеси мартини и шампанского, плескавшейся, казалось, в каждой клеточке моего тела. Мне надо было наружу, на воздух, свежий дувшим с моря ветром, но... Выросший как из-под земли Мустафа держал в руках изящный сундучок из красного дерева: "Счёт, мисс Олесья...".