В прошедшие три месяца он убил девять нечестивцев и заработал кучу денег. "Как быстро они выросли в цене, - думал Давлат, - а всё потому, что редко появляются на людях, прячутся за колючей проволокой, не допуская в свои лагеря чужаков: жить без резерваций эти мерзавцы не умеют".
Крупнокалиберные пулемёты охраняли покой оккупантов и подобно телевизионным камерам зорко следили за любыми перемещениями ненавистных аборигенов.
"Теперь их просто так не возьмёшь, приходится проявлять старание", - продолжил свои размышления Давлат, лёжа за ноздреватым, раскалённым, как на вулкане, камнем. Игра, тем не менее, стоила свеч - уж больно высоко ценятся в мире отзывчивые американские купюры.
Солнце поднялось быстро - с утра всё сущее полным полно сил и неуемных желаний. Тень от камня, за которым он прятался, съёжилась до размеров носового платка. Затылок нагрелся и тикал исправней иного хронометра - метроном, а не затылок! Хотелось пить, а ещё более есть...
Давлат повернулся на левый бок, вытянул правую ногу, вынул из кармана зачерствевшую лепёшку, отломил маленький кусочек - совсем маленький, крошечный - и сунул в пересохший рот.
В очередной раз огляделся...
Место было выбрано идеально, и располагалось оно между пустыней и горной грядой, распахнувшей свои объятья. Возвращаясь из пустыни, солдаты удачи повадились мочиться на развалинах разрушенного ими же маленького мазара. Это был своеобразный ритуал, принятый америкосами на вооружение без санкции военного руководства, но, без сомнения, с негласного одобрения пентагона. Если враг не сдаётся, его надо уничтожить, а унижение, как известно, есть самое эффективное средство массового поражения.
Ожидание затянулось. Винтовка нагрелась едва ли не добела. Дерьмо, конечно же, эта американская стрелялка, думал Давлат, но другого оружия у него не было, а на Калашникова жалко было тратить деньги.
Наконец, он услышал сторонний звук.
Устроился поудобней.
Выглянул из-за камня и увидел... -
как вверх по склону, натужно урча, вползает одинокий хаммер. Давлат возблагодарил всевышнего за это редкое по сегодняшним временам обстоятельство, а, когда из бронированного автомобиля вышли два безоружных пидара, воздал аллаху должное ещё раз - теперь уже за то, что тот предоставил в его распоряжение этих чужеземцев. Нечестивцы приблизились к развалинам, дружно расстегнули ширинки и с явным удовольствием принялись осквернять останки священного учреждения. Давлат прицелился в одного из придурков и совсем уже было собрался выстрелить, как из хаммера, разминая ноги, вылез ещё один джи-ай. Не спеша, враскоряку, он направился к своим сослуживцам, готовясь составить им компанию - руки его устремились к собственным чреслам... -
- и в этот момент Давлат произвёл первый выстрел...
потом второй...
третий...
Стрелял он быстро. Чужеземцы, по-видимому, ничего не поняли, отправляясь в мир иной, к праотцам -линкольнам там всяким и занюханным джефферсонам. Во всяком случае, они безропотно рухнули на грешную землю и застыли недвижимыми серыми бугорками. Зато всё понял тот, кто сидел за рулём бронированного чудища. Мгновенно оценив ситуацию, он рванул с места в карьер, и хаммер, не медля, исчез из поля зрения, оставив за собой облако тяжёлой пыли.
Переждав несколько минуточек, оглядываясь и прислушиваясь, Давлат выбрался из укрытия и на полусогнутых отправился к почившим в бозе солдатам. Один из пехотинцев был ещё жив и смотрел на Давлата широко открытыми глазами. Теперь уже Давлат расстегнул штаны, улыбнулся во весь свой белозубый рот и тщательно помочился в распахнутые очи. Потом с той же улыбкой на устах добил пехотинца выстрелом в лоб.
Вынул острый трофейный нож и аккуратно одного за другим оскопил нечестивцев, складывая окровавленные детородные части в целлофановый пакет. Нервно поглядывая в ту сторону, куда укатил бронированный автомобиль, обшарил карманы убитых, но ничего достойного внимания не нашёл кроме дешёвой позолоченной зажигалки. Торопливо спустился в ущелье к неистовому ручью и, продираясь сквозь кусты, двинулся вниз по течению...
Винтовку он спрятал в расщелине, замаскировав серыми камнями. И едва лишь продолжил путь, как услышал мощный звук низко летевшего вертолёта.
Юркнул в кусты, с опаской поглядывая вверх.
Вертолёт пронесся над самой головой. Летел он в противоположную сторону...
В тот же день, ближе к вечеру, Давлат, скрестив ноги калачиком, сидел в беседке, увитой виноградом, рядом со старой тутошкой, похожей на большого и доброго увальня. Из такой же тутошки был вырезан рабаб, на котором за глиняным дувалом тренькал незнакомый Давлату начинающий ашуг.
Три струны, а сколько звуков! Голова лопалась от их изобилия.
Несмотря на какофонию, в хаузе смиренно плавала утка. Вычурный селезень грелся на берегу.
Осел красивой белой породы стоял привязанным у ворот. Время от времени он вскидывал голову и залихватски поглядывал на пегую ишачку, скучавшую в опостылевших яслях.
Казённые лучи заходящего солнца освещали эту идиллию.
Давлат доел кебаб на тонком металлическом шампуре, рыгнул и только потом осознал, что находится у себя дома и эта вежливость ни к чему. Гастрономическое прошлое Давлата было ужасно, и теперь он почти что ничего не ел, пил шербет из померанцевого сока и терпкий зелёный чай.
На пороге маленького глиняного дома сидел сын Давлата Ахмед, играя с щенком, глупым до изумления и добрым до невозможности.
А Ибрагима всё не было.
- Пойди - посмотри, - сказал Давлат сыну, и тот, держа на руках щенка, вышел за ворота.
- Нету? - крикнул ему Давлат.
- Нету, - ответил Ахмед и, вернувшись, сел на прежнее место.
"Странно", - подумал Давлат. Он никогда не опаздывает, этот человек прищуренного ума и причудливого такта, человек, который сохраняет спокойствия даже тогда, когда его разыгрывают или подтыривают. Какие-то связи с сильными мира сего, ратующими за единство мусульманского мира, были у Ибрагима, и потому в деньгах он никогда не знал недостатка...
"Странно, очень странно"...
В этот момент гулко, отрывисто, как гаубичные выстрелы, залаяла собака, охранявшая дом кривого Исхака... -
и, спустя минуту, в воротах появился Ибрагим.
Давлат поспешил ему навстречу, после короткого рукопожатия, подхватив под локоток, препроводил к топчану и усадил на весёлый ковёр ручной работы. Они обменялись несколькими ничего не значащими и потому обязательными фразами, после которых Давлат попросил сына принести из дома "тот самый целлофановый пакетик".
Приняв его в руки, Ибрагим долго - на просвет - рассматривал сквозь прозрачную плёнку отсечённые уды, после чего сделал неутешительный вывод.
- Не по-нашему обрезаны эти нечестивцы, - сказал он.
- Не по-нашему, - откликнулся на его замечание доблестный Давлат. - Топорная работа - кто же так обрезает?
- А ведь в специализированных клиниках резали, - сказал Ибрагим.
- За деньги, - согласился с ним собеседник.
- Кстати, о деньгах, - промолвил Ибрагим. - Сколько я тебе должен? Три тысячи?
Достал пачку купюр и, не спеша, начал отсчитывать названную сумму, раскладывая по кучкам сообразно номиналу - так раскладывают пасьянс праздные люди.
Но тут раскричался осёл - с надрывом, непонятным никому кроме пегой ишачки и ещё одной ослицы, живущей на соседней улочке в саманном доме, на плоской крыше которого давно уже сушились потемневшие от зноя спелые абрикосы.
- Ишь, как его разбирает! - восхитился Ибрагим и на несколько мгновений оторвался от важного занятия.
- Настоящий Меджнун, - согласился Давлат.
Осёл покричал - покричал, да и замолк столь же неожиданно, как начал. Ибрагим без помех завершил пересчёт денег. Давлат кивнул Ахмеду и тот унёс их в дом, торжественно держа на вытянутых руках.
- И сколько ты получаешь за каждого мною убитого нечестивца? - спросил Давлат.
- Меньше, чем убийца, - успокоил его Ибрагим и тут же поинтересовался. - Что ты будешь делать с этими деньгами?
- Я ещё не решил, - ответил Давлат. - Может дом начну строить, может новую жену куплю - старая совсем обносилась. Есть у меня на примете джаночка - такая красивая, что слюнки текут, когда я о ней вспоминаю.
- Одна жена - хорошо, а две - лучше, - сказал Ибрагим и громко щёлкнул языком - во всю глубину сводчатого нёба. - Я знаю, о чём говорю - у меня четыре жены. - И застенчиво улыбнулся. - Не гарем, конечно, так ведь и я не падишах и даже не его приближённый.
- Ахмед! - крикнул Давлат. - Принеси-ка нам кальян - тот самый, что для высоких гостей.
Ахмедик нехотя встал, не спеша вошёл в дом и через некоторое время вынес красивый курительный прибор с серебряной трубкой унизанной изумрудами и бирюзой. Вручил отцу и вернулся обратно к двери.
Давлат раскурил кальян...
Вода забулькала, едкий табачный дым разъел глаза...
Он обтёр ладонью мундштук и протянул трубку Ибрагиму.
- На, дорогой, - кури на здоровье.
Они замолчали...
Сонное журчание кальяна, казалось, усыпило собеседников, но тут Ибрахим встрепенулся и изрёк очень умную вещь, обычную в его устах - как улыбка:
- Если бы те огромные деньги, которые правители направляют на военные расходы, тратились на гаремы, на земле воцарились бы мир и порядок.
И Давлат согласился с ним: да! это так, вот только есть одно "но".
- Какое? - удивился Ибрагим.
- Расходы на содержание женщин уже сегодня превосходят бюджеты тех стран, в которых живут правоверные.
И теперь уже Ибрагим промолвил короткое слово "да".
- И не правоверные тоже...
Потом поднялся...
в очередной раз осмотрел целлофановый пакет с отсечёнными удами...
удовлетворённо цокнул языком...
и, не прощаясь, отправился восвояси...
А Давлат ещё долго сидел, наслаждаясь покоем, в котором отсутствовала лишь одна составляющая всеми признанной благодати - прохлада.
Та самая прохлада, которой, можно сказать, упиваются жители северных стран, не подозревая какое это блаженство.