Наша заветная мечта жизни -пусть все считают нас великими грешниками...
М. Кундера.
-...недоношенной, то есть семимесячной, - почти кричала она, находясь на пике экзальтации уже около часа, - такой я родилась, да, и все-все думали - и врачи и родственники - что я и года не протяну. Только мама не отчаивалась. Она была личностью. Сильной л и ч н о с т ь ю! - в её голосе прозвучали нотки гордости, - Отец тоже был сильный, но в меньшей мере, по-мужски...
-...они предостерегали её, что роды могут быть преждевременными, и что плод может родиться с различными патологиями, всякими там врождёнными недугами, вплоть до пороков сердца.... И не мудрено, что я родилась такой "порочной", хи-хи-хи...
Я старался не перебивать, и это давалось мне с трудом, ибо вся эта белиберда и тягомотина была мне скучна и совершенно неинтересна; мало того, тот заносчивый тон и те претенциозные интонации, с которыми всё это произносилось, постепенно начали меня раздражать и немного утомлять, а когда вся эта муть начала подаваться окутанной в сентиментально-навязчивую ауру, я было не выдержал, и закрыл руками уши. Затем во мне проснулась жалость, а чуть позже - презрение. Вот так, ни больше ни меньше - п р е з р е н и е...
-...Эти роды вполне могли войти в анналы современной медицины, в раздел гинекологии, или в книгу рекордов Гиннеса, ведь их, роды то есть, принимала медсестра из школьного медпункта и деревенский ветеринар, и было это, то ли на местной птицеферме, то ли в коровнике.... И хотя посёлок Дальник находится всего в тридцати километрах от Одессы, с точки зрения медицины, он остается глухоманью и по сей день. Конечно, цивилизация постепенно и туда доползает, там есть Интернет, "Вестерн Юнион" и "Моторола", даже "Баунти" можно найти, но за простейшим анальгином, касторкой или презервативами нужно ехать в город, что не всегда возможно, ибо дороги, как раньше, при Царе, так и сейчас, при Кучме в весенние паводки, летние дождики, осенние ливни и зимние заморозки - непроходимы, а если и проходимы, так только для трактора "Беларусь" и джипа "Гранд Чероки"...
-...мама только-только закончила восьмой класс, и вместе со всеми, не смотря на своё "сложное положение" проходила, как тогда было принято говорить, "пятую трудовую четверть" в посёлке Дальник...
-...воды начали отходить прямо на помидорных грядках, хотя воды и так хватало.... Был такой сильный ливень, что на поле мог бы въехать только вездеход. Слава Господу, хоть гужевой транспорт нашёлся - скрипучая телега, запряжённая старой клячей, доходягой по кличке Пегая Соня. Вот она-то, Соня то есть, и дотянула меня и маму до ближайшего к полю домика, где в то время, к счастью, местный ветеринар крутил шуры-муры с маминой школьной медсестрой. Потому и уши у меня такие коровьи, что вытягивали меня из утробы матери щипцами для телят. Хи-хи-хи-хи...
-...папы тогда рядом не было. Он в то время денно и нощно готовился к вступительным экзаменам в Высшую мореходку. Корпел над конспектами в своей коммуналке. Нет, он не отлынивал от работы, "колхозы" он очень даже любил, но море..., м о р е было его мечтой..., чего не скажешь о маме...
Ха, а меня, между прочим, Соней в честь лошади назвали! Это и смешно и грустно! Правда?!
Я уже не злился, не скучал, и, конечно, не презирал это, несомненно, милое, пятнадцатилетнее дитя, ставшее, в это воскресенье, таким "родным и близким" мне человеком, хотя ещё несколько часов до того я не знал о её существовании, то есть знал..., или нет, всё же не знал, но..., впрочем, какая сейчас разница...
Её рассказ был трагикомичен, впрочем, как и вся еврейская жизнь. Слушал я невнимательно, не смеясь и не плача, и даже не смотря в её сторону, а глядя в грязное окно, на стекающие по стеклу мутные струйки поздней израильской осени.
В этих небесных потоках было всё: и короткая жизнь, и обильные слёзы, и душевная подавленность, и первая любовь, и бесприютность одиночества, и очередное разочарование...
Был сильный ливень, с небес лилось как из ведра, однако Ной, пустил свой Ковчег по другому руслу, оставив нас уповать лишь на Милость Божью, и потому, Галина Михайловна - наша классная руководительница - велела всем бежать в лесопосадку, что находилась на пригорке возле поля, чтобы там укрыться от дождя под кронами раскидистых каштанов, неизвестно как появившихся в этом, всеми заброшенном, уголке Вселенной. Там можно было переждать дождь, или дождаться полудня, когда за нами, как обычно, приедет деревенский грузовик.
Мы, как зайцы, прыгали по спелым помидорам, на ходу превращая их своими "ботами" в томатную пасту. Быстро продвигаясь в сторону лесопосадки, мы оставляли позади себя "кровавое месиво". Всеобщая эйфория витала в озонированном воздухе, все прыгали, весело кричали и радовались, радовались неизвестно чему, как это могут делать только беззаботные дети, коими, собственно говоря, мы и являлись.
Крики, слившись воедино, стали походить на бурю, но один из сотен криков внёс в стихию ноты боли..., вмиг беспечность и весёлость обрели гримасы страха...
В это время сверкнула молния, поразив старое, одиноко стоящее на окраине поля трухлявое дерево, которое вмиг запылало синим, с бирюзовым отливом пламенем, затем небеса разверзлись и грянул гром - яростный, неистовый и оглушающий..., но тот страшный единственный крик был во сто крат яростней, неистовей, отчаянней, во всяком случае, мне так показалось. Ведь то кричала Нюся! Моя Нюся!
В первый раз в первый класс мы шли за руки держась...
За одной партой, причём, за первой партой, нас посадили не случайно, и на то было как минимум две причины: во-первых, мы оба были небольшого роста, значительно ниже своих сверстников, а во-вторых, Октябрина Яковлевна - наша первая учительница - несмотря на своё странное революционное имя (она родилась в день революции) имела простую и всем понятную русскую фамилию Коган, и, быть может, потому старалась рассадить всех первоклашек по национальным признакам - кого по квадратным затылкам, кого по вислым носам и пухлым губам, кого по прононсу, кого по цвету кожи, а кого и по должности занимаемой родителями. Так "Ивановы" и "Сидоровы" оказались на галёрке, перед ними пару "Ибрагимовых" и "Саркисянов", а "Абрамовичи" с "Рабиновичами", которых было, чуть ли не пол класса, оказались на "передовой". На "передовой" лишь потому, что со "своих" всегда спрос больше. Кроме славян и семитов в классе, как уже было упомянуто, имелись: армяне, цыгане, молдаване, украинцы, татары, и даже одна "бухарская" еврейка - этих раскидали по флангам, чтоб глаза не мозолили...
Аня - так звала её Октябрина Яковлевна, стараясь как можно реже произносить её "ярко выраженную", или, как говорят в Одессе, "колоритную" фамилию; Анна - так её звала мать, строгая и деспотичная женщина, учитель пения с маленькими усиками и тройным подбородком; Аннушка, либо Ануся - так ласково звал её наш учитель физкультуры Алексей Исаакович; Нюся или Фейгеле - так нежно её называла покойная бабушка, мать её отца, погибшего в автокатастрофе, так её звал и я.
Не знаю можно ли назвать ЛЮБОВЬЮ привязанность и приязнь друг к другу двух семилетних детей, но я всем и каждому твердил, что безумно её люблю, и, когда вырасту женюсь, а потом у нас появится маленькая-маленькая дочка. Не знаю почему, но я всегда представлял свою будущую дочь только младенцем, то есть я отчётливо видел как мы, я и Нюся, растём, взрослеем, оканчиваем школу, институт, затем я ухожу в армию, а по возвращении мы играем свадьбу и у нас, непременно, появится маленькая Фейгеле; мы всё продолжаем взрослеть, взрослеть, взрослеть, пока не становимся седовласыми старцами, дедушкой и бабушкой, однако, наша маленькая дочурка по-прежнему будет находиться в колясочке с мягкой "пустышкой" в беззубом ротике...
В третьем классе во время большой перемены, зайдя в тёмную раздевалку, стоя меж шуб и пальто мы впервые поцеловались. Это было двадцать третьего февраля - День Советской Армии, и это был её подарок мне, как будущему воину - защитнику Родины. Это было завораживающе прекрасно и младенчески непорочно. Уже тогда я считал себя человеком чести и долга, и потому, Восьмого Марта, в той же раздевалке, долг был возвращён, причём, сторицей. Противно, как утверждали "бывалые" пятиклассники - наши пионерские шефы - не было, совсем наоборот - нам понравилось, мы, как говорится, вошли во вкус, и начали "это" практиковать каждый день, конечно, не у всех на виду, а уединившись - то закрывшись в женском туалете, то, опять же, в раздевалке, а иногда и в закрытой пустой школе в воскресный день. Сегодня трудно назвать причину, но поцелуи у нас, почему-то, ассоциировались только со школой, и потому в выходные, если сильно "приспичит", мы, через угольный подвал, ведущий в школьную котельную, пробирались в пустую школу и целовались, целовались, целовались во всех её уголках и нишах, один раз даже в кабинете директрисы, что само по себе являлось истинным геройством, и немного забавой.
В пятом классе, на уроке Алексея Исааковича, я впервые обратил внимание, что у Нюси, в отличие от других девочек, начала по-детски красиво и по-взрослому завораживающе оттопыриваться трикотажная футболка, такого гадкого, отталкивающего бурячкового цвета. Белая надпись "СШN" находилась в самом эпицентре телотрясения. Эти два заострённых бугорка росли, будоража мой детский ум, не по дням, а по часам, и уже к шестому классу еле умещались в моих ладонях; к моему великому сожалению, и к радости злорадствующих одноклассниц на этом их рост приостановился, и они, приобретя ясные очертания "второго" размера, стали притчей во языцех для всей школы.
Дома меня вовсе не ругали, как предполагала Нюся, когда в седьмом классе на Восьмое Марта я подарил ей пол флакона французских духов; я подарил бы и целый, но бабушка ими начала пользоваться ещё с Нового Года. Её же ругали сильно, грубо, вплоть до того, что грозились выгнать из дому, если она не вернёт мне духи...
К тому времени я уже хорошо знал, чем занимаются "шаловливые" мальчишки, закрывшись на долгое время в туалете, перед тем насмотревшись "взрослых" картинок, найденных под родительским матрасом, или одолженных на денёк у "бывалых". Мы не раз с ней обсуждали эту, скажем так - щекотливую тему, и вполне откровенно, не стесняясь друг друга, стараясь, в меру нашего тогдашнего понимания, срезать "острые" углы - избегать пошлости и вульгарной грубости, что, в конечном счёте, может быть, и привело к тому, что впервые я "ЭТО" сделал не сам, и не в туалете, а с её ненавязчивой помощью, прямо на их коммунальной кухне, пока все взрослые трудились на Ленинском субботнике...
Тяжело в полной мере представить тому, кто этого не видел, как я горько плакал, безудержно рыдал, насквозь промочив бабушкин халат, в подол которого я зарылся с головой, когда, заболев скарлатиной, я не поехал со всеми, а главное с моей Нюсей в колхоз. Колхоз, как говорится, дело добровольное, совершенно ненужное, но всегда желанное в студенческих кругах и ученических массах.
В колхоз ездили только восьмые и девятые классы, иногда десятые тоже, на пару недель после экзаменов, но в этот год решили сделать исключение, и послать отряд семиклассников, но лишь самых лучших, и только комсомольских активистов.
Что я только не делал в последнюю учебную четверть, чтобы стать лучшим; я был так активен, что в с е м, и в школе и дома, было мало места, казалось я вездесущ: на сборе металлолома и макулатуры - Я; в школьной библиотеке, сгорбленный над рефератом по Истории СССР - Я; с тимуровцами подмывать пенсионеров - Я; с Юными Инспекторами Движения, с полосатым жезлом в руке - Я; и даже на побелке класса, в выходные и праздники, вместо обычных воскресных поцелуев - тоже Я. Нюся меня не узнавала, да и не только она. Что же касается Нюси, то она и так лучшая, и так активная, и очень-очень, побольше моего, хотела в колхоз.
Мы не виделись полтора месяца - у меня строгий карантин, у неё продление "пятой трудовой четверти". За время р а з л у к и мы оба так изменились, что со стороны, многим, казались совершенно новыми людьми, что меня немного смущало, и в тайне очень радовало.
Я выздоровел, окреп, и, как говорила бабушка, здорово возмужал. Я даже начал бриться, хоть это ещё и не было для меня актуальным. По утрам, полуголый, стоя перед мутным зеркалом с опасной бритвой и намыленным помазком в руках я сам себе казался мужественней и взрослей, чем представлял себя в глазах своей бабушки, для которой, наверное, не смотря ни на что, я навсегда останусь разбалованным дитём.
Нюся же..., она..., она превратилась в ЖЕНЩИНУ, в женщину восхитительной красоты и грации, что меня радовало, очаровывало, завораживало..., но, немного угнетало и не на шутку настораживало, ибо она превратилась в женщину взрослую, серьёзную, самостоятельную и свободолюбивую, что мне, как малолетнему деспоту и тирану было невыносимо и ненавистно.
Многие, почему-то, считали, что из той замухрышки, из того гадкого утёнка, что в первом классе сидел рядом со мной за партой выросла совершенно гадкая и противная утка (да, у неё действительно чуть широковатый рот, может, кому-то и напоминающий утиный; курносый, вечно заложенный нос, от чего, гнусавя, её речь иногда напоминала кряканье; и чуть скособоченная "вразвалочку" походка, что тоже могло ассоциироваться с диснеевским Дональдом Даком), для меня же она являлась прекрасным Лебедем, правда чёрным, так как её смуглая кожа, смоляные волосы и карие глаза делали её схожей с этой гордой, красивой и редкой птицей.
За остаток летних каникул мы виделись всего несколько раз, и то мельком, поскольку она усердно готовилась к новому учебному году, как мне отвечала по телефону её диктаторша-мама, что меня не на шутку огорчало, и даже нервировало, вплоть до того, что однажды я решил сжечь школу, чтоб не к чему было готовиться, но, на редкость в августе, сильный дождь замочил мои спички. Школа становилась моим соперником, и я сгорал в двуязычном пламени - в костре Любви и Ревности.
После неудачного поджога я, с невиданным для меня нетерпением, ждал начала нового учебного года, в надежде на то, что в школе ВСЁ вновь возобновится с прежней силой и страстью.
Вскоре занятия возобновились, но они не стали для меня отдушиной, как я того ожидал летом, и даже наоборот, стали для меня невыносимой, но неизбежной рутиной. Мы продолжали сидеть за одной партой, но на этом наше общение и ограничивалось, что меня бесило, угнетало, убивало..., а она скупо и сдержанно твердила лишь одно: "Занятия..., занятия..., занятия...", - будь они трижды прокляты!
Перед самым Новым Годом, то было в восьмом классе, она мне сообщила, то есть жестоко и холоднокровно поставила перед фактом, что не сможет встречать, до того наш любимый, праздник со мной, ибо уезжает на горную тур-базу в Карпаты с десятым "А", где Нина Петривна являлась классной руководительницей и ведущей географический кружок, и которая согласилась взять Нюсю с собой, за её увлечение географией родной страны, и которая давно меня ненавидела, ещё с тех самых пор, когда в пятом классе я забил гол в ворота пятого "Б" её любимым глобусом.
Мне Карпаты - не светили...
После зимних каникул уже вся школа говорила, что Гарик, комсомольский вожак из десятого "А" на экскурсии в Карпатах "подцепил" Аню, молодую комсомолку из восьмого "А". Он, мол, любит её, и она, мол, отвечает ему взаимностью. Говорят, их даже видели целующимися, в тёмном, заснеженном прикарпатском лесу.
Я был обезглавлен, обезручен, обезножен..., и только сердце болело...
Экзамены после восьмого класса считались выпускными, и потому были довольно сложными, да и немало их было. Экзаменационная комиссия потела в душных классах весь июнь, вплоть до начала июля, до тех самых пор, пока не настала пора старшеклассникам отправляться в колхоз на сбор никому не нужного урожая. Экзаменаторы на редкость были строги, однако добросердечны, и сделали скидку больным: а таких было трое - одна желтуха, одна трепанация черепа, и одна Нюся, которая, к тому времени, была уже на седьмом месяце. Может, стоит заметить, что все "захворавшие" - Женщины.
Я не просыхал весь июнь подряд..., нет, не пил, плакал...
Думать о колхозе мне было тяжко и омерзительно, так как, не без помощи "доброжелателей", я уже знал, что именно там, на помидорах, в прошлом году, когда я потел и стонал под пуховым одеялом в тридцатиградусную жару в Одессе, Нюся сошлась с Гариком.... Нет! Не сошлась, а это он её обольстил, соблазнил и..., во всяком случае, мне очень хотелось верить, что это было именно так, а не иначе, что мне давало, может совсем маленькую, но, всё же, НАДЕЖДУ...
Не ехать я не мог, ибо кто ещё, кроме меня, несчастного, за ней присмотрит. Ведь она упрямая, как стадо ослов, и, не смотря ни на какие разумные доводы и тщетные уговоры, всё-таки решила ехать в колхоз; и это в отличие (а может и в "пику") от своего Гарика, который оставался дома, готовиться к вступительным экзаменам в Высшее Мореходное Училище ЧМП, а там, как известно, конкурс на место, побольше, чем очередь в мавзолей.
Когда в начале весны, на уроке физкультуры Алексей Исаакович неудачно пошутил: мол, что это наша уточка стала поправляться не по дням, а по часам, видать её неплохо кормят в пруду; никто не засмеялся, ибо все "дети", кроме этого взрослого кретина, уже давно поняли, что Аня беременна. И это было трудно не увидеть! Нюсю тогда стошнило, и она "обновила" новые маты для художественной гимнастики, подаренные школе совхозом Дальник.
В последующие дни в школе разразился огромный и постыдный скандал...
Гарика вполне могли посадить, но ему дважды повезло: во-первых, он сам ещё не был совершеннолетним, а во-вторых, на суде Аня сказала, что он ни в чём не виноват, что это всё она, что она его безумно любит, и хочет родить от него ребёнка.... Всё закончилось по-доброму, и судья, то была женщина, пообещала к августу, по завершении школьных экзаменов, их поженить. Срочно такие дела не решались, ибо требовали резолюции высшей инстанции, а для этого дела посылались в Киев. Этот суд состоялся в апреле, и совпал с моим Днём Рождения. Вот так с о в п а д е н и е, вот так Подарочек!
Я не на шутку испугался, когда, подбежав к скрюченной и стонущей Нюсе, лежащей в грязи, заметил на её белых рейтузах красные пятна. Первое, что пришло в мою детскую, ещё не искушённую голову - это в ы к и д ы ш!!! Но я, слава Богу, ошибся. Её белые рейтузы с каждой минутой становились всё более бурыми, более склизкими и мокрыми, но не от ливня, так беспощадно барабанящего по нашим юным головам, а от той, тогда ещё мне не известной жидкости, которая, подобно горному роднику, неуёмной струёй била из её нутра...
Не помню, кто из нас громче кричал, она или я, но буквально через несколько минут появилась подвода, причём сразу посреди поля (до сих пор не пойму, откуда она там взялась?! Чудо?!). Разбитая телега, запряжённая старой клячей, управляемая пьяным вдрабадан синебородым старцем, который, спасая народное добро от вод "вселенского потопа", вёз государственный навоз на свой частный огород.
Дорогу развезло (даже смешно сказать - дорогу, так две тракторные колеи посреди размытого поля), и потому подмоги ждать не приходилось, во всяком случае, до заморозков, когда поле замёрзнет и по нему можно будет прокатиться на санях. Мы осторожно уложили Нюсю в коровье дерьмо, накрыли войлочной подстилкой и медленно, так, чтоб не растрясти дитя и не расплескать говно, поплелись к ближайшему сельскому домику, что был в пяти километрах от нас.
Конечно, это можно назвать везением, чудом, мазалем, да чем угодно, и от этого не изменится тот факт, что именно в то тяжёлое и "мокрое" для нас время, в этом самом деревенском домишке, который оказался ветеринарным медпунктом, местный Доктор Айболит дрючил нашу школьную медсестру, причём, прямо на рабочем столе, куда обычно клали телят и ягнят, и где мы уложили завонявшуюся и ушедшую в себя Нюсю...
Из кабинета нас всех выгнали в шею, даже меня, хоть я и считал себя почти членом семьи..., пусть бывшим членом...
Девочка орала как недорезанная овца, как умалишённая баба, и была похожа на фиолетовую жабу. Нюся была без сознания. Старик-говновоз, глотнув мензурку спирта, веселился и во всё горло орал частушки с "картинками". А я..., а я просто плакал...
Ах, какое это счастье держать на руках ребёнка, маленькую-маленькую девочку, дочку, чужую дочку...
Аня, конечно, больше в школе не появлялась. Гарик поступил в "Вышку", выучился, стал морским офицером, но не на черноморском флоте, а на северном, и потому Нюся, оставив в Одессе могилы отца, матери и бабушки, с пятилетней Соней на руках уехала жить в Норильск...
В виртуальный клуб "Лолита" я заглядываю часто, почти каждое воскресенье, и в зависимости от настроения, состояния тела, духа и кошелька использую тот или иной nickname - если на душе весело, и хочется искристой оперетки, то я представляюсь как "Мистер ХХХ"; если я апатичен, и чувствую нехватку жизненной драмы, то вхожу в "сеть" от имени "господина Гумберта Г."; а если веселье и драмы осточертели, и на душе скребутся кошки, то лучшего лекарства, чем страсть и страдание, от хандры не придумаешь, в таком случае в "нете" меня представляют юные двойняшки Жустина и Джульетта.
Считая себя коммуникабельным антипатом, контакты с людьми я заводил всегда быстро, но всегда ненадолго. Это касалось как мужчин, так и женщин. Иной раз, случайно встретившись с какой-нибудь из бывших пассий на улице, в кафе или, например, в супермаркете они чураются меня как прокажённого, стараются не заметить и быстро ретироваться.
"...Не берите на себя больше, чем сумеете вытерпеть: ни любви, ни легавых, ниненависти...", - листал я сборник Буковски, нежась в горячей ванне, в шикарном номере одной из тель-авивских гостиниц. Я, читая сентиментально-вычурного, гротескно грубого, но симпатичного мне "обыкновенного безумца", то и дело сдувал со страниц навязчиво липнущую хвойную пену, и, с учащённым сердцебиением ждал - ждал мягкого стука в дубовую дверь. В этот раз у меня был целый душевный коктейль - ипохондрия и меланхолия, апатия и эйфория, злость и ненависть, грусть и страсть, и потому для адюльтера в Интернет-клубе "Лолита", предоставляющего услуги только "тинэйджеров", причём обоих полов, я вновь, как и в прошлое воскресенье заказал к себе в гостиничный номер девочку "N69", но в этот раз под другим nickname, ибо хотел сделать ей сюрприз. Я очень хотел её чем-то обрадовать, чем-нибудь удивить, и поэтому кроме всех садо-мазо прибомбасов захватил с собой кучу школьных фотографий, своих школьных фотографий, даже виньетка за восьмой класс нашлась, и одно коллективное фото с колхоза Дальник, где есть и она, но ещё внутри моей Нюси...
Ах, какое это счастье, какая это радость, шлёпать по розовой попке ребёнка, маленькую-маленькую девочку, дочку, чужую дочку...