Пушкина я искал на развалинах почившего в бозе города...
Искал - и находил.
Прятался он в разрозненных, разнокалиберных томиках - в мягких, а чаще картонных обложках. Как сказали бы сейчас, это были дешёвые издания. Для меня они таковыми не были.
Томиков было много.
Я приносил их домой и читал, перелистывая жёлтые страницы.
Читал в свободное от мальчишеских забав время.
Читал и, не имея цели, запоминал - память чистая и свободная, как пустые полки нового шкафа, способствовала этому.
Более всего из пушкинского собрания выделял эпиграммы. Некоторые помню до сих пор.
"Желал бы быть твоим, Семенова, покровом, или собачкою постельною твоей, или поручиком Барковым, - ах, он поручик! ах, злодей!"
В этом четверостишии мне особенно импонировало выражение "ах, он поручик". Не могу сказать - почему, но в этой необъяснимости была скрыта особая прелесть...
Или такая эпиграмма: "Не хочешь ли узнать, моя драгая, какая разница меж Буало и мной? У Депрео была лишь запятая, а у меня две точки с запятой". Слова "запятая" и "две точки с запятой" были заменены соответствующими знаками, и я долго не мог сообразить о чём идёт речь, пока не прочитал в комментарии о физическом дефекте известного французского поэта.
Но не только пушкинское озорство привлекало мой интерес. Всё его творчество ошеломляло карнавальными красками и оседало в памяти подобно накипи в чайнике. Как-то зашла ко мне девочка-соседка, на два года старше меня. Попросила книжку пушкинской поэзии и долго листала её, выискивая что-то необходимое...
Не нашла - и обратилась за помощью. "Где у Пушкина, - спросила она, - есть такая строчка: "Здравствуй, племя, молодое, незнакомое"?
И я неожиданно даже для себя прочёл по памяти: "И вновь я посетил..." - от начала и до конца.
Более всего, однако, я любил лирику Пушкина, и в её числе одно из его поэтических признаний: "Когда б не смутное влеченье чего-то жаждущей души, я здесь остался б - наслажденье вкушать в неведомой тиши: забыл бы всех желаний трепет, мечтою б целый мир назвал - и всё бы слушал этот лепет, всё б эти ножки целовал".
Ни ручек, ни ножек мне ещё целовать не приходилось, а вот поди ж ты - задело...
Кому адресовано стихотворение, я не знал. И никто не знал - на всём белом свете. До сих пор не знают.
Шли годы...
Библиотека моя полнилась. Редкие книги Пушкина и о Пушкине появились в собрании. Имена Цявловского, Щёголева, Томашевского стали почти что родными. С огромным удовольствием я участвовал в Вересаевской перепалке. Отец и сын Модзалевские организовали мне такое эпистолярное путешествие, какое ни одна туристическая контора не предложит... -
а обцелованные Пушкиным ножки не выходили из головы...
Так кто же она - эта прелестница, смутившая покой Александра Сергеевича?
Разгадку сулила помета в автографе стихотворения: "1833, дорога, сентябрь".
Сентябрь 33 года - это поездка по пугачёвским местам в преддверии второй болдинской осени, подарившей русскому миру "Медного всадника".
Москва, Владимир, Нижний Новгород, Чебоксары, Казань, Симбирск, Оренбург, Уральск...
Встреча с друзьями: Баратынским, братьями Языковыми, Далем...
"Дурь на меня находит, - пишет Пушкин жене, - я и в коляске сочиняю, что же будет в постели?"
Разговоры с людьми - очевидцами пугачёвской бузы...
Творческие задумки...
Но, кроме основного занятия, А.С. имел довольно-таки щепетильное поручение от князя Одоевского Владимира Фёдоровича, своего хорошего петербургского знакомого. И просил князь, чтобы Пушкин выяснил обстоятельства, при которых отчим его саранский полицмейстер Сеченов попал в пренеприятнейшую историю, увезя из родительского дома незамужнюю девицу. И украл-то он её по причине, которую и сам толком объяснить не мог, путался и явно завирался...
Девицу эту звали Варвара Ивановна Кравкова, и была она, как впоследствии утверждал Сеченов, из "семейства распутного, пьяного и буйного". Сама девица, однако, отличалась "добродетелями" - настолько серьёзными, что испытывала непреодолимое желание посвятить себя богу. Отвезите меня в монастырь, умоляла она Сеченова.
Когда женщина испытывает непреодолимое желание - это опасно, очень опасно, и потому Сеченов долго отнекивался, но в конце концов сдался, раздобыл тройку и на рассвете тайно увёз Варвару Ивановну из Саранска.
Целый день мчались они, нигде не останавливаясь, - даже лошадей меняли на ходу (шутка).
Прибыв в Симбирск, устроились на ночлег в разных местах.
Между тем, брат Варвары, прапорщик Дмитрий Кравков, обнаружив пропажу, организовал погоню. Поздней ночью прибыл в Симбирске. Не теряя времени, поднял шум, и уже утром, встревоженные беглецы прямо из постелей предстали перед симбирским губернатором Загряжским.
Сеченов изо всех сил пытался отвести от себя обвинения в соблазнении девицы. Кравкова защищала его ("Даже в мыслях не было") и уверяла губернатора в неодолимости прежнего желания. "Я б всё равно убежала", - говорила она.
Губернатор поверил беглецам и содействовал определению Варвары Ивановны в Спасский монастырь.
И всё бы ничего, если бы не родственники девицы. Возмущённые подобным развитием событий, они начали разбирательство. Дело получило огласку.
Выплеснулось за пределы губернии.
Дошло до Петербурга.
Началось расследование.
Сеченова отстранили от должности.
К новоявленной послушнице явился губернатор. Девица Кравкова расплакалась и наконец-то рассказала ему всю правду, которая заключалась в том, что папенька и маменька отказали сватавшемуся к ней захолустному князю Асатиани, к которому она питала нежные чувства...
Пушкин пожаловал в Симбирск 9 сентября засветло. Остановился в гостинице. В тот же вечер нанёс визит Загряжскому - дальнему родственнику жены своей Натальи Николаевны. Это обстоятельство во многом и предопределило причину, почему князь Одоевский обратился к нему с щепетильным поручением.
Следующие два дня провёл А.С. в Симбирске и имении поэта Языкова. 12 сентября, отобедав у губернатора, выехал из города, рассчитывая всю ночь провести в пути, - он любил ездить по ночам. Правый, высокий берег Волги, однако, оказался столь неудобен для поездки, что Пушкин вынужден был повернуть назад. А тут ещё заяц так некстати выбежал на дорогу, пишет А.С. жене, вроде как оправдывая своё невольное возвращение.
Приехав в город, остановился в доме губернатора и два дня, как ни в чём не бывало, не спеша, провёл в Симбирске, навестив, кстати, мать князя Одоевского, чего почему-то не сделал ранее...
И только 15 сентября на рассвете выехал из Симбирска, и ехал он на этот раз по другой дороге, идущей вдоль левого, низменного берега Волги.
Если сопоставить вышеперечисленные свидетельства, то невольно возникает вопрос: а была ли она на самом деле - эта неудачная попытка выезда из Симбирска? Доводы А.С., опытного путешественника, кажутся мне неубедительными, как по поводу неудобной дороги по правому берегу Волги, так и по поводу злополучной заячьей приметы. Кстати, известны все эти препоны исключительно из пушкинского письма Наталье Николаевне.
А не провёл ли Пушкин ночь с 12 на 13 сентября где-нибудь в ином месте, вкушая наслажденье в неведомой тиши? С Кравковой, например, Варварой Ивановной?
Девица, судя по всему, была ушлая и охочая - из тех, кто не против при любых обстоятельствах, в чём сам А.С. признаётся, "отчитываясь" перед Одоевским по поводу щепетильного поручения - лаконично, чисто по-пушкински (см. ниже).
Надо заметить, что Кравкова во время пребывания Пушкина в Симбирске уже жила в доме губернатора, принятая им едва ли не как близкая родственница. Было ей о ту пору 22 года. "Не красавица, но мила и любезна" - характеризовал её Сеченов. Дело его к тому времени было кончено, сам он оправдан - в общественном мнении, а это ли не главное на белом свете - и тогда, и сейчас? Если не считать его жены Екатерины Алексеевны Одоевской, "терпевшей от мужа неверность" по меткому выражению Петра Бартенева - того самого, что накропал вирши "Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ..." - и выдал их за сочинение Лермонтова. В данном случае ему, однако, можно верить. Впрочем, решайте сами.
А теперь вернёмся к письму Пушкина. Написано оно 30 октября, через полтора месяца после описанных событий, когда страсти улеглись, и можно было с грустным сожалением ворошить прошлое - как угли в камине.
"Теперь донесу Вашему сиятельству, - писал Пушкин Одоевскому, - что, будучи в Симбирске, видел я скромную отшельницу, о которой мы с Вами говорили перед моим отъездом. Недурна. Кажется, губернатор гораздо усерднее покровительствует ей, нежели губернаторша. Вот всё, что мог я заметить. Дело её, кажется, кончено".
"Недурна"...
Это едва ли не высшая похвала в эпистолярном наследии Пушкина. Почитайте для сопоставления, что пишет он об Анне Керн закадычному другу своему Соболевскому.
А поэтические строки - что поэтические строки? Они живут иной, отдельной жизнью, не доступной ни нашему диктату, ни нашему разумению.
Когда б вы знали из какого сора растут стихи...
Впрочем, это не А.С. Это А.А.А. - другие инициалы нашей неувядаемой поэтической славы...