Запретные книги отец ставил во второй ряд книжных полок. Там прятались "Естественные методы лечения" доктора Кнейпа, медицинская энциклопедия, "Три товарища" Ремарка и знаменитый роман Джона Стейнбека. Лермонтов в число запретных писателей не входил. Огромный том полного собрания сочинений лежал на видном месте, и я прочёл его уже в первом классе.
Юнкерские поэмы и "Сашка" мне нравились пропусками. Чтение было сродни угадыванию ребуса: вместо точек я ставил нужные матерные слова - в рифму или по смыслу, и был уверен, что такой метод входил в замысел автора.
А вот почему возбранялись "Грозди гнева" - я так и не понял. За исключением двух скабрезных анекдотов ничего предосудительного в романе не было. Зато запомнились эпизоды сбора хлопка - как предчувствие неизбежного.
...И вот я иду по зелёному полю, опоясанный фартуком, как матрос пулемётными лентами. Выуживать хлопок из жёстких коробочек оказалось делом нелёгким, мои интеллигентные пальчики покрылись ссадинами и зудели. Ныла спина, стучала мысль в висках: а на хрена мне это надо?
Перед выходом в поле мы выслушали лекцию. Нам предстояло собирать тонковолокнистый хлопок сорта 876И. Вес коробочки - четыре грамма, урожайность - тридцать четыре центнера. Что-то невнятное было сказано о вилтоустойчивости, качестве волокна. Колхозный агроном заикался и потел. Он говорил "половые условия" вместо "полевых". Мы хихикали, слушали его невнимательно, а зря...
К полудню я выдохся.
Добрался до конца грядки, отцепил фартук, сел на него и приступил к вычислениям. Итоги показались неутешительными: при норме 20 кг я должен был собрать пять тысяч коробочек. С ума сойти - восемь штук в минуту!
Вдоль поля надсмотрщиком ходил декан, курил сигарету и погонял нерадивых студентов. Мимо меня - на полусогнутых - двигался Лёнька Шерстюк. Лыжная шапочка придавала ему воинственный вид ("Александр Невский" - с уважением звали его туркмены). Руки Лёньки сновали в кустах. Между ног курдюком покачивался набитый фартук.
И Лёнька двинулся дальше. Халнепесов смотрел ему вслед влюблёнными глазами, а меня игнорировал - что возьмёшь с доходяги?
Колхозников было не видно. Они уступили поле - без боя. Над зелёными волнами выпрыгивали аульные ребятишки. Им, как и нам, оказана великая милость - освобождение от школьных занятий.
Через высохший арык - другое поле. Обработанные дефолиантами кусты обнажены, каждый - подлинный шедевр: графическая точность, острые концы и белоснежные чалмы - саван для правоверных. Убитая листва, заполнив ложбины, образовала наст, хрусткий как кукурузные хлопья. Поле, готовое для машинной сборки, дремало в ожидании комбайнерной атаки...
Пора вставать.
Я опустошил фартук в бездонный канар и двинулся в обратный путь.
Даже в аду случаются добрые люди. Во время сева кто-то участливо ссыпал в рыхлую почву горсть дынных семян. И возникла между грядок крошечная бахча. Одна из дынь - спелая бахарманка - напоминала мяч для игры в регби.
Всяк режет дыню по-своему, но есть способы, отмеченные ценителями. Бахарманка состоит из трёх равных частей. Если разрезать её по границам, она распадётся на ладьевидные куски, и мозговая часть - вся, до единого семечка - вывалится в подставленную чашу.
Я взял в руки бахарманку - тугую и звонкую. Вытащил из-за голенища нож. Прицелился...
На меня пала тень. Рядом встал Халнепесов, будто хотел убедиться, хорошо ли я освоил начертательную геометрию. И я рассек эллипсоид плоскостью, - нож был неплохим её воплощением. Подрезал мякоть, полуотделив её от кожуры, похожей на древесную кору, и протянул декану. Он надкусил, и по хрусту я осознал, как великолепна дыня. Он прищурил глазки и сказал:
- Суйджи. - И немного погодя. - У-у-у - сладкая. - И позже. - Шерстюка! Дыня хочешь?
...В сумерках протарахтел - трах-тах-тах - трактор. Мы побросали канары в повозку и поплелись следом. Я поставил мешок на весы. Приёмщик снял все гири, какие были, и, презрительно сплюнув, сказал:
- Он еды (семнадцать).
Против моей фамилии в ведомости он поставил ноль. Потом отвернулся, и я услышал:
- Сеющий.
В семь лет я впервые самостоятельно пришёл в парикмахерскую. Встал в очередь. Мастер, усадив в кресло клиента, крикнул вглубь зала: "Сеющий перебор!" Из-за занавеси вышла его помощница, и только тогда я понял, что он попросил следующий прибор.
Лёнькин канар клали на весы трое - он и два помощника. Приёмщик долго вглядывался в цифры на мерной линейке. Потом сказал: "Пиф", что-то начертал в ведомости и показал Лёньке. Будто торговался: много - мало? Лёнька кивнул.
- Сколько? - спросил я.
- На порядок больше, чем у тебя! - Он хохотнул и хлопнул меня по спине.
- Многоженец, - сказал я.
- А что - плохо? Семнадцать рубликов - вынь да положи. И это - только начало. Подожди. Я их научу хлопок собирать. Пахтачи сраные.
Он привёл угрозу в исполнение, доведя дневной сбор до двух с половиной центнеров. Ни один туркмен не мог за ним угнаться - это точно. Секрет успеха был прост: сильными пальцами он давил острые края коробочек, обращая их в сор. А я так и не смог превзойти результат, показанный в дебюте.
Мы жили в бывшей кошаре.
Пустые оконные и дверные проёмы, глиняный пол, голая лампочка под потолком, раскладушки и свернутые фаршированными блинчиками матрасы.
Саманные стены хранили пасторальный запах, и какой же он был вонючий!
Ни телевизора, ни радио не было. Газет тоже. Что происходило в мире, мы не знали, да и что там могло происходить любопытного для обитателей кошар?
Быт, упрощённый до минимума, убогий - по мнению постороннего, самодостаточный - всё более убеждался я, а что сверх того, - необязательно. У нас была гитара, но и она оказалась ненужной, излишне богатой звуками и количеством струн. Монохромный мир, виражированный в коричневой градации, требовал скупого изобразительного ряда. Двухструнный дутар и горловое пение, отсутствие всякого вымысла - гармония этих мест. Как если бы вдруг, в одночасье, исчезли все ценности, накопленные человечеством за две тысячи лет, и, по прошествии некоторого времени, оно - человечество - с удивлением обнаружило, что в сущности ничего не потеряло...
По ночам мы резались в секу - игру примитивную, проще "дурака", но азартную. Выигрывал тот, кто умел блефовать. Как не тасуй колоду, карты шли в определённой последовательности. Фантазия игрока (синоним блефа), нивелируя произвольные отклонения, выстраивала закономерность, непонятную соперникам. Ставки были высокими, и через три дня меня погнали со словами: "Ты - не играешь, ты - издеваешься!"
И пополнил я ряд наблюдателей, подпиравших стену. Это были колхозники, приходившие к нам со всей округи, как в зрительный зал, и мы действительно ощущали себя актёрами. Зритель был благодатный, замечал детали, на которые мы не обращали внимания. Среди нас, пахтачей, были две девочки - Таня и Люся. Таня вписывалась в монохромный пейзаж, Люся - неординарным поведением (опять-таки с точки зрения окружающей действительности) обращала на себя внимание. Она курила. Курила лучшие в то время болгарские сигареты. Туркмены прозвали её "бэтэ" и приходили специально посмотреть, как женщина пускает дым изо рта.
Когда я рассказал ей об этом, она была шокирована, чувствовала себя поднадзорной и долго не могла успокоиться. Но даже потом, когда кончились любимые, и ей пришлось курить "Приму", оборачивая кончик сигареты хлопковой ватой, зритель интересовался: "Бэтэ ниреде? (где бэтэ?)"...
Отлучённый от вечерних забав, я бродил в одиночестве по окрестностям. Перепрыгивал через арыки, топтал тяжелую, как цемент, пыль, приносил в кошару дыню или арбуз.
Однажды я высветил фонариком копну, редкую в этих местах. В копну были уложены снопы кунжута. Я нашелушил зёрна в ладонь, и долго рассматривал их, вспоминая фривольные сравнения из сказок "Тысяча и одна ночь". И страшно удивился, узнав, что вместо хлопкового масла, туркмены когда-то употребляли кунжутное.
Спал под открытым небом. Тишина - из тех же доисторических времён, как и шелест в сухих кустах невидимых в ночи существ. Змей не боялся - они не опасны в это время года, а тушканчики (время от времени я находил их следы вокруг раскладушки) безвредно-любопытны, как я сам, вот только фонарик им ни к чему.
Почти каждое утро мы наблюдали миражи.
Величественному зрелищу предшествовала подготовка - словно кто-то невидимый вычерчивал по горизонту кайму, отделявшую твердь от воздушной субстанции. А потом на своеобразном экране появлялось изображение исполинского размера, и этот кто-то его фокусировал. И хотя боковые края и верхняя кромка у экрана отсутствовали, кинематографический эффект проявлялся безотказно.
Реже мы наблюдали по два миража одновременно, а как-то раз я видел три: два - спаренных и один - отнесённый в сторону.
Изображения варьировались. Набор был ограничен, как настенный календарь - количеством страниц. Чаще всего экспонировались морские панорамы или оазисы с экзотическими пальмами и тростниковыми хижинами. Иногда возникали урбанистические пейзажи, и тогда мы гадали: не Навои ли это?
Изображения были статичны. Ни разу не видел я динамичной картины. На мои расспросы окружающие отвечали отрицательно.
Бинокль приближал изображение, картинка начинала дрожать, как горячий воздух над раскалённым асфальтом. А потом наступал конец сеанса: кайма расширялась, съедая изображение, но, не деформируя его, обесцвечивалась, приобретая оттенки экрана. Мираж растворялся и, наконец, исчезал.
Рассматривая миражи, я задавался вопросом: какие чувства испытывали кочевники, видя их, сто или тысячу лет назад?
Меня назначили чайханщиком. Хозяйство, вроде бы, небольшое - два титана и вёдра, пронумерованные в инвентарном порядке, - а возни много. Титаны клокотали весь день, пожирая сухую верблюжью колючку, камыш, кизяки и вообще всё, что горело, остывали глубокой ночью, потрескивали - жалуясь на опостылевшую жизнь.
Попутно я помогал повару Бяшимову.- чёрному, как негр, субъекту, с огромными добрыми глазами (большие глаза почему-то не бывают злыми). Словно в издёвку над внешностью его звали Гарьягды - снег идёт или падает снег - созвучно потрясающему шлягеру Адамо. Он, рассказывал мне Бяшимов, родился в тот день, когда шёл густой снег...
Каждый день Бяшимов резал двух баранов, ловко снимал с них шкуры, словно шубы в театральном гардеробе, оставляя на месте казни лунку с киселеобразной массой.
В свободное время он жонглировал пудовой гирей (вот, оказывается, что перекатывалось и громыхало в кузове грузовика, когда мы ехали сюда), приспосабливал её на предплечье и превращался в добродушное двухголовое существо - смеялись глаза, толстые губы и прорезь ручки на гире.
Двухголовый зачем-то высушивал бараньи грудинки и складировал в изголовье подушки, на мои расспросы - зачем? - не отвечал, только улыбался.
Возле перевёрнутого трактора на корточках сидели близнецы - светловолосые, голубоглазые, но... Посадка - азиатская, на всю ступню, зад касается земли, руки - вытянуты вперёд. Лопотали по-туркменски, цокая языками. Один из них сплюнул нас - едкую жвачку. Плевок - изумрудный. На нижней губе повисла струйка зелёного цвета.
- Кто такие? - спросил я у Бяшимова.
- Ляхи.
Это слово было единственным, что роднило близнецов с Польшей. Гордый дух Мицкевича, махнув рукой, оставил их в покое, и они - наравне с другими ребятишками - купались в аульной пыли, ходили в туркменскую школу, в общем, жили по неписаным законам народа, принявшего их в своё лоно. Судя по всему, они были счастливы. И даже трактор, увязший в топи раскисшего арыка, не искажал озабоченностью непроницаемые лица.
На следующий день приехал могучий К-700. Легко, как соринку из глаза, выдернул из болотца хилого собрата и укатил восвояси.
Ляхи завели двигатель. Он фыркнул и застрекотал, разбрызгивая шматками зелень, словно изжёванный нас. Близнецы оседлали калеку и, гогоча, хлопая друг друга по загривкам, продолжили прерванный накануне маршрут.
Я смотрел им вслед, и голову мою, как дом свиданий, посещали беспутные мысли. И представились мне: варшавская мостовая, заплёванная известковым насом, зелёное знамя ислама над башенкой ратуши и эти двое - во главе польского государства...
А почему бы и нет?..
Мы задумали побег.
Побег с возвратом, стремительный, как марш-бросок. Двести километров на север и обратно. В Кировск, где собирали хлопок наши девочки.
Мы - это Славка и я. Славка - весёлый, глазки-щёлочки, щёки-ямочки, уже лысеющий, подвижный и неунывающий. Он делал карьеру боксёра, технаря. Работал преимущественно ногами и головой. Вёл тонкую, непонятную для соперника игру. Угрюмым становился, когда сгонял вес. "Есть не хочу. Хочу - жрать". Весь день сосал лимон, откусив пипочку. Кожа под глазами истончалась, множество фиолетовых прожилок чернило глазницы. Но и в эти тяжёлые для него моменты был сдержан и до последнего не ввязывался в стычки, зная цену своему нокаутирующему удару. Времени катастрофически не хватало, но учёбу он не бросал. Крутился, изворачивался, шустрил. Всё хватал на лету. Списывал виртуозно, и если попадался, столь же изящно, как на ринге, вытанцовывал в нужном направлении.
Помню, на каком-то экзамене его поймали со шпорой. Препод выудил из-под локтя бумагу, только что переданную ему с величайшей осторожностью. "Как же ты, спортсмен, можешь списывать?" - что-то такое изрёк экзаменатор, скомкал листок и бросил на подоконник. Славка не растерялся. Выждав момент, он смял чистый листок и подменил им лежащий на окне. Потом завершил начатое. "Умеешь же, когда захочешь!" - воскликнул препод, и Славка, скромно потупившись, разделил его радость.
Везло ему всю жизнь - "в детстве говно ел". В житейских неурядицах он был неуязвим. Пошли они как-то с Р. в баню. Мылись из одной шайки, тёрлись одной мочалкой. На следующий день Р. исчесался весь как макака в зоопарке - "шестивесельные заели", а Славке хоть бы хны. Он подтрунивал над приятелем и гладил его обритую голову...
Накануне мы сдали малую толику хлопка. Большую часть - спрятали, поручив ребятам подстраховать нас на случай шухера. Едва забрезжил рассвет, выбрались на шоссе и двинулись в сторону Теджена.
Шоссе - насыпное, приподнятое над плоским массивом. Жёлтая равнина и такого же цвета горизонт создавали иллюзию огромного блюдца. С приходом Каракумского канала целинные земли нарезали и раздали колхозам и совхозам, отстоящим от Хауз-Хана на сотни километров. Скупые указатели фиксировали размежевание и скрашивали однообразие пейзажа. Мы сели, выпили воды из фляжки. Плеснули на землю, - белыми пятнами выступила соль.
Мимо мчались грузовички, автобусы и легковушки. Они весело сигналили нам, но подхватывать не желали. Пустые тракторные тележки дребезжали на неровностях. Панцирные сетки забивал хлопковый пух. Пришлось сесть в одну из таких повозок и, смиряя страсть, предаться неторопливому созерцанию унылой действительности...
Только в полдень мы добрались до Теджена. Город плавал на пресной линзе. Грунтовые воды, поднимаясь, растворяли соль. И без того неприглядные фасады зданий уродовали бурые пятна. Зелёная вода затопила скверы. Карагачи пожирал жучок. Шуршали обесцвеченные листья.
От тряской дороги у Славки разболелись зубы. Мы зашли в поликлинику. Он занял очередь. Я прошёлся вдоль одноэтажного здания. Окна были открыты. В одном из них призывно зудела бормашина с ножным как у зингеровского собрата приводом. Я вызвал Славку и показал убожество первой пятилетки. Боль его как рукой сняло. Мы пересекли город и очутились на северной его окраине.
Зашли в магазин, в котором можно было купить всё - от серпа без молота до "Войны и мира" на туркменском языке. Лежали: польские сигареты "Спорт" за четыре копейки, отечественные папиросы "Север" и "Прибой", раздутые рыбные консервы и ржавые бочонки прогорклой томатной пасты. Стояли: "Ашхабадское крепкое" и "Безмеинское", разлитые в емкости, пригодные для пожаротушения (их так и звали - огнетушители),
Мы купили анальгин и подошли к голубой будке. "Сувлар-Воды" называлась она.
Газировку налили в банки. Они скользнули по оцинкованной стойке и замерли у наших запястий. Угрюмо смотрели тёмные лица, вот только вместо ковбойских шляп их украшали тельпеки и русские ушанки.
Лёгкая отрыжка, как местный знак благодарности за роскошное угощение, и опять дорога по саманной потрескавшейся земле. На перекладных, научившись как в фильме "Кавказская пленница", останавливать машины, мы добрались до Кировска. Проплутав по окрестностям, увидели становище госуниверситета - цветные палатки, врытые в землю столы и скамьи - ци-ви-ли-за-ци-я...
Таня работала чайханщицей. Лена приболела и в поле не вышла. Обе защебетали, радостно засуетились, угощая нас. Сумерки сгущались, возвращались натруженные студенты, бесцеремонно заглядывали в палатку. Время тикало, нашёптывало: "пора, пора, пора" и ничего существенного сказать не позволяло. Девочки скинулись, посадили нас в залётное такси. Оно рвануло с места в карьер, и они сгинули за красными клубами пыли.
Таксист довёз нас до Теджена. В полночь мы выбрались на Хауз-Ханскую дорогу.
Попутных машин не было. Километров пятнадцать мы прошли в лунной тишине. Изредка присаживались на теплый асфальт, оглядывались на далёкие огни и ждали случайную попутку.
Наконец, среди статичных огней возникло движение. Мы вскочили, сцепили руки и договорились рвануть в разные стороны, если машина не замедлит ход. Огни приближались. Прорезался звук, слишком гулкий, видно шла большая машина. То, что это колона, мы поняли слишком поздно. Передний ЗИЛ остановился. Из него выскочил молоденький лейтенант.
- Ребята! Вы - что ... - и он крикнул то, что и мы сказали бы, поменяй нас провидение местами. - Военную колонну! Ночью! Юмористы...
- Слушай, довези - а?
- Далеко?
- До поворота на "Тезе Ёл".
- Садитесь...
Мы полезли в кузов. Он был набит саксаулом, куча возвышалась над бортами. Сидеть на ней было опасно, отказываться - поздно. Твёрдые и гладкие, как бивни мамонта, изогнутые стволы предательски поскрипывали. ЗИЛ набирал скорость. Мы, распластавшись на куче, с замиранием сердца ожидали, чем всё это кончится. Наконец грузовик остановился.
- Эй, студенты! Живые?
Живы. Спрыгнули в придорожную пыль. Закурили.
- Сколько мы должны, лейтенант?
- Да вы что... - и он слово в слово повторил давешнее восклицание. - Ночью! Колонну! Юмористы. - И сплюнул...
В 1977 году Славка переехал в Ригу. Он стал победителем и призёром чемпионатов мира и Европы, потом тренером сборной СССР. В самостийной Латвии возглавил профессиональную лигу. Занятия боксом сказались на здоровье. По ночам его мучают кошмары...
Но всё это будет потом, в будущем. А тогда, осенью семидесятого, мы шли, утопая в пыли к нашей пасторальной кошаре.
Светало...
- Да, славно погуляли, - сказал Славка, и мы захохотали так легко и так громко, как способны смеяться свободные люди. В надежде, что счастье будет длиться вечно.