Когда навалится ночь,
         И город-трудяга блаженно уснёт
В крепких объятьях комендантского часа
Один лишь защитник на передке
         Не спит и чутко вслушивается во тьму,
Чтоб услышать ДРГ врага, нарушителей перемирия.
И -- слышит!
         И явственно слышит во тьме,
                Как дыханье бормочет погудку стиха,
                Как устало шуршит перо по бумаге,
                Как бессильно скрипит табуретка,
                И мнётся, и рвётся исчёрканный лист,
                И бьётся с размаху о бортик корзины:
Это -- Шубин!
        Его пальцы привыкли к стальным карандашам,
                 Длиной от полутора метров и больше.
        Его руки сжимают стол, как отбойный молоток,
                 Но дави - не дави, не пойдёт антрацит из-под ножек
        Его разум способен понять, отбить и поднять тонны угля,
                 Но слова тяжелее лавы.
Но всегда наступает потом,
         И награды за труд и за бой
                 Только трутся в шкафу о пиксель
                       С нашивками за раны и летучей мышью на шевроне.
И когда боевой ветеран,
         Не проживший без дела ни дня,
                 Превращает в продукты пенсию
                       А в вино, если б смог, то лишь воду,
Ох, как мысли клубятся в груди!
Ох, как сердце стучится в слова!
Ох, как в пальцах трещит карандаш
И под взглядом мнётся листок
И под пот, как роса поутру
Словно ГОК, пересеяв руду,
Он к рассвету родит пару строк
Твёрже стали, ярче алмаза,
И, усталый, с рассветом уснёт:
Надо -- станет поэтом шахтёр, 
                хоть не сразу,
...
Если и в боевой поэтичный листок
Даже краткую прозу -- нельзя, 
                    ни за что 
                        и ни разу...