Как не к стати этот вскрик за спиной. Ну почему нельзя было иначе проститься? Почему? Почему нельзя было закричать во всю грудь, почему именно - вскрик? Такой тихий, такой безнадежный и такой последний. Но делать нечего и я никого не жду, потому что и меня никто ждать не будет и надо торопиться. Снова торопиться. Я уже перестал уставать, перестал чувствовать, что суета нечто чуждое человечности. Шаг, еще один шаг, остановка, шаг, еще и еще, остановка. Шаг, шаг, шаг. Так дальше не пойдет, я не смогу пойти так дальше, с этим вскриком вместо тени. Надо идти, и я иду. Приятно делать то, что надо делать. Как бы это сложно и тяжко не было, все же делать это легче и свободнее.
Сели батарейки и теперь у меня нет возможности обвинять в гадливости собственных эмоций безобидного исполнителя. Исполнитель. Чужой воли. Придется справляться самому. Меня ждать не будут. Не жду и я. Мост. Я бегу по паребрику, рискуя каждой секундой распластаться по колесами автоспешки. Я бегу. От этого мне легче. От этого легче не только мне. Огни, вода и счастье забвения. Риск оправдан и нерационален. Как сама рациональность. Это слово ласкает мне слух мнимой надежностью. И кажется, я готов пожертвовать всем, только бы эта шлюха не бросала меня в мой мир, мир зыбких трясин несовершенства, предсмертных снов о невозвратном и новых рождений вопреки всякому смыслу.
Мои мысли лишь о себе. О ней - ни слова. И она это знает. Она знает многое и даже слишком многое, столько, сколько уже не влезает в образ двуного. Теперь я многоножка с тысячью ложноножек. Когда я вспоминаю этот момент облегчения сердца, что поставил в столь идиотское положение этот невинный вскрик, мне становится стыдно. Я поддался соблазну откровения, слов через призму свинцового кофеина в воздушных замках дыма без глаз. Вот так я говорил, говорил и чуть не падал от легкости суставов и костей. А она слушала, а потом болтала о своем, пока я нежился в оргазме пустотности своих мыслей и чувств. Пока вновь не наполнялся желчностью прошлого маразма и не обливал ее вновь и вновь жутким настоем царской водки. Она мутировала. Он полюбила меня.
Пролетающие мимо пустые банки из под пива сейчас видятся мне сгустками теплой, как моча, соленой, как кровь, благости спящих сердец. О них можно греться, их можно любить, к ним возможно привязаться, но я забыл как это делается. Когда-то я запросто истекал сожалением к их беспризорности и хотел греть и оплакивать их разбитые в прямых смыслах судьбы. Когда-то, но не теперь. Теперь я уже не могу. Находясь в холоде, мы страстно прикипаем к теплым ладоням и не желаем покидать их, готовые пожертвовать собою, растечься и испариться. А потом снова и снова мерзнуть и выпадать на бренную чистоту земли.
Она. Как не стараюсь я думать о ней, очиститься мыслями от реальностей, не выходит. Видимо мой выбор был естественно необходим для сохранения мирового порядка. А все же жаль, холодно ей там, холодно, одиноко, лишь вскрик трется ободранными в кровь боками о грязную и продрогшую кожу сапог, которые так смешили меня своей глупой значительностью. Я еще думал, что когда-то и мужики таскали подобное безобразие. Когда я думал так, сапоги сжимались в смущении и всю ночь шептались с тапочками. И ненавидели мои берцы. Теперь, как и тогда, берцы сохнут от тепла моего тела, сапоги теряют сознания от холода. Ее холода. Я украл все тепло и теперь. как подобает настоящему мужчине, я сброшу его вниз с моста, рассмеюсь и побегу дальше, оставляя все на местах своих. Да, иначе быть не может. Я не помню, куда бегу, не помню. Я вижу только банки, огни и паребрик, ботинки, бетон, холод железа пронзает мои стрелки часов, заставляя их на мгновение забыться, и вот, в этот момент свободы, я начинаю видеть то, чего увидеть нельзя, видеть крепко и отчетливо, как будто это последняя степень отчетливости, и теперь я не увижу более ничего, просто не смогу. Итак, холод, парапет,
(...Я так и знал. Я знал, чего ждут от меня. Я спрячу ее тепло здесь, в безопасности, здесь будет храниться памятник самого теплого, самого сладкого дыхания в этом мире. Я все сделал верно. Я сохраню то, чего в этом мире больше не осталось, то, о чем теперь уже не вспомнят...) огни и вода, вода и огни, и как протяжное эхо последнего вскрика, меня смоет в прошлое симфонический оркестр механического уродства, ведущего сольную партию клаксоном красной "шестерки" .