Дурные мы были в то лето. Впрочем, в последующие - тоже. Умные уезжали в Крым и Прибалтику, заводили нужные знакомства, влюблялись, женились, разводились, а мы - в составе стройотряда - отбывали в зону освоения Каракумского канала, туда, где всё уже выжжено, и лишь верблюжья колючка зеленела, увитая повиликой, и перекати-поле, пустынный Агасфер, не знающий покоя, оправдывал своё наименование.
Дурные мы были и счастливые, ибо не ведали, что творили...
Центральная усадьба совхоза - образчик последовательной политики, проводимой государством на селе. Центральная площадь - в виде круга - обозначена бордюрным камнем. Внутри круга - строительный мусор и одинокая сосна, высохшая на следующий день после посадки. Исполинское административное здание, дом культуры - с гулкими залами и библиотекой, в которую никто и никогда не заглядывал. Кроме библиотекарши, разумеется. Чуть в стороне - жилая застройка из многоэтажных домов, пустых и мрачных. По вечерам зажигалось одно, реже - два окна, ибо туркмены дотоле никогда не жили в скворечниках.
На всём лежала печать поспешного бегства как после Чернобыльской катастрофы.
Финансовые средства распылены страшные, но удручало другое, - опять кто-то решил, как жить народу, даже не испросив, что собственно ему надо. Впрочем, он бы и не ответил, ибо народ безмолвствует даже тогда, когда кричит и волнуется...
Мы строим коттеджи, в которых будут жить башлык и его родственники, естественно, занимающие ключевые посты в руководстве совхозом.
Четыре раза в день мы ездим на площадку строительства и обратно. Она, площадка, далеко - километрах в двадцати от усадьбы. Перевозят нас в ветхом грузовичке - без номеров, как и весь здешний транспорт. За всё время я не видел ни одного гаишника и ни одного милиционера; они, конечно же, есть, но - где, не знает даже начальник милиции.
Скуку однообразного передвижения преодолеваем доступным нам способом: состязаемся, кто дольше простоит в кузове, не касаясь бортов. На разбитой просёлочной дороге - это непросто, но изредка удаётся сохранить равновесие на всём протяжении бесконечного пути.
Иногда забава прерывается: в кузов влезают попутчики, чаще всего, - белуджи в белых одеждах и чалмах, похожие на индийских магараджей. Женщины прикрывают лица платками. Однажды я рассмотрел личину одной из незнакомок и отшатнулся: веки её были карминные. Неужели трахома, подумалось мне, оказался обычай окрашивать глазницы красной краской.
В бригаде нас четверо. Мы не выбирали бригадира. Зачем? Бугор - это междоусобица, дрязги, амбиции. Мы же проникнуты студенческим духом равенства, когда всё поделено, но не считано...
Площадка строительства обозначена реперами. Каждый репер обособлен от других. Пеньковой веревкой мы вяжем некое содружество независимых реперов. Объединение выявляет контуры будущих фундаментов. Вдоль направляющих предстоит прорыть траншеи, заполнить бетоном, поднять стены.
Участки не имеют границ. До горизонта, кажется, тянется степь. А дальше - геенна огненная, в которой тонет белое зарево...
Профессия археолога мне всегда представлялась отвратительной. Копаться во внутренностях Земли, ворошить тлен, сдувать прах с осколков древности и, главное, чувствовать своё ничтожество перед торжествующей Вечностью, - есть от чего прийти в отчаяние.
Между тем, мы ковыряем землю, унавоженную многочисленными цивилизациями.
Сорок веков здесь жили люди. Пышно цвела Маргиана, входившая в состав Парфии. Потом, бряцая металлом, сюда пожаловали когорты Саши Македонского. Он не был завоевателем. Им двигала жажда Географических Открытий. Та же страсть обуревала последователей - несть им числа!
Преемник Великого дефлоратора Антиох Сотер основал столицу края - Антиохию и новую культуру - "восточный эллинизм". В начале эры, именуемой самодовольно "нашей", здесь, на перекрёстке дорог, уживались многочисленные народы. Веротерпимость поражала. Рядом соседствовали буддийские храмы, зороастрийские святилища и христианские церкви. Исподволь возник симбиоз - "манихейство", вобравший в себя элементы этих религий.
Потом пришёл ислам и, безжалостно растоптав многообразие, привёл к власти бухарскую династию Саманидов. В 1040 году её, столь же походя, смахнули Сельджуки. Они расширили пределы страны, захватили Багдад, поглотили Сирию и Малую Азию. Страна процветала, народ благоденствовал. Ремёсла и наука достигли невиданных высот. Библиотеки Мерва ломились от книг. Казалось, время остановилось. И лишь мудрый Омар, наблюдавший звёзды в местной обсерватории, сомневался и хандрил...
И пил... пил... пил...
Потом всё рухнуло. Волной нахлынули нечестивцы, оставив после себя оплывшие песчаные холмы. Тюрки-огузы, смешавшись с местным населением, образовали многочисленные племена - непохожие даже внешне: теке, ахал-теке, иомуды, салоры, эрсары, чоудыры, сарыки, гёклены, нухурли, игдыры, огурджали, таты, мурчали, кара-эль, бозаши. Ненавидя весь белый свет, они враждовали с соседями и между собой. И тщетно призывал их к единению по-мусульмански безликий Махтум-Кули.
А потом пришли русские и объединили разрозненные племена в единую нацию, невольно - одним своим присутствием, ибо ничто не объединяет так, как ненависть и подозрение к иноверцам...
И вот я, потомок завоевателей, строю дома для порабощённого народа, и мне в голову не приходит обмозговать этот казус.
Прожаренную земную кору кетмень не берёт. Тут нужен иной шанцевый инструмент. Штыковая лопата, отковырнув кусок, вскрывает жирный пласт кофейных оттенков, прохладный и податливый. Так и хочется погрузить в него руку. Через полчаса откосы подсыхают и осыпаются, выявляя песчаную сущность породы.
Солнце жжёт, как через увеличительное стекло. Один из нас идёт в ближайшую мазанку за водой. Возвращается с эмалированным ведром до краёв наполненным пенной жидкостью - чалом. И кружку за кружкой поглощаю я кислое млеко, не думая о последствиях.
Два раза в день нас кормят поджаркой из верблюжьего мяса. Гречку мой желудок не переваривает, и она проходит насквозь, как дробь. Я пытаюсь отказаться от еды, но голод - не тётка, а мачеха, и приходится вновь жевать красное мясо и разваренную шрапнель. К счастью, наступает пора жертвоприношений - худаёлы, когда каждый правоверный обращается к всевышнему и просит его о чём-нибудь сокровенном.
Каждый день режут баранов.
Каждый день по очереди, установленной старейшинами, зовут односельчан разделить освящённую трапезу. Приглашают и нас. Требование одно - иметь головной убор, ибо сидеть за поминальным достарханом с непокрытой келешкой не принято. Единственная кепка - а ля картавый самозванец - нарасхват. Мы пытаемся сложить из газеты пилотку, но нас высмеивают...
И вот мы, скрестив ноги, сидим на топчане, крытом кошмами.
С непривычки - сидеть трудно. Перед нами глубокие чаши - кесе. В них мелко нащипанный чурек, залитый наваристым бульоном. Месиво черпаем деревянными ложками с хохломской росписью. Ложки эти и павло-посадские платки на местных женщинах давно уже именуются "туркменскими".
Едим неспешно, в благоговейной тишине.
Молчание располагает к созерцанию.
На соседнем топчане возлежит аксакал. Локтём упирается в цветастую подушку. В свободной руке - пиала. В чае утонул катышек черняшки - терьяка, от него в жёлтом настое всполохами протуберанцев расползаются махровые метастазы...
В течение месяца мы завершаем земляные работы и теперь принимаем бетон, вернее то, что должно называться бетоном. Инертные фракции составляют исключительно булыжники и валуны, словно их специально подбирали на обочинах дорог.
В пути смесь застывает. Из поднятого кузова самосвала жидкой струйкой стекает раствор. Оставшаяся масса тверда и неподвижна, приходится лезть и долбить её, пока она единым куском не сползает на землю.
В день принимаем до двадцати машин.
Они следуют одна за другой, гудят, торопят нас; мы бросаемся на приступ, аки рыцари с копьями наперевес. Некоторые шофера, видя наши мучения, смазывают днища кузовов соляркой, но мы просим их не делать этого, чтобы не исчезли вяжущие свойства бетона.
Вечером мы валились с ног от усталости, утром - за завтраком - противно дрожат руки.
Блок - и Каракумы - невероятное сочетание!
И, тем не менее, именно он скрашивал моё однообразное существование. Синенький томик в тряпичной обложке из малой серии "Библиотеки поэта" был заучен до дыр. Я и сейчас, спустя сорок лет, могу прочесть наизусть ворох его стихотворений, выхватывая из памяти любимые строки -
- и вдруг туман сырого сада, железный мост через ручей, вся в розах серая ограда, и синий-синий плен очей... О чём-то шепчущие струи, кружащаяся голова... Твой, хохлушка, поцелуи, твои гортанные слова...
Наполненный зноем "Соловьиный сад" незримо соседствовал с безводной пустыней, а связывал их маленький ослик на скорых пуантах, грациозное и потрясающе трудолюбивое существо.
А глаза, глаза у него какие, у этого завзятого балерона! Застенчивые и лукавые...
Куда до него нежинским и фокиным!..
Жизнь местного населения кажется замкнутой, закрытой для посторонних глаз; основная преграда - языковый барьер. Обманчивое впечатление: эти люди живут по своим неписанным законам, как жили до нас, и будут жить - после.
По улице бегут девочки в металлических шапочках - тахья, звенят подвесками, и нет им дела до моего праздного любопытства. Две полные баджишки, замолкают, прижимают яшмак к губам, а, пройдя мимо меня, возобновляют прерванный разговор и отчаянно жестикулируют руками и - в унисон - всем телом. Туркменки лифчики не носят. Груди у них наиболее свободные части общественного устройства и, чем больше, тем свободнее. Мотаются во все стороны, недовольные соседством, волнуются, спорят.
Бредёт седобородый аксакал в традиционном тельпеке, молчаливый и потому - мудрый. И что есть мудрость, как не перечень ошибок, которые хранит память?
Они довольны своей участью, доверху наполненной житейскими заботами. Им-то как раз и нечего скрывать, и именно это кажется непостижимым и загадочным...
В придорожной пыли останавливается "Волга". Из неё выходит мужчина. В цивильном полотняном костюме. Высокий - под два метра ростом, грузный - килограммов сто тридцать, с огромным пузом. Лицо - гладкое, водянистое - типичный башлык (интересно, где их штампуют?). Вынимает мятый платок. Вытирает излишки жидкости на бритом черепе. Проходит вдоль готовых фундаментов. Говорит:
Его построил зодчий Мухаммед Атсыз-ас-Серахси ещё при жизни султана Санджара. Когда-то стены мавзолея украшало золото, верх - голубые изразцы. Купол мавзолея был виден издалека, значит, и я могу видеть подходящие к городу караваны.
Но пуст горизонт, как и ближняя перспектива. Трава забвения и битые черепки занимают мой взор. Холмики и впадины оспинами на лике земли напоминают о болезни усопшего.
В 1221 году сын Чингиза - Гули-хан разрушил Мерв, вырезав жителей. И остался от города образчиком незавершёнки осквернённый ханом мазар.
Потом приходили другие: с кривой саблей - символом полумесяца и мечом - эмблемой креста. Но мавзолей стоял, видно хранила его изумлённая Вечность.
Время, не ограниченное колбой песочных часов, насыпало барханы, играючи перемещало их в бесконечном пространстве. Столь же беспечно оно направляло людские потоки, и лишь посвящённый мог угадать смысл в миграционном хаосе.
Ныне - тихо.
Солнце печёт темечко.
Ветер сушит затылок и шепчет: "Время и Вечность - синонимы. Скоро, совсем скоро кто-то другой перевернёт колбу и установит новую точку отсчёта".