Спать без сновидений она так и не научилась. В отличие от мужа: ему, по его собственному признанию, сны противопоказаны и никогда не снятся.
- Неужели никогда?
- Никогда. Хотя... Как-то раз привиделось мне, что я охочусь на ведьм - стреляю по ним из АКМ короткими очередями, но почему-то всё время мажу. Мечутся они туда-сюда, как угорелые, визжат, словно резанные - спасу нет. У меня от волнения руки дрожат, и я мажу, мажу, мажу... Так ни разу и не попал...
- А вот интересно, - спросила она, - сны только людям снятся или животным тоже?
- И людям, и животным, и даже крейсеру "Авроре", потому как стыдно ему, что он по "Зимнему" палил. Стыдно и пакостно.
- Ага, тебе, значит, по ведьмам пулять не стыдно, а ему по Зимнему - пакостно!..
Обиделся он после этих её слов, целый день с ней не разговаривал, словно русский язык забыл, ну, а потом всё же сподобился: загутарил. Но не об этой размолвке идёт речь, а о том, что сны ему не снятся. Зато ей это удовольствие вываливается каждую ночь, как награда за серобуденные стрессы.
И кем она только не бывает в своих многочисленных сновидениях: и Тюдоркой и не Тюдоркой, и Романовой и нео-Романовой, и даже архимандритом. В юбке, но архимандритом с крестом и панагией - всё как полагается. Помнится, её долго одевали, готовили к какой-то исторической встрече, связанной с пришельцами, прибывшими то ли из космоса, то ли земных глубин. И сам Юдашкин крутился возле неё (то тут поправит, то там)...
А вездесущий Слава Зайцев ревниво взирал за происходящим, прячась за массивной, расписанной сизыми фресками колонной. Ох уж этот Зайцев! Вячеслав одним словом...
А потом эти пришельцы дали дёру (ровно через три дня после крещения-очищения), оставив мировую общественность в недоумении, и только православные иерархи хитро улыбались, отказываясь отвечать на каверзные вопросы. О, они это могут! И всё же как далеко им до ватиканистых служителей веры. Как до Полярной Звезды.
Потом уже, вернувшись в реальную жизнь, она озадачилась: "А была ли я архимандритом? А, может, это был иной церковный чин?" В том, что высокий, она не сомневалась, но какой?
Да, на ней был золотой крест со вставками из кости мамонта, сапфиров и изумрудов, а ещё золотая панагия с богатыми вкраплениями, в числе которых она рассмотрела (и запомнила) жемчуг, рубины, сапфиры, гранаты и аметисты. Писана икона была на перламутре округлой формы, представляла собой трепетный образ богоматери, вот только носят панагию, как выясняется, не только архимандриты, но и архиереи. "Патриархи, в свою очередь, носят две панагии и крест, и потому в моих предположениях участвовать не могут, - продолжила она свои рассуждения. - Так кем же я была в таком случае - архиереем или архимандритом?
Попробуй разберись!"
И, вздохнув, подумала, что ей остаётся одна надежда - увидеть сновидение с продолжением, которые довольно-таки часто посещают её. Так часто, что однажды она разглядела в финале очередного сна надпись: "Продолжение следует". Но продолжения не последовало...
Ну и Бог с ним, с продолжением, решила она, проснувшись, побыла архимандритом - и достаточно, довольно... Пора и честь знать...
А потом она несколько ночей подряд штурмом брала Бастилию.
Камня на камне не оставила.
- Я - молекула, - сказала одна из особ сугубо бесцветного вида.
- И я молекула, - заявила другая, находящаяся рядом, можно сказать, впритык.
- Все мы - молекулы! - воскликнула третья, и столько гордости звучало в её словах, что не приведи Бутлеров! - Мы должны, мы просто обязаны держать планку на нашем невыразимо высоком молекулярном уровне.
Итак, ей привиделся феерический сон. И снилось ей, что она такая же молекула полная радужных надежд - в числе вышеназванных, и представляет из себя частицу популярного в народе этилового спирта. Их было много, этих частиц, теснящихся в гранёном, до краёв наполненном стакане.
Радости полные штаны, подумала она сквозь сон... -
но на поверку оказалось, что всё не так празднично, как представлялось поначалу. Молекулы - они ведь такие разные, если взглянуть на них потусторонним взглядом, с точки зрения науки, например.
Химия - одна из наук. И обитают в этом безбрежном, химически выверенном сообществе невидимых глазу частиц независимые молекулы, свободные настолько, что дух захватывает от вида одноатомных коллежек - таких, как гелий, неон, аргон, криптон, ксенон и радон. Последний настолько аристократичен, что даже приближение к нему не желательно.
Все эти молекулы считаются благородными (их так и называют "ваше благородие") и почтительно сторонятся - на всякий случай. Впрочем, общаться с ними всё равно затруднительно, ибо обитают они в своём богемном мирке, называемом "криогеном".
А ещё существуют высоко политизированные молекулы - ионы, радикальные по своей сути. С ними тоже стараются не связываться. "Чокнутыми" считают их частички этилового спирта.
Так что она была не худшей из молекул, но поняла это только, когда проснулась. Рядом лежал супруг, сопел по обыкновению в две дырочки, а в голове у неё звучал полузабытый мотив и тёплый мужской голос нашептывал (именно нашептывал, а не пел) замечательные слова Рабиндраната Тагора: "Это не сон. Это не сон. Это вся правда моя, это истина. Смерть побеждающий вечный закон. Это любовь моя".
И так было радостно на душе, как никогда ранее, даже в детстве...
И снилось ей, что она декабристка - одна из тех, которых приговорили к смерти. Тех пятерых, как известно, повесили, а её помиловали в самый последний, остаточный момент. Как Достоевского...
Но обо всём по порядку.
Ночи летом короткие, мимолётные. Ещё не рассвело, когда её вместе с другими пятью декабристами, приговорёнными к смертной казни, вывели из камер и отконвоировали в кронверк. Оставили в покое, усадив на траву, и они некоторое время вполголоса обсуждали свою незавидную участь. Из этого разговора она узнала, что Верховный уголовный суд Российской империи вынес 36 смертных приговоров, из которых пять предполагали четвертование, тридцать один - отсечение головы. Говорили ещё и о том, что император смягчил наказание для всех осуждённых, включая приговорённых к смерти. Тем, кому должны были отсечь голову, сохранили жизнь, а четвертование заменили повешением.
Один из приговорённых (позже оказалось, что это Муравьёв-Апостол) заявил, что казнь дворян - событие из ряда вон выходящее: со времён, дескать, Елизаветы смертные приговоры в России откладывали в долгий ящик. Отсутствие казней привело к тому, что в Петербурге не осталось тех, кто умеет приводить приговоры в исполнение.
"Жалость какая! - сказал Муравьёв-Апостол. - На собственной шее проверим так это или не так".
Наконец с декабристов сняли мундиры и тут же, на их глазах, сожгли. Заставили надеть длинные рубахи, на которых были указаны имена осуждённых, и она прочла с детских лет знакомые фамилии: Рылеева, Пестеля, Муравьёва-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского - того самого, убившего генерал-губернатора Петербурга Милорадовича. Её почему-то не тронули, и она, как была в женском платье, вместе со всеми была препровождена в близлежащее к кронверку здание, где им было велено ожидать завершения сооружения эшафота. Всех присутствующих причастили: православных - протоиерей, Пестеля - пастор.
Она от причастия отказалась - категорически. Сказала, что атеистка. "Да, да, да, самая, что ни на есть закоренелая безбожница. И вообще, бога нет. И не предвидится". И показала священнослужителям кукиш - "Вот вам! Нате!"
Когда эшафот достроили, их опять привели на место казни, где уже присутствовали высокопоставленные чиновники, генералы, полицмейстеры, два лекаря, два палача и дюжина солдат под командованием капитана.
Один из полицмейстеров прочитал вердикт Верховного суда.
Протоиерей прогундел короткую молитву.
На головы осуждённым накинули белые колпаки.
Один из палачей собрался было натянуть колпак и на её голову, но тут второй полицмейстер выступил вперёд и прочитал вердикт освобождающий её от наказания...
Голова у неё закружилась, и она без сил опустилась на траву в некотором отдалении от места казни.
И тут палач (тот самый, что собирался нахлобучить колпак на её голову) неожиданно рухнул на землю. "Обморок", - сказал лекарь, и болезного скоренько унесли в неизвестном направлении.
Зазвучала тревожная барабанная дробь...
на шеи осуждённых накинули петли...
выдернули из-под ног скамью... -
и через мгновение трое из пяти повешенных рухнули вниз.
Ещё один из казнённых (это был Пестель), касаясь ногами дощатого помоста долго агонизировал, пока не затих...
Трёх, оставшихся в живых декабристов - Рылеева, Каховского и Муравьёва-Апостола, посадили на траву рядом с ней, а капитан и несколько солдат бросились на поиски новых верёвок.
- Ну, что я говорил? - громко произнёс Муравьёв-Апостол. - И повесить-то порядочно не умеют!
"Ничего, - подумала она. - Придёт время - научатся: и верёвки вить, и вешать. Мало не покажется".
Наконец, принесли удавки крепче прежних, общими усилиями втащили сорвавшихся преступников на эшафот и вздёрнули вторично, на этот раз очень даже удачно.
"Что и следовало ожидать, - подумала она. - Практика - великая вещь! Вашими стараниями, господа..."
И жила она после этого долго и счастливо, особенно в советское время, стала журналисткой и писала под псевдонимом "Блюменталь". Написала несколько книг, в том числе "Репортаж с петлёй на шее". Снискала всемирную славу, разве что нобелевскую премию не получила. А ведь могла...
Памятник ей поставили при жизни, и представлял он собой невысокую мраморную колонну и мелкую медную статую, изображавшую свободу слову в виде голой девки, очень даже похожей на неё. Одно лицо...
Открывал памятник лично товарищ Троцкий. С архангелами.
Звучал "Интернационал", архангелы дружно открывали рот, но пели невпопад, да и как по-другому, если одни голосили по-русски, другие - на французском языке, а большинство - на идиш.
"Интернационал" на идиш - это что-то!
В начале 90-х статую украли. Проше говоря, спёрли. А что вы хотите - бандитский Петербург! Таким он и вошёл в нашу память. То ли дело при Троцком - тишь, благодать! И волки сыты, и овцы целы...
А дело было так. Проснулась она утром, глянула в окно - и обалдела: колонна - бар, а статуэтка - ёк.
И вообще, бир-ики - это не волшебные слова, а числительные "один-два". По-тюркски.
Подрядила она на поиски волонтёров - и дооолго они сообча (Собчак в помощь!) искали статую...
обшарили подвалы и чердаки Петербурга... -
и, наконец, нашли. Положила она найденную вещицу в пакет. Надпись на пакете показалась ей опасной ("Если не ты, то кто? Помоги лисе Алисе и коту Базилио"), но другого пакета под рукой не оказалось, пришлось довольствоваться этим.
Принесла она его домой, сунула руку... -
а в нём, в пакете, - кирпичи, обмотанные скотчем, как революционные матросы пулемётными лентами.
Дёрнулась было к входной двери, но - зазвонил будильник, и она проснулась. Так эта история и осталась не досмотренной, о чём она долгое время жалела...
"Это было сновидение, которое помнишь всю жизнь", - призналась она однажды дочери-ехидне, не подозревая, что слово в слово повторяет знаменитое высказывание Анны Ахматовой. Дочь только хмыкнула в ответ: что ей эти вконец занюханные декабристы?..
Женщины любят рассказывать сны и гадать, что они значат. Вот и она рассказывала сны супругу, который слушал её со скепсисом, но хотя бы не насмешничал в отличие от дочери. Та не верила ей вообще. "Уж слишком много мелких деталей ты наблюдаешь и, самое главное, запоминаешь в своих сновидениях. Так не бывает. Я, например, помню только канву увиденного, да и то недолгое время после пробуждения. А потом в памяти моей остаётся только фабула, расплывчатая и нечёткая, словно в туманной дымке".
- Ты, может, и не помнишь, а я помню всё до мельчайших деталей, - сказала она. - И ничего не выдумываю - очень надо.
- Ну не знаю, не знаю, - заявила дочь, - свежо предание, да верится с трудом. - И столько иронии прозвучала в её голосе, что она зареклась когда-либо рассказывать дочери свои сновидения...
Сны она видела с завидной регулярностью. Вот и накануне, ночью, она была своей в доме олигарха. Своей настолько, насколько позволяли непреложные, как время, законы сновидений.
Звали его Сёма Дискотек, и был он невнятным либеральным извращенцем. Ухаживал за ней долго и тщательно, дарил цветы, многочисленные и очень дорогие подарки, колье, например, в котором бриллиантов и сапфиров было больше, чем булыжников в мостовой крупного европейского города, но -
за целый год пальцем не тронул, взглядом обидеть не посмел и желал только одного: чтобы она ушла от мужа. "Не хочу, - объяснял ей своё упрямство, - делить тебя с кем-то другим не важно в какой пропорции 50 на 50 или держать контрольные двадцать пять процентов. Ты, милая моя, не бизнес, и я по отношению к тебе мужчина, а не предприниматель, и потому отказываюсь дробить тебя на акции и паи".
А она почему-то кочевряжилась, как очумевшая от счастья неполовозрелая зассыха. Говорила, что ценит мужа (того, разумеется, что снился ей в тот патетичный момент, лучший, может быть во всех её дрёмах), обязана мужу по гроб жизни (так и говорила: "по гроб", хотя до колик в животе боялась этого слова) и ни за что не хотела с ним расстаться. В общем, наотрез отказывалась пойти навстречу желанию Сёмы. Возможно этому способствовали дискотечные страсти - именно так по фамилии олигарха называла она напряжённую атмосферу в его доме и те козни, которые чинила дочь Дискотека Полония, подозревая её в нечестивых замыслах относительно отцовского капитала.
С трудом, можно сказать, ценой титанических усилий, вырвавшись из цепких объятий Морфея, она подумала с сожалением: "И чего выдуривалась? Поддалась бы и жила долго и счастливо. По крайней мере в той гипнотической реальности, которая рисовалась мне по ту сторону сна".
И с ненавистью посмотрела на своего сопевшего в две дырочки муженька. И даже хотела двинуть его ногой, да побоялась ответного действа...
Очень часто ей снились сны, в которых она появлялась в качестве свинцового лома. С чего это, вдруг, думала она каждый раз: что общего между мной и свинцовыми измышлениями? И только спустя некоторое время поняла, что снятся ей эти сны только тогда, когда с ней случается нечто приятное (премию, например, дадут или кто-нибудь место в автобусе уступит). В общем не сон, а неотвратимая расплата за хорошее.
На днях она получила письмо от школьной подруги, с которой не виделась несколько лет. Обрадовалась, разумеется, тем более, что в письме оказались исключительно благоприятные новости...
И что же? Ночью ей привиделся сон, в котором она в качестве распиленной на части болванки была помещена в тигель для электрической плавки свинца. Работяга в традиционной синей спецовочке с остро заточенным карандашом и старомодным штангенциркулем в нагрудном кармане включил регулятор рабочей температуры...
Спустя несколько минут ей стало жарко...
Потом очень жарко...
Потом она поняла, что плавится и такой испытала восторг, что не передать словами...
Плавилась быстро, пока не перешла - вся до последней твёрдой частицы - в жидкую субстанцию.
И какой же она себе показалась красивой!
Потом работяга слил её в форму. Обычно он отливал из расплавленной сути разные мелкие поделки - пули, картечи, блесна, грузила. На этот раз он отлил небольшой (килограмма на полтора) слиток, похожий на маленькое продолговатое озерцо.
Восторгу её не было границ.
- Я похожа на серебро? - задыхаясь от переполнявших чувств, спросила у работяги.
- Чушка ты свинцовая! - ответил нечестивец и презрительно скривил губы...
Она глянула на себя остывавшую - и расстроилась: действительно серая чушка...
Училка средней руки, мастер на все руки, хотя и применяет не совсем педагогические методы преподавания. Можно сказать, совсем непедагогические. Кричит: "Крапивы на вас не напасёшься!", но угрозы остаются угрозами: никого, конечно же, она не обижает, только кричит, за что ученики её обожают: дети любят, когда педагоги кричат и беснуются - без крика и ора учитель ноль.
Школа располагается на краю географии, у чёрта на куличках, за чертой оседлости.
Училка жаловалась:
- В историческом вакууме живём! - за три года не произошло ни одного криминального приключения. Ни убийств тебе, ни изнасилований, ни членовредительства. То ли дело в Саудовской Аравии, где сплошь и рядом головы рубят - принародно - эх, и весело! А здесь - тишь да благодать! - скука смертная...
Не жизнь, а существование...
Провинциальная тягомотина...
Сага...
Любовную интрижку заведёшь - тут же ославят, пальцем показывать будут - вот дескать, проблядь идёт, клейма ставить негде, а ведь пи-да-гоггг! И как земля носит!
Житья нет и не предвидится - тьфу!..
А в этом учебном году она - влюбилась! И не просто так, а по настоящему - по-женски. Мужчины такого себе не позволяют - им чувство собственного достоинства мешает. И непомерный груз самомнения...
Новый учитель физики был молод, красив и уверен в себе. Помимо физики он с лёгкостью подменял в случае необходимости преподавателей химии, математики и даже литературы. Кроме того, в совершенстве владел французским языком. Неизвестно как (наверное, за счёт личного обаяния) добился в городском отделе образования разрешения преподавать в школе французский язык... -
и девчонки сошли с ума - все захотели стать француженками.
К ней он относился с некоторым пренебрежением, но по-дружески, часто обсуждал злободневные темы, задерживаясь в школе после учебных занятий. Держал марку независимого индивида, а вот с девчонками дал себе волю, что привело к результату, о котором она неоднократно предупреждала его.
Как-то вечером он прибежал к ней домой, взволнованный, как говорится, лица нет. Путаясь, поведал о том, что уединился с одной из учениц после уроков и был застигнут врасплох её подругами, которые подняли крик, побежали и пожаловались завучу.
- И что между вами было?
- Ничего особенного: лобзания, мимолётные касания рукой... нет-нет - без интроекции...
- Без чего?!
- Без интроекции - несанкционированного вторжения то есть...
- Уже хорошо. А французский поцелуй был?
Он покраснел.
- Был, но всего лишь раз...
- Надеюсь, не в тот момент, когда вас застали наедине?
Стал пунцовым.
- В тот самый...
- Вы с ума сошли! - воскликнула она. И в этот момент позвонили по домофону, и зычный мужской голос потребовал открыть дверь: "Мы знаем, что он у вас! Откройте немедленно!"
Учитель выскочил на лестничную площадку и по металлической лесенке быстро взобрался на чердак. Подъезд между тем заполонили преследователи. "Вон он! - кричали они. - Держи педофила!"
Она выскочила на улицу, глянула на крышу. Учитель гулко промчался по кровле...
Застыл на самом краешке конька...
Перекрестился...
Крикнул: "Боже, спаси и сохрани! Спаси и сохрани, Боже!" -
и прыгнул вниз...
И снилось ей, что она рожает в неурочное время, в неудачных условиях и неизвестно от кого. Последнее обстоятельство её волновало больше всего. Помнится, места себе не находила.
"Да что ж мне так не везёт - опять рожать?! - думала она. - Ну не должна я быть беременной и тем более рожать!"
Своим недоумением она поделилась с акушером, когда пришло время раздвоения.
- Как же так, доктор, - сказала она, - это не мыслимо! Ведь между мной и мужем давно уже ничего такого не было и нет!
- Вообще ничего?
- Ничегошеньки.
- А любовник у вас есть? - с любопытством поинтересовался доктор, переглянувшись с коллегами по родовспоможению.
- Нет у меня никакого любовника! И не было никогда
- Вообще не было? - не поверил врач. И другие участники священнодействия не поверили, но она, тем не менее, настаивала:
- Я же говорю - никогда!
- Значит это очередное непорочное зачатие, - вздохнув, сказал врач. - Такое же, как у Марии.
- Какой ещё Марии?
- Пресвятой девы. Если б вы знали, как много таких зачатий было в моей практике. Каждая четвёртая женщина убеждала меня, что никогда и никого в её жизни не было, и откуда взялся у неё ребёнок она даже представить не может.
- Но, доктор, я вам правду говорю! Истинную правду! Кондомную!
- Конечно, конечно, - сказал, улыбаясь, врач, - я в этом не сомневаюсь и ещё раз повторяю: уверен, что это - самое, что ни на есть непорочное зачатие.
- Так сделайте что-нибудь! - взмолилась она.
- Да что же я сделаю? Я ведь не господь-бог!
- А вы постарайтесь...
- А я и стараюсь, - сказал он, - разве не заметно?
- А нельзя немножечко повременить, самую малость, чуть-чуть? - едва не плача, попросила она.
- Поздно, гражданочка, поздно - ребёнок уже на подходе... Тужьтесь, гражданочка, тужьтесь, маяться сомнениями будем позже...
Проснулась она в испарине. И первое о чём подумала с радостью: "Это сон!" И, счастливая, возблагодарила всевышнего - нелепыми, скверно подобранными словами, ибо с рождения пребывала безбожницей. В предрассудки верила, а в бога нет - так же, как все, как все, как все...
Рядом безмятежно, ни о чём не догадываясь, посапывал супруг. Уж лучше бы храпел, подумала она.
И всё бы ничего, но в этот момент в дверь ударили перстом, лёгким таким стуком, заговорщически. В приоткрытый проём глянула дочка-ехидна.
- Вот, - сказала она, - подкинули. - И показала ей белый, перетянутый голубой лентой свёрток.
- Что это? - шёпотом спросила она.
- Младенец, - ответила ехидна. - Тут и записка имеется. Прочитать? - И, не дожидаясь ответа, неловкой рукой развернула лист бумаги с неведомыми каракулями. "На добрую память", - значилось в анонимном послании.
И тут проснулся муж.
- Имейте совесть! - воскликнул он. - Вы дадите человеку поспать или нет? И чего в самом деле раскудахтались?