- Никто не понимает моего топорного юмора, - сказал палач, - зато мемуары - нарасхват.
- А ты не обращай ни на кого внимания, - сказала жена, - делай своё топорное дело и будь счастлив.
Промолвила: "Ешь" и подала мужу его любимый бифштекс с кровью, а также жареные в панировочных сухарях человечьи мозги - в качестве гарнира. Вкусные - ум отъешь! Не пробовали?
- Ты у меня мудренький, - сказала Мадлен и погладила его по голове. - Мудренький и благоразумненький, потому что вкушаешь умную пищу, хотя и предпочитаешь печёные яйца.
- Предпочитаю, - согласился с нею Жан-Жак Трюффо, - но не ем - по причинам непонятным самому, вот ведь какое дело.
И икнул - громко, по-домашнему, не стесняясь. Он и ветры пускал столь же непринуждённо, не имея на то ни задних мыслей, ни столь же задних предпочтений. Вот и на этот раз даже и не подумал изменить долговечной привычке. Испортил воздух - и тут же поинтересовался:
- А вот скажи, милая Мадлен, когда человек чихает, следует говорить: "Будь здоров!" А когда пукает?
- С облегченьецем, - предложила версию верная жена, и он безропотно принял названный вариант.
В стакан прозрачный, как невнятный намёк королевской особы, она налила терпкое вино, и он выпил его мелкими, скупыми глотками.
За окном смеркалось, было пасмурно, дождь долго раздумывал: идти? не идти?..
И, наконец, решился. Проще говоря, сподобился...
Разразился утробным ливнем...
Мемуары Жан-Жака на самом деле пользовались успехом - каждому приятно выведать кому и за что отрубили голову, а также другие, не менее ценные части человеческого тела...
Но вот появилась иная книженция схожего жанра и вытеснила палаческие мемории из первого ряда популярного чтива. "Очищение Авгиевых конюшен" назывался этот опус. Какое прекрасное название для воспоминаний ассенизатора, и Жан-Жак сразу же угадал соперника - и соперника достойного: литературный талант автора чувствовался в каждой говённой строчке - они и вправду отдавали туалетными запахами и невыносимыми ароматами цветочных очистителей воздуха...
И, тем не менее, даже он не предполагал, что этот скандальный труд так высоко оценит околокультурное сообщество, и теперь, читая-перечитывая интервью, данное ассенизатором по случаю присуждения ему Нобелевской премии, испытывал горькую обиду.
- Слушай, что пишет этот лауреат, - сказал Жан-Жак и развернул газету. - "Я, когда писал воспоминания, чувствовал себя потомком Геракла". Как тебе нравится это заявление, милая Мадлен? Гераклидом без зазрения совести именует себя автор. Прошёл, как говорится, огонь, воду и нечистотные трубы - и возгордился. И как возгордился!
- Но кто-то ведь должен чистить Авгиевы конюшни?! - резонно заметила Мадлен.
- Должен, - согласился палач, - но зачем писать об этом фекальные мемуары?
И вздохнул.
- Обидели они меня, ах, как они меня обидели, присудив Нобелевку вонючему говночисту!
Но и это ещё не вся правда о той смертельной обиде, которая подтачивала нутро заплечных дел мастера: в список самых популярных и успешно издаваемых авторов нежданно-негаданно попал врач-отравитель Касторкин-Ху, для полного счастья которому не хватило одной единственной буковки: рейтинговые агентства поместили Касторкина сразу же вслед за нобелевским ассенизатором, понизив статусное положение книги палача ещё на одно место.
А сзади, с четвёртого места подпирала забойного литератора ещё одна особа, на этот раз женского пола, любовные откровения которой шокировали всемирную читательскую аудиторию. Шокировали и одновременно привлекали любопытство, ибо никто и никогда ещё не признавался в собственных извращениях в такой тонкой, изысканной манере: в несравненных стилистических переборах чувствовалось благородное происхождение кинологически одухотворённой врайтерши.
- Она, - сказал Жан-Жак, имея в виду врайтершу, - нетрадиционной ориентации: любит, знаешь ли, немецких овчарок и французских болонок - каждых по-своему... - "По-своему?" - По-своему. - "А по своему - это как?" - А ты догадайся. Включи воображение. Есть дамы, которых без собачек представить невозможно. Она в их числе. Да ты почитай её откровения.
- Очень надо! - ответствовала супруга.
- Боже мой, куда мы катимся, скажи-ответь, милая Мадлен? И ведь принята во всех королевских домах Европы... Вкупе с своими собачками...
Ливень, между тем, шумел почём зря. Крупные капли отскакивали от подоконника, залетая в комнату. Мадлен встала. Затворила окно. Взглянула на мужа. "Бедненький, - подумала она, - да что же он так переживает? Стоит ли?.."
Жан-Жак, надо заметить, гордился своей профессией. Представляясь, говорил: "Палач" и добавлял: "Потомственный". И действительно, прадед его Кристофф получил дворянское звание после того как отрубил тридцать высококачественных голов. Большой, красивый дом Кристоффа был выкрашен в традиционный кровавый цвет. Сам же палач носил белый казакин с ярко-красной каймой. Голову покрывала широкополая шляпа.
Пользовался он почётом и уважением, его приглашали на все государственные празднества. Нередко Кристофф открывал балы во время официальных торжеств. Мечтал о палаческой династии...
- К сожалению, не дожил до сегодняшнего дня - вот бы порадовался моему успеху!
- Столько не живут, - сказала Мадлен, - но, если б дожил, безусловно был бы рад.
- Мастером он был на все руки - о какой бы казни ни шла речь!
- Ну, ты тоже не лыком шит. Зря что ли твой труд востребован так, как никогда ранее.
Это утверждение Мадлен соответствовало истине, ибо муж её по приглашению высокопоставленных особ часто выезжал за границу, где за солидное вознаграждение совершал особо почётные казни.
- Сегодня меня приглашают не так часто, как ранее, - сказал Жан-Жак. - Теперь в каждой уважающей себя европейской державе имеются собственные квалифицированные мастера, но тогда, после восстановления высшей меры уголовного наказания, я был действительно нарасхват, хотя в обществе и сейчас ощущается острая нехватка квалифицированных кадров...
Я вот всё время думаю, правильно ли, что восстановили смертную казнь?
- Конечно, правильно, - без раздумий заявила Мадлен. - Что бы мы с тобою делали, если бы этого не произошло? На что бы жили? И потом в нашей стране такое количество людей достойных смерти, что грех не казнить! Понаехали, понимаешь ли!
- Пожалуй, ты права, - согласился с нею Жан-Жак и продолжил свой рассказ о прадеде. - Кроме палаческого ремесла он ещё и каждодневно совершенствовал своё лекарское искусство. Надо заметить, что и на этом поприще он был дока: продавал, например, жиры повешенных, излечивая больных ревматизмом. Торговал кусочками человеческих черепов, которые являлись составной частью снадобий против эпилепсии. Собирал мандрагору у подножия виселиц...
- А мандрагору - для чего?
- По преданию мандрагора приносит её обладателю богатство и власть. И вот, что интересно... Я никогда не думал об этом раньше, а сейчас, вдруг, пришло в голову. Заметь: кусочки черепа... жиры повешенных... Не кажется ли тебе, что это своеобразная предтеча замены человеческих органов? Примитивная вроде бы, неосознанная, но попытка! Вон когда началась такая практика! В те годы это тоже было небезопасно, как и сейчас...
Что касается прадеда... Не помню, рассказывал я тебе эту историю или нет, но однажды к нему пришёл незнакомый человек и за большие деньги предложил убить своего недруга. "Я - палач, а не убийца, - гордо сказал Кристофф. - Я всего лишь орудие в руках закона". Он был человеком кристальной честности. Понимаешь, Мадлен, все люди, независимо от сословной принадлежности, делятся на две категории: одним нравится своё, вторым - чужое. А достаток не имеет значения.
- Если б я устанавливала порядок, всё было бы по другому - не так, как сегодня, - сказала Мадлен.
- А как? - поинтересовался Жан-Жак.
- По справедливости: Богу - Богово, людям - всё остальное, а кесарю - шиш!
- Да ты революционерка! - рассмеялся Жан-Жак и в хорошем настроении опрокинул ещё один стаканчик вина.
- А вот скажи, - вдруг обратилась к мужу жена, - если тебе вместо топора предложат мотопилу, ты согласишься?
- За кого ты меня принимаешь?! - возмутился палач.
Но Жан-Жак никак не желал успокоиться. Негодованию его не было предела.
- Ну, глупая я, - сказала Мадлен. - Что ты на самом деле раскипятился?
- Как говорил мне мой отец, - сказал палач, - если тебе кажется, что ты дурак, - перекрестись: это мания величия.
И опять потянулся к бутылочке.
- Не много ли? - озаботилась Мадлен.
- Не много, - буркнул палач. - Слушай, дай расслабиться, а? Чай - не на эшафоте.
Побухтел ещё пару минут, а потом, вдруг, нежданно-негаданно заявил:
- Да, я заплечных дел мастер, кат - ну и что? Что с этого? Я имею такие же гражданские права, как любой другой член нашего общества.
- К чему это ты? - удивилась Мадлен.
- А к тому, что мой подручный не понимает этого и потому не ценит наше ремесло. Нет у меня к нему доверия...
Нет, палач он, в общем-то, не плохой. Можно сказать - отменный, но нет в нём, знаешь ли, полёта и той душевной теплоты, которая отличает истинного мастера своего дела от дилетанта...
И потом - любит выпить...
За каждое приведение приговора в исполнение мне положено двести пятьдесят граммов спирта. Но я, как тебе известно, не пью...
- Ты не пьёшь?!
- Спирт не пью.
- А-а-а...
- Два, и потому отдаю его моим подручным... Пару дней назад мы должны были казнить одного убийцу. Выдали мне спирт в должном количестве, я передал его подручному, и он, не дожидаясь исполнения приговора, выпил его едва ли не одним махом...
- Не разбавляя водой?
- Не разбавляя и не закусывая. А осуждённый возьми и умри до исполнения приговора - от разрыва сердца.
- Господи, спаси и сохрани, - прошептала Мадлен и мелко-мелко перекрестилась. - Спаси и сохрани, Господи! Будь милосерден! И часто такое бывает?
- Сплошь и рядом. Да чего только не бывает. Недавно привели ко мне осуждённого. Какое твоё последнее желание? - спрашиваю я у него по традиции. - "А я могу просить всё, что ни пожелаю?" - вопрошает он. - Ну, не всё, конечно, отвечаю. Сигарету можешь попросить, папиросу, а лучше - "Кока-Колу". Она для здоровья гораздо полезней, чем курево... - "Да на хрена бы мне сдалась ваша "Кола"? - говорит. - А, женщину, интересуется, попросить можно? Она бы мне сейчас не помешала. - Нет, говорю, женщину нельзя. Ни женщину, ни мужчину. - "Ну, говорит, я мужчин и в лучшие времена не вожделел, а сейчас не желаю тем более. Ладно, спрашивает, а жену - можно?" - Жену? - "Жену". - Отметка в паспорте есть? - "Какая такая отметка?" - Ну, то, что ты с нею зарегистрирован. - "А как же, говорит, конечно, есть. Что это за жена, ежели без отметки?"
И тут я подумал: жалко женщину. Очень жалко. Она ведь ни в чём не виновата. Может, это и её последнее желание, а два последних желания вкупе - это много. Почти что закон. "Ну что ж, говорю, жену можно". - Только, говорит он, я буду с нею долго... Сами понимаете, - тут не до спеху. Тут надо с толком, с расстановкой. Поспешишь - мадам рассмешишь. - "Ничего, говорю, я подожду. Жена - это святое. Это, как слеза матери и сопля младенца. Говори, как её найти". Мнётся он, а потом, вдруг, заявляет: "Да не женат я - вот ведь в чём дело". - Так что же, говорю, ты мне, культурно выражаясь, мозги компостируешь? - "Да как же мне не компостировать, если вы меня не только последнего желания - жизни лишаете? Сами посудите - встаньте на моё место".
Жан-Жак вздохнул. Плеснул чуток вина. Выпил.
- И что? - спросила Мадлен.
- Что-что - кокнул я его - и все дела.
- А как он держался?
- Неплохо держался. Обосрался, правда, напоследок, а в остальном вёл себя молодцом...
Слушай, а поесть у нас ничего не осталось?
- Ну почему же не осталось - осталось. Могу предложить жаренные мозги, если они тебе не надоели.
- Не надоели, - сказал палач и с заметным удовольствием начал вкушать поданное блюдо.
- Как поздно ты ешь! - посетовала Мадлен, с любовью глядя на своего суженного.
- Поздно? - переспросил палач.
- Очень поздно. Другие в это время уже приступают к исполнению супружеских обязанностей.
- А что - я готов. Хоть сейчас...
- Роди мне сына, Мадлен, - сказал Жан-Жак, когда они перешли в спальню.
- Я постараюсь, - сказала Мадлен.
- Да уж будь любезна - жаль, если палаческая династия пресечётся. Не по-людски это как-то, не по-хозяйски...