Колесников Сергей Николаевич. Провинциальные приключения

Наврано в том, чего я понаписал, преизрядно... Во-первых, это же литература, а не протокольный список. А в литературе не приврать - все равно, что себя не любить. Что не верно в принципе. Второе - многие из героев все еще живые, а опознав себя, могут и побить. Что не есть хорошо. Искусство, оно требует жертв, но пусть это будет не моя жертва. Кстати говоря, автор лично участвовал лишь в малой толике сюжетов, а, пользуясь безнаказанностью, попросту присвоил себе чужие подвиги... Ну и третье, исключительно для красоты и выразительности пришлось где-то чего-то смешать, а где и разделить события и судьбы по разным главам... Конечно, наврано. Но голову дам на отсечение и на рельсы лягу - все это произошло на самом деле в Новокузнецке и ближайших его окрестностях в течение уже канувшей в Лету второй половины двадцатого века.

ПЯТНИЦА, ТРИНАДЦАТОЕ

...А была все же пятница, как сейчас помню- пятница, тринадцатое июня семьдесят второго, или, как выражаются хроническое алкоголики и прирожденные извращенцы-парижане - вандреди трез, именно так, немного в нос- в-в-ва-андреди, хотя у Верки на трусах черным, вернее, наивно-голубым по белому, по-английски, стояло- среда. Тиюзды. Голубая "Тиюзды" на белом. Как в тетрадке, только что без полей. Ерунда, ясное дело. Но несоответствие незначительной этой мелочи сугубой реальности придавала особую пикантность нашему положению - а мы лежим на диване у меня в комнате, да и не рядом, а тесно прижавшись друг к другу, и Веркины ноги перепутались с моими, накрепко прижав влажный пушистый горячий лобок к моему бедру, тонкие пальцы что-то там перебирают на груди, хотя на узкой моей груди клетке с торчащими наружу ребрами и прочей наглядной анатомией вроде ничего такого и быть не должно.

Несоответствие "пятница-среда" кружит голову, предполагая как то ирреальность происходящего, вроде того, что мы со своими делами где в другом времени и пространстве, или в подпространстве и вне времени - тогда я бредил полузапрещенными Стругацкими и "не нашим" Азимовым - или уж на худой конец, во сне, а когда проснемся - значит, ничего и не было вообще, но только сейчас - было, и было хорошо, хотя и малость пустовато на душе, ну а взаимная неприязнь и страх - это все пришло значительно позже...

...А кожа была у нее нежная и бархатистая, как у абрикосов, и не белая, и не розовая, а с какой-то восточной смуглинкой, особенно тонкая между холмиками грудей и во впадинах ключиц, ну и темперамент совершенно не нордический - вспыхивала моментом, стоило погладить узкую ладонь или поцеловать в завиток уха - только целовал я мало и лишь в самом начале, а так - трясся, как щенок на холоде, от сумасшедшего желания и ни черта не видел перед собой, и стоило войти ей в комнату, лез холодными руками под тонкий свитер, путался в пуговках на лифчике и в резинках на чулках - колготки тогда носили только избранные, в число коих мы, слава Богу, не входили, да я и не был никогда сторонником колготок, уж слишком торопливо выказывают они всегдашнюю готовность к сексу - не к любви, нет, и даже не к соитию, что в церковнославянском означает что-то вроде слияния или единения и физическую сторону оставляет за кадром, именно к сексу - трах-тарарах, сдернули, трахнулись, надели и складочки расправили - и все в ажуре, никакого беспорядка с внешней стороны, но все это как-то без малейшего участия души...

...В конце концов, главное в этом деле - преграды и рогатки разные, через которые прешь, обдирая бока и морду в кровь, и вот только тогда в кайф, а когда руку протяни и возьми - тьфу...

Гак вот, и ручонки-то мои, значит, дрожали, как у припадочного и исходил я слюной, как - не буду подбирать соответствующего сравнения, пока, стало быть, не обдерешь, ее, голубушку, не заголишь и не затащишь на продавленный диван... До этого, понятно, не до разговоров, ну а после... а после- какие могут быть еще разговоры? И вот теперь, самое козырное. Верка, изученная мной, что называется, от и до, два года - срок, от прощания с невинностью до второго аборта, эта самая Верка - она никогда не вспоминает мне целиком, а все какими-то кусками и фрагментами - вот, кожа на шее, где чуть увлекся - и сразу синяк, который нужно прятать в воротнике, или сухие губы, или горячий, обязательно чуть влажный, лобок, но спроси - а что у были за глаза? Серые, или, допустим, зеленые? - а хрен их... не смотрел я в глаза, а если и смотрел, так видел не Верку, нет, не человека, а нечто такое, штуковину для извлечения кайфа".. Кстати, думаешь, помню сам кайф? Что-то подвид чего-то, смазанное, без начала и конца, даже не знаю, получалось ли у меня.

Или вот, горячее дыхание прямее в ухо мне, помню, аж до дрожи - тепло, горячо уху и щеке около, когда я ее в диван мослами своими впрессовываю и расшибаю при этом лобок, конвульсивно дергаясь - ни ума, ни опыта, ни простой жалости к партнеру тогда еще не было, опять же скорей-скорей, вдруг кто придет - не до того; так вот это помню физиологически точно, а голос - ну чтоб я сдох... Вызвездило!

Вот и получилось - как ни крути, а цельной картинки не сложить. Я не помню ее. Нет, узнать, ясное дело, узнаю, хоть ночью и из любого положения, спереди или сзади, или сверху, и в зимнем или, скажем, в голой женской бане, один черт, сто процентов, без булды и к бабке не ходить. Но в душе моей, за костями и хреноватым мясом, там, внутри - нету ее там... А может, души нету. Один черт.

...А в первый раз - шли мы домой, а лето было еще в самом начале, знаешь, кусты прозрачные и листья мелкие и клейкие, не развернутые полностью, но уроков уже нету - раз, и три балдежных месяца впереди- два, и в башке одна дурь и ветер, и шли мы малость трахнутые от счастья, как всегда, когда не знаешь, что впереди и без всякого основания полагаешь, будто жизнь прекрасной и удивительной будет всегда.

Мы шли домой, потому что жили в одном предлинном, кишка-кишкой, доме, только в разных его местах, если Верка, к примеру, в голове, то я в этом самом,.. в хвосте. Шли мы потихоньку, тем же путем, каким ходили всегда -- осенью и зимой и в прочее время года, то подначивая друг друга, то без особых поводов друг на друга злясь, и вся разница в том, что мы в тот день, тринадцатого, шли медленно, оттого что были малость подшофе, потому что начиналось лето и все такое прочее. Мы шли потихоньку, так как разу некуда было спешить, и еще потому, что июньский воздух был нисколько не слабее портвейна - добрых семнадцать градусов, и вливался в нас пьянящей струей с каждым новым глотком, и действовал на наши непривычные тогда еще организмы наподобие как молотком по лобешнику, т.е. умопомрачительно.

Вероятно, несмотря ни что, мы все ж таки в конце концов дотащились бы до дому без последствий, как ходили и раньше, ведь до тринадцатого все обходилось, если бы не неожиданный дождь, без предупреждения шарахнувший по земле, взбив крохотные фонтанчики пыли и тут же превратив их в липкую грязь, от которого нам пришлось прятаться. И поскольку мы подходили к дому с хвоста, то есть с моей стороны, естественно и логично было забежать именно в мой подъезд, хотя при том раскладе, думается, и в Веркином подъезде произошло бы аналогичное.

Вереща по-ненормальному, рука в руке, чтобы не поскользнуться мы влетели в подъезд если и не до нитки, то все же изрядно мокрыми, а подъезд, особенно в самом низу, был темный и уютный, потому что сухой, и благоухал кошками, видать, не одним нам давал он приют в похожих ситуациях, а рука у нее, хотя и мокрая, была теплая, и мокрые волосы пахли просто обалденно. И от темноты, а может, от сырых штанов или еще от чего, я был не столько смел, сколько нахален, и воображал о себе Бог весть что, плюс необычная обстановка и опять же впервые мы с ней вместе оказались в темноте один на один (кино не считается), да и ее рука все еще была в моей и, судя по всему, вырываться покуда не собиралась, разумеется, я повернулся к ней и ткнулся губами не помню куда, кажется, куда пришлось по траектории - в нос или в глаз, но по морде при этом не получил, хотя и мог, и понимал это, только вот пальцы ее сжались на моих, как дети хватаются за руки родителей, возбуждаясь при виде какой-нибудь цацки в магазине игрушек, не произнося при этом ни слова и лишь импульсивным пожатием выказывая снедающее желание.

Ей-Богу, тогда я не соображал, для чего веду ее к себе, вот провалиться мне на этом месте, если вру, а может, это она сама первая пошла и потянула меня за собой, ведь я, пожалуй, ничего такого и не хоте это уже после, когда дверь за нами закрылась и когда я стал стягивать с нее мокрый свитер, а потом дело дошло до джинсов и уже не было никакой возможности остановиться, и полетели в разные стороны футболка с надписью "Динамо", к которому ни я, ни Верка никогда никакого отношения не имели, и лифчик с крохотными, навроде коньячных рюмок, чашечками, который мне удалось расстегнуть только при ее активном содействии, и еще пояс вместе с чулками - время было дорого, и трусы, где голубым по белому - "тиюзды", что в переводе среда, хотя была пятница, пятница, тринадцатое июня, и очень кстати постель моя на диване, несмотря на родительские встрепки, оказалась неубранной, и вообще, это уже черт знает что, когда холодные упругие груди упираются в тебя и ты чувствуешь горошины сосков, втиснутые в кожу, и мокрый след чертят на лице нежные губы, а колени податливо раскрываются, встречая пушистым комком лобка и разом напрягшейся плоскостью живота и проваливаешься куда-то в тартарары...

Это черт знает что, потому что потом хотелось еще такого же, а уже не было ни с ней, ни вообще ни с какими другими, хотя с кем только и как только не пробовалось.

И ведь ни одна сволочь не предупредила, что вот так - вот так - будет только один раз - и баста, хоть башкой потом об стену, так что не упусти, лови момент, дубина, у тебя есть шанс... единственный человеческий шанс словить простое человеческое счастье, как ни банально оно звучит, так нет же, никто ни слова, суки, а в итоге - в душе вакуум, а может, и нету ее больше, души, разошлась по мелочам.

Думаешь, потом все кончилось? Нет, в тот раз минут так через пятнадцать начались вопросы - в голове, конечно - а зачем?, а что теперь будет? О триппере и деторождении понятия были дикие, соответственно духу времени. Так что из всех чувств отчетливо запомнился только страх, какой-то неконкретный, ни к чему не привязанный и неясно, чем таким вызванный.

А потом мы заметали, вернее, замывали следы и не знаю, как она, а я пребывал в полнейшей прострации. И проводил более, чем холодно, и поторапливал даже со страху, ну и, конечно, никаких глаз не запомнил, а они, наверное, были удивленными и смертельно обиженными необъяснимой моей холодностью.

Потом дня три мы стеснялись друг друга и не казались на глаза, а ещё потом столкнулись в магазине - страх первого грехопадения уже прошел и горячая волна вожделения захлестывала меня с головой, ну а ей, как это обычно бывает, нужен был после всего этого кто-нибудь такой, у кого можно виснуть на шее, сидеть на коленях и шептать на ухо непристойности, млея от осознания совместной тайны и ничего не думать при этом... Ну и понесло нас по лету вразнос, благо и Веркиным и моим родичам решительно было наплевать на нас за трудовыми заботами и семейными проблемами.

Эротическое лето завершилось в середине сентября, когда наши предки, снизойдя, наконец, до нас, все же встретились, устроив совместный семейный совет, на котором удивительно быстро распределили обязанности по организации аборта - шел второй месяц и затягивать далее становилось рискованным, а переходить в категорию дедов с бабками они не желали категорически. Нас на совет не звали и, вообще, мало говорили об этом, предпочитая кулуарное решение запретных для детей проблем, а мы жили себе взрослой жизнью, хотя за нами этого права никто не признавал, так сказать, нелегально, что, впрочем, ничуть не мешало Верке становиться из голенастого подростка прелестной юной женщиной.

Без нашего особого участия был сделан аборт, а через неполных полгода - второй, а потом мы разбрелись по разным городам и весям, к чему предки приложили максимум стараний, и только непреодолимое между нами расстояние плюс хроническое, по малолетству, безденежье предотвратило третий.

И что интересно - ведь я совершенно не помню ее, будто и не жил с нею неполных и великолепных этих два года, и не представляю, что за глаза у нее, и что за мысли прятались в них за прикрытыми в экстазе веками, и что шептали сухие горячие губы, когда пальцы до крови, до отпечатков накрашенных ногтей, впивались мне в кожу..,

Помнятся только какие-то куски и детали, из которых, как из мозаики, где в коробке половина частей потеряна, как ни пригоняй их друг к другу, целой картинки все равно не сложить, и никак не совмещаются среда и пятница, тринадцатое.

БАЛЛАДА О ТАЙНАХ ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ

Маманька моя дама была на редкость неаккуратного свойства, за что мне, с одной стороны, нужно благодарить, а с другой - проклинать, в зависимости от обстоятельств повседневной жизни, свою родительницу, ибо не что иное, как ее безалаберная неаккуратность и стала, в конечном итоге, непосредственной и основополагающей причиной моего появления на свет.

Вылез я, стало быть, и, добавлю, с превеликими трудами, на свет, непонятно по какой прихоти отчего-то именуемый белым, и заорал благим матом, но если б знал, что меня на этом самом свете ожидает, орал бы во сто крат пронзительнее, пока не засунули бы меня обратно в теплое чрево. Но, к сожалению, хотя утроба и имеет возможность растягиваться в разных направлениях, разместиться там даже с относительным комфортом после девяти месяцев дело практически безнадежное, и начались через то мои проблемы, которые я вскорости научился успешно превращать в проблемы мамкины. Совесть меня при этом терзала весьма незначительно - уж коль меня не спросясь зачали, так за это требовалось расплатиться на всю катушку, и без разницы, был ли сам процесс зачатия сознательным, либо же оно самое произошло от неаккуратности.

Кстати, вот об этой самой женской неаккуратности. Собственно, я ведь не от грязи завелся в мамкином нутре, с этим-то как раз обстояло обстоятельно строго, поскольку по причине недостатка мыла чистота и глянец наводились методами воистину изуверскими, как то - щелоком или кипячением с хлоркой, или еще в бане до одури хлестались веником, все норовя по причинным местам, ну а в вопросах, касающихся пола в его первоначальном смысле - так по нему проходились и песком, и веником-голяком, этакой эффективной штуковиной, ныне напрочь вытесненной прогрессом.

Дело не в грязи, а вся нехорошая собачка зарыта была в дремучей маманькиной половой, в смысле переносном, необразованности, столь характерной для этапа перехода от эпохи волюнтаризма к периоду застоя. Дела тогда затевались великие, масштабы не менее как глобальные, яблони, к примеру, на Марсе или кукуруза на Колыме, что, в принципе, одинаково, и на отдельных, так сказать, членов общества было, в общем, начхать, народ стоял на первом месте, народ - массы и толпы.

Однако ж, при всей многозначительности термина и неоспоримой потенциальной возможности натворить большие дела, народ, хотя и грамматически мужского рода, существо в целом бесполое, в смысле биологическом, похоже, мужское начало уравновешено в нем началом женственным, отчего и получается нечто наподобие гермафродита среднего рода, у которого хоть и есть в наличии все признаки обоих полов, никаких половых запросов, тем не менее, не имеется. Народ народом, только интересно как-то получается, потому что на отдельных индивидуумах его несомненно положительные свойства почему-то не отражаются. Статистика же оперирует не какими-нибудь категориями "М" или "Ж", а массивом "люди", и сексуальная озабоченность поэтому в государственном масштабе как бы не существует. А, стало быть, государством и не планируется, и не удовлетворяется, и наш рулевой ею вообще не рулит, предоставляя миллионам М и миллионам Ж справлять свою мелкую, по сравнению с задачами эпохи, половую нужду кому как на душу Бог положит.

Плюс к тому твердая уверенность, что у нас не только ширпотреба, но и секса нет и, в отличии от ширпотреба, которым обещали завалить к двухтысячному году, быть не может, потому что не может быть никогда, а презерватив есть сугубое изобретение тайных лабораторий в недрах западных разведок, которые не гнушаются ставить эксперименты на живых людях. Наши же, понятное дело, из человеколюбия ставят эксперименты на кроликах и собаках, а им презерватив никаким путем не приспособить вследствие революционного учения Дарвина и трех источников и составных частей. Это гнилым капиталистам без резины никуда, им в нем сподручнее на Западе догнивать, не отравляя атмосферу миазмами классового разложения, а у нас вся резина Омского нефтехимкомбината, включая импортированный из Африки каучук, идет на колеса для тракторов и, отчасти, на соски, в виде побочной продукции основного шинного производства, точно так же, как и дети являются побочным продуктом строительства коммунизма в отдельно взятой местности, и их требуется кормить молоком из пузырька, по научному отняв от пролетарской материнской груди, дабы не мешали трудовым свершениям.

Медицинские профессоры писали о страшном вреде от контрабандных резиновых изделий для рабочего супружества в журнале "Здоровье", потому как уменьшают они резко специфические ощущения и вызывают тем самым охолодненность и отстраненность супругов, сидящих друг напротив друга по разные стороны семейного очага, не согреваемого счастливыми криками комсомольских, пионерских и октябрятских отпрысков и непартийных по причине малолетства чад.

Опять же, аборты - их только-только разрешить собирались и в повседневную жизнь они покуда не вошли. Их золотое время пока не настало, что, впрочем, для меня обернулось возможностью увидать свет, но, честно сказку, я ожидал лучшего.

Разумеется, ум народный не дремал и умельцы без особого напряжения мозгового потенциала изыскали бы медицинской резине некоторую альтернативу и исхитрились бы приспособить под это дело что-нибудь из подручных средств наподобие первомайских шариков с растянутым голубем мира на красном боку, но неизвестно, как на это чуждоклассовое баловство посмотрели бы компетентные органы (а что они посмотрели бы таки - ни у кого сомнений не возникало), и взгляд Лаврентия Палыча сквозь льдинки пенсне повышению потенции отнюдь не споспешествовал, не смотря на официальные уверения в газетах "Правда" и "Известия", где в передовицах слово в слово разными корреспондентами доводилось до широких масс рабоче-крестьянского населения о бесславной гибели бывшего маршала и т.д., потому как недремлющее око разоблачило его в качестве врага народа с дореволюционным стажем и сексуального маньяка со стажем вдвое большим. Как пел русскоязыческий еврей Саня Галич под поллитру с селедкой - наш отец оказался не отцом, а сукою. Газетам верили, и аминь, конечно, но...

Интимная озабоченность населения росла и, в целом, безуспешно гасилась прелестями лагерной обыденности и войной, скорее, обостряя запретное наслаждение с привкусом грядущей опасности и от того - обреченности, и, наконец, застопорилась на достаточно высоком уровне, не имея простой и естественной возможности реализоваться - население небезосновательно побаивалось всплеска деторождения, что в те былинные времена именовалось не иначе, как "нищету плодить", чем, собственно, все и сказано.

Дело все шло к тому, что число совокуплений на сто тысяч населения приближалось к ноль целых хрен десятых, или среднестатистическая пролетарская душа отдавалась этому делу от одного до полутора раз в пятилетку, вернее, по тогдашним меркам - в семилетку, без никаких "в четыре года".

Но и при таком раскладе, при наличии отсутствия средств индивидуальной защиты от неконтролируемых младенцев, женщинам было крайне сложно улизнуть от исполнения матерниного долга перед родиной, тем более, что графики с "горячими" днями наука по причине загруженности мичуринским учением еще не открыла, а если и открыла, то хранились они в особой папке под грифом "строго секретно" и "для служебного пользования".

Маманька моя в тонкостях этого дела разбиралась куда слабее теперешней пятиклассницы, вступающей на извилистую дорожку чувственной любви, и хотя где-то чего-то слышала (были в народе завсегда такие байки на слуху, навроде устного народного творчества)- вроде иногда можно, а иногда -нельзя, вернее, можно, но рискованно, как единицу на четверку исправлять, дебета с кредитом не сводила, я же говорю - неаккуратная была, поскольку, с одной стороны, не до того было - шестидневка за ткацким станком валила с ног куда более ядреных бабенок, из тех, что кровь с молоком, ну а с другой - не принято, а губительное воздействие дремучих пагубных традиций ныне уже общеизвестно.

И, по-видимому, одно на другое наложилось, и не вовремя и совершенно не в струю пробудилась отцовская мужская сила, а в тот злополучный день маманька еще и стирку, наверное, затеяла, и кипятила трехведерные оцинкованные бачки, с маху вскидывая их на плиту, таскала уголь в обеих руках по ведру и, не дожидаясь постороннего вмешательства, колуном махала, дробя комли на чурочки для растопки, а потом сыпала хлорку, отмеряя граненым стаканом "по рубочку", и синьку на кончике ножа, вот потому и не изыскала в себе сил вовремя проснуться и пресечь всякие там поползновения в корне и в зародыше, тем паче, что эти самые мужские намерения явственно отдавали откровенно капиталистическим душком, о природе которого с занудным постоянством трындычили на политинформациях.

Я могу только гадать, что там, в конце концов, произошло между обитателями полутораспальной супружеской койки, наискось перегораживавшей барачную комнату моих родителей, могу даже не догадываться, а только фантазировать, но выдумки - дело ненадежное, зыбкое оно дело, потому как память моя из того первого дня (или ночи?) творения почти ничего и не сохранила, а обрывки воспоминаний о горячем и жидком, о толпе знакомых лиц вокруг, имен, правда, не упомню, доказательством считаться не могут, да, собственно, ничего они и не доказывают, клочки мыслей, даже и собранные в одну кучу, цельной картинки не получается. Ведь деталей в памяти ну совершенно не осталось, что, наверное, к лучшему - на деталях обыкновенно и сыплются.

А потом, в обычный срок, даже малость призадержавшись за-ради майских праздников, из этой самой неаккуратности возник я собственной персоной, с одной стороны несколько улучшив демографическую обстановку в регионе, а с другой - забив неизвлекаемый клин промежду членов социалистической семейной ячейки, которая есть основа государства и т.д., отчего означенная ячейка осыпалась, будто карточный домик, у которого под низом туз пикей, а прислонившиеся голова к голове наверху король с дамой хотя и трефовые с красными сердечками, должной моральной устойчивостью отнюдь не обладают.

Дни мои сменяются днями, проблемы накладываются одна на другую и плодят все новые, мир в целом оказался несравненно хуже, чем я мог представить. И все-таки я родился, и мне повезло больше, чем многим моим современникам, зачахшим на уровне яйцеклеток от нерешительности или излишней сознательности родителей, и куда больше, нежели следующему поколению, сполна на своей младенческой шкуре вкусивших прелестей народных абортариев - как казенных, так и самодеятельных, где за поллитровку при помощи хозяйственного мыла успешно изгоняли души младенцев и, в комплекте, за компанию души неаккуратных матерей.

Мне крупно повезло, обстоятельства сложились за меня.

Посему хочу выразить свою признательность товарищам политбюро. Особняком незабвенным органам и их строгим, но справедливым руководителям. И маманьке. За неаккуратность.

БАЛЛАДА О СКОВАНЫХ ОДНОЙ ЦЕПЬЮ

Погода и в конце ноября никак не могла устояться, лихорадило природу, будто с перепоя. Установившиеся вроде бы оттепели сменялись внезапным морозом, серебрившим по утрам крыши и серую накипь тротуаров, а чахлый снежный покров столь же внезапно, причем без видимых причин, размывался теплым, натурально весенним дождичком. Разумеется, гормоны в наших организмах, измученных, как сказал классик, алк'оголем, прыгали и скакали дурными зайцами, то падая до нуля, то зашкаливая, отчего мироощущение в каждый конкретный момент было совершенно и абсолютно непредсказуемо.

Жить так дальше становилось просто невозможно. Политический климат в стране не уступал климату, так сказать, в первозданном значении термина, и душа никак не могла поспеть за их перепадами. Отчего резко возросло потребление портвейна номер 23 и обыкновенной белой, той, у которой на обложке серая башня сталинского ампира. От ударов судьбы это, ясное дело, не спасало, но климатические (во всех смыслах) передряги воспринимались уже вроде как через подушку - глухо и вполне терпимо.

Жить после этого было можно, но жизнь была мерзкой. Портвейн-суррогат по мере возможности своего незаконнорожденного происхождения от алжирского сухого вина, полученного взамен очередной партии калашниковых, украинского жженого сахара и местного спирта из еловых опилок, давал сугрев телу, хотя и бил за это тяжким кирзовым сапогом прямо по печени, но душу, душу!.. Разве можно согреть душу, поджаривая зад на костре, а пусть даже и на спиртовке?!

Душу мы грели разговором, в котором решали мировые проблемы, мирили арабов с евреями посредством брудершафтного приема местной градусной продукции, постигали мироздание и временами сами его строили, а другими временами доходили до глубин материи и основополагающих принципов бытия, но все же главным для нас оставался человек с его помыслами, чувствами и побуждениями, так вот его-то мы главным образом и насиловали, подкидывая подопытному пару орешков на засыпку и критически оценивая адекватность реакции на разного рода раздражители. По мере освобождения стеклотары, наша философия принимала все более тяжелый и негнущийся вид, приобретая совершенно неудобоваримые свойства, специфически присущие ветчине в оболочке за три семьдесят.

Конечно, теперь я уже не припомню досконально, отчего в тот раз приспичило нам обратиться к теме совместной деятельности и устроить пьяный вариант функционального анализа на кухонном столе. Трудно сказать, что могло быть его первопричиной - время, знаете ли, да и портвейн усугублял... Возможно, все заключалось в кооперативах, которые размножались со скоростью, многократно превышающей плодовитость кошек и кроликов, и выводили цены, состоящие из одних нулей. Не исключаю касательного влияния Рейгана и Ясира Арафата, по крайней мере, по времени это сопоставимо. Может, все и не так, и имелась какая-нибудь иная загвоздка, но так ли уж важно это, если речь все равно пойдет о другом? Пути Господни неисповедимы, и утверждать сейчас я ничего не берусь. Но какой-то толчок несомненно был. Неспроста же нас закинуло в этакие дебри!

Кажется, начал опять Андрюшка, раззадоренный до не могу мужиками из его бригады, хором подавшимися на шабашку в кооператив.

-- Понял, бля, по куску за неделю! По куску! Во как! Тут скребешь крохи в поте лица - (Ну, это он напрасно, сам полгода на бюллетене: сперва ногу по-пьяни сломал, потом друг тяжелого детства - цирроз.),- и за все про все - три сотенных, и хана!

Потом пошло длинное лирическое отступление, обильно сдобренное фольклором, суть которого при всей цветистости исторически все та же - хреново, когда хорошо не тебе, а ближнему.

-- Вот нам бы подобраться так- я, значит, за бугра, ты, - (Он не спрашивал, утверждал, а я послушно кивал.) - еще зацепить пару-тройку корешей - и фирма, гараж там сварганить, избу срубить, чего хошь, а хоть бы баб крыть, главное - вместе, а когда общак - ну это, зема, кранты. Водой, падла, не разольешь, бульдозерами не раскорчуешь...

Он долго еще распространялся насчет неразрывной спаянности настоящей мужской дружбы, когда все - настоящие мужики, а не бабы в штанах, и одна работа на всех, и общий котел, и вообще, все хокей... не пересказать, однако, надо слушать в оригинале, и хотя особенного разнообразия в излагаемых мыслях не наблюдалось, слушать стоило - мощный пласт народного творчества вывалился на стол и прихотливо рассыпался междометиями и матерщиной.

Вероятно, дело тем бы и кончилось - пошумели и разошлись, как обычно, но некто рогатенький и хвостатенький потянул меня за язык и я, без связи с Андрюшкиным направлением мыслей, вдруг ляпнул :

-- Мура! (И тоже добавил абзац без падежей.) С чего, мол, ты решил, будто народ общее дело повязывает?! Люди едины в сопричастности общему греху.

Не упомню, украл я где мимоходом звучную такую формулу, или же и дерьмовый портвейн годится на что-то дельное. Не упомню. Но ляпнул.

Андрюшка остановился, словно в темноте на столб наехал, и уставился в пол угрюмо и сосредоточенно.

-- Грех, значит...- и надолго замолк. - Может, и грех, - И, после паузы, - Может, и сильнее.

Опрокинул в рот стакан с фиолетовым, как чернила, содержимым и, не закусывая, спросил :

-- Сулико помнишь?

-- А-ра-ра-ра... лям-пам-пам... Кого?

-- Ну, Фатиму.

Я никогда не был на Востоке и не отличил бы Бухару от Самарканда даже под угрозой смертной казни, о чем откровенно и заявил Андрюшке. Нечего припутывать мне кого ни попадя.

-- Ну, учетчицу на хвостах?! (*)

Какую-то учетчицу я знал, но звали ее в народе вроде как Зульфией, а кто пообразованней - так и Зульфией-ханум. Андрюшка хрипло засмеялся :

-- Да хоть Лейлой назови- ее же каждый звал, как хотел. Она, вообще-то. Валька. Валентина-Вафлентина... русская по паспорту... Там какую-то экзотику родичи в ней намешали, как у кошки- пять котят, и все разные. Короче, на хвостах перекрестили ее. Да не в том соль.

Он набрал полную грудь воздуха, и его понесло:

-- Ты помнишь, как с ней познакомился, а? Мы тогда пузырь взяли, и к ней в будку. "Зульфия, закусить есть?" Помнишь? Ну?

И вправду, вот память! Было дело, на улице слякотно, а не евши со вчерашнего вечера пить под занюхивание спичечным коробком моя натура воспротивилась, и Андрюшка, кроя гнилую интеллигенцию и всех очкариков вообще, потащил меня через весь полигон, где складировались хвосты, к этой самой... ну, пусть, к Фатиме.

-- Вспомнил? Чем закусывал, вспомнил?!

Как из тумана всплыла раскосая мордаха Фатимы-Зульфии-итд- не разберешь, то ли смеется, то ли зубы скалит - укусить хочет. "Фатима, закусить есть? - Один сасиська!"

С превеликим трудом облупив холодную, как смерть, сосиску с приросшей кожурой, мы с Андрюшкой по-братски поделили ее, и сосиска на ноль пять вермута - расклад, в целом-то, нормальный, учитывая погодные условия и удаленность от цивилизации, а бумажную оболочку с клочками мяса дворняга Дамка в черно-белом аристократическом фраке, местами, правда, ободранном кобелями-аборигенами, домогавшимися ее раз по пять на дню, сожрала, не дав и до полу долететь, а потом умильно заглядывала в глаза - нет ли еще? Но больше ничего не было, а если бы было, не знаю, кто как, а я бы дал, у меня к собакам душа добрее, чем к кому другому. И портвейн или вермут, теперь не помню, ледяной струей пролитый в желудок и заглушенный сверху выпрошенной у Фатимы сосиской, уже грел нутро изнутри, и чувствовалось, как отмякает душа и, как в юности светлой и непорочной, становится нежной и ранимой, и подымается по сердцу до самых ушей и выше, выше... в небо, вот куда.

-- Помнишь сосиску. Ага...- злорадно ухмыльнулся Андрюшка и полез через стол за сигаретой.

-- Ошивался там у нас один малец-пэтэушник. Работы ему завсегда не было, так, на побегушках, за водярой гонять - и вся ему практика, тут он лихо пристрогался - на КраЗ - и айда, до трех раз за смену. Берегли его, правду сказать, всей бригадой, и наливаться не давали. Разве стакашок красенького за день, и амбец. Так вот, стипендии ему за какие-то грехи не полагалось, работа до фени, мужики или бухие, или при деле - не до него, а поспать негде, кроме как у Зульфии в будке - кругом поле голое, бульдозера да экскаваторы, не разоспишься...

-- Ну вот, и послали молодого к открытию, тогда еще с одиннадцати давали, а мы - по местам. Через час парень отоварился, выдал заказы и потащило же его болтаться по полигону. Ненадолго, конечно, пока не закоченел, ну а потом подался он к Фатиме. Спать, значитца, возле буржуйки.

Андрюшка глубоко затянулся, задумался и уронил пепел в тарелку, но внимания на это не обратил, а может, и не стоило того, чтоб портить повествование из-за разных мелочей.

-- А на хвостах - там же на сто верст не укрыться, как муха на клеенке, все просматривается, в сортир не сходить по секрету - бригада мысленно с тобой... Ну и прется парень к будке не по логической прямой, а черт-те каким зигзагами, как после получки или, скажем, в аванс - вихляя и загребая с тоски сапогами - захотелось ему, вишь ли, супротивный конец полигона поглядеть. Ну и в итоге зашел с тылу, откудова никто никогда к будке не ходил.

Андрюшка подкрепил себя добрым глотком.

-- Видит, наша Зульфия чего-то крайне подозрительно вошкается за будкой. Так сразу и не разберешь, но и младенцу ясно - не обыкновенными женскими надобностями вызвано присутствие ее в укромном месте. И, заинтриговавшись, спрятался он за камень, весьма кстати тут валявшийся, и дрожа от нехорошего любопытства, приступил к подглядыванию, лежа пузом в грязи в новой фуражке с блямбой ПТУ. Если честно, то пацан остался ни с чем и совершенно понапрасну перемазался с головы до ног - ничего такого он не разглядел и, когда Зульфия стала приводить в порядок многочисленные предметы туалета, так и не побаловав его видом восточных своих прелестей, он был озадачен с головы до мозга костей, если только у него хотя бы там были мозги.

-- А когда Сулико умотала в будку, он, ясное дело, попер на место, разбираться чего и как. А там, под стенкой, увидал он и сделал правильные выводы, хотя и обделила природа его малость умишком, с десяток презервативов и пару сосисок, предусмотрительно спрятанных от посягательств Дамки на недосягаемую высоту между досками, и враз понял, что дефицитная продукция местного мясокомбината по два-десять за кило весьма не хило заменяет Зульфие и первого, безвестно канувшего, мужа, и второго, и любовника, в может, и других, не перечисленных здесь товарищей.

-- И сонливость с пацана как ветром сдуло, и он, в керзухах по пуду штука, вертя руками и мотая башкой подвид мельницы, помчался наискось к Лехиному бульдозеру, влетел в него мелкой пташечкой на полном ходу и, как умел, не выбирая выражений, выкрикнул в заросшее дремучестью Лехино ухо все, что видел и об чем догадался, и не так чтобы много и приврал, звонкостью юношеского непропитого голоса перекрывая иностранный рев дизеля " Катерпиллера".

-- Леха тут сменился в цвете лица, закаменел прямо на глазах и на скулах его все быстрее и быстрее заходили желваки, а потом стал он блевать, не тормозя машины, и поначалу хотел по культурному голову высунуть в окошко, дабы соблюсти приличия, но с его стороны дверь была накрепко прикручена проволокой- от сквозняка, так как противоположной двери не имелось вовсе, а ручки, кнопки и прочие буржуйские излишества вместе с гнилой ихней электроникой Леха с корнем вырвал давным-давно, и пришлось ему испортить интерьер на всю катушку, ну и себя заодно- ибо не далее, как вчера закусывал он Суликовской сосиской, а услужливое Лехино воображение в момент изобразило приключения того злополучного мясопродукта с момента зачатия на мясокомбинате до закусочного конца - в красках и с многочисленными деталями.

Андрюшка покосился на меня, но я слушал с интересом и ничем особенным себя не проявлял.

-- Короче, в тот день на всем полигоне не переблевалось двое-трое. И я среди самых стойких. Ну, а отфыркавшись, пошли к Фатимовой будке устраивать разборки и нашли все, как есть, и даже сосиски. По горячим следам набить виновнице торжества морду не поспели - смена ее кончилась и она уехала домой с кем-то из кразистов. И пришлось покинуть сцену в коллективно расстроенных чувствах.

-- А наутро долго шумели в прорабской и требовали ответа от смуглой женщины с Востока, которая, несомненно, была раздосадована громким вниманием, ей доставшимся, но отнюдь не обескуражена и смущения особого не испытывала, а нежный румянец на щеках, пожалуй, только украшал ее.

-- Мастер, желая каким-то образом конфликт исчерпать, но не имея возможности по должности называть вещи своими именами, только и сказал : "Нехорошо... Сосиской...", а Сулико, остервившись внезапно - "Да лучше сосиской, чем вашими погаными!..", чем многих и многих уела до глубин пропитой и истасканной души, потому что в чем-то значительном, и оттого малопонятном, была она несомненно права... хотя и простить ей специфический закусон коллектив не мог, не имел морального права, а возможно, многих тошнило еще и на следующий день.

-- И все были на редкость единодушны, когда заявили мастеру ультиматум: или Фатима, или мы, в смысле - наряд, и пошли с наряда, будто скованные одной цепью, и были друг к другу весь тот день добры и внимательны, сопричастные единому греху... Так что гордись, ты был прав... сопричастник.

Андрюшка, ясное дело, хотел меня уязвить. Но меня не проняло. С одной стороны - мы просто крепче побратались, а это дорогого стоит, и отсюда Фатиму только благодарить надо. А с другой, более прагматической - сосиска была чищенная... Пусть вон Дамка хреново себя чувствует.

Однако из достоверных источников дошло ко мне, что и Дамка блевать не стала. Решила про себя, наверное, что жизнь есть жизнь и ничего такого особенно не произошло.

(*) хвосты - отвалы шлаков металлургического производства

БАЛЛАДА О ВЕРНОЙ ЛЮБВИ

-- Слушай, если б он, значит, не сказал так, я бы ему в жизнь не поверил...

Андрюшка сидел в загаженной кухне на ободранном табурете и, вытянув вперед и как-то в сторону левую ногу, не гнувшуюся в колене, потягивал из граненого стакана бурду (вода, дрожжи, сахар плюс две недели при температуре 20 градусов по Цельсию).

-- Секс-то, он ведь непредсказуемый. Сам не знаешь, чем очередное приключение закончится. Нет, допустим, предсказать с какой-то долей вероятности я смогу, вот с этой, к примеру, наверняка перетрахнемся, а с той- весьма-а-а проблематично, как говорит моя маман, ни дна ей... (Это, должны вы понимать - литературный прием, а в натуре приводился вполне конкретный адрес).

Поболтав в стакане мутную жидкость и отловив ложечкой очередную порцию дрожжевых крошек (брезглив, сказывается потомственное околоаристократическое воспитание), он философствует :

-- Самое козырное- и ведь свою реакцию на женский пол тоже заранее не знаешь. Сначала, когда гормоны из этого дела в голову перейдут и шарахнут по мозгам, прешь напропалую на рожон и ни черта не видишь перед собою. Она, может, и вообще кикимора, и подстилка общественная, а на тебе - все равно лезешь. И на каком-то этапе четко осознаешь себя дураком - и все равно, вперед и вверх... под юбку, значит. Ну а пойдут гормончики малость на убыль, так куда что подевается. Черт знает что. Вот бывает - подруга только в охоту войдет, одна мне письмом писала - "скорее приезжай, будем жить свободною любовью", - а я в это время квасил на побережье по-черному и по временам переходил на кокнар, и ни любви не надо, ни свободы. Бывает и так.

Двухсотграммовый стакан опорожнился в один прием - Андрюшку захватил поток воспоминаний, а следом нахлынула меланхолия, которую предстояло топить, ну а под рукой только бурда, но на этот случай годилась и она, родимая. Доливая стакан, он по-гурмански разглядел его на просвет, однако здорово сомневаюсь, что увиденное обозначило в нем восхищение. Ожидая, пока крошево и муть малость осядут, Андрюшка закурил и продолжал :

-- Вот и рвешь из кожи, а бабу заполучив, начинаешь выделываться- не то, не так, не там... Нет в мире совершенства, и у Нефертити были оттопыренные уши. Ну и следом кажется, что и жена не требуется (ну а жена не нужна всегда, когда ей чуток за тридцать и в домашнем халате с бигудями), и вся жизнь держится на голимой привычке и потому, что не охота заново начинать эту бодягу и притираться по-новой, потому что лень-матушка... (Последовал большой глоток и Андрюшка сквасил морду - "Хороша, с-с-сука...")

-- Ну а когда время рвать когти и разбежаться по добру - по здорову, нет, тут человечья сволочная суть прет наружу изо всех девяти отверстий, дарованных тебе Аллахом - нет чтобы по-цивилизованному тряпки поделить - твои трусы, мои трусы, ха! - и ты направо, а мне в другую сторону, но ведь так ни в жизнь не бывает! Всегда с мордобитием и битьем посуды... Подонки, едри их мать! Да и ты такой же.

(Я не отрицал. Чего зарекаться раньше времени? К тому же, и в собственных душевных достоинствах, которые Андрюшка успешно смешивал с грязью, я абсолютно не был уверен. Случались у меня временами фортели - сам себе диву давался. Так что я просто кивнул, признавая, мол, сволочь я, сволочь, что Андрюшку вполне, можно сказать, удовлетворило).

-- Нет, ты скажи- обрыдла тебе баба, ну? (Я опять согласно кивнул- обрыдла, ясное дело). Ну, что положено сделать, ежели в штанах у тебя еще что-то болтается? (Я кивнул снова, опасаясь сорвать повествование каким-нибудь неосторожным намеком на свою неуступчивость). Ты должен быть мужиком до и после. И потом. Пусть себе идет на... к другому. Или пусть ты идешь. Мотай себе на все четыре и поклади на все с прибором. Но не пинай напослед бабу под задницу, не пинай! По мордам, другое дело - это благородно, можно дать. По соплям ей, падле. Это, значит, по-рыцарски, стало быть, от полноты чувств. Ну и в разные стороны.

Вообще-то он был прав, если не в терминологии, то уж в общей логике сценария - наверняка. Мне не составляло никакого труда поддакнуть в этом месте, тем более (но не в деталях) я мыслил точно также, хотя сомнительно, что в критический момент во мне вдруг обнаружились бы силы поступать соответственно собственному разумению. Разум отчего-то непосредственно на поступки не влияет, скромно оставаясь в стороне и подхихикивая- сволочь он, этот Alter Ego.

-- Так я про Витька. Квасили мы с ним в будке - дождина, и самосвалов нету, и резались в некомплекте в ази. Там еще кто-то вроде был - у двоих же по азям не выходит. Витюха - поддавошка тот еще. Дед (а был у нас там один, на пенсию который год собирался) ставил две двухведерные канистры гороховки (это когда в бурду еще пару килограмм немытого гороха - хороша, сука, только голова шибко болит и пучит яростно), так вот, на неделю двух ведер не хватало. Добирал, чем Бог пошлет.

-- Ясное дело, с бабой они существовали прямо на ножах и прочем колюще-режущем инвентаре. Дети? Не упомню, про детей он как-то не говорил, случая, видать, не было.

-- Ножи ножами, а жить было надо, только хрен его знает, зачем. Витек - тот глаз в бутылку и все ему до фени, а повторял он это дело строго ежедневно, начиная вскорости после второго завтрака - по-английскому ленча, но не от того, что в одиннадцать часов проявлялась его потребность залить колосники, и не потому, что после второго завтрака хорошо шло, поскольку и первым-то он нипочем не баловался, а по одной-единственной причине - к ленчу, а по-нашему- в одиннадцать, магазины с горючим открываются.

-- А бабе, промежду прочим, тоже хотелось жизни, а не только глазеть на пьяную морду и слушать излияния бухого в доску благоверного. Одно было счастье - пил он давно и рвотный рефлекс утратил уже полностью и окончательно, так что со стороны домашнего хозяйства, половичков там и ковриков, в квартире наблюдался полный порядок.

-- Дело продолжалось так, как и должно быть, короче, завела она себе кого-то. Не могу знать, чем он превосходил Витка, я с этим фраером знакомств не имел, ну а сама Витькина баба - красавицей ее назвать можно только на необитаемом острове, году так на четвертом, - в основном, привлекала свежестью тридцатилетней, малорожавшей женщины, чистой лицом и опрятной в прикиде, разными излишествами не попорченной. Не пара она Витьку была, у того уж и морда стала не красная, и не кирпичная, а с натуральным фиолетовым баклажанным оттенком, бухарик же, говорю, но на небесах чудно как-то все это решается, то ли со скуки, то ли еще по какой блажи.

Андрюшка протянул к стакану руку, и неожиданно обеспокоено заглянул в сервантное зеркало, как раз напротив него. И там, через кофейный сервиз на шесть персон без двух чашек и одного блюдца, между непарными фужерами богемского стекла узрел нечто... Зрелище его, похоже, успокоило, и он с наслаждением (есть еще времечко-то, есть!) проглотил очередную порцию.

-- Витька ее как-то и подсек. Он потом рассказывал что и как, да, говорю же, заквасили мы с ним это дело за азями, а мне еще и масть не шла и червонец спустил, ну и остались подробности где-то там... Короче, пил он, пил, но чего-то нашел. Бабье дуры, знаешь ли, им во всем требуются материальные следы - ну, что можно в руке подержать, прижать сердцу и потащиться на досуге. Может, письмецо, может, карточку Витек отыскал в сумочке, когда под опохмелку трешница потребовалась... Насчет чего другого - вряд ли, синяки там или еще, хотя бабы - они куда как неосторожны, сам понимаешь, мужик-то, он и рад клеймо поставить, о себе думает и в рот ему компот последствия для дамы...

-- Не главное - как, главное - усек. И понеслось! Припер он ее в угол - признавайся, мол, шкура, что, где и как, и с кем... А дело было не то в чистый четверг, не то в выходной, и стояла она перед Витьком, злым и серым с непроходящего свирепого будуна, в комбинашечке на просвет и с полотенцем, на голове закрученным подвид чалмы или как ее там, которую в гаремах носят - из ванны вышла, и Витька увидел, что она молода еще, молода, мать ее, и торчит сквозь рубашку упругая вполне грудь с рельефными сосками и аккуратный нерастянутый живот округло светится под тонкой тканью, и ноги - тоже в самый раз, и все такое прочее, да ведь вот все это богатство уже не его, а другого, черти его дери, или еще кого, да уже и не важно!..

-- Самому-то Витьку, ясное дело, не до бабьих прелестей было, квасил же, а эта страсть - она тебя всего без остатка... Да и спали они по разным углам, поскольку эта самая специфическая способность от водяры-то чахнет на глазах прямо пропорционально выпитому с обратно пропорциональной скоростью. Это от водяры, а от гороховки и прочего разного дерьма скорость только пуще увеличивается. И все это - истины общие, и можно было бы и смириться. Но тут сволочная суть человеческая вылезла из него и давай орать на ухо - это ж мол все твое, твое законное, и штемпелевали в ЗАГСе, а у тебя из-под носу увели, и кто-то другой пользуется, и грудью вполне приличной балуется, и в развилке, можно сказать - твоих персональных - бедер тешится, вот!

Приближаясь к кульминации, Андрюшка хотел было сделать передышку, но знал я, как быстро он способен потерять нить повествования, а потому никакого отдыха ему и не дал, пообещав налить двойную порцию чуть позднее.

-- Короче, кинулся на нее Витек, аки лев, и, измолотив, что уже и раньше не раз бывало, успокоился бы, наверное, поутих, припомнив о трешнице, добыть которую было прямо делом жизни и смерти, но неожиданно баба его обнаружила присутствие духа, проснулось в ней достоинство женское - штука такая необъяснимая, от которой одни неприятности происходят, так вот, плюнула она в Витька, но не попала по причине низкой тренированности, да это и не важно, все же плюнула на него, и остатки самые последние того, что некогда Витькиной душой было, до самых корней поразила. А потом спокойно и говорит - нечего, мол, было шары заливать, давно бы увидал, от тебя не пряталась. И черт, мол, с тобой, с алкашом, чемодан готов, поехала я. Вот завсегда так бабы - сперва на себя огонь вызовут, а потом ревут ревмя от последствий.

-- А Витька это самое спокойное достоинство (он бабу-то, да как и себя самого, да-а-авно за человека не считал) и разобрало. Ах, мол, так-перетак (здесь и далее многое пропущено, а смысл таков - ну какой же ты, жена, после всего этого нехороший человек!). Кинулся на нее неопохмеленный Витька, ухватил за чалму, ну и за волосы, ясное дело, руки повыкрутил да и швырнул все ее женские прелести на пол, ну а уж там, оседлав, как злой джинн гордую арабскую кобылицу, связал чалмовым полотенцем руки и, выдернув из собственных штанов, отчего они тут же сползли с плоских его ягодиц, ремешок, схватил мертвой стропальной петлей ноги где-то в районе лодыжек.

-- Покудова они на полу кувыркались, заголилась бабенка ото всей этой акробатики, и распалила открывшаяся картинка вкупе с физическими усилиями Витька просто до белого каления. Да плюс еще похмелье. Заорал тогда он всю свою протравленную глотку - Паскуда, мол! Шкура! (Тут опять много чего пропущено). Пошла! От законного! От венчанного! Дак если не мне! Так и никому! Короче, как Отелло, только мавр сделал черное свое дело по трезвянке.

-- А потом заткнул ей рот попавшимся под руку бельишком (баба-то из ванны гладить собиралась, говорю же - опрятная была), загнул ее как поудобнее, да промеж ног утюг и сунул... Ну а какой?! Слушать надо. Ясное дело, горячий. И тут, говорит, аж заскворчало...

-- Ежли б он так не сказал - с чувством и пониманием - ни в жизнь не поверил бы я ему. Ни в жизнь. А при этих словах, хоть и был я порядочно набравшимся и по азям невезуха выходила, явственно, прямо рядом с собою, услышал я этот "скворчащий" звук и запах горелого почуял. А Витька тискал в ладони мутный граненый стакан и, по всему, тоже прислушивался к "скворчанию"...

Ну что ж, развязка в рассказе уже произошла, и я не препятствовал Андрюшкиным желаниям. А он, вытянув из внутреннего кармана зажигалку, яростно тряс ее и почем зря крыл советскую оборонную промышленность вообще и завод "Ленэмальер" в особенности. Наконец сигарета затлела и по первым глубоким затяжкам я понял, как глубоко взволновал его рассказ о беспардонной человечьей сущности и неприкаянной человеческой судьбе. По правде говоря, и мне чего-то стало не того.

-- Ну а потом чего? - мне, как обычно, требовалось завершение истории. Недоговоренность меня только раздражает.

-- Потом? - проворчал Андрюшка, щелчком посылая бычок в открытое окно, и наплевать, что бабки-сплетницы сидят на лавочке и кости моют... нам, в том числе. - Сядь на утюг, да и сам врубишься, чего потом.

Тем не менее, Андрюшка осознавал необходимость открыть мне все, известное ему.

-- Потом Витька из дому удрал и ужрался до зеленых, и где был, говорит, не помнит. Домой пришел перед самым рассветом и в таком виде, что упал и уснул, а утром на работе в будке была бурда... Короче, только ближе к концу недели и разобрал, что бабы дома нету. А как и что произошло - Бог ее знает.

-- Ну а вскорости загремел Витек в ЛТП (*), замели прямиком с родного бульдозера, а вернувшись через год, поевши и попивши вволю казенного антабуса, а также несколько литров его приняв его в худые мышцы ягодиц, нашел свою комнату (квартиру жена уже разменяла) пустой и холодной, и в полной мере ощутил себя одиноким и брошенным. В паспорте к штампу о регистрации брака добавился аналогичный по цвету и размеру - о расторжении, и все произошло заочно, без Витькиного участия и волеизъявления... Но за телесные повреждения Витька все же не посадили. В милицию баба его не пошла. Все еще любила, видать.

-- Любила?!

-- А на Руси бабы говорят не "люблю", а "жалею". Не сдала, стало быть, пожалела. А жалела, сам понимать должен, любила, говорю!

(*) ЛТП - лечебно-трудовой профилакторий, вроде тюрьмы с принудительным лечением от алкоголизма. Сейчас уже упразднены.

БАЛЛАДА О ЛЮБВИ К ДЕТЯМ

Девчонка была так себе, аховая, с маленькими дряблыми грудями, которые не приспособишь ни к какому импортному лифчику, как ни крути, один черт, такая фигня получается, и с широкими, но на удивление плоскими бедрами, и нижним бюстом она тоже подкачала, и разу не за что зацепиться глазу - ни вверху, ни ниже. Вдобавок она еще судорожно вцеплялась в руку, когда лезешь к ней в колготки, а ногтищи-то о-го-го!, ну а стащить трусы - вообще проблема, она держалась за резинку мертвой хваткой то одной рукой, когда другая не пускала меня между ног, но ей-Богу, ничего этакого я там вообще не обнаружил, а то сразу двумя, то спереди, то сзади, и еще каким-то хитрым аллюром наперекрест, что и не разберешь, где у нее правая, где левая, и вообще, передом она к тебе в текущий момент или противоположным фасадом.

Девчонка, вне всякого сомнения, была не фонтан, и до сих пор не прояснилось, какого черта мне приспичило попробовать именно ее. Скорее всего сработало классическое единство места и действия, когда оказываешься в относительном уединении с бабой, которая вроде бы и не против, однако, в то же самое время, безусловно не за, и тебе предстоит преграду эту поломать, убедить, так сказать, в необходимости и целесообразности при минимальном количестве грубо физического воздействия, и вообще, словами это сложно объясняется, не срабатывает, и лучше руками, а там недалеко и до прочих органов, и все протекает незаметно в логической последовательности, и наступает момент - раз-два! - и головные мозги уступили место спинным со всеми вытекающими последствиями.

Девчонка была, конечно, так себе, но как я болел с будуна!.. Нет, представить такое невозможно решительно, надо чувствовать или хотя бы видеть, как я расписался, прямо с самого утра, и что у меня творилось в нутрях - там все было залито горящим керосином и присыпано перцем и содой, и пылало синим пламенем, живьем зажаривая печенки и еще чего-то напротив в левом боку и под ложечкой, и был я не самим собой, а был я проливом Каттегатом, когда там перевернулся и запылал "Торри Каньон" с персидской нефтью, а его давай понужать с вертолетов напалмом, но и это все - только к слову, а горело куда хужее, потому как Каттегату, в конце концов, на все наплевать, и он стоит, или лежит, как и тыщу лет назад, а вот мне уж так было муторно, так тошно, жить абсолютно не имелось возможности, голова прямо ощутимо размягчилась и, если ее щупать, так пальцы проникали вглубь черепа сантиметров на пять, никак не меньше.

И уж так мне было хреново... А на улице светило юбилейным рублем весеннее солнце и одуревшие от похоти воробьи матерно чирикали на подоконнике, соблазняя друг друга заняться любовью в оригинальной позиции на высоте пятого этажа, т.е. прыгая по спине партнера грязными, прямо из лужи, ногами, и от этого стало мне окончательно невпротык и нежелание сей секунд лечь и помереть лишь усугубляло кошмар сумеречного моего состояния.

И, ясное дело, я опохмелился, и даже малость перебрал, и часам так к одиннадцати стал уже ничего, хотя еще крошки в рот принять не мог, потому как маячила весьма реальная возможность вывернуться натурально наизнанку. Сидел на балконе, подрагивая кожей навроде застоявшегося арабского жеребца от апрельского ветерка, правда, насчет жеребца - это чересчур, вся суть моя и плоть были начисто оскоплены и напрочь, так что уместнее было упомянуть мерина, но арабских меринов в природе, кажется, не бывает, как-то это не солидно для арабов. Тем не менее, я чисто по-лошадиному дрожал, курил и медленно-медленно отходил, однако же, как сказано, есть пока что не имел никакой возможности. Чифирь все ж таки уже кипел, обещая вскорости привести меня в хреновое, но какое ни на есть, уже человеческое подобие.

Так вот, после первой же чашечки (китайский фарфор моментально покрылся густым коричневым налетом и мне, как на рентгене, нарисовалось - что творится в данный момент в истерзанном моем желудке, и картинка была - брр!) - после первой же чашечки заметно мне получшело, я повеселел и расправил плечи, но в зеркало заглядывать покуда избегал и песен бодрых еще не пел - уж больно гулко отдавались звуки в пустой голове, резонируя в пустых ее закоулках, плюс всякие там ограничения, обыкновенные для похмельного периода - не прыгай, зайцем не бегай, башкой не крути, резко глазами не поворачивай - все это сущая ерунда по сравнению с тем, что было, и жить можно, и просто прекрасно все, поскольку все постигается в сравнении, а сравнение сейчас в нашу пользу - жить можно, ип-п-понский грех!

Ну и вот, обдолбавшись чифирем и основательно подкоптившись "Примой", дома усидеть стало мне совершенно невмоготу и просто неудержимо потянуло на улицу, потолкаться в толпе, почувствовать, как человечья сутолока затягивает тебя, шпыняя за дело и за просто так сумками и локтями под ребра, норовя притереть куда не надо, ну а потом отдаться на волю течения и поплыть без мыслей в голове, и оскаливаться дурацкой улыбкой на каждую смазливую рожицу, и не в смысле аванса, а просто так из глубины души и от блаженного настроения.

Кроссовки удалось напялить без особого труда, а в джинсах я спал и тратить силы на их одевание мне не потребовалось, а пятна от бормотухи на них органично вписывались в остальной пейзаж и колорита не портили, скорее придавали штанам, а стало быть и мне, вид независимый и на все наплевательский, в этом сезоне остро модный. А еще в заначке нашлась пятерка, чтоб мордой в грязь не ударить, если вдруг выпить пригласят, и я выдохнул, как перед прыжком в холодную воду, и пошел. Сначала медленно, а под конец, раскачав малость гудящие мозги, в полуприпрыжку, чуть не кубарем, по лестнице.

...Она сидела на лавочке и тащилась от весны и от погоды, а прямо перед ней, около сумки с книжками, воробей насиловал воробьиху на всех траекториях, доступных его воробьиному пониманию и возможных без помощи рук, а она, то есть воробьиная партнерша, припав клювом к грязному асфальту и томно прикрыв голубоватыми пленками глаза, оргастировала в двух шагах от лужи слева и от сумки справа, задрав хвост и распустив крылья, и издали казалось, что воробей закинул ей на спину коричневую юбку и пристроился сзади.

Она же сидела и глазела на спаривающихся воробьев, и вид у нее был такой же дурной, как у воробьихи. Школьное платье из чего-то там коричневого с черным фартучком, и ноги, не получившие еще женственной округлости, во взрослых черных чулках были костлявыми, и коленки, даже плотно сдвинутые, все равно смотрели в разные стороны, и вся она так походила на воробьиху, так даже с жестокого похмелья ощутил я себя воробьем, а потому подошел и приземлился на скамейку по соседству, и тут же следом подлетели вверх и крепко вдарились где-то в районе затылка мозги, вызвав легкие позывы к тошноте, что, однако, мне удалось подавить незаметно для окружающих.

Она жила рядом и училась в девятом классе, и не было нужды тратить драгоценные секунды на знакомство. Можно было сразу переходить к делу, и мы перешли. Видит Бог, она сама начала.

Нет, конечно, в тайниках души я имел в виду переспать с нею, но если разобраться, такое намерение имеется у меня для каждой женщины, будь у нее хотя бы две ноги, и это, собственно говоря, автоматика - увидал - и в мозгах, как на экране, бегут строчки - ВОТ БЫ С НЕЙ ПЕРЕПИХНУТЬСЯ, но при всем при том нулевой результат как естественное подразумевается, и я на всех на них нисколько не в обиде, а вот если выгорит - приятно сказать самому себе - я знал, что так и будет, как только ее увидал!

Нет, точно, начала она сама. Потому как если бы она сорвалась с лавки и мотанула от меня куда подальше, ясно как день, я остался бы на месте и, ну может, закурил бы только, досмотрел воробьиный порнофильм и потопал бы за угол к вино-водочному, и весь конец, но она не ушла. Она продолжала пялиться на воробьев, в очередной раз сменивших позицию, и кивнула мне довольно приветливо на хриплое мое - "Салют, крошка", а воробьям вообще было наплевать, что один зритель, что двое... они так самозабвенно любились на асфальте, прямо на нарисованных классиках, перемещаясь из четвертого в третий, а потом вновь возвращаясь в облюбованный квадрат и базлая без умолку на всю округу, надо полагать, от удовольствия.

Она сама начала, потому что смотрела на мою опухшую физиономию без отвращения, вполне сочувственно, и еще спросила, очень ли мне плохо. И солнце и идиотские ее вопросы вконец растопили мою больную душу и так мне стало жаль себя и свое погубленное здоровье, и вообще, как нету в жизни счастья... кошмар какой-то, захотелось мне зарыдать или еще чего там непотребного поделать. А она уже переключилась с воробьев на меня и давай глазеть, если не с нежностью, так наверняка с жалостью, и стали мы жалеть меня вдвоем и, понятно, долго так продолжаться не могло, это дело надо было как-то закрепить более ощутимым, и вот когда я пригласил ее сесть ко мне на колени и пожалеть меня, несчастненького и больного- ну вот-те крест, ну ни о чем я таким не думал, ну, может, предполагал только, что по небритой щеке погладит - и то кайф забесплатно, а ведь она взяла и села, и я тут явственно услышал, как в голове чего-то щелкнуло, и задним числом понимаю, это мозги головные, снимая с себя всякую ответственность за дальнейшее, вырубились, передав старшинство спинным мозгам, какой, мол, с них спрос, они же прямо из задницы растут, ну тут и понеслось...

И хоть в комнате у нее было темно, и диван явно не приспособлен для такого рода развлечений, но начало было положено именно на нем, несмотря на узкое и, ко всему к прочему, наклоненное сиденье, начало в этом самом смысле. Ну, сиденье по-первости и не мешало, так как мы не улеглись, а продолжали уличную позицию, и спина моя даже и отдыхала на мягкой подпорке, и она, как все женщины, поначалу безропотно позволила забраться за пазуху, расстегнуть всякие там крючки и пуговки, и вообще, все, что расстегивается, и можно было оценить грудные прелести, и я был совершенно не в восторте, об чем уже говорил, ни от размера, ни в смысле конституции - манная каша... И все это без сопротивления и без криков ужаса, по-домашнему, спокойно, только раскраснелась да глаза закрывались все чаще и чаще, ну и сопела, что твой паровоз, картинку, понятно, не эстетизируя, впрочем, спинным моим мозгам в данный момент все это было до фени, а они как раз и командовали парадом.

Проблемы начались, когда я окончательно разочаровался в грудях и принялся за плотные черные колготки из непроницаемого хб, которые портили весь марафет, даже коленок не видать и все такое прочее, они были чернее негритоса и изобретались, чтобы не пугать мужиков волосатыми ногами, но к нам-то это отношения не имело... Так вот, полчаса, битых полчаса ушло у меня, чтобы осилить их, а за это время мы перекочевали с дивана на пол, и там тоже негде было развернуться, но зато ровно и не прогибалось. И в колготках меня тоже ожидало разочарование, ничего такого, чего стоило бы прятать, и так не позарятся, и бедра какие-то неопределенные, все больше кости, как в колхозной корове, куда ни сунься, а у меня уже и руки зуделись от царапин от ее маникюра, и как она меня не зарезала - Бог ее знает, но все же раздел я ее, пусть даже не полностью, с меня хватило и того, что получилось. И девчонка, как все женщины, инстинктом ощутила беспомощность свою, как только снизу кончились тряпки и снимать нечего стало, хотя сверху-то там оставалось накручено еще черт-те сколько, и она свернулась плотным колобком, колени к подбородку, наивно полагая, что уж теперь-то я до нее не доберусь. Санкти спирито (в смысле - простота ты святая)!.. В позе колобка я ею и овладел.

Разумеется, она оказалась девственницей и не имела ни малейших навыков предохранения, и я понял, что сделал вторую величайшую глупость в своей недолгой жизни... Первую? А это когда родился... Так вот, я все это осознал еще где-то посередине, однако ж не бросил и логически завершил начатый идиотизм... А ведь сколько чего не доделал более необходимого и куда менее опасного!

Девчонка была так себе, и нет никакой необходимости помнить ее.

Только каждый день ее голос с придыханием просит меня по телефону: - Я тебя всегда буду любить, ладно?

(*) "Торри Каньон" - танкер такой был, разломился во время шторма и вызвал одну из первых экологических катастроф.

ЭНВОЛЬТОВАНИЕ ПОД СПУТНИКОМ

Как запустили первый спутник, я ничего не помню. Хотя мог бы и наврать вам сейчас с три короба, вроде Армстронга на Луне - маленький шажок человека и гигантский шаг человечества... Там, поди, весь Госдеп совместно с АНБ тужились года полтора, чтоб такую фишку придумать, а потом старина Нил зубрил ее назубок, тренировался и репетировал, сползая по стремянке задницей вперед, да еще, наверное, и шпору дали, чтоб с прибабаху не переврал исторических лозунгов. Я-то тоже мог бы приврать, хрена ли, как там народ ликовал и просветлялся, слушая бип-бипанье его (тоже враки, заранее записали да и гоняли пленку по радио), и как я сам видел быстро бегущую звездочку справа налево повдоль горизонта. Мог бы. Но не стану.

Первый-то спутник, он что, он же полетел, когда я еще только собрался народиться. Так что пролетел он, можно так сказать, мимо меня. Надо думать, близким моим тоже было не до шарика с проволочками в тот период. Уж я то, зная себя, могу доподлинно представить, какой кавардак устроил фактом собственного появления на свет, чего, как задним числом оказалось, никто особенно не желал, отчего встреча происходила без оркестров и с заметным остервенением участвующих сторон. Но это пусть будут проблемы ихние.

Спутник полетал-полетал, да и накрылся медным тазом, когда батарейки у него сели, и канул он в неизвестность, о чем я знаю исторически, но личным опытом, так сказать, не пережил. Ну и мало горя, не знаю, как ему. А вот Белки-Стрелкины страдания помню отлично. Потом, в зрелые годы уже, я узнал, что на собачьих ракетах было все, кроме парашютов, отчего они в свою конуру не возвращались, а оставались подыхать на геоцентрических орбитах, и долго матерно изъяснялся в адрес неизвестных инженеров и главного конструктора т. Королева, однако он стал тогда уже покойный и приобрел табличку с краткими анкетными данными в кремлевской стене. Надеюсь, в аду ему пару раз ткнули в задницу зазубренными вилами - раз за Белку, раз за Стрелку, и еще столько раз, сколько невинных тварей погубил он своими космическими опытами.

Потом полетел народ, это все на моих глазах, кто-то летел по-человечьи, выпрыгивая с оранжевыми парашютами на берега великой русской реки Волги и приобретал за проявленное умение не обделаться в экспресс-обстоятельствах звездочки, квартиры, нехилые по тем временам и смешные по нынешним бабки и автомобили по имени означенной реки, а кто и по-собачьи, оставаясь там, куда так яростно стремился, насовсем. А вообще я все это популярно излагаю только по той причине, что космическая эра начиналась прямо у меня под носом, пускай и без какого бы то ни было моего участия, и не считая кой-каких мелких накладок, пошла она, родимая, вперед и вверх, изменив историю и т.д. Однако на мне и на остальных наших обычных простых людях ничего такого подобного в общем и целом не отразилось.

Вот взять болото, скажем. Камыши, кувшинки, дурно пахнущие белые лилии, сияющее зеркало воды, идиотское верещание лягушек по ночам и комары, как пикирующие бомбардировщики под управлением Гастелло со стопроцентным попаданием в неудобное место. Ну и вот, пролетает какая-нибудь космическая херовина над этим самым зеркалом, отражается в нем во всех своих технических деталях, скользит тенью по лягухам и кувшинкам, а то и по карасям, и что от этого у квакшей голос изменился? Или, небось, кувшинки шанелем заблагоухали? Куда бы не так! Пролетел, и пес с ним, а в болоте как воняло тухлятиной, так и продолжает, хотя эра-то космическая вроде как и на болото это самое тоже распространение дает.

Короче, вот одно, а вот другое, и первое второму не втыкает. Могу и по физике доказательство сделать, не только по астрономии. Вот взять две известных емкости, и в каждой по полбанки. И в первой, значит, чистая столичная, а во второй вермут "Осенний сад". Для чистоты эксперимента гляди в оба, чтоб никто пробки не сковырнул. Порядок? Ну вот, теперь ставим их рядышком, хочешь - этикетками друг к другу, хочешь - зад в зад, как две подружки рассорились. Засекай по хронометру ну... часа полтора, больше не удержаться. А теперь проверь-ка из каждой по стограммчику - ну как, стал вермут крепчее хоть на градус? А ведь рядом стоял, в пределах досягаемости, и влияла на него столичная во все свои сорок градусов, только шуба заворачивалась. Но не довлияла. Или влияние мимоходом прошло, и из этого роя у нас не вышло ни... чего. Как в жизни, короче, на каждом ее шагу.

А жизнь была похлеще иного романа, вот тут ни капельки не вру. Черт его знает, чего в воздухе носилось, или наоборот, не хватало чего не то в кислороде, не то в воде, а может время просто такое было, когда окружающие меня близкие и дальние родственники и соседи близлежащего пространства молодые, если разобраться, были, и гормонов имелось в них предостаточно, одни эти гормоны били прямо по головным мозгам, а другие стучались в размножательные органы, заставляя делать если не глупости, то оч-ч-чень необдуманные поступки с далеко идущими последствиями. Мне тогда по младости годочков удары гормонов еще не шевелили ничего, кроме занавески, страдания мои проистекали от кори да от коклюша, наделив впечатлениями на всю оставшуюся жизнь, поэтому и роль моя состояла в наблюдателях, и не абы каких, а сторонних, беспристрастных и неврубающихся, который все фиксирует, навроде магнитофона, а слушать запись предстоит кому-нибудь другому.

Улица моего младенческого местожительства называлась Вторая Кузнецкая, это дальше Первой и не доходя до Третьей, где-то посредине горы. Ни Первую, ни Третью я не запомнил. Да и из Второй помню только вид на нее из большого окна с верхнего этажа барачной постройки. Впрочем, напрягаться не стоит, улица эта для повествования без надобности, просто чего-то ностальгия накатила, а так все происходило вовсе не на ней, и даже не в близлежащей округе.

Да, если разобраться, ничего из ряда вон собственно и не произошло, и вообще прошло бы незамеченным, если бы это самое имело в другое время и, желательно, в другом месте, чего, однако, не бывает никогда, все случается не к месту и не ко времени, чему иллюстрация ваш покорный слуга, но тут уж как кости выпали, и что уж есть, то и имейте, и не переиграть, как бы ни зудело. Тут ведь как звезды встали, так что Венера явно удачно сочеталась с Юпитером, что и повлекло неизбежность моего появления на свет, тогда как остальных сочетаний, например, Юпитера с Луною для денег и прочей недвижимости или того же Юпитера с Сатурном для мудрости и воздержания, отчего-то не воспоследовало. Тут и мне не все по нутру, а окружающим тем паче, но против планетного равновесия не попрешь, о чем я и сообщаю интересующимся, но обыкновенно после и только очень редко - до. На что и обидки.

Ну а чего случилось-то? Да ничего этакого, просто-напросто папаню моего сам факт моего рождения и проблемы младенческого возраста настолько выбили из седла, что он взял да и втюрился в штукатуршу, которая работала с ним в одном цеху, а жила на соседней улице, но не на той, которая Кузнецкая номер один или три, там была своя особенная любовная драма у моего, как я понял лет двадцать спустя, весьма влюбчивого невпопад родителя, а на соседней улице, там, где я постоянно проживал в бабкином доме, дабы родителей в их перманентных разборках не стеснять, и улица эта именовалась улицей Тельбесской, и ставлю "Столичную" против вашего "Жигулевского" что вам персонально этимология этого названия загадочна, как улыбка Джиоконды. Улица Тельбесская тянулась длинной вихляющейся линией двухэтажных бараков вдоль заводского забора и была воистину бесконечной. Сейчас она исчезла, как в море корабли, оставив после себя лишь самое начало с двумя каменными домами, в которых периодически бомжи ночуют, когда сторожа не гоняют, а тогда тут сияли окна магазина промтоварного, магазина продуктового с отделом "Соки-воды", где портвейн и водку давали в розлив, а для меня покупали томатного соку в граненом стакане, совали чайную алюминиевую ложку и вели к стоячему столу, там на общее пользование был еще такой же стакан, насыпанный безумно вкусной крупной солью, и, чтоб хоть на время от дитяти отделаться, солить напиток разрешалось мне лично, что я и производил с превеликим для себя удовольствием, а чтоб вам знать - томатный сок чем солонее, тем лучше, я любил гораздо соленый, хотя суть похмелья в то время еще не просекал, а когда просек, того томатного сока не стало, а появился какой-то жидкий и с отстоем мякоти на дне трехлитровой банки, что очень сильно похоже на расслоение крови на плазму и эритроцитовую массу в пробирке из анатомического учебника, и это, однако, кайфу потребителю отнюдь не добавляет. И еще в тех домах, если по бетонным ступенькам влезть наверх, имелась парикмахерская с мужским залом, зеркалами во всю стену, но с пятнами от неистребимой сырости, и водой в эмалированных кувшинах, воняющая шипром аж на дворе.

Так вот, про любовь. Улица Тельбесская была очень разная от каменного начала до барачного окончания ее. И народ был разный, в начале позажиточней, потому как располагалось там среднее и очень среднее начальственное звено, бригадиры с прорабами со всей с ихней хеврой, под конец все плоше и плоше, в клопяных бараках с дровяными сараями под окном, картошкой в подполе, стаканом водки в завтрак, обед и ужин и естественно проистекающим мордобитием по той же причине. Магазины тоже мельчали к концу улицы, и там, где папина пассия жила, стоял розовый одноэтажный хлебно-водочный, в котором в углу была печка, окованная железом, чтоб не сперли. А звали ее, любовь которая, Фаина. И это единственное достоверное, что я теперь знаю про нее.

Зная папину внешность и его вкусы представляя, не могу вообразить его страсть, потому что как-то больно противоречиво получается. И вообще не врубаюсь, какие этакие причудливые формы сие чувство приняло на природе улицы Тельбесской. Потому как папины приколы хреново, но помнятся, а был он веселый, как мумия Аменхотепа четвертого, разбинтованная пытливыми английскими учеными в одна тысяча восемьсот шестьдесят втором году на берегах засмогованного Альбиона вдалеке от египетских сфинксов. Веселый, как мумия, и улыбка такая же открытая, так что прокуренные до фиолетовости десны видать. И красотой он в этого, в четвертого, изгадал. И руки у него росли, откуда у большинства, когда ими пытался лампочку вкрутить, так она, бедная, перегорала не долетев до патрона. Остальное тоже росло, как выросло, глянь хоть на меня, так и проникни, какая у него уродилась репродукция. Не скажу, что мне невдомек, чего его с моей родительницей связывало, сам посуди, после войны на одну нетельную сколько производителей приходилось, а? Ну и коли выбором судьба обделила, собирать пришлось из того, чего осталось после прополки на полях отечественной. К сожалению, мой личный опыт говорит во всеуслышанье, что всякие разные пертурбации главным образом лупят по тем или иным образом выделяющимся, после чего главную роль в развитии популяции играют даже не середнячки... Да ладно, проехали.

Вернемся к делу. Про любовь на улице Тельбесской. Фаина плюс Коля. Или Коля плюс Фаина. Не могу утверждать, кто там и чем доминировал. Я знаю не все, но многое про папу, но Фаина для меня загадка похлеще летучего голландца. Про того известно, что он хотя бы летал. А вот чего она в папе разглядела своим рентгеновским взглядом, сказать не умею. Я вообще про нее мало чего знаю, кроме имени и смутных жизнеописаний. Вроде и была у нее семья с дитями, да и жила она в своем огороде не просто так семейной парой, а как положено, семейной четверкой не то пятеркой, не то со своей матерью, не то с мужниной. И огород был, точно, потому как ругаясь на эту противозаконную связь, мои близкие употребляли в качестве одного из ужаснейших папиных прегрешений - "он у нее картошку копал". Что есть по моральному кодексу нашего клана абсолютное и полное западло.

Недавно в мерзком духе посетил я эти места. Была у меня в кармане плоская смирновская бутылка без ничего. Вместо улицы моего детства плохо наезженная дорога, вместо домов кое-где фундаменты в зарослях местного неполотого одичалого каннабиса, а вместо хлебно-водочного так и вообще ровное место с кучами мусора. Про Фаину и говорить нечего, а папа вроде помер, но это со слов, он обидемшись был на меня за факт моего рождения, и не общался со мной ну так лет, наверное, тридцать пять, потому беллетристики от него сохранилось хрен да маленько, и куррикум его виты мне неизвестна. Что не радует, однако уже и не печалит. Отошел я подальше от намека на дорогу, где смог пролезть, присел на поваленную житейскими невзгодами тополину, да и уговорил смирновку, но не залпом, и не покряхтывая, а вот как джентельмен, к примеру, виски глушит за сигарою, размышляя о главном и неистребимом. Размышлений-то и у меня имелось в достатке, не было только сигары, и вообще никакой закуси не имелось, но это не мешало. Только ля-ля не надо, как вспоминалось мне ушедшее детство, потому как ничего не вспоминалось посреди мусорного пустыря, да и вспоминать, по большому счету, не приходилось. Ну, положим, первые половые опыты там были, но так ведь рассказать об них - засмеют! Да и не про то разговор.

Любовь, однако, там была. Произрастала, так сказать, на помойке вопреки общественному мнению, и никакой это не парадокс. Пойди да погляди на любую помойку-то, чего и, главное, какого размера на мусорке там все растет! Ну, не благоухает, что с того, мухи-то одинаково летят, что на клумбу, что туда, а они не брешут, мухи-то, нет у них в мозгах никакого вранья. Они искренно летят и до самозабвения трахаются в помоечных цветах. И не плачут по причине собственного благородства. А может, это не любовь была, тут я не профи и не могу объяснить, какие для нее признаки существуют. Может, чего-то другое связывало эту сладкую парочку. Но привязанность-то имелась, да и не только с папиной кобелиной стороны, как история показывает! Папа-то что, сунул-вынул и ушел, с него взятки гладки, да и индульгенция и мужика завсегда имеется, потому как не совладать с собой никакому кобелю во время гона. Так это природой прописано, а на природу хочешь дуйся, хочешь пыжься, а деваться некуда. Зов он, природы. И женский народ, в основном, понимает это, бухтит, но смиряется.

Папа ходил тогда охреневший натурально, с взглядом, устремленным в неизведанное далеко, и шлепал по дерьму, не замечая ничего под носом. Он не появлялся дома неделями, да и не сказать, что в том кто-либо усматривал трагедию. Он попал в аварию, сунув руку в станок, вместо того, чтобы чего-то там произвести, и ему в больнице отняли мизинец. Он не только копал картошку и иным образом пахал Фаинины огороды. Он делал ей какие ни на есть подарки. Он покупал ей продукты, и только мои современники поймут, какой это был разврат! Он дарил ее детям мои игрушки, чего я не простил ему, несмотря на его смерть и на мое, в целом, христианнейшее смирение, и даже по пьяни. Не смог. Бог простит меня, если, конечно, поймет. Да ладно.

Такое положение сколько-нибудь долго сохранять статус-кво не способно по определению. По простой причине, что оная ситуация никакой устойчивости не то что не имеет, а является просто убойным детонатором, взрывающим после возникновения все подряд, а не одни лишь бризантные вещества и их смеси. И как взрыв обыкновенного химического происхождения, разносит она в хлам все в зону поражения попавшее, калеча осколками тех, кого так или иначе не угробило в первой стадии процесса. Достало многих, меня в том числе.

Началось, конечно, с разговоров, которыми благожелатели чесали собственное либидо, слова этого не разумея, для затравки запуская компру и возбужденно наблюдая, как она сработает. Чего же, сработало по первому классу. Мама устроила истерику, и если вы с моей мамой знакомые, вы обязаны иметь достаточное воображение, чтобы представить размер образовавшихся разрушений. Первое и основное, никакого мата и крика не произошло. Это в неинтеллигентных семьях переберут по матушке главных действующих лиц, потом возьмутся за близких и дальних, припомнив их происхождение от тех или иных фольклорных персонажей, и если не кончится смертоубийством, все утихомирится и устаканится, ведь даже цунами лютует только раз, а потом растекается вонючей лужей. Даже самая атомная бомба и та - шарахнет, и нет ее, можно заново жить и строить. А тут имело место что-то вроде аварии на тепловых сетях с прорывом канализации и утечкой радиации - смердело и отравляло все кругом. Только и делов, что ничего не рвалось, не шумело и не пенилось. А вот трещина незарастающая как получилась, так больше и не закрывалась уже никогда в данной семейной жизни. Ну, а про себя я все сказал. В общем, произошло повсеместное и всеобщее заражение, кончившееся летально для этого брака. Ржавело да сыпалось, да и обломилось. Но опять же, и это немного не об том.

Нет, счас надо сказать о главном, ради чего все затеяно, иначе снова уведет в сторону и по буеракам, а там и ночь на дворе. Да, вот. Чувство было обоюдным. Скажу, почему. Когда обнародовалось все это дело с многочисленными подробностями, скандал имел место грандиозный. Как и про спутник, врать про скандал не стану, не помню, но были разборки, этакая местная вендетта, и Фаину публично призвали к порядку, чего ей было совершенно не по носу. Папа повел себя соответственно, т.е. отвял и свалил в кусты, уйдя в глухую апатию, и весь сыр бор, как и все в этой природе, разгребать довелось бабам, чего они и принялись производить сообразно обстановке и распределению ролей. Ну, Фаине, надо полагать, досталось по первое число, что было в ее представлении не хорошо весьма. Переживала, видать, за всенародное поругание, потому еще что и народ у нас такой, радый уязвить лежачего, вранье все это про проявление достоевского сочувствия к униженному. Возможно, допускаю, но клясться бы не стал, ее штампованный супруг оскорбился со своей стороны и учинил некоторое восстановление прав де-факто. Ясное дело, кулаками после драки махать занятие отнюдь неблагородное, да и толку с этого с гулькин хрен, но вот как пилюля для успокоения нервов ой как благотворно действует! Однозначно, бальзам. Так что не только не исключаю, а скорее предполагаю, что занимался фаинин оброгаченный супруг самоизлечением. А уж из моего папы защитник получился, как из гондона парашют. И Фаина решилась устроить ход конем, а значит так, чтоб неожиданно и неотразимо, и еще, чтоб все проблемы однова разрешить к собственной женской пользе.

А спутник, стало быть, в эти самые минуты нарезал круги над истомленной местностью, и попискивал периодически. Погоди маленько, усекешь, какая тут корреспонденция. Логически подведу, а потому не ски ногами. Ну вот, он край небес рассекает и прославляет мать твою КПСС, а внизу идет своя жизнь, своим чередом и со своими специфическими прибабахами, и как будто в небесах ничего и не вертится, и по барабану, что уже новая эра началась, которая космическая и яблони цвести. Как будто стоит на дворе глухое средневековье, которое еще до крещения огнем и мечом, и разные велесы, ярилы, и прочие педрилы заправляют повседневным человечьим существованием, и только у них какую ни на есть справедливость можно сыскать. Учти, что дело-то происходит давно, конечно, но не слишком, уже и двадцатый съезд прошел, и двадцать первый. И кукурузу сеяли, да и вообще, вся бодяга-то разворачивалась не на выселках, а недалече от цивилизации, под забором у металлургического гиганта, да и народ-то не такой, чтобы уж сильно опущенный. А вот, поди ты.

Куда кидается человек, когда хреново ему так, что до не могу? Да не надо про высокое... Кидается народ к сверхъестественному, когда естественным и нормальным способом решение проблемы ему не вытанцовывается. Кто, стало быть, куда. Кто в профком, обидчика без премии и путевок оставить. Кто из партейных - те, ясный пень, в партком, а там могли и "билет на стол", а это почти что однозначно приговор и срока. Кто-то в церкву свечки ставить, но это все равно что в суд бумагу подать - и долго, и нудно, и без гарантии. А вот те, кого устраивает только одно решение, да еще в свою пользу, тем попы не помощники. Тут средства иные требуется употребить, средства опасные, но действенные, серьезные дела тут творятся и не менее серьезного отношения требуют. Не, это позже стало привычным обидеться да и "заказать", а про тогда, что я рассказываю, этого еще не знали. Сдать органам - это запросто, а чтобы не мудрствуя за бабки почикать, до такого еще не дошло. Вот и Фаина попереживала какое-то время, да и сунулась не куда-нибудь, а к ведьме. А время, повторяю для глухих и слабоумных, не темное, аккурат середина двадцатого столетия, когда уже первая ракета зенит продырявила, как иголка надутый шарик, и съезды съезжались, и атом раздолбали и поделали из него водородных бомб, и кино казали каждую неделю новое в кинотеатре "Коммунар". И вообще, все это не на пасеке творилось, а около завода и в непосредственной близости от его парткома, профкома и первого отдела. И тем не менее ведьма наличествовала, да и не абы какая, а практикующая, действующая, не скрытая и не в отставке, что одно само по себе много о чем говорит.

Кто была ведьма, не имею представления. Может статься, и партейная. А что, там не люди заседали, что ли? Я же не по памяти пишу, я вообще весь процесс реконструирую, как археолог горшок из черепков собирает, по частям, да и частей-то не в комплекте. Но дальше хватит домысла, тут начинается как раз то, чему я не только был наблюдательный свидетель, но в какой-то мере и непосредственный участник, потому что активная фаза происходила на моих глазах и у самых моих ног. А ноги мои стояли на крыльце, приделанном к бабкиному дому, а дом этот имел местоположение в Высотном переулке под пятым А номером, и стал он ареной, где темные силы вышли наружу, по той причине, что испытав фиаско в семейной жизни мать из супружниной комнаты в бараке на Второй Кузнецкой, разобидевшись, ушла к ейной матери и, соответственно, к моей бабке, почему я и говорил раньше, что Вторая Кузнецкая в данном случае не интересна, что место действия имеет совсем иную координацию. Ну а я, если разобраться, вообще все свои младенческие годы жил у бабки, так что отчего бы мне не присутствовать там в час зеро?

И вот одним серым и холодным вечером, по осени, но времени не помню, стою я на этом самом крыльце и глазею в соседский двор, потому что через забор любопытствовать я еще не мог, росточком не вышел, а давить косяка за соседями хотелось просто до смерти, это все равно, как в заграницу съездить, до того, казалось, все у них не так и необычно. Стою, значит, и гляжу. Мои близкие, имея в виду мою природную пакостливость, далеко не отлучались, а так-то другой причины караулить меня не было. Это других, счастливых, детей родители, рассорившись, начинали друг у друга воровать и закармливать сладостями, чтоб одного из предков больше любили, у меня все было по-другому и... Ну, короче, никто на меня не покушался, не такой товар. Вот стою я и с огромным интересом гляжу, как соседка щупает курей да задает кормежку своей собаке, собаку звали Жерка, потому что принесли щенка и назвали его по-киношному Джерк, а он взял и вырос сукою, как часто бывает и среди людей, ну вот и сделали Джерка женским родом, а уж как мне тогда хотелось иметь собаку в будке, так и вообще не рассказать, гляжу, значит, через забор, и ноль внимания, чего в своем дворе-то происходит. А там какая-то неприметная бабенка, закутанная платком как Зорро, что ни глаз, ни рта не рассмотреть, тихонько отворила калитку, стремглав пронеслась по дорожке прямо к крыльцу (вот она, экономия на собаке-то!) и, забормотав невнятицу, кинула чего-то мне под ноги, и умчалась назад тем же путем. Надо полагать, я взвыл сиреною ПВО, так как близкие мои мгновенно оказались вокруг как семеро из ларца, одинаковых с лица.

Я знаю, что там шмякнулось на порог-то, но знаю задним числом, и не буду врать, что видел черную зарубленную курицу, из которой еще кровь вытекала, и золу, и еще какие-то присушки. Мне об этом потом рассказали, когда я докопался, как репей прилипнув, до матери да бабки, да только, кажется мне, им и самим хотелось еще раз эту историю по косточкам перебрать, так что и я, как благодарный слушатель, был вполне подходящим.

Фаина, стало быть, решила в страстях метнуться к черным силам, и ведьма эта безвестная за энную мзду, не знаю уж, натурой или деньгами, сотворила ей симпатическую магию по всем правилам какого-нибудь маллеус маллефикариума, хотя, бьюсь об заклад, никакой магии, как таковой, никогда не обучалась. А так, наверное, навеялось, да со слов бабки какой-нибудь знала, что черная курица, да правильно обезглавленная с соответствующими заклинаниями куда как полезна для энвольтования ненависти и разрыва супружеских чувств. И было ей доподлинно известно, что зола, да не просто зола, а от сожженных волос и бумажки с именами, написанными не иначе, как в час Луны четвертый, а чьи были волосы, догадаться сложно, потому что нужны были, скорее всего, мамкины, да где их было достать, так что, скорее всего, жгли папкины, бывшие под рукою, объясняя это тем, что как они сгорят в пепел, так и супружество пеплом станет, накроется, то есть. Но курица-то, курица! Ведь это же черная жертва самому Сатане, и не менее того! Как бы Фаина не зашла настолько, что просила непонятно ей самой у кого не любви, а смерти мамкиной, ей в этой самой страсти самого главного препятствия. И ведь такое не исключено, судя по ритуалу.

Женщину эту, которая с курицей развлекалась, меня перепугав, изловили, но не мои родственники, а соседи, которые завсегда хлебу предпочитают зрелища. Поймали ее и били курицей, требуя, как на аутодафе, выдать сообщников и признать сочетание с дьяволом. Она все же не открылась до конца, Фаину-то назвала, но не более того, и стала запираться, мол, ничего не знаю, дали в руки, попросили, соглашаюсь, мол, нехорошо и все такое, ну обычные отмазки. Поделать с ней вряд ли что возможно было, и как того ни желало население, сжечь на костре не сожгли, только измазали окровавленной курицей да заставили вернуться и убрать за собой колдовские зелья, а потом ведром воды окатили ступени, чтобы смыть зловредный дух напрочь. Баба, поимев причитающееся неудачливой ворожейке, заковыляла восвояси, чем и прекратилась моя первая встреча с натуральной ведьмой.

Чем колдовство закончилось, не могу сказать, но родитель мой расстался с родительницей, это святая правда. Может, чего и наэнвольтировалось, хотя мне видится иначе. Да причина, наверное, не суть важна. Экая новость - разбежались, не про то же речь. Соль-то завязана в том, что спутник, пролетая над головою, ни хрена в этой самой голове не меняет, как там завелась дремучесть, так ничем ее оттудова не выковырять. И если эра наступает фактически, в человечье нутро она проникает только тогда, когда ты сам ее туда впускаешь.

И вообще, новая эра для каждого своя, тобой самим она зачинается и в тебе живет. А пролетел над тобою спутник или нет, по большому счету, до фонаря.

ЖИДОВНЯ

Бог мой, бог Авраама и Исаака, отчего ты не бог Иванова и Петрова? За каким ты самоопределился в одну-единственную нацию? Чего теперь поделать бедному жиду, который по паспорту категорически не еврей? Чем тебя не устроила бы моя жертва, она тех же денег стоила, вот только мацу я не особенно, хотя если присолить под "Жигулевское"... Посидели бы друг против друга, попили пивка, глядя в глаза, помолчали бы. Об чем говорить с богом, которому и так все известно? Помолчали бы. Подумали бы о непреходящем. Но ты сказал - "Авраама и Исаака". И отвернул лице свое от меня.

Во время оно содержание пятого пункта было актуально с точностью до наоборот, потому что от него целиком и полностью зависел номер очереди в раздаче подарков и доступ к разным пенкам и сливкам. Народ, естественно, просекал ситуацию и соответственно напрягался в славянофилии. Потом голос крови не просто позвал на историческую родину, но и превратился в весьма ощутимое преимущество, и опять пришлось подчищать метрики, изыскивая родственников на "ман", "ский" и "ич". Не успевали ксиву править, а то ж денег стоит, и не шуточных. А вот нам, болезным, что так не в масть, что этак.

Когда первые жидовские косяки потянулись мимо иерусалимских фигов и оливов в Бруклин с краткой передышкой сначала в Риме, а вскоре, после проявления особенностей национального характера во весь рост, в Будапеште, во многих черепушках завозилась одна и та же шаловливая мыслишка - "а чем я не еврей?". Да и в самом деле, народ в ссылках и принудительных миграциях попутался куда как основательно, при желании можно накопать корней не только от Давида, а от самого Чингис-хана, просто время Монголии еще не подошло, и пива в Улан-Баторе не варят. Поветрие было как шизофрения, вялотекущее и неизлечимое, но в отличие от психболезней передавалось от одного к другому не хуже насморка - встретились, поговорили за стакашиком, и понеслось. И тут еще случилось то, чего врачи и менты именуют рецидивом, это когда вроде все прошло и кончилось, и вдруг опять по новой. Дело в том, что оттудова (оттудова!) стали письма доходить, нерегулярно, конечно, перехватывали их как гусей на перелете в теплые края, но нет-нет, и в разговорах стало звучать - "а вот Миша пишет..." Ну, дальше сами понимаете.

Расставаясь остограммленным и выше, народ шел домой, кто на улицу Маркса, кто на Пятилетки, а кто и в барак на Коммунистической, и мрачнел по нарастающей, приближаясь к родному очагу, несмотря на впередсмотрящие оптимистические наименования. Наш-то Шура, об котором вся и речь, проживал на Дружбы, в доме, на котором были нарисованы цветочки навроде скромного кладбищенского венка, а на ленте неподходяще голубого цвета перекликались две даты 1917 и 1967, радуясь круглому остатку при взаимном вычитании. Улицу назвали в честь интернационализма, потому можно сказать, что к еврейству Шура относился лояльно, тоже люди, и себя не противопоставлял даже с похмелья, хотя фамилию носил с хохляцким "о", Кириенко, значит.

Прибивало Шуру в этой беспросветно светлой жизни только одно - незыблемость родных стен, покинуть которые навсегда имелась возможность только в белых тапочках, а ему, как журавлю по осени, хотелось перемен и новой жизни, а не сорочьих песен над могилкою в родимой стороне. Это только в песне кто-то там без турецкого берега кайфует, в жизни все не так. Шура долго болел свободою, как только почуял ее нездешний запах, сначала помаленьку, сначала только сон нарушился - незнакомые места стали сниться, потом стал вещи перебирать, раскладывая на две кучки - взять и оставить, потом стал заговаривать о потустороннем, точнее, забугорном, житье-бытье, по-первости после третьей кружки, а потом и до первой, и вот настало время, когда он принялся говорить об этом постоянно, в любом душевном состоянии, в случайной компании и почти без перерыва.

Острая стадия Шуриной болезни вскорости обострилась уже до невозможности. Он так достал своими прибабахами окружающих, которым очень мешал беседовать за жизнь, углубляясь в философию по мере нарастания градуса, что компании, где он уже прославился, стали его побаиваться. "Шура придет, опять Голдой Меир закусывать будем". Шуру стали шпынять. А он, в болезни своей, сделался прилипчивей банного листа и нуднее жены назавтра после пьянки. Так что ситуации зрела, как чирей под горячей картошкой, и бесконечно это не могло продолжаться, естественно. В конце концов народ выпил, озлился, и давай Шуру перевоспитывать.

-- А коль так тебя заело, чего не валишь отсюдова к едреной фене?

Шуре это было просто бальзам на рану. Он прямо-таки воспарил, получив возможность высказаться на тему. Он прямо тощую грудь развернул, как петух перед несушкой, надулся, выше ростом стал и голос сиплость утратил, а в глазах прорезался нечеловеческий, болезненный блеск. Шура вцепился в кружку, засосал почти что половину, и запел, защелкал весенним зябликом.

-- Эмиграция - это ж тебе не хухры-мухры! Там одних бумаг - на неделю семечками торговать!

-- Так делай свои бумаги, чем вопить!

-- А то! А я!..

И тут Шура скис прямо на глазах у всей толпы. Он аж в лице изменился, и опять к кружке приник, как бедуин в оазисе к верблюду. Примолк, да так трагически, что народ не сразу кинулся заклевывать его до смерти, а проникся некоторым участием.

-- У меня по паспорту не выходит... - сказал наконец Шура, отставив кружку. - Я в паспорте русский, а надо чтоб еврей. И чтоб в паспорте еврей, и чтоб в метриках мамка еврейкой была записана.

-- А у тебя?

-- Мать - еврейка, отец - украинец.

-- А ты?

-- А я русский.

Толпа грохнула. Начались подколы. Стали советовать Шуре мусульманство принять или катить на ридну украину. Кто-то обещал Шуру усыновить и дать свое отчество и национальность в обмен на три бутылки зубровки. Потом все сочли, что лучше всего паспорт похерить и сказать, что потерял или украли, а в новом записаться евреем со всеми вытекающими последствиями. Или родственников еврейских поискать, чтоб походатайствовали. А еще сказали, что надо мацу есть и кошерное, ермолку носить с пейсами и - главное! - обрезание сделать. Без обрезания жида не бывает, сказали.

Шура мрачно все это выслушивал, потому что деваться все равно некуда было. Из компании просто так не уходят, раз взбрыкнул и ушел - это насовсем. Народ этакого хамства не прощает, хотя бы и жидам. Тем более жидам недоделанным, записанным русскими в надежде примазаться к великому и могучему. Тут ведь как - похотела красивой жизни, так и ножки раздвигай. А к Шуре с той посиделки прилепили кликуху и стали звать его Жидовней, невзирая на запись в паспорте, и звали так до его исчезновения с местного горизонта, да и сейчас только так и вспоминают. И в тот раз веселье продолжалось, все более принимая вид избиения младенцев мужеского пола царем Иродом, в смысле планомерно и без пропусков. А выпили уже изрядно, в выражениях больше не стеснялись, и изобретательность прямо-таки перла наружу.

-- Слушай, Шура, ты же жид-то недоделанный! Без обрезания хоть полный портфель бумаг насобирай - кто тебе поверит! Это ж как паспорт, там на границе в окошко конец предъявляют! Окошко на высоте ширинки, народ проходит, а как мужик - задержись! Предъяви полномочия!

-- Ага, и у кого необрезанный - вертайся назад, в самолет Аэрофлота, и домой!

-- Сантиметром меряют!

-- А если отрезанный неровно или не по мерке, заставляют отрезать тут же! Харакири называется.

-- Не, это по-японски.

-- Шура, а давай мы тебе счас и отчекрыжим, чтоб далеко не ходить! Под наркозом! Ерша замутим - будет круче хлороформа! Шура, соглашайся, и через пять минут евреем станешь!

-- Давайте лучше Таньку вызовем, она ему в минете и откусит! И удовольствие, и польза, да и Таньке не во вред, закусон под пиво!

Народ долго бы еще изголялся над опущенным Шуриком, не совладавшим с жаждой иных миров и приоткрывшим душу перед бухой компанией, но, похоже, Шура уже дошел до крайности и готов был поставить последнее. Наверное, потому и брякнул, что согласен на все, лишь бы под корень не отрезали. В конце концов, не в длине счастье, а в способе употребления. Народ опять заржал, а Леха вспомнил к предмету молодость.

-- У нас в учебке один баламут себе самопальный спутник ставил. Из шарика от подшипника.

-- На какого?

-- Да байка прошла, что когда конец со спутником, бабы ажно звереют и на стенку лезут. Потом от них не отцепишься.

-- Да, жизнь... Найти бы так. Она тебя кормит да поит, а всех делов - отодрал до поросячьего визга, и вся работа...

-- Знай себе, окучивай!

-- А тут не так все просто! Тут спеца требуется! Моя вон...

-- Тут на каждую нужен свой подход. Кого раком, кого с маком...

-- С песком!

-- А как - со спутником?

-- А тебя чего, в школе не учили?

-- Да ладно! Грамотный...

-- Ну это когда в рабочий инструмент шарик зашивают. Вроде рогов получается. От них весь бабий карачун и происходит.

-- А моя...

-- А сколько?

-- Шаров-то?

-- Сколько влезет! Чем больше, тем наваристей! Десятка полтора!

-- Ну, один. А так, на любителя.

-- Так чего в учебке-то?

Народ зазвенел стеклом, разливая под столом водку в пивные кружки, дабы не пускать деньги на ветер. Ерш получался забористый, не все наутро помнили маршрут следования до дому. Зато чувствовалась не просто крепость, как от одинокой водки, и не просто тяжесть в мочевом пузыре, как обычно при "Жигулевском", удар от водки, разжененной пивком, получался навроде ядерного взрыва, то бишь и эпицентре хорошо, и еще с последствиями надолго. И главное, и компанию закрепляет, и карману не тягостно, и расслабуха по-полному, как и требуется.

Народ стал шибко грамотный по части извлечения удовольствия в условиях всеобъемлющей ограниченности в ресурсах и возможностях.

-- Чего? Кто-то, говорю, траванул про это дело, а одному у нас по мозгам вдарило. Заело его на этом с пробуксовкой. Спал и видел.

-- А чего, в город не ходили?

-- А в учебке увольнительные бывают?! Так, своими силами обходились.

-- Тихо сам с собою, левою рукою!

-- А волосы на ладошках не росли?

-- То-то все такие накачанные там!

-- Нет лучшего влагалища...

-- А у нас в шестьдесят втором...

-- Ну, так чего там?

-- Ну, траванули это дело, да и позабыли. А ему втемяшилось. Он давай выяснять, что почем. Ну, в смысле, куда, как и сколько. И, видать так дурню захотелось, решил по молодости устроить подручными средствами. К фельдшеру-то за этим делом не пойдешь, застучит замполиту, по гроб жизни на губе проваландаешься.

-- Ну и чего?

-- Короче, наметил он это процедуру на ночь, заготовил инструмент, тройного одеколона пузырек прихватил, микробов морить. Отвертку заточил, заместо скальпеля. Понятно, хирург из него выходил, как из говна пуля, однако не испугался. Наркоза вот только не было.

-- А чего засадил-то?

-- Говорю же, подшипник. Учебка была автомобильная, мы все там шоферы да механики, из гаража не вылазили. Чего хочешь под рукой, бери не надо. Он, значит, подобрал подшипник, расхерачил его и шарики из сепаратора повытащил. На спутники, значит.

-- В солидоле же!

-- Это ты ему сообщи! Солидолом не запугаешь, когда блажь в мозга зайдет. Стал он их оттирать, купать в одеколоне, готовился, короче. Ну а потом, ночью, на это дело пошел.

-- В казарме, что ли?

-- А дежурный? В сортир направился. Положил свои причиндалы на толчок, отверткой наметился, да и саданул молотком!

-- По елдаку?!

-- По отвертке! А в дырку шарик закатил, тройным протер вокруг да индпакетом замотал. И баиньки.

-- И обошлось?

-- Куда там... Никому он, ясное дело, ни гугу, только железный шарик в этом деле надолго не спрячешь. Стал он вскорости грустнеть, задумчивый стал, что девка опосля залета, а в конце недели шарахнула у него температура почти под сорок.

-- Градусник-то выдержал?

-- И никто не знал, что ли?

-- Ну не знал! Только шила в мешке, сам понимаешь. Как его прихватило, фельдшера позвали, и наш придурок, хошь не хошь, а раскололся, как миленький. Предъявил, стало быть, товар народу. Ну и понеслось...

-- На губу его?

-- Да он почти в покойниках был! Не до губы. В лазарет его, сначала к фельдшеру, а тот, как разбинтовал его художества, за голову схватился, там уже почернело все, как гангрена у Мересьева... Вызвали машину, да в округ, в центральный госпиталь, а там, как увидали, сразу на стол да под нож.

-- И отрезали?

-- По самые что ни на есть балаболки. И, говорят, едва успели, а то и выше ушло бы. А там только в фанерный костюм дорога оставалась. И, заместо полового гиганта сделался парень полным половым инвалидом.

-- Только в гареме евнухом работать!

-- На полставки!

-- Комиссовали хоть?

-- Вчистую. А нам политграмоту про это дело давай читать. Фельдшера обязали.

-- Мотал бы в Израиль. По всем статьям туда подходящий!

Шура слушал вместе со всеми, потягивая согревшееся пиво. Народ раззадорился, быстренько сгонял еще за одной полбанкой, взяли еще по кружечке и запустили еще одного ерша... Память, натурально, через час-другой у всех поампутировало напрочь, и чего еще там обсуждалось, история не сохранила, как и многое другое, кстати.

Шура, однако же, обретается ныне в Израиле, как и мечталось ему длинными бессонными ночами в родимом краю. Не знаю уж, обрезанный там или нет, но дорогу он туда прокладывал не ценою крайней плоти, а посредством хитро воплощенного брака с Наташей Годельман. Цена свободы, говорю, была не Шурина крайняя плоть, а шнобель и паспорт Наташин.

И еще бабушка надвое сказала, дороже одно другого, или и Шуре все ж таки, наконец, в этой жизни пофартило.

МСТЯ МОЯ УЖАСНА

Произошло это дело аккурат на день солидарности наших трудящихся с ихними. С утречка попадал снег на красные флаги, и праздничные шарики в момент утратили эрекцию и повисли невразумительными гондонами в руках сознательных товарищей мужского и женского рода, переминающимися в ожидании своей очереди пройтись перед трибуной с шишками местного масштаба. Ясное дело, кругом гармони игрались враздрызг, потому что было их сразу несколько в пределах слышимости, и каждая обслуживала свою камарилью, а эта самая кампания требовала не унисона и единомыслия, а собственную любимую мелодию, потому как под нее, и под исподволь принятую чекушечку, пелось хором куда как хорошо и душевно, с переборами. Парок с ощутимым вкусом "Московской" валил из натруженных ртов, выводивших нечто близкое сердцу, однако в такт генеральной линии. Иначе говоря, "Шумел камыш" не шумел. Пробовали, однако, "Ой, мороз, мороз", но шикнули на отклонявшихся, и пришлось оставить серенаду на вечер, когда в "не морозь меня" никакой крамолы уже не усмотрится.

Поверх шалей и полушалков, цигейковых воротников и кроличьих шапок, покачивалось кумачовое нетто чтобы море, но основательное болотце, испещренное наподобие птичьего помета белыми лозунгами. Там было все! Там славилось такое, что никакой вражьей пропаганде удавиться не придумать, за что им только валютой платят! Там белел на красном полный сюр, во-первых оповещая всех, что МАЙ. Надо думать, не все поглядели в то утро в календарь, однако же все без исключения знали, что после нынешней ранней пасхи, выпавшей на тридцатое апреля, без пробела начинается трехдневное майское гульбище, и оттого православное возлияние плавно переходит в пролетарскую крутую пьянку, что означает диалектически не три дня, а четыре, а в историческом смысле такая маза бывает раз не то в шесть, не то в восемь лет, и не надраться по поводу смычки старого и нового стиля с любой точки зрения кощунственно и неблагонадежно. А еще там был перл "МИРУ МИР", что звучало сакральным заклинанием в устах шамана-недотырки. Можно же было при желании и наличии свободного времени прочесть "МИР УМИР", а можно, соскучившись в очереди, изобрести палиндром РИМУ РИМ, что уже отдавало нехорошим душком инакомыслия и по одному по этому отнюдь не приветствовалось, и палиндромы скучали невысказанными в затуманенных праздничным приемом горячительного мозгах. Потому все словесные игрушки сводились к тому, что миру - мир, пиву - килька, бабе - палка. Не шибко изысканно, зато без дураков.

Вся парадная херомантия сводилась к тому, что народ по холоду стучал зубами об край стакана в долгом ожидании прохождения, потом некто облеченный подавал невнятные команды: туда-сюда! Вперед-назад! Сомкнись-разойдись! Спрячь пузырь, падла! Разберись по пятеркам! Шаг вправо, шаг влево! А процесс придания некоей формы абстрактной и малость поддатенькой толпе происходил не абы как и не за углом, а в ходе броуновского движения, в коем человечьи молекулы искали и находили кайф совместного бытия. Лозунги прямо! Республики! Черт вас подери! Республики! Флаги по пятеркам! Знаменная группа где? Где, мать твою, белые перчатки? Почему потерял? Локти на уровень груди! Миру мир, короче. Майские уполномоченные с повязками на рукавах мотались вдоль нестроевых колонн, пытаясь хоть как-то выровнять их измятые края и выдернуть из толпы наиболее одиозных демонстрантов, а их коллективно не отдавали, пихали в середину строя, держали под локти, чтоб не падал, и зубатились с мелким парадным начальством - кто пил? Сам пил, глаза разуй, зараза!

А трибуна неумолимо ближе и ближе, на ней какие-то каракулевые папахи, пыжиковые пирожки и прочая меховая бижутерия, в промежности между обшивкой с серпастым-молоткастым гербом и кумачовой занавеской видно трибунно-начальственное исподнее - валенки, белые бурки, кое-где переложенные порожней стеклотарой - мороз-то и на трибуне поджимает, по хрену ему заслуги перед родиной!

Фигуры на трибуне делают толпе ручкой, как кокетливая шмарочка из окна вагона-ресторана перронному быдлу - и красиво, и безопасно. А кто-то хорошо поставленным вчера и осипшим сегодня голосом через гнусавый репродуктор пытается зачесть призывы. То бишь, слава советской молодежи! Ура, товарищи! И колонну, только и ждавшую команды, пробивает на восторженное ура, и не потому, что молодежь, а так здорово орать во всю глотку на главной площади, что чему ура, не столь и важно. Советские кукурузоводы! Выше початки! Ура! Восемь опоросов на одну свиноматку! Ура! Крепче градус перцовой настойки! Хер на рыло и в глотку веник! Ура, мать твою, ура! Советским женщинам слава! Ура, товарищи! Почему Слава, а не Петя? Советским женщинам Слава, Петр и Николай! Ура!

Зойка ходила в колоннах не первый год, как не первый год жила бобылкой-одиночницей, без всякого мужского запаха в комнате на втором этаже барака. Это когда он есть - так колючий да вонючий, а как одной-то куковать, так враз истомишься без мужниной-то ласки-то, да хоть бы и кулаком по сопатке, дак и то сейчас простила бы, лишь бы знать, что придет после праздника домой, поддатый, а придет, никуда не денется, и будет тягуче и не в лад заводить "Спят курганы темные", и она попилит его, попилит, да и подпоет, и дуэт ихний подымется барометром семейного счастья. Ан не тут-то было. Хренушки. Вот уж седьмой год живет Зойка одиноко, а все Танька-разлучница! Тварь вонючая. Сволочь недобитая. Терпит же такую мразь белый свет! Добры-то люди, вон, кто политурой травится, кто по пьяному делу под трамвай угодит! А эта...

Заглотила Зойка обидливую слезу. На весь мир обиделась. На всех. И праздник не в праздник, хоть и международный. С кем тут солидарничать, ежели дома один сквозняк да тараканы дожидаются? Ежли у всего народа на душе компот, а тебя как есть серная кислота? Ежли у каждой Марьи по Ивану, а у тебя вся жизнь наперекосяк из этой паскудницы?

Паскуда, которая Танька, она тоже была сейчас где-то здесь, в праздничном винегрете из шапок и знамен, да где ее сыскать? Тут такой гудежь, что сам себя утратить можешь без остатка, не то что кого-то найти. Да и чего искать Таньку-то? Вон, в ОТК загляни, так и сидит там за весами, какую-то муру вешает, в бумажке перышком черкает, цацу строит, коза драная! Поди ты, грамотная!

А вот жизнь-то, она ж как рулетка, такие кондибоберы выкидывает, не угадать. Идет Зойка в колонне, без флага, но с тополевой веткой, разукрашенной яблочными цветочками, из белой салфетки повырезанными. А вон там, подалее, там, где заводская контора строем марширует и какого-то хрена не в тот праздник "Катюшу" горланит, там Танька, и промежду ними всего-то каких-нибудь метров сто пропитанных бабьим ядом расстояния, а ничего, земля не дымится и молнии не хлещут. Потому как баба, она как скорпион, она своим ядом исходит и в себе самой его держит. И большей частью сама по себе от него и горит. Но главное во всей этой рулетке то, что семь лет минуло, а за эти годы чего только не случилось! Пятилетку, вон, прохезали, а сказали - здорово живешь! На ковры наценку сделали, а где они, ковры-то? И хеком стали народ чуть ли ни силком кормить - рыбный день, вроде как пост какой. И вот через семь лет Зойка Таньку лютой ненавистью ненавидит и поедом зажрать готова, а ради чего? Где, так сказать, предмет обоюдной ревности и неподеленной страсти? Ау, где ты?

Где, где... Там вот, где ты про себя подумал. Это семь лет назад был Коля Веников, из которого сыр-бор устроился. А сейчас нету Коли, а где Коля? А хер бы его не знал. Может, подох где по пьяной лавочке, может, бичует где-нибудь, только нету его и забыла его родина-мать, и родная мать позабыла, одна едрена мать в совокупности с Колиным именем употребляется, и та с каждым разом все реже и реже. Коля, Коля... А ведь и семь лет назад делить-то в тебе тоже нечего было, если правде в глаза поглядеть. Ни хрена в тебе не было, ни хорошего хрена, ни плохого. Слесарь третьего разряда из тех, что ни украсть, ни покараулить. Прибился к Зойкиному боку нежданно-негаданно, да и пригрелся под ним на какое-то время. Зойке-то этот фортель тоже неожиданным оказался, да сначала погнать не собралась, а потом и замечать перестала, а вот когда ушел Колька к Таньке-то, тогда только взыграло у нее, а отчего и зачем, и самой не понять. Чего потеряла-то? Чего нашла?

Короче, недорого досталось, не больно жаль, как говорится, а в жизни все наоборот. Пока на работе, так оно все ничего, есть там Колька или нету его, а вот как домой зайдет, так и закипает. А стоит подпить трошки, так и вовсе нету мочи терпеть Танькины разлучные дела. Ну да, ничего не потеряла, и помри он своей или какой случайной смертью, так ведь и не всплакнула бы! Но тут - тут дело принципа. Легло где-то на глубине души - если б не эта сука!.. А чего если - неизвестно, но обидно, и жгла Зойку та обида, жгла каленым железом, и порой не могла она совладать с собою, и шла к Таньке на разговор.

А Таньке эти все дела до форточки были. И тогда, когда Колька к ней заявился и две недели пытался доказать, какой он мужик, и как через две недели даже ему самолично стало неопровержимо явственно, что никакой, ни на работе, ни на бабе, когда даже получку пропить в кайф не умел, а выпивал сколько нужно для отруба, и это было немного, даже по тем смешным деньгам, а остальную часть кровных бездарно терял и, мало того, еще на вытрезвительный штраф нарывался. Ну, про койку сказать нечего вообще. Повторяю непонятливым - во-об-ще. И через пару недель медового месяца Танька попросту дверь не открыла, и была в своем праве, потому как не напрашивалась, а сам пришел, и даже Кольке про это стало чисто и ясно. И растворился он, как в море корабли, не помахав даже флагом напоследок.

При таком-то раскладе нужны были Таньке Зойкины ревности? Ну да, как зайцу насморк. Танька, она не просто так в школу-то ходила. Она сначала пыталась Зойке ситуацию прояснить - мол, так вот и так, он сюда, я туда, он это, я то, только Зойке под градусом не вотрешь! Зойку лучше не тронь, когда она под этим делом! Она как граната без запала, и только заткни в нее этот запал, да дерни, такое получишь! Танька раз развела ее на разговор, другой, а потом справедливо себе и говорит - на хрена попу баян? Чего мне головная боль с чужой похмелюги? И дверь Зойке открывать перестала.

Ха, она думала, тем сердце и успокоится! Ан нет, любезная ты моя, не так все просто вышивается! Зойка, она как лавина, она вся сама по себе, ей только толчок нужен, потом держите меня семь человек! Вот бывает такое, что взрывается, когда чего-то с чем-то соединяется, вот как в марганцовку глицерина капнуть, а бывает с точность до наоборот, когда чего-то от чего-то отрываешь, и опять же взрывается, это когда чеку из гранаты вытащить. Так вот Зойка-то, оказывается, такой гранатой и была, как Кольку оторвали от нее, и понеслась она вразнос.

Зойка стервела не абы как, а завсегда малость поддавшей. У нее после пары стаграммчиков предохранители не держали и чего в руках, то и в зубах получалось. Вот как-то Зойка пришла к Таньке, а та не будь дурой дверь на клюшку и ушла в глухую оборону. Так Зойка взяла ей дверь и подпалила. Танька дым учуяла, выскочила в исподнем, и давай заливать и затаптывать пожарище, а Зойки уж давно и след простыл. Вони с криком было через край, но прогорело всего ничего, и эта история забылась. А напрасно забылась, чтоб вы знали.

Потом это дело стали просто традицией - как праздник, Зойка на дворе. То орет про Танькину паскудскую душу и обещает порвать ее интимные прелести на лоскуты и на шею повесить. То, если слушать некому, возьмет и это же самое на Танькиной двери красками изобразит. А тут Танька как-то забурела и на премиальные излишки дверь дерматином обила, наивная ее душа. Ну, то, что про нее там было написано и нарисовано, это все под дерматин ушло, укрывистый такой он матерьял, но ведь никакой нету в нем устойчивости! А Зойка как узрела новое поле деятельности во время очередного набега, так просто зашлась. Разодрала она дерматин в вермишель и ватин из под него повытаскала. Форменно освежевала Танькину дверь, как индеец скальп снимает, но не подожгла, хотя могла, и никто ей в том деле не указ. Наверное, уже удовлетворилась к тому времени.

И тут выпало такое дело, когда после пасхи сразу майские. Отмечать начали загодя, еще до пасхи, радуясь праздничному кануну как самому празднику. Потом плавно так въехали в пасху, христосуясь и не забывая разговляться. Зойку тоже обцеловали на работе, что ей радости отнюдь не прибавило, и домой она заявилась под хмельком и в расстроенных чувствах, забралась в холодную койку и поначалу-то задремала, но посереди ночи вдруг очнулась, и осознала, что сон с нее сняла как рукой обида на Танькино вероломство. Так что к демонстрации Зойка вышла неопохмеленная, невыспавшаяся и злая, как десять тысяч чертей, невзначай окропленных святой водою. А тут еще на холоде шарики провисли как есть тебе гондоны, что опять же картинку не красило и настроения не просветляло. Да и знала Зойка, что Танька тоже где-то тут, только в глаза не видела, однако одного знания хватало, чтоб беситься не на шутку.

Зойка в колонне с бабами тоже малость на грудь приняла, самую малость для сугреву, больше-то за ради чего сто грамм-то? В пузе закрутилось жидкое тепло, да и голове полегчало, но это только сначала. Потом еще приняли, потом еще не раз - оказались все запасливые, каждая по поллитровочке из дому захватила. Вот так к трибуне и подвалили основательно под газом, только по морозу никого не развезло. А диктор, зараза, как взвоет - "Слава советским женщинам! Крепите семью - основу советского общества"! И на Зойку пала в тот момент черная меланхолия, и больше она уже ничего воспринять не имела возможности, и понесла Зойка эту свою черную хандру до дому, и донесла, по дороге не расплескав, всю как есть.

Дома как раз начинался московский парад по телику, под это дело народ усаживался за столы, а у Зойки кампании не имелось, так получилось, но традицию губить она не могла, а потому села в одиночку за праздничный стол с кислой капустой с лучком и постным маслицем, баночкой шпрот, круглой дымящейся картошкой, сала шматком и копченой селедкой иваси. Порезала колбаски с сыром, да бутылочке беленькой головку сковырнула. А вот стаканчик-то на столе как Зойка - один-одинешенек, ну и начала Зойка грустно праздновать. А черная жаба-то душит ее и давит, и никуда не деться от нее, не скрыться и не спрятаться. Выпьет Зойка рюмашечку, заест хребтиком ивасей или шпротинку на горбушечке скушает, и все мрачнеет и мрачнеет, и московская демонстрация ее не веселит и не радует. Так и шло это дело через все первое мая и ушло бы на второе, как и раньше уходило, а там на смену и до следующих праздников, но в этот раз одной горечью не кончилось. Видать, наступила критическая масса бабьего яда, который мало того, что вредоносен, но и взрывоопасен. В этот день, как изредка случалось и ранее, Зойка перешла от пассивной созерцательности к активным боевым действиям, однако же перешла таким макаром, который ни разу не использовался ею в предыдущих кавалерийских атаках на Танькино хозяйство и, кроме того, неоднократно нарушила она всю Женевскую конвенцию о неприменении отравляющих веществ против предполагаемого противника.

Ну и вот. Пробило не знаю сколько там часов на Спасской башне, и экипированная до самого до не могу Зойка вышла в рейд. Была она основательно залита перцовочкой, но расслабухи не наступило, опять же, это только добавило Зойкиной злости остроты. В руке Зойка несла клеенчатую хлебную сумку, вроде патронташа, изрядно набитую гранатами ее собственного изобретения и изготовления - шесть поллитровых банок, наполненных экскрементами и запечатанных полиэтиленовыми крышками для конспирации, чтобы раньше времени амбрэ ее оружия не обнаружило диверсанта.

Все дикие звери, как учил товарищ Брем, отмечают территорию, на которую имеют некоторое основание заявить права, своим запахом. Человек, как существо разумное, иначе - изворотливое донельзя, пошел куда дальше. Если он не может пометить вожделенный предмет обычным способом, как природа установила испокон веку, он собственные миазмы берет умелой своей рукою и кидает их в желаемом направлении, и если этот самый предмет не приобретет, то основательно его изгадит, дабы остальным противно было на него даже глядеть. Короче, съесть не съем, но понадкусаю изрядно.

Выкопала Зойка топор войны и, как и следует по закону джунглей, решилась свести счеты с Танькой на почве половой привязанности семилетней давности. Не стоит упоминать, что предмет сих страстей необузданных канул в лету вместе с лаптями и пузырей не оставил. Вряд ли существенно и то, что Танька в этом деле столь же мало виноватая, как и все прочее женское население тридцатого квартала, где все это дело реализовалось. Колька вообще уже превратился в некую тень на воспоминаниях, мираж и привидение, а вот поди ж ты. Вышла, значит, Зойка на дело и ближе к ночи, как стемнело, подошла к дому заклятой своей врагини Таньки. И зачала метать свои бомбоприпасы прямо в окно, благо оно на первом этаже располагалось. Разлетелись Танькины стеколушки под напором изощренного Зойкиного вооружения мелкими блестящими осколочками, банки гранатные пролетали прямо во вражью крепость и там оглушительно взрывались на полу. И дух у этого дела был, прямо сказать, нехорошо впечатляющий.

Все Зойке с рук сходило - и дверь изгаженная, и биография Танькина в картинках на стене, и объяснения в любви в мать-перематерных выражениях. А вот такая злодейская акция не сошла. Танька вытащила бухого в дупель участкового из-за его служебного стола с немудреной закусью и заставила заактировать результаты Зойкиных атак. А было там, чем зачитаться! Протокол промокашкою впитал в серую свою бумагу сущность Зойкиного эксцесса, что проняло народный суд, и получила она полтора года по пятнадцать процентов по месту работы без отрыва от коллектива. А как год календарем накрылся, снизошло на Зойку просветление об никчемности вожделений по причине отсутствия объекта. Прямо сказать, переболела. Просветлела Зойка, да и выздоровела.

Потому что для каждой болезни требуется снадобье, равносильное самой болячке. Слабую можно заговорить, а если тяжелая да запущенная, нужно применять какой-нибудь пенициллин особо зловредный. А иначе приходится резать по живому.

ХУЕ-МОЕ

Предки наши были из скобарей, а чего это такое, чего-то не упомню, даже если мне об этом и говорили. Да и не суть важно, откудова пошел мой род, пресекающийся на мне, как арык, проистекающий из какого ни на есть оазиса, теряется в ненасытных пустынных песках - раз, и как варану под хвост. Не знаю я, короче, чего такое скобари и чем они в летописях прославились. Прошла история мимо моей похмельной головы, ничего в ней не отметив, ничем не наследив, но, прямо сказать, и не нагадив. Как-то так случилось, что вот она генеалогия, а вот оно мое молодое подрастающее поколение, и все это суть две большие разницы. Не влияли мы друг на друга, и не знаю, как истории, а по мне так даже лучше, меньше проблем, и без того житья нету.

Во время ссыльно-каторжного переселения народов моих скобарей перемешали с другими растафарами и чавелами, так что и не было, скажем так, насущной необходимости самоопределяться из разношерстного коктейля. Тем более, что во втором поколении на собственную особость вообще стало начхать - курить меня учил пятиклассник из врачей-вредительской среды, Иося Вайнштейн, а прелести общения с противоположным полом мы постигали на пару с Галей Тесленко, которая произносила "шо" так же естественно, как и задирала юбку. Во мне сошелся интернационал, и ничего против этого я не имел и не имею. До сих пор, вот те крест. Да и сказать хочу совсем за другое, хотя и не прямо противоположное, а так, где-то со стороны. Чего-то такое параллельное, несколько касательное, вроде в струю, и все же не про то самое. Парадокс, одним словом.

Так, с чего там начиналось? Со скобарей. Ага. Не знаю, чего это, вот только у нас в семье говорилось про этих самых скобарей, как про корни и истоки. "В скобарях". Это я тоже не знаю, про что. "У скобарей". Опять мимо. "По-скобаряцки". Приехали! Вот про чего скажем.

Из того, что я ничего про скобарей не знаю, отнюдь не следует, что вообще ничего у меня про них не отложилось. Отложилось, хотя не сказать, что много. Ну вот, у скобарей, оказывается, язык был собственный, жаргон какой-то, когда им допотопных лохов надо было нагреть, они плавно так начинали изъясняться между собой на такой галиматье, что со стороны въехать в смысл произносимого практически не получалось. Они даже считали по своему, по-скобаряцки, и даже я могу так, по-наследственности - однока, двока, трока, чичи, пачи... Как там шесть-то? Чичи, пачи... Твою мать... Кажись, шипкин. Или шапкин. Ну ладно, короче. Вот еще помню, хахаля они, которые мои предки, называли котерем. Котерь клевый - ну, это и без перевода как на ладони. У них и песни пелись по-своему, только такого подвига от меня вам не дождаться, хоть и допьем поллитру-то, все равно облом. Я из скобарей, но ведь не скобарь же!

Да из конца в конец-то, причем тут скобари!? Сам начал? Ну, начал... Это все прелюдия была. Ну, про то, как у них свой язык был. Я, вообще-то, хотел вам обсказать про хуе-мое. Не ржи кобылою! Держись за стул лучше.

Было дело, заквасили мы как-то, да так, знаешь ли, основательно заквасили, с картинками и с продолжением... ну, на работе приступили, как водится, а потом как разогнались, как пошло-поехало, как понесло, и так было в струю, никто под стол не падал, и все мало, уже и деньги закончились, а все не доставало, а потом, как никто взаймы давать не стал, собрались мы да и отправились к Чубатому в гости, ты его все равно не знаешь, не тужься вспоминать - лопнешь, давай еще по одной.

Чубатый то ли сам там жил, то ли кто-то из евойных изрядно пьющих сродственников, которых у него водилось, как блохоты на приблудной кошке. Где? В Теш-логе, где, на горе, завод вона под горой, а народ, который трудящийся и пьющий гегемон, он на горе. Народ, он завсегда сверху был, это сейчас об него каждый ноги вытирает, а раньше - тронь попробуй! Подыми руку или, не дай бог, ущеми в заработке без акта за тремя подписями и чтоб с профкомом! Так и поедешь к макаровым телятам. Это где-то там говорят, что дальше Сибири не сошлют. Ошибаются жестоко, для этого дела пространство имеется бесконечное!

Да, вот. Теш-лог - это гора, а по ней тропинки змеятся, как ручейки, ну и мы всей компанией в такое русло влились, да так плавненько! Так славненько! Плывем, как лодочки-байдарочки, водярочкой налитые. Плывем, друг за друга держимся, ну, качает, ясное дело, но так хорошо, нежно качает, как понимающая баба на грудях, направо - полет - налево, а дорожка-то не такая, чтобы вынесло на повороте, занесло да в лужу опрокинуло, а вот аккурат чтобы качнуться, пойматься за штакетину, с паузой оттянуться и назад, в компанию. И опять процесс повторить, и с тем же удовольствием. "Севером" дымим, пачку со спичками по кругу пускаем, все по-дружески, по-простому да по-родственному, за жизнь гутарим, опять же без напряга, сугубо для удовольствия. Лепота, одним словом, нынче такого уже не бывает.

Идем мы так по Теш-логу вразвалочку, как сытые гуси, в предвкушении еще большего удовольствия, а Чубатый нас с местными достопримечательностями знакомит, гид поддатый, где кто с кем живет, кто с кем спит, а кто к кому бегает, и чем это кончается, и кто кому родственник, и у кого чьи дети или какой мотоцикл. Он там много чего наговорил, кто бы помнил-то, Теш-лог, он же не два дома и не один барак, он же целая гора, народу там уйма, и все поперемешаны разными жизненными коллизиями, как крошево в винегрете, не разобраться без бутылки, и пускай мы были весьма под градусом, мало чего запомнилось мне из Чубатого лекции - как на политинформации, брешут много, а в голове ни хрена, как после шампанского - сортир посетил по малой нужде, и считай, пятерку выкинул на хрен, ни в голове, ни в заднице ни фига не осталось. Ну вот, ничего не помню, а вот одно, как сейчас, Чубатого слышу - "А вот тут живет хуе-мое".

Хуе-мое жило, точнее, жил, на углу улицы в здоровенном, грязном каком-то, и просто аномально выстроенном доме, мне показалось, что там весь двор был покрыт крышей, ворота открывались, как в самолетном ангаре, прямо в здоровенное помещение, непонятно, за каким чертом так поделаное. Даже тополь, росший во дворе, торчал не просто так, а протыкал крышу ближе к середине, и крона простиралась над рубероидом, и листья желтые падали не во двор, они слоем лежали на крыше и, ясное дело, никому и в голову не могло взбрести сметать их оттуда. Калитка с воротами были добротно сбиты из теса, да еще и охрой крашены. Нонсенс, по меркам Теш-лога, короче. И забор был что надо, плотный, не то, что собака - цыпленок не проскользнет. Дома не разглядел, видно было только, что он большой, если не сказать, огромный. Тем не менее, все какое-то грязное, страшное и жуткое, как замок людоеда из кота-в-сапогах.

-- Хуе-мое тут живет. Вишь, хоромы отгрохал, мироед херов! Только все не в пользу!

-- Да чего такое за хуе-мое?

-- Жил тут один. Не знаю, как звали. Счас зовут Хуе-мое.

-- Мужик, что ль?

-- Ну не баба же! Хуе!

-- А чего он хуе-то?!

-- А не надо шкурничать! Жил бы, как жил, кому он сдался!

-- Папиросы остались еще? А спички?

-- Не тяни, давай!

-- А чего там? Из тех, что весь мир поиметь хочет, да еще и навар с этого дела получить! Когда в рот уже не лезет, задницей траву щиплет!

-- Чего он наделал-то?

-- Да ничего! Краденое скупал! Стырит кто-нибудь, из хавки чего или чего из вещей, а девать куда? Выпить надо, а кто теперь на добро поллитру поменяет? А продать как? На базар пойдешь? Так там мусор на мусоре и мусором погоняет! Заметут, пукнуть не успеешь, и вшей кормить поехали! А этот вроде как выручал.

-- Ну и чего такого? У нас вон тоже...

-- Ну, он же как выручал? Он же себя выручал! У мужика вон руки трясутся, душу отдаст на опохмел, а баба - она же, язва, нипочем трешницу не даст, когда горит, она же из вредности дурацкой бабьей не даст, даже если захочет дать, все равно зажмется, ну куда сунешься? До базара не потащишься, сил не хватит... Ну, в таком раскладе чего ни на есть хвать из дому, и к этому...

-- К Хую-мою?!

-- А куда? Делать нечего...

-- Короче, тащили ему и свое, и чужое... Он брал все подряд, но шкурничал... За пальто драповое поллитру в зубы и не больше... Ну и остальное также. А потом нарвался.

-- Что ли, разобрались с ним, по-мужски? Или в ментуру сдали?

-- Да не... Короче, там у нас на другом конце Теш-лога запил один. Из шахтериков. Не бедный. Не знаю, чего его пробрало, только крепко он на это дело запал. До изумления запил, до зеленых тараканов... А куда его? В ЛТП сдать - себе дороже будет, на полтора года мужика законопатить, без зарплаты и безо всего, а там его антабусом нафаршируют, и вернется он мало того, что импотентом конченым, так ведь как вернется, так тут же опять и запьет, уже из вредности запьет! Ну и терпела баба его, мол, доля ее такая, мол, попьет, да ведь не железный же, не вечно же жрать-то ее будет! А шахтерик-то как в штопор вошел, да как подвис на этом деле, ну и дошло у него до домашнего барахла, а какая баба такое вынесет, когда кровное нажитое из дому волокут да на водяру задешево меняют?! Ну, остервела баба вконец и пошла разбираться.

-- Чего, вот так и пошла?

-- Да не... Ну, в смысле, пошла сначала так, а ее хмырь этот, который теперь Хуе-мое, понятное дело, послал куда подальше, объяснил, кто она такая сама, кто ее родня и мама ее в особенности, и где он ее видал и в какой позиции... Ну а про шмотки, так там вообще разговору не было, послал, да и дело с концом, да только не на ту напал! Это из мужика с похмелья можно веревки вить, он и не пикнет, да еще добавки просить станет, а баба, да непьющая, да которую за живое зацепило - это же бомба атомная, которая с землей сравняет и на сорок лет все вокруг отравит! А этот думал, мол, он такой в силе, такой деловой, участковый у него пьет, баба участкового себе какую хочет тряпку берет, на базаре он себе голова, короче занесло фраера, как навозную муху на аэроплане...

-- Ну и чего потом-то?

-- А чего... Баба-то, не будь дура, скумекала, мол, не одна она такая по Теш-логу... Да и то взять, покуражился там Хуе-мое основательно и долгонько... Ну вот, и скооперировалась с такими же пострадавшими, да и взялись они за это дело со всей присущей бабам хитрецой.

-- Вот однажды возвращался домой Хуе-мое, который тогда еще так не назывался, вечерком шел, не под газом, он и не пил-то считай, так, губы мазал да глаз макал в рюмку, шел, не скажу откуда, не знаю, а бригада бабья налетела на него у самых у тесовых его ворот, а у каждой бабы своя обидка имелась и инструмент для ее вымещения припасен был, у каждой свой в соответствии с личными пристрастиями, долго говорить не стали, ну и отымели они его от души, кто чем, но только не руками... А времени им хватало и обстановка позволяла - на улице никого, сумрачно и пасмурно, одни собаки брешут, услыхав, как мутузят пострадавшие бабы обидчика своего... Утром нашли, горемычного, башка разбита, морды не видать, из ребер рагу и отбивная, в штанах кровища хлюпает... однако же живой... Пока "скорую" вызвали, пока она пришла, пока его с горы на носилках спустили, пока доктора телились - сразу в морг или сначала издеваться, короче, здоровье сильно пошатнулось. Но выкарабкался. Через полгода опять у дома на лавочке появился. Как прежний стал. Вот только с той поры стал говорить по-другому, два слова знает: "Хуе-мое" да "Бля-хуе", и все. Ну, вот так его потом и окрестили.

А чего? Вот попал Хуе-мое в мясорубку, и вышел из нее уже другим человеком, с другим сознанием и пониманием, даже на другом языке заговорил... Так, видать, и мои предки-скобари - прижало их где-то нешутейно, так придавило - или пропал на хрен, или станется из тебя чего-то совсем другое, ну и порешили они, как видно, не пропадать, а навроде пластилина обтечь эту хреновую жизню, где-то прогнуться, где-то продавиться, где-то подлечь под нее сучьей падлою... но выжить. И выжили, однако вот заговорить пришлось по-новому...

Гля на меня - выжили мои предки, да еще по-скобаряцки, по-ихнему, меня напоследок прижили. Какой уж ни есть, а тоже живу, копчу этот свет белый... Однако разговор скобаряцкий уже не разумею. Я, понимаешь, уже не скобарь, а в других еще не прописался. В чем и трагедия моя заключается. Давай, дернем по маленькой... За ушедших в небытие скобарей и прочих... Чтоб не пропасть. Чтоб жить, даже если от всей этой жизни всего два слова останется... И на двух словах песни петь сподобиться можно!

Оставить комментарий © Copyright Колесников Сергей Николаевич (sergey.kolesnikov51@gmail.com) Размещен: 11/03/2011, изменен: 11/03/2011. 141k. Статистика. Рассказ: Проза		Ваша оценка:

Колесников Сергей Николаевич : другие произведения.

Провинциальные приключения