О Польше Екатерина Медичи знала мало, можно сказать - ничего. Поведали ей о ней два польских дурачка, служивших при дворе - Полакр и Полакрон, первый - большой дурак, второй - маленький, карликовый.
И рассказали они, что далеко-далеко на востоке есть прекрасная страна, в которой реки молочные, а берега - вы не поверите! - кисельные. А правит страной король Сигизмунд по прозвищу "Август" - не потому, что потомок кесарей, а оттого, что родился в этом месяце. Рассказали и о том, что король немощен и бездетен, и есть у него сестра, немолодая уже, но незамужняя и не красивая - глаза вечно красные, как Октябрь, но богатая. А какой олух будет смотреть в очи - зеркало души, если речь идёт о короне, и не просто о короне, а о венце Ягеллонов?
И возжелала Екатерина возвести сына на польский престол.
Её планам потворствовал премьер турецкого султана Басса. Дружественный союз с Турцией вызывал непомерную гордость Екатерины и яростное неприятие в католическом мире, на который, впрочем, ей было наплевать, когда речь шла о собственной выгоде.
Польша издавна заигрывала с Турцией, Турция - с Польшей. Оба государства интуитивно чувствовали мощь набирающего силу московского княжества. Втянув в закулисную коалицию Францию, выигрывали все участвующие в интриге стороны.
Как далеко продвинула Екатерина герцога Анжуйского по направлению к панскому трону сказать трудно, - Сигизмунд умер, не успев назвать имени преемника. Казалось, матримониальные планы Екатерины в очередной раз рухнули, однако события потому и зовутся событиями, что управляются людьми.
Поляки нежданно-негаданно кончили тем, с чего начинали русские люди. Они решили: коли династия Ягеллонов пресеклась, нет смысла взращивать новую - жди, пока произрастёт что-нибудь путное, да и взойдёт ли - неизвестно. И потому ясновельможные паны начали приглашать на вакантное место монарха претендентов из ближнего и дальнего зарубежья. И если великороссы генетически комплексовали по поводу пришествия Юрика, хотя в те легендарные времена они ещё не были великороссами, ляхи, нимало не смущаясь, начали звать варягов (будто своих не хватало), практикуя отбор на конкурсной основе: кто больше даст, тот, извиняюсь, и пан.
Общее собрание национального сейма проходило по традиции в огромном деревянном зале, сооружённом недалеко от Варшавы. Зал назывался Коло. Имел он и другое ласкающее славянское ухо имя - Зопа. В первый день сейма польская знать слушала мессу Святого Духа в варшавском храме Сен-Жан, затем отправлялась в Зопу.
Дебаты велись на латинском языке.
Римская церковь оказала на шляхту такое влияние, что она возлюбила латынь пуще родной речи. Для принятия решения требовалось единодушие. Если какой-то нунций (депутат), знавший одно единственное латинское слово, говорил veto, обсуждение прекращалось. А если он - не дай Бог! - знал выражение sisto activitatem (я прерываю деятельность) и в пылу полемики ненароком произносил его, сейм расходился, не придя ни к какому решению.
А ещё польская шляхта практиковала так называемые конфедерации, когда дворяне собирались по собственной прихоти, по интересам. Принятые простым большинством решения оказывали давление на законно избранные органы власти. Именно на такой конфедерации был принят принцип прямого всеобщего голосования, разумеется, среди дворянского сословия.
Для решения польского вопроса Екатерина направила в Краков Жана де Монлюка, опытного дипломата и горло-пана.
Он и известия о Варфоломеевской ночи прибыли в Польшу одновременно.
Перед Монлюком стояла непростая задача. Каждый день приходили новые подробности кровавой сечи, и надо было объяснять ясновельможным панам, что же всё-таки произошло в славном городе Париже в ночь на 24 августа.
Ничего страшного не случилось, успокаивал дипломат шляхту, просто королевская семья задавила в зародыше заговор 40 влиятельных гугенотских семейств. Излишнее кровопролитие следует отнести на счёт разгулявшейся черни. А королева-мать и король, сукин сын, ни при чём, а уж Генрих Анжуйский - и подавно. К тому же король намерен реабилитировать жертвы злополучной резни. Да-да, немедленно, можно сказать, завтра.
Реабилитация мёртвых немедленно после казни - явление достойное подражания.
А ещё Монлюк передал сенаторам и нунциям любезное письмо Карла Девятого, в котором король вовсю расхваливал своего единоутробного брата. "Рождённый и воспитанный высокообразованным народом, Генрих без труда воспримет нравы и обычаи новых подданных", - писал автор длинных ножей и короткой ночи.
В случае избрания Генриха королём, Монлюк обещал Польше Молдавию. "Надавим на турецкого султана - и он отдаст её со всем движимым, недвижимым и бегающим имуществом. А военачальник Генрих отменный - поискать! Уж он-то положит предел притязаниям несносного Ивана!"
Одновременно Монлюк просил руки принцессы Анны - не для себя, конечно, для Генриха, но всё равно приятно.
В марте 1573 года в помощь Монлюку высадилась группа поддержки, на все лады расхваливающая достоинства герцога Анжуйского. "Три основных качества, - говорили они, - выделяют будущего короля среди прочих: он умеет слушать, мудро отвечать... и необычайно доступен".
Другие претенденты на трон тоже не теряли времени даром и сыпали посулами. Король Швеции обещал недавно завоёванную Эстонию, эрцгерцог Эрнест - свободный пропуск вин из Венгрии, которые так любила потомки каретника.
Лишь Иван из ближнего зарубежья ничего не обещал. Это было так странно, что к нему пожаловали литовские представители и наперебой начали уговаривать его выставить на конкурс кандидатуру сына Фёдора. "А за это, предлагали они, отдай нам, царь, Смоленск и Полоцк с окрестными землями и волостями. Неплохо бы и Ливонию".
- Сын мой не девка и приданого я не дам, - отрезал царь. - Пусть лучше Речь Посполитая отдаст мне Киев. Более того, власть Фёдора в Польше должна стать наследственной. И запомните: другому роду уже не царствовать в вашей унылой унии.
Вот такой хамский ответ на вежливое предложение польско-литовских магнатов.
Нешляхетское население Литвы, сплошь и рядом православное, русское по сути и семени, испытывало искренние симпатии к московскому государю, но оно ничего не решало, ибо к избирателям не принадлежало. Знакомая картина...
Не прислал Иван послов на польское позорище...
Пятого апреля открылся сейм. Сорок тысяч (!) дворян, вооружённых до зубов, прибыло в Зопу, чтобы выбрать себе короля. Пишут: их было так много, что не хватало ни еды, ни овса, ни соломы.
Один за другим выступали представители кандидатов с официальными обещаниями, которые уже были известны большинству нунциев.
Монлюк пошёл на хитрость: прикинулся больным и выступил последним. В начале речи он польстил польской верхушке, заявив, что во Франции, как и в Польше, каждый, даже самый скромный подданный, может призвать к ответу самого короля (и даже убить, добавим мы, зная историю). "И вообще, ни с одним королём, кроме Генриха, Польша не будет счастлива. Ею уже правил принц крови Святой Империи Жан де Люксембург со всем своим окружением. И что в результате? Эти немцы только и делали, что грабили поляков. Куда это годится? Надо же ещё чем-нибудь заниматься!" Герцог Анжуйский, продолжил Монлюк, обещает подтвердить все ваши законы и свободы, погасить долги Польши, восстановить университет в Кракове, построить флот на Балтике, вернуть Молдавию. А убийце и деспоту Ивану Грозному мы устроим вторую Варфоломеевскую ночь - дайте срок. Что касается вин, мы предлагаем вам французские!
Конец речи Монлюка потонул в громких криках всеобщего ликования.
Кроме залётных кандидатур, каждый пяст (высокородных лях, потомок каретника) мог собрать голоса в свою пользу, но что мог предложить какой-то пяст кроме оригинального способа потратить государственные гроши?
Судьба трона была предопределена. Речи представителей других кандидатов никто не слушал. Толпа вопила: "Галла! Галла!" (то бишь: "француза").
- Глас народа - глас божий, - заявил епископ де Волькамвек из группы поддержки Генриха Валуа, опасливо поглядывая на разбушевавшийся вооружённый люд. К счастью до рукопашной не дошло.
Всех волновал вопрос: не наложит ли какой-нибудь дурак злополучное вето на решения сейма? подчинится ли меньшинство большинству?
Подчинилось, но при условии, что будут приняты статьи об ограничении королевской власти. "Куда уж больше?" - буркнул Монлюк, тем не менее, все статьи подписал.
Пятнадцатого мая 1573 года родилась новая форма королевской конституционной республики. Первой её статьёй упразднялся династический принцип правления. Сейм провозгласил себя верховным органом государства. Королю отводилась роль советника при Сенате, представительские функции - не более. Тем не менее, если король нарушал какую-нибудь статью конституции, шляхта считала себя свободной от обязанности подчиняться монарху и получала право восстать против него.
Отныне любимой формой волеизъявления польского народа стало восстание.
Узнав об избрании Генриха, Екатерина всплакнула.
Ещё до начала официальных торжеств польские магнаты преподнесли Генриху самое дорогое, что у них было - медовуху. Это был их единственный подарок, с недоумением отметили приближённые.
Накануне праздника св. Варфоломея, в годовщину ночи длинных ножей, польские послы пожаловали в Лувр. Принятые Генрихом, они вручили госсекретарю верительные грамоты.
Епископ Познани взял слово. Он поздравил юного короля с избранием на престол, а потом добавил, что король должен, не мешкая, стать на стражу свободы Польши и защищать её до последней капли крови от московского царя, соседа и извечного врага. Епископ предлагал Генриху приехать в королевство не позже сентября, так как московский царь имел обыкновение начинать войну в конце лета.
Генрих скривился, но промолчал.
В приватной беседе, последовавшей после приёма, он заявил, что ему не нравится статья, в которой французы исключаются из числа слуг. "С кем я жить буду? - недовольно заметил король. - А ещё мне не по нраву статья, обязывающая меня отказаться от личных доходов в пользу государства. Скажите: на что жить? Или вот эта статья, разрешающая подданным бузить, если я нарушу законы республики или одно из условий моего избрания. Получается, что я не король, а, говоря языком вольнолюбивого царя Ивана, хрен знает кто".
Послы были откровенны: "Беспомощный принести нам зло, ты будешь всемогущ, чтобы творить добро. А за это мы будем тебя любить - ты не представляешь, как мы умеем любить! Ты будешь обладать привилегией королей Польши - спать спокойно... на груди у каждого своего подданного, - какого пожелаешь. Зачем тебе Франция - володей нами".
- А ещё мне не нравится клятва, делающая распоряжения Варшавской конфедерации основным законом республики, - нудил король.
- Мало ли что тебе не нравится! - возмутился известный реформат Жан Зборовский. - Заруби себе на носу: или ты принесёшь клятву, или никогда не станешь нашим королём! Понял?!
Пришлось согласиться. С нескрываемым отвращением Генрих перечитал бумаги... и поставил подпись.
В соборе Парижской Богоматери (когда она стала парижанкой, не знает никто) состоялась торжественная месса, во время которой Генрих произнёс клятву, а король французский Карл, автор поножовщины, выступил гарантом выполнения принятых братом обязательств.
Восемнадцатого сентября расчувствовавшийся Генрих написал знатным людям Польши: "Надеюсь, когда-нибудь вы назовёте меня отцом нации".
У него больше не было причин откладывать отъезд, однако покинул он Францию только 2 декабря, убедившись, что опасность нападения москалей на вверенное ему государство миновала.
Итак, новоиспечённый король ехал в "страну, где свобода всегда означает анархию".
Выборы в Польше обошлись Франции в несколько миллионов ливров. Таких денег в казне не было, и потому платило духовенство. Церковь не просили, её обязали, и ни один священник не возроптал. Каждый понимал: пришёл срок расчёта за Варфоломеевскую ночь. Ни одна ночь королевской семьи не стоила так дорого.
Секретарь почившего короля Соликовский предлагал Генриху придерживаться твёрдой католической позиции, игнорируя решения Варшавской конфедерации. Генрих счёл совет мудрым, ибо он шёл вразрез с принятыми им обязательствами.
Краков предстал деревянным городом. Редкими вкраплениями проглядывали каменные колокольни. Стало тоскливо. Он попросил устроить помещения в своей резиденции на французский манер - как любит матушка.
- А как это? - удивились придворные.
- Какие вы непонятливые! - разочарованно вздохнул король и пояснил: - Уходить, не прощаясь, - свойство англичан. Приходить и уходить незаметно - французов.
Во время коронации Генрих ещё раз произнёс клятву верности, текст которой вызвал дебаты столь продолжительные, что франко-поляк объявил голодовку. "Не буду ни есть, ни пить, - пригрозил он, - пока вы, пся крев, не придёте к согласию - коронация завтра!"
Подействовало - сенат принял все компромиссные формулировки. И всё же речь короля вызвала недовольство. "Это не клятва, а обещание", - бурчали реформаты.
Вопреки обыкновению, в тот торжественный день не пролилось ни капли крови. Впрочем, чему удивляться? Властные полномочия короля были низведены до оскорбительного минимума.
Ко двору съезжались иностранные послы. В числе первых пожаловал полномочный представитель Великого Татарского Хана. С места в карьер он предложил королю напасть на князя Московского, обещая выставить до 200 000 всадников. "Надо покончить с зарвавшимся деспотом".
- И рад бы, - отвечал король, - да казна пуста.
Он не выдумывал. Казна зияла дырами. Двор, как это ни парадоксально, содержался за счёт французских ассигнований. Мало того, из погребов Ягеллонов были изъяты коллекционные вина, которыми, по мнению польской стороны, излишне злоупотребляли французы.
Сразу после восшествия на престол Генрих столкнулся с гнусными происками протестантов. В анонимных изданиях они развернули широкую компанию по дискредитации короля, обвиняя его в извращённых вкусах, клеймя позором греческую любовь, не упоминая при этом французскую. Последняя, надо понимать, им импонировала.
Каждый божий день король просиживал на заседаниях сената и, зевая, выслушивал бесконечные дебаты на латинском языке, перемежающиеся бранью на изысканном польском. А по ночам, изнывая от безделья, сочинял письма, много писем - по сорок, пятьдесят штук за раз, подписанных кровью - каждое на трёх и более страницах. Воистину - четырнадцатый подвиг Геракла! На тринадцатый Генрих не тянул.
События, происходящие на исторической родине, интересовали его больше, чем прения в сенате. Покушение на брата своего, короля Франции, взволновало его. "Где выставят головы этих несносных господ Ла Моля и Кокона - в Греве или в Алле?" - спрашивал он в очередном письме.
Бедный Генрих! Он забыл, что знатные француженки по традициям того времени хранили головы казнённых любовников в шкатулках - вперемешку с иными, менее благородными органами возлюбленных, пострадавших в дуэльных баталиях.
Ему настойчиво сватали в жёны сестру покойного Сигизмунда Анну, плоское польское лицо которой украшали красные от любовных поползновений глаза. Общественное мнение с энтузиазмом смотрело на возможный брак. Потакая всеобщему психозу, 48-летняя девственница украсила платья королевскими лилиями. Генрих наносил ей вынужденные визиты. Как-то раз он даже подержал её за руку, но на большее - увы! - не решился.
Было от чего сойти с ума. Однажды Генрих не сдержался и выдал переполнявшее его чувство: "Я предпочёл бы жить пленником во Франции, чем свободным в Польше".
Не поймёшь этих монархов! Отец польского короля Станислава Рафаэль Лещинский говорил: "Спокойному рабству я предпочитаю полную опасности свободу", не подозревая, что эта разнузданная свобода приведёт поляков в рабство. Кстати, при дворе бывшего короля Станислава, во время его почётного изгнания во Франции, служили исключительно французы.
Пищеварение Генриха испортилось. Его пичкали пилюлями, ставили клизмы. Целыми днями он валялся в постели и немощным голосом признавался, что с каждым днём всё больше и больше превращается в истинного поляка.
Лесть подданным - последняя привилегия королей, когда казна пуста, а оружие сосредоточено в руках свободолюбивоё дворни.
Наконец пришло спасительное известие - брат Карл умер. Французский трон ждал преемника. В своём письме матушка надеялась сохранить за Валуа польскую корону и - о, безумная! - просила сообщить полякам, что место Генриха займёт младший брат его - Франсуа.
В том, что нужно уезжать, Генрих не сомневался. Вопрос: скрытно или оповестив подданных? Приближённые короля считали тайный отъезд похожим на бегство и недостойным короля. Генрих думал иначе. "Вот ведь как бывает, - сказал он. - Вроде бы самое демократическое государство в мире - почти, что Венецианская республика. И католической вере преданы так, что дальше некуда - холопам за нарушение поста зубы дерут! Будь моя воля, я бы только из них и рекрутировал римских пап. А всё равно - варвары. Славяне - одним словом. Боюсь я заикаться об отъезде. Бздю. Удалимся незаметно - по-нашему"...
Скрывая намерение, он попросил епископов и воевод приурочить очередной сейм к сентябрю и посвятить его злободневному как всегда вопросу - отношениям с московитами. Отдал распоряжение преданным придворным, остающимся для объяснений с польской знатью. Главное поручение касалось мебели: "Проследите, чтобы её не растащили".
В ночь на 19 июня Генрих покинул гостеприимный Краков, не забыв прихватить с собой драгоценности польской короны.
Камергер его величества (проще говоря, сторожевой пёс) граф Тенчинский хватился пропажи под утро. Пять часов форы имел Генрих перед графом, но последний организовал погоню столь искусно, что скачку с гандикапом практически выиграл.
Маршалы Польши и Литвы в окружении разгневанной шляхты неслись по разным дорогам, обкладывая короля со всех сторон.
Тенчинского сопровождали татары, вооружённые луками. Возле местечка с многообещающим названием Освенцим граф нагнал монарха, но тот успел перебраться через пограничную речку. В австрийском Плесе бывшие соотечественники встретились лицом к лицу.
Демонстрируя преданность, Тенчинский вскрыл вену и пригубил вытекшую кровь. Он выпил бы её всю, без остатка, но Генрих, проявив великодушие, остановил кровопийцу. На замечание камергера: "Без вас мы вконец осиротеем, ваше величество", король ответил, что не собирается отказываться ни от наследственной короны, ни от той, что досталась ему волей случая. "Мои плечи достаточно крепки, чтобы вынести тяжесть обоих венцов". О крепости шеи граф спросить постеснялся, зато испросил аксельбант - на добрую память. Генрих пошарил в карманах и вручил камергеру бриллиант стоимостью в 1200 экю. Растроганный Тенчинский заплакал - подарок оправдал затраченные усилия.
Несостоявшийся отец нации пришпорил коня и поскакал на запад. Последнее слово можно написать с большой буквы, но что это изменит?