Тётя Катя гнала самогон, а дядя Петя торговал наркотиками. Несколько раз их привлекали к суду, но доказать ничего не смогли. В бедах своих они винили власть.
Сявка Меринов ездил по окрестным сёлам, скупал убоину и торговал мясом на городском рынке. Налоги не платил, зато весело бранил государство за разбитые дороги и хапужных гаишников.
Тётя Мотя и дядя Митя стеснялись называться фермерами, предпочитая привычное и достопамятное - единоличник. Выйдя из колхоза, получили долю в виде 12 га земли и груду ржавой техники, которая, тем не менее, исправно функционировала благодаря стараниям дяди Мити. Выращивали пшеницу и сдавали на спиртзавод, называя грабительскими закупочные цены на зерно. Построив новый дом, крыли крышу шифером, а государство - матом.
Деда Семёна новые времена застали врасплох, как часового заснувшего на посту.
- Всё, что было ценного, отняли, - печалился он. - Дали взамен полосатый флаг - и рады до усеру.
Что именно отняли он не говорил, но явно имел в виду Среднюю Азию, Прибалтику и Закавказье. Про Крым и говорить нечего - форменный грабёж.
Раз в месяц дед Семён ездил в город за пенсией. Войдя в автобус, громко здоровался со всеми пассажирами и раздражался, если кто-то не отвечал - бухтел, сопел и кашлял. За проезд платил, но билет не брал категорически, и жестом толстосума отводил руку кондукторши: "Не надо" - а ведь голь перекатная! Нет, советская гордость просто так не выветривается. Садился и доставал кондукторшу одним и тем же вопросом: когда же, наконец, заменят этот вдрызг разбитый автобус.
- Не рентабельные мы, - вздыхала женщина с билетами, пряча дармовой червонец в нагрудный карман. - Грозятся маршрут закрыть.
- Да, толку от него как от козла молока, - говорил дед, подразумевая, без сомнения, государство, козлиная сущность которого ни у кого не вызывала сомнений. Явно не козочка.
Баба Настя не любила "энту" власть из "прынципу", а баба Люба - из лучших побуждений, ну и за компанию, разумеется. Они друг без друга жить не могли и даже домовину предполагали заказать одну на двоих "навроде" общежития.
В общем, все ругали власть почём зря, понимай - бесплатно. И безбоязненно - демократия дала такую возможность - а что ещё вам надобно, господа? Больше у демократии ничего нет - ругайте.
Единственным исключением из правил был Пётр Иванович - балагур и выпивоха, философически настроенный лицедей, бывший десантник и профессиональный взрывник - взрывоопасный человек: вокруг него всегда кипели страсти. У него была редкая способность - кинет слово, и люди спорят, горячатся, хватают друг друга за грудки, ищут в драке мужицкую правду. А находили они её всегда на дне сорокаградусной, которую выпивали, когда во рту пересыхало от крика, и тогда Пётр Иванович произносил свой знаменитый тост: "Сто дней президента не стоят ста грамм водки - это верно, и, тем не менее, выпьем за его здоровье".
За здоровье главы государства он пил каждый божий день, потому как уважал. "Это ж надо - взять страну с кодлой наглых олигархов-иноземцев, страну, в которой всё хочется переписать набело, включая конституцию, и не сделать ни одного неверного шага - дорогого стоит".
Напившись, называл себя ангелом-хранителем земли Русской и пьяно плакал, напевая под нос государственный гимн в первоначальной его редакции - со Сталиным и Лениным. А что - из гимна слова не выкинешь.
Потом за ним приходила его верная супружница Дуся. Гнала домой.
- Интересно, за кого ты пить будешь, если произойдёт государственный переворот?
- Брошу, - отвечал Пётр Иванович. - Если какой переворот - брошу. И в партизаны уйду. Составы под откос пускать буду. Я теперь умный стал, просто так меня не возьмёшь...
Местные выборы случились летом, когда клубника, вдруг, пыхнула разом, да и ягода-малина решила не отставать. Только вот беда - сахара в магазине не оказалось, разобрали подчистую.
И не пошли бабы на выборы, а сидели в магазине и обсуждали насущные проблемы современности.
- А пенсия маленькая, - сказала баба Люба. - Совсем крошечная - копейки.
- На одну пенсию не проживёшь, - сказала баба Настя.
- Ни за что, - сказала баба Люба.
Самое интересное, что жили они на эту самую пенсию уже "шашнадцатый год", потому как иных доходов не декларировали и даже не знали что это такое - декларация.
Масла в огонь подлил Пётр Иванович, который зашёл в магазин сделать очередную инъекцию местной анестезии. А зашёл он вместе с мужиками, с которыми у него возник спор.
- Во всём, что бы ни случилось, виновата власть, - сказал Пётр Иванович. - Для этого мы её и выбираем - чтобы виноватой была. Ни для чего другого она не нужна.
Односельчанам очень понравилась первая часть постулата, а две другие вызвали возражения.
- Ты хочешь сказать, что мы дураков выбираем нарочно, да? - возмутился дед Семён. - Сами, значит, виноваты? То есть долбоёбы?
- Не все, - сказал Пётр Иванович, - но многие.
Внесённая поправка не изменила ситуации. Разъярённые мужики кричали и ругались - минут двадцать. Потом сам же Пётр Иванович и загасил раздутый им огонь.
- Не будем искать косеканс в споре и консенсус на логарифмической линейке, - предложил он.
- Не будем, - согласились мужики.
- А коли так - предлагаю выпить
Так они попали в магазин. Услышав бабские бредни насчёт пенсии, Пётр Иванович вытащил из кармана мятую бумажку и прочёл выписку из Василия Розанова: "Человек, в сущности, должен вечно работать, до гроба. А пенсия - не рента, на которую можно беспечально жить, а всего лишь помощь". И заплевали и заклевали бабы философа не хуже большевиков - у-у-у! совковое семя!
- А вот англичанки живут, - резонно заметила баба Настя.
- И немки живы, - подхватила баба Люба - По курортам шалаются.
- Англичане 333 года и пятнадцать месяцев мир грабили, - сказал Пётр Иванович. - Теперь, конечно, почивают на ляврах. Отдыхают.
- А немцы?
- А что - немцы? Им Америка помогала восстановить разрушенное. А мы всё сами отстроили - вот этими самыми ручками
- Ох и озорной ты был в юности! - прошамкала баба Настя. - Прямо - штрасть! И когда всё успевал - и штроить, и разрушать?
- Ладно, - сказал Пётр Иванович. - Замнём для ясности. Нам тут с вами разговаривать некогда. Мы пришли сюда по важному делу. Что, мужики, пить будем? "Ржаную"?
- Я лично "Гжелку", - сказал дед Семён.
- Почему "Гжелку", а не "Ржаную" - как все?
- А я сам по себе. Ты мне не указ.
- И мне не указ, - сказал Сявка Меринов. - Извини, дорогой, но я предпочитаю "Пшеничную".
- Дела, - сказал Пётр Иванович. - Демократия - лебедь раком щуку. Дела.
Разобиженный, он отошёл в сторону и, пока другие отоваривались эликсирами молодости, рассматривал витрину. Внимание его привлекли презервативы. Приветы из Франции продавались сотнями в увесистой упаковке, а поштучно - нет.
- Одно из двух, - сказал Пётр Иванович, - или они предназначены для публичного дома и попали к нам по ошибке, или нашу деревню приравняли к таковому. А на развес можно?
- И на развес нельзя, - сказала продавщица.
- А берут?
- Ещё как! Дед Пахом на свадьбу внука пару пачек взял. Надул, разрисовал фломастерами и подвесил к телевизионной антенне. А их ветром унесло - вместе с антенной.
- И телевизором, - сказала тётя Мотя, которая знала всё и даже больше. - Через форточку.
- Так, - громко сказал Пётр Иванович, обращаясь к землякам, - закусь брать будем?
- У меня продукты, а не закуска, - обиделась продавщица. - И вообще, это вам частная лавочка, а не какая-нибудь государственная забегаловка.
- А ну её, - сказал дед Семён, - обойдёмся без закуси.
И мужики покинули частное заведение.
- Не взнуздал! - запоздало крикнула продавщица. - Я кобылка ретивая - и-ех!
И тут в магазин влетел Ванька Сорокин. Где и кем он работал, никто не знал. За длинный нос его прозвали Буратино. Всю сознательную жизнь он ходил с красной повязкой на рукаве, и люди с пониманием относились к этой его причуде. Не то, чтоб у него не все были дома - у него вообще никого не было: он был сиротой с тех самых пор как натянул повязку. Или наоборот. Впрочем, это не важно.
- Девочки, а ну-ка на выборы! - игривым голосом предложил Буратино. - Страна ждёт вашего участия.
- А и соскучилась я по выборам, - возрадовалась баба Люба. - Так и хочется что-нибудь эдакое в щёлку запустить.
- Не суетись! - одёрнула её баба Настя. - Ничего эдакого у них нет. Не пойдём мы на выборы, мил человек, пока сахар не привезут. Клубника вянет, малина сохнет. Не пойдём, и вся туточка.
- Сахар? - удивился Буратино. - Это мы мигом, это нам раз плюнуть. Сейчас в избирательную комиссию звякну, и будет вам сахар. Дай-ка телефон, - обратился он к продавщице, и та дала безропотно, как в первый раз, - чёрный, запылённый, эбонитовый. Буратино набрал какой-то номер и закричал громко и задорно.
- Центральная? Это - центральная? А у нас сахару нету. Ни грамму. Кто говорит? Буратино, разумеется. Мне самое главное начальство. Жду. - Он прижал трубку к груди и сказал, глядя в потолок. - Выборы, а сахар не завезли - не порядок.
- Буратино, а у тя всё такое длинное или только нос? - спросила тётя Катя.
- Всё, - улыбнулся Буратино.
- Врёт, - с убеждённостью бывшей любовницы сказала тётя Мотя.
- Вру, - ещё шире улыбнулся Буратино. - А что - нельзя? Алло! Алло! Это председатель? Очень приятно. Сообщаю: у нас кончился сахар. Какой-какой - песок. Самогонные аппараты встали - гы! Записывайте адрес. Ах, знаете. А откуда? По компутеру? Класс! Сколько нам надо? Машину или две. Можно три. Нет, десять мы не осилим. Не осилим, говорю, закопаемся, с ручками. А как ваша фамилия? Знаю, что председатель, фамилия - какая? Фээсбе? Странная фамилия. Вы не еврей будете, нет? Это почему? Я люблю евреев. У меня школьный товарищ самый что ни на есть еврей. Он теперь в Хайфе. Не в кайфе, а в Хайфе - на букву "х", но не хобот. Это город такой в Иерусалиме. Значит, будет? Тогда мы на выборы. - И положил трубку. - Нам лишь бы сахар был, правда, девочки? Ну что - пошли?
И воробьиной стайкой девочки-старушки выпорхнули из магазина.
А Пётр Иванович на выборы не пошёл - чуть ли не единственный в избирательном списке.
- Не из кого выбирать, - сказал он супружнице Дусе. - Не-из-ко-го. - И воздев перст, произнёс с пафосом: - Культ личности каждого отдельно взятого индивидуума - трагедия страны. Общинное сознание русского народа не более чем романтическая выдумка доблестных славянофилов. Если мы насчёт водки договориться не можем...