Не стыдись, страна Россия! Ангелы всегда босые... Сапоги сам чёрт унёс. Нынче страшен, кто не бос.
Цветаева
В 1922 году Цветаева уехала из России. Надеялась, что навсегда. Остались в прошлом счастливое детство, цветущая юность - "когда промчится этот юный прелестный век"...
Это ж надо такое написать о нашем двадцатом столетии! Предчувствие обмануло её. Будущее рисовалось в радужном свете - люди и встречи проступали, как водяные знаки, - одно перечисление имён завораживало воображение...
Но вот началась война. Исподволь, ненароком, как нарыв, назрела революция...
Когда-то пятнадцатилетняя Марина писала товарищу юношеских лет Юркевичу: "Единственное ради чего стоит жить - революция. Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства".
Дождалась...
Очередная российская Смута по количеству жертв сопоставима с потерями в Великой Отечественной войне. Там, правда, был враг, вражина, каких поискать - Европа чай! единая и неделимая, как всегда, когда дело касается русских. В гражданскую мы - самоуничтожались. Показательный бессмертный полк получился бы, если б люди вышли на шествие с портретами жертв смутного времени - красными и белыми.
Интересно, хоть кто-нибудь когда-нибудь (кроме Вадима Кожинова) подсчитывал недостачу?..
Но остались в прошлом лесбийские страсти-мордасти с поднаторевшей в любовных перверсиях Софьей Парнок, расставание с мужем, не выдержавшим конкуренции с поэтической наперсницей, голодные годы, гибель младшей дочери ("существа без будущего") в детском приюте - в смерти она винила кого угодно, только не себя...
Наконец, муж подал весточку с чужбины, и она, воссоединившись с ним, осела в Чехии. Дальнейшая цветаевская одиссея в полной мере освещена в её переписке.
Читать чужие письма, конечно же, не комильфо. Даже через плечо. Но если эти письма известного человека, да ещё через полвека после смерти, то вроде как можно, и потому погрузимся в эпистолярное болото без осуждения - кто мы такие чтобы осуждать? Не имеем мы такого права, а вот выудить и разложить эпистолы, как карты на столе, нам под силу.
Раскладываем...
Цветаева написала книгу. Выехав заграницу, надеялась её издать. Обратилась за помощью к писателю и издателю Роману Гулю - тому самому, что унёс Россию с собой и нам ничего не оставил.
Пояснения адресату:
"В книге у меня... офицеры-евреи, русские красноармейцы, крестьяне, грабежи, вагон, разговоры. Евреи встают гнусные. Такими и были".
Не издала.
Ему же в письме от 30.03.1924 года:
"Как вы думаете, купит ли Госиздат мою последнюю книгу стихов? Именно: купит, а не: возьмёт. Меня там, два года назад, очень любили, больше, чем здесь".
Возвращаться не собирается, а издаваться хочет - всё, как сегодня, ничего не меняется.
"В Госиздате у меня большой друг П.С. Коган, по крайней мере - был". Это тот самый Коган, который травил Александра Блока.
Жалобы, жалобы, жалобы...
Цветаева - Юлии Струве, жене Струве Глеба Петровича, литературоведа и издателя:
"...я не плачу, меня после Советской России ничем не возьмёшь, даже безысходной скукой Чехии" - 30.06.1923
А вот письмо жене другого издателя Михаила Цетлина:
"Прага такой треклятый город, что в ней уже Достоевский не мог найти комнаты. Цены непомерные, хозяйки лютые" - 11.08.1923
Богенгардтам (однополчанину Сергея Эфрона Всеволоду Александровичу и его жене Ольге):
"...ах, как жесток и дик моим ушам и устам чешский язык! Никогда не научусь. И, главное, когда я говорю, они не понимают" - 21.11.1923
Вшеноры, Чехия. Условия для жизни аховые, и Цветаева пишет Колбасиной-Черновой, писательнице, близкой своей подруге:
"Жизнь, что я видела от неё, кроме помоев и помоек, и как я, будучи в здравом уме, могу её любить?" - 25.11.1924
Ей же:
"...ещё одной зимы во Вшенорах не хочу, не могу, при одной мысли - холодная ярость в хребте. Не могу этого ущелья, этой сдавленности, закупоренности, собачьего одиночества (в будке!)... Летом ничего... А на зиму - решительно - вон: слишком трудна, нудна и черна здесь жизнь" - 28.02.1925
И далее продолжает жаловаться тому же адресату:
"Проклятый климат! Мы потонули в грязи... унылые прогулки. Небо неподвижное, ручьи явно-холодные. Сырость, промозглость. Ни просвета... Эту зиму я провела в тюрьме, - пусть по отношению к Чека - привилегированной, всё равно - тюрьма" - 07.03.1925
Ей же:
"В Праге копоть, дороговизна, хозяйки, здесь - сырость, неустройство, тоже хозяйки. И не хочу на его устах <у сына > чешского, пусть будет русским - вполне. Чтобы доказать всем этим хныкальщикам, что дело не где родился, а кем" - 27.04.1925
И ничего она, разумеется, и никому не доказала...
Заключительный аккорд:
"Бедный Мур... Растить ребёнка в подвале - растить большевика, В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ <выделено мною> - бомбиста" - 14.08.1925.
Всё, однако, забывается. Или было неправдой. Одним из адресатов Цветаевой являлась чешская писательница Тескова Анна Антоновна. Познакомились они в 1922 году, когда Марина Ивановна жила в Чехии. Эпистолярная дружба началась после переезда Цветаевой в Париж и продолжалась вплоть до отъезда в СССР. Написал бы на родину, но родиной она советскую Россию не считала. В переписке с Тесковой прослеживается совершенно иное отношение к Чехии. Вот, что пишет Цветаева в своём прощальном письме (19.06.1939):
"Кончается жизнь 17 лет <в эмиграции>. Какая я тогда была счастливая! А самый счастливый период моей жизни - это - запомните! - Мокропсы и Вшеноры"...
И далее в том же прощальном письме:
"Мечтаю о встрече на Муриной родине, которая мне роднее собственной".
Вот и пойми где правда, а где ужимки хорошего тона.
Но это будет потом, а пока - Цветаева - Тесковой, из Парижа:
"Почти с радостью вспоминаю свою службу в советской Москве, - на ней написаны три мои пьесы: "Приключения", "Фортуна" и "Феникс" - две тысячи стихотворных строк" - 30.12.1925
Ещё один адресат Цветаевой - Булгаков, издававший в Праге литературный альманах "Ковчег", одним из редакторов которого являлась Марина Ивановна. Пишет из Парижа (в котором "мне не жить - слишком много зависти"):
"Страстно хочу на океан. Отсюда близко. Боюсь, потом никогда не увижу. М. б. в Россию придётся вернуться (именно придётся - совсем не хочу)" - 02.01.1926
В тот же день (может быть даже в одном письме) Сергей Эфрон описывает Булгакову свои впечатления от пребывании во французской столице:
"Русский Париж, за маленьким исключением, мне не по душе. Был на встрече Нового Года, устроенной политическим Красным Крестом. Собралось больше тысячи "недорезанных буржуев", пресыщенных и вяло-весёлых (всё больше евреи), они не ели, а жрали икру и купались в шампанском. На эту же встречу попала группа русских рабочих...
Они сконфуженно жались к стене, не зная, что делать меж смокингами и фраками. Я был в своём обычном синем костюме, но сгорел со стыда. Потом рабочие перепились, начали ругаться и ЧУТЬ БЫЛО <выделено мною> не устроили погром. Их с трудом вывели" - 02.01.1926
И ещё одно письмо Булгакову:
"Познакомилась с Шестовым, Буниным и Тэффи. Первый - само благородство, второй - само чванство, третья - сама пошлость" - 18.01.1926
Но - прижилась Марина Ивановна в Париже и ой как не хочется возвращаться в Чехию, хотя и в Париже жизнь - не сахар ("Квартал бедный, дымный, шумный"). Чешское денежное пособие ("иждивение"), такое привычное, имеет решающее значение.
И потому пишет Булгакову: "На 500 крон ехать не имеет смысла, одна дорога чего стоит...
За 500 крон в месяц я чехов буду ненавидеть, за тысячу любить" - 20.07.1926
Эпистолярное знакомство с Рильке состоялось у Цветаевой в 1926 году. Переписка длилась полгода и завершилась со смертью поэта. Цветаева долго напрашивалась на встречу с ним, выискивая населённый пункт достойный этого грандиозного события. "Не лучше ли, пишет она, если это будет большой город. Подумай. Маленькие города всегда обманчивы. Да и ещё одно: ДЕНЕГ У МЕНЯ НЕТ СОВСЕМ <выделено мной>".
Честное признание.
"Хватит ли у тебя денег для нас обоих?"
Встреча не состоялась.
Одно из замечательных произведений Марины Ивановны называется "Мой Пушкин". Так вот, "своего" Пушкина Цветаева похоронила в 1836 году. Это следует из письма Рильке от 12.05.1926 года. Характерная для неё ошибка.
Кстати, Святополк-Мирский так отзывался о её прозаических опытах: "самая претенциозная, неряшливая, истеричная и во всех отношениях самая худшая проза, какой когда-либо писали по-русски".
Горький вторит ему: "Она слабо знает русский язык и обращается с ним БЕСЧЕЛОВЕЧНО <выделено мной>".
Общепризнанная истина: литераторы так любят собратьев по перу, что готовы удушить в объятьях.
Питерская красавица Андроникова-Гальперина. В эмиграции с 1919 года. Жила сначала в Париже, потом в Лондоне. Цветаева познакомилась с ней в Париже.
Из воспоминаний Андронниковой-Гальпериной (07.10.1926):
"Никогда не видела такой бедности, в какую попала Цветаева. Я же поступила работать к Вожелю в модный журнал, прилично зарабатывала, получала тысячу франков в месяц и могла давать Марине двести франков". К ним, пишут комментаторы, Саломея Николаевна прибавляла деньги, которые ей давали знакомые. Выплата "иждивения" продолжалась семь лет и прекратились в 1934 году.
Пастернак в письме от 05.04.1928 попросил литератора и мецената Ломоносову Раису Николаевну об услуге:
"Сообщите мне, пожалуйста, кому из Ваших здешних родных или друзей я мог бы передать 100 рублей, и только в таком случае переведите такую же сумму Марине Ивановне Цветаевой по адресу... Она самый большой и передовой из живущих наших поэтов, состояние её в эмиграции - фатальная и пока непоправимая случайность, она очень нуждается и из гордости это скрывает..."
Ломоносова сразу же откликнулась на просьбу и уже 20 апреля Цветаева поблагодарила её за присланные деньги.
Цветаева - Вундерли-Фолькарт, близкой знакомой Рильке, душеприказчице его литературного наследия (05.07.1930):
"Дорогая госпожа Нанни, мне хотелось бы прочесть книгу Лу Саломе, но приобрести её не могу - ибо ничего не имею и живу подаянием - не можете ли прислать мне эту книгу?.."
И тут же поясняет:
"Я умею только писать, только ХОРОШО <выделено ею> писать, иначе давно бы уже разбогатела".
Как Донцова, Акунин и прочие удачливые литераторы.
И ей же (17.10.1930):
"Изнурительная, удушающая нищета, распродаю вещи, что были мне подарены, вырученные 20 - 30 франков тут же улетучиваются".
А вот ещё одно признание - Ломоносовой (10.02.1931), из Парижа:
"Не по мне город, не по мне среда. Город смены и мены: всего на всё, среда - остатки и останки - хотя бы Российской Державы".
Цветаева - Тесковой:
"Всё меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна" - 25.02.1931
И сожаление, равносильное отчаянью:
"Стихи всё-таки писала: ряд стихов Пушкину, теперь - Ода пешему ходу. Но - такая редкая роскошь (в России даже Советской я из стихов не выходила) тропинка зарастает от раза к разу" - 31.08.1931
Цветаева - Вундерли-Фолькарт (06.03.1931):
"...люди, помогавшие мне все 5 лет парижской жизни - ПОДАВАВШИЕ МНЕ <выделено ею>, - устали и ничего не дают...
Что мне нужно, о чём я прошу Вас, милостивая государыня, пожалуйста: месячное вспомоществование, сколь бы малым оно ни было".
И в тот же день - Ломоносовой:
"Люди, которые нам помогали пять лет подряд, неожиданно перестали: м.б - устали, м.б. действительно не могут. С чешской стипендией (350 франков в месяц) то же: с января (нынче март) ничего. Мы должны кругом: и в лавку, и угольщику, и всем знакомым... эти деньги на марку - последние".
И далее:
"Вы бы рассказали о моём положении нескольким человекам, чтобы каждый что-нибудь ежемесячно давал (так мне помогали те, которые отпали). Именно ежемесячно, чтобы знать. Вроде стипендии. Нам четверым для жизни нужно тысячу франков, - если б четыре человека по 250 франков!"
Там же:
"Встретилась ещё раз с Пильняком. Был очень добр ко мне: попросила 10 франков, дал сто".
Хороший человек, очень хороший.
Двумя годами позже Ломоносова объяснила Борису Пастернаку причины прекращения переписки с Цветаевой:
"...приходили отчаянные письма от М.И. с просьбами о денежной помощи, а мы сами были в долгу у всех друзей... и наша переписка с М.И. прервалась. Она приняла невозможное за нежелание" - 20.11.1933
Цветаева - Вундерли-Фолькарт (22.11.1932):
"...с весны и до поздней осени мы голодали, как в Москве..." - во время гражданской войны следует понимать. В Париже в 1932 году царили мир и всяческая благодать.
Цветаева - Федотову Георгию Петровичу, публицисту, автору книг по православному богословию (20.12.1932):
"Из-за полной нищеты нигде не бываю и никого не вижу".
Показательно ещё одно письмо Федотову и его жене Елене Николаевне о том, почему сорвалась их встреча:
"Милые Георгий Петрович и Елена Николаевна. Не забыла, но в последнюю минуту, вчера, отказалась служить - приказала долго жить - резиновая подмётка, т.е. просто отвалилась, а так как сапоги были единственные...
Очень, очень огорчена. Знайте, что никогда не обманываю и не подвожу, - за мной этого не водится - но есть вещи сильней наших решений..." - 24 мая 1933 года
Цветаева - Тесковой:
"Ехать в Россию?.. там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей - там мне их и писать не дадут" - 01.01.1932
"Эмиграция делает меня прозаиком" - 24.11.1933
"Во Франции мне плохо: одиноко, чуждо, настоящих друзей - нет. Во Франции мне не повезло" - 11.12.1933
На ту же тему поэту Юрию Иваску (04.04.1933):
"Итак, здесь я - без читателя, в России - без книг".
И опять Тесковой:
"Мне все эти дни хочется написать завещание. Мне вообще хотелось бы не-быть" - 21.11.1934
Сергей Эфрон переформатировал свои взгляды, став сотрудником ИНО ОГПУ СССР. Знала ли Цветаева, чем занимается её муж? Конечно знала - тайн между ними не было: не такие это были люди, чтобы, как говорят на Востоке "держать деньги под кошмой".
А тут ещё некогда обожаемая дочь (каждое слово за ней записывала - почитайте записные книжки Марины Ивановны) ступила на тропу войны, став неуправляемой. О неблагополучии в семье Марина Ивановна поведала Вере Муромцевой (Бунина не любила, с женой его нашла общий язык). "Она одних со мной кровей", - утверждала Цветаева.
Письмо от 22.11.1934 года:
Аля совсем отбилась от рук, пишет она, "ей просто хочется весело проводить время", ибо возлюбила она "чтиво и зрелища с прославлением всего СОВЕТСКОГО, т.е. СВОБОДНОГО <выделено мною>".
Марине Ивановне, по её собственному признанию, тоже когда-то "хотелось другой жизни, свободы... - блаженного утра без всяких обязательств".
Но -
она пожертвовала всем - ради семьи: "я иначе просто не могла".
"Как эта Аля мне дорого далась, - жаловалась Марина Цветаева. - Аля и Серёжа. Я всю жизнь рвалась от них - и даже не к другим, а к себе, в себя, в своё трёхпрудное одиночество". И незаметно, исподволь, как российская смута, подступило осознание - может быть "без меня они были бы СЧАСТЛИВЫ <выделено ею>: куда счастливее чем со мной".
И более того (10.01.1935):
"Наш дом слишком похож на сумасшедший. Всё - деньги: были бы - разъехались бы, во всяком случае поселила бы отдельно Алю, ибо яд и ад - от неё".
Умер Замятин, и Цветаева с гордостью сообщает Вере Буниной (11.03.1937):
"Мы с ним редко встречались, но всегда хорошо, он тоже, как и я, был: ни нашим, ни вашим"
Проще говоря, ничьим. Так ведь не получится - не дадут. Даже если игнорировать выборы. Или выбор. Ау, умники!
Аля рвалась на свободу. На свободу с чистой совестью - от матери, ибо чувствовала себя пристяжной, взгляд которой устремлён в сторону. Словесные экзерсисы приняли форму оскорблений. На фразу дочери "вашу лживость знают все" Марина Ивановна ответила пощёчиной.
Аля уехала в советскую Россию. Сергей Эфрон последовал за дочерью.
Два года Марина Ивановна мучилась сомнениями: уйти в себя или воссоединиться с семьёй?
Наконец. решилась...
"Я вся курсивом" - написала она Иваску 08.05.1935 года.
И это единственное её признание, которому я верю безоговорочно.