В коммунальной квартире по улице Пегова, дом 39 (номер квартиры по просьбе редакции не разглашается), обитают насильно ассимилированные граждане нерусской национальности. Кто их силил они достоверно сказать не могут, но, безусловно, догадываются, ведь все мы когда-то были ассимилированы в советское подданство и теперь с трудом выбираемся из этого жалкого состояния - кто как, по большей части бессистемно, потому как система такая не создана и будет ли создана непонятно.
Самой заметной фигурой в квартире является Хельга Павловна Немчинова. В советские времена она работала в гороно, теперь пребывает на пенсии. От немецких предков у Хельги осталось одно только имя. Когда-то этих имён у неё было несколько, как у Екатерины, пока она не стала Великой. Хельга Павловна знает с десяток расхожих немецких выражений и даже одно нацистское приветствие, начинающееся на букву "х", которое произносит чрезвычайно редко, в исключительных, как говорится, случаях. У неё, вкупе с предками, двухсотлетний российский стаж, но она упорно считает себя немкой. Я не буду мешать ей гнуть свою линию, которая возможно приведёт её в Берлин или какой-либо иной захолустный городишко - да-да-да, захолустный, потому что любой европейский населённый пункт по сравнению с Москвой глухая провинция.
Обо всех иных обитателях этой квартиры я знаю от Хельги Павловны и почти слово в слово доверяю её рассказ моим потёртым клавишам.
Соседями Хельги Павловны являются: Савва Шустер, Модест Паулаускас и не в меру обрусевший слесарь Саркисян.
С Шустером она всегда на ножах. Быть может это борьба за лидерство, а может другая не менее важная причина, но Шустера Хельга Павловна ненавидит и за глаза, но так, чтобы он слышал, называет застранцем. Савва получает пенсию с московской прибавкой, иных доходов не декларирует, но, судя по всему, живёт безбедно. Все родственники Шустера давным-давно отошли за рубеж, а его оставили в арьергарде с тем, чтобы он отслеживал манёвры противника. Так, по крайней мере, утверждает Хельга Павловна.
Вопросы истории не дают им обоим покоя. Они постоянно спорят и долго доказывают друг другу недоказуемое, хотя Хельга Павловна давно уже припечатала соседа к истине блестящим афоризмом: "Он из тех, для кого хронология погромов и есть всемирная история".
В отместку Савва оскорбил её высказыванием о недавнем совместном советском прошлом:
- Видите ли в чём дело, Хельга Павловна, между нами разница огромного масштаба: вы служили режиму, а я идеалам.
- У вас разнузданное мировоззрение и похотливое понимание истории! - парировала немка, и они разошлись донельзя довольные собою.
С Модестом у неё иные, почти что дружеские отношения. Его бабушка (или прабабушка?) была питерской модисткой (в честь этой замечательной женщины его и назвали Модестом). А вообще-то он княжеского рода, только вот ведь какое дело: в конце его фамилии стоит лакейская буква "с" и всяк норовит увеличить её количество. Такое самоуправство приводит Модеста в ярость. А в остальном он добродушный и смешливый юноша, вечный студент, не оставляющий надежду продлить это качество до двадцати восьми лет. Хельга Павловна его пестует, подкармливает и журит - настолько, насколько позволяет юноша.
Что касается слесаря Саркисяна, то он всеобщий баловень, потому что не любит говорить, предпочитая слушать. А сопереживает он рассказу так, что постоянно понукает рассказчика, произнося одну и ту же сакраментальную фразу: "Да ну на х...!", что в переводе с армянского означает: "Не может быть!" Это выражение столь заразительно, что все обитатели квартиры переняли его, не исключая Хельги Павловны. Ей, русско-немецкой, как словарь, интеллигентке такая вольность, конечно же, не к лицу, и она с переменным успехом борется с нею, а зря, ибо матерный сленг то единственное, что объединяет обитателей квартиры, и не только её. Уберите нецензурщину из культурного обихода нашего населения - и страна распадётся, никакая конституция не поможет. Вот только расходовать это литературное наследие следует бережно, не тратя попусту, как нефть или газ. И не дай Бог нам объявить мат языком международного общения и непременным атрибутом Организации Объединённых Наций! Эксклюзив всё-таки. Жалко.
И ещё кое-что о профессиональных качествах соседа. Недавно Хельга Павловна заявила, что у каждого слесаря должны быть горячее сердце, холодная голова и золотые руки и что всем этим требованиям отвечает Саркисян.
- Вы что-то путаете, - не согласился с ней Паулаускас. - Горячим должно быть отопление, а холодной - вода. На счёт рук я, пожалуй, соглашусь, хотя и уверен, что слесарь Саркисян - исключение из правил. У всех других наших слесарей руки чистые. Как у Феликса Эдмундовича.
Накануне слесарь Саркисян устранял очередной вселенский потоп, а какой из них - библейский или Девкалионов - уже и не важно. Главное, что все остались живы (ну как тут не провозгласить здравицу в адрес наших славных коммунальных органов?).
Пришёл усталый и грязный. Привёл себя в порядок, а потом поделился с Модестом мыслью, которая запала ему в голову во время ликвидации стихийного бедствия, то бишь потопа.
- Земля. - И Саркисян округлил руками воздух. - Махина! Такая, что дух захватывает! А как вертится! И хоть бы скрипнуло что: шарнир там какой-нибудь, подшипник, ось, наконец. Я прислушивался - тихо. Вот это я понимаю: работа! А вы, Модест Паулаускас-с-с... - Саркисян воспринимает его фамилию как отчество, - знаете небесную механику?
- Сколько раз вам повторять, что у меня на конце всего лишь одна буква "с"! - вспылил захиревший князь. - Запомните: одна! Не надо на меня навешивать лишнее!
И возмущённый удалился на кухню.
Забыл упомянуть, что Хельга Павловна обожает красную фасоль - не белую, не пёструю или крапчатую, а именно красную. Стоя у плиты, она жарила лук. Модест притулился у окна и жадно принюхался.
- Лук должен быть золотистым, - сказала Хельга Павловна, - похожим на новенькую копеечку. Видя такую - юродивым станешь. У, какая вкуснятина!
Она щедро зачерпнула червонное золото и поднесла Модесту на ложечке, и он, обжигаясь и растягивая удовольствие, начал жевать горячую массу, приговаривая:
- Нет ничего на свете вкуснее жареного лука! Тот не знает наслажденья...
- ...кто фасоли не едал! - засмеялась Хельга Павловна. У неё было чудное настроение.
На запах жареного потянулись домочадцы.
- Теперь добавим маленькую, как слеза ребёнка, капельку уксуса, щепотку соли, чуток постного масла, перемешаем всё вместе - и фасоль готова. Пробуйте, Модест, пробуйте.
Шустер сидел за столом и мрачно жевал допотопную колбасу.
- Савва Моисеевич, а чем ваши родственники занимаются в Израиле? - без всякой задней мысли поинтересовалась Хельга Павловна.
- В кибуце ..., - в рифму ответил сосед.
- С кем? - удивилась Хельга Павловна.
- Как с кем? Друг с другом.
- Нет, серьёзно?
- Куда уж серьёзней! Впрочем, откуда вам знать, что нет более важного дела, чем это?
- Я, может, и старая, - заявила Хельга Павловна, - но не дева. Были и в моей жизни подвиги, да такие, что стыдно рассказывать.
- А вы не стесняйтесь, - сказал Савва Шустер, - рассказывайте. Ребята, сейчас Хельга Павловна поведает нам о своих любовных похождениях.
Возникла неловкая пауза. Через некоторое время Хельга Павловна решила отыграться - она завзятая реваншистка.
- А, скажите, Савва Моисеевич, какое событие оказало большее влияние на ход мировой истории - сожжение храма в Эфесе или разрушения храма в Иерусалиме?
- Конечно, в Иерусалиме, - сказал Савва Моисеевич. - Любой историк согласится со мною.
- Вот - видите! - всполошилась Хельга Павловна. - В вас говорит узковедомственный национализм. А, между тем, храм Артемиды - одно из семи чудес света!
- Да ну на... - начал было с воодушевлением не в меру обрусевший слесарь Саркисян, но Хельга Павловна решительно оборвала его: - Не надо меня подгонять - я и сама расскажу. Храм Артемиды - одно из семи чудес света, в числе которых - вы уж извините меня, Савва Моисеевич, я здесь не причём - вашего храма нет. Зато есть знаменитые египетские пирамиды...
- ...которые построили мы, - сказал Шустер. - А, когда нам надоел этот рабский труд, мы плюнули и ушли куда глаза глядят, проще говоря, в пустыню.
- Пусть так, - сказала Хельга Павловна, а всем послышалось "пустяк", и у Саввы полезли вверх брови: это египетские пирамиды пустяк?!
- А висячие сады Семирамиды тоже ваших рук дело?
- Без сомнения. Сады мы разбили в тяжкие годы Вавилонского пленения.
- А Фаросский маяк? - допытывалась Хельга Павловна.
- И маяк мы - всем известно, какая мощная еврейская диаспора сложилась в Александрии. Без нас, конечно же, не обошлось. И Александрийскую библиотеку строили не без нашего участия.
- Хорошо, а Галикарнасский мавзолей?
- Увы! к Галикарнасской усыпальнице мы не имеем никакого отношения, зато доподлинно известно, что бальзамировал этого самого Мавзола наш человек, забытый всеми античный Збарский.
- Может и Герострат ваш человек? - ехидно спросила Хельга Павловна.
- А вот этого не надо! Не надо приписывать нам чужие преступления! - возмутился Савва. - По-вашему рейхстаг тоже сожгли мы?
И Хельге Павловне стала стыдно за своих дальних родичей, так стыдно, что защемило сердце при одном только воспоминании о фашистском прошлом самой культурной на земле нации. Хельга Павловна чуть не заплакала, но потом взяла себя в руки и сказала:
- А мы от своих подонков не отказываемся - в отличие от вас.
И ушла, громко хлопнув кухонной дверью.
- Ну, Савва Моисеевич, вы иногда такое ляпнете, - возмутился Паулаускас, - хоть стой, хоть падай - навзничь!
- А не надо было Храм разрушать! - закричал Шустер. - С этого всё и началось. И даже раньше - с тех самых пор, как Адама и Евочку выгнали из рая. Кому мешали Адам и Евочка - вам? мне? Кому?..
Утро Хельги Павловны начиналось клизмой. Без клизмы она не могла жить. Клистирная трубка, уверяла она домочадцев, такой же непременный атрибут гигиены, как зубная щётка. Вот и в это воскресенье переполненный кишечник - символ угнетения современной женщины (мужчины - давно уже не в счёт) - требовал решительных действий. Ассенизационной процедуре предшествовала долгая церемония - не такая, естественно, дотошная как у японцев, когда они готовятся к чаепитию, но очень, очень похожая. И тут в дверь постучал Паулаускас.
- Хельга Павловна, вы спите?
- Нет, но мне некогда.
- Да знаю я, чем вы занимаетесь! Не время, Хельга Павловна, - ЧП! Выходите, пожалуйста. Нельзя терять ни минуты. Промедление смерти подобно. Жду вас на кухне.
Слесарь Саркисян сидел у стола и кушал кофе; на руках блестели золотые перстни.
Паулаускас откашлялся и взволнованно произнёс:
- Господин Шустер решил приватизировать квартиру.
- Всю или только свою комнату? - всполошилась Хельга Павловна.
- Всю.
Тут слесарь Саркисян ввернул-таки свой любимый возглас. И Хельга Павловна не удержалась.
- Ох, и Шустер! - воскликнула она. - Вот так Шустер - шустрый как вода в унитазе! Знаете, Модест, я, конечно, женщина затраханная судьбой, но это вовсе не значит, что можно вот так вот запросто гадить мне на голову!..
Шустер, явно не княжеского рода, ложится рано, а встаёт поздно. Бодрствует не более десяти часов. Этого времени, по уверению Хельги Павловны, ему достаточно, чтобы чинить козни. В тот день он спал без задних ног - иных у него попросту не было.
- Надо его разбудить, - решила грозная женщина, растревоженная обстоятельствами.
- Понял, - сказал слесарь Саркисян и отправился в свою комнату греметь сантехническими железками.
Несмотря на шум, Шустер проснулся в хорошем настроение и бодро запел: "Мы едем, едем, едем в далёкие края".
- Еврейская народная песня, - хмыкнула Хельга Павловна. Она была как на иголках - тех самых, патефонных - и рвалась в бой.
Потом Шустер прошёл в туалет, посетил другую достопримечательность коммунальной квартиры - ванную комнату, где долго плескался, фыркал, вскрикивал, подвывая: "Хорошие соседи!.. И добрые друзья!.."
- Сволочь! - кратко прокомментировала Хельга Павловна.
Наконец, как в знаменитой картине Иванова, Шустер явился народу.
- Как дела? - спросил он у присутствующих.
- Да вроде бы ничего, - ответил Модест Паулаускас.
- Ништяк, - ответил слесарь Саркисян.
- Значит файн, - подвёл итог Савва Моисеевич.
Тут в разговор вмешалась Хельга Павловна.
- Савва Моисеевич, - елейным голосом спросила она (елейным называется голос, приправленный постным маслом). - Скажите, пожалуйста, сколько вам лет?
- А вы хотите занять? Не дождётесь: мои года - моё богатство.
- Сомневаюсь, - сказала Хельга Павловна, - сомневаюсь, что вы ограничитесь только этими ценностями. - И тут же сорвалась на крик: - Ты зачем квартиру приватизируешь, гад?
- А что на неё молиться что ли? - искренне удивился Савва
- Подождите, подождите, - примирительно сказал Паулаускас, - а зачем вы это делаете?
- На всякий случай, - сказал Шустер.
- И я хочу на всякий! - закричал слесарь Саркисян. Потом опомнился: - А на какой всякий?
- Ну, мало ли какой - все мы под богом ходим.
- Мы-то под богом, а вот вы... - начала было Хельга Павловна, но её опять перебил Паулаускас.
- Не юлите, Савва Моисеевич, честно признайтесь: чего вы хотите?
- Я хочу, чтобы в нашей, отдельно взятой коммунальной квартире, возобладал рынок.
- Какой рынок? - ахнула Хельга Павловна. - Какой ещё рынок - с кавказцами, мафией и овощами?
- Ну почему с овощами? Обычный цивилизованный рынок с чётко выраженными товарно-денежными отношениями.
- И что вы собираетесь продавать?
- Да мало ли что! Вы знаете, сколько стоит квадратный метр? Знаете? А сколько стоит аренда жилой площади? Не знаете? А я знаю и хочу самостоятельно распоряжаться своими квадратными метрами.
- Ну, положим, без нашего согласия вы ничего приватизировать не сможете. Тем более теперь, когда мы наслышаны о ваших намерениях. А как вы собираетесь поступить с помещениями общего пользования?
- Мы разделим их между собой - полюбовно. Я, например, хочу приватизировать туалет.
- Чтобы сделать его платным?
- Догадливый, - улыбнулся Шустер.
- Мне дурно, - сказала Хельга Павловна. В руках она держала клистирную трубку. - Я, пожалуй, сяду.
- А я приватизирую ванную комнату и все коммуникации, - сказал слесарь Саркисян. - Вы всё равно в них ничего не смыслите.
- А я - кухню, плиту и раковину! - вошёл в раж Савва.
- А я... а я... а я - коридор! - закричал слесарь Саркисян. - Да - коридор!
- А я - входную дверь, - тихо, но внятно сказала Хельга Павловна. - И хрен кто из вас войдёт в МОЮ квартиру без таможенного сбора!
- Позвольте, позвольте - это нечестно, - засуетился Шустер. - Входная дверь должна быть общей.
- Трупом лягу, а не пущу, - заявила упрямая немка. И встала. - Всё. Собрание окончено. Мне пора клизму ставить. Хайль Гитлер!
- Подождите, Хельга Павловна! Да постойте же! - Никто и никогда не видел Шустера таким растерянным. - Право слово: нельзя же из-за какой-то клизмы устраивать катаклизмы!
Но Хельга Павловна была непреклонна и гордо покинула кухонный зал заседаний. Вслед за ней ушёл Паулаускас, потом удручённый несостоявшейся приватизацией слесарь Саркисян. И Шустер остался один. Сидел на стуле, раскачивался и, словно читая Тору, тараторил одно и то же:
- Надо что-то делать, что-то надо делать, делать надо что-то. - И опять: - Надо что-то делать, делать надо что-то...