Рубикон, как известно, речка сельская, говорливая. Бежит сама по себе, огибая складки местности и иные природные инсинуации и перспективы. Бежит - и рассказывает неведомым языком никому непонятные водно-феерические байки. Ну и пусть бежит, ну и пусть рассказывает - кому она мешает?
Местные жители пересекают Рубикон по нескольку раз на день без дешёвого римского пафоса, не задумываясь о жребии, Юлии Цезаре - будь он неладен! - Плутархе, анналах и прочей бумажной ахинее.
Мостик через Рубикон - хлипенький, хлюпенький, самовозводимый, ибо после каждого половодья, как по мановению чьей-то волшебной палочки, вновь и вновь возникает из ледяного крошева и густой туманной неволи.
На противоположном берегу Рубикона стоит здание красного кирпича. Сложенное под расшивочку оно доминантой возвышается над населённым пунктом, привлекая внимание проезжего люда.
Посёлок живёт тихо. Тяжёлые запойные времена остались позади. Колхоз сдох, клуб - остался и потихонечку, незаметно как (вся наша жизнь "незаметно как") наполнился содержанием. Три новые улицы появились в посёлке. Газопровод жёлтой нитью затейливо оббежал, обвязал домики. Два сельских магазина схлестнулись в жестокой конкуренции - били друг друга наотмашь, почём зря - а потом насупились, притаились, ревниво оглядываясь и негодуя...
Но -
сосуществовали. Сосуществуют и поныне.
А куда денешься?..
Прямая, как дорога в ад, автострада бежит мимо посёлка, и, следуя ей, и быстрее её мчатся разнокалиберные машины, опережая время и нас, невольников письменного стола.
Железобетонные остановки по ту и другую сторону шоссе стали отчего-то привлекательны для местных тинэйджеров. С вечера, когда стихает автобусное сообщение, и до рассвета сидят они на трубчатых металлических скамейках, пьют пиво и гогочут, как гуси-лебеди, только громче. Девицы визжат и тоже пьют пиво. Время от времени к остановке подъезжают двух- и четырёхколёсные почти что живые существа и обновляют численный состав подросткового братства...
И опять гогот, визги и гвалт будоражат ночную тишину посёлка...
Был день, и было солнце.
Через сельскую речку, именуемую Рубикон ("Бекон" называют её местные жители), по хлипкому мостику перебрался незнакомец, взошёл на высокий противоположный берег и тропкой, петлявшей по косогору, приблизился к краснокирпичному кубику. Вошёл в фойе. Остановился возле дощатой двери. Прислушался...
"Когда я был мальчишкой, носил я брюки-клёш..." - звучал красивый, звонкий голос, и печально, словно осколки разбитой древнегреческой амфоры, перебирал проникновенные нотки. Последние слова этой чувствительной песенки лихо подхватила и повторила куча народа, именуемая "хор".
Незнакомец приоткрыл дверь...
Глянул в зал...
Перевёл взгляд на сцену...
Хором управляла женщина худая до самых лодыжек. Так бывает, и даже на селе. Редко, правда, но бывает. В основном на селе женщины круглые, на развес.
- "Я мать свою зарезал", - солировал маленький, полненький тенор.
- "Он мать свою зарезал", - вторил ему хор.
- "Отца слегка прибил. Сестрёнку-гимназистку в сортире утопил", - честно признался в преступлениях тенор.
В этот момент предательски скрипнула дверь. Женщина-дирижёр обернулась.
- Что вы хотите, мужчина? - строго спросила она.
- Ничего, - ответил незнакомец. - Ничего... Я просто так... из любопытства...
- Тогда покиньте помещение. Вы нам мешаете.
- Да-да, конечно, - ответил мужчина, и совсем было собрался уходить, но задержался и застенчиво промолвил: - Знаете ли, ваша песня мне кажется вульгарной, если не сказать грубой, заматеревшей что ли...
- Вы бы наши частушки послушали, - вздохнув, ответила сельская худоба и, отвернувшись, постучала деревянной палочкой по пюпитру. - Не отвлекаемся, не отвлекаемся, - сказала она. - Продолжаем. И... -
- "Сестрёнка-гимназистка купается в говне", - с чувством и толком пропел тенор.
- "В говне", - подвёл черту хор...
Незнакомец вышел из клуба и вдоль глухой кирпичной стеночки - в расшивочку, разумеется, - двинулся к одному из насупившихся магазинов. До него, однако, не дошёл, увидев празднично разукрашенную лавочку, в которой продавались многочисленные напитки алкогольного свойства. Перед лавочкой стояли пластмассовые стулья и столь же пластмассовые столики с дырочкой посерёдке, и в эти дырочки были аккуратно вставлены весёленькие зонтики. Смайлики разного цвета были разбросаны на зонтиках абы как, но с претензией. Претензия, правда, была не наша, а, как водится, зарубежной.
Незнакомец купил импортное пиво, пристроился за одним из столиков и жадно приник к горлышку тёмной, как тонированное стекло автомобиля, бутыли. Пиво было прохладное - в самый раз для такой погоды. Незнакомец откинулся на спинку стула. Довольная улыбка коснулась уст, и лёгкое кружение головы, заставило притушить взор...
Из дремотного состояния его вывели голоса. Двое мужчин спускались по тропке, ведущей к ларьку. В одном из мужчин незнакомец узнал тенора - того самого, который только что лихо разделался со всей своей семьёй. Серая рубашка с короткими рукавами была на нём. Серая рубашка - и крошечная перламутровая бабочка. Сотоварищ тенора семенил рядом и, о чём-то оживлённо рассуждая, пытался заглянуть ему в глаза.
У хозяина пивной лавочки тенор попросил кружечку. "Фамильную", - сказал он и тут же наполнил её пенной жидкостью. Потом взглянул на незнакомца, помедлил чуток, подошёл и попросил разрешения сесть. "Христа ради ", - ответил незнакомец.
- Тенор Васильков, - представился певец. - Можно просто - Василёк.
- Человек из хора, - представился его приятель
- Исидор, не дури, - сказал Василёк.
- Вообще-то я - Сидор, - признался человек из хора, - но имя Исидор мне кажется цивильней.
- А как величать вас? - спросил Василёк у незнакомца. - "Ай", - ответил тот и махнул рукой - почти так же, как давеча дирижёр.
- Понятно, - сказал Василёк. - Вы, значит, тут инкогнито. А как вы к нам попали - десантировались или на БМП пожаловали?
- От автобуса отстал. Вышел поморосить, за остановку зашёл... глядь - а они уехали, сволочи. И жена укатила, чумила. Она, правда, спала в этот момент. Хорошо, что бумажник остался при мне, и паспорт, а то не знаю, что делал бы... - "И куда вы направлялись?" - В Воронеж. - "М-да, - сказал тенор Василёк прекрасно поставленным голосом. - Тяжёлый случай. Можно сказать непоправимый. Не зря утверждают: Воронеж - <...> догонишь". - Вот то-то и оно, - сказал незнакомец, - то-то и оно, но пока на собственном опыте не убедишься... - Не договорил и, полный неизъяснимой печали, забулькал из бутыли.
Василёк нервно поправил бабочку. С этим шейным предметом он не расставался ни на минуту и даже в деревенский одноглазый сортир ходил с нею. Потусторонние запахи пагубно действовали на божье создание, во всяком случае, оно всякий раз во время посещения туалета судорожно хлопало крыльями.
- Скажите, - вдруг спросил незнакомец, - зачем вы такие пошлые песни поёте? Под вкусы слушателей подстраиваетесь?
- Подстраиваюсь. А вам - что? - не нравится шансон?
- Похабщина это, а не шансон, - сказал незнакомец, и брезгливая усмешка скривила его губы. Он возвёл глаза, посмотрел на синтетическую ткань весёленького зонтика и, пожав плечами, заметил: - Странное сочетание - смайлики и брюки-клёш.
- Ну почему же, - не согласился с ним Василёк, - плюрализм вкусов ещё никто не отменял.
- Да? - удивился незнакомец. - А я думал, что антитеза вкусу - безвкусица. Но, если вы со мною не согласны, тогда конечно...
- Не понимаю иронии в вашем утверждении. - И тенор гордо вскинул голову. - Меня, кстати, приглашали в город выступать - Ленского петь, да я отказался. Что я в городе потерял?
Он взял кружку в левую руку, повернув её иной стороной, на которой незнакомец увидел портрет Василька, раззявищего рот и поющего, видимо, необыкновенную по красоте арию. Напротив тенора - на той же кружке - был изображён Пётр Ильич Чайковский собственной персоной. Внимал он Васильку с обожанием - и столько благоговения было налито в глазах композитора, сколько не всякую кружку поместится.
- О мировой славе я не мечтаю, - заявил между тем Василёк. - Зачем мне мировая слава?
- Действительно - зачем? - согласился с ним Исидор, покладистый, как толстобрюхая энциклопедия.
- Что я с ней, с мировой славой, делать буду? Я человек ленивый - мне до клуба иной раз дойти невмоготу, что уж говорить о Ла Скала.
- Ла Скала - это в Венеции? - с умным видом вопросил Исидор. Все вопросы у Исидора умные, с какой стороны на них ни посмотри - в профиль или фас.
- В Милане, - лениво ответил Василёк.
- Уверен? - засумлевался Исидор.
- Как в собственной жене, - ответствовал тенор.
- Неужели вам за рубежом побывать не хочется? - спросил незнакомец.
- А что я там не видел? - удивился Василёк. - Нет уж, мы как-нибудь тут, без артиклей...
Без артиклей и разных прочих натужных знаков было действительно проще. "Не в службу, а в дружбу", - говорил тенор, и Исидор без лишних слов поднимался и приносил новые бутылки. Пустую посуду ставили на соседний столик.
Через полчаса они, не сговариваясь, без всяких "брудершафтов", плавненько так, аристократически ненавязчиво, перешли на "ты", а ещё через полчаса Василёк запел - сам запел, без просьб и намёков. По зову широкой русской души.
"Цыгане любят песни, а песни не простые, цыгане любят песни, а песни удалые..." - пел Василёк, и сильный голос его разносился по всей округе. Педерастический припев ("Ой, мама, мама, мама, люблю цыгана Яна!) несколько портил впечатление, но не сильно - приятели, во всяком случае, этого не замечали.
"Цыгане любят кони, да кони не простые, цыгане любят кони, да кони вороные!" - выводил Василёк голосом Николая Сличенко.
"Эх, мама моя родная!" - кричал Исидор, звенел неведомо откуда взявшимся бубном и громко бил по нему ладонью...
И вдруг умолк, почуяв неладное. И Василёк замолчал, одномоментно оборвав всяческие отношения с цыганским табором.
- Вон моя Дездемона идёт, - грустно сказал он.
По тропинке боком, как-то очень по-домашнему, но не в халате, спускалась женщина, мало похожая на героиню бессмертного произведения английского классика. И тем не менее...
- Прошу любить и жаловать... - попытался было представить её Василёк.
- У тебя совесть есть? - перебила его Дездемона. - И почему я должна ждать, как какая-нибудь занюханная Травиата?
- Действительно - почему? - отметился Исидор и суетно оглядел присутствующих, силясь понять, кому адресовать вопрос.
- Не Травиата, а мадам Баттерфляй, - мягко поправил её Василёк. - Чио-Чио-Сан - в общем...
- Не умничай, - парировала Дездемона. - Пена на губах не обсохла, а туда же! Так... чтоб через пять минут дома был, понял?
И ушла...
- Ну, вот скажи, скажи, Исидор, - обратился Василёк к приятелю, - хули делать с такою в Ла Скала?
- Действительно - хули? - отметился Исидор.
- А бросить совесть не позволяет...
- А имя у неё действительно Дездемона? - поинтересовался незнакомец.
- Да какая там Дездемона! Манька она беспросветная...
- Фамилия у неё девичья - Бес-про-све-то-ва, - пояснил Исидор.
- Вообще-то она женщина хорошая, только дура, - сказал Василёк.
- Все хорошие бабы - дуры, - сказал незнакомец. - А иначе гнали бы нас к чёртовой матери. Как мы в своё время Наполеона.
- Верно! - вскричал Василёк. - Верно! Я давно это понял, только боялся вслух произнести - вдруг, действительно, выгонит...
- Ладно, я пошёл, - нежданно-негаданно, словно вспомнив чего-то, сказал Исидор.
- Куда? - полюбопытствовал тенор Василёк. И поправил трепетную бабочку на сером вороте.
- Куда глаза глядят, куда же ещё? - ответил приятель. И резонно заметил: - Я задом наперёд ходить не умею.
- И мне пора, - вздохнул Василёк и тут же спохватился: - Слушай, а ты что будешь делать?
- На остановку пойду, - ответил незнакомец. - Автобуса дождусь или тачку поймаю - в город поеду. Может там своих разыщу.
- Ну, тогда нам по дороге, - сказал тенор.
По узенькой тропиночке, вдоль стенки красного кирпича, по хлюпенькому мостику (какие знакомые приметы, не правда ли?) они вышли на шоссе.
Попрощались. Василёк перешёл на другую сторону автострады. Потом вернулся, с чувством пожал незнакомцу руку, пристально заглянул ему в глаза, не произнеся при этом ни единого слова... -
и, наконец, удалился - теперь уже, видимо, навсегда.
Незнакомец направился к остановке, на которой увидел женщину, показавшуюся ему знакомой.
- Проша, - сказала женщина, - ты куда пропал, Проша?
- Катенька... - произнёс Прохор, склонившись перед ней и целуя ручки. - Как же мне тебя не хватало!..
- Я всю трассу дважды объехала - туда и обратно, - сказала женщина, кончиками пальцев касаясь его неукротимых волос. - Проша... Прошенька...
- Катя... Катюшка...
Ещё никогда за двадцать лет супружеской жизни они не произносили с такой нежностью свои имена. Наиважнейшими казались они в этот момент... Незаменимыми...
Как мало, оказывается, нужно человеку для счастья: произнести любимое имя, заглянуть в глаза - и улыбнуться...