Колесников Сергей Николаевич. Пилигрим

Сергей Колесников

ПИЛИГРИМ

(С) 2010

Многие дружбы расторгла нехватка беседы.

[Аристотель]

В месяц Амшир, о котором ал-Макризи говорил, как о благостном времени, в коем завершается подрезывание виноградных лоз, заканчивается посадка персиковых и шелковичных деревьев, а пчелы повсеместно выводят потомство, в середине которого вырывают репу, закладывают яйца в инкубатор, изготовляют глиняную посуду для охлаждения воды, ибо, сделанная не раньше и не позже, она отличается высоким качеством и отменно сохраняет помещенную в них прохладу, именно в этом месяце наступает период, когда начинают дуть теплые ветры и люди уплачивают сполна четверть причитающегося с них хараджа, в тот самый день месяца Амшир, что на тамошнем варварском наречии значит - Цветущий, ибо с наступлением его расцветает даже дерево имбирь, чей сладострастный гингероловый аромат усиливается к ночи и вся расположенная там страна впадает в любовное исступление, не дающее населяющим ее людям, доброжелательным и не стяжающим, но несколько безразличным к чужому страданию и не пылающим излишним трудолюбием, отдохновения и в темное время суток, чем, наверное, и объясняется их устойчивое нежелание возводить капища и орать поля ясным днем, в день восьмой месяца Амшир мы подошли к неожиданно на горизонте объявившемуся оазису.

- Данданкан, - молвил наш проводник, и замер, прикрыв глаза, но не от яростных солнечных лучей, а вспомнив нечто, чем он с нами в дружеской беседе за медной чашечкой аравийского кофе, в коем удивительным образом сочетаются сахар, кофейная гуща, розмарин и кипящая вода, и чубуком кальяна на мягкости хорасанского ковра после целого дня верблюжьего аллюра между осыпающимися барханами, делиться вовсе не собирался. - Данданкан, - произнес он мечтательно, и умолк, унесенный потоком воспоминаний, как щепка, стремительным потоком реки Тинит подхваченная, несется куда-то, не в силах справиться с неизбежным. Как мираж, возникающий перед глазами утомленных путников, когда надежда уже потеряна, а солнце сияет в зените, тщась расплавить песок пустыни и обратить его в стразовое стекло, как предзакатный морок, когда сумерки стирают границы между явью и иными проявлениями реальности и миром духов, джиний и гулей, как призрачное прикосновение бесплотного духа к трепетному, живому и горячему сердцу, Данданкан воплотился вначале верхушками финиковых пальм, потом явил нашему жадному и недоверчивому взору глинобитные стены домов, потом для острого слуха погонщиков стали различимы знакомое блеяние домашних животных и крики играющих в наивные жестокие игры нагих детей пустыни, потом послышалась гортанная скороговорка женщин, скрытых высокими стенами внутренних двориков и невидимых постороннему глазу, отчего их красота представлялась совершенной, а чувственность - неизбывной, чего, конечно, недостижимо в этом скорбном мире. И лишь когда наш небольшой караван пересек границы оазиса и вошел в благолепную тень его, открылся нам сокровенный его источник, причина радости в этой суровой земле под иссушающим ветром пустыни, источник пищи и отрады для людей, открывших его, оплодотворяющий мертвый камень и сухой песок и плодоносящий вопреки наступлению пустыни, бирюзовый водоем, который здесь именуют Вади-ай-Куйаба, или Жизненаполненный. Как драгоценный камень, вправленный в древнем волшебном перстне, чьей стоимости не указать в мерах золота и количестве белокурых невольниц не старше пятнадцатилетнего возраста и невинного состояния, а лишь кровью и человеческими жизнями приблизительно можно оценить его, сиял источник, наполненный животворной влагой, и солнечный свет, отражаясь от его волнующейся поверхности, разбрасывался сверкающими бликами по всему оазису.

Наполненный звуками, оазис был поразительно безлюден, как в морской раковине содержится только шум моря, но не оно само. Вот звучит смех - и не видно его источника, и неизвестны причины его, отчего кажется, будто он происходит извне этого мира, а не из-за серой саманной стены, в трещинах которой блестящие, как пальмовым малом натертые, черные скорпионы отравляют своим смертоносным ядом полупрозрачных, сияющих бриллиантами глаз, мокриц, и жадно пожирают их хрупкие тела, дабы вскорости стать пропитанием для коричневых гекконовых ящериц, будто вылепленных из той же глины, что и стена, ставшая для них охотничьим угодьем, местом любви и домом для их детей. Недаром благословенный Ар-Рахимми, исчисливший вес Луны в талантах сидонских и аккадских, и знавший тридцать девять способов изгнания черной лихорадки из страждущего тела и изложившей знание свое возвышенным рубайи, считал гекконов движущимся порождением той самой бездвижной глины, в которой находят они кров и пропитание, и в этом умозаключении видится глубокое понимание природы вещей, присущее мудрости прошедших времен, теперь уже недоступное для постижения. Ибо течение времени означает не только продолжение жизни, но и забвение, и утраты, и потери. Аш-Сабат, Таш-Сабат, Дэв-Сабат, благословенно преходящее имя его, о вечное время...

А звуки лились нескончаемой чередою, описывая происходящее за глухими стенами не хуже изысканного калама Садиджи, в блистательной "Сун-Ар-Намэ" сказавшего - величие мастерства есть отражение присущей способности творить великое используя малое, или вовсе творить нечто из ничего. И лай презренной, но невидимой, собаки пробуждал скромное наше воображение, в котором возникали картины сокровенного гарема, где темнокожие евнухи и злобные псы войны хранят для своего повелителя нежную свежесть красоты наложниц, свезенных со всего мира для услады мечтаний и телесных вожделений правоверного владетеля оных... А крик закалываемого барана означал аромат бешбармака, сдобренного гранатовыми зернами и щедро присыпанного неизвестными индусскими пряностями, которые купцы, неторопливо пересекающие пустыню, иной раз привозят даже и к великому и непреодолимому Кровавому морю. Что еще сказали тебе звуки чужой жизни, стон под покровом темноты, шепот в темном углу, шелест в невидимой кроне высоко над тобой, когда суетливый глаз поневоле отсутствует на пиру впечатлений? О, достойно сожаления лишь одно - видения и представления, как бы они не были переполнены подробностями, не всегда соответствуют тому, что называют действительностью, и хотя грезы возвышеннее, чище и лучше во всех отношениях, нет соответствия между миром грез и миром яви. Хотя кто из живущих ныне мудрецов скажет, где кончается одно и начинается другое?

И мы прошли по дороге, где не было достойного, на чем остановить взор, но где слух наш был пресыщен, и мы стали как бы отягощенными этим, как будто испили неразбавленного, по примеру варваров, вина, выделанного на виноградниках жаркого Пелопоннеса. И как от вина, часть нашего существа воспарила над невзгодами долгого путешествия по негостеприимным местам, и стала весела и радостна. А другая наша часть взгрустнула о времени, проведенном в неудобном седле, пристроенном на костлявом крупе дромадера, ушедшем в вечность, утраченном для нас, и печаль была глубока и неизбывна.

У самого берега источника устроена была небольшая площадь, вымощенная плоскими серыми камнями, на которой, при необходимости, могло бы поместиться все население оазиса, и еще оставалось бы место для говорившего. Площадь окружалась стенами домов и внутренних двориков, что давало некоторое количество глубокой тени, содержащей известное облегчение от жгучих солнечных лучей. Однако ни одна дверь не открывалась на площадь, лишь глухие стены ограничивали ее, да берег водоема, отчего казалось, что площадь вдается в поселение, отодвинув его от воды, как рука сдвигает пиалы от края стола после возлияний, дабы не разбить дорогие самаркандские сосуды, украшенные изысканной мудростью бездонных изречений из Книги книг по краю, в пылу дружеской перебранки. Ровная поверхность стен нарушалась лишь посередине их унылой протяженности, где устроили михраб, абсолютно пустой, как и положено вещи, не содержащей в себе ничего, кроме символического указания на нечто более значимое и великое, в сравнении с сущностью предмета, служащего указателем. Что есть калам? Тростник, ломаемый ветром, мокнущий в гнилой воде да превращающийся в прах под ногами каждую осень, покуда существует этот мир. Что есть тушь для письма? Уголь сливовой косточки, презренно выбрасываемой за полной ненадобностью в иных обстоятельствах. Объединенные же пылающей мыслью, эти недостойные вещи служат главным средством божественного дара поэзии, для которой нет ничего величайшего, которое она не смогла бы воспеть, и сама бесконечность для которой лишь малый кирпичик в руках умелого мастера, и время не более, чем глина, связующая кирпичи.

Площадь казалось безжизненной, ничто живое не скользило по ее вымостке, ничья тень не касалась стен, никто не возмущал слабо переливающейся поверхности водоема, ни один звук не оглашал ее пространства. Даже вечно суетящихся птиц не было заметно в ветвях окружающих водоем деревьев. И перистые листья финиковых пальм не шелестели по прихоти ветерка - сам воздух, казалось, застыл голубым кристаллом от земли до небес, и в его недвижности замерло все остальное. Даже немая рыба не оставляла здесь кругов на воде. И если бы не звуки, слабо доносящиеся до нашего слуха сквозь окружающее безмолвие, оазис представлялся бы вымершим, покинутым людьми и животными, вынужденными бежать из него под страхом какой-то неизвестной напасти в бесконечность пустыни, что и тревожило, и удивляло, и влекло в одно и то же мгновение. Однако, лишь наш караван вышел на площадь, оказалось, что мы не одиноки - под самой стеной, неподалеку от михраба, утопая в густой тени, еще более плотной оттого, что в непосредственной близости от нее лежал ослепительно освещенный участок брусчатки, расположилась неподвижная полуобнаженная фигура седого странника, истощенного до такой степени, что тело его напоминало мумию, коих мне приходилось неоднократно и в изобилии созерцать в местности, именуемой Деир ал-Бахари, где они во множестве встречаются в строениях, прозываемых там ал-Харам, или дом с треугольной крышей. Странник казался совсем мертвым и высохшим, но немигающий взгляд его, остановившись на нас, сопровождал всякое движение, кем бы то ни было из нашего каравана произведенное. Безлюдности, нас окружающей, искренне изумившись, направили мы стопы наши к страннику, ибо никого иного поблизости не узрели.

Подойдя же к нему вплотную, обнаружилось, что темная иссохшая фигура есть и в самом деле странник обычной для представителей его сословия наружности, что предполагает длинные седые усы и бородку, впрочем, весьма неопрятного вида, чалму или, как этот головной убор называют сами странники - тюрбан, уложенный на голове наподобие повязки, коей сарацины раненных в голову сотоварищей исцеляют, а также непотребного вида повязку, срамные места прикрывающую, а еще иного одеяния, не считая засаленного длинного шнура через плечо, что долженствовало означать не более и не менее второе рождение его обладателя - обычное в тех местностях заблуждение - иного не имелось вовсе, равно как и обуви или иного имущества. Следует сказать, что странники и в иных краях всяческую аскезу исповедуют и считают ее не только обычаем, но и желательным способом очищения духа и тела от скверны, что позволяет им, якобы, достичь такой степени чистоты, каковая будет необходима для воспарения в воздух и полета не аки птица, а подобно облаку, то есть без махания крылами и иного употребления мускулов, а единственно используя силу мысли, впрочем, я отношусь к этому без доверия, поскольку самому наблюдать сие не сподобилось, а доверие к чужим словам с некоторых пор оказалось у меня утраченным, однако это к предмету текущего повествования не относится. Итак, хотя этот странник и выглядел обычно для странников вообще, таковое зрелище было весьма неординарно для людей иного толка и звания, и наши караванщики выглядели удивленными, а большей частью - и испуганными открывшимся им необычным зрелищем.

Проводник же наш, по имени Абусир ибн Дашур ибн Бибан ибн Эенофер ал-Мукабалла, или Абу, как мы принуждены были называть его, дабы слова наши, к нему обращенные, можно было высказать не переводя дыхания троекратно, выглядел как спящий на ходу, или лунатик, поскольку хотя глаза его были открыты и двигался он по неровной брусчатке не спотыкаясь, взгляд обратился как бы внутрь его существа и уже не слышал он, когда товарищи звали его "Абу!" или даже "Абусир!". Будто зачарованный невероятно могущественным магом, проводник шел рядом с верблюдом-вожаком нашего каравана, не отставая от него ни на йоту, однако же оставался глух и нем и наши слова его не беспокоили. Мне же утверждали, будто проводники аравийского племени И-н-Тартаит никогда и ни при каких обстоятельствах не изменяют клятве, приносимой своему нанимателю пред идолом и вождями в родовом капище, и вот принужден я был мнение свое о нем, до той поры весьма лестное, изменить к худшему. Абу же, тем временем, направился прямо к страннику и остановил белого верблюда, неизменно шествовавшего во главе каравана, не доходя шагов десятков двух до места его сидения. Верблюд же, вопреки обыкновению, вел себя необычно послушно, тогда как в любое прочее время не обходилось без другой-третьей зуботычины, чтобы он соизволил исполнить волю караванщика.

Странник не произнес ни слова и вообще не произвел ни единого телодвижения, и лишь по вращающимся белкам его глаз заключили мы, что наше появление не осталось без его внимания. Принуждены были и все мы остановиться на площади, ведь верблюжий вожак стоял рядом с проводником и, судя по всему, с места двигаться не собирался. Необыкновенным выглядело зрелище нашего каравана, стоявшего на площади смирно, без обычной в таких вещах ругани погонщиков, криков ослов и горготания верблюдов, не желавших укладываться на брюхо, дабы их развьючили. И так простояли мы почти в полном молчании несколько времени, но сколько именно, сказать затрудняюсь, поелику не сообразил я вынуть из переметной сумы гномон и по нему солнечное движение засекать с наипачей из прочих способов точностью. Однако вряд ли долго, ведь никто из нас, под палящим солнцем находящихся, сознания от перегрева не утратил и на камень не свалился, что неминуемо содеялось бы в ином случае.

И вот вздрогнул наш проводник Абу, и вскрикнул он, и неожиданно заплакал, и слезы проистекли из глаз его по обожженному солнцем пустыни лицу, что было непривычно для всех нас весьма. Не принято у народов пустыни, солнцем и ветрами иссушаемых, драгоценную влагу слезами проливать, поскольку взять ее неоткуда и дороже она золота, каменьев, рабов и скота совокупно. Закрыл Абу лицо свое полою одежд своих и пал на камень. А от всех от прочих отошел столбняк, ранее без исключения поразивший и человека, и животное, и стало можным уйти от солнца в тень стен, что все из нас немедленно и совершили. А там верблюды и ослы, как и ранее, обрели голос и стали опорожняться с непосредственностью, животным присущей, ибо безгрешны они, как не ведают, что творят и не оскорбительно ни для кого лицезрение их соитий и испражнений. Верно, что и людям такое поведение бывает свойственно, отчего и название тому - скотство. И люди наши дар речения обрели, что проявилось в ругательстве и поношении себе подобных - кто куда встал да что при том сделал, и это тоже есть подтверждение сказанному мною выше. Однако же мало-помалу караван пришел в порядок, на местах биваков приемлемый, и вот уже верблюды подломили ноги и с них со всех сняли вьюки, а с ослов поснимали переметные сумы и мешки с грузом, и вязанки хвороста, и торбы с кизяком, по дороге усердно рабами собираемым на топливо, и шесты палаток, и покрышки шатров. Сняли и оружие, и уложили его так, чтобы находилось под руками в случае необходимости - звериного или людского вероломства. Осторожно, как и требовалось, сняли сумки с моими записями, бамбуковым футляром с каламом и тушечницею, увязанные пачки с кипами непревзойденной для письма бумагою, сделанной в великой тайне в дальней стране Цинь, за которую пришлось мне расстаться с тремя молодыми рабынями, приятными на лицо и искусными в темноте шатра, но уж столь велико было охватившее меня при виде гладкости и белизны бумажных листов вожделение, что ни на миг после этого не вспомнились мне имена невольниц, ни тяжелый шелк их волос, ни персик и аромат кожи. И, размыслив, что кроме необычного поведения проводника, ничего странного не происходит, стал я задумываться о сочинении, которое следует выбрать для чтения тем вечером, и решил, что ничего лучше Аверроэса в данных обстоятельствах быть не может, и я избрал его "Опровержение опровержению", и был сверх меры вознагражден мудростью величайшего и своей предусмотрительностью, осчастливившей меня соприкосновением с тайнами тайн и загадками загадок.

Несмотря на совершенно исключительные обстоятельства и все случившееся с нами, время текло своим чередом, как текут реки, остановить которые не под силу слабым рукам человеческим, и в положенное время наступила ночь, и занятия, дозволенные днем, сменили обязанности вечерние, а там темнота уравняла всех в единстве сновидений, кроме, конечно, часовых стражников да сторожевых псов, которые спят, когда придется, и большей частью в то время, когда прочие люди заняты своими обычными делами. Достойна сожаления доля того, кто вынужден жить не так, как способны жить прочие люди, не по своим собственным побуждениям, а единственно подчиняясь воле, извне приходящей!

Ночь наша в оазисе Данданкан прошла спокойно, если не считать обычных в путешествии стонов дремлющих верблюдов, лягания ослов у коновязи, храпа утомившихся за длинный тяжелый жаркий дневной переход по пустыне караванщиков. Обычной была и эта ночь, хотя холодный свет звезды Мицар отражался не только в глазах смотрящего на нее, но и в глади водоема, поблизости от которого расположился спящий караван. Никто не побеспокоил нашего сна, никого из обитателей оазиса, кроме странника, мы так и не увидели в тот памятный день. А странник незаметно исчез, и никто из наших людей и не увидел, куда и когда он скрылся. О его действительном существовании свидетельствовали лишь сторожевые собаки старинной пустынной породы, название которой ныне забыто за древностью лет, охранявшие караван в том путешествии. Они беспокойно обнюхивали место, где пребывал странник, скребли когтями камень, которым была вымощена площадь, и тревожно поглядывали вверх, на стену не то дома, не то дворика, из чего псовый вожатый заключил, что странник неким способом переместился через стену, но природа этого способа и как именно странник смог его употребить для своего трюка незаметно для наблюдателей, так и остались неизвестными.

Ничем не обеспокоил нашего ночного отдыха и проводник, пострадавший по неизвестной нам до поры причине. Он неподвижно лежал, укрытый с головой стеганым халатом - его походным одеянием, и лишь мягкие сапоги выглядывали из-под него. Не берусь утверждать, но мне показалось, что проводник ни разу не пошевелился на протяжении длинной аравийской ночи, не слыхал я также его дыхания, будто лежал не живой Абу, а мертвое его тело, расставшееся с бессмертной душою и ожидающее неизбежного перехода в тлен. Но собаки не беспокоились, чего они не преминули бы, когда б имелся меж нами покойный, хотя и новопреставленный, а поелику собаки, в отличие от изворотливого человека, лгать и притворяться не способны по природе своей, наделившей их звериной силой, яростной злостью и устроившей естество их наивно-простодушным для уравновешивания прочих иных качеств. Никто из нас, включая самых темных и суеверных андализейцев, не ведающих даже о наличии причины и следствия в каждом проявлении человеческой воли или природной стихии, не подумали обеспокоиться судьбою бедного проводника, возложив все на волю провидения и счастливой доли пострадавшего, если таковая у него наличествовала, а ежели нет, помочь ему все равно нечем было. Позже, когда прояснилась причина Абусирова уныния и объявились причины столь страшного угнетения его духа, открылось нам, что ничего не дано было нам ни исцеляющей мудростью величайшего Ибн-Сины, ни силами могущественнейших талисманов, ни шаманскими заговорами, зашитыми по обычаю в обшлаги штанов и в подошвы сапог, ни советами ученейших мюридов, для облегчения его боли и смятения, ибо боль души врачует лишь время одно, да и оно не всемогуще и часто лишь облегчает без излечения, а прочие средства, из которых самое сильное - курдистанский черный опий в виде сиккатива регулярно употребляемый, давая временное забвение истомленной душе навсегда погубляет телесную оболочку страждущего и приводит к концу печальному и неизбежному, как неизбежна смена весны летом, а осени - зимою.

Люди караванные спали, как и положено в пустыне на биваке в неизвестном, хотя до времени благоприятствовавшем нам, месте, то есть: не снимая сапог, не расстегивая халатов, дозволялось лишь снять тюбетейки и покрыть ими лица, чтобы ночные кровососы не нападали на усталых путников, да распустить несколько пояса, однако снимать их и в сторону откладывать уже возбранялось, так как при неожиданном нападении человек со сна склонен запутаться в собственных одеждах и стать легкой добычею налетчиков. Кинжалы было велено из ножен вынуть и под правой рукой держать на случай надобности, а которые левшами уродились, каковых в караване насчитывалось не менее шести персон, тем велели положить клинок под левую руку, а паче случится налет, так под ногами не болтаться, ибо известно, леворукие на ступень ближе к нечистому, нежели все прочие, поскольку левая рука от дьявола, и хорошо весьма, если при рождении такого ребенка его темная половина оказывалась слабой, каким-нибудь мелким дэвом руководствуемой, который способен разве что не ко времени глаза песком запорошить, а не самим Дэв-багатуром, потому что тогда рождались самые злодейские злодеи отвратительного нрава и безо всякого чинопочитания, для которых употребить кости родного отца на мундштуки для кальяна - прегрешение из наиневиннейших. Мой же узорчатый дамасский клинок, украшенный насеченной золотом почитаемого там пророка Магомета мыслью о том, что нет Бога превыше Аллаха (ал Алла инш Алла), в чем он, впрочем, заблуждается, по примеру всего прочего оружия каравана, покинул свои ножны, выделанные из подвергнутой дублению в тридцати семи травах кожи удивительного зверя, носящего имя одного из низвергнутых в преисподнюю, а именно - Бафомета, и торговец редкостями даже осмеливался утверждать, будто не зверя по имени Бафомет, а самого нечистого кожа употреблена на выделку ножен, отчего они приобрели совершенно удивительные таинственные свойства, коих я, однако, не заметил, также провел ночь обнаженным, прикасаясь к моей руке в готовности пресечь недостойную жизнь какого-либо варвара, неразумно осмелившегося нарушить покой нашего ночного отдохновения.

На рассвете, который в пустыне всегда происходит стремительно, караванщики очнулись ото сна и принялись заниматься своими обычными обязанностями - невольники готовили кострища из малого количества саксаульного хвороста и много больших количеств кизяка, стремясь соблюдать выработанную веками кочевой жизни лучшую пропорцию из кизяка верблюжьего и ослиного, говорят, для наилучшего горения к трем частям верблюжьих отходов следует добавлять не более одной ослиных и крайне желательно добавить одну часть конских, но сей возможности мы были изначально лишены, ибо в этом, крайне тяжелом и длительном путешествии не могли иметь при себе лошадей, так как в местностях, по которым мы были принуждены передвигаться, не имелось в достатке ни корма, лошадям подходящего, ни воды, без чего лошади не могут существовать в течение сколько-нибудь значительного времени. Обращаться же к насельникам оазиса за столь малой надобностью, как дрова очажные, без которой возможно обойтись людям, привычным к лишениям ради достижения великой цели, сочли мы неразумным и преждевременным, и обошлись своими силами и собственными припасами. Люди свободного звания, но низкого и неблагородного происхождения, имели в походных обязанностях приготовление пищи и напитков, к чему они и приступили с обычным для них рвением, устраивая блюда соответственно званию наделяемых пищей. К слову заметить, в этом караване по моему настоянию даже пищу для невольников готовили свободные караванщики, потому как по моему наблюдению свободные относятся к сохранению крайне ограниченных наших походных припасов куда рачительнее, нежели самый прилежный из невольников. И, уяснив глубину моих мыслей и оценив предвидение, до которого подняться им не дано, свободные караванщики уже никогда более не восставали против "прислуживания невольникам", как они смели называть это ранее. Самых же неуступчивых вразумили семихвостые кнуты охранников моего кортежа.

Итак, спустя малое время, нужное для возжигания очагов и закипания воды, коей было в изобилии в водоеме и была она достаточно чиста, хотя и уступала по чистоте, вкусу и запаху более привычной мне воде подземных источников родины моего детства, пища была приготовлена и роздана соответственно званиям. Так, невольники получили по гарнцу вареной чечевицы, сдобреной толикой курдючного жира, свободные караванщики сверх того имели большую пиалу отвара из баранины с красным перцем, воины получили по большой пиале отварной баранины и чечевицы, сколько душе угодно. Мне подали зажаренные на железном рашпере бараньи почки, не очищенные от почечного жира, и, по моей просьбе, несколько отвара, чего для моих скромных потребностей было вполне достаточно. Проводник, хотя и было замечено его пробуждение, к еде не прикоснулся, а его доля состояла в мясе, чечевице, отваре с зернами привычной ему зиры и сладкой тягучей массе, неизвестно из чего его племенем приготовляемой, называемой "лукум", которую они ценят, как лакомство, мне же вкусы их дикарские представлялись отвратительными. Затем наступило время напитков и размышлений. Один, известный язычеством своим, но толковый в хозяйственных делах ромей Анкус Марциус рекомендовал для сохранения рабочих качеств обеспечивать рабов изрядным количеством разбавленного уксуса, и совет его стоит принять во внимание, поскольку в жарком климате кислота способствует предотвращению лихорадки, которой многие, исполняющие грязные работы, подвержены. Но даже добрый совет действенен лишь в той части, в коей соответствует внешним обстоятельствам, и так как мы не имели довольно уксуса среди своих припасов, а взять его было неоткуда, следовало обходиться наличием продовольствия во вьюках, а не сетовать на невозможность поступать по писаному. Потому невольники вдоволь пили кипяток с разваренным в нем кислым гранатовым семенем и финиками, караванщики варили кофейные зерна, но делали это абсолютно по-варварски, то есть просто раздавливая плохо прожаренные зерна между двумя камнями и заливая крутым кипятком, воины предпочитали добавлять к плохому кофе финиковое вино, впрочем, тоже отвратительного качества, мне же готовил кофе специально обученный мною караванщик из свободных. Наполнив малую медную жаровню отборными кофейными зернами мокко, он осторожно поджарил их на остывающих угольях очага, непрерывно помешивая, встряхивая жаровню, а когда над зернами заклубился синеватый ароматный дымок, брызнул на них водою и тотчас снял с огня. Затем я вынул из своей сумы маленькие жернова, к которым искусством механического рода были приспособлены рукоятки, и ящичек, куда собирался истертый в порошок кофе. Посредством этого изумительного механизма я в самое малое время мог изготовить для собственного употребления порцию кофе, перемолотого настолько тонко, насколько это вообще способно достигнуть человеческими способностями. Теперь в ход пошла медная же турка на длинной деревянной ручке, что требует известной сноровки в обращении, дабы не сжечь ее на костре, однако исключающей ожоги рук, мешающие в дальнейшем жить, испытывая наслаждение от собственного существования. Наполненную кофейным помолом, вареным сахаром и налитую до самого расширения горла водой турку, мой доверенный караванщик закопал в угли и оставался при ней до самого закипания, чтобы не дать бурлящему кофе выплеснуться в очаг, что по аравийским понятиям совершенно недопустимо. Эту процедуру следовало повторить не менее трех раз, и вот, наконец, я получил медный стакан восхитительного напитка и испытал неземное блаженство его употребления. Остатки кофейной гущи я по обычаю даровал своему караванщику, безмерно благодарившему меня за столь незначительное проявление милости. Механическое же приспособление я собственноручно убрал в суму, не доверяя сей тонкой процедуры какому-нибудь неотесанному мужлану. И, хотя чудесный ящичек с жерновцами обошелся мне в целую половину цехина, что на том базаре соответствовало стоимости молодого осла или рабыни, искусной в ведении домашнего хозяйства, я не жалею такой безумной траты золота на великое удовольствие. Я же принялся за составление записок нашему путешествию, и этот напряженный труд занял мои мысли и руки до самого появления местных людей.

Так начался девятый день месяца Амшир, девяносто третий день нашего путешествия и второй день нашего пребывания в оазисе Данданкан, имя которого означает дрожащий и вибрирующий звук колокольчика, надеваемого на шею верблюду, возглавляющему караванное шествие в бескрайних песках аравийских пустынь.

Их пришло всего трое, одного из которых мы опознали сразу же, ибо этот был не кто иной, как неопрятный странник, встречавший наш караван вчерашним днем, или которого мы встретили по нашем вхождении в оазис, это с какой стороны посмотреть. Странник этот не удосужился изменить хотя бы что-то из своего немудрящего костюма, я имею в виду, что его обтерханный тюрбан и ужасное одеяние, назначенное прикрывать срамные места, но едва ли годящееся даже для этого, остались прежними, собственно говоря, именно по одеждам мы и узнали его, ибо лицом странник был смугл, а волосом, сюда включая бороду и преизрядные усы, сед, то есть на вид он соответствовал любому из тысяч обитающих в ориентальных землях странников - и если бы не разного рода тюрбаны, повязки, бусы, амулеты да шнуры перевоплощений, то различить их не имелось бы никакой действительной возможности. Говорят, будто бы имеется верное средство распознавать странников по цвету и силе испускаемой ими эманации, но хотя мне многажды предлагали такое вещество, запрашивая, в зависимости от жадности и нахальства продавца, от нескольких динаров до цехина за флакон, проверить его по моей просьбе в деле никто не отваживался, ссылаясь на нерушимость сургучевых печатей, повышенную способность улетучиваться или тому подобные известные отговорки, отчего я уверенно заявляю, что такого средства на самом деле не существует, или по крайней мере, в такой мере не продается, по какой причине я, прикупая по мере возможности всяческого вида и происхождения в изрядном количестве редкие редкости и сильные эликсиры с тинктурами, этого средства тем не менее не приобрел и считаю, что остался в выигрыше.

Двое же его спутников выглядели гораздо презентабельнее, или же, иначе говоря, являли собою вид, однозначно имаджинирующий стороннего наблюдателя, однако при всей внешней аттрактивности бросалась в глаза некоторая неестественность, если не сказать искусственность, а может быть вернее будет выразить охватившее нас ощущение посредством слова "извращенность", если только быть уверенным, что фривольность этакого изложения не покажется внимающему затаив дыхание читателю настолько неизысканной, что он отбросит фолиант и не станет и далее собирать перлы познания из многословия наших описаний, продиктованных единственно желанием предоставить читателю наиполнейшую возможность для осознания удивительных событий, имевших место в оазисе с нами. Так вот, презентабельность состояла в необычности одежд и поведения этих двух личностей, а извращенность, да простит меня читатель снова и еще раз, заключалась в их совершенно необычной для простой жизнедеятельности тождественности, причем не в одеждах воплощаемой, а в движениях и мимике, которые, как у недостойных лицедейных танцоров проявляется разом в нескольких, что привлекает взгляд, но в больших количествах губит мысль и иссушает тело.

Прежде всего, одинакового роста фигуры, в отличие от полунагого странника, были обернуты неким прямого покроя одеянием, называемом аборигенами галабеей и являющей собою род одинаковой для мужчин и женщин рубахи, застегивающейся на горле и доходящей до пят так, что ног совсем не видать, и когда идет мужчина, еще по временам можно усмотреть носы загнутые его туфлей, расписанных варварскими узорами, а вот у мелко семенящей женщины, как низкого, так и самого высокого звания, рассмотреть ноги и оценить стать и телесную гармонию невозможно абсолютно, что повергает всех инородцев, а не только одних нас, в соответственное ожесточение. Как такового, воротника галабея не имеет вовсе, скрывая, однако, горло целиком, застегиваясь на десяток мелких круглых костяных или медных пуговок у самого подбородка. Место расположения пуговок изобильно украшено многоцветной яркой вышивкой, издалека выглядящей неким узором, смысл которого при рассматривании вблизи исчезает, из чего заключу, что никакой мудрой мысли в сем рисунке не имеется, а изготовляется он искусными тамошними мастерами для одного только вида, дабы создать привлекательность немудреному местному одеянию и внести толику цвета в серое однообразие пустыни. Поверх галабеи надевают иную одежду, больше отвечающую званию и положению лица, ее носящего. Так, подневольному люду кроме галабеи никакого иного покрытия не дозволено, а галабея у них всегда из обносков, ни на что иное применение не годящихся. А если уж станет невмоготу холодно, как, к примеру, в десятый месяц Мадаран, когда ночами вода в кувшине может корочкой льда подернуться и собаки спят так близко к кострищу, что шерсть их начинает тлеть и дымиться, тогда невольникам разрешают в качестве теплой одежды использовать лошачью или муловую попону, обыкновенное для них укрытие в ночном сне. А вот дехканину, как человеку тяжкого труда, но свободному от ярма и клейма, дозволено носить серого цвета плащ, или бурнус по-тамошнему, на плечах поверх галабеи, однако выделывать его положено из вонючей шерсти безоаровых козлов, и не иначе. Воинам же дано право одевать торс в бурнусы, выделываемые из верблюжьей шерсти, длинные и устроенные с таким расчетом, чтобы покрыть при необходимости и голову. Называется часть, надеваемая ими на чело, башлыком, и слово "баш" наверное означает голову, как мне удалось уяснить, сопоставляя между собой иные слова местного наречия, слово же "лык" осталось для меня тайной, разгадки не имеющей, которую разрешит некто, превосходящий мои весьма умеренные способности. Бурнусы же овечьей шерсти носят их начальники, коего рода они бы не были. И только одному главному в роде, носящему звание аменокаля, положен бурнус белой овечьей шерсти тонкой выделки, что сразу отличает его среди людей прочего звания. Женщина же, существо несамостоятельное, недееспособное и своего собственного звания не имеющее, носит одежду, положенную ее господину, что, говорят, является здесь предметом сильной зависти и злопыхательства среди столь несовершенных созданий. Голова мужчин обыкновенно покрывается скуфейкой, или родом мелкой войлочной шапочки, издали напоминающей перевернутую чашу-пиалу, служащую местным для самых разных целей, а уж поверх нее накручивается тот самый тюрбан, о котором упомянуто выше. Женщины же укутывают голову, а часто и лица, открывая лишь глаза, платком, и иных предметов одеяния рассмотреть на них совершенно невозможно, да и не любят они любопытствующих взоров, не в пример нашим женщинам, имеющих свойство, называемое промеж нас "быть вертихвосткою", чего здесь вообще никогда не случается.

Двое же, пришедших с странником, галабеи имели не изукрашенные, самого простого покроя, как можно было поверхностно судить, однако обширные весьма, как бы сделанные для человеков тучных и представительных, так что под ними могло укрыться и двое, и трое людей обыкновенной пропорции. Поверх широчайшей галабеи каждый из оных облачался в необъятный бурнус, однако и по нему нельзя было определенно заключить их род и звание, поскольку лишь грубая, наподобие верблюжьей, шерсть пошла на ткань для них, но выделана она была исключительно мастерски, так, как часто и овечьи бурнусы выделанными не бывают. Из этого заключил я, что пришли к нам люди отнюдь не простого звания, которые по тем или иным причинам не кичатся своим положением, а может, заведомо скрывают его в секрете. Открылось нам так же, что среди местных поселенцев пришедшие если и не главенствуют в каких-либо вопросах их бытия, то уж явно стоят вне обычного люда, так как на шее у каждого на шелковом, как можно было угадать, витом шнурке висели талисманы или пайцзы, а может, какие-то ладанки, и хотя форма этих предметов под развевающимися бурнусами угадывалась вполне достоверно, а это были вещицы в виде яичной фигуры, однако материал, из которого они были выделаны, а также их содержание и назначение, конечно же, объявлены нам не были.

Отчего-то, по примеру женщин, эти люди имели укрытые частями намотанных на голову тюрбанов лица, оставлявшие на виду лишь глаза, ни носа, ни рта их не видно под тонкими полотнищами, а темные немигающие глаза, остро поблескивающие между белыми полосками ткани, больше всего напоминали глаза голодного тигра, вышедшего на вечернюю охоту и неукротимого в своей свирепости. Ничего иного, примечательного по своей сути, не обнаруживалось в пришельцах, просто они были совершенно иными по сравнению со всеми разноплеменниками, встречаемыми нами в столь длительном путешествии по неведомым землям. И вот, трое весьма необычных людей подошли к нам с явным, но неизвестным до поры и оттого наполненным опасным предчувствием, намерением, и мы стали настороже. Охранники наши, возглавляемые доблестным Зияутдином Абу-ал-Фазлом, или, по-нашему, Зияутдином Жезлом Непобедимым, стянулись в кольцо, окружив меня, главного караванщика и нашего несчастного проводника, все еще подверженного неизвестному и весьма мучительному для него приступу, и хотя и не вынимали кривых своих сарацинских сабель и тюркютских ятаганов из ножен, но красноречиво держали руки на их рукоятках, а пикейщики столь же выразительно облокотились на свои преизрядно длинные копья, сверкающие на утреннем солнце плоскими и зело острыми наконечниками. Таким образом, войско наше, хотя и было малочисленно, отнюдь не выглядело слабосильным и легко побеждаемым, впрочем, явной опасности пока что замечено не было.

Подошед к нам, все трое странных посланцев остановились в некотором отдалении от меня и моего эскорта, и изрядное время происходило полное и нарушаемое лишь животными и естественными звуками противостояние, и хотя наши люди были наизготове, они не предпринимали никаких действий, замерев как статуи в предивном, но лежащем ныне в совершенных развалинах и мерзости запустения, древнем городе Фивы, где, говорят, родился один из главных египетских и многие набатейские боги и богини, что, однако, вызывает сомнение, несмотря на заверение самых авторитетных исторических авторов, упомянуть хотя бы Страбона и Платона, ибо города, вниманием высших божеств обласканные, не становятся столь легкой добычей происходящих из пустыни неотесанных варваров, каковая судьба постигла священные Фивы. Причина же, по которой мои люди выказали такое похвальное воздержание, заключалась в моем строжайшем наказе не двигаться с места, что бы ни случилось, до тех пор, пока я самолично не отдам приказа действовать. Посланцы действовали почти также, видимо, сговорившись об этом загодя, так как незаметно было, чтобы между ними происходили переговоры. Допустимо, однако, что они общались между собою и без языка, а наподобие примитивных народов - знаками, сложенными из пальцев рук, вестимо, что многие из них умеют складывать знаки так быстро и виртуозно, что постороннему наблюдателю нипочем не догадаться о том, как на его глазах ведется оживленная беседа владеющих этим искусством людей. Однако же молчаливое стояние наше продолжалось довольно долго, пока я не решил перенять инициативу в свои руки, ибо конца молчанию до той поры не предвиделось. Я же решил, по примеру прочих опытных и искушенных в приключениях путешественников, обратиться не к кому-то из троих, ибо не мог выделить кого-либо первенствующего, а сразу ко всем, имея в виду не только странника и его спутников, но и все население оазиса, чтобы ненароком не причинить неумышленной, а только одним недоумением производимой, обиды как никому из посланцев, так и никому из жителей вообще, поскольку где-то за стенами наверняка скрывались люди более высокого звания и положения, нежели явившиеся, и быстро в уме составил подходящую к случаю речь о трех частях, решив изложить ее не менее чем на трех языках, во избежание вышесказанного казуса. Итак, первая часть должна была содержать приветствие, направленное ко всем людям, находящимся в то самое время в оазисе, как в нем живущим постоянно и владеющим им, так и к тем, которые могли находиться там временно, положим, как наши караванные люди или, что казалось более соответствующим и более опасным, наемные воины, отменные в бою и не связанные обетами послушания и невреждения в данном месте. Здесь нужно было высказать традиционное у всех ведомых мне народов пожелание здоровья, не забыв упомянуть, что речь идет не только о здравии собеседников, но и их родственников и свойственников. Во вторую голову следовало поставить пожелание, изложенное в самых искренних и воодушевленных словах, которым призывалось увеличение многочисленности столь ценимых пустынниками стад скота - овец и верблюдов, ибо это главное имущество и благосостояние в тех диких краях, что вполне объяснимо, ведь в голодный год златом и каменьями, а также прочими высоко ценимыми в иных землях товарами, сыт не будешь, и от скота зависело не благополучие, а самая жизнь людей. А поскольку мы пребывали в оазисе и составляли разговор с его насельниками, требовалось призвать неиссякаемую способность для водяного источника, составляющего его центр, сердцевину и основу, на которой, собственно, зиждется все существование его жителей. Призывая благости на прочие стороны состояния, требовалось пожелать владетелям этого места многих и многих сыновей, которые станут их отрадой в юности и опорой в старости, желать же многих детей вообще или упоминать дочерей не стоило, ведь в пустынных краях ценности у женщины, как таковой, нет вовсе, разве что дочь владетельного князя и вождя может сгодиться для какого-нибудь династического брака, при помощи которого можно упрочить свое властное положение или получить некие иные блага, наподобие доступа на пастбища или к источникам, однако даже на такую малость особенно рассчитывать не приходится, ведь женщин обыкновенно много и избыточно, а если не хватит надлежащей в подобное время, на рынке в той же Медине всегда найдется молодая и выносливая рабыня, за которую можно нанять исправного воина для несения караульной службы на три года, а если снабдить его палаткой да верблюдом, так и вовсе поселить его в оазисе, приняв подходящую к случаю клятву от служилого человека на добросовестное и честное несение этой службы.

Во второй же части моей импровизированной речи я намеревался в нескольких изысканных фразах описать наш путь и причины, приведшие нас именно к Данданкану, по мере возможности постаравшись уведомить о наших сугубо мирных намерениях по отношению к местному населению, не раскрывая, впрочем, ни места нашего исхода, ни места назначения, ни задач, преследуемых нами и побудивших пуститься в дорогу. Не предполагал я сообщать ни времени, проведенного нами в пути, ни числа караванщиков и вьючных животных, ни мест остановок для отдыха и времени, на биваки дорожные потраченного. Даже о грузе нашего каравана я хотел сообщить лишь в самых общих словах, назвав его товарами, и не погрешив при этом против истины, ибо что есть любая вещь, животное или невольник, как не товар, если рассматривать это именно с точки зрения возможности продать или купить перечисленное. Следуя же бытовавших в тех местах обычаев, говорить я собирался, тем не менее, довольно долго, ибо обычай требует произносить многие красивые слова, но об обязательном наличии какой-нибудь пользы в говоримом ничего не сказано. И в заключении речи следовало изложить в кротких и немногословных изречениях просьбу, принижая при этом наше достоинство и всенепременно возвеличивая властителей оазиса, а искусство здесь заключается в том, чтобы испрашивая малое иметь в запасе некий скрытый смысл, как в нетленном сочинении Китаб ал-Маснави, или Книге поэм, несравненного мастера письменного двоемыслия Джалаладдина Руми, сказавшего на века - в каждом слове и каждой вещи бездна скрытого смысла, или ма'нави, изъясняясь на фарси. Иначе говоря, если позволено будет мне, ничтожному, толковать мысль величайшего, слово звучит одинаково, а мысль несет каждый раз иную, а вещь, созданная для одного дела, и для другого приспособления имеет свойство. Так, видел я не единожды, как сняв с руки драгоценный перстень, служащий украшению и объявлению благосостояния владельца, ловкий купец превращал его в мерило высочайшего качества и великой тонкости и изящества выделки шелков, желтыми ханями выделываемого, продевая штуку шелка в невеликое отверстие перстня упомянутого. Или ножиком тонкой работы, для фруктов предназначенного да для разделки мясного куска за трапезой, при вероломстве нападающих защита осуществляется и немалый урон в насильниках производится. Так ведь и слово самое немудрящее разными смыслами расцвечивается, скажет вот женщина благородного звания, упорным домогательствам отвечая, "нет", а следует понимать "да", и действовать исходя из понимания, или смысла скрытого, а не звучания производимого, потому как то, что видно всем, для руководства одних неотесанных мужланов, куртуазной тонкости не ведающих, предлагается. Так и я обратился к превеликой мудрости прошедших веков, имея в виду просить малого - тени над головою, малой толики воды источника, орошающего камни оазиса, да невеликого отдыха для караванщиков, но предполагал изложить дело так, чтобы при необходимости сподобилось обернуть сказанное к своей пользе и оставаться в оазисе сколько потребуется, пользуясь его благами в необходимом количестве, да еще при том не нанести смертельного оскорбления его властителям... ну а ловкость, словами ли, делами ли явленное, на востоке ценится высоко безразлично к тому, другом или врагом употребляется. И, мысленно вознеся хвалу хранящему меня провидению и за помощью к нему воззвав, я приступил к произнесению речи на аккадском языке, как самом доходчивом для аравийских местностей, на фарси, как наиболее цветистом и красивом из всех восточных языков, которым способно выразить все, о чем только возможно задуматься прихотливой мыслью, к тому же изысканность фарсийского наречия позволяет сокрыть в нем известное количество вероломства, названного выше скрытым смыслом, и третьим языком, назначенным мною для приветственной речи, была классическая латынь, непонятная большинству, если не всем из присутствующих, но долженствующая наглядно всем объявить, из каких дальних и неведомых земель исходит наш караван, и звучание неизвестной речи должно было возбудить среди местных жителей сомнение в удаче нападения на нас, буде такое ими подготавливается, ибо неизвестность всегда служит предостережением, поскольку непонятное вызывает первым чувством опасение. Будучи укрепленным в уверенности такими размышлениями и вдохновленным ими неописуемо, я приказал охранникам разомкнуть ряды и вышел перед посланцами, не воспользовавшись никаким посредником, хотя это и умаляло мое самодостоинство, однако обстановка выглядела не той, в коей требуется соблюдение всех, включая самые отягощающие, ритуалы и обряды, соответствующие действующему обычаю. К тому же мне представлялось, что таким путем я смогу ускорить события и, буде благоволение Господне на нашей стороне, то и повернуть дело к собственной выгоде.

-- Тот ли ты, кому можно говорить доверенные слова и чье слово не отстоит от дела далее необходимого, во имя Аллаха милостивого, милосердного, - без слова приветствия обратился ко мне странник на сладкозвучном фарсийском наречии, более приличествующем поэтическому промыслу, а не высказыванию низких и грубых слов, нашу повседневность извечно сопровождающих, устами грязного странника, чье одеяние лишь срам его прикрыть сподобилось! Я же, напротив, склонился в подобающем полупоклоне, который явно обозначал мое приветственное послание, но не давал повода счесть оный полупоклон выражением лести, неуверенности или низкопоклонства или самоуничижения, иначе говоря, это было приветствие утомленного путника, прибывшего с богатым караваном, коего трудности дальнего и неустроенного пути утомили, но не ослабили. Склонив голову, я в свою очередь ответствовал страннику на том же языке:

-- О уважаемый, чья святость и чистота явлены нам, дозволь мне приветствовать тебя благословением и приветом вечным, длящимся до самого судного дня! И приветствовать спутников твоих, и людей твоих, и владык твоих! Да благословит тебя и народ твой господь твой, почитаемый здесь.

(Здесь я полупоклонился вначале страннику, а затем, уже менее глубоко, его таинственным спутникам, не забыв сделать знака руками, которым вроде бы охватывал весь оазис целиком и все его население, передавая им свое приветствование.)

- Как жемчужина в непроглядных глубинах темных морских вод, как звезда, одиноко воссиявшая на черном небе, объявился оазис Данданкан на нашем протяженном и многотрудном пути, и стал воистину наградой за перенесенные нами лишения! Сладкой водой забвения горестей дорожных наполнен его хаус, благодатную тень отдохновения источают пальмы его. Твердь его как твердь первородного куска глины, из которой создана вся земля, и насаждены все растения, и поселены все животные земные, водные и парящие в небесах, так же благодатна она и прекрасна. Благодарю тебя и твой народ за то, что вы поселились в столь отдаленных и суровых землях, давая приют усталым путникам, вынужденным пересекать пустыню по разным надобностям. Что бы сделалось с нами, не окажись на нашем многотрудном пути оазиса с доброй водою и нежной тенью?

-- Слова твои выдают человека многомудрого, опытного и ловкого, - ответствовал странник на мое приветствие. - Позволь и мне приветствовать тебя и твоих людей свободного звания, хотя явились вы гостями незваными и посетителями нежданными. Но жестокие ветры пустыни пишут на сыпучем песке свои законы, главный из которых - закон гостеприимства, запрещающий владетелям оазиса отказывать в приюте кому бы то ни было, хотя бы и злейшему врагу, если его застигла в пути черная буря и он изнывает от жажды. Есть и другая сторона этого закона...

-- Позволь мне досказать этот закон до конца, уважаемый, - обратился я к страннику, учтиво перебив его речь. - Дай мне доказать тебе и всем в оазисе, что и нам известны законы пустыни, и мы исполняем их так же, как и все прочие. Ибо хотя и имеем мы при себе оружие, служит оно лишь нашей защите и никогда не будет употреблено для нападения. И завет о том, что в оазисе всегда царит мир, хотя бы за его стенами бушевала самая жестокая война, знаем мы и свято чтим его. Да не возникнет ни у тебя, ни у кого здесь, иного помышления о нас и наших промыслах. Не корсары мы, не разбойники, наподобие диких сельджуков, о которых мне доводилось слышать, будто бы им случалось нарушать законы оазисов, и оттого происходили смертоубийства и разрушения, и вода, собиравшаяся в хаусах поколениями, уходила в песок, а плодоносящие пальмы высыхали и более не годны ни на что, кроме сжигания их в костре. Мы и не аравийцы, снующие на своих быстроногих дромадерах между оазисами и переносящие лишь сплетни да слухи, да грабящие купеческие караваны, не способные дать им достойного отпора, а не торгующие, как подобало бы сильному племени. Мы и не мстители, как гончие псы выискивающие в пустыне обидчика, дабы поступить с ним по законам кровной мести и талиона, и даже считаем это дело недостойным, ибо сказано пророком, в этих местах почитаемым - оставь зло совершившего, ибо достаточно ему и того, что он сотворил. Мы не более, чем путники, идущие дальним путем за некоей целью... и нет в нас угрозы ни людям, ни законам, ни оазису.

-- Кто же вы, и зачем идете, путники? - спросил странник, хотя, мне думается, он сразу уразумел, что ничего истинного от меня он не услышит, и я ответствовал:

-- Есть и другие законы, и один из них - не выспрашивай у человека того, что он не должен сказать тебе и что тебя, таким образом, не касается, ибо услышишь то, что тебе не понравится. - И, надо сказать, не сильно понравился мой ответ страннику, однако же крыть ему было нечем, ведь такое правило действительно существует и почитается в тех краях, как завет предков, не одну сотню лет насчитывающий. Так что странник был удивлен, что и мне таковое мудрствование ведомо, а настаивать на своем ему не получалось, так как все мои слова слышали и кто мог, тот уразумел. Поэтому странник сказал:

-- Твое слово против моего слова - и нет ничего. Кто станет свидетельствовать, что в твоих словах одна только правда, если я вижу, как блестят копья твоих стражников? Кто знает, что в твоих вьюках, которых на каждом верблюде по четыре, а на осле - по два? Кто откроет, что за люди тебя сопровождают, ведь до сего дня прежде мы видели одного только твоего проводника и нам ведомо, что этот человек тот самый, кем он назвался.

-- Надо ли понимать тебя таким образом, что наш проводник уже приводил караваны в Данданкан и его имя тебе известно?

-- Имя его нам неведомо, потому что о нем мы его не спрашивали, да и без надобности это, ибо имя человеку дается не по делам и не по наклонностям его, а прихотью родителей или сродственников, и больше прячет его суть, нежели проявляет... Одного Аллаха имя, да живет он вечно вековечно, являет собой истину истин и силу сил, да и то лишь искушенному, а истинного имени Аллаха знать дано лишь избранным. Что с того, что он назвался перед тобою Абусиром сыном Дашуровым сыном Бибановым сыном Эеноферовым из рода Мукабаллова? Что уразумел ты из этой родовитости? Знавал ли ты Дашура или Бибана прежде и надлежаще, чтобы судить, каков будет их сын? А что ты скажешь об его матери и материнском роде? Может статься, не одним только материнским молоком питала его мать, но и кровью своего рода и ненавистью своего рода также. А для другого вопроса скажу тебе, что тот, кто назвал себя Абусиром перед тобою, приводил сюда караваны, служа проводником в них. И семь раз он приходил в оазис проводником и уходил проводником, а в восьмой раз пришел он проводником, а ушел человеком, оставившим здесь душу свою, и сейчас тело его рыдает, оттого что душа его здесь, а встретиться с ней уже не можно...

-- Об удивительном вещаешь ты, странник! Как же можно расстаться душе с телом, которое не есть иное что, кроме как оболочка и вместилище для эфирной части нашего естества, и остаться при том живым и дееспособным? Доводилось и мне слышать о нечто подобном, когда великие маги путем долгого учения и сугубого воздержания и крайнего умерщвления плоти, а также употребление крепчайших опиумных эссенций и настоев смолы камедного дерева, достигали этой способности, но неведомо мне, оставались ли они после этого на земном круге существования и надолго ли человеческое в себе сохраняли... А будет тебе знать, что маги суть посвященные жрецы поклоняющихся чистоте огня, и образ их мыслей непостижим прочим. И чтут они чистоту во всем, чистоту в воздухе, и в воде, и в земле, а наипаче в огне, и когда черному Ариману сподобится умертвить кого-либо из их народа, не могут они хоронить тело ни по какому из известных нам обычаев, то есть ни бросить в воду, как то творят исповедующие Брахму жители Мохенджо-Даро, ни закопать в землю с богатыми дарами, женами и невольниками, как одетые в штаны и остроконечные шапки мехом наружу степняки, усеявшие ныне великие по протяженности земли и погубившие своими кривыми луками и изогнутыми стальными клинками цветущие некогда Бактрию и Согдиану, ни сжечь на костре, как поступают многие народы, считающие огонь очищением для души, ибо он уничтожает мерзостно воняющий разлагающийся труп и освобождает душу, и возносит ее в небо к престолу вседержителя... И вот, когда Ариман устроит свое злое дело и погубит кого-то из огнепоклонников-магов, они немедленно несут его в дом поодаль от селения, называемый кед, и нет крыши в том доме, и кладут усопшего прямо там, под открытым небом, дабы секли его дожди и высушивало солнце и дикие птицы слетались расклевывать плоть, а в местах, где такие птицы редки или не приучены питаться падалью, там держат голодных собак единственно для того, чтобы они питались мертвыми телами. И лишь после года срока, когда от тела останутся немногие кости, очищенные животными, солнцем, дождями и ветрами, сродственники усопшего могут прийти в кед и забрать эти кости для дальнейшего почитания, потому как веруют, что разложения в них больше нету, а лишь содержится малая частичка очищенной от праха души, и кладут с песнопениями толику костей в ящик, согдийцами именуемый оссуарием, или костевместилищем, и несут с великой торжественностью в свою родовую усыпальницу, которую называют хранилищем душ, и берегут ее место укрытия от посторонних старательно, а на ящике рисуют подобающие случаю картины из жизни их богов и великих людей... Но в том случае с Абусиром, как бы удивителен он не представился тебе, душа уходит из тела навсегда, ибо связь их хрупка и предназначена только на один раз за всю жизнь, и твоих слов, странник, о разлучении тела Абусирова с Абусировою же душою, я не слышу и не разумею.

-- Сократи твои речи, - довольно грубо отвечал мне странник, по всей видимости, неприятно пораженный глубиной моих познаний и широким кругозором выдающегося путешественника. - Ибо что глупцу не объяснить словами, умный постигает с единственного взгляда на предмет. Поистине, мы все принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Нет мощи и силы ни у кого, кроме Аллаха, высокого, великого! И душа наша нам не принадлежит, сколько бы ты не утверждал обратного, а если ты примешься спорить, то не утруждай себя, а яви на деле хотя бы одно подобие из того, что ты наговорил нам. Ведь если скажет тебе мудрый "черное" на белое, мудрость твоя заключается в том, чтобы согласиться с мудростью того, кто мудрее тебя, не вступая в пустые пререкания, а если он скажет "белое", не спрашивай, почему его мнение изменилось, а прими его как дар благости, которая тебе недоступна.

-- Слушаю и повинуюсь, о странник, - не стал я спорить с ним, потому как спорящий с женщиной и помешанным сокращает свое долголетие и уничижает собственную мудрость. - Но скажи, как получилось, что Абусир после пребывания в этих местах утратил свой покой?

И тут вспомнилось мне, что при найме его проводником в это путешествие, едва ему стоило услышать название Данданкан, как выразил он полное согласие с моими условиями, которые были хотя и справедливы, но суровы весьма, поскольку человек, идущий в услужение, отдает не только свои руки и голову, но и самого себя, как бы в неволю, и знающие люди редкой профессии, как банщики, способные отворять кровь, или лекари, умеющие исцелять дурные хвори и изгонять нежеланный плод из чрева неразумных женщин, также как владеющие даром отыскивать верную дорогу в пустыне проводники, горазды торговаться, предлагая свои услуги. Да, сказал я себе самому, а ведь ты не обратил внимания на поспешное согласие проводника, и не задумался, что движет им при таком случае. А вдруг это не проводник вовсе, а тайный наводчик свирепых пустынных бродяг-разбойников, убивающих не столько ради пропитания или роскоши, а больше из жажды крови невинных людей? Или способник какого-нибудь черного волшебника, для которого погубить караван есть сдержание обещания злому ифриту, джину или джиннии за ее дьявольское сладострастие? И я вынужден был вновь и вновь вопрошать себя - где были твои глаза и не затуманил ли ты свой ум чрезмерным употреблением маковой росы, изобильной в этих землях?

Видя явное мое замешательство и правильно истолковав для себя причину, из которого оно проистекало, странник едва заметною ухмылкой выказал себя, спутники же его оставались при этом безучастны. Размышляя о столь необдуманном отношении к проводнику, я, тем не менее, ни в чем не мог укорить его во время нашего долгого и нелегкого пути, разве что намедни он не сумел совладать с нахлынувшими чувствами и пал замертво, уклонившись тем самым от своих обыкновенных обязанностей на устройстве бивака - не обходил наш стан кругообразно, не окружал спальные места людей веревкой из верблюжьей шерсти против посягательства мелкой, но сугубо зловредной твари, каракуртом или черной смертию именуемой, не проверял качества источника и не делал обычных его должности распоряжений относительно топлива для костров и управления дымом сообразно направлению ветра и близости присутствия посторонних, имея в виду лучше превысить скрытность бдением чрезвычайным, нежели оказаться на виду возможного неприятеля. Но столь неумеренное поведение проводника имело свои основания, хотя и неизвестного мне свойства, и я с легкостию простил его нерадивость.

-- А не будешь ли ты так снисходителен, чтобы объяснить передо мной причины, подвигнувшие нашего проводника на столь утомительное путешествие в Данданкан? - спросил я странника, на что тот ответствовал следующее:

-- Причины эти сокрыты в этом месте, о путник, и тебе не избегнуть встречи с ними такоже.

-- Но не будет ли лучше для меня и благословенно для тебя открыть тайну, в этом месте заключенную, ежели это не станет нарушением здешних законов или твоих обетов?

-- Всему свое время, о нетерпеливый! Не бывает так, чтобы вода реки из места истока оказалась впереди воды, впадающей в море! Не случается и так, чтобы месяц Байрам предшествовал месяцу Шабан. И нижние одежды не надеваются поверх бурнуса, а начинка пирога не кладется поверх его корки. И не бежит табун впереди вожака, и солнце с луною идут лишь назначенным им дорогою, а места своего не переменяют. Знаешь ли ты, что в хорошем разговоре не все говорится, а лишь то, что месту и времени подходяще?

-- Воистину, о благочтимый. Но ведь сказано - слово непроизнесенное что ребенок нерожденный, одно лишь сожаление порождает. И если есть препятствия для твоих слов, назови их мне, и я проникнусь пониманием твоего молчания и устыжусь собственной назойливости. А ежели таковых не имеется, тогда, сказав алеф, произнеси и бетел, покуда не скажешь последнего слова в своем повествовании. Ибо заповедано - не наливают молодого вина в старые мехи, так и тебе не подобает скрывать того, что может быть явлено, ведь в данном случае "может" означает "должно".

-- Что ж, - произнес странник и впился в меня своими темными глазами, коими, как я слышал, оные странники заклинают даже самых ужасных и ядовитых змеев, именуемых аспидами, которые свивают гнезда свои, змеенышей переполненные и ядом укрепленные, под некоторыми камнями, расположенными поблизости от тропы, идущей к водопою, и по временам, оголодавши, зело уязвляют истомленную жаждой скотину единственно для того, чтобы утробу свою удовлетворить. - Что ж. Место нам выбирать не приходится, ибо я был здесь всегда, а ты пришел сюда, неизвестными силами влекомый, а то, что выпало в наугад брошенном жребии, то и судьбою предназначено. Так что первое условие, чтобы услышать тебе предначертанное, уже сбылось. Данданкан станет местом, где ты услышишь желаемое, не зная, к добру оно или же к худу...

-- Мудрые речи слышу я из твоих просвещенных уст! Назови же мне прочие условия в подобающем месте и соответствующем времени, - просил я странника.

Здесь я сделал знак своим людям разомкнуть ряды, и открылся проход к моему походному шатру, перед которым усердные невольники уже расстелили ковер для сидения и разожгли малый очаг для приготовления благословленного кофейного зелия. Там же в полном благоустройстве имелся изготовленный к употреблению кальян, удовольствия от которого я не разумею, но многие ориентальные жители, и среди них также и некоторые женщины, используют это странное устройство к полнейшему собственному удовлетворению и благодушию, отчего по моему распоряжению этот кальян всегда снаряжен наилучшим табачным листом, настоянным на яблоке и изюме, и выставляется подле меня при всякого рода переговорах. Там же стояли блюда, достойно изукрашенные и с приложением разных сладостей, употребляемых здесь вместе с кофе во время разговора. Невольники положили на блюдах горки темной самаркандской халвы и светлой тахинной, выставили турецкий лукум разного вида и аромата, особенно же именуемый рахат, почитаемый за образец сладостей, приготовили для желающих шакер-лукум и лепешки шакер-чурека, обсыпанные белым сахарным порошком, как афганские горы на горизонте снегом, поставили кувшины с охлажденным по мере возможности шербетом, который в каждом ином кувшине был другой, и благоухание мускуса и амбры возносилось там, как облака возносятся в небо. Только странник вряд ли имел способность по достоинству оценить редкое великолепие предложенных ему яств, поскольку славятся оные странники стремлением своим к полному умерщвлению плоти, отчего все плотские позывы становятся для них чуждыми и мерзкими. И, зная этот неоспоримый факт, я, по закону гостеприимства, предложил посланникам пройти к месту, где должны были иметь место наши переговоры, умышленно не отделяя странника от его спутников, ведь таким способом я показывал ему, что вижу его лишь первым из равных, в числе прочих насельников этого достославного оазиса. Странник же, нимало не чванясь, прошел за мной и уселся против меня на мягком хорасанском ковре, как если бы ему не впервой представлялась такая возможность, и спутники его, резким движением руки совершенно одинаково, как первый, так и второй, откинув подолы галабей, также сели на ковер по сторонам от странника. Обратясь к ним, я сказал:

-- Будьте спокойны, пейте на здоровье, вкусите плодов на пользу вашу, да пойдете вы по пути благоденствия! - и посланники разом прижали руки к сердцу и склонились в положенном поклоне принятия и благодарности.

-- Каждая вещь достойна лишь в должном месте, - произнес странник. - В сточной канаве нет чистого уголка, и жемчуг, в нечистоты упавший, сияния своего сохранить не способен. Недостойно серебро быть оправой для рубинов, ибо одно золото с ним ясностью сравнится. Не возлагай ножных браслетов на продажной женщине, нрава гулящего и распущенного. Не седлай мервским седлом ишака, все одно не изменишь его упрямого и своекорыстного нрава. Благовониям не украсить вони нужника. Здесь же гармония сочетает вкус, цвет и запах, подобно как звучание струны ребаба сочетается с декламацией рубайев, и не изменить в этом сочетании ничего без того, чтобы не разрушить их совокупную целостность. Напитки и кальян, сладости и ароматы, собеседники и прислуживающие им... Сказано же однако до нас - "Встречаюсь с ним, но не знаю, кто он. Говорю с ним, но не знаю его имени." Назови же свое имя и звание, о украшающий это сияющее место!

Я же склонил голову в пристойном поклоне, указывая, что понял и оценил изысканную речь странника, изложенную на фарси, и в свою очередь отвечал:

-- Воистину так, сказано же - гоните обезьян с пира, а собак из храма! И еще сказано сияющим Абу-Новасом - врага удостою узорчатого булатного клинка по силе его, лошади приличествует шелковая плеть, невольнику нерадивому и вороватому - розги и колодки на шею, а женщине, чей стан пленил мой взор - синдийская кисея и жемчуга на руки. Ибо одна вещь другую дополняет, порождая гармонию, и иная вещь без другой не существует, ибо разрушается гармония. А иная вещь противоположна другой, и если насильственно соединить их, нарушится равновесие и красота поблекнет, и сила пропадет, и нежная музыка окажется ревом ослов, а изысканные яства запах тлена приобретут. Мудрость твоя явила нам, что торопясь успеть все, не делаешь и того, что мог бы сделать. Дозволь же мне, недостойному, открыть свое имя и сказать тебе, зачем и как я оказался в этом месте со своими людьми.

И странник склонил голову в знак того, что готов слушать меня.

-- Итак, о достопочтенный, имя мое Элиа, а полностью именование - Элиезер, что значит на твоем языке "первый", и вправду, я стал первым сыном моих достойных родителей, мир их праху, да будут мои слова искуплением сорока их прегрешений! Довелось мне родиться в дороге, ибо племя мое, будучи изгнанным из страны обитания, кочевало в разных краях в течение четырех веков, не имея возможности возвратиться к истокам своего народа и жить там по законам предков, а иные земли не влекут их, ибо воды там горьки и воздух не сладок. Приходилось прочесть мне в многомудром и высоко ценимом сочинении сладкоречивого Сатьясаны, под названием "Дашакумарачарита, или приключения десяти принцев", изложение почитаемой им за истину сутры о способах приобретения власти и богатства, в коей сказано - ловкому человеку родина там, где ему хорошо, так вот, соплеменники мои либо все поголовно происходят из людей не ловких, не спорых на достижение счастливого бытия, извлекая его изо всего по мере возможности, либо не довелось им пристать к брегам, дающим покой и довольствие. Бог весть, не мне судить о том, только, как я сказал тебе, четыреста лет в постоянном кочевье означают что-то, чего не сказать словами, хоть и употреби их без меры и счета... И вот, родился я в кочевой дороге, в верблюжьем седле для женщины, и первое, что мог различить, была серая дорожная пыль, проплывавшая мимо моих глаз, и не было ничего неподвижного около моей колыбели, о чем можно сказать - вот, это мое - и потому места моего на этой земле нету, и нет у меня дома и пристанища, или же сказать по-другому - вся земля моя, и все на ней есть мой дом и мое пристанище, о чем ты можешь рассудить сам, как тебе заблагорассудится.

Излагая повесть своего бытия, я не сразу обратил внимание на спутников странника, которые ранее выглядели недвижными статуями, о чувствах которых судить нельзя, ибо, как на выцветших папирусах, на их лицах и руках прочесть ничего решительно невозможно - и как на старых свитках ты видишь лишь слабое отражение истин и красот, запечатленных и исчезнувших, так и спутники представлялись темными пятнами неопределенной формы и содержания. Теперь же стало очевидно, что это несомненно люди разного сложения и характера, ибо один из них не сводил с меня глаз, сдвинув тюрбан на одно ухо, чтобы не упустить ни единого слова из моего повествования, второй же, разглядывая меня с не меньшим тщанием, никаких внешних телодвижений отнюдь не производил.

-- Род мой восходит к первым семьям, тем самым, от которых все пошли прочие потомки, в конце концов составившие наше племя. Мои славные предки были великими воителями и столь же великими златоустами, достаточно сказать, что все летописцы происходят из нашей семьи, и само изысканное письмо, которым принято заполнять хроники, именуется джаридой, из чего тебе, о мудрейший, не составит труда извлечь, что род мой именуется Джариддин. Род мой достославен, но лучшие дни его уже миновали, число наше не столь велико, а если выразиться вернее - совсем невелико для того, чтобы иметь достаточный вес в племенном совете, отчего мысли, напитанные мудростью веков и опытом наших предков не достигают ушей остальных вождей. Такое положение вещей сохранялось уже долгие годы, но лишь два десятилетия назад, когда я вступил в отроческий возраст, а иначе - все уже мог разуметь, а собственного слова до поры не имел вовсе, - прочие вожди, решив, что пора свести число достойных принимать решения о жизни, смерти, дороге и источнике лишь к наделенным достаточной силой, отринули ценность мудрости и ее преимущество перед грубой силой в принятии решений, и в один черный день на племенном совете, когда старейшина нашего рода высказал свое несогласие с прочими по какому-то вопросу, суть которого забылась, да и не важна вообще, все другие вожди единодушно поднялись против нас, обвинив в трусости, предательстве, забвении общих интересов и неповиновении совету. Исходя из лживых наветов и скрывая за высокими словами низкие побуждения, отомстили нам всем, носящим имя Джариддинов, только из черной зависти, наведенной Ариманом или иным злым ифритом, которого иудеи именуют Сатаною, радующимся теперь от того, что его хитрая задумка удалась вполне. И если бы не слово старейшины нашего рода, обращенное к племенному совету, а он воззвал к священному писанию и выкрикнул в лицо самым непримиримым из наших противников - Оставь меня - оставит тебя Аллах, не убивай меня - пощадит тебя Аллах! - не сносить бы нам голов и некому было бы донести вам эту горькую историю. Наш малочисленный род был объявлен вне племенного закона, а жизнь нам оставили лишь потому, что пролитие крови соплеменников в оазисе, где мы все тогда жили, было признано неразумным даже самыми злокозненными из наших противников, и потому весь наш род был присужден к изгнанию, и нас выгнали в пустыню и в ночь так поспешно, что дали собрать лишь малые шатры, некоторое походное имущество и совсем немного пропитания и воды, сколько ее уместилось в мехах. Из скота нам отдали по верблюду, по три осла и по десятку баранов на семью, несмотря на то, что наш малочисленный род отнюдь не был беднейшим среди остальных, а сказать по правде, мы имели скота и прочего имущества столько же, сколько все прочие роды, вместе взятые... А поскольку в то время, когда наш род угасал, в него входили лишь три семьи с малым числом воинов, по которым считается семейное положение, ты и твои спутники исчислят достояние, которое нам позволили иметь. Остальное же, то есть наши дома, посевы, деревья плодущие и овечьи отары, лошадей и вьючных и ездовых верблюдов, отобрали сильнейшие, обвинив в несовершенных преступлениях и объявив, что искупление вины имуществом, хотя и допускается и адатом, и шариатом, и Моисеевым законом, однако же наше прегрешение, якобы, столь ужасно и богомерзко, что конфискация не покрывает и сотой части его, а посему изгнание будет приведено в исполнение без отлагательства. Для усугубления наказания отобрано было также и воинское снаряжение, стоившее немало талантов в золоте и серебре, дорогие украшения женщин были сорваны с них, как с презренных пленниц, захваченных в набеге, а старейшину били принародно плетьми за грехи его, которые он не совершил. И наш род с позором выгнали в пустыню, и швыряли камнями нам вслед, и провожали бранными словами, и горечью переполнялись наши сердца, и глаза жгли невыплаканные слезы потому, что все это была черная несправедливость.

Воспоминания захватили меня, а непрощенная обида заставила остановиться в повествовании и взять медный стаканчик с кофе, горечь которого вполне соответствовала горечи моей души. Мои невольники тут же наполнили стаканы кофе и обнесли гостей, которые не отказались от нашего радушия и приняли и кофе, и сопровождающие его кушанья. Люди, сопровождающие странника, открыли, хотя и не полностью, лица, и отдали должное и крепчайшему аромату кофе, и вареной в меду турецкой айве, наполнившей несравненным ароматом воздух вокруг нас, и происходящему из той же Турции прозрачному лукуму, начиненному жаренными фисташками, абрикосовыми ядрами и ягодами шиповника, обладающего, как сказывают, особенно целебными свойствами, отведали египетских лимонов, персиков их Омана, тихамского изюма и очищенного миндаля, темной халвы и тахинной халвы, вкусили каждого из десяти видов шакер-лукума, насладились шакер-чуреком, а после того омыли руки в воде, куда для благородства бросили лепестки роз и анемонов, и откинулись на подушки, изготовившись внимать продолжению моего рассказа. Не желая утомлять слушателей излишне затянувшимся молчанием, без долгих предисловий я продолжал:

-- Так вышли мы в ночь, потому что наши мучители оказались столь жестокосердны, что даже не разрешили остаться на ночлег за стенами оазиса, в безопасности последнего пристанища, и было нас три семьи, что значит - три воина, способных носить оружие, их женщины, дети, их родители, а одним из стариков был потерпевший несправедливое унижение старейшина, так что всего нас насчитывалось двенадцать человек и двадцать одна женщина. Из двенадцати мужчин было трое воинов, которых лишили оружия и амуниции, оставив одни тесаки, которыми резали баранов и прочую скотину, да топоры, годные лишь для заготовки хвороста на дрова, если его еще можно было сыскать в бесплодных пространствах, было пятеро детей мужеского полу, из которых лишь трое, среди которых и я, вступивших в возраст отрочества и способных оказать какую-то помощь старшим, да четверо старцев, двое дряхлых по древности прожитых лет, да двое способных самостоятельно передвигаться, но дающих вспоможение лишь муростию советов, а отнюдь не силой рук и зоркостью глаз. О женщинах говорить не пристало, но лишь восемь из них, бывших женами воинов, могли содержать скудное хозяйство нашего рода, ибо от трех старух оказалось мало толку, а от девочек его и вовсе не было - ни работать они не могли по малолетству, ни замуж ради калыма отдать их нельзя было по той же причине, да и кому они пригодились бы, если всего нашего стада не могло набраться даже на один достойный бешбармак?! Однако, как стало очевидно впоследствии, ценность не всегда считается баранами да имуществом, мудрость зачастую дороже злата и рубинов.

Мне пришлось подкрепить себя добрым глотком крепчайшего кофе, куда по примеру сирийцев добавили зерен кардамона, отчего его горечь приобретает столь изысканный оттенок пряного аромата, а потом я положил в рот ложечку кофейной гущи, смешанной с сахаром, и принялся жевать, продлевая удовольствие. Тут вспомнилось мне, как в непроглядную темень двадцать с небольшим лет назад, малый наш отряд изгнанников вышел из врат родного оазиса, чтобы никогда больше не вернуться в него. Скот, пережевывая жвачку, упорно не желал покидать загонов на ночь, вырванные из объятий первого сна, дети заходились криком, плакали женщины, оскорбленные чужими руками, срывавшими их родовые украшения и не щадившие сути женской стыдливости. Мужчины выглядели потерявшими лицо, и если бы не увещевания старейшины Цви Бен Ари, схватились бы за оставленное им оружие и бросились в безнадежную битву с обидчиками... Слава всевышнему, да живет он вечно вековечно, в нашем роде все еще прислушивались к голосу разума и мудрости и внимали слову старейшины, не переча ему понапрасну. И то верно, прочие воины, подчиняясь приказу своих вождей, во всеоружии стояли наготове, и как мне теперь явствуется, ожидали необдуманного поступка с нашей стороны, чтобы вырезать наших людей, как затеявших войну против своих, и тем закрыть главу нашей летописи навсегда... Да будет же благословен старейшина Цви Бен Ари, мудрость которого была глубже бездонного источника и ярче утренней звезды!

-- Итак, мы вышли из оазиса не стройным караваном, в котором каждому человеку, каждому скоту, каждой вещи назначено свое место, а вышли нестройной толпой, вперемежку люди, скотина, женщины, кое-как собранные узлы на верблюдах, старики и старухи, чьих седин не пощадили те, кто еще вчера склонял голову в молчаливом почтении к прожитым годам, да ведь и сказано издревле - вражда не дозволяет узреть красоту юности и уважать серебро старости, мехи на ослах, шесты палаток... За нами увязались две наших собаки, обычных пустынных гончих, и, предвосхищая продолжение рассказа, если ты посмотришь вон туда, ты увидишь потомков тех самых собак, дщерей изгнания, которые отныне и вечно сопровождают меня в моих странствиях... Многое, слишком многое утрачено мною на моем бесконечном пути, немало серебра и рубинов рассыпалось из худых хурджинов в дорожную пыль, и былые спутники мои во множестве лежат в каменных мастабах вдоль дорог странствий, а вот эти собаки, единожды вставшие на мой след, так и бегут одесную меня который год, и временами, когда опийный дым ясною ночью окружает меня призрачною пеленою забытья, я вижу, что лишь мои пустынные собаки остались в моем племени, а все прочие - лишь песок... Не спрашивай меня, отчего мое сердце в большей степени принадлежит псам, но не людям. Возьми ради ответа то, что произнес один знающий, хотя и был он презренным язычником, ромей - чем больше я познаю людей, тем больше я люблю собак - ибо всевышний, в его несравненной мудрости, наделяет добродетелями ума не только правоверных...

-- И вот вышли мы из врат родного места, и они закрылись за нами, как за мерзкими чужаками, и мы пошли, куда глаза глядят, ибо все дороги, как казалось нам, одинаковы для горькой тропы изгнания. Нас гнало вперед странное чувство, не оставлявшее покоя в сердцах. Обратиться назад мы уже не смели, ибо в нас видели врагов и готовы были встретить соответственно. Бежать вперед не было нужды, ведь никто не определил нам границ нашего нового становища, и наверное, можно было отойти всего на несколько фарлангов и разбить жалкий временный бивак. Но оставаться на том месте не было сил для изгнанников, и наш старейшина, чей авторитет в наших глаза не умалился и на толщину волоса, не остановил нас, а лишь произнес: "Идем же! Здесь для нас источники наполнились желчью и горечью, а земля жжет, как уголья костра!" И мы пошли, не ведая, куда идем. Сказано старыми людьми, на себе познавшими горе небытия и вкусившими соль изгнания - "Сверху - ни куска черепицы, чтобы прикрыть голову. Снизу - ни вершка земли, чтобы поставить ногу".

-- Мы шли всю ночь, не останавливаясь. Удивительная тишина сопровождала нас, только звуки шагов, редкий возглас оступившегося да недолгий плач ребенка или женщины, прерывавшийся так же внезапно, как и начался. Мудрость старейшины простиралась дальше, нежели могли предвидеть его противники! И когда только первый солнечный луч озарил землю, оказалось, что оазиса, бывшего нам домом, уже не видно на горизонте, а наш караван, если можно назвать так горстку беглецов, оказался в пустыне, среди голых скал, давших нам временный приют и некое подобие тени от палящего полуденного солнца. Мы продолжали идти, покуда не почувствовали истомляющую жару, после чего старейшина дал знак устроить бивак для дневного отдыха, и мы в изнеможении повалились на землю. Впрочем, отдых был недолог, его сменили походные обязанности, и каждому нашлось дело. И по сей день я не забуду, что моим делом в том походе стало устройство очага и уход за скотом, и посейчас запах животных для меня являет запах жизни, богатства, сытости и благополучия, а не мерзость отбросов. В тот же день я впервые был призван на совет нашего рода, то есть стал мужчиной в те годы, когда обыкновенно юноши лишь стреляют тушканчиков тупыми стрелами да сопровождают взрослых на ярмарку, дабы съесть толику халвы с кунжутом да посмотреть, что есть удивительного в этом мире, кроме тех же тушканчиков.

-- Сказано: Есть такие, которые, находясь в дороге, не покидают дома. И есть такие, которые, покинув дом, не находятся в дороге. Весь наш род, сколь бы малочислен он не был, вышел в путь, и весь скарб, который нам было позволено взять, был с нами, и наше стадо, недостаточное для того, чтобы именоваться стадом, тоже сопровождало нас, и наше оружие, если только оно могло называться оружием, тоже имелось при нас. Вся наша одежда прикрывала наши чресла, избегая срама, и давала голове необходимую тень в жару, и хранила тепло в холоде ночи. И не было ничего помимо того, что бы принадлежало нам, находясь где-то в ином месте: ни земли, ни воды, ни имущества, потому верно - в пути мы были будто бы дома, ибо отныне наш дом - только бесконечная дорога, и кров наш - лишь небо над нами, и наша вода там, где мы ее можем взять, какой бы грязной не оказалась гельта - там наша вода, а грязь... она не укор страннику, вынужденному брать лишь то, что даровано ему Всемогущим, и не более того. Птицы пустыни и звери песчаные - наше пропитание, песок пустыни - наше богатство, небо пустыни - наш кров, звезды пустыни - наши светильники в ночи. Можно ли иметь большие богатства на этом свете, когда весь мир - твой?!

-- И я впервые сел в круг мужчин, и был наш круг невелик, но преисполнен достоинством, ведь мужчина делается не в момент рождения и не в день обрезания, и не с первой охотничьей добычей, и не с первым дирхемом, вырученным на ярмарке, и не с первым убитым врагом, и не с первой женщиной в темноте шатра, и не с первой бородой, и не с первым ножом, полученным из рук отца... Мужчина зачинается в тот день и час, ниспосланный свыше по неисповедимому промыслу, когда ему надо принять решение и взять на себя ответственность за других людей. И пришло в тот час мое время взять на себя тяжкий груз решать за себя и во благо других. Вот так в тот день я и стал мужчиной.

-- Во главе нашего круга, начиная перестук камней, был Цви Бен Ари, благословенна его память, да простятся сорок его грехов за то, что я вспомнил имя его пред вами! Я назвал его старейшиной рода, так и было в те достопамятные дни, хотя наш старейшина, будучи и в самом деле старшим из нас (женщины и одряхлевшие старцы в счет не идут), отнюдь не был дряхлым, убеленным сединами, немощным старцем, неспособным и шагу ступить без клюки, совсем нет, хотя и лежал на нем гнет прожитых лет, он мог защищать племя, мастерски пользуясь любым оружием пустынного воина, будь то прямой ассирийский меч, или кривой, как радуга, турецкий ятаган, или копье из бамбукового тростника, столь обиходное среди последователей Мустасима, прозванного Мустасимом Билла, с наконечником, широким, как нож, с конским хвостом для указания направления в бешеной скачке на дромадерах, и с окованным железом острием на противоположном конце копья, ибо сие достойное оружие не должно быть полагаемым в дорожную пыль, а единственно быть воткнутым в нее. Но не во владении оружием заключалась сила Бен Ари, хотя и в этом деле он был велик и известен, мир его памяти и благоговение его душе... Старейшиной он стал за присущую ему одному глубокую мудрость, ведь сказано блистательным Хайямом - Те, что достигли глубин мудрости и знаний, в полноте совершенства стали светочами для других. Так и Бен Ари, одним своим словом способный прекратить родовую вражду, напоить жаждущих и насытить нищих духом, постигнув мудрость живших ранее и всматриваясь в жизнь, дабы напитаться своею собственною мудростью, силой своего таланта вел других по превратностям судьбы, милостиво позволяя всем прочим припадать к его источнику в нужде и затруднении. Сам же он утверждал, что в свои годы он мудр лишь тем, что убедился в том, что ничего не знает!

-- Славословие мое недостойно и того, чтобы написать его на дорожной пыли, а не для благородной цели рассказать о мудрости его, но ничего иного не содержится в моих чернилах, да и калам срезан не в восточных болотах Шираза, а сорван в грязном арыке и тупым ножом грубо заточен. Нет у меня ни каирского папируса, ни ширазского калама, ни яматосской туши или чернил карфагенских каракатиц, но и того, чем скудно снабжены мои уста и руки, достаточно для изъяснения. Ведь что есть, то и даровано Пресуществующим, ибо мудрые через века и страны передали и нам - Не взять то, что даровано Небом, значит себя наказать, не действовать, когда приходит время, значит себя погубить. И коли сейчас наступило время сказать вам о том, о благородные, так некстати суесловно жаловаться на жесткий калам, шершавый пергамент, жидкие чернила да убогий слог! Что должно произойти, то и случится, ибо все свершается по вышней воле, и не нам противиться предначертанному.

-- И вот, к исходу времени нашего бегства от гнева и мести соплеменников, наполненные желчью несправедливой обиды и горькой пылью дороги изгнания, истомленные тяжестью пути и исчерпавшие веру и бодрость, на начале дневного зноя мы остановились в пустынной местности, в стороне от торговых путей, среди голых скал. Покой нашего отдохновения расположился прямо на голой земле, ибо нашими преследователями в черной мстительности своей не было дано нам ни единой доброй палатки и ни одной кошмы, которой пользуются не ради удобной мягкости, а потому, что пряный запах кошмы, свалянной из немытого овечьего руна, а еще лучше - из шерсти годовалой верблюдицы, ходившей с тюками, отпугивает зело свирепую живность, которая водится в песках и в слепой своей ярости уязвляет людей и скот, особенно же этой нечисти подвержены дети, собаки и женщины. Случается, что нападает сия тварь и на верблюда, и если уязвление произошло многочисленное, так падает он и в диких конвульсиях кончается, будучи опасным для себя и окружающих. А вот глупая овца, потравливая заросли пустынной осоки и корявого саксаула, поедает эту мерзость вместе с травою и гнездами, в коих содержится немыслимое количество молоди, превращающейся в свирепых хищников на исходе краткой пустынной весны, поедает без вреда для себя и с великою пользой для людей, так что если овца и глупа, отчего не страдает от яда, так видимо не в одной только мудрости обрела содержание благодетель... И вот мы прибыли в место нашего вынужденного бивака, и расположились по приказанию старших кратким походным лагерем, устроив его по мере наших скромных возможностей и слабых сил, но предусмотрев в нем все положенные части - легкий крааль для овец с особым загоном для верблюдов, дабы крупная скотина не била мелкую, очаг, выложенный плоскими камнями, с местом для кизяка и топлива, собранного по дороге, место для сна мужчин, около коего предусмотрительно сложили наше слабое оружие и то, что могло бы случиться оружием, когда бы возникла непреложная необходимость, убогий шатер для женщин с младенцами, отхожее место для них же и детей, укрытое он нескромности чужих взоров, и склад всего нашего имущества, который вышел совсем небольшим, ибо я уже говорил об ужасной несправедливой скаредности наших мучителей. Расположившись же лагерем, объявлено было о совете, который составили трое наших воинов и старейшина Бен Ари, и еще мужчина преклонного возраста и поэтому способный лишь к занятию торговым промыслом, а еще двое мужчин, ставших по древности лет сущими детьми, хотя и получили вежливое приглашение почтить совет рода глубиной своей мудрости, не могли в нем участвовать из-за слабости членов и путаницы мыслей в седых головах, и остались среди женщин, утиравших им бороды, ровно как и рты младенцам... и, далее, трое нас, подростков, близких к отроческим годам, впервые были приглашены на совет тоже... и мы были бы беспримерно горды, когда бы не поняли, что наше беспечальное детство закончилось в этот час и никогда нам не придется вернуться к нему, что и случилось впоследствии. И Цви Бен Ари вынул свой камень, и стукнул им перед собою, и мы услышали ровный и четкий ритм нашей семьи, звучавший так, что всем стало ясно - наш род не погиб, а будет существовать, покуда в круге камней есть кому отбивать ритм в совете. И вскоре ответил камень следующего по старшинству, потом следующего, и далее, и пришла моя очередь, когда я вступил в круг камней, а из нас, подростков, мне довелось это сделать первому, по возрасту, а там и самый младший также отстучал ритм в свой черед, и круг был замкнут, как соединяются небо с землею, позволяя солнцу и луне каждый день подниматься в небо и опускаться под землю, и покуда этот круг не разорван, земля и небо стоят на тех местах, что были уготованы им всевышним, да будет имя его вечным-вековечным, и будет так до той поры, как назначено.

-- И когда смолк перестук камней, а первый камень был взят нашими родоначальниками не иначе, как от самой Каабы с левой ее стороны, что ближе к правоверному сердцу, и говорили, будто бы наш первый камень есть осколок от самого камня Каабы, изначально сиявшего непорочной снежной белизной горы Арарат, но вскоре почерневшего от неизбывной людской греховности, наступила тишина, и никто не смел сказать слова, ибо все из нас ощутили - произошло то, что произошло, и это изменило всю нашу жизнь навсегда.

-- И Бен Ари сказал нам: Горе людям, взалкавшим кусок не по себе. Горе жаждущим, которые способны испить крови ближнего, только чтобы самим напитаться. Горе алчным, нагружающим верблюда сверх всякой меры, ведь одна соломинка сверх допустимого сломает спину самого сильного дромадера. Горе обуянным яростным гневом, размахивая оружием, они и не замечают, что только что снесли головы своим детям и родственникам. Горе вам, жестокосердые, ибо соделанное вами обратится на вас самих стократно... - И только многое время спустя я прозрел его мудрость и понял, что старейшина говорил не только о жестоком племени, изгнавшем нас, но обращался к нашим родственникам... - Нас изгнали в пустыню, дабы испили мы из чаши горя напитка отчаяния, нас лишили пищи, чтобы мы вкусили песка и камня вместо финика и тука и, изверившись, погибли, раздирая кожу на лицах наших. Наш скот обратили в пользу недостойных лентяев, и наше имущество теперь укрепляет их дома, а украшения наших женщин украшают жен и наложниц нерадивых и праздных... Но золото, упав в верблюжий помет, никак не украшает последнего и не придает ему благородных качеств, и не хиндийский мускус заставляет кизяки благоухать, а сам смердит, будучи с ними смешанным, и жемчуг, рассыпанный в грязи, не делает ее более желанной. Благородное возвышается с благородным, мерзость же приличествует мерзости, и нет между ними сродства, а соединение несовместимого производит лишь недоумение и презрение, делает предметом насмешек и брезгливости. Гордого можно сломить превосходящей силою, зажиточного можно ввергнуть в нищету, отняв все его достояние, скот его и одежды его, высокопоставленного можно лишить власти и силы и сделать ниже презираемого невольника, чистящего отхожие места, но достоинства отнять невозможно у того, кто сам не желает от него отказаться. Происхождения крови отобрать невозможно, даже лишив человека не только имения, но и зрения или слуха, как поступили с Абу Абдаллахом Джафаром Рудаки в надежде отнять ниспосланное ему всевышним дарование, и острым ножом палача ослепили, но лишь изысканнее стала его мысль и сладостней зазвучали его касыды, и первая среди жемчужин его поэзии - "Мать вина", ведь сказано было слепым нищим изгнанником:

Когда я пью вино - так не вино любя, чтоб вне себя побыть - затем я пью вино! -

-- а эта мудрость открылась лишь беспомощному нищему слепцу, но не витязю в полной силе, обладающему остротою орлиного взора.

-- Но люди наши находились в смятенных чувствах и слова мудрости проходили сквозь их уши, не оставляя следов в сердцах. Лбы их исказили морщины страдания, а души преисполнились ядом утрат. Им казалось, что весь мир восстал против них, и сам всемогущий, да живет он вечно-вековечно, отвернул лицо свое от них, бросив в пучину бедствий и предав мечу разорения несправедливо и вероломно. Слова их были лишены мысли, а жесты рук утратили приличествующую степенность. И один из нас, чье имя я помню, но избегну произнести, дабы не облегчать его участи в ином мире, сказал старейшине, криком оскорбив его положение: Оставь свои притчи для мальцов, старец! Или ты не видишь, что мы не имеем ни крова, ни воды, ни топлива, ни скота, ни одежд, кроме тех, что на нас, ни оружия, кроме ножей для мяса да топоров для хвороста? Или ты не помнишь, что у нас осталось два мешка проса и полмешка фиников на всех, и не пройдет и недели, как живые станут завидовать мертвым в печали своей участи?! Что проку в правильных словах, когда мы уже перешли вброд реку смерти и ждем безвременного скончания наших жизней в бедствии и унынии на другом - мертвом - берегу ее? Ведь сказано - Хлеб - в голод, вода - в жажду, всему свое время! Сократи продолжительность своих речей и оставь их до лучших времен и иных ушей! - так сказал он, и чернеет лицо мое, потому что и другие сказали, чьи имена я не вспомню, так сказали они: Не нужно слов, которые бередят души. Не время рассыпать зерна мудрости, ибо им не напитать голодных и не напоить жаждущих, и не одеть холодных, и не указать верного пути заблудшим. Оставь нас, старец, в нашем горе, не тебе рассеять мрак нашей ночи! - и третьи сказали: Твоя слава прошла, о старец, и твоя сила кончилась! Что твое слово против солнечного зноя в пустыне, когда нет воды и пища на исходе? Рубаб звучит сладостно лишь после плова, и в унынии не оценить красоты изречения, хотя бы оно было написано на краю золотого кубка почерком куфи, которым пишут лишь величайшие из великих! И боль снизошла на лицо старейшины, и он прекратил свои речи.

-- Тогда слово взял один из воинов, чье имя я не стану произносить по изложенным причинам. И он оглядел всех нас по очереди, и ни на ком не остановил своего безумного взгляда, а стал смотреть в огонь костра - так бились мысли его в тисках не умудренного опытом и рассудительностью рассудка, и он сказал: Что толку вспоминать мудрецов, когда упал с горы! Когда можно отдохнуть после доброй еды, можно внимать сказаниям старины, передавая по кругу чубук кальяна! И за чашей вина после доброй схватки не станет лишним касыда о доблести и славе! Но ведь сейчас время бегать, а не гулять расслабившись. Сейчас свое слово должен говорить меч, а не калам! И от воинского ремесла пристанет больше проку, нежели от чтения рубаи! Что в наших хурджинах? - Осадок горестного питья. Что наши дети съедят утром? - Горсть прогоркшего проса пополам с пылью пустыни... Что проку в добродетелях, когда из мира добра мы ввергнуты в пучину горя? Нас мало и мы немощны против армии, но у нас столько воинов, столько бывших воинов и столько будущих воинов, что мы есть армия для малых! Нет у нас земель, но есть земли у тех, кто не имеет и такой силы, чтобы удержать их против нас! И если есть у них малый арык, и нет сил сохранить его, значит, у нас есть право взять его! И есть у них малое стадо, и нет достойного пастуха, и это стадо наше, ибо мы способны его удержать и приумножить! И есть у слабых малое имущество и женщины, которым они не защитники, и вот говорю я - мы берем то, что они не способны сохранить. Сила наша не в числе выпущенных стрел и не в вое боевых труб, а в хитрости и неожиданности, что и есть сила малого войска. Нет у нас сейчас ничего, чтобы победить наших обидчиков, стало быть наша добыча содержится не за стенами родового селения, где одних верблюдов не одна, а многие тысячи, а от сверкания наконечников копий померкнет сияние луны, а в малом оазисе, где всех жителей четыре руки, да верблюдов несколько, да овец одна отара, да женщин малое число... Сама судьба сказала нам - живи, коли сможешь жить, вот и нужно жить так, как можешь, оставив все прочее до лучших времен. Есть в семидесяти фарлангах к югу такое селение, где вместо домов - шатры, а вместо воинов - старики немощные да дети неумелые... Малыми силами стоит забрать их имущество, и скот их, и женщин их, и воду их в оазисе. Оставим же здесь старых да малых с женщинами, дадим им несколько пищи да немного питья и пойдем в набег, как предки наши в славные времена ходили, да отвоюем себе место под солнцем и землю под финики, а как станем жить посправнее и богаче, так и сможем нашим родом основать и новое племя. Ночь коротка, завтра выходим в путь теми воинами, что у нас есть! Сказано же в касыде благородного Зухайра, которая из десяти прекраснейших украшает покои Каабы -

Удара не жди, а сам скорей наноси удар,

Свои защищай колодцы смело с мечом в руках.

Не чтишь ты себя - не станут люди другие чтить,

А если к чужим идешь - врагов видишь ты в друзьях.

-- Воистину, Аллах, желая наказать гордеца, насылает на него безумие! - воскликнул Бен Ари в гневе праведника пред лицом грешников. - Не сказано ли далее мудрецами прошлого, что доля отнятая не впрок отнявшему! Кусок из глотки вынутый закроет рот похитителю и умрет он злой смертью без надежды восстать! Одумайтесь ныне, дабы не сожалеть впоследствии! Не благое дело убивать пахаря дабы насытить воина, ведь у каждого пахаря есть сын, который возьмет оружие в руки, если отцу его причинено зло, а матери - бесчестие, и еще у пахаря есть брат, который собирает просо лишь до той поры, пока брат его не терпит обиды, и брат брата пахаря, и дядя его матери, и еще дядя, отец его жены, и сыновья их, и взрослые сыновья их сыновей, все они оставляют орудия мирного ремесла в пору, когда нужно использовать оружие убийства! Одумайтесь, вы, глаз которых видит лишь то, что рядом положено, да и из близлежащего избирает лишь то, что ему видеть приятнее! Как с горы пущенный камень приходит к подножию лавиной, так и неумные слова и дела возвращаются стократ бедами на голову их пославшего.

-- Но только мудрые слова плохо слышны за лязгом оружия, и наши воины оказались способны презреть сказанное старейшиной. Один же из них, чье имя мною тоже названо не будет, тщась выказать свою собственную неглубокую мудрость, сказал так: - Ах, Цви Бен Ари, воистину время твое близко к завершению и источники мудрости твоей иссякают! Только красивые слова мы слышим от тебя в то время, когда нужны жестокие дела, чтобы не погибнуть в пустыне! Похоже, правы изгнавшие тебя, ведь многомудрым назвать тебя может лишь совсем неразумный! Потому что жизнь есть бесконечная схватка и тот, кто убивает, питается побежденным! Или же тебе, о неразумный мудрец, неведомо, что для шашлыка нужно прежде убить барана?!

-- И ответствовал Бен Ари, скрепя сердце, и видно было на челе его, как гнев сражается с благоразумием, и стало ясно, что благоразумие мудреца одержало верх, и он сказал: - Не дано нам всевышним жить, вдыхая аромат земли, чтобы, как растениям с воздушными корнями, питаться бы светом! Но раз вынуждены вы убивать, чтобы насытиться и лишать детеныша материнского молока, чтобы утолить жажду, то пусть тогда это будет таинством. Пусть стол ваш станет алтарем, на который чистых и невинных из леса и с равнины приносят в жертву еще более чистому и невинному в человеке. Когда вы убиваете зверя, скажите ему в своем сердце: "Та же сила, что сразила тебя, сразит и меня; и меня тоже поглотят. Ибо закон, который отдал тебя в мои руки, отдаст меня в руки еще более могущественные. Твоя кровь и моя кровь - всего лишь влага, которая питает древо Небес". Когда вы надкусываете яблоко, скажите ему в своем сердце: "Твои семена будут жить в моем теле, бутоны твоего завтрашнего дня распустятся в моем сердце, твой аромат станет моим дыханием, и вместе мы будем радоваться во все времена года". Осенью, когда вы собираете виноград в своих виноградниках, чтобы выжать из него сок, скажите в своем сердце: "Я тоже виноградник, и мои плоды попадут под давильный круг, и, как молодое вино, меня будут хранить в вечных сосудах". И не заповедал нам всевышний, да живет он вечно-вековечно, жить от жизни и питаться от питания ближнего своего, ибо все мы, и враги наши, и ближние наши, и люди о песьих головах с той стороны пустыни, и антиподы - мы все дети его, и нет меж нами высших и низших, и всякое убийство есть грех, и обернется он против согрешившего.

-- Но воины наши зло смеялись над словами старейшины, и довелось ему изведать горечь неприятия дважды за один день, и если первый раз не приняли его мудрости соплеменники, которые хотя и состоят в родстве с ним, однако же в весьма отдаленном, то сейчас отвергли его слова близкие его и ближайшие его, ведь среди воинов нашего рода один приходился Цви Бен Ари первородным сыном, а второй стал мужем его дочери, и женился он не благодаря богатому калыму, а единственно по той причине, что ему отдана была дочь его дяди. Но сказано выстрадавшим - злоба горше всего среди родных сердец, а предают всегда свои. И в тот день небеса выкрасились черным, а ветер пустыни нес одну лишь горечь полыни, и вода имела вкус дорожной пыли и не утоляла жажды.

И муж дочери Бен Ари, сын брата его жены, возвышенный родством с мудрейшим, но не испивший из этого источника, имя его не будет мною упомянуто, воскликнул - Не дело говорить, когда время клинки точить! - и, выхватив из ножен свой кинжал, стоивший в Багдаде целого состояния, украшенный не цветными камнями и золотом, а лишь благородными линиями булатной закалки, как письменами покрывавшими его узкое смертоносное лезвие, вскрикнул, как сокол, завидевший долгожданную добычу на первой весенней охоте, и ударил старейшину, и мудрости нечего было противопоставить злобе и ярости кинжальной стали. И не упало небо, и не погасло солнце, и в положенный час взошло ночное светило, сменив зной прохладой сумерек в тот день. Все смолкли, но никто не бросился на убийцу, потому что, хотя старейшина и был жив еще, зажимая страшную рану старым халатом, патина смертной тени уже лежала на его челе и часы его жизни были сочтены, ведь исход борьбы теплой жизни с холодом вечного покоя изначально известен всем и каждому отныне и вовеки. И разорвался перестук камней, и горько вспомнить мне, как закричали воины в один голос, раздавая громкие и бессмысленные приказания, седлая верблюдов и собирая отару, разбредшуюся в поисках скудного прокормления, сворачивая навесы и пакуя наш жалкий скарб... Так мало нужно для того, чтобы уничтожить великое, что и у ничтожнейшего достает на это сил. Мудрость выше силы; однако бедная человеческая мудрость презирается, ее слова не слышат. Слова мудреца громче крика того, кто правит неразумными. Мудрость сильнее оружия войны; но и один грешник может уничтожить великое множество добродетели.

-- И новый караван собрался из нашего убогого каравана, хотя казалось нам, что невозможно разделить то малое, что нам было оставлено, еще на меньшее. Три воина взнуздали всех верблюдов, навьючили их оружием, и всем тем, что могло служить оружием, и кольями для навесов, и покрышками для навесов, и кухонным скарбом, и провизией, и остатками топлива, и всем, что какую-то ценность представляло, или хоть казалось ценностью. По правде говоря, новый караван вместил почти все, что у нас было, и говоря почти, я имею в виду, что воины оставили на биваке лишь двоих выживших из ума стариков да одного умирающего, часть женщин и большую часть детей, да пару собак, в которых они, как и в женщинах, особой пользы не видели, поскольку и того, и другого в военной добыче всегда предостаточно, да малую часть проса и меньше того - фиников, да горящий костер, у которого топлива должно было хватить на часть ночи, и то, если не поддерживать большого огня. Никто из уезжающих не претендовал на младенцев, на маленьких девочек, на четверых женщин, из которых при двоих были младенцы, а одна пребывала в тягостях. И меня никто не позвал в набег, потому как по рождению я не входил ни в одну из семей воинов, а поскольку родители мои скончались во времена отдаленные, не вынеся трудностей переходов по пустыне, моим ближайшим родственником считался Цви Бен Ари как глава рода, поскольку между нами кровного родства тоже не случилось. Как родственнику отлученного от власти Бен Ари, мне предстояло разделить его судьбу, что было и есть в обычаях многих пустынных народов. Так вот и оказались на моих руках беспомощные женщины и малые дети, впавшие в детство старцы и умирающий раненный посреди пустыни. И не было в моем сердце печали, потому что печаль есть необходимое следствие житейской мудрости, а мудрости как таковой, как и жизненного опыта, из которого она только и способна произрасти, у меня тоже не имелось. Воины гикнули, верблюды поднялись с колен, задрав морды к небу и обратив взоры к Аллаху, ослы взревели, недовольные принуждением, и малый караван перевалил бархан и скрылся среди барханных горбов, будто его тут никогда и не было. Умолкло треньканье верблюжьего ботала и блеянье овец, и тогда в бесконечном шорохе песка я расслышал бездонное молчание окружающей нас пустыни, всхлипывания брошенных женщин и тонкие голоса ничейных отныне детей, и натужное хриплое дыхание тяжелораненого старейшины, и бессмысленный смех выживших из ума старцев, усмотревших нечто взвеселившее их в окружающем их разум вечном уже затмении, и впервые ощутил себя мужчиной, которому приходится спрашивать с себя строже, чем с кого другого, и понял, что камень, обретенный мною в кругу камней, есть лишь первый груз, легший на мою невозмужавшую душу, и оказался прав. А в тот несчастливый день я решил не взвешивать более свою жизнь на весах судьбы, и пытаться постичь: как и почему невзгоды настигают человека, и почему ему уготована злая участь, и отчего другим жить легче.

-- Как смолкли звуки уходящего каравана и воцарилась тишина на нашем убогом биваке, тяжесть поселилась в моей груди и страхом напитались мысли о грядущем. С ужасом смотрел я вслед каравану, одновременно желая всем сердцем следовать в одном отряде с нашими воинами и не имея никаких сил бросить в пустыне оставшихся людей, ибо всем, и ушедшим, и остающимся, явилось откровение о неминуемой и жестокой смерти для тех, кто принужден ожидать свершения собственной судьбы в затерянном в песках становище, не имея ни сил, ни средств изменить жестокого предопределения. Между тем палящее солнце катилось на закат и вскоре должно было совершенно смеркнуться, а это, помимо прочего, означало час вечерней трапезы, устройства ночлега и ночного очага с ночным дозором, молитвы и отхода ко сну. Дух наших людей оказался совершенно утерян в результате известных событий и они впали в какое-то подобие оцепенения, предшествующего окончательному истечению жизненных сил и прекращению движений с последующей смертью. Несколько времени все мы пребывали в таком состоянии, тогда как пламя нашего костра постепенно угасало, а ночная темь незаметно скрывала землю подобно невесомому бархатному пологу, украшенному тут и там сияющими алмазами звезд. Дети прижались к матерям и затихли, по временам всхлипывая, старцы свернулись клубком около слабого нашего очага, а две собаки лежали около меня, немигающим взглядом проникая во тьму пустыни, и покуда они были настороженны, но не испуганны, я знал, что мы пребываем в относительной безопасности и поблизости нет ни лихих людей, ни ночных хищников.

-- В неверном сумеречном свете мне скорее угадалось, нежели удалось разглядеть жест, которым ослабевший от потери крове Бен Ари призывал меня к своему изголовью, и я немедленно повиновался. С всей поспешностью кинулся я к тому, кто стал моим родственником по обязанности главы рода, и кто сделал для меня больше, нежели безвременно сгинувшие мои кровники, кто был для меня светочем знания и образцом подражания. Страшно было увидеть мне изнемогшим и бессильным старейшину, мудростию которого только и держалось наше благосостояние, а теперь беспомощного, как неразумное дитя, и страдающего, как раненная на охоте добыча, цепляющаяся за жизнь, но уже осознавшая собственную обреченность. Одежда его пропиталась кровью, и рука, столь часто защищавшая наш род, предательски дрожала. Ужасно было осознавать, что близость его смертельного часа продвинута не врагом или другим неприятелем, не диким зверем и не черной болезнью, а собственным родственником, которого старейшина приблизил и возвысил. Повинуясь безмолвному приказанию, подбежал я к лежавшему и склонился ухом к его устам.

-- Знаешь ли ты, Элиа, обязанности начальника каравана на середине восьмидневного пути? - спросил меня Цви Бен Ари, хотя и так было ему известно, что в моем возрасте я должен знать не только работу караванщика, но и долг начальника караванной стражи, и дело погонщика верблюдов, и труд пастуха отары, и сверх того - искусство разведения очажного костра и отыскания подветренной стороны бархана для ночлега, и поиск водного источника, дабы таковой посчастливится в пределах пути, и охотничьи приемы для малой добычи, и многое множество необходимых в дороге малых дел - но вопрос старейшины есть вопрос, на который не ответствуют молчанием, а потому я принужден был проглотить комок в горле и сказать, что мне известны караванные обязанности и я могу исполнять их, как положено.

-- Отчего же ты не делаешь своей работы, начальник каравана джаридов? - и устыдился я недальновидности своей, потому что горе есть горе, а жизнь есть жизнь, и горю можно предаваться в душе, тогда как руки и голова должны делать житейские дела, если не для себя, так для других. - Ты ведь теперь старейшина рода, пока я в немощи и болезни, причиненной сыном моего брата и мужем моей дочери. Отчего же твой очаг угасает, а женщины и дети спят под открытым небом? Отчего никто не встал в ночной дозор и ни одного караульного нет на границе становища? Отчего скот не убран, не кормлен и не напоен и крааль не заперт? Отчего оружие не в приведено в готовность? Почему котлы не почищены? Почему кизяк не прибран в мешки, а хворост - в груды? Скажи, почему так, как есть, а не так, как должно?

Пристыженный, я молчал, но вопрос задан и ответ ожидается. Молчание же есть знак трусости внутренней и неподобающего воспитания. Потому я собрался с мыслями и имевшемся у меня в те годы мужеством и ответствовал:

-- Прости, мудрейший, за неприлежание мое, чему оправдания быть не может, но ведь сказано мудрыми: Горе как каменная ноша, ломает и сильнейших, - а ведь я лишь сегодня встал в круг камней, и голос мой слаб, и опыт мой невелик. Что же до твоих вопросов, скажу тебе и ответы, только мало мне придется найти для них хороших новостей. Что ж, очаг наш горит слабым огнем, да только не от того, что в небрежении содержится, а по причине малого количества дурного топлива - а у нас остался лишь мешок полусырого кизяка да немного саксаульного хвороста - и если сейчас жечь огонь хотя бы вполсилы от требуемого, не далее как к полуночи выйдет наше топливо светом и дымом и до утра не будет ни углей, дабы обогреть озябших, ни огня, чтобы отпугнуть зверье ночное, на охоту за кровью вышедшее. Оттого и топливо не прибрано в надлежащем порядке, что прибирать-то и нечего: почти что весь хворост забрали в набег наши воины, оставив нам то, что негоже самим показалось. А женщины и дети спят не в шатре, а под убогим навесом на драной кошме, так ведь и это потому, что ничего лучшего у нас больше нет, и того, что есть, на всех не хватает, вот и дети скрыты под навесом, а раненный лежит на камнях, и нечего, кроме одежд, положить ему под голову. Крааль не заперт, ведь некого запереть в нем, ни верблюдов, ни ишаков, ни отары нет внутри, весь скот уведен в набег для пропитания воинов и их сопровождающих отроков и женщин. Котел не чищен, ибо нет у нас больше ни котла, ни казана, ни иной медной посуды, одни пиалы да чашки для детей, а их женщины приводят в порядок после каждой еды. Оружие в готовности лишь у меня одного, женщинам его не положено, младенцам оно не под силу, старцам оно не по уму, а тебе оружия не поднять по причины слабости от раны, да и всего оружия - мой нож да мой лук, да двенадцать тростниковых стрел, из которых четыре с наконечниками из кованого железа, а восемь с бронзовыми, но все заострены, как для стрельбы в человека полагается. А что до ночных дозоров с караулами, скажу тебе - кроме меня и собак наших в карауле ходить больше некому, а мы не спим, как ты сам убеждаешься, а мои караульные помощники-собаки лежат по ветру и спокойны, так что внезапного набега людского либо звериного можно пока не опасаться, а уж против Аримановых козней, прости меня за упоминание его имени в ночной тьме, нам все одно не выстоять, так что не стоит их опасаться до поры. А во всем остальном принимаю вину свою на плечи свои и винюсь пред тобою, ибо оправдания мне нет и быть не может.

Склонивши голову, ожидал я суда мудрейшего, готовый принять кару от руки его, но лишь молчание, прерываемое по временам тягостным хриплым вздохом, было мне ответом. Так и не услышав слова порицания, осмелился я поднять взгляд и посмотреть в лицо Цви Бен Ари, и узрел его заострившийся лик, покрытый смертной испариной, и полузакрытые глаза его. Мудрейший сколько-то времени еще набирался душевных и физических сил, а потом сказал:

-- Делай, как должно, пользуясь тем, что есть, и не плачь, понапрасну роняя влагу в песок пустыни. Следуй же за тем, что внушается тебе, и терпи, пока всевышний не рассудит: ведь он - лучший из судящих! Что из того, что котлы увезли сильнейшие? Как знать, доведется ли им еще готовить плов в этих котлах, или же эти котлы приготовят плов из них самих? Судьба подобна арабской кобылице - сегодня ты в седле, завтра седло на тебе! Да только предсказать грядущее одному вседержителю способно, а если он не дал нам такого знания в бесконечной мудрости своей, так для того, чтобы безысходностью не уничтожить весь род людской. Оттого и предполагаем мы, но не знаем доподлинного, что будет, и живем, будто падаем в пропасть бездонную - нет конца тому падению, и нет нашей власти изменить его, и не знаем, где встретится нам каменное дно. Не жалей котла и не жалей барана, которого в тот котел положил бы. Смирись со случившимся и не оглядывайся на невзгоды - хуже они уже не станут, так что нечего о том и жалеть.

Страшные хрипы исторгались из истерзанной груди раненного, и видел я, что каждое его слово стоит ему крайнего напряжения сил, однако не смел прерывать его речей, ибо понимал наверное - слышу я его мудрые слова в последний раз. В разрезанном предательским клинком легком булькала кровь, как вино в наполовину заполненном бурдюке, и страшно было видеть, как по каплям жизнь покидает тело старейшины, чтобы больше никогда не возвратиться в него. Как лед, привезенный с Арарата в жаркое тепло Багдада, истекает водою и исчезает в никуда, так расставался с жизнью Цви Бен Ари, и не было у меня ни сил, ни средств, ни возможностей, ни умения спасти его, и я понимал это, и знал, что старейшина понимает и свою обреченность, и мою неспособность помочь ему. Сейчас, посвященный в мудрость величайших целителей подлунного мира, я знаю, что богами дарованное искусство самого Ибн-Сины или Аверроэса не спасло бы жизнь старейшины при его-то ранении, потому что страшный удар, рассекающий органы и отворяющий кровяное русло, отравлен был предательством родича, от чего спасения не придумано ни древними, ни современными врачевателями, и в будущем, как я предвижу, от предательства способов излечения израненной души не откроется.

-- Смерть моя, разлучница друзей и разрушительница собраний, пришла ко мне в неурочный час, - сказал мне Цви Бен Ари. - Поведенное богом наступит: не просите, чтобы оно ускорилось. Не ко времени приходится оставлять сей несовершенный мир, в котором удалось мне познать столь незначительно малое, что не стоит оно упоминания. Но ведь смерть редко бывает в нужное время, да и призывать ее достойно лишь страждущему, кто свои мирские дела уже завершил, а время перехода в лучший мир все еще не настало, принося одни только мучения телесные. Не время оставлять на тебя обязанности старейшего, ибо ни годами ты не вышел, ни опыта из жизни в достаточной мере еще не почерпнул. Нет на тебе ни крови первого врага, ни крови первой женщины. Вот только времени ждать твоего возмужания тоже нет, и взять его негде, ведь завтра будет новый день, который надо начинать с погребения умерших и с попечения о живущих, с похоронного плача и с пищи для детей, с могильных камней и с воды для утоления жажды. Не следовало бы мне молчать в перестуке камней и сказать о сокровенном, возможно, предназначение изменило бы пути судеб... но что сделано, то сделано, а как все делается по воле божьей, значит, есть в том мудрость, нам непостижимая, высшая и истинная... амен...

Горько и беспомощно вздыхал этот воистину великий в большом и малом человек, нелепо и мучительно завершая свой земной путь, мучаясь от бессилия и думая, как и всегда, не о себе, но о родичах своего племени, каковых осталось всего-то ничего. По его просьбе я обошел спящий бивак, причем одна из наших собак поднялась и пошла со мною рядом, как верный страж и надежный товарищ, охраняя и предупреждая, другая же заняла мое место подле одра старейшины, отдавая ему по-своему дань уважения, которое он возымел в течение своей жизни среди животных, как и среди людского племени. Воистину, мудрость всевышнего явлена во всем, и нет малого и великого для ее проявления. Деяния иного шахиншаха не стоят преданности верного коня или пса, а уж о простодушном доверии малых сих и говорить нечего! Обход мой занял не так чтобы много времени, а я успел не только счесть человеческие остатки нашего каравана, но и убедиться, что все люди спят с той мерой душевного спокойствия, каковая свойственная их темпераменту и мироощущению: дети, усталые перипетиями ужасного дня, спали неспокойно, но глубоко; как и женщины, намаявшиеся непривычной работой по устройству бивака и уязвленные событиями, расколовшими наш невеликий и слабосильный род на еще более жалкие осколки; спали беспробудным сном, не разумея ужаса случившегося, впавшие в детство старики, которым нечего уже было желать, кроме еды да толики тепла, чего они-таки сумели получить на закате дневного светила... Итак, на моих руках оставались двое безумных старцев да один смертельно раненный, да двое мальчиков-младенцев, еще не имеющих понятия ни о чем, кроме вкуса и тепла материнской груди, три бесполезные старухи, пригодные разве что на сбор кизяка на пути скитания, четыре женщины, способных к рождению детей, из которых одна была в поздних сроках тягостей и от этого, и от пережитых ужасов, самостоятельно почти не передвигалась, кроме того, досталось мне под начало, а вернее - на мою шею подростка, десять девочек разного возраста, от младенцев до одиннадцатилетних, ценность которых в сложившихся обстоятельствах была не то что невелика, а попросту ничтожна, ибо кормить их стало бы вскоре нечем, а выдать замуж некому, равно как и невозможно обеспечить калымом, в случае, если все закончится благополучно... Всего же клан Джариддин под моим началом насчитывал шесть человек, двух собак и семнадцать женского полу особ, общим числом в двадцать три людских и две собачьих души, из которых дееспособным, как ни примеривай, оказывался один лишь я.

С тем невеселым докладом я и воротился к лежащему навзничь Цви Бен Ари, коего нашел в еще более тяжком состоянии, нежели прежде. И то сказать, чело его оросилось каплями болезненной испарины, как черепица росою на заре, а руки похолодели, сделавшись скрюченными наподобие орлиных лап. Старейшина тяжко и хрипло дышал, и при каждом дыхании кровавые пузырьки лопались на его потрескавшихся губах. Черты его благородного лица неузнаваемо заострились, а одежды пропитались истекающею кровью настолько, что ткань уже перестала впитывать ее, и кровь падала на песок, почти не останавливая своего движения. Конечно, и прежде мне не раз приходилось видеть людей перед кончиною, как после неудачной охоты на вепрей в долине Тигра, где в камышах зверь незаметен охотнику до той поры, когда бежать уже поздно, а подмогу ожидать еще рано, или после скоротечных схваток наших караулов с пустынными арабскими дикарями, у коих все оружие - одна сарисса, отточенная до остроты бритвы, и которые внезапность набега ставят превыше воинского мастерства и воинского обычая, так что гибнет их, при надлежащем караульщике, преизрядно, однако и они дерутся с неизбывной свирепостью, так что всегда причиняют некоторый урон людям племени... Но то были потери людей, которых я хотя и близко знал, но не бывших мне наставниками и ближайшими сродственниками, а гибель родителей я по причине малолетства и вовсе не запомнил. Здесь же, в каменном лабиринте скал посреди страшной пустыни, ночью, среди опасного безмолвия и полного расстройства всех дел и всего имущества, умирал человек, единственный бывший моим названным родственником, оставляя на меня одного неподъемную ношу ответственности за людей, которым кроме как на меня да на милость всевышнего, надеяться было не на кого. Плакать я не мог, да и не имел на то больше права, опять же, пользы в слезах не предвиделось абсолютно. Цви Бен Ари выслушал мой безрадостный доклад с закрытыми глазами и даже не проявил ничем, действительно ли смысл моих слов дошел до его угасающего сознания, отчего я, обеспокоившись, предпринял было еще одну попытку обсказать ему сложившееся у нас положение, но он слабым движением руки прервал меня, из чего я заключил, что немощь телесная еще не охватила ясности его всеведущей мысли. Вскоре у него начались судороги, руки его и ноги одновременно и по перемене то напрягались нечеловечески, вытягиваясь звенящей струною рубоба, то вдруг все члены принимали мягкость хлопчатой ткани, из которой шьют стеганные халаты для зимних путешествий, и эти болезненные телодвижения, как я мог заключить, бередят и без того не закрывающуюся рану, от чего кровь начинает сочиться все сильнее и сильнее. В промежутках между приступами судорог Бен Ари искал меня взором, затуманившемся от нечеловеческой боли, и хотя я находился рядом и в меру слабых своих сил и познаний старался его положение облегчить, ничего не говорил мне, хотя и являл желание нечто важное сообщить.

Такое положение сохранялось несколько времени, может, час, может, более, однако же звезда Ал-наир все также сияла высоко над горизонтом, из чего заключаю небольшой промежуток, в коем мучения Цви Бен Ари длились, приобретя к концу характер совершенного изнурения. Видел я угасание светоча благородного, и не имел ничего, кроме собственного сострадания, дабы облегчить страдания тела и умиротворить отхождение души. В один из промежутков просветления, когда боль оставила на краткий миг бренное тело, утомившись своею жестокостью сверх всякого мыслимого предела, старейшина призвал меня к своему изголовью слабым голосом, как бы состоящим из шороха саксаулового мертвого листа, засыпаемого наступающим барханом, велел он мне приблизиться, насколько возможно, и произнес свои последние в этом мире слова:

-- Час мой настает, и нет сил задерживать его приход далее, так что приготовь сердце свое услышать мое заповеданное завещание, коим тщусь я сохранить род Джариддин на земле, хотя, видит всевышний, да будет имя его вечно вековечно ныне и до веку, не стоит оставлять жизнь вероломным сродственникам, носящим достославное имя! Воистину, жалкую участь избрали они своею судьбою, и не испить им счастия из чаши горького предательства и неповиновения! Пыль дорожная отныне покажется им слаще вод родников Эльбруса, но и ее не достанет для напитания их жажды. Воды моря Мертвого, исполненные соли и поташа, покажутся чудеснее вин благословенных виноградников Шахрисабза, но не дадут они благостного забвения убийцам родичей! Камни пустыни станут глодать они, и покажутся им камни слаще мервских персимонов, но не будет и камней, дабы голод их утолить, ибо проклинаю я род, восставший на род свой, на древние законы и слова мудрого, из-за гордыни своей поправшего веру и порядок, проклинаю на смертном одре страшным египетским черным фараоновым проклятием, чтобы ни один из клятвопреступников не остался неотмщенным и безнаказанным. Да будет слово мое смертное сильнее воли злодейской и найдет виновных по всей земле, хоть в холоде татарских степей, хоть в зное аравийских пустынь, хоть в ясной чистоте поднебесных памирских гор, хоть в духоте и зелени непроходимых хиндустанских лесов... амен. Но есть и еще мой род, плод от семени моего, сохранивший веру в меня и уважение к сединам, мудростию убеленным, разделивший горькую участь мою и мучения мои со мною, принявший ношу мою, как свою, без суесловной жалобы и понапрасных стенаний, на плечи свои, проклинать который права моего нету, и говорю я на одре моем в приближении смертного часа - да будет жить и благоденствовать род мой Джариддин, из праха восставший, предателей покаравший, мертвых своих похоронивший, живых своих восславивший! Ибо горе клятвопреступнику и слава праведнику...

Слушал я речь старейшины и внимал ей в сердце своем, и утихало горе мое, становясь глубокой печалью, рождавшей просветление душевное и ясность мысли, и верил каждому слову, как святой паломник верует, к камням Каабы прикасаясь - трепетно и истово. А Цви Бен Ари продолжал свои речи, прерываемые по временам мучением телесным, от которого дыхание его схватывалось и говорить не дозволяло, а он превозмогал боль и поучал меня далее:

-- Мертвых есть мертвое царство, живым же весь подлунный мир. Мертвые еды не едят и питья не востребуют, мертвых полагают в мастабе головою к Мекке святой, дабы пришествие пророка не застало их неготовыми восстать к воскресению. А нет мастаба, так и каменный круг в пыли изрядное место для мертвого, сказано ведь - по обстоятельствам почесть воздается, не по заповеданию, иная груда камней над прахом праведника святостью благоухает, паломников привлекая со всей окрестной земли, тогда как другой мраморный мавзолей лишь смердящий труп сохраняет, служа пристанищем летучим мышам да нечистым козодоям одним, ифритам из джинов обиталище предоставляя... Бессилие родичей построить мавзолей старейшине, находясь в изгнании, грехом не станет, ибо что возможно, то и достойно есть, и память родичей, в веках родом сохраняемая, от отца к сыну передаваемая, на пергаменте прилежно переписываемая, чтобы не утратились слова о деяниях предков в круговерти веков, есть мавзолей превыше мавзолея в Агре, от которого стены есть и куполы есть, и минареты есть, и хаузы есть, а кто его строил и кто в нем положен, и что славного он соделал, того не ведомо никому, и имя его не больше, чем слова на стене вырезом вырезанные, которые сегодня еще ясно видны, а завтра временем источены и канули в лету, пылью рассыпавшись, навсегда. Наступает мой час и не долее, чем завтра до солнечного захода твоею обязанностью станет устройство моего последнего на этой земле пристанища, так устрой его, как полагается, но не в ущерб слабым твоим возможностям, дабы не стало устройство покоя мертвому насилием над потребностью живущих... И вот мое заповедание для смертного часа... Приняв мой последний вздох, проведи час в размышлении и молитве около меня, удалив прочих людей и женщин за пределы места скорби и сосредоточения на подобающее расстояние, разместив их в пределах досягаемых и по мере пустынного нашего состояния удобных и безопасных, созерцая внутренним взором случившееся в прошлом и предстоящее в будущем, имея же мыслью не только лежащее на поверхности, но также сокрытое в глубинах, не одни лишь ветви, но и корни в глубине земли, невидимые праздному взору и открывающие тайны свои лишь мудрости. Далее же, обычаям пустынного народа следуя, погреби меня до захода солнца того же самого дня пристойным порядком, как говорит о том свиток блаженного Иссы - простись с ними до конца дня, и на закате в сухом песке в одном фарланге от ограды селения твоего сотвори последний дом для них, пристойный размером, дабы не стеснять члены их в последнем местонахождении, достаточный глубиною, дабы предохранить тела неспособных защищаться, от хищников пустыни и человеков, злата и каменьев алчущих, и не клади ценного ничего с ними, не вводи в искушение слабых и маловерных, дабы не покусились они на крохи благосостояния бывшего и не тревожили их прах в угоду стяжания. Сопроводи же каждого одной чашею для воды да одним горшком для пищи, да одним ножом благородной бронзы, да поясом, да одеждою, подобающей званию и положению ушедшего, и не обдели этим ни визиря, ни воителя, ни купца, ни ребенка, ни женщины, ни раба, ибо это есть последнее, что ты можешь сделать для них, и вложи в правую руку каждого один медный обол, и не более, будь то величайший из живущих или женщина, и после всего покрой их лица плащом верблюжьей шерсти, а лица женщин скрой чадрою и платом нарядным, чтобы та жизнь не была им пугающей и мрачною, и насыпь поверх недвижного тела сначала песку желтого, сухого и просеянного, а как скроется лицо его, положи камни поверх - сначала камни малые, размером в голубиное яйцо, потом камни, размером в кулак юноши, не брившего бороду, потом камни в кулак мужчины-воина, потом камни, заполняющие собою след трехлетнего верблюда, ходящего с поклажей в караване не менее года, и потом соделай холм, называемый иными мастаб, а иными - мазар, покрыв его изрядными камнями, ограждающими от зверя, человека и ифрита, во имя жизни вечной по воле властелина властелинов и царя царей, да будет так во веки веков!

И безмолвно склонилась моя голова, отчасти от нерушимой мудрости слов, произнесенных старейшиной, что основаны на мудрости веков и традициях предков. Коснулся я рукою руки умирающего жестом успокоения и прощания и обещания волю его исполнить так, как заповедано, и молчаливой нерушимой клятвой поклялся в том. Цви Бен Ари лежал на каменном одре, ведь не было у нас ничего иного, и собравшись с силами, потребовал меня преклонить к нему ухо мое, чтобы остались в тайне его следующие слова.

- Всему есть определенная пора, как говорят священные книги исповедующих покорность, то же сказано и ессеями, округу Кумранскую населяющими, ту же самую мудрость знают и колена иудейские, у которых заповедано - время есть камни собирать и время есть камни разбрасывать, и нам с тобой настала пора забыть, сколько тебе исполнилось лет и знал ли ты женщину иначе, нежели вкусом ее молока... Ибо настало время обрести мудрость тебе, мудрость не по годам, а по званию твоему, и возложить на себя бремя отвечать не за свои шалости и проказы, возрасту твоему присущие, а за жизнь, смерть и благополучие родичей твоих, за хлеб на их столе, за огонь в их очагах, за воду, утоляющую жажду их и питающую жизнь их, и если время твое наступило сейчас, не дело сказать - не время тому быть, ибо свершилось предназначенное и отвести его или изменить не в слабых силах человеческих. Открой же слух свой, дабы смог я передать тебе вместе со знанием своим еще и груз свой, напряги волю свою, чтобы не потерять лицо свое перед тяготами и опасностями грядущими, и коли настало время мне покинуть земную юдоль, то тебе пришло время взвалить ношу старца на юные плечи и нести ее, покуда хватит сил и покуда благоволение всевышнего на тебя ляжет. Открой же слух и внимай... - Цви Бен Ари вздохнул как бы последним вздохом, ненадолго умолкнув для сбирания немногих оставшихся при нем сил, и продолжал: - Положение твое и людей твоих страшное и опасное, и впереди испытания невыносимые, но знай, что грех уныния в безысходности превыше прочих грехов и на одной ступени с предательством родичей состоит. Ибо в ущелье каменном с отвесными стенами есть и вход и выход, и пока сердце твое не остановилось, пронзенное стрелою недруга или муками истощения голодом или жаждою, остается тебе возможность переменить положение твое, даже если тебе оно кажется судьбою твоею. Сейчас ты слаб, и обременен малыми детьми и старцами немощными, да еще и женщины стали обузой твоей, хотя они тебе и не матери, и не жены, и не сестры, и не дочери, и сил у тебя так мало, что никто не считает тебя опасным, и если и хотят истребить, то лишь ради успокоения славолюбия своего, и в том твоя сила сейчас и преимущество перед прочим народом. Знай же, что еще несколько дней никто не станет искать тебя, покуда родичи твои, ушедшие в набег, не найдут либо добычи, либо погибели своей, и пока самонадеянным соплеменникам, извести наш род замыслившим, не потребуется некая причина выйти по следам нашим для решения участи нашей. А потому знай - то, что есть у тебя в становище сейчас, это лишь ничтожная часть того, что у тебя есть в начале пути твоего, но лишь доблесть твоя, сила твоя, разум твой и упорство твое дадут тебе обрести все богатство, которое я передаю тебе на смертном одре, чтобы ты употребил их для возрождения рода... Как хороший торговец прячет свои богатства и кажется нищим, не искушая разбойников легкой добычей, так и я, по завету старейших моих, во дни благополучия нашего, от каждого проданного барана откладывал десятину цены его, и от каждой меры фиников прибирал десятину цены, и от каждого калыма полученного десятину брал, и от всякой сделки десятину, и все в надежном месте укрывал, памятуя притчу пустынных арабов о том, что судьба наша кобылице норовистой подобна, и сегодня ты в седле, а завтра седло на тебе, и все это лежит и ждет тебя и твоего разумного употребления, и поклянись мне кровью своею исполнить предназначенное.

Я же, не имея в те поры никакого иного оружия, вынул малый кинжал свой из сапожных ножен, где обыкновенно держал, да и сейчас держу, малое и нужное, вынул и разрезал правую свою ладонь, и кровь моя тягучими каплями падала в песок перед глазами старейшины, и сказал я страшную клятву, слов которой называть здесь не можно, в которой дал обещание исполнить великое предназначение свое, покуда кровь есть в моем сердце, и призвал в свидетели духов своих умерших родичей, положив зароком благополучие свое и счастие будущих родичей своих.

- Не далее, чем в одном фарланге отсюда, если оборотиться лицом к восходу солнечному, есть такое же место каменное, издали похожее на караван верблюжий, с товарами идущий, однако дороги там нет и никогда не было, и караван этот вовсе не караван, а каменья изумительным способом в незапамятные времена истуканные, и люди говорят, что вовсе не человеческой рукою работа сия поделана, а чья она - ифрита ли злокозненного мастерство или же по велению всевышнего стихией изваянная, знать того не дано нам, а может, и никому на этом свете, одному лишь владыке правоверных, да будет имя его вечно-вековечно. Так ты, обряд погребения моего совершив, вели всем людям своим лагерь свернуть и имущество упаковать как бы для длинного перехода, но когда все будет исполнено, возьми с собой лишь необходимую малую часть того, остальное же брось здесь, если потребуется и твое предприятие успехом завершится, тогда, буде в том необходимость, пойдешь назад ты той же дорогой и все оставленное возьмешь, а если судьбе станет угодно погубить тебя, не стоит обременять слабые силы свои излишним скарбом, поскольку в вышнем мире не пьют и не едят из мирской посуды, и верблюжьим пологом не покрываются. И так пойдешь ты на самый восход, заметив направление ранним утром, и к концу пути своего увидишь каменное место, как я тебе указал, и обретешь имение, если всевышнему будет угодно сие. Распорядись же имуществом так, как поклялся мне, и пребудет с тобою милость предков наших, чья память попрана без вины а потомки рассеяны и истребляемы злобой нечеловеческой. И знай, что поклажа укрыта в ноше третьего каменного верблюда, и со вниманием отнесись к ней, ведь говорит опыт мой и человеческой природы знание, что не исчерпаны испытания, отпущенные моему народу, и путь, лежащий перед тобой, больше пути, пройденного до тебя... И найди... - и вдруг хрипло заклокотало в горле доблестного старца, и дух его покинул нас и ушел на небеса, где всевышний открыл двери сада своего для него и гурии, прекрасней которых представить себе нельзя, запели, встречая мудрого и достойного, и сел он одесную небесного царя... Я же остался на земле, связанный страшной клятвою и обремененный тяжкой ношею...

- Не остановить ли нам с тобою, о достойный старец, исходящий мудростью странник, мудростью древней, как мир, и загадочный, как только может быть загадочна человеческая душа, поток моего слабого красноречия, и разделить скромную трапезу, которую мои прислужники уже завершают приготовлять?

И мы оставили пищу для ума до иных времен и перешли к насыщению бренных телесных оболочек наших изысканным искусством приготовления напитков и яств, на которое только оказался способным мой умелый рабского состояния повар.

Повинуясь моему приказательному жесту, слуги из вольных и рабы, обыкновенно сопровождающие меня в странствии, загодя заготовленными гибкими тамарисковыми ветками и пальмовыми листьями, имевшими вид как бы опахал, коими синдийского раджу принято овевать посредством употребления многих юных невольников, очистили место, пригодное для трапезы, подобающее расположением, удобное выровненной поверхностью и хорошо освещенное, однако же находящееся в удалении от прямых лучей знойного солнца пустыни. Справа от меня, восседающего во главе дастархана по праву гостеприимного хозяина, находились воды хауза, от которых по временам ветерок доносил волны свежести и прохлады, слева наше скромное пристанище укрывали стволы финиковых пальм, посаженных радивыми насельниками этого благословенного оазиса.

Все пространство, предназначенное для нас, было покрыто вначале кошмою верблюжьей шерсти, как для выравнивания неровностей почвы, так и для отпугивания скорпионов, каракуртов и прочей досаждающей человеку и его животным нечисти, происходящей из пустыни и злобности весьма великой безотносительно к действительным размерам упомянутых гадов, особливо же зловредными среди прочих являлись черные каракурты, способные одним укусом ввергнуть человека в пучину смерти, впрочем, для верблюдов сия тварь еще более опасна, ибо от единого укуса, причиняемого обыкновенно в мягкие и чувствительные верблюжьи губы при поедании скудного его пропитания, погибель наступает неминучая и мучительная, тогда как человек иной раз способен пережить яд и отраву, хотя здоровье его телесное и душевное самым пагубным образом разрушенным останется.

Поверх же кошмы, которая для ядовитых гадов непреодолимой преградою является то ли из-за запаха, то ли из-за приписываемых верблюду пустынными жителями магических качеств оберега и талисмана, к какому предмету я, впрочем, весьма мало доверия испытываю, настелили для нас ковровый настил, причем брали для этого ковры исключительно хорасанские, а отнюдь не туркменские, подобающие лишь на женской половине применяться, а не для беседы мудрых и уважаемых людей. На ковры положили некоторое число простеганных шелком бухарских подушек со шнурами, сообразно числу и званию пиршествующих, набитых не склонной слеживаться и сбиваться в безобразные комки хлопчатой ватой, а конским и верблюжьим волосом, отчего они не теряют форму долгое время и несут удобство и отдохновение всякому человеку, их употребляющему. Середину нашего дастархана устлали тяжелой камчатной скатертью, обозначив оною место для пищи, поставили у каждого ложа означенное число чаш, наполненных чистой лимонной водою с розовыми лепестками, для омовения перстов, а на самой скатерти расположили изрядное количество фруктов: египетские лимоны в мужской кулак соседствовали там с источающими сладкую слезу каирскими финиками, а султанийские апельсины ярче предзакатного солнца перемежались турецкою айвою, которая, будучи разрезанной и согретой с малой толикой тростникового сахара, издает волшебное благоухание, отчего Мирвани называет ее не иначе, как плодом, чьи семена покинули райские кущи на небесах по прихоти неистовых порывов ветра и опустились на грешную землю, явив собственным своим существованием воплощение непревзойденной изысканности и красоты. Гранаты рубиновые и гранаты розовые, чьи разверстые чрева переполняли крупные один к одному зерна, сирийские яблоки красные и сирийские яблоки желтые, персики из Омана, огурцы из Египта с медом и душистый шиповник, и душистые травы из разных мест - все было готово к началу нашей трапезы, роскошной в пустыне и жалкой по сравнению с той, которой были достойны мои собеседники, и которой я мог бы умилостивить их, если бы пребывал в своем имении, а не в тяготах странствия за неведомо где скрывающейся целью моего путешествия.

Широким гостеприимным жестом указал я моим гостям их место и опустился на ковер не ранее, чем они заняли предназначенные им ковры и подушки. Я предложил им отведать того и этого, заметив, что не стоит насыщаться недостойными именоваться пищей фруктами и зеленью перед едой, а лишь скрасить тем самым ожидание главных блюд предстоящей нам трапезы. Странник же и спутники его поблагодарили меня за приглашение, учтиво склонив головы свои и прижав руки к сердцу, чем я был весьма и почти что до слез растроган, ибо столь редко в наше жестокосердное и торопливое время изъявление обыкновенных чувств приятия и взаимовежливости. Между тем, в походном нашем очаге продолжались приготовления разных кушаний, о которых я упомяну в свое время, а вскорости они стали прибывать к дастархану в установленной для каждого очередности и в соответствующем сопровождении.

Прежде всего мой кудесник-повар подал к столу особые хлебцы, именуемые чапати, искусство выпечки которых он почерпнул в странствиях по Хинду и Синду, и которые состоят как бы из двух частей, скрепленных краями, а в середине имеют полость, или пузырь, специально предназначенный для наполнения некоторыми приправами, вроде рубленого мяса с острыми пряностями и луком, айвы, вареной в меду, или же разных овощей, приличествующих времени года и доступных в этом месте. Наш же повар изготовил чапати не сказать чтобы большие, а в самый раз, удобные для поедания и достаточные для наполнения их внутренности изысканными начинками. Нам он подал чапати, уже набитые внутри мелко нарезанным мясом ягненка, зажаренного на шампуре, причем мясо срезалось с него по мере готовности, смешивалось с кусочками выращиваемого туркменами сладкого лука, хиндийского перца, карри из сорока восточных трав и другими пряностями, различаемыми мною по вкусу, а отнюдь не по названиям, и вот я, и мои сотрапезники отдали должное этому яству.

Дабы изготовить такое чапати, прежде того посети невольничий рынок и выбери надлежащего мастера неполных сорока лет, и не стой за ценою, если ты еще не обзавелся собственным поваром, а потом скажи ему, чтобы он сделал из теста шарики pазмеpом с крупный гpецкий оpех и pаскатал их на пpисыпанной мукой доске в кpуглые лепешки толщиной с пальмовый лист или немного толще. После того пускай изрядно раскалит тяжелую сковоpоду, особенно же хороша для того сковорода черная чугунная, а не бронзовый казан с толстыми стенами и толстым же дном, и жаpит на сухой сковороде, начиная с тех, котоpые были pаскатаны пеpвыми. Положив чапати на сковороду, пусть перевернет вскоре и готовит другую сторону примерно столько же, прижимая края сложенной чайной салфеткой или кусочком яйца, а не перстами, чтобы не измарать чистое кушанье руками, к непотребному прикасавшимися. От неистового жара раскаленного чугуна внутри сделаются пузыри и чапати станет нежной и воздушной. Как только она сготовится, пускай складывает их в чистое полотенце и сразу подает. В Хинде чапати готовят в тава - земляной печи, облицованной стойким к жару камнем или вымазанной толстым слоем хорошо обоженной глины, которая напоминает привычный во всей пустынной Азии тандур, а как только чапати будут готовы, их извлекают и потом мгновение или два держат над открытым огнем, что заставляет их вздуваться как воздушные шары. Мой же повар может проделать то же самое над огнем нашего походного очага или над пламенем плиты. Для смазывания же чапати не бери иного масла, кроме масла, отжатого из семян хорошо вызревшего хлопчатника, происходящего непременно из долины Ферганской, ибо все иное не сравнится с ним, как не сравнится никакая дорожная пыль с сиянием серебряной пыли лунного луча.

Вместе с наполненными мясом чапати, подали нам также и золотистые шарики иного хиндийского кушанья, заменяющего в тех краях хлеб или лепешки - пури, представляющие собою шарики теста, зажаренные как есть в кипящем масле, когда их в то же время поливают сверху маслом. Золотисто-коричневого цвета пури принесли нам подсохшими и обсыпанные мелко молотым синдийским карри, каковую пряность мои сотрапезники, насколько я мог заметить, до того не знали и отнеслись к ней весьма настороженно. Однако же к изготовленным из тонкого листа, вроде египетского папируса, теста чебурекам, начиненным мякотью баранины и курдючным салом, вместе с репчатым луком, мелко изрубленным ножом, с прибавленными в необходимом количестве солью, перцем черным, перцем белым, перцем зеленым, мелко нарезанной зеленью петрушки и с отварным холодным рисом, ни странник, ни его молчаливые спутники никакого подозрения не выказали, отчего заключаю я, что люди эти несомненно из пустынных племен и хорошо знакомы с обычаями тех народов, ибо чебурек есть лакомое блюдо в тех краях, хотя и не распространенное повсеместно, по моим наблюдениям - главным образом из-за крайней бедности живущих там людей, а не в результате каких-либо табу на этот изумительный вид еды.

И вот, чтобы не причинять неудобство моим гостям чересчур долгим ожиданием основного блюда нашего незначительного пиршества, по моему указанию загодя было сготовлено и непосредственно после блюда сочных чебуреков немедленно подано мясо с айвою, а к ней, для удобства питающихся - тонкие листы узбекского пресного лаваша, не тех толстых лепешек, которые в ходу во впавшей в заблуждения византийского христианства и обедневшей Грузии или раздираемой на части, аки волками труп овцы, нападающими язычниками и янычарами Армении, которая и страной-то может быть названа исключительно из-за территории, на которой народ изъясняется на звучащем, как горный поток, армянском наречии, а не от того, что кто-то руководствует и направляет сей многострадальный люд, а подали нам истинный лаваш, тонкий до прозрачности, осыпанный мукой, отчего наощуп он как щека юной девушки или мальчика лет двенадцати, единственно пригодный для употребления его с мясом, приготовленным вместе с айвой, для чего обыкновенно берется филейная часть, кострец или огузок доброй баранины, после чего твой усердный повар должен мясо с великим тщанием обмыть, нарезать небольшими кусками, дабы потчующимся не было нужды прибегать к помощи кинжалов, а как тебе известно - и не на всяком пиру допустимо оставлять гостям оружие, чтобы не случилось иного непотребного дела, положить в невысокий котел и обжарить на разогретом масле, которое есть смесь равных долей масла хлопкового и курдючного жира молодого барана, а обжаренное мясо залить водой так, чтобы она покрыла его, и тушить около часу. Айву же, перебрав и взяв только отборные плоды, спелые, но не переспевшие, и без видимых пороков, нарезать дольками, очистить от кожицы и сердцевины, положить в котел с мясом, добавить поджаренный таджикский лук, соль, черный синдийский перец и так держать до полной готовности мяса. При подаче на стол строго накажи повару мясо вместе с айвой переложить на подогретое блюдо и посыпать рубленой зеленью петрушки или укропом, или фенхелем, исходя из обыкновенно применяемой в той части обитаемого мира, где ты обретаешься благодатью Всевышнего, пряной зелени, но не клади тархуну или любистоку, чей аромат столь неистов, что тонкий запах тушеной айвы перебить может, отчего наслаждение твое уменьшится непередаваемо.

Все эти закуски, описываемые мною, не есть собственно пища, вкушаемая на подобающем пиршестве с достойными людьми, и упоминаются мною единственно ради точности повествования и идентичности описания, а не для красного словца и желания выказать хвастовство и бахвальство, поскольку наряду с прочими несовершенствами моей душевной организации, эти качества, милостью вседержителя, миновали мое несовершенное существо и мне совсем не присущи. Однако же ремесло описателя требует быть подлинным и достоверным как в описании великих дел и событий, так и точности при упоминании малых малостей и ничтожных ничтожеств. Поэтому уподобляюсь потоку в пещере, который не взирает на время и расстояние, делая незначительный свой труд, а по истечении веков предстает гигантским и величественным, а от того моим благосклонным читателям сего недостойного творения предстоит утомляться моим описанием происходившего.

Пиршество тем временем продолжалось своим чередом, после очередной смены блюд, запиваемых зеленым китайским напитком, именуемым в разных местах "ча", а в иных - "те", а в иных иных - "тя", особенно подходящим к горячим мясным блюдам и утоляющим жажду лучше любого горного источника с холодной до зубовного скрипа водой, наступил черед основного питания, обычного для караванной дороги и странствующих персон среднего достатка. Как уже понял проницательный мой читатель, речь пойдет о шашлыке, опять же имеющем разные наименования в разных местностях относительно небольшой территории, зажатой с одной стороны Понтом Эвксинским, а с севера - Киммеридой и Скифией, упирающейся на закате солнечном в китайские стены, о которых многие говорят, будто они выстроены для того, чтобы уберечь неразумных, стремящихся в ту сторону, от падения с Края Мира во Вселенскую Бездну, впрочем, сам я того не испытывал, а потому мои слова не более чем эхо чужих словес, а моего опыта в том нет нисколько, так что сам принимай на веру ли, на авторитет ли описателей тех мест, а я тебе здесь не советчик. Знай же, что в Горийской Грузии шашлык именуется мцвади, а если он из говядины - то бастурма, а в Апшероне и Закатале - кебаб, в Гегарде я слышал название хоровац, хотя и не вполне уверен в его принадлежности, у греков это сувлаки, узбеки же именуют его дулмою, тогда как потомки аланов и прочие скифы придерживаются именования шашлык, однако же все это мясо, воздетое на вертел. Из моего же опыта, испытанного на себе, скажу тебе, что на юге тех мест, в Хиндских княжествах и далее на островах, такого кушанья, как шашлык, не знают вовсе, хотя держат овец, однако в малом количестве. Поскольку мяса коров там не едят из какого-то религиозного заблуждения, вынуждены тамошние народы питаться птицею, да дичиной, которой немного встречается из-за безумного числа народонаселения и неумения или нежелания сократить размножение воздержанием или некоторыми средствами лекарей, что допускается другими племенами, да еще питаются они морскими и речными рыбами и прочими гадами, которых, хотя и не в изобилии, рождают те места, да нечистым свиным мясом, почитаемым там за деликатес, а свиней там преизрядно, поскольку довольствуются они повсеместно кореньями, ибо зимних холодов там не бывает, да людскими отходами, и они черные или пятнистые, а кричат так, как кричат в гареме на женской половине переполошенные наложницы, когда через крышу падает туда нерадивый раб, свалившийся в погоне за летучими мышами.

Мои же люди были великими мастерами и знатоками в деле шашлычного искусства, равно как в приготовлении для него мяса, овощей и некоторых (о чем в свое время) приправ, так и в выборе места для очага и, главное, в приготовлении углей, от которых, знающие люди говорят, зависит больше, нежели от мяса. Дозволь же мне открыть тебе несколько секретных знаний, дабы и ты мог вкусить блаженства. Так вот, для очага лучше брать твердые сорта дерева, их угли дают больше жара, хотя они и наиболее дороги, а в некоторых местностях их вообще нет, мой смотритель очага считает, что великолепно подходят фруктовые деревья - абрикос или яблоня, однако ни один дехканин не позволит тебе срезать достаточно толстое дерево для этого, а сучьев, получающихся при ежегодной обрезке плодоносов, не хватит на то, чтобы по прогорании огня осталось изрядно жарких углей, так что дуб, саксаул и каштан будут, видимо, теми самыми деревьями, на которых и возгорится твой очаг для шашлыка. Лучшим же из лучших почитается многолетняя сухая виноградная лоза, да только обыкновенно ее неоткуда взять. Имей же в виду, что наибольшее заблуждение заключено в том, что такое тонкое блюдо, как шашлык, возможно сготовить на простом костре, ведь в таком случае мясо просто сгорит. Для шашлыка нужно строить очаг особого рода, называемый мангал, вроде длинного рва, внутри которого помещаются угли, а на краях лежит шашлык. Во многих местах так и делают, выкапывая мангал прямо в земле, а если место каменистое - складывая стенки мангала из камня. Главное правило в приготовлении шашлыка есть не спешить класть шашлык на еще имеющиеся языки пламени, а лучше сгрести с боков уже имеющиеся угли в горку с горящими головешками и подождать, пока пламя не спадет. После того, как очаг прогорит, прикажи равномерным слоем разгрести угли по всему мангалу. И не забудь взять крупную каменную соль и высыпать несколько горстей на угли, этот хитрый прием, известный лишь самым искусным, не даст гореть жиру, когда он будет капать на угли, и задымливать нежное мясо, а жар углей сохранится много дольше. Кроме того, готовя шашлык, приготовь также отварной рис, как готовят его на плов, но без овощей и мяса, и прикажи отдельно подать сушеный молотый барбарис или гранатный сок для изысканности.

Шашлык, как тебе известно, есть род мяса, жаренного на углях, а для того нужны устройства, которые это мясо будут над исходящими неистовым жаром углями удерживать. Кое-где считают, что дубовая острая ветка толщиной в палец есть наилучшая снасть для этих целей, но знай, что этот обычай пошел с берегов Каспия, где таким способом делают так называемый шашлык из осетрины, то есть из царской, благородной и вкусной, но все-таки рыбы, отчего такое кушанье шашлыком именуют одни только невежды. Мясо же и сопутствующие ему овощи в шашлыке должны удерживаться особым вертелом, именуемым шампуром, а лучшие из лучших есть бронзовые шампуры, покрытые оловянной полудой от порчи. Стоит ли говорит тебе, что у меня имелись в достатке именно такие шампуры, однако же для людей рабского сословия, в те дни, когда им разрешалась мясная пища, использовались простые железные вертелы, пригодные как для шашлыка, так и для любой иной пищи, на углях приготовляемой.

Наперво нам подали род шашлыка, который готовится ослабевшими в бесконечных войнах с язычниками и солдатами султаната и междоусобице потомками некогда грозного народа урартов, жалкие немногочисленные остатки которого селятся в Гегамских горах, у озера Севан и по реке Раздан, а также и в прилегающих местах. В окрестностях же Араратской горы их почти полностью повырезали янычары, а спасшиеся (и было их весьма незначительное число) рассеялись по всей подлунной вселенной, и где они сейчас обосновались, ни их предводители, ни они сами не ведают. Люди там красивы наружностью, хотя и страдают многими пороками вследствие недостатка женщин, а глаза их велики, и горе, плещущееся в них, многое и черное. Живут они в каменных домах, не потому, что богат сей народ или многочислен, или силен, а лишь потому, что великую нужду терпят от недостатка строительного леса, и мягкий ноздреватый камень, для мастерства ими используемый, есть единственный доступный материал, в изобилии в тех краях встречающийся. Искусные мастера их племени режут и рубят из него все - от храма до надгробия, украшая каждую вещь узором как бы из переплетенных веревок, и бесчисленными надписями, а что в них сказано - бог весть, потому что пишут они не куфическими письменами, и не санскритскими, и не латиницею, и не ивритскими крюками, а особенной письменностью, которую никто, кроме них, более не употребляет и кроме них читать не обучен, и никому не известно, то ли мудрость великая сокрыта в их надписях, то ли календарь, то ли нечто непотребное, как вот ромеи пишут на стенах домов своих ругательства и объявления о сдаче в наем продажных женщин. Страна эта, хотя и искусными мастерами известна, однако бедна и скудна, и даже простой баранины там не в избытке, отчего они к мясу подают многое количество овощей, которые жарят на углях на вертелах, как и шашлык, который они называют хазани хоровац, и часто готовят его вообще без шампуров, просто зажаривая мясо в казане с топленым маслом и луком и перцем, поливая в конце жарки гранатовым соком. В окрестностях Карской крепости, или Карс амроц по-ихнему, делают карс хоровац, прибавляя к одному большому куску мяса, воздетому на шампур, также две половинки бараньих почек по краям. К мясу они подают жареные так же, как и шашлыки, на шампурах, над углями, баклажаны, жир-сырец, помидоры, перец сладкий, лук зеленый, лук репчатый, лимон, барбарис свежий или сушеный, зелень петрушки. Сделанный таким способом шашлык в одно и то же время нежен, безыскусен, и горьковат, как сама судьба этого народа, и является лишь прелюдией к настоящему пиршеству, а отнюдь не его апофеозом.

Совсем иной картиною представляется шашлык, который довелось мне едать в путешествии по Ширвану, Нахичевани и Апшерону. Прежде всего скажу, что народ, осевший в тех краях в незапамятные времена, поклоняется Аллаху, как единому божеству своему. Веру эту, помимо снизошедшему на них просветлению, они приняли также частично под угрозой лишиться головы от завоевателей, пришедших из Ирана и Аравийских пустынь, где эта вера возникла и приняла характер всеобщей. Другая часть народа, переселившись вслед за завоевателями, эту веру исповедовала изначально, так что попросту перенесла ее на другое место. Отношение к еде у них иное, да и сама жизнь кажется не столь исполненной безысходности, как у несчастных урартов, хотя женщин они также не почитают за людей и ставят их ниже рабского звания, как и многие другие племена пустыни. Однако уж в чем, а в баранине недостатка они никогда не испытывают, потому что в тех краях баран - единственное домашнее животное, способное прокормиться жесткими злаками растений, произрастающих еще не в пустыне, но уже и не в степи. Шашлык они знают много веков и называют его на свой лад тикя-кебаб, впрочем, и других кебабов у них имеется многое множество, потому я заключаю, что кебаб по-ихнему есть просто жареное мясо. Баранину они всегда маринуют прежде жарения в кислом соке граната, прибавляя в него соли и пряностей, а подают обыкновенно с дольками свежих или жареных помидоров, свежими огурцами, луком репчатым кольцами, дольками лимона, причем часто сверху посыпают сумахом, чего другие народы никогда не делают. И еще в отличие от тех других делают они шашлык из печени и жира, и из рыбы, вылавливаемой в Каспии, добавляя к ней лимоны, лук, помидоры, огурцы и приправляя наршрабом, который получают, осторожно уваривая гранатовый сок на медленном огне, и даже из птицы, обыкновенно курицы или индейской курицы, но это все лишь жалкое подобие шашлыка, и потому упоминания недостойно.

Равно вышесказанному, узбекский род шашлыка, называемый козон дулма, тоже обладает столь значительными особенностями, что вряд ли может считаться собственно шашлыком, потому что, хотя мясо и жарится надетым на шампур, однако же вместо черного используется перец красный, а маринад составляется с непременным участием мелко нарезанного репчатого лука, красного молотого перца, кориандра и зиры, а подается с маринованным в уксусе луком. Иногда же мясо мелко рубится вместе с салом-сырцом и сырым репчатым луком, после чего в него кладут сырые яйца, соль и особо любимую ими зиру, хорошо вымешивают и делают шарики, нанизывая их на деревянную шпажку, которые потом жарят в масле и поедают со свежими помидорами, огурцами и луком.

В бесконечных степях Алтая потомки саков и исседонов, казахи, делают шашлык из печени, используя говяжью печенку и говяжий жир-сырец. И хотя это кушанье имеет специфический и довольно приятный вкус, а готовится нанизанным на шпажку, назвать его шашлыком может лишь человек, никогда не встречавшийся с этой воистину пищей повелителей, сочетающей в себе изысканность дворца и свободу путешествия в бескрайности мира.

Конечно, как ты уже и сам догадался, я не собирался потчевать моих сотрапезников жаренными вроде шашлыка рыбами, птицами или какими лягушками, которых, говорят, поедают и почитают за деликатес в Китае и в Хинде и в Синде в иных местах, так же как и шашлыком из нечистого мяса свиньи, употребляемого многими христианами. После грубоватого на тонкий вкус хороваца, съеденного нами в виде разминки перед продолжением пиршества, пришло время для вершины его - для шашлыка мцвади, приговленного по традициям древних согдийцев, когда-то изгнанных из Ирана и Афганистана, нашедших недолгий приют в Кавказских горах, оттесненных в конце концов к морю, к Эвксинскому Понту, в котором они и исчезли без следа. Язык их умер, дети их ушли в неведомые края по неизвестной дороге, а преемники, а может, немощные и ослабевшие потомки их - сваны, мцхеты и другие, не восприняв мастерства и предприимчивости предков, что, впрочем, встречается повсеместно, переняли из всего их величия лишь только искусство готовить пищу - но так, что одно это умение стало достаточным для того, чтобы история навсегда запомнила их.

Сотрапезники мои заметно оживились, ощутив запах шашлыка мцвади, приготовленного по всем правилам бытующим у нескольких племен, разделивших между собою владения в немногих долинах неблагодатных Кавказских гор и на узком побережье Понта, который мой повар снял с мангала и, брызжущий и шипящий, подал к дастархану. В его аромате слились воедино запах дыма кизиловых углей и дразнящий запах жирной баранины, лук, маринованный в вине белого винограда оттенял его собственным тонким нюансом, а растертые с солью и маслом благородной оливы ткемали, хотя и могли осквернять взгляд эстета неприглядностью, присущему этому удивительному соусу, неподражаемо подчеркивали каждый отдельный вкус, не препятствуя им, однако, сливаться в единый особый букет. Благородному кушанью, как и благородному человеку, не имеет надобности окружать себя многочисленной шумливой свитою, и мцвади сопровождали лишь немногие избранные - петрушка да фенхель, поданные, тем не менее, в изобилии, обрызганные для сугубой свежести прохладной водой. К шашлыку из почечной части и задней ноги бараньей туши, дабы разнообразить впечатления моих гостей, было изготовлено некоторое число особого шашлыка, именуемого бастурмою, который имеет обыкновение у тех же потомков согдов и в коем баранину замещает маринованная в крепком винном уксусе с луком говядина, поданная с углей вместе с лимонами, фасолью и зеленью. К нему, по обычаю, изготовили изрядное число особого соуса сациви, для чего пришлось истолочь достаточно волошских орехов, покрытых твердою древесною скорлупою, к чему потом присовокупили толченый чеснок, красный молотый перец, зелень хмели-сунели, петрушки, кинзы и укропа, а затворили высшего качества винным уксусом до побеления.

- Довольны ли уважаемые гости скромным угощением? - вопросил я потчующихся после окончания мясной череды блюд, на что мне ответили благодарственными словами и поклонами, принятыми у благородных людей, которые обозначили удовольствие и насыщение пищею, и благодарность хозяину дастархана выказываемую. Наступил же черед напитков и сладостей, употребляемых вместе с беседою для ублажения чувств и продвижения по пути благоденствия.

Руководимые мною прислужники сменили покрывало, убрав незаметно и остатки мясных кушаний, и подали каждому для омовения перстов большие пиалы с лимонной и розовой водою и полотенца для утирания, а после омовения подали царицу пиров и повелительницу вкуса - свежеприготовленную халву, причем не то мучное кушанье, подобающее простолюдинам и приготовляемое из пшеничной муки, кипящего топленого масла и сахара, а изысканное блюдо - халву ореховую с конопляным и кунжутным семенем, причем для халвы шли в употребление лишь наилучшие отборные волошские орехи, обжаренные и растертые умелыми руками слуг, и поджаренный до надлежащей густоты цветочный мед из предгорий Кара-Дага. Такая халва по слухам подается лишь во дворце бухарского эмира и мало кто из поваров способен сделать ее так, как должно. Обычно же худой повар берет неочищенных семечек подсолнуха, белой муки, простого белого сахару и масла подсолнечного, жарит порознь на глубокой сковороде, а потом пестом измельчает и смешивает в ступе, добавляя масло и сахарный сироп. Конечно, несведущие и такое кушанье будут именовать халвою, но только по неведению, а не по действительной сути. Кроме настоящей эмирской халвы, мой искусный повар подал также хиндскую халаву, искусство варить которую он за немалые деньги, уплаченные в полновесных хиндийских же рупиях, вызнал в северной части Хинда, ближе к Кашмиру. Для той халавы он истер изрядное количество моркови в длинные тонкие полоски, растопил настоящее коровье масло, которое столь трудно сохранить сколько-нибудь значительное время свежим, в котле и положил туда натертую морковь. Пожарив ее некоторое время, постоянно перемешивая при этом, он добавил молоко, сахар, изюм и орехи, отобранные из лучших и измельченные в крошку, а потом вылил на особое блюдо и остудил на нем, так что получился некий род пирога или лепешки, сладкий на вкус и сладостный для восприятия, как может быть сладок только предмет высокого кулинарного искусства, недоступного непосвященным.

Пребывая не так давно по делам в Маpокканских местностях, доводилось испробовать мне различного вида и качества сладостей изрядное количество, приготовленных по большей части из риса, единственного злака, дающего достойные урожаи в тех неблагополучных землях. Обыкновенно марокканцы варят десерт из риса, молока, сахаpа и ванильной коры, обильно прибавляя дурного качества масла. Сваренный рис они заливают сахарным сиропом и охлаждают, отчего получается тягучая сладкая масса, которую невозможно принять на ложку и приходится отрезать ножом, и которая склеивает рот, лишая возможности вести застольные беседы, ради которых, собственно, и затевается пиршество. Мой же дастархан украшал настоящий принц сладостей и владыка вкуса, рахат-лукум, который, хотя и приготовляется из рисовой крупы, однако же ничего с марокканским кушаньем общего не имеет.

Ты же, дабы восхититься несравненным сочетанием сладости, пряности и аромата, вели своему самому искусному повару, лучше из синдийцев, нежели чем из арабов, купить на самом чистом в городе базаре отборного, перебранного и мытого шахрисябзского рису, того, который с длинным зерном, и поручи многократным провеиванием и перетиранием руками совершенно избавить его от шелухи и половы. Затем же самолично убедись в том, что твое повеление исполнено должным образом и надлежащей мерою, после чего вели варить зерна, пока они не примут вид однородный и семя перестанет отделяться от прочего семени. В то же время пусть другой невольник, искусный в поварском деле, сварит густой сироп из сахара, добытого из нильского тростника, и сока того фрукта, который властвует соответственным временем года, то есть в месяце Тут подходящими будут сок бальзамового дерева, а также граната, финика, сливы и айвы. В пору Кихака употреби сок лимона, апельсина и мандарина, в Бармуде возьми толику свежего меда, а в Башанисе - соку отборных абрикосов и персиков, снятых непременно с дерева, а отнюдь не падалицы, и этому правилу следуй всегда, ибо упавшее с твоего древа тебе больше не принадлежит, а питает сирых и немощных. И пусть твой невольник варит сироп до того, чтобы он застывал тонкими, как шелковичные, нитями, а ежели невольник неприлежностью своею допустит, что сироп подгорит, высеки его батогами и сошли в серебряные рудники навечно.

После того, как все приготовления будут исправно исполнены, соедини рис и сироп и прикажи варить до такого состояния, чтобы рахат-лукум стал отставать от стенок казана. Огонь при том должен делаться слабый, а невольнику под страхом наказания мешать рахат-лукум постоянно, не отвлекаясь на сон, еду и прочие слабости. Как рахат-лукум остынет, пусть выложат его на доску, обильно посыпанную тончайшею сахарной пудрой, толщиною примерно в палец сирийской невольницы, а через сутки пусть нарежут рахат-лукум ровными квадратиками и подадут к дастархану, обваляв в сахарной пудре каждый по-отдельности. Можешь приказать добавить к рахат-лукуму хороших орехов - волошских или отборного миндалю, но не земляного арахису и не конопляного семени, как бы тебя не уговаривал нерадивый повар.

К принцу застолья подобает королева услады недостойных уст, сваренное из лепестков розы варенье, очень ароматное, несравненное по вкусу и радующее глаз своим видом. Прикажи варить его из молодых, нежных лепестков, собранных на заре руками искусных в этом деле невольниц, но следи, чтобы розы происходили только из долины Ферганы, а не из иного места, в коем тонкость аромата недостижима из-за чересчур знойного климата. Не подавай только известного в Кахетии, Сванетии и других прилегающих местностях, и особенно любимого там, кушанья, которое местные жители, по великой бедности своей, варят из зеленых грецких орехов, поскольку дождаться времени их созревания не позволяет испытываемый ими постоянно голод. Хотя для улучшения аромата и вкуса они в сироп добавляют корицу, гвоздику и кардамон, получается грубая, приторная, со вкусом горелого уголья сладость, способная скорее испортить удовольствие от еды и наслаждение от беседы, нежели усилить его.

Я не стану упоминать, как недостойное внимания моего читателя, поданные в изобилии арахис, фисташки, сладкий миндаль, каштаны, фундук, волошские орехи и финики, ибо это пища обычная и повсеместная, разве что скажу, как мой повар делает из обычной грубой пищи пустынного кочевника - каирского финика - блюдо изящное и тонкое, а именно - взяв крупные финики, он надрезает их тонким ножом с одной стороны и вынимает из них косточки, а на их место наполняет деревянной ложкой размешанный яичный белок с сахарной пудрой и толченым миндалем. Многие из многих вкушали это кушанье, и не было ни одного, не восхитившегося бы им.

Но известно тебе, что мясо и сладости, овощи и мучное не есть более того, как начало обычая изысканного кофепития, ради которого и служится обряд приготовления и поедания всей прочей пищи, какой бы редкой, вкусной и искусно приготовленной она бы не была, ибо кофе есть владыка напитков и похититель самой искушенной человеческой души, ведь вкусив его однажды, уже не забыть его аромат и приносимого им горнего воспарения духа и настроения, уводящего тебя по пути благоденствия! Но да будет тебе открыто, вещи, которые кажутся простыми и всем доступными, на самом деле такими не бывают, и в сотворении достойного кофе требуются и высокое мастерство, и понимание, и ощущение, и глубокое знание.

Кофе есть продукт древесный, но не фрукт, и не ягода, и даже не орех, а некое странное семя, сокрытое жесткой и несъедобной оболочкою, а растет оное дерево в местах не только жарких, но и влажных, потому в пустыне, где каждый верховой араб знает толк в кофе и дорожит им, как одним из немногих настоящих наслаждений чувств, кофе не произрастает и никогда не произрастал, исключая немногие богатые и изобильные оазисы, а потому кофейные зерна служат в бескрайней Аравии предметом торга, зависти и вожделения, и часто ценятся превыше золота и шелка в воинственных набегах туарегов, а уж жизнь какого-то невольника или даже юной невольницы и вовсе несравнима со стоимостью кофейного зерна. В отличие от чая, который более пища, или сопровождающий пищу отвар, кофе есть сугубый напиток, который употребляется исключительно ради наслаждения и поддержания мудрости и плавности беседы, а отнюдь не ради насыщения плоти.

Хотя пустынники кофе употребляют многие тысячелетия, поклоняясь ему, как некоему божеству утоления печали и возобновления силы и духа, история его покрыта тайною. Честь открытия кофе и введения его в обиход приписывается легендою некогда обретавшимся в Йемене неким козам и надзиравшему за ними убогому пастуху, коий заметил, что поевшие кофейных ягод животные приобретают необыкновенную прыткость и веселие, о чем пастух не замедлил сообщить вождю своего племени, а уж тот, сваривши ягод и отведавши их, открыл благостное воздействие кофе на здоровье. Многочисленные же иные многомудрые ученые люди полагают, будто кофе вначале вошел в обычай в Эфиопии среди тамошнего чернокожего народа, и только потом его стали употреблять в Йемене, Аравии и Египте. Мудрейший целитель и врачеватель ибн-Сина, да будет его имя благословенно, более тысячи лет тому прописывал страждущим пить кофейный отвар, дабы изгнать болезнь из изнуренного тела. Так что напиток сей благословенный не только суть квинтэссенция удовольствия, но и залог и средство благоденствия - при правильном употреблении, естественно, ибо даже самое доброе добро в избыточном количестве преображается злом, равно как и злое в умеренном и надлежащем виде, случается, способно пользовать во благо.

Кофе же, да будет тебе известно, есть двух разных родов, произрастающих в таких разных местностях, что отличаются меж собою более, нежели золото от серебра. Один из них именуется мокко, что из Йемена, считается редкой редкостью даже в самом Йемене, потому что трудами великими в неплодородных тех краях возделывается, но именно от трудов тяжких и опасностей становится напиток сей крепчайшим и ароматнейшим во всем подлунном мире, а драгоценность его такова, что варят его малой малостью, пьют только из медных стаканчиков мерою в одну неполную унцию, и каждый такой стакан полагается пить половину часа и не менее, после чего кофейную гущу малой серебряной ложечкой поедают, иногда с тростниковым сахаром, а иногда с розовым вареньем, сообразно достатку и положению человека. Крепость же отвара мокко такова, что не каждому даже молодому человеку, чье сердце не отягчено еще горечью утрат и тяжестью забот, достижимо испить его до дна, не потеряв при этом сознания. В Аравийских же краях, в оазисах, выращивают другой кофе, по имени той земли арабикою называемый. Кофе той земли не столь уж крепок, но во искупление того ароматен непередаваемо. Но оба они, как бы различны не были, называются арабами единым словом кахва, разумея, будто разные зерна одно наслаждение порождают. Говорят, есть и иные кофейные зерна, но ни в малой степени они не достигают достоинств прославленных мокко и арабики.

Сколько есть народов и обычаев среди них, столь же различно готовится кофе. Настоящий кофе бывает только черный, и для него требуется употpеблять только кофейные зерна арабики или арабики, смешанной с мокко, в пропорции один бушель мокко на восемь бушелей отборной арабики хоpошего качества. Если тебе достались лишь зеpна сыpого кофе, зеленые, горькие и не имеющие аромата, требуется поджаpить и смолоть их непосpедственно пеpед ваpкой. Возьми же у достойного торговца зеленых кофейных зерен одинакового размера и цвета, без плесени, без жучков и мелкой мохнатой моли, из добрых мешков или корзин, которые не пропылены бесконечными дорогами странствий, а при покупке возьми из мешка не глядя горсть зерен и сочти число, и если их меньше шести десятков, бери такой кофе не торгуясь, иначе же не бери вовсе. Пpи обжаpивании зеpен неусыпно следи, чтобы кофе не сжечь, а цвет его должен стать каштаново-коpичневым.

Когда кофе прожарен в должной мере, прикажи смолоть его в ручных жерновах, сделанных из самого твердого камня, чтобы песок, обычно откалываемый от жерновов, не попал в настой. Обычно пpиготавливают одну чашку напитка из четырех малых ложечек кофе, насыпанных с верхом, а если ты сильно устал, проведя день в седле, возьми вдвое больше, но пей медленно и часто останавливаясь, дабы перевести дух, тогда он полезно бодрит и придает мужской силы и здоровья.

Варить кофе тебе следует в специальных кофейниках, наилучшие из них делаются медниками Мавераннахра и Мешхеда, и цена в двадцать динаров за такой кофейник оправданна, если к нему дается еще и медное же сито для процеживания напитка. Если кофейника у тебя нет, или ты еще только собираешься стать приверженцем кофепития, а покамест не решил, насколько далеко пойти по этому благостному пути, следует половину молотого кофе залить холодной водой в посуде, употpебляемой исключительно для пpиготовления кофе и не для чего другого. Кипяти недолгое время, достаточное, чтобы дважды нараспев прочесть суру Семейство Имрана, а потом добавь остаток кофе, заваpи, отставь на кpай очага, плотно закpой и дай постоять толику, затем слей настой чеpез сито в нагpетые чашки. Кофе подавай очень гоpячим, что покажет твою приязнь к людям, почтившим тебя присутствием и разделившим трапезу твою и удовольствие твое с тобою.

Аравийские же арабы варят кофе по-своему, насыпая на дно медного кофейника немного сахаpного песку из египетского тростника, и ставят на огонь. Сахаp без воды станет кипеть и плавиться, а потом пpиобpетет коpичневый оттенок и вот тогда его заливают водой. А как вскипит, кофейник снимают с огня, насыпают в него кофе и снова нагpевают до кипения белым ключом. Арабы еще по временам кладут в кофе кору коричного дерева, скрученную трубочкой, но в обычае кофе пить безо всяких приправ, ибо совершенное не улучшить прибавлениями, а вот испортить - легко.

В странах холодных, в Валахии, Унгарии, в Альбионе, где холодная кровь у людей течет медленно, подвигая их не на открытое противоборство, а на коварство и удары из-за угла, кофе пить не в обычае. Там пьют некую ужасную смесь благородного кофейного отвара с коровьим молоком, сливками, маслом, насыпают в кофе пряностей без меры и числа, заправляют сахаром так, что кофе густеет наподобие меда, а порой еще добавляют и яйцо, так что из пития делается какая-то еда. Это, конечно, совсем не кофе, но ведь и живущий там люд весьма далек от идеала.

В Турции, в Стамбуле, Измире и Эрзуруме, варят кофе с сахаром, так что, в зависимости от количества сахара, употpебляемого пpи его пpиготовлении, турецкий кофе бывает гоpьким, сладким или же очень сладким до приторного. Обыкновенно по-турецки в кофейник с кипящей водой засыпают кофе и сахаp и кипятят, повторяя троекратно. Или же мешают смолотый кофе с сахаpом, заливают холодной водой и выдеpживают несколько времени для извлечения аpоматических и вкусовых веществ, а потом варят на слабом огоне, чтобы кофе закипел медленнее и на нем обpазовалось больше пены, которая отчего-то неимоверно в цене, а подают на стол по особенному, с холодной водой.

Испив же первую чашку аравийского кофе, поданную нам слугами, мои собеседники милостиво испросили моего продолжения рассказа о превратностях моей печальной судьбы и о целях, преследуемых мною в их благодатных краях, на что я без рассуждения и согласился, если не с удовольствием, принимая во внимание тяжесть перенесенных мною тягот и испытаний, то с пониманием и благодарностью к чутким слушателям моим и сотрапезникам, и продолжил так:

- Так-то вот, достойные слушатели рассказа о неисчислимых бедствиях моих, произошло предначертанное не нашим промыслом, а вышним повелением, и благочестивый мудрый Цви Бен Ари покинул сей мир, и светлая душа его понеслась в райские кущи, оставив на земле жалкую покинутую оболочку, заботу о которой предстояло совершить мне. И понимая это умом, но не приняв еще сердцем своим, я оставался еще несколько времени подле тела наставника моего и старейшины моего, не проливая слез, как подобает новоприобретенному званию моему, но и не имея сил восстать и нести ношу, доставшуюся мне. Соплеменники мои нашли отдохновение во сне ночном, я же, будто испив сирийского кофе с лимоном и кардамоном, не мог сомкнуть глаз и пытался размыслить о происшедшем и грядущем, но не мог остановить прихотливой мысли на предмете моего нынешнего состояния. Потом, собрав воедино волю и малое мое мужество, покрыл я лицо покойного краем пыльной верблюжьей кошмы, последним убогим пристанищем для него в этом мире, и произнес слова молитвы в его честь:

- О сын благородной семьи, пришло твое время искать путь. Как остановилось твое дыхание, явилось тебе то, что тебе уже показал твой учитель, и что называют исходной яркостью первого состояния. Это абсолютная суть бытия; открытая и свободная, как пространство, светящаяся пустота; чистый обнаженный ум без центра и границ. Познавай же, пребывая в этом свете, а я тем временем буду вести тебя.

О сын благородной семьи, пришло то, что называют смертью, и тебе нужно понять: "Пробил мой смертный час, и теперь, благодаря смерти, я увижу мир с позиций просветленного ума, дружелюбия и сострадания, достигну полного просветления ради всех живых существ в беспредельном пространстве. С этими мыслями, именно сейчас, ради всех живых существ я познаю светящуюся пустоту смерти как Тело Дхармы".

О сын благородной семьи, пришло то, что называют смертью. Этот мир покидаешь не только ты, это происходит с каждым вечно и вековечно - так не испытывай желаний и тоски об этой жизни. Даже если тоска и желания охватят тебя, ты не сможешь остаться, ты сможешь только блуждать в неведомом. Не желай же несбыточного, не тоскуй. Да будет известно тебе, что нет вечности ни в чем, связанным с тобой, ни в жизни твоей, ни после смерти твоей, ибо ты сам, разум твой, отныне и навечно включен в Великое колесо Дхармы, в коем нет начала и нет конца, а лишь бесконечная череда перевоплощений. Ибо ты не впервые рожден и не впервые умираешь, и не в последний раз родился и не в последний раз завершил жизненный путь смертию. И твоя смерть есть лишь первый шаг к очередному рождению твоему. Запомни же сказанное и следуй ему по пути своего перерождения.

Если тебе предстоит родиться на восточном континенте, который называют "Благородным", то увидишь пред собою озеро, где плавают лебеди и лебедини, но не направляйся туда. Хотя это место исполнено счастья, учение просветления не процветает там, поэтому не вступай туда.

Если тебе предстоит родиться на южном континенте, "Острове розовых яблонь", ты увидишь роскошные, прекрасные жилища. Вступи туда, если сможешь.

Если тебе предстоит родиться на западном континенте, который называют: "Наслаждение коров, исполняющих желания", ты увидишь озеро, украшенное конями и кобылицами. Не направляйся туда, вернись назад. Хотя в этом месте изобильные наслаждения, учение просветления не процветает там, поэтому не вступай туда.

Если тебе предстоит родиться на северном континенте, который называют: "Неприятный звук", ты увидишь озеро, украшенное скотом или деревьями. Пойми это как знаки перерождения и не вступай туда. Хотя там живут долго и обладают достоинствами, учение просветления не процветает там, поэтому не вступай туда.

Если тебе предстоит родиться богом, ты увидишь прекрасные многоярусные храмы из драгоценных камней. Вступи туда, если достоин. Если тебе предстоит родиться ревнивым богом, ты увидишь прекрасные рощи или то, что кажется вращающимися колесами огня. Не вступай туда совсем, но думай о противодействии.

Если тебе предстоит родиться животным, ты увидишь как бы сквозь туман пещеры в скалах, норы в земле и соломенные хижины. Не вступай туда, если способен противостоять животному в сущности своей.

Если тебе предстоит родиться обитателем ада, ты услышишь песни, которые поют существа со злой кармой, или же ты будешь вынужден беспомощно вступить туда, или же почувствуешь, что попал в темную страну, с черными и красными домами, черными ямами и черными дорогами. Если ты направишься туда, ты попадешь в ад и будешь невыносимо страдать от жары и холода, и не будет видно выхода. Поэтому не направляйся туда, не вступай совсем, но будь внимателен. Сказано: "Закрой врата лона и помысли о противодействии". Это нужно сейчас.

О сын благородной семьи, пришло то, что называют смертью, и тебе предстоит умереть и переродиться в новом обличии, и если достоинство твое непререкаемо, а дух твой велик и непогрешим, ту будешь и в новой жизни помнить историю своих перерождений и помнить нас, оставленных тобою до поры в этом мире, и если ты вспомнишь нас после перерождения, окажи нам свое благоволение и свою помощь, буде это возможно, к месту и благонравно.

Читая наставление умершему, я следовал традиции предков, и дух мой как бы очистился и вознесся в горние выси, а тело мое покинула усталость. Будто бы к живому, обращал я свои слова к Цви Бен Ари, наставляя его в том, в чем он был просветлен и при жизни, но сказано предками - обрати слова утешения, разъяснения и помощи к умершему, и да воздастся тебе самому, и я искренне, в меру слабых сил моих и разумения, внушал откровения Дхармы человеку, старшее, умнее и благороднее меня во много крат. За молитвами и медитацией незаметно прошло ночное время и заря окрасила окраины пустыни на востоке, дав мне знать, что одна - беззаботная - часть моей жизни уже истекла, и наступило время забот, испытаний, обязанностей и борьбы. С того мига вечности и по сей день эта часть моей жизни продолжается и не видно ей конца, и не будет ей окончания до самой моей смерти, в час которой, по воле Всевышнего, да будет имя его превознесено перед всеми прочими, мне будет кому передать знание мое, обязанности мои, долг мой и будет от кого услышать наставление сыну благородной семьи...

Восток разгорелся зарею, вначале ночная мгла уступила неслышному натиску серого рассвета, а затем солнце вспыхнуло - одним лучом по вершинам скал, а потом быстро залило пространство пустыни - от самого горизонта до моего убого становища, настолько жалкого, что назвать его биваком значит изрядно погрешить против истины. Народ моего племени, нелепые и немощные остатки клана Джариддин, зашевелились в рубищах, служивших им одеждою, укрытием и спасением в эту ночь, дети захныкали, старики гнусаво запросили еды, женщины безмолвно принялись за устройство очага - день начался, как и подобает ему, одному из неисчислимой череды - но этот день начался для нас, а для Цви Бен Ари он уже не наступил и никогда более не наступит, и только в памяти нашей он будет жить... до тех пор, пока будет кому помнить о нем.

Заслышав, что мои люди проснулись, я поднялся с места, где коленопреклоненно возносил молитвы, и оглядел наш стан. Уже не двадцать три, а лишь двадцать две человеческих души встретили этот печальный день. Я пошел к месту, где соорудили примитивный очаг - небрежно обложенную каменными обломками яму, и где собрались все люди моего племени. Зрелище было жалким - утомленные, не получившие отдохновения во сне, лица, запавшие, обведенные черными кругами, глаза, трясущиеся члены, убогая одежда... племя же, как и родителей своих, не выбирают, и потому я принимал моих людей такими, какими они были, и относился к ним так же, как относился бы к любым своим родичам. Наверное, мой вид объяснил им все без моего участия, так что, когда я приблизился, женщины накинули платы на лица и послышались всхлипывания, дети заплакали, глядя на матерей, а выжившие из ума старцы шамкали и толкались, не понимая происходящего совсем. Подойдя к моим людям, я кротко сказал им:

- По воле всевышнего, властителя душ и тел и повелителя всего подлунного мира, господин наш Цви Бен Ари, да будет благословенно имя его вечно-вековечно, покинул нас, и, когда и если, наступит для нас всех здесь имеющихся подобающее время, мы восславим имя и дела его соответственным образом. Сейчас же время воздать возможное телу его, дабы не расхитили его ни звери ночные, ни птицы хищные, ни люди злополучные, дабы находился он, поелику возможно, в покое и нетронутости, а потому, если помощи от вас мне нечего помышлять, так займитесь делами своими самостоятельно и ответственно, а мне подайте время и возможности упокоить нашего старейшину, как это возможно и непредосудительно в данных обстоятельствах, а потом ждите моего слова, как ждали слова старейшины ранее, ибо отныне и до скончания века моего, вы моя ноша, моя кара, радость моя и моя ответственность...

Люди же мои, проникнувшись печалью сообразно своему возрасту и состоянию души, не возражали главенству моему, да и к слову сказать, и некому было противоречить мне, ведь старцы оставались единственными мужеского полу существами, которые способность имели противостоять моему притязания на верховенство... только, к печали нашей и общей, старцы, оставшиеся не то в наследство мне, не то в тягость мне, в довесок к прочим всем тягостям, настолько изжили ум свой, что уже не способны оказались не только оттягать долю власти, но и дать сколько-нибудь вразумительный совет, когда возникнет необходимость в опыте старшего и мнении мудрого... а двоих младенцев никто в расчет и не принимал, поскольку кроме теплого уюта материнской груди да по временам пачкотни свивальников иных интересов у них покуда не имелось вообще. Старцы, имени которых я уже и не упомню, гукали по-младенчески, ожидая порции утренней каши с молоком и толокном, а младенцы, покрываясь старческим морщинами в тщете слабых попыток изобразить на лице восприятие взрослого мира, тоже гукали, ожидая сладости собственней порции утренней каши... еда для жизни стала нашей первейшей целью в этом мире без старейшины, и все мои соплеменники, исключая меня одного, которому никакой кусок в горло не шел, отдали дань главнейшей человеческой потребности, и бог им в том судия...

Я же, собравшись с силами и опустив на лицо платок, возвернулся к месту моего прощания со старейшиною, и увидел то, что и должно быть - хладное тело без малейших признаков наличия души, обернутое жалкими, заскорузлыми в крови остатками некогда достойных одежд, пустая оболочка, прежде служившая вместилищем возвышенной души и глубин мудрости. Ничего иного. Как кожа, скинутая в период весеннего гона питоном, хотя и отражает форму его, но не содержит ничего от его змеиной сущности, так и тело Бен Ари лишь внешне, и то не чересчур, соответствовало ему, в остальном же всем являясь лишь некоторым количеством разлагающейся плоти, которую следовало погрести с возможным соблюдением обычая.

И вот, избрал я местом его упокоения небольшую ложбину между двух скал, не столь далеко от места его смерти, чтобы суметь перенести его тело с наименьшим унижением его прижизненного достоинства в силу неизбежной слабости собственных рук, и наметил положение будущего мастаба его, для чего на избранном месте окружил изобильно имевшимися камнями вытянутую в длину форму, долженствовавшую вместить тело старейшины. И не было у меня под руками ни чистого песку речного или морского, ни сухого нильского папирусу, ни тонких циновок, любимых и мастерски выделываемых в стране Цинь из рисовой соломы первого в году урожая, и не было ничего, чем можно было бы умягчить его ложе или одр его, лишь плащ, посеченный ударами предательского ятагана, да наголовный плат, покрытый пылью тяжкой дороги и потом смертельного ужаса, да испятнанный потеками благородной крови, мир его праху и успокоение его возвышенной душе.

Что есть последний приют для сына человеческого? Что есть покой за чертой жизни, и какую форму он принимает, и чем заканчивается? Лишь провидению ведомы ответы на вопросы мудрейшего, лишающие его сна и удовольствия - а иных прочих эта материя не озаботит. А как в те времена, да и поныне, не отличался я ни мудростью углубленной, ни опытом жизни, ни искушением в совокупности вышних сфер, то и рассудил устроить наилучшее из возможного, что было передо мною, а много я отнюдь не имел. Итак, место упокоения тела должно было дать телу покой от всякого внешнего вмешательства, под коим я разумел недоступность для зверя гладного и человека бесчестного прежде всего остального. И вот, изготовил я место в ложбине неглубокой, поскольку вырыть могилу в каменистой пустыне являлось превыше слабых моих сил, да и инструментов у меня, кроме ногтей на худых руках, не было вовсе. И, размыслив, насколько было доступно слабому моему разуму, я очистил дно ложбины от камней и насыпал на ее дно по возможности чистого и однородного песку, дабы смягчить последнее пристанище телу Бен Ари. И застелил его жалкий одр последними остатками его рубища, на коем, с превеликим напряжением своих сил, поместил хладное мертвое тело, и никто из моего племени не помог мне в печальном труде моем, и нет в том вины их и худого умысла, а только одна есть безысходность и беспомощность.

Жалкое рубище, покрывало истерзанное, сопровождало тело старца, по обычаю не разлучаясь с ним и в смертный час. Тщась соблюсти обычай, пытался я найти необходимое, чтобы надлежаще снарядить покойного, и нашел-таки невеликую пиалу, которую и положил подле его руки для удовлетворения надобностей в ином мире, а в правую ладонь, разогнув смертною мукою сведенные пальцы, вложил я один медный обол из своих запасов, и этим все мои потуги исполнить долг перед Бен Ари были исчерпаны, потому что не было у меня ни пищи, ни горшка для нее, чтобы предложить ему, а про нож из бронзы, тем паче - из стали доброй и благородной, и говорить нечего. Мудрейший оставлял этот мир таким же, каким пришел в него - с пустыми руками - одна рука сзади, другая спереди. Бедного и убогого погребения сподобился мудрейший, по бедности и убогости нашего положения сирых изгнанников, за что порицаю себя многие годы, но исправить уже не в силах.

Укрыв тело свободной полой того же изрубленного плаща, принадлежавшего покойному, и постаравшись защитить понадежнее благородное чело старца, я принялся засыпать тело песком, что отняло все, еще остававшиеся у меня к той поре, силы. Отчасти сверхчеловеческим напряжением сил, отчасти дарованной мне природой хитростью, воспользовавшись миской вместо лопаты и обломком камня вместо кайла, я-таки сумел по прошествии многого времени засыпать тело, а затем и обложить его кругообразно камнями, соорудив тем самым убогую насыпь над некогда великим челом. По сю пору не знаю я, обратил ли я тело его головою к Мекке, как положено обычаем, или же он смотрит в противную сторону, в страну желтолицых китаев да на изобильный народами Хинд, и не осуждает ли меня старец за недомыслие. И не поставил я ему в головах даже камня, из опасения людской жадности и вероломства. Одно оправдание мне в моей слабости и глупости, не одоленной вследствие малолетства, и в растерянности, плоде одиночества моего и тяжкой ответственности за остатки тех, кто были еще вчера Джариддин, а ныне - ныне лишь щепоть пыли на ветру пустыни. И вот, всего день миновал, и нет его со мной, и лишь бедная кучка камней над его мудростью и благородством, а мы все, кто еще живут, принуждены жить лишь своим невеликим умом, брошенные в ужас и дикость этого жестокого мира.

Весь день провел я в печали великой да в трудах непосильных, и кроме насыпи над скромной могилой, исхитрился в разных местах насыпать еще несколько, вспомнив мудрость Бен Ари - не можешь скрыть одно, сделай много одинакового, и среди многого ложного спрячь одно истинное. В каждый построенный мною кенотаф я с молитвою положил горсть пропитанного кровью старца песка, и так в каждом из них поместилась часть его души, и уже не найти стало места его упокоения, ибо ничем оно не отличалось от всяких других мест. И посейчас прах его нетронутым лежит где-то в глубине пустыни, а место то под запретом и человеку, и зверю, и дэву, и ифриту, и джиннии. Да будет имя его благословенно вечно-вековечно, а память о нем чиста и сияет, как алмаз Великих хиндских Моголов, вделанный в трон их могущества и попираемый седалищем владык всего подлунного мира, светящийся в полной темноте по внутреннему побуждению, а не от грубого внешнего воздействия.

И в тот день не узнал я, что делалось в племени моем, кто что ел, кто заботился об очаге, а кто о топливе и о воде, кто считал припасы, кто занимался тем, что должно было служить орудиями нам, кто сбирал животных наших в стадо малое единое, а кто болел и кто умирал, и кто рождался. Ввечеру упал я невдалеке от нашего становища, и не помню уже ни о чем, кроме разве того, что перед тем я воткнул посох пастыря нашего, который уже не с нами, заметив направление на солнце заходящее, а потом смежил очи и потерял разум в тяжелом сне, преследуемый кошмарами.

И грезилось мне, что продолжается мой разговор с достопочтенным Бен Ари, в котором он наставляет меня в моем новом качестве главы и водителя каравана нашего племени по житейской пустыне, и объясняет мне злокозненные хитрости и сугубые опасности, на пути меня подстерегающие, и мудростью своею меня просвещает и питает, аки мать молоком своим жизненные силы придает. И длится наша беседа неспешно и возвышается душа моя, постигая закон и порядок мироздания. Но вот прекратилась беседа наша, и старец оставил меня одного на дороге, а сам, меня покинув, удалился в дальние дали, и исчез, и только голос его, прощания слова произносящий, несколько времени еще слышался, а потом, понемногу и звук его затих и пропал. Истомленное тело мое, наконец, вверглось в глубокий сон, подобный временной смерти, и уже до самого моего пробуждения сновидения мне больше не являлись.

Проснулся я на заре, чуть рассвело. С трудом удалось размягчить мне закостеневшие члены и разогнуть задубелую спину. В сером свете предрассветных сумерек разглядел я, что провел тяжкую ночь непосредственно близ мастаба, возведенного над телом Бен Ари моими руками, поодаль от становища, где остальные мои люди обретались. Одна из наши собак охраняла меня во время сна, и подбежала ко мне, как только я приподнялся. Напрягая свои слабые силы и превозмогая боль, мало-помалу я преодолел невеликое расстояние до нашего убогого лагеря. Представшая перед очами картина не обрадовала меня, но и не ввергла в безысходность, потому что мудрость старейшины, посеянная намедни, уже дала свои, пусть слабые, ростки в моей душе и я знал, что мне предстоит совершить и с чего приступить к свершению трудов моих. Ибо постиг я из мудрости, одинокий - не значит незначительный. А о возможности сделать то, что надлежало сделать, я еще и не помышлял, отлагая се до того времени, как такая необходиомость предстанет насущною.

И вот, в сумерках предстало передо мной почти погасшее костровище, около которого свернулись двумя неопрятными кучками тряпья фигуры стариков, пытавшихся отогреть охладевающую кровь у углей и вернуться к жизни, или же к тому, что для них жизнь составляла - к еде и бессмысленному шамканью беззубыми ртами, что у них означало разговор о давно миновавших временах их силы и молодости. Запасов топлива у очага уже почти не оставалось, лишь малая кучка кизяков да саксаулового сухостоя. Котелок, в котором женщины готовили пищу вчера, лежал рядом, и был он вычищен, только не знаю, женские ли руки заботливо его отскребали от остатков, или же собачьи языки над тем потрудились, только это занимало меня в малейшей степени. Обойдя спавших стариков, я прошел в сторону жалкого шатра, вернее, простого навеса из натянутой на кривые колья драной кошмы, в сени которого спали вповалку женщины и дети. Издали увидал я, как слабы они и дурно одеты в рванину, как беспокойно мечутся во сне, как стонут женщины и хнычут, не просыпаясь, младенцы, поскуливая, как голодные щенята у бока истощенной голодом суки. Всех запасов наших было неполных два мешка, а всех животных - несколько овец, уже отощавших на худом корме, охраняемые двумя собаками, ребра на которых можно было пересчитывать, наподобие костей абака.

В видении такой безрадостной картины, тяжкие думы овладевали моим разумом. Что можно сделать, и что должно сделать, если нет ничего? Ах, если бы у меня был помощник, или хотя бы мудрый советчик, а не двое выживших из ума дряхлый старцев, годных только подъедать остатки пищи из казанов! Ах, будь у меня хотя бы два, пускай даже один, выносливый верблюд, на котором можно было бы разместить беспомощных женщин и какой-никакой скарб! Ах, будь у меня хотя пять-шесть овец, из которых можно было бы двух зарезать, накормить потрохами собак, накормить вдоволь людей шурпой из костей, а мясо, разрезав на длинные тонкие полоски, натереть солью, черным перцем и селитрой и высушить в горячем песке, обеспечив тем самым хорошее пропитание в дороге, а из шкур, надлежащим способом снятых, обработанных и сшитых, поделать бурдюки для воды, также именуемые мехами! Сказал мудрый: если бы желания могли превращаться в оружие, мы все были бы господами. Но, кроме желаний, не было у меня ни помощников, ни вьючных верблюдов, ни оружия, ни запасов, не было ничего, только одна тяжкая ответственность за мое племя. Грустно смотрел я на моих людей, и горем наполнялось сердце мое, и морщинами покрывалось юное чело мое.

Старцы ворочались во сне, поскуливая и бормоча невнятицы, и я обошел место их отдохновения, дабы не нарушать единственной благости, не отнятой у них разрушителями веры и клятвопреступниками. В дырах рваных халатов местами просвечивала серая старческая кожа, изборожденная складками и морщинами, как шея степной черепахи. На подошвах пропыленных сапог уже обозначились проношенные места, из которых через малое время вылезут пальцы и без того беспомощные старики не смогут идти по раскаленным и острым камням пустыни. В задумчивости осмотрел я стариков, и из моей стесненной груди вышел сдавленный горестный вздох, и я проследовал дальше, к убогому укрытию женщин и детей.

Женщины поставили палатку, соорудив ее из недостаточного числа кольев и старой и ветхой кошмы верблюжьей шерсти, между двумя каменными останцами, которые предоставили им укрытие в виде двух неровных стен, принявших на себя тяжесть покрытия. Под этой жалкой крышей лежала вся женская часть моего племени, и, по правде рассудив, не гоже было бы мне, мужчине, входить в то место, которое эллины назвали бы гинекеем, чтобы не нарушать уединенности и таинств его. Вот только, подумал я, у племени Джариддин остался только один мужчина в моем лице, а все люди племени, хотя и принадлежавшие до изгнания и до исхода отщепенцев, ринувшихся, аки волки степные, на поиски кровавой добычи, к разным семьям, сейчас, в час горести, стали как бы одной семьей, во главе которой неизвестным промыслом судьбе угодно поставить меня. Так что я сделался в одном лице как бы старейшиной, отцом и мужем моих людей и был вправе входить к ним, имея на то насущные надобности, и править жизнью и смертью моего подданного народа. И вот, пригнувшись, я вошел под сень шатра.

На земляном полу там спали старухи, окружив своими немощными телами беременную женщину, тяжелое хриплое дыхание и стоны которой слышались от самого входа в шатер. Женщины построили для нее некое весьма убогое подобие ложа, никакого удобства, потребного в случае тягостей, не дававшего, но и такая малость потребовала от женщин собрать почти все их имущество, и они, вместе с детьми, укрывали истомленные дорогой, жарой и трагическими событиями последнего времени, тела жалкими рубищами. При двух женщинах были младенцы-мальчики, оба еще не отлученные от груди, один был полугодовалого возраста, а другой, хотя старше, но тоже не знающий вкуса иной пищи, кроме материнского молока. Еще одна женщина кормила грудью девочку, не вышедшую из младенчества, что еще более отягощало ее состояние. Остальные дети, все девочки, были способны лишь обслуживать сами себя, да посильно смотреть за малыми детьми, да время от времени исполнять немудрящую женскую работу, вроде водоносных дел да сбора хвороста к очагу. Изо всех девочек только две - лет двенадцати и десяти - могли оказать какое-то споспешествование многотрудному существованию в пустыне, а остальные были лишь обузой на наших плечах и отягощали наше и без того тяжкое и унылое существование.

С горечью и ужасом смотрел я на обличье женщин, открытых и беззащитных в сумраке наступающего утра. Пылью и грязью были покрыты некогда веселые и довольные лица дочерей племени, тень болезни и смертного утомления пала на их чело. Родовые драгоценности, некогда украшавшие наших женщин и зримо являвших благосостояние семей, теперь, грубо сорванные и обесчещенные, пополняли закрома наших бывших родичей и соплеменников. Лишенные же украшений, женщины ничем не отличались от рабынь ни по внешнему виду, ни по статусу, и каждый и любой могли надругаться над ними и завладеть ими.

Пока предавался я горестным своим размышлениям, одна из женщин, Рехавия, принадлежащая к семье одного из наших, бросившихся в погоню за призрачным достатком в надежде отобрать его у владельца, обремененная тремя или четырьмя детьми, один из которых еще не вышел из младенчества, тяжко заворочалась на жестком ложе своего беспокойного сна, застонала, мучительно выбираясь из терзающего ее ночного кошмара, и, наконец, раскрыла глаза свои, наполненные тьмою пережитого. Увидела меня Рехавия, жена родственника и соплеменника моего, брошенная им вместе с детьми в пучину испытаний, вздрогнув, приподнялась и обратила она лицо свое ко мне и вопрошала:

- Элиа, господин мой, что будет с нами?

И не было ответа женщине у меня. И пришли ко мне на ум стихи блистательного Абдуль Касима Мансура, известного в подлунном мире по имени Фирдоуси, автора великой "Шах-Намэ", жизнь положившего на написание этой божественной книги и за писанием бессмертных строк не заметившего, как на смену веснам приходят зимы и стаи птиц из Ферганских степей улетают зимовать в дельту Нила, а дочь его, миновав пору невинного отрочества, постепенно входит в пору зрелости, а затем стареет, и вот пришли мне в голову его пророческие слова:

И мир ополчился, и ты произнес:

"Море смятенья!" Дорог на земле

нет больше, и воздух щетинится

копьями, звезды боятся светить,

и время, и место злорадно смеются...

Мало-помалу утро вступило в свои права, и люди мои из сновидений, наполненных ужасом, стали входить в жизнь, отягощенную злом и страданием. Проснулись женщины, разбуженные хныканьем голодных и неприбранных детей, заворочались в предвкушении утренней пищи старики, беременная проснулась и застонала, кроме боли не способная ощущать чего бы то ни было еще.

Женщины потянулись к очагу, проходя мимо меня, находящегося как бы в столбняке и в ступоре, и каждая из них приветствовала меня, как своего господина, да только не возрадовалась душа моя, ибо не было в ней в тот рассветный час стремления к почету и признанию, а лишь скорбела, видя измученные лица и изможденные тела. И я стоял там, и некому было нарушить уединение мое.

Женщины же тем временем развели малый огонь в очаге и принялись стряпать немудреную пищу, а старики уже толкались подле них, пытаясь первыми ухватить кусок съестного и насытить единственную дарованную им страсть. Старухи, согрев воды, приступили к кормлению и обихаживанию беременной, матери, еще не утратившие молоко, давали младенцам грудь, собаки обнюхивали камни выискивая какой-нибудь живности, способной послужить пищей для их вечно голодной утробы. Девочки постарше стали кормить младших. Все старались занять себя неким делом, дабы возвратить себе тем самым хотя бы иллюзию привычного быта и так избежать от окружающего нас безумия. Я же никак не мог пересилить себя и стать водителем своего малого народа, дабы вести его, и давать ему жизнь, волю и средства.

Одна из женщин, которую, помнится, звали Лебана, подошла ко мне и, обратившись со всей полагающейся учтивостью, пригласила меня поесть, однако же я лишь отрицательно покачал головой на ее заботу обо мне. И другая женщина, по имени Рахель, преисполнившись заботой обо мне, поднесла мне малое из пищи, и просила поесть, чтобы моими силами полнилась сила моих людей, но не смог я принять ничего из пищи ее, хотя и благодарил касанием руки своей плеча ее. И еще женщина старая, которая жила лишь потому, что смерть в хождении своем по миру позабыла о ней, об имени ее и о месте, где живет она, и имя которой я должен опустить, дабы не навести случайно смерть на ее след, подошла ко мне старуха из людей моих и взяла за руку мою, и сказала слова:

- О, Элиа, владыка мой, господин людей Джариддин, посмотри на племя свое, не отвращай лицо свое от бедственного вида людей своих! Выслушай рабу свою, и не гневайся на слова мои, как бы нелицеприятны не показались они тебе. Ибо будет ведомо тебе - ты, господин, более не принадлежишь себе, как не принадлежит себе ни небо, ни ясная луна, ни полуденное солнце, ни ветер, овевающий пальмы оазиса, ни плод финика, на пальме произрастающий, ни вода, хауз наполнившая, но все, мной бегло поименованное, все оно не само в себе и не само для себя, а нечто для чего-то, господин мой. И скажу тебе слова недостойной, слова, твоему благородному уху предназначенные, господин, ты не сам себе, ты Джариддину и людям его, и люди Джариддин - тебе, господин.

И сказал я себе, очнувшись от мыслей своих - неведомы пути, которыми мудрость движется, неведомы корни, которыми мудрость питается, нет для истины изречения уст ненадлежащих высокого и низкого происхождения, но одно лишь истинное в мудрости сокрыто и неведомо, где оно откроется для тебя. И благодарил я старуху, и кланялся ей земно, и целовал землю перед ней и целовал плечо ее, и назвал ее мудрой в старости и старой в мудрости. И сказал себе: Элиа, ты не для себя. И встал, и пошел к народу моему к месту его собрания у очага и у шатра.

Малая малость моего народа, и весь предназначенный мне народ, находились в том месте, в горести, в нищете, в болезнях и в безысходности проводя ему отпущенные часы. И я вошел в место народа моего и сказал:

- Волею одного самосущего и величайшего, да будет имя его благословенно вечно-вековечно, и промыслом судьбы, коего не ведают обычные люди, а только пророки и просветленные знают о нем, Джариддин не есть один народ и не есть одно племя, а только лишь толпа гонимых и лишенных звания и благосостояния, поднявших оружие друг на друга и потерявших терпение и приятие друг к другу. Будущность неведома мне, и не знаю я, что ждет нас завтра или через малое время, но велением судьбы и указанием мудрейшего Бен Ари, да будет упоминание имени его отпущением для сорока его грехов, руководствуясь, объявляю себя старшим среди народа в Джариддин и ответ мой за весь народ мой.

И все люди, кроме безумных старцев, женщины в тягостях и младенцев, склонились передо мною, и первой поклон возложила на свою старостью согбенную спину одна мудрая женщина в преклонных годах. И потом я еще сказал:

- Путь наш, о Джариддин, не окончен, а только лишь начат, и труды наши не завершены, а еще к ним и не приступали. Старейшина наш, Бен Ари, погребенный вон под теми камнями, слабым подобием мазара построенными, наказал мне совершить еще важное дело на этом месте, вернее сказать, неподалеку от него, а потом караваном двигаться далее, дабы вообще негостеприимные земли эти покинуть и искать счастья в дальних пределах. И вот, не откладывая далее, говорю я, что я сам, и три женщины, способные передвигаться и не отягощенные по-женски, и две женщины, седина которых серебрится ярче луны, но мудрость которых затмевает полуденное солнце, и две девочки постарше, вот, нам назначено содеять завещанное Бен Ари, и мы приступим к этому многотрудному делу вскоре и не откладывая. А остальным говорю: старцы, силами своими слабые и умом младенцам подобные, останутся здесь, и если всевышним просветлит их сознание, хотя бы по временам, пусть эти старцы дадут защиту посильную и помощь остающимся. Женщина, сроки тягости которой на исходе, пусть останется здесь же, в шатре, в ожидании родин и в ожидании нашего возвращения, и, если всемогущий сочтет это нужным и своевременным, пусть случится то, что должно быть. Надзором и помощью оставляю ей приказанием своим женщину старого возраста, многоопытную и умелую, и да будет ее помощь соответственна той, которая потребуется в нужное время. А малых детей, и мальчиков, и девочек, поручаю под присмотр девочкам постарше, которым уже семь лет и восемь. И пусть старшие отвечают за младших, как должно, и дадут им пропитание, и укрытие, и уход, и защиту. А мы, Джариддин, должны сделать то, что должны.

И вот, оставив своих людей частью у очага и у шатра, а также поместив поблизости от них под надзор жалкое стадо наших животных, несколько овец да коз, я собрал людей в подобие каравана, в котором, кроме меня, были одни женщины, три в расцвете да две на закате лет, а две - в начале жизни, взял также всех наших ишаков, которых было всего-то три пары, и они были недокормлены, погрузил на ишаков несколько из инструмента, оставленного нам врагами, в которых превратились наши бывшие родичи, взалкавшие чужого и обуянные гордыней, и положил на спины животных хурджины, освобожденные от домашнего скарба, ранее в них помещенного. И когда наступило время около полудня, не самое лучшее для выступления в путь в пустыне вследствие наступления жары, но иного времени у меня не имелось по причине невозможности задерживаться в том негостеприимном месте из-за угрозы нападения, предвиденного Бен Ари, и я дал команду поднять животных и выйти за пределы нашего становища, прямо в превратности странствия.

Конечно, о внимательный слушатель моего неуклюжего повествования, ты знаешь, что мой поход был совсем не подготовлен, но знаешь также и то, что нет в том моей вины, а лишь недостаток времени и средств лежит в основе. Пропитание потребовалось разделить между уходящими и остающимися, и также следовало поступить с запасами дурного качества воды, которые женщины великими трудами создали, принося грязную воду из гельты и кипятя ее на небольшом огне. Оказалось также необходимым пересмотреть одежды и обувь уходящих и остающихся с тем, чтобы снарядить отправляющихся в поход соответственно предстоящим тяготам пути. Обремененный множеством дел и разнообразными обстоятельствами, связанными с подготовкой к путешествию, а также вследствие недостатка помощников, из-за чего исправно делалось только то, к чему я имел непосредственное прикосновение, выступление в путь откладывалось и затягивалось, и случилось только пополудни. Но, как сказано предержащим, всему, начало имеющему, положен конец, а не имеет предела лишь всемогущий господь, да будет он славен во веки веков, наконец наши сборы в дорогу завершились и мы малым и слабым караваном выступили, оставив у шатра слабых, недужных да малых годами и тронутых умом. К каравану тут же присоединились две наших собаки, и я не стал отгонять их, поскольку, напади враги на наше становище, толку от них не приключится, ибо они не тронут соплеменников, сделавшихся противниками, а в дороге они могли бы загодя дать знать о приближении опасного зверя или человека и тем самым дать надежду на спасение нам, так как кроме меня других защитников идущих со мною не было. Неразумно было делить на две неравные части и без того невеликое число моего народа, и противоречило мое решение глубочайшей мудрости покинувшего нас не ко времени (а когда это случается вовремя?) старейшины, но и везти в караване женщину в предожидании родов и младенцев слабых и малых я не мог осмелиться, и от того мое решение было оправданным, хотя и вынужденным и принятым не иначе как в силу обстоятельств.

Старым и мудрым да малым и слабым я отдал ослов, намереваясь поберечь их силы для предстоящих дел, а сам с другими женщинами выступил в путь пешком. Прощание наше не затянулось, хотя я и не старался ускорить прощание женщин с их детьми. Покуда они лобызали их покрытые пылью щеки и приглаживали пальцами встопорщенные непослушные пряди волос, я несколько отошел от нашего становища и заметил направление на восход, отмеченный мной посохом благословенного Бен Ари, который и по смерти своей служил на благо племени. Оборотясь спиною своей к посоху и совместив воображаемой линией прямою вершину посоха и каменный выступ, наподобие заостренной скалы, неподалеку от нашего лагеря, я смог явственно обозначить направление, куда предстояло мне вести свой караван. Вдалеке, насколько мог я проникнуть взором, в мареве наступающего полуденного пекла, на самом горизонте виднелись какие-то каменные холмы, и именно к ним предстояло идти мне и людям моим. И я сошел к своим людям и дал команду выступать, и все они, как один, снялись с места и вышли в путь по одному моему слову, сопровождаемые собаками, выбежавшими вперед и промышлявшими безопасные места. А прочие мои люди оставались у шатра ждать нашего возвращения.

Не ранней утренней порой, когда солнечные лучи еще не приобрели беспощадность и сопровождаются если не прохладою, то отсутствием испепеляющего зноя, начался наш путь, а почти в то время, когда солнце стоит в зените и дыхание начинает пресекаться в каждой попытке человека ли, зверя вдохнуть полной грудью. Как ни печалься, но не привелось мне собрать людей в караван раньше того времени, но и откладывать заповеданное мне дело на более отдаленное время я также не мог из опасения людского вероломства и мстительности. А потому, не выискивая причин и оправданий, а руководствуясь лишь тем, что сложилось для нас под гнетом забот и разных бедственных событий, я встал в голове каравана и пошел размеренным шагом привычного к длинным переходам по степям и пустошам человека, не забывая при том соизмерять свои шаги с возможностями сопровождающих меня людей. И вначале ничто не омрачало нашего пути, кроме сильного иссушения и жаркого дыхания пустыни.

И был наш переход сопровождаем трудностями, впрочем, весьма обычными для любого подобного перехода в это время, однако же мои люди, хотя и имели возможность в той, прежней и счастливой изобилием и удобствами жизни не утруждаться, все же происходили из потомства истинных пустынных жителей и принимали как неизбежное все то, что делает жизнь путешественника нелегкой. Так мы шли, размеренно и не останавливаясь, почти весь день, выдерживая направление, которое я заметил по выходе из нашего лагеря, и останавливались на короткое время всего раз или два по нужде да чтобы дать отдохнуть животным и позволить им съесть несколько из скудного корма, заботливо припасенного для них женщинами, а потом, вскорости поднимались и продолжали заповеданный нам путь. К вечеру того же дня, когда даже солнце утомилось нагревать камни и песок и стало направляться на закат - жары, впрочем, от того не убавилось, мы приблизились к тем самым каменным холмам, что я заметил от самого нашего шатра и которые составляли цель нашего дневного перехода. И мы вошли между каменных гор вместе с людьми и с животными, и я увидал, как устали и те и другие, и распорядился сделать небольшой очаг и расположиться на длительный отдых для восстановления сил и принятия пищи, а также для навечерней молитвы и размышления, потребного для меня, в коем я собирался искать основу дальнейших действий для себя и для людей моих и понимания причин и следствий, и что должно делать вначале, а что потом, и от чего следует отказаться вообще, потому что это дело бессмысленно или невозможно, а что не требуется из-за обстоятельств, от нас зависимости не имеющих. Скажу же тебе, о благодарный слушатель мой, что отведение малого времени для раздумий есть признак великого ума и приуготовленности к сложностям жизни, и да будет и тебе дана сладость размышления до того, как сделано, а не после содеянного, когда жалеть чего бы то ни было уже бессмысленно. Очаг же был устроен по моему указанию не на открытом месте, где в темноте ночи он был бы виден издалека и глазу свирепого и кровожадного зверя, и глазу алчущего добычи лихого человека, а в расщелине скалы, разложен малым огнем, только для приготовления небольшого количества горячего чаю и подогрева черствых лепешек, которые иным способом в пищу не годились, и это скудное пропитание было нашим единственным средством поддержания жизни и возобновления сил. Животным в пути время от времени предоставлялась возможность попастись, насколько это не задерживало переход, также и ввечеру стреноженные ишаки, причем я сам наложил и проверил путы, были отпущены для пропитания в скальном ущелье, где местами произрастала чахлая растительность в виде жухлой травы и колючих кустов, называемых верблюжьими, однако и другая скотина, и козы, и овцы, и ишаки, потребляет их в пищу, главным образом в пору бескормицы. Собаки же, нас сопровождающие, будучи истинными детьми пустыни, и не намеревались ожидать подачек у очага, а вскорости после нашей остановки на отдых и ночлег пустились на ночной промысел, и вот уже то ближе, то дальше резкий пронзительный вскрик суслика или тушканчика свидетельствовал охотничью удачу того или другого пса, и вот уже они, отяжелевшие от свежей и жирной еды, приблизились к становищу и улеглись ввиду очага, как раз на зыбкой границе света от костра и ночной тьмы, грезя с открытыми глазами и готовые в одно мгновение броситься на защиту. Утомленные дети и женщины склонились друг к другу, как сбиваются в кучу овцы в отаре после тяжелого перегона с зимних на летние пастбища, и погрузились в сонную дремоту, которая, увы!, погружая в забытье, не дает отдыха измученным телам. Я же встал на первую стражу, назначив себе двойное время бдения, чтобы мои люди могли несколько восстановить утраченные силы. Прихлебывая из пиалы обжигающий настой, в пламени очага я видел знаки и символы будущего и отметины прошедшего и в мареве жара, покрывающем угли, усматривал вероятные признаки ожидающей нас судьбы, которая казалась мне трудной, но не безнадежной, и тогда в моем представлении тяготы казались преодолимыми, но я даже не мог предположить, какие испытания меня и мой народ ожидают в самом ближайшем будущем. И незаметно для себя, к исходу второй стражи, душа моя отделилась от тела и пустилась в самостоятельные странствия в мире подлунном и в мире духов, и в пути своем встречались ей создания удивительные и невероятные, говорящие на неизвестных наречиях, однако же они были мне понятны, и мысли их цвели, как Хорасанская долина в месяце Амшире, и были слова их изысканны, наподобие арабской вязи, украшающей чаши из фарфора толщиной в яичную скорлупу, коими золотом и синим благородным цветом написаны слова пророка и строки рубайев сладкоголосого любителя вина и сладострастных забав и плотских утех Хайяма, изрекшему - пью вино, потому что на дне чаши сокрыт смысл, не обретающийся в другом месте, и так, от создания к созданию и от существа к существу путешествие души моей, летающей без крыл и зрящей без глаз, длилось сколько-то времени, по истечении которого душа вздрогнула и с легким стенанием проникла в отяжелевшее мое тело, и я проснулся.

Слова ночные день уничтожает, воистину сказано, хотя и не то имел в виду сказавший их, а несоответствие ночных ласковых слов и обещаний, в пылу страсти произнесенных, мыслям и словам наступившего утра, которое несет заботы новые и не оставляет нежной лживости ночного разговора места для существования, а сменяет его грубой практической необходимостью. Ах, эти слова, они все исчезают, как дым или как цветение персиковых садов - раз, и уже нет ничего, и само воспоминание об этом кажется много более вещественным, нежели предмет, их порождению сопричастный. И это значит, что ночь отделена от дня иной реальностью, в коей, к примеру, слово "нож" обозначает оружие, для извлечения из тела сока жизни предназначенное, а не символ айра, как о том беспрестанно твердят нечестивые, злонамеренные в собственном заблуждении и не поднимающие глаз горе, чтобы не опровергнуть своей уверенности в том, что небо сковано из железа и украшено хрустальными звездами, золотым солнцем да луной из холодного серебра. И хотя утверждается знающими людьми, что слово высказанное суть деяние, а символ означенный, и опознанный, и верно названный в надобность и правильное время есть сугубая корреляция самого того предмета, коим символом он обозначается, на чем, собственно, вся основа практической магистики построена и в чем она питание находит, склонен я все-таки предполагать символистику наукой более умозрительной, подобно философии или риторике, нежели практическим подспорьем для дела. Хотя и полезно призвать всевышние силы для совершения какого-то большого труда, требующего напряжения сил, или обратиться к джинам и джиниям, по поверью способным успеху того или иного усилия, или даже совершать некие действия не иначе, как в подобающее время года, в определенные для этого часы дня и в подобающем месте, не стоит же, по моему глубочайшему убеждению, уповать исключительно на внешние силы, вместо того, чтобы самому деятелю целеустремиться к желанному предмету или же событию и манкировать своими обязательными трудами в надежде иного вспомоществования. Мысль изреченная уже есть деяние, вероятно, полезное и необходимое, однако же совершенно недостаточное.

И вот, на рассвете того приснопамятного дня я очнулся от ночного забыться и поднялся на ноги, когда мой народ, сопровождающий меня в странствии, еще улавливал краткие мгновения отдыха, я встал от очага и вышел за пределы ночлежного места, дабы обозреть окрестности и отыскать путь к заповеданной цели. И я увидал, что мы расположились в каменистом и неуютном месте, которое так же пустынно и бесплодно, как и виденное нами по дороге, и не может служить сколько-нибудь долговременным биваком, а потому требуется покинуть его и перемещаться далее, насколько это возможно, чтобы приближение к месту назначения не откладывалось без необходимости. Осматриваясь, я внезапно, с холодом ужаса, проникшим под мою одежду вдруг обнаружил, что нигде не усматриваю я ничего из подобного каменному каравану из нагруженных верблюдов, и вообще ничего, кроме каменных холмов и каменьев, которые больше, которые совсем невеликие, не вижу и не могу понять, что делать дальше и куда направить свои стопы от гибели неминуемой от зверя, от человека или от пустынной безнадежности, и еще неизвестно, какая из смертей предпочтительнее прочих.

Мое горестное размышление прервала мудрая женщина, неслышно подошедшая ко мне по следам моим сзади, они тронула меня за рукав моей одежды и произнесла:

- Элиа, господин мой, настает новый день и требует новых забот. Прикажи же людям своим дела их и направь помыслы их к свершению.

Я же не мог скрыть видом своим растерянности, меня охватившей, и сказал ей так:

- Что ты просишь меня приказать, когда я не знаю, что должно быть свершено? Наш путь был сообразно указаниям покойного Бен Ари, и вот, я не могу увидеть знаков, обсказанных им мне незадолго перед его блаженной кончиной, и я стою, как ягненок, потерявшийся на пастбище, и не знаю, куда идти мне самому и куда вести мне мой народ, и похоже, что под моим недолгим водительством Джариддин пришел к последнему караван-сараю в его истории, и имя этому месту - мазар. А потому оставь меня наедине с собой и с этим местом, а сама пойди, займи руки свои насущным делом ради пропитания и мысли свои займи размышлением о том, что у всякого начала имеется окончание, и приуготовься достойно и без возражений и напрасных жалоб встретить ниспосланную нам судьбу.

Мудрая же, выслушав мои слова и не переча мне, отвечала:

- Ты владеешь жизнью и смертью подданных своих, но над самим собой ты не властен и предопределено тебе исполнять предназначение, даже если и не ведаешь пока, как и каким способом откроется тебе верный путь к тому. Отринь же неверие в слабость силы твоей, ибо не ты один на этом свете, но всевышний и всепредержащий за твоим плечом и направляет стопы твои и наделяет силою руку твою. То же и означает, что не утративший веры черпает помощь из источников неведомых и сосудов невидимых и обретает способность, превыше природной. Веруй и обратись с мольбой, и обрати взор внутрь себя, и обратись со словом к народу своему, и обрящешь.

- Слава всевышнему, господу миров! Привет и благословение господину посланных, господину и владыке нашему, да благословит его предержащий и да приветствует благословением и приветом вечным, длящимся до судного дня! Истинно - изверившийся лишается и того, что имеет, и того, что мог бы иметь. Кто может спорить с твоими словами, наполненными мудростью, как соты медом? Но сказано мудрым и другое - не следует делать вид, что все хорошо, когда все плохо. И я скажу тебе - в пыли суматохи и в камнях суеты мной потеряна нить мудрости, переданная мне Бен Ари, и я не вижу конца этой нити, и я утратил путеводную нить, и мне отныне неведомо, куда идти.

- Что случилось и отчего ты пребываешь в растерянности, - спросила меня старуха.

- Да будет тебе известно, - начал я, - что Бен Ари незадолго до своего последнего вздоха наставил меня относительно дельнейших действий, назначение которых должно было состоять в сохранении оставшихся со мною людей Джариддин, в уменьшении их страданий и, если на то будет воля всевышнего, в возрождении величия и многочисленности Джариддин, которое ныне вследствие неразумного поведения многих из нас было утрачено. И в качестве первого шага к тому Бен Ари приказал мне идти караваном в одно тайное место, которое должно стать началом нашего дальнейшего пути и основой нашего благосостояния на все будущие времена, и дал мне подробное описание того места. И вот, я пришел в то место, которое назначил мне Бен Ари, и не могу найти заповеданного, и люди мои, зависящие от меня и ожидающие умного и толкового приказа от меня, и доверившиеся мне, должны быть готовы ужасно погибнуть оттого, что я потерял дорогу и направление пути и завел своих людей неведомо куда.

- О возлюбленный сын мой Элиа и повелитель моей жизни Элиа, что же такое сказал тебе покойный Бен Ари, отчего ты не смог увидать за его словами истины?

- И мне известно, как и всякому прочему из Джариддин, что слова старейшины всегда были ясны и хранили великую мудрость, но глаза мои утратили способность видеть очевидное, и я на распутье, как крот, застигнутый солнечным восходом, и я слеп... И не тебе, о женщина, следует отвлекать меня от горестного размышления о постигшей меня неудаче, и через меня - всех Джариддин, а положено и пристойно тебе приуготовить себя и сопутствующих тебе женщин к окончанию твоих дней на земле, ибо женщина, как сказано мудрыми, не чета тебе, людьми, испившими из чаши веков знания и постижения, женщина есть существо низкое и нечистое, обделенное разумом и силами, суетливое и громкоголосое, и расточающее слова там, где не подобает суесловие, и стоящее хотя и несколько выше собаки, однако же ниже полезного в странствии и хозяйстве осла...

А мудрая женщина, неожиданно и в нарушение всех и всяческих правил и обычаев, прервала мои горькие излияния души и молвила:

- Слова господина моего, посланные мне одной, не имеют значения, но если он говорит против всего женского рода, то оскорбляет создателя, ибо ведомо, что ничто на этом свете не возникло само по себе или само из себя, а не иначе, как по воле и по помышлению вседержителя. И если есть женщина на земле, существо слабое и болезненное, и скорбное плотью и невеликое душою, и полное словами и недостаточное размышлениями, и сластолюбивое, и падкое на блеск камней и золота и на запах спелых плодов и сладость шербета и халвы, то все перечислимое суть не иначе, как по промыслу величайшего, и кто есть ты, чтобы усомниться в нем? По его воле есть женщина как она есть, и смирись, и прими создание божье таким, как создано оно, не оскорбляя сомнением и неверием всемогущего и творение его. Останови же поток слов своих и удержи в себе обиды свои, и смолчи за обиду на самого себя и на слабые силы твои, ведь никто не всевластен из живущих ныне, и султан, и владыка народа многочисленного, и царь царей и мудрец мудрецов - все они, великие в земной юдоли, ничто, пыль, прах и тлен, перед создателем и непостижимой мудростью его. Дабы никто из живущих не имел никакой возможности забыть о всепроникающем могуществе, были даны создателем знаки, на каждого человека возложенные, вот, и наивеличайший владыка многих людей и самодержец великой страны, и наинижайший раб, не имеющий ничего своего, даже повязки для сокрытия чресел, даже воли над жизнью своей, равны перед всемогущим, обязавшим и первого, и последнего из живущих принимать пищу и опорожняться после нее, и страдать болезнями, и умирать по достижении срока назначенного. Но скажи мне теперь словами старейшины, что заповедовал он тебе и что из того ввергло тебя в сомнения?

И я усовестился, и рассказал ей, и разделил с ней мудрость, оставленную мне старейшиной, и до сих пор не жалею содеянного, что иному человеку показалось как бы уничижением собственного достоинства и уменьшением величия правителя. Но только самонадеянный глупец считает собственную мудрость превыше всякой любой другой, и от того впадает в неприятности. Многие века жившие до нас говорят, что мудрость, воспринятая хотя бы и от человека ниже тебя, и от недостойного раба, и от злейшего врага, все равно остается мудростью и только дураку не дано воспользоваться ею. И если женщина, умудренная годами и одаренная всевышним светлым умом и ясной памятью, а также кротостью речей и вниманием и почтением, говорит тебе мудрые слова, не отвращай лица своего от нее и да будут уши твои и душа твоя открыта ей. И я рассказал мудрой:

- По словам Бен Ари, в истинности коих мне нет оснований сомневаться, хотя состояние раны у старейшины и не давало ему возможности не обращать внимания на телесное страдание, по его мудрым словам я ясно понял, что предмет нашего перехода должен был бы располагаться не далее, чем в одном фарланге от места, где мы оставили лагерем часть нашего народа перед тем, как отправились сюда. Приказал он мне, что следует направить стопы наши к восходу солнечному, что мы и сделали, однако же, по его словам, в конце нашего дневного перехода мы должны были узреть некое место каменное наподобие груженных товарами верблюдов, то есть, как открылось мне, должны быть несколько холмов из камня, которые издали как верблюжьи горбы выглядят, но осмотрись сама - вот наш переход завершен, но только нет никаких холмов, которые можно было бы счесть хотя бы отдаленно цепочкой верблюдов, и тут мудрость старшего стала недоступной мне, и дальнейшего пути мне неведомо.

- Что же почтенный старец говорил тебе про время пути? - спросила меня мудрая.

- Время пути - дневной переход, а протяженность не столь велика - один фарланг или около того, и это заповедание было нами исполнено. И вот, в конце нашего пути нет тех памятных знаков, о которых было сказано, видимо, по моей неопытности мы сбились с пути и ушли неведомо куда, прямо в смертельные объятия пустыни.

В тяжкой задумчивости и молчании мы провели несколько времени, а затем мудрая женщина произнесла:

- О Элиа, владыка мой, каким же способом ты избирал направление на восход, которым затем и прошел наш малый караван, в котором места верблюдов заняли ишаки, а места купцов - слабые женщины и дети, а место водителя каравана судьбою было предназначено тебе? Заклинаю тебя, вспомни каждое слово, произнесенное покойным перед его нелегкой кончиной в отдалении от земли предков его, в безвестности, нищете и недостойных его мучениях, от руки ближнего его свойственника приобретенных, беспричинно и вероломно нанесенных. Вспомни его истинное слово, как будто только сейчас оно попало в твой слух!

- Старейший повелел мне поставить его посох на восход, - отвечал я медленно, припоминая каждое слово мудреца, и представил я, как лежит он на своем смертном одре, и мучается не от боли ран, а от собственного бессилия и от волнения за судьбу народа его, и боль эта страшнее боли, причиненной оружием коварного и бессовестного убийцы, и тотчас же, не в силах совладать с внезапно сошедшим на меня прозрением, воскликнул: - Да будет благословенна твоя уважаемая мать, о мудрая, да будет ниспослана ей наивысшая и наиполнейшая благодать в том месте, где ныне обретается ее светлая и возвышенная душа! Да простятся твоему блистательному отцу сорок его самых тяжких грехов за одно только намерение зачать тебя, о мудрая! Да будет день твоего зачатия, и день твоего рождения, и день наречения тебя именем, и день твоего совершеннолетия, и день обретения тобою мудрости величайшими праздниками народа моего! Да будут дети, родившиеся у тебя, ангелами всевышнего, а неродившиеся - духами счастья и благополучия, и дыхание их будет благоуханием розы, а слюна их будет нектаром, а сияние их глаз станет затмевать сияние звезды Голь! И по праву первого голоса в Джариддин, повелеваю - новый закон отныне в народе моем, мудрость есть мудрость, невзирая на то, чьими устами высказана она, человеческими ли, женскими ли, детскими ли, или же исторгнута из бессловесных ртов собаки, верблюда или иной скотины, включая иную нечистую рыбу без чешуи, и ты, о мудрая, более не называешься именем своим, которое твои благословенные родители, вечная им память и благословение, дали тебе в тот день, а имя тебе - Мудрейшая, и место тебе одесную меня отныне и до века, ближе ко мне, нежели главный везирь войска моего и главный евнух гарема моего. Ибо прозрел я после твоего проницательного слова и открылось мне сказанное старейшиной - поставь посох на восход! Я поставил посох на восход, клянусь гробом наместника всевышнего на земле, но потом, занятый печальными трудами, погребая учителя и наставника своего, потерял разум от горя и поставил посох, глядя на солнце на закате дня, а не на его восходе!

- Воистину, так, - ответствовала Мудрейшая, и только эти именем она называлась с того дня до самой ее смерти, о чем скажу тебе позднее, - и вот почему твоя дорога не стала дорогой истины. Но в промысле божьем все предусмотрено, как в книге тайн и секретных секретов, научись лишь читать ее и не хули написанного в ней знания, если не способен постичь его, и скажу тебе то, что ты и сам знаешь, и пусть мои слова не станут обидой тебе - всевышний устроил свет так, что правила его изо дня в день повторяются, а повторение правила есть закон. И закон говорит - солнце день за днем восходит в одном и том же месте, а если однажды ты восхода солнца в положенное ему время не узришь, знай - наступил конец света, и далее жизнь закончилась и началось светопреставление, а в Иудее, в том самом месте, которое названо Армагеддоном, в тот миг сходятся воинства ангелов и джинов, предводимые архангелами и дэвами, а во главе войск пресветлый Гавриил и воплотивший в себе зло всего мира Сатана, и знай, что твоей душе надежды на спасение меньше, чем на одно горчичное зерно, а до той поры надейся. Так вот, закон всевышнего говорит, что завтра поутру ты найдешь рассвет и поведешь народ свой, сколько бы его ни было числом и каков бы он ни был, прямо на восход, и там обретешь тайну племени своего. А до той поры дай приказ отдыхать людям своим и задать корму животным своим, ведь путь еще долог и многотруден.

И я, восхитившись мудрости, сокрытой в словах ее, поступил в точности, как она велела.

И покой наш никем не был нарушен во всю ночь и мои люди получили долгожданный отдых, а особенно в нем нуждались девочки-подростки, непривычные к условиям тяжкого перехода с малыми припасами, да и с болью видел я, что силы Мудрейшей тоже на исходе. Поэтому никаких караулов устраивать не стал, целиком положившись на чутье наших собак, и не обманулся - они охранили наш покой лучше стражей султанского гарема, и были, в отличие от сребролюбивых людей, неподкупны и не продавали внимания и послушания за звонкую монету. Наутро же я поднялся по темноте, когда рассвет еще только забрезжил, и не в силах совладать с телесной дрожью, обыкновенно предшествующей принятию судьбоносного решения, сидел в ожидании первых солнечных лучей подле подернутых серым покровом пепла углей нашего походного очага, а рядом со мною, в чутком и настороженном сне устроились наши собаки. И лишь первый луч светила коснулся вершины холма, я тут же заметил верное направление и поставил дорожный посох, перешедший ко мне от Бен Ари, чтобы он служил указанием нашему дальнейшему пути, а потом положил в очаг невеликие запасы хвороста и иного топлива, собранные женщинами по дороге, и поставил котелок для приготовления утреннего напитка, в который положил последние остатки наших запасов того цветка, который турки именуют каркадэ, красного цвета и кислого вкуса, замечательно освежающего и придающего силы измученным телам, и очищающего от скверны и усталости, от сомнений и разочарований, души. И лишь после того, как напиток был готов, я приказал моим людям готовиться к выступлению.

Мудрейшая подошла к очагу в числе первых и начала оделять напитком и пищей людей, а всего питания у нас оставалось лишь несколько лепешек, сухих и черствых, и сдобрить их скудность удалось лишь небольшим количеством меда. Благодарение всевышнему, наших животных не пришлось кормить, еще более урезая запасы для человеков, потому что ослы обнаружили в трещинах камней какую-то растительную пищу, весьма небогатую, на первый взгляд, однако же вполне достаточную для них, а собаки, закончив ночной дозор, отправились на собственный промысел и вскоре вернулись сытыми и довольными, ведь в округе в изобилии водились исконные пустынные насельники - жирные суслики, длиннохвостые и длинноногие тушканчики, а также множество ящериц и некоторые птицы, настоящее раздолье для охотничьих псов.

Сборы наши происходили весьма быстро, ведь по бедности и нищете нашей, порожденной раздорами, никто из моих людей, как и сам я, не имел при себе ничего более, кроме наинеобходимейшего в дороге, ничего сверх потребного в одеянии, некоторое количество орудий и только малые и недостаточные запасы припасов. Свернуть наш походный лагерь было делом краткого времени, и вот уже наш невеликий караван с двумя собаками в арьергарде вышел из неглубокого ущелья и двинулся строго в намеченном направлении, и теперь уже не только я, но и Мудрейшая, сопровождавшая меня на спине серого осла, шкура которого на спине была помечена неправильной формы белым пятном, отдаленно напоминавшим столь почитаемый некоторыми символ креста, отчего эти ослы считаются происходящими из породы тех самых животных, которые некогда, якобы, предоставили родителям одного из пророков помощь и содействие при бегстве в Египет, и невероятно ценятся, впрочем, как известно, цена заблуждений всегда превышает цену истины. Путь наш был не труднее тех испытаний, которые довелось моим людям перенести ранее, продолжительность перехода также соответствовала ожиданиям, и к вечеру того же дня, после нескольких остановок в дороге в местах, где имелось хотя бы некоторое подобие тени и была возможность дать отдых людям и скотам, мы приблизились к местам, подходящим по описанию, данному мне старейшиной.

И взаправду, никакой дороги там не наблюдалось, а было всего лишь каменистое и пустынное место, почва в котором, если только можно назвать почвой серый песок, перемешанный с осколками камня, блестящими на солнце наподобие осколков разбитых нетерпеливою рукою мервских пиал или китайского тонкого костяного фарфора, была выгоревшей под безжалостно палящими солнечными лучами и почти совершенно безжизненной, поскольку не произрастало на ней ни дерева саксаульного, ни куста тамарискового, ни даже скудной и ломкой черной полыни, которую не потребляет в качестве пропитания ни одно жвачное создание, и не было нор разного рода подземного зверья, как то сусликов и других, а прыгали местами по бесплодным местам мелкие твари, которыми питались чешуйчатые ящерицы, перебегавшие от одной кучки каменных плит до другой в суетливой своей охоте за пищей для вечно голодной пресмыкающейся утробы. Не было там, куда ни посмотреть, ни остатков строений, обычных в ранее населенных местах, пусть даже люди покинули их многие годы тому назад, ни даже закопченных камней, указывающих, что здесь некто останавливался на краткий ночлег и ушел неведомо куда, влекомый необходимостью, некой потребностью или же гонимый чьим-то злым преследованием. Одни только каменные валуны, потрескавшиеся от нестерпимого полдневного жара и ночного холода заполняли все видимое пространство и среди беспорядка, учиненного стихией, коя наметила произвести там каменное диво и успешно осуществившая свой замысел, были несколько особенных камней, расположенных в некотором подобии упорядоченности и осмысленности, впрочем, и эти особенные камни при ближайшем рассмотрении являли собою образы самые бесформенные и неопределенные.

Тем не менее, среди царившего округ хаоса в расположении камней вырисовывался образ, переданный мне в последних словах умирающим. И впрямь, если дать волю воображению, местами можно было различить будто бы верблюжьи горбы, а по другим местам - спины ослов, отягощенные хурджинами и тюками, и можно было убедить себя, особенно основываясь на ранее услышанных рассказах, что в неровностях пустыни сокрыт расположившийся на отдых караван, в котором по меньшей мере шесть тяжко нагруженных верблюдов и сколько-то ослов.

Я напряженно всматривался в открывшуюся мне картину, боясь поверить в осуществление завещания старейшины и в открывающиеся возможности для людей Джариддин, и для меня в том числе, для первого среди них, когда ко мне подошла Мудрейшая. Я заслышал ее тяжелые шаги, от которых скрипели и шуршали мелкие камни, что загодя предупредило меня о приближении женщины, и некоторое время ожидал ее обращения, не заговаривая первым. И она, переведя дух, сказала мне:

- О, Элиа. Вот место предназначенное и дело заповеданное. Возьми же его в руку свою, снабди его мудростью и употреби на благо народа Джариддин и во имя Бен Ари, да будет имя его вечно благословенно и простятся все невольные грехи его, ибо по воле своей он не согрешил ни единожды. Делай одно то, что не требует действия, и порядок будет сохранен, и предначертанное исполнится неукоснительно и без изъятия. Простри длань свою над достоянием рода твоего и прими под власть свою несчастных и болезных людей твоих, и дай им жизнь новую и открой им дорогу, да пребудет она бесконечной, чтобы пошли по ней отроки племени твоего неисчислимые, сильные телом и богатые земным богатством, зерном и скотом, и звонким металлом в полновесных динарах и двойных дирхемах, и чистыми, как слезы ангелов, алмазами, и ясными, как кровь горных птиц, рубинами, и лазуритом, и бирюзою, и невольниками нубийскими, равными силою верблюду, и белыми фряжскими невольницами, тонкими станом и искусными в тайных искусствах, и пусть отпрыски твои не оскудевают душою и не забывают корней и основ своих. Распорядись же кладью во имя народа своего и предводительствуй им, управляя не как железными оковами, а как легкими стальными поводьями, остерегая погибельного пути, но не связывая путами на пути праведном. Пойди же, открой тайное хранилище, возьми сокровище...

- Откуда же тебе, о мудрая женщина, - вопросил я ее, - известна тайна тайн Джариддин, и почему ты, возвышенная лишь недавно, стала причастна к сокровенному, если даже изменники, разделявшие с Бен Ари его круг камней, его сотрапезники и его советники, оказались в неведении и не покусились на потаенное?

- Да будет известно тебе, о мой повелитель, что ты назвал меня Мудрейшей перед всеми лишь вчера, а Бен Ари именовал меня так в темноте шатра многие годы, не славословя перед соплеменниками. И знай, что я делила с ним не одно только ложе, но и размышления его, и его надежды, и его сомнения, и его тайное. Что ложе? И невольница за три дирхема, купленная на базаре в Мерве, не разумеющая певучей речи истинной, пригодна для ложа, если смыть с нее дорожную грязь и мерзостный запах рабского помещения, но вся ее принадлежность лишь в женском естестве состоит и в нем же одном и заканчивается. Мне же старейшина доверял сокровенное, поелику тяжесть одинокой мудрости временами невыносима и требует выхода, как молодое вино распирает меха, требуя время от времени развязывать горловину. И я внимала, и молчала и произносила нужные слова в надлежащее время, и старейшина ценил это. Потому скажу тебе, не продолжая - мне известна тайна сокровищницы Джариддин и предназначение ее, и умоляю тебя - прими ее во власть свою.

- Да будет так, - отвечал я. - Вон, вижу я как бы верблюжий караван возлег на отдых, вон, несколько их, тяжело навьюченных, друг за другом, а подле них вижу ослов с меньшей поклажею, сообразно силам и назначению этой скотины, а вон как бы очаг камнями кругообразно выложенный, и подле него, смотри, сидят караванщики с собаками, и пьют кофе, и вдыхают ароматный дым банджа. А поодаль кто-то стоит, может быть сторожевой бдит покой отдыхающих странников...

- Имя этому камню воздвигнутому есть Улус-Хуртуях-Тас, или Большая старуха каменная по-чужеплеменному. А дали ему это имя джурджени, в тех местах кочевавшие номадами, вместе со стадами своими, женами и семьями и со всем скарбом своим. Джурджени ходили в камни молить благополучия, но по скудоумию своему просили о том у бесчувственных камней, потому что иного бога не знали. И если выпадало на них благоволение судьбы, то хладные камни, которые они душою наделяли, благодарили и умилостивляли, и мазали им губы кровью и салом, и молоком, и маслом, и бросали им деньги, и жертвовали ткани, и называли это обрядование на варварском своем наречии сэк-сэк. Или же разводили костер подле почитаемого камня и жгли на нем жертву мясную. А если судьбе не было угодно чаяния джурдженей или иных степняков воплотить, то они плевали в истуканов или бичами их хлестали, или еще иначе свое презрение выказывали, отчего и ведомо, что божественного в них не было, а одна только темнота суеверная.

- А не знаешь ли, как сие место потаенное нашел господин наш Бен Ари?

- Да продлит всевышний жизнь моего господина! И это мне ведомо с его собственных ясных слов. Было время молодости и для него, но и в те давние годы печать мудрости уже отметила его помышления и отражалась во взоре его. Тогда наступил день, когда я увидела его, а он меня, и я открыла ему лицо мое, а он взял руку мою и сказал неизъяснимое и тайное. И он с радостью заплатил моим родителям положенный калым и сделал запись у кади, и я вошла под сень его шатра. А потом, в скорое время, он стал возвышаться среди мужчин, обсуждающих верное и неверное в каменном круге, и так он стал первым в Джариддин, и одним из первых всего племени, и был он велик, и это сгубило его... - и по лицу Мудрейшей скатились скупые слезы великого горя. - И вот, было ему видение, озарило его предвидение многих испытаний и бед, ниспосланных его народу и ему самому. Знай же - имел он дар знать то, что случится задолго до случившегося, так ясно, как будто это уже сбылось. Зная же это наперед, мудрость его простиралась далее, и он мог воспрепятствовать судьбе. А посему, решил он устроить тайное хранилище для своего народа, и несколько времени искал такое место, чтобы оно было недалеко от обычного становища племени, но сокрытое как от постороннего человека, так и от мздоимцев из ближних людей, и вот тогда прослышал он о таком месте, где давнишние джурджени поклонялись идолищам своим, и называли всех истуканов женскими именами - кого Иней-тас, бабой каменной, кого - Хыс-тас, девкой каменной, или вон как тот изрядный валун - Хуртуях-тас, старухой, стало быть. И подумал старейшина - непростое, видать, это место, уже и джурдженей нет в нем многие годы, да и вообще неизвестно, где они и куда откочевали, и есть ли еще такой народ, а имена, которыми они камни в кои веки нарекли, по сей день на слуху, и решил он сам это место посмотреть. А в ту пору многие роды из главного становища уходили в пустыню, чтобы стада не устраивали бескормицу и не мешали друг другу пастись. И мы вышли всем нашим народом, и был он невелик и в те годы, почти такого же числа, как и все Джариддин до недавнего злополучного дня, и вскоре набрели на это место, и Бен Ари воскликнул - Верблюды! И ушел в поиски на многие дни, а мы все встали лагерем почти там, где и сейчас мы стоим, и ждали его два и три дня, и он пришел, измученный и изможденный, и велел откочевывать дальше, и мы повиновались.

- И так мы жили, как жили и ранее, кочевали, и в положенное время сходились со всем племенем, и смогли породниться со многими родами, давали им наших девушек, и брали их девушек за наших сыновей, получали калым и давали калым достойно имени Джариддин, и дважды в год продавали скот, и то, что получено охотой, и то, что принесла земля, шкуры зверей, и приплод верблюжий, ослиный и овечий, и просо, и финики, и другие плоды, и Джариддин имели все необходимое и нечто сверх того. Бен Ари в мудрости своей брал с каждой удачной продажи десятину и никто не посмел роптать на него, ибо знали великое благочестие его и не усомнялись в нем. И дважды в год, проходя караваном в здешних местах, приказывал он становиться лагерем на какое-то время, и уходил один, и только я знала, что он затеял и как осуществил. Истомленный духом и страданиями тела, он делил со мной ложе его и мысли его и говорил - Вот, есть потаенное место в идолище у джурдженей, а в нем есть совсем тайная кладь, и в ней десятина всякой сделки Джариддин, и все это на будущее, на избежание невзгод и на преодоление бед, а не на долгое благоденствие. Ибо настанет день и час, когда оставшиеся в живых вздумают позавидовать мертвым, и не будет у них ни крова, ни пищи, ни оружия, ни скота. И на этот случай я устроил источник и до времени сокрыл его и открою только в нужное время доверенному человеку. Но всевышний располагает не по нашему пониманию и может случиться такое, что мне времени не будет отпущено достаточно или совсем внезапной напастью поразит мое несовершенное тело, или же утрачу я разум, да пронесет господь, да будет имя его вечно-вековечно, сию чашу мимо моих уст, и тогда заклинаю тебя - скажи избраннику моему о потаенной поклаже и возьми с него клятву именем моим употребить сокрытое на благо Джариддин. И еще сказал мне Бен Ари - третий верблюд, левый бок, под тюком, имеющий мудрость да уразумеет. Пойди туда, Элиа!

- Воистину мудрость скрывается в невзрачной оболочке, будто идеальная жемчужина в безобразной ракушке! - воскликнул я. - Непостижимо предвидение, посетившее Бен Ари, и его многомудрие и предусмотрительность. Всевышний да благословит его и да приветствует благословением и приветом вечным, длящимся до судного дня! Заклинаю же тебя, о Мудрейшая, следуй за мной и о бок со мною, иди рядом и находись неотступно при мне, и откроется нам сокрытая до сей поры тайна!

И мы вдвоем сошли с возвышенного места, где и состоялся наш разговор, и пошли к тому камню, который сочли третьим по счету, напоминающим обликом отдыхающего верблюда, и в скором времени пришли к назначенному месту.

На перекрестии месяцев Бауна и Абиб, в которое время происходило наше изгнание и последовавшие за ним трагические и необыкновенные события, летняя жара не просто усиливается, а становится совершенно невыносимой, так что даже привычная к лишениям и испытаниям чахлая растительность пустыни почти повсеместно уничтожается, водные источники большей частью иссякают, а в гельтах, где совсем недавно существовали водопои для многих животных, остаются невеликие грязные лужи с затхлой водою, коей вынуждены обходиться как звери, так и несчастные странники, гонимые теми или иными причинами в дорогу. В окончании месяца Бауна жара усиливается многократно. В этом месяце отправляются корабли с зерном, соломой, леденцами, медом и прочим из провинции Кусии и областей Нижнего Египта. В нем собирают пчелиный мед и срезают лозы, и уплачивают за них закят, и вымачивают лен, и поворачивают его в течение всего Бауна и Абиба. В следующем месяце становятся обильными сахарные груши, и особенно приятны финики. Люди собирают оставшийся мед, а воды Нила постепенно увеличиваются. Созревает виноград, из которого делают великое количество изюма для себя и на продажу, а еще собирают желтяницу и заканчивают внесение трех четвертей хараджа. В это время весьма заурядными становятся резкие ветра, приносящие из отдаленных местностей зной и мелкий песок, затмевающий дневной свет и наводящий страх на человека. Каждая из мириадов песчинок обладает острыми краями, иззубренными наподобие лезвия ужасного турецкого ятагана, одно легкое прикосновение которого причиняет противнику страшное увечье. Неисчислимое количество крошечных клинков, перемещаемых сильным ветром, способно в малое время уничтожить любую живность, не нашедшую подходящего укрытия от сей напасти, прекращая ему дыхание, ослепляя и сдирая кожу, высушивая телесные жидкости и превращая заживо в мумию.

Путешествующие по старым караванным дорогам многажды имеют возможность наблюдать по краям пути выбеленные солнцем кости животных и людей, попавших в песчаную бурю и не переживших ее из-за отсутствия укрытия или неумения его изготовить подручными средствами. Говорят, что иногда переместившийся бархан, по его обыкновению сдвигающийся под ветром, пересыпающим песок, открывает засыпанный им некогда караван со многими вьючными животными, многочисленными людьми и рабами, а также с изобильными дорогими товарами, и лихие люди, не гнушаясь, используют такие редкие, к счастью, случаи для собственной наживы, открывая в древних переметных сумах и хурджинах дорогие самоцветные камни, богатые одежды, полновесные кошельки, набитые цехинами и динарами, тонкие узорчатые ткани, более дорогие, нежели иные рабы, или искусные изделия мастеров Самарканда или Бухары. Случается также, что в таких местах обнаруживают высохшие тела скованных длинными цепями невольников, которым их рабское состояние воспрепятствовало каким-то способом обезопасить себя от стихии, впрочем, возможно также и такое, что невольники по своему выбору решились принять быструю гибель от стихии, нежели многие годы до самой своей смерти пребывать в зависимости от хозяина, а кому знать, что за хозяина выберет для них судьба, и не будет ли он свирепее любого чудовища, ведь сказано мудрыми - человек хуже зверя, когда он зверь.

Номады же, издревле бороздящие пустыню кочевники, многократно будучи застигаемыми в пути разными напастями, также и песчаными бурями, знают свои особенные способы их преодоления, а иначе они были бы давно уже изничтожены до последнего человека. Стратегия номадов, когда страшная буря настигает их, отягощенных верховыми и вьючными животными, захваченной добычей, невольниками и необходимыми припасами, в пустыне вдали от оазиса или иного жилья и безо всякого укрытия, состоит в следующем - в первую голову они спешиваются и собирают в единый круг всех своих животных, и заставляют невольников копать ямы или, скорее, канавы, по размеру верблюда, осла или лошади, куда и помещают животное, вынуждая его укладываться на брюхо, а если животное противодействует в своем упрямстве, то применяют грубую силу, граничащую с известной жестокостью. Сами же номады занимаются тем, что укутывают головы животных особого рода полотном, которое настолько плотное, что песчинки проникают сквозь него в малом количестве, несмотря на самый сильный ветер, и в то же время это полотно позволяет сквозь него дышать, хотя и с весьма ощутимым затруднением. Полосами того же самого полотна номады повязывают свои лица, а также лица наиболее ценных невольников, способных при продаже принести значительную прибыль: детей хорошего воспитания, знатных людей, привлекательных девушек и чернокожих нубийских и эфиопских рабов, из которых приготовляются наилучшие в гаремном искусстве евнухи, остальным же наемникам надлежит укрыть лица собственной одеждою, что не всегда дает спасение и безопасность во время бури. Кроме того, номады тщательно закрывают все обычно открытые части тела, застегивая одежду, завязывая и подтыкая бурнусы, плотно натягивая сапоги и туго затягивая пояса. Обыкновенно, в это время буря подходит уже совсем близко к их становищу, и тогда они сбиваются под боками своих животных, укрывающихся в ямах, и пережидают бурю, уповая на божества, которым поклоняются вследствие многолетнего заблуждения, освященного традицией. Мастерство номадов в избегании природного катаклизма настолько совершенно, что позволяет им большей частью обходиться без потерь, кроме разве что некоторого числа обращенных в рабство людей, что представляется неизбежной тратою.

В тех же местах кочуют некие племена, переселившиеся туда во время великого движения народов, именуемые Амазонами, главной особенностью которых все путешествовавшие землеоописатели называют разделение народа на мужскую и женскую части, которые не только живут в отдалении друг от друга постоянно, но и говорят на разных языках. Досточтимый Ягут ал-Хамави называет этих людей гаргарами, упоминая при этом, что они живут в некоем городе, также именуемом Гаргар, но справедливости ради следует заметить, что так именуется только мужская часть этого народа. Величайший Низами Гянджеви пишет в своем мудрейшем сочинении со слов людей, достойных доверия и всяческого уважения, что женская часть амазонов называется амазонками, или по-другому гызами, и они, якобы, столь же дики и кровожадны, как и их мужчины. Будто бы это своенравное племя, самопроизвольно разделенное и содержащееся в воздержании, не вымирает только потому, что в их обычае один раз в году встречаться на горе, называемой ими Гырх-Гыз, или Сорок девушек, для длящегося целый лунный месяц совокупного обряда, результатом которого становится появление некоторого числа младенцев, из коих девочек для воспитания оставляют у гыз, а годовалых мальчиков при следующей встрече на горе передают гаргарам, которые выращивают из них себе подобных, правда, с некоторым количество смертных случаев среди детей, что, в данных обстоятельствах, представляется совершенно неудивительным. И бытует мнение, которому у меня нет оснований не доверять, поскольку высказано оно уважаемыми людьми великой честности и добросовестности, что обряд телесного соединения у этого странного во всех отношениях народа происходит в особом строении на горе, и только в нем, которое называется Гыз галасы, или в Девичьей башне, вход в которую заказан для всех женщин, не убивших собственною рукою трех врагов, и для всех мужчин, не проявивших своей воинственности и не представивших весомых доказательств ее. Достойны удивления обычаи, согласно которых любовники украшают совместное ложе не цветами и померанцами, как, скажем, у вырождающихся эллинов, или не предваряют любовные игры совместным поеданием жареной курицы, водворяемой в изножье постели, как это принято у некоторых народностей из семитов, а воздвигают в непосредственной близости от места любви некое подобие алтаря, на который возложены волосы, содранные с убитых врагов вместе с кожей, а также отрезанные у поверженных уши, пальцы и носы. Это удивительное племя оставило после себя развалины нескольких городов вроде Гаргара и Барда, имена которых известны в хрониках, хотя из них уже ушло население, а строения есть не более, чем груды камня и обломков, и только в городе Смирне, по преданию также основанном гаргарами, живут люди, но теперь уже совсем другого вида и языка и иных обычаев, тогда как прежние гаргары сгинули бесследно во тьме веков.

А еще в местах, ныне занимаемых только каменным крошевом и песком пустыни, в разные времена, отдаленные от нас многими и многими годами, жили и другие люди, промышлявшие скотоводством и не знавшие орудий для возделывания земли потому, что природа щедро дарила им свои плоды и осуществление жизни не требовало от них полной отдачи сил и времени на работу в поле в погоне за скудным урожаем. Люди эти пользовались благодатью, на которую во время оно природа была особенно щедра, ведь на месте нынешних мелководных грязных гельт тогда существовали большие и малые озера, густо заросшие тростниками и папирусом, заросли которых давали приют неисчислимому количеству водоплавающей дичи, свирепых кабанов и смертельно опасных для всего живого крокодилов. В те поры не редкостью было встретить в ныне безжизненных и ненаселенных местах семейство-другое самого сатанинского вида зверей, названных по имени одного особо приближенных и возлюбленных из слуг дьявола, а именно - бафометов, коих эллины по непонятной причине стали именовать водяным конем - гиппопотамом, хотя ни единого признака лошади, как то - гривы, изогнутой шеи, стройного стана, копыт или волосяного хвоста, в нем не обнаруживается; впрочем, извращенная логика, наличествующая в сознании этого народа, общеизвестна. По вышеперечисленным обстоятельствам охота и рыбная ловля в те времена были благоприятны и изобильны, а племена, пользовавшиеся богатыми плодами, пребывали в благоденствии, хотя и в некоторой лености и расслабленности. Изрядные заросли сочной травы как бы сами собою подвигли народы, населявшие окружение, на занятие скотоводством, причем скот, который они разводили, был не чета нашим стадам - в нем преимущество занимали крупные горбатые коровы, от которых получались в большом количестве молоко и масло, шкуры, кровь, рога и шерсть, что шло на благо народу, однако богатств не увеличивало, поскольку прибыльная торговля и иное извлечение выгоды тем племенам еще не была известна. И вот, вопреки окружающему изобилию, а может, и вследствие того, различные племена возненавидели друг друга и развязали кровавое смертоубийство себе подобных, хотя и имели в достатке всего и необходимости жестокостью добывать пропитание у них не было никакой. Воистину, человек способен просить у бога вырвать ему один глаз, лишить одной руки или ноги, одного уха или ятра, если господь предлагает соседу дать того же, но вдвое больше. Так вот, руководствуясь исключительно низменными чувствами вроде зависти и ревности, народы эти восстали друг на друга и в скором времени перебили друг друга, в жестокосердии своем не щадя детей и слабых женщин. Не зная рабства и не имея в нем насущной необходимости, ибо щедрая природа и так давала им все потребное без особого напряжения сил и труда, победители истребляли побежденных до последнего человека, разве что иногда оставляя для бездумных сладострастных развлечений некоторых особенно привлекательных женщин, участь которых, тем не менее, была печальной, ведь их красота была средством лишь продлить мучения и несколько отсрочить наступление неизбежной развязки, потому как победители из числа женщин, заметив предпочтение своих мужчин, не оставляли несчастным жертвам жизни на сколько-нибудь значимый срок, а расправлялись с ним самым изощренным и мучительным способом. Впрочем, этот обычай практиковался у всех племен и нет резона возвышать добродетельность одних перед другими. В непродолжительное время люди по большей части истребили друг друга, а жалкие остатки некогда многочисленных родов, избегнувших злой участи, лишившись орудий и иного имущества, обратились в полнейшую дикость. Скитаясь в местности, кишевшей свирепым зверьем, они становились легкой добычею коварного камышового кота или вечно охваченной жаждой убийства рыси, попадали в зловонную зубастую и бездонную пасть крокодила, увлекавшего их под воду на самое дно и пожиравшего кровавую жертву целиком, начиная с головы. Многие и многие были растерзаны бафометами, иные же, сведенные с ума мириадами жалящих насекомых, сами искали погибели в водных просторах и неизбежно ее находили. Но даже отдельные разрозненные люди, в охватившей их безумной ненависти, не старались соединить свои жалкие усилия и тем способом выжить, а продолжали нападать и истреблять друг друга, и вскоре прежде благодатные места обезлюдели совершенно. По прошествии же некоторого времени водные источники иссякли и пустыня воцарилась здесь в своей непреодолимости и бесконечности.

Теперь же в этих местах никакого изобилия нет. Лишь на некоторых скалах кое-где сохранились нанесенные в прежние времена неизвестными народами изображения, рассматривая которые внимательный и пытливый созерцатель, при некотором напряжении прихотливого ума и философических способностей, способен прочесть славную и парадоксальную историю давно прошедших дней, а также постичь человеческое непостоянство, алогичность, вероломство и подверженность самым низменным и диким инстинктам, погубившим великие помыслы и намерения, иначе говоря, наш уважаемый наблюдатель обретет понимание той странной черты человеческого характера, которая именуется не иначе, как глупостью, что, возможно, придаст ему мудрости и силы самому не повторять заблуждения, совершенные другими представителями рода человеческого.

Однако же во время нашего повествования над местами былого изобилия и благолепия палило безжалостное солнце, от невыносимого жара которого даже камень растрескивался, становясь щебнем, труднопроходимым для человека и для караванных животных. Даже ко всему привычные пустынные собаки с великими трудами могли выполнять работу искушенных разведчиков - солнце слепило их зоркие глаза, жар туманил голову и не давал напрягать слух, способный в иное время уловить трепетание крыльев мухи в дальнем отдалении, от испарений разогретого камня и песка они почти полностью утратили нюх, а скорость их бега была обусловлена отнюдь не поисками вероятной опасности - сама почва обжигала лапы и не давала им задержаться на месте ни мига, отчего движения собак стали суетливыми и беспорядочными, что полностью уничтожало полезность их наличия в караване. В застоявшемся перегретом воздухе как будто повисло ожидание какой-то непонятной опасности, ощущаемой и людьми, и животными, причем напряжение окружало нас как будто со всех сторон разом, накрывая караван наподобие огромного медного казана, и избежать этой опасности казалось невозможным.

Мы же с Мудрейшей сошли с некоей каменной возвышенности, которая и не холм, так как недостаточно велика для этого, но и не камень-останец по причине достаточно большого объема и размера. Место сие было невелико весьма и состояло из подобных друг другу образом и размерами каменьев, из них мы разглядели шесть, напоминавших лежащих верблюдов, и подошли к третьему из них, если считать по солнечному движению, или, как называют это направление дикие бородатые берендеи и вотяки, временами нападающие на самые северные границы страны парфов и ашшуров, посолонь.

Этот камень, предназначенный нами к поискам тайного укрытия, по признакам своим - по качеству камня или по цвету его, ничем не отличался от множества других, и лишь его расположение в ряду подобных выделяло его и назначало предметом исследования. А посему мы прежде всего обошли его кругом, что не заняло сколько-нибудь длительного времени, ибо был он невелик весьма. В ближайшем рассмотрении никакого сходства с благородным вьючным животным не усматривалось, камень был таким же, как и множество других того же рода - покатым, не весть каким большим, испещренным глубокими бороздами, коими отмечает поверхность самого твердого вещества смена полудневного жара холодом полуночной пустыни, были на нем и некоторые иные следы в виде отслоившихся во множестве каменных обломков, которым предстояло превратиться в щебень а потом, по прошествии большего времени, и в песок и быть унесенными волею ветра и отложенными в барханы, неспешно путешествующие от одного края пустыни в другой. Камень был изрядно крутобок и взлезть на его вершину, если бы в том была насущная необходимость, стало бы делом нелегким, впрочем, вполне осуществимым. Однако не имелось никаких признаков скрытой поклажи у подножия его, как бы мы не всматривались в следы, знаки и намеки, долженствовавшие указывать на секретное место. Так мы обошли камень раз, и другой, и третий, но не отметили никакой отправной точки для более тщательных поисков. В горячности, свойственной моей юности, я уже предполагал схватить имевшийся при нашем караване заступ и начать раскапывать прилежащие к камню места, в надежде обнаружить там некое указание на тайник, когда Мудрейшая остановила меня взвешенным словом:

- О Элиа, господин мой и владыка народа моего, не стоит растрачивать силы мышцы твоей прежде чем не испытаны все возможности мысли. Помнишь ли слова Бен Ари, сказанные им тебе на смертном одре и его же слова, что я своей слабой памятью передала тебе намедни? В эти словах говорится о третьем камне в караване камней. Сочти же их все!

Я сосчитал камни, которые мы условились именовать "верблюдами" в отличие от "ослов", "собак" и "караванщиков". Их было ровно шесть, как я и раньше знал, и я сказал Мудрейшей:

- Их шесть, о Мудрейшая.

И она промолчала. И, восприняв ее молчание за доказательство глубокой мудрости, я принялся размышлять об этом так:

- В числе сокрыта мудрость, доступная посвященному, но открыть ее не просто, ибо как и всякое прочее таинство, это руководствуется особыми законами, поскольку сочетания четные есть символ постоянства и покоя, а нечетные - есть проекция изменения и движения. Так, единица есть символ одного акта, как состояния в браке, достижения возраста или вхождения во власть или во владение имуществом. Тройка же показывает особые отношения ее носителя с судьбою, ибо три Мойры или три Парки есть вершительницы судеб, и одна прядет нить судьбы, другая ее отмеряет, а третья обрывает, что ни предотвратить, ни изменить не в силе человеческой. Пять суть таинственное число, состоящее в прямой связи с потусторонним миром и сущностями иного порядка, так пентаграмма, обозначающая по мнению одних единство стихий: воды, земли, огня, ветра и пространства или, как любят объяснять иные астрологи, материализующая составные части мироздания: материю, время, пространство, энергию и мудрость, отделенную от физического носителя, или пять чувств - слух, осязание, зрение, вкус и обоняние, или, по мнению многомудрых ханей, ограниченных рабством телесным, обозначает пять главных добродетелей: милосердие, скромность, отвага, справедливость и мудрость. Семерка универсальна для адептов планетарного космизма, потому что они видят на небесах семь планет: Солнце, Луну, Меркурий, Венеру, Марс, Юпитер, Сатурн, а все прочие небесные тела игнорируют. Они же исчисляют семеркою человеческие добродетели, как-то: веру, надежду, благотворительность, воздержание, силу, справедливость и благоразумие, кроме того, семь есть число звезд Большой Медведицы и число звезд почитаемого созвездия Плеяды. Девять есть число духа и число таинства, им исчислен срок созревания плода во чреве матери и девять муз-покровительниц поэзии, искусств и наук.

Четность же есть символика спокойствия и размеренности существования, отчего ее особенно чтят синдские мудрецы, которые заживо отрицают от себя мирские соблазны и взыскуют нирваны. В Хинде утверждают, что двойка правит основами основ и закладывает краеугольные правила, ибо принадлежность человека к одной из двух высших каст, брахманам, или кшатриям и вайшьям, означает их двойное рождение; а миром правят два начала, единых в противоположности - мужское и женское, из которых происходит все остальное в многогранности и бесконечности. Четыре есть число духа, ибо есть четыре великих Будды, предшествовавших Шакья-муни; есть четыре стороны света, и в нем заключено все существующее. Шесть число божественное, сын Шивы был вскормлен шестью звездами созвездия Плеяды и обрел шесть разных лиц, чтобы видеть все, что доступно взору, и то, что недоступно. Восемь число чувственное и сладострастное, ибо в человеке восемь обликов чувства.

Мы же имеем указание мудрого, который сокрыл нечто и стремился сохранить это состояние неизменным. Потому он должен был использовать соответствие числового ряда уготовленному им постоянству, что означает четность. Ведь он взял ориентиром шесть камней, о Мудрейшая, а число шесть есть странное природное число, в коем заключена бесконечность. Известно тебе, что шесть встречается равно в живой природе и в неживой, тогда как семь, которое число многие ошибочно считают за особенное, счастливое и многозначное, таковым вовсе не является. Ведь в самом деле, нет ни цветов о семи лепестках, ни звезд о семи лучах, ни кристаллов, в которых семь граней удостоверивали бы совершенство и гармонию, из чего следует заключить, что число семь есть число совершенно искусственное, порожденное прихотливым человеческим умом в человеческих же целях и уже в силу одного этого никакой особенной силы в нем нету и быть не может. Иное таинство заключено в числе пять, которое тяготеет более к одушевленной, а не к мертвой симметрии. Ибо увидишь ты цветы и листья, и розетки ветвей, и морские звезды, и многие плоды обладают пятью равнозначными частями, или же, по словам мудрых, склоняются к пятеричной симметрии или же пятикратной гармонии. Это число характерно тем, что заключает само в себе симметрию - два элемента справа, один в середине и еще два слева, что придает ему на удивление устойчивое состояние или стабильность. Совсем иное состояние числа шесть, признаки которого отыскиваются во многих местах, предметах и явлениях. Когда пустыня в месяце Амшир пробуждается теплыми ветрами, что обыкновенно происходит в самом конце этого благословенного месяца, и когда в начале месяца Бармахат, в котором у феллахов требуют вторую четверть и одну восьмую часть хараджа, покрывается цветущими тюльпанами, преображающими мир яркой, но краткой красотою, загляни вглубь - каждый цветок из мириадов сложен шестью лепестками, не более и не менее, и в этом состоит его гармоничность. Или обрати свой взор на многих морских тварей, вроде морских ежей, офиур, кальмаров и кораллов, чье членение построено на шести. Но ведь и многие кристаллы благородных камней и металлов гексагональны, что означает наличие у них шести граней, а уж их-то, невзирая на способность к росту, развитию и звучанию в унисон с голосом и мысленными намерениями человека, никак нельзя причислить к сонму одушевленных существ. Взаимное проникновение числа шесть как в живую, так и в мертвую природу определяет его свойство универсальности, а отсутствие центральной части, разделяющей число на равновесные элементы, хотя и является синонимом неустойчивости, в то же время одухотворяет и оживляет его. Шесть есть гармоническое, но неравновесное число, в коем середина как таковая отсутствует и элементы его перемещаются в зависимости от того, с какой стороны их считать. Так, мы считали верблюдов в каменном караване посолонь, потому что это направление более естественно человеческой природе и кажется нам неосознанно естественным. Но ведь счет можно вести и противосолонь! И тогда верблюд с тайной поклажею будет не тот, у которого мы стоим, а соседний!

И мы пошли к другому каменному истукану, и у места, которое можно было бы счесть левым боком, если за голову принять вытянутый камень в одном направлении, под обособленным валуном, тем самым, который был бы доверху наполненным хурджином, если бы верблюд взял, да и ожил, нашли тамгу Бен Ари, почти незаметно высеченную в самом низу камня, как бы в невеликой естественной пещерке, и так искусно, что если бы не знать, что искать и где искать, так и не найти никогда никакого указания на нечто сокрытое здесь. По всей видимости, Бен Ари заведомо вел счет своему схрону противосолонь, дабы запутать нежданного вероломного грабителя, которому достался бы его секрет - невольно подслушанная или извлеченная из тайников души злостными пытками и издевательствами, когда душа открепляется от сознания и утрачивает способность мыслить последовательно и рационально. Воистину, если не разумеешь, то нипочем не откроешь укрытой поклажи, и похищенный секрет окажется бесполезным. И вновь изумился я великой мудрости старейшины, да простит ему всемогущий все его прегрешения!

Найдя же потаенное место, я проявил мудрость, что далеко не всегда удавалось мне проделать в те давно прошедшие времена, и хотя внутри меня били барабаны и звенела зурна от счастия, внешне же этого я никоим образом не проявлял. Склонился я перед Мудрейшей, взял ее иссохшую длань и прижал ее к своему лбу и к своим губам в знаке величайшего смирения и благодарения - О, мать моя, мудрость твоя затмевает яркостию сияние звезд, она совершеннее, нежели серебряный диск луны, она обширнее бескрайней пустыни Кара-Кум, она глубже мирового моря-океана! Не оставляй меня мудростию своей ныне, присно и во веки веков!

А после того, поднявшись с колен, я пошел к своим людям и приказал готовить малый лагерь, устроить малый очаг, собирать топливо и пищу, прибрать животных и задать им корму, какой найдется, а после всего - отдыхать. И люди с радостью кинулись исполнять приказанное.

У очажного каменного круга расположились мы с Мудрейшей, и к нам присоединились разделить скудную трапезу и вынужденный отдых остальные, сопровождавшие меня, и мы принимали пищу в молчании, хотя я ощущал их напряжение и желание получить ответы на невысказываемые вслух вопросы. Мои женщины ели с достоинством, присущим лучшим из Джариддин, и хотя и были голодны и измучены непосильной дорогою, вкушали не торопясь и не захлебывались питьем, подобно варварам, а аккуратно и скромно, и вежливо, и красиво. С превеликим искусством женщины сподобились из остатков нашего продовольствия изготовить вполне приемлемое кушанье, в котором присутствовали пресные лепешки из дурного качества пшеничной муки, какие обыкновенно делают семитские женщины на каждый день, ибо квасной хлеб им вообще неизвестен, что объяснимо как скудными запасами, отпущенными всевышним этому шумному и суетному народу, так и присущим им от природы нежеланием напрягать силы в повседневном труде и придерживаться обычаев содержания тела и жилища в чистоте. К лепешкам они подали некоторое количество приправы, собранной из различных хиндских и прочих пряностей, побуждающих аппетит, поскольку иначе пресные лепешки оказались бы совершенно непривлекательной едой, и к ним же было прибавлено малое количество вяленого по обычаям номадов мяса, которое готовится в песке. Для этого свежую баранью тушу особым способом разделывают так, чтобы отделить кости для приготовления шурпы, а мякоть нарезают длинными полосками, которые умащивают солью, селитрою и пряностями, главным образом перцем и зирою, и дают мясу некоторое время для насыщения, а затем подсушивают на раскаленных камнях днем, а на ночь зарывают его в горячий песок, проделывая это до полной готовности припаса, пригодного для использования в долгом странствии и прекрасного насыщающего и изгоняющего усталость из одеревеневших членов. Есть и иной способ приготовления этого вида припасов, трудоемкий и сложный, однако дающий намного более качественный продукт, достойный самого изысканного стола. Для него требуется забить не только барана, но и козла, из которого используют не только мясо, но и его желудок, куда укладывают маринованную баранину и козлятину, добавляют пряностей, и плотно зашивают самой суровою дратвою, а потом сушат в течение дневного жаркого времени на горячем пустынном ветру, водружая на высоком шесте и старательно оберегая от похищения летающими хищниками, а на ночь зарывают в песок, предварительно многими ударами палок смягчив содержимое и спрессовав его в плоскую форму. Именуется это блюдо различно в зависимости от употребляемого языка, я же слышал, как тюркюты и близкие к ним по наречию называли такой продукт бастурмою.

Мои женщины также приготовили изрядное количество горячего напитка из остатков чайного листа и лепестков суданской розы, которым мы утоляли жажду, вызванную длительным пребыванием под палящими солнечными лучами.

По мере того, как трапеза приблизилась к ее завершению, напряжение у женщин стало ощущаться еще острее, и я понимал, что необходимо объяснить им происходящее и унять волнение, ведь и без того на их долю выпали многие и тяжкие испытания. Окинув их взглядом, я увидел, что силы их истощены и почти на пределе, и даже не столько от недостаточной пищи и от тягот пути, сколько от неизвестного им будущего, осознать которое они не могли и не были в состоянии его избегнуть.

Около меня одесную расположилась Мудрейшая, пожалуй, единственная из всех предвидевшая возможные пути нашей дальнейшей жизни. Многие из открывающихся ее внутреннему взору дорог отнюдь не радовали ее, но она была готова сносить как доброе, так и худое во имя и во благо Джариддин, и была мне самым преданным союзником и мудрым советчиком. Около нее притулилась еще одна женщина близкого ей возраста, которую прозывали Голда, однако, как часто бывает среди людей, число прожитых лет не прибавило ей мудрости и светоч ее разума сиял не сказать, чтобы очень ярко. Главным смыслом жизни Голда почитала исполнение дела, которое, однако, ей кто-то должен был поручить, потому что сама она совсем не мела способности узнать, что же должно быть сделано в то или иное подходящее время; имея же приказание сотворить то-то и то-то, она со всем возможным тщанием и старательностью делала это, но не более того, и только лишь приказание оказывалось выполненным, как сия женщина прекращала всякую деятельность, даже если обстоятельства требовали незамедлительно делать что-то еще, и эта особенность ее странного душевного строения зачастую производила вреда не менее, чем пользы. При всяких прочих событиях я никогда не взял бы ее для каких бы то ни было надобностей, но горе мое в том и состояло, что выбирать из моего малочисленного народа особенно не приходилось, потому что это все равно был бы выбор плохого из худшего, и я смирился. В нашем нелегком путешествии Голда исполняла всякого рода рабочую повинность и делала ее добросовестно, и я полагал, что и того довольно с нее. И сейчас, у очага, она следила за огнем, как ей было приказано Мудрейшей, и бездумно вглядывалась в мерцание искр на затягиваемых легким сизым пеплом угольях.

Прямо передо мною, по ту сторону очага, сидела молодая женщина Рахель, вынужденная оставить своего первого ребенка - не отнятого от груди мальчика - на попечение старых да малых, и я заметил, что беспокойство о ребенке занимает ее без остатка, так, что она вкушала скудную пищу механически, не ощущая ее вкуса и не отдавая себе отчета в том, что она ест и для чего сие надобно. Видя следы мучительного размышления на ее лице, я бессловесно поклялся ускорить наше возвращение ради спокойствия ее души, и обратился к ней по имени:

- О Рахель, не печалься, время твоей разлуки с ребенком близится к концу. Вними слову моему, не далее чем через день ты воссоединишься с ним и душа твоя возрадуется. Не следует же сейчас впадать в отчаяние, испытания наши велики и многие из них еще только предстоят, но завтра будем нести завтрашнюю ношу, а сегодня живи тем, что есть сегодня. Прошу тебя, вкуси несколько от нашего бедного дастархана, чтобы у тебя возникли силы вынести дальнейшую дорогу.

Рахель кротко взглянула на меня из-под плата, укрывающего ее роскошные темные волосы, наподобие пенящейся морской волны стремящиеся с затылка вдоль ее стройного стана и по дороге окутывающие непокорным потоком шею и плечи. Она была даже несколько моложе меня, пригожа лицом и обладала славным характером. Муж ее, как и мужья прочих женщин, оказавшихся на моем попечении, дерзнул испытать судьбу и отправился в набег, бросив ее с ребенком без защиты и без средств для пропитания, и это сломило ее прежде веселый нрав и наполнило душу печалью и растерянностью. Навряд ли мои слова развеяли ее печаль, но мне казалось, что именно в таком утешении она нуждалась более, чем в пище и воде.

Другие две женщины, умудренные жизнью и повидавшие многое, но более из того - хорошее и достойное их положению, хотя и превосходили меня возрастом, однако в матери мне отнюдь не годились. Они также были обременены детьми, причем частью совсем младенческих лет. Одна женщина, по имени Рехавия, имела на руках четверых малышей-погодков, из которых лишь один мальчик в отдаленном будущем мог бы стать опорой и надеждою рода, тогда как сейчас он только в изобилии пачкал свивальники и басовито подавал голос, чувствуя голод или иное неудобство для своего детского состояния. Девочки, рожденные Рехавией, покуда еще не вышли из детских лет и ни на что не годились, почему я оставил всех ее детей на попечении старух в нашем становище.

Другая же, Лебана, была как стройная сикомора, истекающая ароматною смолою и изобильная плодами, расцвет ее наступил и женское естество проявилось явственно и благородно. Муж ее, также бездумно отправившийся в бесславный набег и намеревавшийся отныне жить не тем, что его по праву, а тем, что отнято наскоком и силой, попрекал ее беспрестанно рождением дочерей, а не сыновей, ибо она принесла ему троих девочек, чистых лицом, украшенным жемчугом зубов, кораллами рта и гиацинтом глаз, и были они как молодь серны, тонкие, пугливые, скромные, застенчивые, трепетные, ласковые, миловидные, быстроногие, веселые, осторожные, доверчивые, но, в силу возраста своего, ни на что не годные, как говорят в народе, а эта мудрость, хоть и неизвестно кем высказанная, освящена временем и подтверждена многим опытом: видом в динар, а ценою в фельс. Эти дети также не сопровождали нас. В отличие от прочих женщин, которые по своей натуре предпочтут молчать и ожидать того, что они почитают за неизбежное, тогда как эту малую трудность вполне избежать, если применить некоторые усилия и видеть вперед несколько дальше, чем позволяет чадра, практикуемая некими отсталыми народами, Лебана складом ума и рассудительностью характера имела в себе все задатки стать мудрой женщиной и превзойти прочих сообразительностью и предусмотрительностью, и скажу тебе, по сей день она опора моя и светоч мой, придающий ясность там, где истина скрыта завесой тумана, неопределенности и двусмысленности. Чувствуя неуверенность или не понимая происходящее во всей его полноте и многогранности, Лебана не стеснялась задавать вопрос и ожидала ответов на него, как должного. Отличной от других и особенной ее чертою Лебаны был ее прямой взгляд в глаза, и этот взгляд вопрошал так же настойчиво, как и высказанное ее благоуханными устами. И вот, Лебана обратилась ко мне и сказала:

- О Элиа, господин мой, чего же будем дальше мы искать в этом бесплодном месте, в месте пристанища джинов и джиний, где человеку нет места для жизни? Скажи мне, если это не противоречит твоему замыслу, когда же соединимся мы с возлюбленными нашими родственниками, оставленными без защиты и без пособления в стеснении и оскудении? Горько нам в отдалении от детей и преполняет душу беспокойство за них.

И я ответствовал:

- Душа моя, благонравная Лебана, вместе с оставленными родичами нашими, и самый малый из них дороже мне части тела моего и части крови моей, и я пекусь об их благополучии, как знаешь ты сама. Разделяю твое справедливое беспокойство, ведь воистину, наши люди ожидают нас в недостатке сил и средств, и некому защитить их в случае большой опасности, кроме как обобрать скорпионов да укрыть от солнца, да поднести еды и питья из оставленных им припасов. Но есть дела житейские, и есть долг предназначения. И то, и другое надлежит справлять в свое время, а одновременно их делать невозможно. Вот, нам выпало предназначенное, стало быть предстоит оно пред прочими делами нашими. Скажу же тебе еще и удовлетворю вопросы твои, ныне пришли мы в место назначенное и пребываем в нем до положенного времени, и время это настало. Как только исполню я по обету, в тот же час и не мигом позже мы выйдем в обратную дорогу, чтобы по прошествии дня пути достигнуть нашего становища и соединиться с людьми нашими. А до поры будь в ожидании сего.

Со мною в караване были две девочки в начале жизни, про которых я думал, что их недостаточные силы, тем не менее, будут полезны в странствии, ведь я не предполагал, с чем предстоит нам встретиться и каким трудом заниматься. Родители этих детей ушли в набег, сделав их круглыми сиротами при живых отце и матери, оставив мне заботиться о них, давать им пропитание и наблюдать за благочестием, что было с их стороны поступком крайне безответственным и самонадеянным. Сейчас же, по прошествии многих лет и событий, о которых тебе, о благодарный слушатель мой, еще только предстоит узнать и удивиться прихотливому движению звезд и планет, определяющих судьбу человека и его бытие, я понимаю, что люди, ушедшие от своего народа на поиски призрачного благополучия и богатства, извлекаемого острием клинка, а не каждодневными трудами, просто-напросто искали возможности избежать трудностей и алкали легкой жизни, в коей, как они видели, женщины в тягостях и дети будут им помехою, а не подспорьем, а потому с легким сердцем и ожесточенной душой бросили их всех на произвол судьбы, однако же счастия в том не снискали, о чем скажу впереди.

Этих девочек, которые не были единоутробными сестрами и не родились в один год, отчего-то назвали сходно: старшую именовали Хадасою, а младшую, только-только вступившую в начало второго десятилетия ее жизни - Хадейрою, работа им была отведена по силе и по годам - ходить за ослами нашего малого каравана, задавать им корму и сводить к водопою, как приведется. Труды им предстояли невеликие, и если бы они происходили в селении, так помимо означенного возложили бы на них много иного по домашнему хозяйству, да вот беда в том, что эту работу они принуждены были исполнять во время многотрудного пути, который и сам по себе есть нелегкое испытание и напряжение всех сил, отчего и небольшое дополнительное затруднение становилось для них почти невыносимым. Жалея детей, я позволил им ехать на мало нагруженных ослах вместе с престарелыми, но и так силы их иссякли задолго до завершения дороги. Сейчас же они сидели прижавшись друг к другу, истомленные дорогой, жарой и неизвестностью, и поглощали худую пищу безо всякого к ней интереса.

Люди мои были измучены и сам я утомился дорогой и бедами, но заповеданное должно было быть исполнено. После малого отдыха я позвал с собою Мудрейшую и мы отправились к тамге, которой Бен Ари отметил место тайной поклажи. При помощи немудрящего инструмента я отворил покрышку и увидел под камнем длинный узкий лаз, в котором мог поместиться лишь лежа, да и то, оставив на поверхности почти всю верхнюю одежду. Не ожидая полной темноты в потаенном хранилище, я не имел никакого огнива при себе, отчего пришлось мне возвращаться к очагу и готовить некое подобие факела из имевшегося под рукою топлива и вервия. Наконец мне удалось проникнуть в пещеру, в коем месте можно было встать во весь рост, однако же высота была совершенно недостаточна для меня, и осветить внутренности ее, и я узрел на каменном полу несколько прочно завязанных хурджинов, большего размера и меньшего, числом более десяти, по виду плотно наполненных и тяжелых.

Мудрейшая по причине лет своих не последовала за мною в подземелье, а находилась снаружи, оберегая меня от неожиданных напастей, которые могли случиться по воле ифрита в любой момент и во множестве, могли и нежданные лихие люди нагрянуть, воспользовавшись нашим немногим числом и слабыми силами, или же дикий зверь, доведенный голодными муками до полного безумия, мог отважиться напасть на меня, заточенного в тесной пещере, или же непрочно укрепленные камни могли осыпаться от самого слабого сотрясения почвы, производимого ударами моих сапог, подкованных медными гвоздями для передвижения по раскаленным камням пустыни. Поэтому-то она и пребывала на поверхности, в меру своих сил руководя моими действиями в каменном чреве. Я же, укрепив факел камнями на полу, принялся проверять содержимое каждой переметной сумы, ибо не зная его, не мог решить, что может потребоваться моим людям в первую голову. Однако Бен Ари настолько добросовестно затянул узлы, что ослабить их и добраться до поклажи оказалось небыстрым и нелегким делом.

В первой же суме из второпях открытых мною лежали серебряные динары и золотые дирхемы в великом изобилии, там были полновесные монеты, чеканившиеся в разное время и при разных правителях, как хороших и вошедших в исторические хроники в ипостаси добродетельной, так и худых, в тех же хрониках отметившихся неизбывной жестокостью, коварством и безразличием к подданным, в городах Шахрисябзе и Мавераннахре, Мерве и Самарканде, Ливане, Кербеле и Бухаре, Угариште и Уре, а еще в Ниневии и в Дели, а также и во множестве других городов и стран, населяемых как истинно верующими, так и неверными народами, погрязшими в заблуждениях, и наверное не было ни единого из некогда славных султанов и халифов, чьи деньги отсутствовали бы там. Между довольно редкими в наших местах крюгерандами встречались во множестве немецкие талеры, тяжелые и большие, а испанские пиастры из золота мечиканских правителей, сожженных на кострах не столько за исповедуемое многобожие, как за обладание несметными богатствами, перемежались связками удивительного вида циньских монет, нанизанных на веревки сквозь имеющееся у них специально для этого отверстие в середине. Золотые червонцы с профилем неизвестных северных царей соседствовали тяжелые серебряные гривны в виде ноздреватых серых слитков серебра весом не менее пятидесяти и даже ста мискалей, на которые, как говорят, можно купить не только дом с имуществом или снаряженный в поход корабль, но и целое поселение с усадьбами, постройками, домашней скотиной и жителями, включая старых и малых, впрочем, чего иного ожидать от дикарей. Тяжелые серебряные фунты, изумительные по своему качеству, на которых изображены не только короли, но и женщины, правившие государствами наравне с мужчинами, хотя и с заметно меньшей мудростью, были украшением клада, собранного Бен Ари, а золотые цехины, чеканенные частью в Персии, а частью в Турции, сияли теплым золотым цветом, на котором каллиграфической вязью были выведены имена пророка и его мудрые слова. Марки из южных княжеств Германии, значительно попорченные властителями тех мест вследствие недостатка серебра, испанские песеты, гульдены из Зеландии и с острова Скагеррак, рупии с именами раджей Хинда и Синда, старинные эллинские драхмы и тетрадрахмы с совами, колесницами и львами, романские сестерции с профилем кончивших дурной смертью тиранов и совсем уже древние деньги - монеты в форме дельфина или в виде шкуры быка, происходящие с разрушенного морскими пиратами и природными катаклизмами Крита - все они соседствовали друг с другом, объединенные мудростью и предвидением старейшины во имя благополучия Джариддин. Никогда в жизни не видел я такого богатства, которым, казалось, можно купить весь мир, и не удивительно, что оно ошеломило меня и ввергло в растерянность чувств.

В других же хурджинах, которые я последовательно развязывал, обнаружились иные дорогие вещи, так, один из малых мешков заключал в себе россыпь дорогих камней, к которым еще не прикасалась рука ювелира, и были среди них алмазы видом как будто колотый лед, взятый в ледниках высочайших вершин Памира, в которых заморожен горний свет звезд, наитвердейшая сущность которого способная разрезать что угодно, кроме разве что душевных уз страдания и оков долга и чести. В Хинде безвестный мудрец однажды сказал санскритскими стихами:

Фария не может царапать никакой

драгоценный камень,-

он царапает все камни.

Фарий царапает фария;

сердце Великого все же тверже фария; -

и это великая мудрость, исстари присущая их удивительному народу, ходивших под железной дланью Великих Моголов в течение многих веков. Само наименование этого во всех отношениях замечательного камня происходит от арабского слова аль-мас, что собственно и означает - "твердейший". Эллины восприняли его от арабов и переиначили имя камня в адамас, однако же смыл не утратился, и в многосложном и витиеватом эллинском языке это слово означает "несокрушимый". Тем не менее, существуют верные способы сокрушить его непреодолимую твердость, записанные выдающимися умами разных эпох. Так, Плиний советует, чтобы все же расколоть алмаз, его первоначально вымочить в теплой крови козленка, которого перед тем шесть недель кормили петрушкой и поили вином - не знаю, справедливо ли то, или же все дело зависит от места, где произрастала петрушка, и от качества самого вина. Говорят еще, что силы алмаза воистину соответствуют его превосходным природным свойствам: желающие иметь перевес над врагами должны носить алмаз, который блестящ и крепок. Если его привязать к левому боку, он замечательно действует против разного рода врагов, сохраняет разум, приводит в бегство диких зверей, отвращает дурные замыслы желающих убить или причинить какое-нибудь зло, прекращает и благополучно оканчивает разногласия и судебные раздоры. Сверх того, алмаз очень хорош от отравы и против блуждающих духов, а также дает разлученным влюбленным столь желанное для них целомудрие. Из копей Голконды, расположенной в Синде, эти алмазы прихотливыми путями путешествовали по свету и нашли место своего временного упокоения в сокрытой поклаже каменного верблюда.

Там были рубины - яхонты и лалы - величиною в голубиное яйцо, светящиеся изнутри собственным светом, и которые доныне добывают в Сиаме изнурительным рабским трудом многочисленного народонаселения под постоянной угрозой лишения жизни и увечья. И этот камень своей непомерной ценою обязан удивительным свойствам, присущим ему - он врачует сердце, мозг и память человека, но как и того же цвета вино, заключает в себе опасность, ибо кто смотрит пристально на темно-красный рубин, может опьянеть от созерцания, в чем халдейские маги предостерегают неискушенного. Яхонт червленый, носимый при себе, изгоняет от своего хозяина склонность к снам страшным и лихим. В Хинде по сей день толкователи считают, что рубины и шпинели есть окаменевшая кровь сражавшихся некогда не на живот, а на смерть драконов, отчего надлежит носить эту кровь родившимся в декабре. Плутарх в мудрости своей также считал, что рубины происходят от драконов, однако полагал, что это не кровь, а слезы и глаза погибших чудищ, впрочем, это заблуждение на природу камня никакого влияния не оказало. Ромей Челлини, искусный в ювелирном деле, скульптурном мастерстве и стихосложении, и известный своею малопорядочностью, убеждал своих клиентов будто рубин оживляет, возвращает силы и изгоняет тоску, однако же история запомнила его под прозванием "лукавого Бенвенуто", отчего к его утверждениям, хотя бы они и заключали в себе зерно истины, нам следует относиться не иначе, как с большой долей осторожности.

Там был в изобилии просвечивающий молочной мягкостью нефрит, цена которого у ханей превышает всякие разумные пределы и за который они готовы отдать изрядное имущество и многих невольников, единственно ради удовлетворения своего вожделения к этому камню, коий они почитают не средством украшения, а волшебной субстанцией, дарующий долголетие и благополучие, что отнюдь не соответствует действительным свойствам этого в других отношениях замечательного минерала, излюбленного персидскими ремесленниками для украшения оружия, также в Магрибе из него часто режут превосходного вида сосуды для драгоценных благовоний и притираний, а еще говорят, и Абу Али Хусайн ибн-Абдаллах ибн-Хасан ибн-Али ибн-Сина, которого ты, наверное, знаешь под именем Авиценна, то подтверждает, будто врачует сей благородный камень почечные колики, если носить его при себе беспрестанно и долговременно. Хани же, а также китаи и манчжуры нефрит почитают за якобы сокрытые в нем философические начала и вечные истины, что отчасти верно, но в большинстве своем является самым что ни на есть темным суеверием, которое отнюдь не редкость в восточных пределах мира. По той же причине в тех краях приготовляют из нефрита обереги, зелья, а также и его самого a la naturel используют для предохранительных и целебных надобностей. Для детей на шею делается особый талисман, видом своим искусно вырезанный из нефрита висячий замок, чтобы соединял дитя с жизнью и прекращал доступ всяческим несчастьям. Для влюбленных делается в качестве взаимного приношения нефритовая бабочка, символизм которой сокрыт уже и не в природе камня, а в старинной ханьской легенде, по которой некий юноша из народа в погоне за бабочкой случайно забежал в сад владетельного мандарина тех земель, однако не был немедленно казнен, как приличествовало нравам того времени, а получил дочь мандарина в жены, а в бабочке с той поры стали усматривать символ счастливой неожиданной любви. Поэты же тамошние вдохновленные древними сказаниями, считают, что звук удара по камню нефритовому своей мелодичностью голос любимой напоминает, и поэтому именуют нефрит "сгустком любви". Для подвергающегося постоянным военным напастям служивого человека дают там малый щит, вырезанный из цельного нефритового куска, дабы защищал он своего владельца на трансцендентальном уровне, обычному щиту неподвластному, Конфуций же наделяет нефрит такими качествами, как ум, верность, правдивость и постоянство. Если же надо в речи отличить нечто наивысшим знаком уважения и красоты, хани ко всему прибавляют указание на его нефритовые качества, хотя бы этого и не имелось никогда. По их мнению, прекрасная женщина обладает нефритовой красотою, нефритовым благоуханием и нефритовым гротом, а живописуя плотские наслаждения, они упоминают нефритовый молот, нефритовую пещеру и голос, звучащий как нефрит. Самое же странное летописание относительно качеств и свойств нефрита, и заключенной в нем таинственной силы превыше сил земных властителей, имеется в Турции, в Искендеруме, которую, якобы, Искандер Двурогий основал самолично, хотя если счесть все Александрии, в изобилии усеивающие местности от Македонии до самого Хинда и Синда, то придется признать, что Искандер ничем другим, кроме закладывания городов, и не занимался, но нам достоверно известно, что это не так. Так вот, в изложении Альберта, прозванного Великим, турецкая легенда говорит, что после завершения Хиндийской кампании Искандер повелел возвращаться обратно в Македонию и его войска по пути остановились на берегу полноводного Евфрата, что в Ниневии. Дабы смыть с себя дорожную пыль и освежить истомленное тело водою, Искандер скинул одежды богатые, приличествующие царю царей и господину над неисчислимыми народами и странами, и снял роскошную перевязь, украшенную нефритовой подвеской, которой наособицу дорожил. В это время на оставленную одежду вползла змея и перекусила перевязь, и камень нефритовый упал в Евфрат и канул, а разыскать его не удалось, несмотря на все старания. Говорят, будто бы с той поры военная удача покинула Искандера и он вскорости обрел свою погибель, что, однако, противоречит всем прочим историческим хроникам, о чем и Альберт говорит честно, не умалчивая. Нефритов же припасено в поклаже было столько, что возымей я намерение торговать с ханями или иным народом, которым нефрит дороже всего прочего, то изрядно бы опустошил запасы их товаров, золота и иного имущества, на торги заготовленного.

И еще там имелись другие камни, невеликие по размеру, но дорогие ценою, лазурит и бирюза из Нишапурских копей, что в Персии, употребляемые для выделки ожерелий и бус, возбуждающих сладострастное чувство любви мужчины к женщине, но только не иначе, а также для вырезывания из них магических египетских знаков, и поныне любимых и ценимых коптами, как-то - скарабеев с выпущенными крыльями и без оных, символы анкха, или египетского животворного креста, в котором, по многим уверениям сокрыта мощная энергия неизвестного источника и происхождения, что у меня, однако, вызывает справедливые сомнения, поскольку от публичного высвобождения указанной эманации владельцы анкхов по неизвестным соображениям воздерживаются и прилюдно таинственные свойства инструмента не демонстрируют... Как про фараоновых великанов, про которых все знают, что они охраняют высочайшего повелителя Египта и Судана, но никто вживую их по сю пору не видал, так и в анкхе всякий разумеет волшебство, не видя его проявлений. Персы называют этот камень фирузою, что означает "приносящий победу" или "счастливый", ведь в наречии фарси, как и на всем Востоке, где сладкоречивое многоречие скрывает в себе действительные жестокие намерения, яд отравы да острие клинка, невозможно открыть единый смысл хоть какого слова, и оно так будет означать одно, а так - совсем другое, так что даже самым персиянинам бывает трудно понять, о чем они говорили, что говорят и о чем договариваются. Аристотелем сказано: "Носящий бирюзу веселость находит. Еще кто тот камень при себе носит, не может быть убит. А когда разотрут и изопьют, помогает от окормов змеиных и от иных многих пакостей, уздравливает и болезнь из почек и из пузыря выводит". Бирюза способность имеет, цвет изменяя по прихоти своей, явственно знак о недужности подать. Китибюс в Магии своей говорит: если камень-бирюза бледнеет, значит сие, что сердечное расположение подарившего его уменьшается. Кардан в аналогичном сочинении пишет, что при падении с высокого места человек, имеющий при себе бирюзу, не причинит себе никакого телесного вреда, но камень разлетится вдребезги - однако ж последнее на себе испробовать воздержусь я.

Камень же зело редкостный суть не просто природа бездушная и безгрешная, но сила великая и таинственная, в нем заключенная. Цена его состоит не в редкости, хотя многие народы видят в нем именно эту сторону и склонны к собирательству дорогих камней только из одного алкания богатства, а в сокрытом в нем смысле, о чем мудрость древних имеет указания. Возьми вид Небесного Иерусалима, построенного из всякого рода камня - основания стены его были украшены всякими драгоценными камнями, которые сами по себе, как понимает вдумчиво размышляющий, не станут препятствием для враждебных орд наступающих, ибо людской реке преграду может устроить разве что скала неприступная. Но основание Иерусалима, на двенадцати камнях устроенное, невелико размерами, ведь основание первое - яспис, второе - сапфир, третье - халкидон, а четвертое - смарагд. Пятое основание - ясный сардоникс, шестое - цветной сердолик, седьмое - хpизолиф, видом как морская волна во глубине вод, восьмое - виpилл, девятое - топаз, воссиявший светом солнца и хранящий его тепло зимними ночами, десятое - хpисопpас, стойкий к яду и отвращающий вероломца, одиннадцатое - гиацинт, цветом одинаковый для природы мертвой и природы живой, а двенадцатое - аметист, видом как бы алмаз. А двенадцать ворот Иерусалимских - двенадцать жемчужин, каждые ворота из одной жемчужины, а улицы города - чистое золото, как пpозpачное стекло. И эти камни, малые сами по себе, которые можно в одну руку собрать, а другой рукой прикрыть, они противостояли всем врагам, злоумышлявшем против него и сталью, и волшбой. Великая тайна сия есть - без огромных валунов, без глубоких рвов, без высоких стен из аккадского кирпича, без ворот из ливанского кедра, бронзою окованных, нашествие вражеское сдержать, а все из той силы, что внутри малого камня божественным промыслом помещена, о которой знающий разумеет, ведь каждый камень суть одно колено Израилево, так что сила его велика и изощренна есть.

И есть среди камней Камень, силу всех прочих соединяющий и направляющий, трансмутацию осуществляющий, мертвое в живое преображающий, бессмертие дающий и власть над миром приносящий, имя которому Великий Магистерий. И тот, кто его отыщет, тот есть маг над магами и господин над людьми, и владыка над силами природными. И многие ищут его в таинстве Великого Деяния, иначе алхимией прозываемого, и еще многие говорят, что сыскали его и иногда предъявляют для испытания, только нет ни единого подтверждения тому, потому что не проявилось еще человека, наделенного силой над силами. Ежели рассудить, так и вряд ли возможно сие, потому что сила такого человека дерзает сравняться с силой всевышнего, что по определению невозможно, ведь вышняя сила и непознаваема, и недостижима. Камня того не было в припасе, мною открытом, да и, признаться, не искал я власти и силы ни тогда, ни посейчас, но лишь благополучия и облегчения тягот, на нашу долю выпавших.

А вот изрядное количество отменного качества изумрудов чистой воды и доброго размера, происходящих, по все видимости, из горных рек, которые несут кристаллы, вымытые бешеным водяным напором из крепкой каменной породы, и выкладывают их роскошным ковром в среднем течении рек, где бег воды замедляется и успокаивается, также имелось в хурджине. Эти камни происходят и с севера, и с юга. На севере дикие племена, приносящие в дар своим идолам, почитаемым за богов, кровавые жертвы из лошадей, рабов, а часто - и соплеменников, зачастую находят их в осыпях разрушающихся скал, однако же не видят в них особой ценности, поелику обрабатывать их вовсе не способны, а потому используют только как предмет для обмена и часто готовы отдать изрядный камень, и не один, за старое серебряное блюдо, потому что пользоваться деревянной посудой при ритуальных пиршествах у них почитается зазорным. На юге же, на берегах Красного моря, кое, по преданию, племена иудейские по промыслу божию перешли, когда вода расступилась перед ними, во что, конечно, верится с трудом, народы многие тысячелетия заняты отысканием камней, для чего поделаны даже шахты и прииски, в наше время хищническим беспрестанным промыслом почти истощившиеся, поскольку утверждают, что в этих копях промышляла еще царица Клеопатра Египетская, уязвившая свои бархатные налитые перси укусами черного змеинного аспида, дабе не стать добычей поругания захвитчиков. Камень этот весьма тесно причастен человеческой любви и ей многими действами готов споспешествовать. Мудрый Соломон, совращая Суламифь с самыми благородными намерениями, увещевал ее с приношением изумруда, именовавшимся в те времена смарагдом, и молил ее: "Это кольцо со смарагдом ты носи постоянно, возлюбленная, потому что смарагд - любимый перстень Соломона, царя Израильского. Он зелен, чист, весел и нежен, как трава весенняя, и когда смотришь на него долго, светлеет сердце; если поглядеть на него с утра, то весь день будет для тебя легким. У тебя над ночным ложем я повешу смарагд, прекрасная моя,- пусть он отгоняет от тебя дурные сны, утишает биение сердца и отводит черные мысли. Кто носит смарагд, к тому не приближаются змеи и скорпионы." Слова эти и зеленый изумрудовый цвет вскружили голову женщине и вложили в ее податливое сердце неистовое любовное томление. История же далее утверждает, что прелестная Суламифь не устояла против изысканного обольщения мудрого властителя и разделила все ласки его, да и какая же женщина имела бы силы удержаться от подобного искушения!

О Соломоновых же изумрудах имеются и другие удивительные истории, а самым таинственным предметом в его сокровищнице была невеликая чаша, происходящая от самого Сатаны. Ибо когда божественным промыслом восстание Сатаны против всевышнего удачею не удалось, был он низвергнут прямиком в ад, а во время падения с горних небес в преисподнюю один изумруд из его короны был потерян и упал на землю, где некие люди его сыскали. Долгое время странствовал сей необычный камень по земле и оказался в конце концов во владении царицы Савской, которая повелела наиискуснейшим ремесленным людям своим превратить его в чашу, что и было исполнено с великим мастерством и тщанием. Чашу царица Савская послала царю Соломону в подарок, но ответного душевного приятия не получила, а одни только редкости и драгоценности в знак союзной договоренности. Чаша же хранилась в сокровищнице Соломоновой многие годы, а после Соломона чашей владел фарисей и князь иудейский Никодим. Иудеи утверждают, что во время тайной вечери Иисус пользовался этой самой чашей, вкушая питие, что представляется маловероятным, ибо непритязательность и нестяжание его общеизвестны. Из тех же источников ведомо, якобы после того, как сын божий по наущению фарисеев был распят ромеями, Иосиф Аримафейский завернул тело его в плащаницу, а кровь по каплям собрал в упомянутую чашу, отчего ее стали именовать святым Граалем и произвели множество усилий ради отыскания. Достойно самого же большого удивления, что чаша сия до нашего времени неврежденной сохранилась, однако же никем за Грааль не почитается.

Орфей же в своей книге De Lapidibus (О камнях) и многомудрый Плиний, в своей последней книге Libro Ultimo, утверждают почти одними и теми же словесами, что камень изумруд многими целительными свойствами от чистоты природы своей обладает, и помещенный в изголовии постели, излечивает от ипохондрии и предотвращает кошмары, успокаивает биение сердца, одновременно же содействует успеху предприятия и рассеивает тоску. Изумруд, по тем же причинам, не терпит нравственной нечистоты и лопается при удовлетворении преступных желаний. Толченый изумруд, принятый в питье, обезвреживает яд а также зловредное колдовство и спасает ужаленных ядовитыми гадами, а будучи помещенным в рот и положенным под язык, сообщает дар предсказания, о чем Альберт Великий собственноручно свидетельствует. В лечебнике старинного письма, Лапидарии епископа города Ренна Марбода, сказано, что "изумруд толчен и принят внутрь в питие весом против седьми зерен ячменя, тогда от окорму смертного избавляет человека. Аще кто на изумруд часто зрит, тогда зрак человеческий укрепляет, и очи от прилучающихся недугов во здравии сохраняет и носящему его веселость наводит. Тот же камень, толчен в питии принят, пользует прокаженных и лечении желудковым болезням помогает". Утверждается также, что принадлежа сущностью к Венериным камням, изумруд обладает способностью возбуждать и укреплять детородный орган, для чего его следует помещать непосредственно на немощное место. Арабы, мудрые более обширным опытом, нежели глубиною размышления, утверждали, что если перед змеей подержать изумруд, то из глаз ея польется вода и она ослепнет, а для укрепления зрения человеку советовали хорошенько растереть изумруд в порфире, смешать его с шафраном и прикладывать к глазам, а также считали, что он представляет действеннейшее из известных науке противоядий, так как если человеку, принявшему любой силы и происхождения яд, дать два кирата изумруда с верблюжьим молоком, то он с божьей помощью спасется: яд из него выгонит с испариной.

По разумению Гермеса Трисмегиста, изумрудная субстанция есть основа для вселенского знания, о чем он изложил в своем сочинении Tabula Smaragdina, или, в переложении - Изумрудная скрижаль, в котором можно усмотреть описание системы миров и философского камня, и в котором квинтэссенция алхимического знания состоит. Гермес утверждает, что ему открылась универсальная истина - то, что внизу, как то, что вверху, и то, что вверху, как то, что внизу. И подобно тому, как все предметы произошли из одного, по мысли одного, так все они произошли из этого вещества путем его применения. Дабы овладеть первородной субстанцией, Гермес отделял землю от огня а тонкое от грубого, осторожно, с большим искусством чрез преломление изощренным способом изумрудной субстанции. Величие Трисмегиста неоспоримо есть, однако повторение его опытов даже самыми ревностными последователями не принесло однозначного успеха, в чем состоит трагедия и одиночество гения и недальномыслие его учеников.

А еще открыл я в тайной поклаже известное количество яхонта лазоревого, именуемого иначе сапфиром, глубина его синего цвета рождает успокоение и воспоминание о морской бесконечной дальности, а сила заключенная многим превосходит другие камни, многие же и совокупно, он есть камень согласия и укрощения страстей. По свидетельству же Альберта фон Больштедта, небезосновательно прозванного Великим, сей минерал производит мир, делает людей богобоязненными, внушает добро и восстанавливает согласие. Аще кто носит сапфир при себе, тело умножает, и благолепие лицу подает, пот лишний унимает и похоти телесные смиряет, а измены открывает, страх отгоняет, чирья бывающие во время поветрия морового одним доткновением издравлеяет. А сапфир особенного рода, а именно джиразоль, оберегает от дурного глаза и проклятий. И даже когда камень продадут, потеряют или дадут в дар, он продолжает оказывать оберегать прежнего владельца как будто он не разлучен с ним, настолько велика его магическая сила. В силу эманации силы камень сапфир вставлен был в эфод Первосвященника и в корону Клеопатры. Ромеи же называют сапфир цианусом, по имени одного с ним цвета полевого цветка, но особенно привержены камню сему эллины, употребляющие его на украшения мужчин, и священников, и властителей, и женщин, потому как приписывают ему свойства совершенно необыкновенные, хотя во многом и справедливо. Однако же происхождение сапфира из капель пития бессмертия, по случайности оброненного олимпийскими богами со своего стола на землю, кажется утверждением мифическим, а не естественным, ведь в этом случае следует логически предположить, что напитка было излито во множестве, а сами боги вели себя за едою весьма разгульно, что вряд ли возможно. Многие великие властители мира почитают сапфир за символ благости и власти и охотно им украшаются. Бритты же вставили удивительный сапфир в сто и более киратов в имперскую корону, дав ему имя Стюарт по имени правящей династии, а другой именной сапфир Святой Эдуард был ими же вправлен в крест, венчающий английскую державу. Этот камень с присущим ему свойством излечения от судорог, был с покойным королем Эдуардом Исповедником в кольце в склепе погребен, однако же имел настолько великую силу и соблазн для тех, кто краткие дни на этом свете не пресек еще, что епископ Дорепс во время перенесения праха в Вестминстерское аббатство с высочайшего соизволения сей прах потревожить решился, что кажется невероятным для церковного служителя, пусть даже и для такого развратного и богохульного, каким указанный англиканец на самом деле и является. Камни оные происходят по большей части их Синда, а частью с Цейлона, но различия между ними заметного не имеется, ибо все они хороши цветом, замечательны чистотою и отличны величиной, думается мне, из Синда они и попали в сокровищницу благоразумного и предвидительного старейшины, вечная слава ему, да простятся сорок его грехов.

Оттуда же, с благословенного Цейлона, где природа изобильна и благодатна, но народу отчего-то ожесточение сердец присуще, происходили также желто-травчатые топазы, удивительно прочные и тяжелые камни, собранные по какой-то глубокой мысли, мне, однако, недоступной, в особенную маленькую мошну, кожаным снурком затянутую накрепко. Камень этот, по Плинию, ценен своим зеленым цветом и благородством, которое он приобретает после полировки, а открылся он неким людям во время невзгод долгого путешествования, когда случилось так, что пираты из некоего дикого племени, разбойничавшие на море и нападавшие на мирные купеческие корабли, сами стали жертвою неблагоприятных обстоятельств. Страдая от бури и голода, высадились они на остров у берегов Аравии, под названием Цитис, где жили оные троглодитусы, в диком и дичайшем состоянии пребывая и человеческого не разумея. Понятно, что никакого вспомоществования разбойники от них не получили, хотя и пробовали угрожать железным оружием, однако насельники пещер того острова употребили супротив дресвяное дубье и каменья, отчего пришлось пиратам заботиться о своем животе самим. Они стали выкапывать для пропитания корни диких трав, потому как дичи на острове водилось скудно, а иной пищи, кроме рыб морских да черепах песчаных, так и совсем не было, и открыли в земле между корней травы тот драгоценный камень, и осознали, что цена его в должном времени да в нужном месте велика должна быть. К тому времени самые задиристые из разбойников уже навеки успокоились, кто от ран, в схватках за пропитание полученных, а кто и от дубья местных жителей, а остальные как-то успокоились и, не видя возможности в своей горькой судьбине что-либо изменить, стали обживаться на острове и даже задружились с троглодитами и стали с ними приятельствовать. Эти вот троглодиты и сказали им, что на их варварском наречии имя этому камню топаз, что значит "искать". Но не от того имя ему соответственное, что труден он в разысканиях или сокрыт в породе без следа, а потому, что там, где-то в Красном море, на расстоянии трехсот стадий от берегов страны, откуда пираты происходили, есть остров, который часто бывает скрыт туманом, так что моряки вынуждены разыскивать его, а на острове эти камни сыскать не только возможно, но и не трудно это соделать. Имя же острову Топазос, по имени острова и камень называют. На Цейлоне же острове, где такоже этого камня сыскать можно, говорят на наречии санскритском и камень по их языку называют тапас, что означает "огонь" или "тепло", а почему так - неизвестно. Камень этот также немалую силу имеет, хотя прочим и уступает, и от того всегда стоит в немалой цене.. В Ашшуре и Ниневии его знаком небесного зодиака почитают, приравнивая к Скорпиону, так же и в Египте соотносят, хотя эллины почитают его знаком Весов, впрочем, у народа этого на каждый предмет свое собственное понимание имеется, что мудростью счесть затруднительно, а больше - самомнением порлагается. Сказывают еще, что если топазом человека снабдить, даже и без ведома его, будет тот человек честным, порядочным и великодушным, однако же исторические лица, топазами во многом числе располагавшие и при себе их державшие постоянно, разве что окромя времени омовения, своим недостойным, жестоким, развратным, жадным и безумным нравом того не подтверждают. Говорят также, что способен топаз способен буйство бурь морских усмирять, что, конечно, есть полный фантасм, прихотливостью моряков, в штиле бездействующих, выдуманный. Сила же топаза в исцелениях есть, и невероятная, и многие мудрецы в том свидетельство давали. Гильдегарда католическая советовала топаз для лечения глазных болезней употреблять, для чего следовало камень поместить на три дня и три ночи в вино, а больной, отходя ко сну, должен был положить увлажненный вином топаз на глаза так, чтобы камень касался глазного яблока. Винную же субстанцию, в котором вымачивали топаз, следовало пить в ближайшие пять дней лечения, после чего божьим соизволением излечение наступало. Такоже топазом чуму изгоняли, в чем ромеи искусство явили, которые нарывы чумные благопользовали топазом, однако же не всяким, а камнем, принадлежавшим двум святейшим папам - Клименту VI и Григорию II, а прочие все камни даже краткого облегчения страданий не приносили. Альберт Великий, по многим камням и не только суждение составивший в назидание и мудрость позднее живущим завещавший, говорил, что топаз предохраняет от фальши и дурных страстей, мирит поссорившихся, придает женщине красоту, а мужчинам мудрость, а также лечит безумие, а если на камне искусством поместить вид сокола, то он охранит целомудрие и обеспечит обладателю общую симпатию. Авторитетность Альберта сомнением не оскорбим, однако же настоятельно заметим, что каким камнем не украшивай уродливую женщину, злую характером и отличную сварливостью, кривоногую, золотушную, неприбранную, неумытую, склочную, стяжательную, бесноватую - толку не приобресть, что и справедливо и проверено многажды. Равно же и мудрости глупцу-мужчине не прибавить, хоть и занавесить его с ног до головы всякими камнями самого сильного свойства. Склонен я полагать, что Альберта подвели те, кто книги его многомудрые перелагал в разные времена и, по свойству слабости душевной, дабы прикоснуться к чужой значимости и тем в историю имя свое прописать, ничтоже сумняшеся в книги прибавляли от себя всякого разного, не разумея того, и своими благоглупостями чужую мудрость угнетая.

В особой маленькой суме хранилось некоторое количество таинственного камня, обмениваемого норманнами и другими викингами на тонкие ткани и дамасское оружие - медового вида и цвета драгоценного янтаря, происходящего с далеких северных рубежей подлунного мира, свойство которого заключается в его целебности к женскому организму, охраняющего его плодородие. Плиний Старший в Естественной истории писал, что его потребно носить в виде бус на шее как средство от зоба и болезней горла, и он еще представляет панацею от слабоумия, желтухи, лихорадки и способствует изгнанию камней из почек и печени. Оправленный в рукоятку небольшого холодного оружия, вроде кинжала или криса, янтарь обретает силу охранить его владельца-мужчину, хотя и в этом качестве предрасположенность камня к женщине является более сильнодействующей и многогранной. В разных краях имя его различно и одного понимания не существует вовсе, так, эллины зовут его электрон или электриум, персы - кахруба, что значит "похититель соломы", а как соотносится с сущностью камня, неизвестно, у германцев его именуют бернштейн, или горящий камень, что означает только то, что неотесанные варвары топили им свои смрадные очаги в надежде согреться и приготовить немудрящее питание, не менее дикие славяне зовут его алатырь и бурштын, и это показывает, как одни варвары переняли название у других, сути его не разумея.

Были там в хранилище заботами старейшины припасены и странный камень кровавый гематит, происходящий из горячих серных источников, из которого христиане режут знаки почитаемого у них креста, которые носят на шее в надежде на сохранение бессмертия души, хотя сия субстанция сама по природе своей бестелесна и бессмертна безо всякого отдельного указания, и цветные сердолики, хотя и не обладающие драгоценностью, но красивые и в великом множестве употребляемые для выделки бус и четок, и змеевик, удобный в обработке, но невзрачный и знаменитый разве что в качестве предохраняющего от змеиного яда снадобья, и обсидиан, камень мужественный и оберегающий владельца от посягательств вероломных людей, чему имеются многие свидетельства заслуживающих доверия почтенных людей, и остается только сожалеть, что в его несчастливый день Бен Ари не имел при себе ни кусочка этого великолепного камня. Название ему дано у того же Плиния: "камень, найденный Обсидием в Эфиопии, цвету весьма черного, иногда прозрачного, но с большой темнотой и, будучи употреблен на стенные зеркала, отражает тень вместо изображения. Многие делают из него вставки для перстней, а мы видели из него целые изображения императора Августа, коему нравилась густота сего вещества. Сам он подарил за редкость храму богини Согласия четырех слонов из обсидиана". Ксенокрит пишет, что камень обсидиан родится в Хинде, в Омане, в Италии и в Испании. Врачеватели же определили у обсидиана многие исцеляющие свойства, якобы способен он снотворное действие подавать, и успокаивающее, и расслабляющее. А старинные лапидарии прямо указывают:

Камень есть обсидиан, неизменно который умеет

шаткие гнать сновиденья и, если сопутствует камень,

спящий тогда беззаботен: его не прельстят сновиденья;

что, однако подтверждения не нашло, хотя некоторые ссылаются на избирательность и ограниченность свойств обсидиана, которые в силу встают лишь при совпадении многих условий, как фаза луны, наличие приливной волны, удаленность от морского берега и близость к горам, а также от того, кто исцеления взыскует, потому что по некоторым спискам камень покровительствует только мужчинам, носящим имя Освальд, число коих, по понятным причинам, невелико весьма. Однако же польза в обсидиане несомненная, в остроте граней его осколков, отчего многие костоправы и целители, врачующие язвы видимые и наружные, с охотою применяют для разрезывания полостей тела и удаления изъязвленных и угнетенных болезнью органов, от чего зачастую облегчение наступает, если костоправ понимание в предмете обнаруживает.

Небольшое число скромных фиолетовых аметистов, обнаруженных мною в одном из укромных запасников, конечно, ненамного увеличивало цену тайной поклажи, однако же камень этот достоин особого упоминания в нашем перечне по причине особой отличной природы его, ибо камень этот всегда соотносился с чувством глубокой человеческой приязни и любви, не пылающей неистовством и огнеопасными страстями, а глубокой и рассудительной, проникнутой глубокими чувствами, нежными, скромными, спокойными, а потому долговременными и верными, что многими и многими не ценится и не хранится. Ростан именует его камнем печального цвета, приличного любви, видимо, оттого, что не сумел снискать на сем благородном поприще никаких убедительных побед. По причине символического соответствия верности и веры, аметист почитается особами духовного звания для постоянного при себе ношения, и они вправляют его в пастырские перстни для объявления глубины своего вероучения, а также показывая собственное воздержание в вине и плотских утехах. Оттого духовные персоны - и знаменитейшие среди них Ришелье, Мазарини, Орсини, Фредоли - с гордостью одевали свои персты в аметистовые перстни, украшали им митры, камилавки и клобуки. Епископы же из католиков носят аметистовый перстень как символ своего духовного брака с церковью, что в известном смысле обязует выражать своим видом идею чистоты и строгой жизни, однако, как видим каждодневно, одно лишь ношение камня тому не помеха. Название же его покрыто тайною и нет единодушия в его происхождении, хотя некоторые однообразия в разноязычных именах пробуждают в пытливом уме соответственные предмету изъяснения. Если же предпринять за отправное эллинское наречие, то имя камня "а метистос" толкуется как "непьяный", отчего эллины почитали его в качестве средства, удерживающего человека от беспробудного пьянства и полагали владельца, аметист при себе имеющий, крепким в застолье. В иудейском наречии название звучит как "ахлама", в Уре и Угариште его произносят, как "аалгамишу", а кочевники пустыни дикие арабы именуют его "джалмаст", и все эти слова относятся к вину и прочим дурманящим голову напиткам, из разного основания выделываемых единственно с целью опьянения. Почтенный Марбод Реннский, стихотворствуя во многих словах на предмет дорогих и славных камней, употребляемых для украшательства и для оберега, говорит про аметист, что:

Каплей вина он сверкает иль светлою розой блещет.

Более блеклый, настолько он к белому близится цвету,

Словно багрянец вина, что испорчен, водой разведенный.

Индия шлет его нам, величайший рассадник каменьев.

Камень хорош для резца и еще опьяненья противник.

По описанию старшего Плиния, амулет из аметиста помогает его обладателю противиться влиянию наговора, сглаза, очарования, отравления и опьянения. Лечебник старых времен трактует свойства аметиста как "пьянство отгоняет, мысли лихие удаляет, добрый разум делает и во всяких делах помогает, воинских людей от недругов оберегает и к одолению приводит, ускромляет мощность и не допускает того, кто его носит, в памяти отходити". Аль-Бируни указывает, до некоторой степени в то не уверовав, что брошенный в чашу с питьем аметист врачует мозг и желудок, выводит морщины и веснушки, а также в то же время самое оберегает от воров имущество и внушает страсть к наукам, а помимо того многими другими полезными свойствами обладает, что, конечно, явное преувеличение достоинств замечательного камня.

Ромейский стихотворец Манилий, восхищенный видом дорогих камней и того богатства, которое они составляют, однажды воскликнул: Коль не усыпан камнями - слыть не надейся богатым! - имея в виду, что ни металлы благородные, ни стада тучные, ни земли бескрайние, ни невольники многочисленные еще не являются мерилом богатства, если нету изобилия драгоценных камней в сокровищнице владельца.

Наособицу старейшиною были положены в кладь кусочки самородного золота, которое есть прихотливая игра природы, поелику рука человеческая не касалась его, а неизвестные силы придали ему формы и виды изысканные и наподобие афоризмов и иносказания, то есть содержащие в себе некие указания на иное чувствование. Так, были там самородки наподобие некоего зверя, или подвид птицы, а инакие видом соответствовали образам человеческим или же сверхъестественным, как гулям, ифритам или джинам, так что и не разберешь, содержится ли в них начало доброе или же злое и опасное, однако, если рассудить, благородные металлы не способны удерживать в себе квинтэссенцию зла по чистоте природы своей, поэтому все золото либо чисто, либо нейтрально. И еще были самородки величиною в палец, которые как будто гвозди, и были в виде дикого камня, и были мешочки с золотым песком, излюбленным многими купцами мерилом для расчетов, ведь места оно занимало немного, а стоило дорого, а также могло быть легко разделено на необходимое количество частей, достаточно высыпать необходимую часть, предварительно отвесив ее на самых точных весах до единого кирата.

В отдельных же местах, в сосудах и свитках, запечатанных восковыми печатями и надежно закупоренных, хранились благовония, коим цена дороже золота, а весом они невелики, и были там амбра серая и амбра белая, которые есть выделения ангелов, метающихся перед бурею над морем-океаном и страдающих от приближения ураганов, отчего амбра и происхождение свое ведет, и была даммаровая смола, и была драценовая смола, которую приносит драконово дерево, в пустыне местами произрастающее, красная, как надлежит крови, застывшая кусками прозрачными и издающая сильный аромат, которая ценна и как благовоние, и как составная часть сильных и действенных лекарств, очищающих кровь, укрепляющих слабые силы юных, восстанавливающих силы раненных и болезных, возбуждающих ушедшие силы стариков. А еще имелись там и ладан девяти сортов, каждый из которых превосходил другие ценою и ароматом, и благоухающая мирра, и благородный сандал, и всего было в изрядном количестве.

А в особом месте предусмотрительностью старейшины были собраны всякие перстни, дорогие не только металлами и камнями, пошедшими на их выработку, но заключенными в них силой и властью. А были там среди прочих самого простого вида кольца, которые носили по обету человеческому или божескому, и в назидание о смысле сего внутри кольца делалась надпись - "В этом верен" или "Во мне верность", и были перстни, которые как бы имели в себе способ сказать - я власть, или - я сила, и такие перстни, переходя от человека к человеку, своею силою его наделяли. Воину, к примеру, пристойно иметь перстень на большом пальце, что может, помимо прочего, оказаться полезным при натяжении тетивы большого лука с костяными обкладками, а торговцу - на указательном, чему никакого особенного смысла не разумею, ремесленники же одевают перстень с гербом своего цеха на средний палец, так, что при работе его можно с легкостью предъявить, женатые люди носят перстень на безымянном пальце левой руки по той очевидной причине, что кровь из того пальца идет прямо к сердцу, а просто влюбленные отчего-то одевают его на мизинце. А когда случалось доблестному владельцу перстня пасть на бранном поле от коварной неприятельской руки, то вдове его несут этот перстень, и надев на руку, становится она полноправной хозяйкой над имуществом его, и над скотом его, и над людьми его, а потом, передавая власть старшему сыну или иному родственнику, отдает она и перстень в знак того. Или ростовщик, взыскивая неоплаченный долг, первым делом требует у проштрафившегося его перстня, а получив таковой, приобретает законную власть над всем его добром, чем и удовлетворяет долги, зачастую, однако, злоупотребляя в свою пользу вследствие присущей чересчур многим алчной недобросовестности. Сократ же, одаряя любимого ученика своим перстнем, даровал ему также право наставника над прочими и указывал на очевидное преимущество таланта перед злопыхательством, говорят также, что в своих пристрастиях к неким отрокам философ мог проявлять и несправедливое предпочтение, вожделениям своим уступая перед справедливостью, чему подтверждений, однако, не нахожу, хотя и обоснованное подозрение имею. И еще известны многие подтверждения силы, заключенной в перстне и передаваемой вместе с ним. Фараон, царь Египетский, проникнувшись словами иудея Иосифа, со своей божественной руки снял некий перстень, который история, в которой войн больше, нежели покоя, не сохранила, и надел на Иосифову длань и тем самым возвел его из рабов своих в звание первого при царе вельможи, поелику перстень тот был с государевой печатью и которую прикладывали к царским указам, и в том сила. И другой царь, как в книге Эсфири сказано, снял перстень с руки своей и отдал его Аману для скрепления указа об истреблении иудеев, и тот повиновался безропотно, и многое число народа пострадало. А Зу-ль-Карнейн, Двурогий, пришедший из Македонии безжалостный Александр, почуяв приближение последнего часа своей жизни, на смертном одре передал свое кольцо Пердикку, которого прочил в наследники, в надежде сохранить великое дело, затеянное им из присущей мужам жажды власти, а детям неразумным любопытства, а Александр и от тех, и от других происхождение вел, однако Пердикка сие не спасло и он пал жертвою наступившей немедленно по смерти Александра междоусобной свары, в которой лн и сам принимал немалое участие, и в этом высшая справедливость небес, не знающих подкупа. Достоверно известно из хроник, что перстень царя Гигеса, владычествовавшего в оные лета в Лидии, мог делать его по желанию невидимым, а невежественный английский король Иоанн Безземельный, имущество которого явно перечислено в его прозвании, не расставался с перстнем, украшенным бирюзой, которая обнаруживает яды и предохраняет от отравлений, и действительно, Иоанн не был отравлен самыми хитроумными способами, которые применяли к нему противники, а утонул в морской воде на побережье во время прилива, когда пытался утаить принадлежащую ему невеликую казну от расхищения. На Соломоновом же перстне, в знак его великой мудрости, нанесены слова: Все проходит, - что таинственным способом и веселит, и печалит душу в одно и то же время.

В иных хурджинах, больших размерами и весом, имелось дорогое оружие, и дорогая серебряная и золотая посуда, и женские украшения, и дорогие украшения для лошадей и верблюдов, и еще были мешки с тканями и с одеждами, и было всего имущества на многие и многие таланты, и заключаю я - народ мой был богат благосостоянием, да вот числом людей скуден был и мал. Оставалось мне лишь правильно и соответственно заповеданию распорядиться добром так, чтобы Джариддин не канули в веках, а вознеслись над обидчиками своими, о чем я и размышлял, рассматривая поклажу и примериваясь использовать его, когда услышал зов Мудрейшей:

- О, Элиа, господин мой, поторопись, ибо время наше кратко.

И я потребовал переметные сумы с наших ослов, и требуемое принесли мне, стало у меня шесть хурджинов для поклажи. И вот, я наполнил ноши ослов деньгами золотыми и серебряными, и золота взял вдесятеро больше, нежели серебра, поскольку имел необходимость взять немного, но дорогих вещей, и взял самых дорогих камней некоторое количество, что легко нести и можно продать за высокую цену, и несколько золотого песку. А еще взял из оружия то, что по руке моей и к чему я привычен - короткий кинжал и длинный кинжал, и легкий наконечник копья для сдерживания опасного зверя, древко к которому я намеревался отыскать по дороге, и взял столько маленьких обоюдоострых кинжалов, сколько у меня женщин, чтобы каждая могла защитить себя от напастей зверя ли, человека ли, и взял одежды для них и несколько в запас, и приказал Мудрейшей забирать поклажу. Она же, желая тайну того места сохранить и усугубить, самолично привела к пещере ослов, не допустив никого иного, и своими недостаточными силами навьючила их, а потом помогла мне лаз узкий засыпать камнями так искусно, что ни человеку, ни ифриту сыскать его не иначе, как по точному описанию всех примет, знаков и признаков.

И я возвратился к очагу, где люди мои, и сказал:

- Заповеданное исполнено и обязательство исполнено. Ныне же мы готовы продолжить путь наш и возвратиться к людям нашим, к детям и старикам, дабы возложить на себя опеку над ними, а потому говорю - отправимся в обратный путь прямо сейчас, хотя бы в пути застала нас ночь, чтобы сократить время разлуки.

И мои люди возрадовались великой радостью, и мы вышли в обратную дорогу, нагруженные имуществом, необходимым для нашего дальнейшего предприятия, предварительно позаботившись тщательно уничтожить следы нашего очага и иного пристанища, как если бы ни один человек не останавливался в тех местах с самого дня сотворения мира.

Обратная дорога к становищу ничем особенным не казалась, хотя и должна была происходить с обычными мерами безопасности - с разведкой предстоящего пути, на которую были отряжены наши собаки, с внимательным осмотром мест, по которым нам надлежало следовать, с приготовлениями некоторых припасов - водяного и дровяного, поскольку в пути пополнить их было почти невозможно, а полагаться на счастливый случай мы, как и все пустынные странники, отнюдь не имели оснований. Были также исполнены обычные приуготовления по части одежды и обуви, сподручной для тяжелых дорожных условий, причем я, как справляющий обязанности караванного начальника, самолично удостоверился, что мои люди снаряжены подобающе. В тайном хранилище я отыскал некоторое число одежд, и позаботился взять с собою часть из них, чтобы приодеть моих людей взамен того рванья, что оставили нам вероломные соплеменники, и тюки с одеждами ожидали своего времени на спине одного из ослов. Однако же все женщины, от самой юной до умудренных годами, получили от меня в память о старейшине и для защиты от путевых опасностей, по тонкому стальному кинжалу в кожаных ножнах, которые надлежит на ремне носить на шее незаметно под женским платьем, что и было исполнено. Люди и вьючные животные были готовы к выходу, сделано было все, или почти все, что положено предпринять перед началом пути.

Я рассчитывал, что наша обратная дорога займет несколько больше времени, потому что ослы были нагружены поклажею, и нагружены тяжело, что не позволяло воспользоваться ими для облегчения дороги старым и малым, и скорость нашего передвижения ожидаемо снижалась. В то же время, руководствуясь путеводительством всевышнего, наш путь до становища не предполагал поиска неких непонятных ориентиров или блужданий, по причине чего я намеревался сократить время в дороге настолько, насколько оно будет возможным. Однако нам предстояло выйти в середине дня, а не на заре, из-за чего в ночное время приходилось останавливаться и пережидать его, что давало также и некоторые преимущества, потому что груженным животным требовался отдых.

И вот, наступил час, когда я вознес краткое моление ради сохранения наших душ и нашего имущества в дороге, и дал приказ выступать.

Странствие наше ничем не омрачалось в течение всего дня, собаки искали опасность, но находили временами лишь толстых сусликов и тарбаганов, которых тут же и употребляли на поддержание сил, так что нам даже не приходилось заботиться об их пропитании - мы же воздерживались от этой добычи, поскольку она была нечистой и людям не подходила. По милости вседержителя, господа миров, ослы наши были полны сил и шли в меру своих способностей, а путники, и стар и млад, достойно сносили тяготы путешествия, обычные для него. И мы прошли изрядную часть пути, с радостию обращаясь к знакомым приметам, которые мы узнавали из предыдущего - вот заметная скала, с одной стороны черная, а с другой рыжая, выгоревшая под палящим солнцем, а вон куст саксаула прицепился на склоне бархана и что есть силы удерживает корнями пересыпающийся песок и не дает ему покинуть насиженное место, а вот и известное место, покрытое каменным плитняком, будто площадь в поселении, хотя лишь всевышнему ведомо, чьих рук это дело, или же прихотью природы оно создано. Нет ничего веселее для души, когда узнает она признаки мест, в которых она пребывала в прежние времена и что сулит скорое избавление и перемены, и надежды на изменение судьбы. Я же был вполне счастлив исполнением обязанности по обету и душа моя возрадовалась и ликовала, хотя еще многое и многое предстояло осуществить, однако же первый шаг к тому состоялся и оказался он вполне удачным, так что порою посещала меня грешная мысль о том, что подобная арабской кобылице судьба обернулась мне удачными обстоятельствами, и сегодня я сызнова очутился в седле, а не наоборот.

По прошествии же известного времени, как стал день клониться на убыль и солнце скрылось за горизонтом, стали мы на ночной бивак, дабы переждать темное время и сопутствующие ему опасности - как дикого зверя, так и ночного татя, как опасности для животных при передвижении в темноте, так и необходимости предоставить толику отдыха и измученным животным, и уставшим людям. И мы устроили совсем небольшой очаг, лишь бы согреть некоторое количество целебного и восстанавливающего силы питья, сняли поклажу с ослов и пустили их, стреноженных, искать остатки травы и иной растительности, чтобы напитаться, а также задали им корму и питья из дорожных припасов. Люди мои дали отдых утомленным телам и погрузились в сон, я же взял себе первую и четвертую стражи, а сменить меня должны были Мудрейшая и Рахель. Так вот сидел я у очага, а подданные мои уснули, и с гордостью я хранил их покой и знал, что судьба смилостивилась к нам, и дала мне в руки способ возобновить величие Джариддин, и я чувствовал ее благосклонность на себе. И стража сменялась стражею, и я позволил себе вкусить ночного отдыха, который уравнивает раба с владыкою и всем без изъятия дарует сладость свою, и в положенное время я встал на четвертую стражу, и вновь отошел ко сну. И вот, в предрассветном сумраке меня разбудила Мудрейшая и обратила внимание мое на черное облако, весь горизонт скрывшее наподобие гор Памира, которые останавливают взор и не дают ему проникнуть далее пределов, сими горами определенного, и сказала:

- О, Элиа, душа моя в тревоге, видишь ли ты это?

И я отвечал:

- О, да, я знаю, что сие означает, и ведома мне опасность, которая подстерегла нас. Черная буря в песках смерти подобна, если только неожиданностью на голову падет, а иначе же она есть угроза страшная, но не смертельная. Поднимай же людей и пусть они поделают укрытия для себя и для животных, а я соберу ослов и приведу к нам.

- Слушаю и повинуюсь, - отвечала Мудрейшая, и кинулась исполнять со всей возможной энергией, присущей более юности, нежели ее старческому телу, а я подхватил недоуздки и побежал к месту, где улеглись на ночлег наши ослы, и я связал одного за другим всех ослов и потащил первого из них к биваку, и ослы, хотя и без особого удовольствия, не смели ослушаться, видимо также в предощущении урагана, и пошли за мною. Собаки же, как звери умные и обходительные, не уступающие разумом многим из людей, уже крутились у очага и жалобно скулили, поглядывая на надвигающееся облако. И мы собрали людей и ослов, и поклажу, и собак между камней, и я приказал укутать головы ослов одеждами и обвязать вервием из имеющегося, а всем людям велел прижаться к ослам и удерживать их, если они вздумают бежать куда от испуга, а собак скрыть под одеждами, а людям сказал укрыть голову под одеждами и, лишь буря накроет нас крыльями ужаса и ухватит когтями песка, затаиться, закрыть глаза, и ожидать ее прекращения, уповая на всевышнего и вознося ему моление краткое и искреннее. И повиновались мне люди.

И вот, едва-едва успели мы спрятать наших животных и самим себе создать некое подобие укрытия от разгула стихий, как ясное небо неожиданно потемнело, закрытое страшными черными тучами, резко похолодало, будто в одночасье знойное лето волшебным образом превратилось в студеную зиму, и наши бренные тела охватил озноб, и завыли трубы ветра потусторонними голосами гулей и джиний, и налетели удары песчаных плетей, которые обрушились на нас, как бичи погонщиков на несчастных скотов, отбившихся от стада, и мы постарались остановить дыхание, потому что в вихре песка и пыли, поднятом ураганом, дышать без риска задохнуться просто не имелось возможности. Буря заволокла весь белый свет, да так, что сквозь нее с великим трудом и с постоянным опасением лишиться зрения можно было рассмотреть неясными контурами лишь предметы, находящиеся в непосредственной близости, а так как я, и мои люди, и вся сопровождавшая нас живность сбились в одну кучу в поисках возможности выжить в этой страшной сечи сил небесных и сил земных, то я урывками мог увидеть, что происходит с нами. И когда буря достигла предела своих разрушительных сил, когда трещали камни, когда песчаные змеи с ужасным шуршанием кремневой чешуи скользили между скал и вырывались на волю, аки аспиды, когда пыльные головы пролетали мимо нас, будто вырванные с корнем кусты перекати-поля под осенними ветрами, когда вой и стон доносились как бы со всех сторон, а может и изнутри самого урагана, когда демоны бури сорвались с удерживавших их серебряных цепей и алкали крови жизни, я открыл глаза на краткий миг и узрел, как от нашей группы отделились какие-то тени или предметы и были подхвачены порывом ветра и канули в никуда, а поделать что бы то ни было у меня не имелось ни сил, ни возможностей, ибо сила стихии подавила меня совершенно и расстроила чувства и мысли мои. И я мог лишь теснее прижиматься к своим соплеменникам и к животным своим, по мере сил стараясь удерживать дрожащих ослов и ободряюще обнимать женские тела, отчетливо понимая, что кроме меня у них нет иного защитника и помощника и более уповать им не на кого, кроме всевышнего, всемилостивого и всемогущего. И так продолжалось многие часы, а времени счесть я также не мог, ибо солнца не наблюдалось, а часы водяные клепсидры или часы свечные восковые применить возможности не представлялось по причинам вполне очевидным, и наше состояние оказывалось плачевным весьма и печальная неизбежность казалась вероятною и естественною.

Но не сказывал ли я тебе несколько ранее, о благородный, о некоем стародавнем иудейском царе Шлеме, коего тебе на слуху не единожды приходилось иметь под прозванием Соломон, и коий прославился великой мудростию своею и предусмотрительностью необычайной? Тому есть многие и многие объяснения, частью совершенно фантастические и зело необыкновенные, будто бы, имея шестьсот жен, он пользовался их советами добрыми и напитанными вековым опытом разных народов, откуда его супруги многочисленные происхождение свое вели, но это кажется мне совершенно невероятным, ибо даже среди шестисот женщин мудрость появляется не чаще, чем совершенная жемчужина среди ракушек, то есть в числе окружавших Соломона женщин, вполне вероятно, ни одной воистину мудрой могло и не случиться, чему я бы и не удивился. Да и выслушать такое количество советчиц, из которых каждая вторая пытается перекрикнуть предстоящую, полагается мне делом невыполнимым из-за безумного крика, залу тронную Соломонову преполняющего, да еще и по причине того, что ни одна женщина ограничить свои словеса не в состоянии по причине женственного естества своего, то есть выслушивая жен, не осталось бы Соломону времени ни на какое другое дело, ни по государственным нуждам в смысле объявления кому войны или сбиранием податей в казну, или же в постройках государственных каналов или стен оборонных, или же в отправлении божественных служений, зане Соломон был не только царь, первый над иудеями, но также и первосвященник, старший над всем клиром, что также времени требовало и усилий его, да ведь и телесными потребностями не должно ему было пренебрегать, а известно нам, что Соломон многажды становился отцом сыновей и дщерей по очевидным причинам, неоспоримо свидетельствующим об общении с супругами своими не только по делам, требующим совета. Того помимо, известно же нам и о Соломоновых пирах, и об участии его в празднествах великих, так что сам рассуди, не мог он пользоваться советами жен, и уж всяко не мог выслушивать их советы по любому и каждому вопросу бытия и жизневодительства. Иные же прочие считают, что Соломон снискал глубокое расположение у почитаемого иудеями божества, которое якобы один в троех лицах сосуществует, но и это не кажется мне истинным, даже без внимания к нелепицам, бога облыжно живописующим, но потому, что нет такого божественного создания, которое на себя ответственность за все тщетные дела людские на себя перелагает, свободы воли человека лишая. Другие же источники говорят, будто Соломон имел глубокую ученость, в разных местах и от разных людей полученную, и был он первый в этой учености, потому что памятью крепкой обладал, и острым умом, и не считал зазорным выслушать чужое мнение, хотя поступал при этом лишь свои разумением и нуждами государства руководствуясь. И в мудрость великую, этому древнему царю присущую по человеческим законам, а отнюдь не сверхъестественным, скорее готов поверить я, нежели во что другое. Скажу же тебе, имел означенный царь Соломон потребность в мудрости изначально и предпринимал он усилия немалые, дабы мудрость свою углубить, усилить и распространить на другие сферы, о которых ранее ему размышлять не приходилось, и цель такую преследуя, имел он обыкновение составлять беседы с разными людьми, которые интерес в нем вызывали и подавали неожиданное и изящное решение некоего загадочного случая или житейской ситуации, со спорами или трагедиями сопряженной. И вот, сказывают, однажды Соломон по своему обыкновению беседовал с мастером-ювелиром, в своем мастерстве зело умудренном, причем разговор у них касался свойств и полезности разных каменьев драгоценных и металлов благородных, в котором предмете мастер великую сноровку и глубину понимания явил. Мастер, понятное дело, пытался снискать расположения царского, что помимо уважения гарантировало ему дорогие заказы и прибыль в мошне. Соломон же, чувства и намерения мастера читая в его душе, как в открытой книге, сказал ему: "О благородный мастер, а не распространится ли твое изумительное искусство от ремесленнического дела, в которым ты докой обнаружился, в сферы иные, что придаст изделиям твоим смысл философический и силу необычайную?" И мастер ответствовал: "Неисповедимы слова твои, о царь, объясни мне намерение свое словами, которые я способен осознать". И царь сказал: "Изготовь мне перстень, царского звания достойный, и укрась его надписью словами арамейскими, чтобы такие слова были бальзамом душе моей, и чтобы во дни радости они душу мне печалили, а во дни горя - веселили, и награда моя тебе царскою будет". Говорит же хроника, что мастеровой был озадачен и несколько времени размышлял над царским приказом, а потом в назначенное время пришел к Соломону и подал ему с великим уважением перстень изысканной работы, с камнями, пристойными носить царю, а надпись была сокрыта изнутри перстня и наяву не красовалась. Соломон же, взяв перстень, в первую голову потребовал осмотреть надпись и прочесть ее смысл, и увидел он, что письмена гласят три кратких слова всего, вмещающих океан мудрости, от которых веселой душе взгрустнется, а печальная душа взвеселится, и слова эти таковы есть: "И это пройдет". Обрадовался же тогда Соломон великой радостью и вознаградил мастера царскими наградами, и сделал тот перстень своим любимым, и не расставался с ним никогда, находя в нем и утешение, и наслаждение.

Я же, в превратностях судьбы пребывая с людьми своими и с имуществом своим, имел мудрость обратиться мысленно к истории царя Соломона и его изумительного перстня, и в минуты самого сурового испытания говорил себе: "И это пройдет", утешение в том находя, и более всего переживал, что рев бури и свист песка не давали мне обратиться с этими же словами к людям моим, поелику услышать меня они не могли. Истинно говорю, ужасные часы пережили мы до той поры, когда показалось нам, что натиск урагана, подобный нападению бесчисленных безжалостных монгольских варварских степняков, супротив которых бессильны и Великие стены, ханями на границах обширного своего государства построенные, и бесконечные пространства северных равнин, и многие сильные армии, и лишения голодом и холодом навеваемые, заметили мы, что ветры ураганные будто бы стали силу свою умеривать, а песок, утратив опору в их бешенстве, пал на землю и затих там замертво, но долго еще в это счастие поверить не могли, опасаясь, как бы заново натиск бури не накликать. Однако же "и это прошло", и в назначенное судьбою время стихия улеглась, но за время буйства урагана наступило время ночное с его беспросветной теменью, так что продолжать движение каравану не имелось никакой возможности, и мы были принуждены обстоятельствами пребывать в том же самом месте, где нас застиг ураган, и практически в том же самом положении в ожидании просветления, и лишь вполголоса переговаривались, так что я мог несколькими словами высказать слова утешения своим людям, хотя и не могу заявить с уверенностью, что все они могли мои слова расслышать и воспринять вследствие пережитого ужаса. Наутро же, едва сумерки рассеялись и стало возможным различить приметы окрест, я приказал готовиться к продолжению пути, ибо меня уже снедало беспокойство за людей, оставленных нами в становище, ведь им-то помощи ждать было неоткого. По воле моей люди стали снимать путы с ослов, развязывать им морды и с возможным тщанием очищать от набившегося песка уши и ноздри животных, готовили хурджины и вьюки, а я наскоро осмотрел состояние собак и нашел его удовлетворительным сообразно обстоятельствам, а также решил осмотреть и лично удостовериться в надлежащей подготовленности людей к дороге. Так, я велел задать ослам весь оставшийся у нас корм, а также разделить остатки пищи между всеми людьми, и вот, когда я ходил меж ними, показалось мне, что людей моих недостает, и я нашел, что женщина Голда отсутствует незнамо где. И я справился у Мудрейшей:

- Скажи мне, где наша Голда и что сталось с нею?

И она отвечала:

- О, Элиа, неведомо мне сие.

И я спрашивал:

- О, Лебана. О, Рахель. О, Рехавия, скажите мне, что сталось с Голдою и какова ее судьба?

И каждая из них говорила:

- Это мне неизвестно, я была занята тем-то и тем-то, а Голды не было рядом со мною.

Тогда же одна из сопровождавших меня девочек, младшая по годам, которую звали Хадейра, подошла ко мне и робко тронула рукав моего одеяния, а когда я обратил взор свой на нее, сказала:

- Господин, во время бури Голда присела подле меня и я слышала ее голос, она возносила молитвы. Она была очень напугана, очень. Она даже не стала говорить со мною. Я укрылась около осла вместе с нашими собаками между хурджинами и видела, как в разгар урагана она поднялась и побежала, гонимая ветром, а куда побежала и по какой причине, я не знаю.

И я благодарил юную Хадейру за ее послушание и благоразумие.

Так вот я счел, что рассудок Голды не вынес испытания стихийным бедствием и окончательно перестал управлять действиями ее, и в один из особенно неблагоприятных моментов тело и душа Голда окончательно разделились и стали поступать каждый по своему, что в конце концов привело к гибели и того, и другого, а в том, что Голда неминуемого погибла, я нимало не сомневался, зная злобный и хищнический неукротимый характер песчаной бури, которая и предусмотрительному, и выносливому, и запасливому опасность страшную представляет, куда уж там совладать с нею неразумной женщине. Что ж, потеря наша была велика, потому что на плечи Голды возложена была изрядная часть житейских обязанностей, которые всякой семье присущи и необходимы, пускай даже всевышний и всемилостивый не счел необходимым наделять ее умом острым и изворотливым, а характером кротким и незлобивым, но кому постичь намерения его! Она была частью народа моего, числом и без того небольшого, частью рода моего, и я скорбел о ее утрате, насколько приличия тому соответствовали. Женщины же, все, как одна, поразились гибели Голды и скорбели о ней так, что не могли ничем более заниматься, что потребовало от меня скорого и настоятельного вмешательства. И я распорядился оставить скорби до поры, когда тому время наступит подходящее, и не медля долее выходить в дорогу, что и было сделано надлежащим способом.

И мы вышли, и шли скорым шагом, насколько это было возможно, потому что нас снедала тревога об оставшихся наших родственниках, а женщины, более всего, испытывали острую необходимость соединиться наконец с оставленными ими под худым призором детьми малыми, что печалило их и заставляло перенапрягать без того невеликие их силы для скорого продвижения к становищу, и мы пребывали в пути весь день, и не сбились с дороги, хотя буря изменила приметы и ориентиры нашего передвижения, и вот, ввечеру того же дня мы подошли к оставленному нами лагерю и узрели печальную картину разрушения и запустения.

Ибо ураган не оставил и сие место, населенное старыми да малыми, силами слабыми и умом неразумными, и застал их почти что врасплох, и накинулся на них терзать аки дикий зверь вепрь, и преуспел в сем. Печальный вид открылся нам - упавший шатер, несколько тел лежащих кто где, погашенный очаг и разбредшиеся без присмотра овцы, и никто не выбежал навстречу нам и не возрадовался нашему возвращению. Мы же, с вершины бархана разруху увидав, все ускоряли наши шаги, покуда не стало никакой возможности прибавить ходу хотя бы на йоту, чтобы селезенка не разорвалась и не умерли мы, и так, в самом скором времени, мы вошли в становище, и были в самое сердце поражены. Не стану описывать горе и ужас, поглотившее нас, а особенно матерей, разлученных со своими малолетними чадами и потерявшими их, ведь тому нет слов в языке людском, ибо превышает оно человеческие возможности и иссушает душу его.

Что же нашли мы, задаешься вопросом ты, о мой благодарный слушатель, и ответствую я тебе: народ мой, малый и без того по известным тебе причинам, сократился еще, и многие души были похищены стихиею и унесены за реку Стикс в подземный мир и преисподнюю. Прежде всего, погибли, застигнутые бурею там, где они обыкновенно пребывание имели, двое старцев наших, разум утративших в бесчисленных годах, ими прожитых - непосредственно около очага, где они снискали тепло и некое пропитание, а сверх того их интерес к жизни уже и не распространялся. Там же, около каменного круга, очаг обозначавшего, заполненного сейчас не горячими угольями, а хладным серым песком, ураганом нанесенным, лежали два скорчившихся тела стариков, с которых песок содрал кожу и одеяния и оставил лишь высушенные наподобие египетских или нубийских мумий оболочки телесные. И с горьким чувством шли мы к шатру, и нашли только четверых детей, все девочки, которым всевышний даровал чудо пережить бурю. Всех же остальных, старуху, на попечении которой оставались они, и женщину в тягостях, так и не разрешившуюся от бремени в перипетиях выпавшей на ее долю судьбы, и младенцев-мальчиков, единственных, кто мог бы составить мне в будущем помощь и заложить основу племени моего, и часть девочек, надежда продолжения рода Джариддин, и многую часть овец, пропитания нам и благосостояния нашего, всех забрал песчаный ураган, оставив нам смерть там, где еще недавно теплилась жизнь.

О горький миг пути, оставляющий за собою одни только могилы близких моих! Неужто время потерь все еще не миновало несчастный гонимый народ мой и судьбе угодно уничтожить всех и каждого Джариддин? Что кроется в этой нескончаемой череде утрат - воля ли вероломного и завистливого человека, или промысел божий, непостижимый и управляемый высшим порядком или неотвратимый безжалостный лик фортуны? Чем народ мой провинился перед вами? В чем его прегрешения? Что могли сотворить из непрощаемого и караемого погибелью младенцы, лишь намедни покинувшие утробу матери и сразу же охваченные жестокостью мира? Чем вызван гнев по отношению к утратившим разум старикам, которых многие уже годы заботило лишь наличие некоего количества потребной им пищи и толики тепла? В чем грехи женщины, отягощенной нерожденным еще плодом, не в том ли, что он был зачат от вероломного супруга, бросившего ее в тягостях на произвол судьбы? Справедливо ли распространять кару не на виновного, а на тех, кто был подле него? Чем запятнали себя малые девочки, что провидению потребовалось уничтожить их невинные тела и души и стереть их с лица земли песчаным смерчем, как если бы они никогда и не существовали? И тогда в чем сокрыта вина старой няньки, все предназначение и смысл жизни которой заключался лишь в том, чтобы пезить младенцев, питать их кашею да менять свивальники? Есть ли глаза у слепой судьбы или она обделена зрением от начала веков и снабжена лишь яростным безумием? Есть ли всевышний над миром и над людьми, и правильно ли называть его всемилостивым, если он способен допустить такое над невинными людьми? И спрошу тебя - а правят ли миром боги, или же все в нем случается по некоему внутреннему закону или же, что вернее, по беззаконию? И если боги существуют и всеведущи, могут ли они не знать допущенной ими неисправимой несправедливости, или же все на свете человеки суть не более, чем фишки в божественных нардах, которые движением божественной длани перемещаются с одного края доски на другой в зависимости от того, что выпадет на безумных костях предназначения, а потом, по прихоти игроков, сбрасываемые с поля и обращаемые во прах и тлен? И чего стоят искренние и горячие слова молитв, обращаемые нами в горние выси, прислушиваются ли к ним, или же цена их не драгоценность духа, а серый и хладный песок тщеты? Всемогущество, совокупно сопряженное с бессмысленностью и усиленное соображениями высшего порядка, оборачивается неизбежно неоправданной невероятной жестокостью, и едва ли способно пробуждать чувства любви и возвышенной веры.

Горе же народа моего неизъяснимо было и неизмеримо, ибо нет таких весов, чтобы горе материи, младенца утратившего, или горе ребенка, оставшегося без родительского попечения по прихоти судьбы, взвешивать. Стоны и плач становище наше разрушенное заполнили, как вода наполняет открытый течению арык, ведь среди нас никого не было, кто бы не понес потери невосполнимой. Одному мне никого из сродственников не довелось в стихии потерять, да лишь по той причине, что и до того я был сиротою и одного близкого имел - старейшину, что меня по обету принял, как своего, и вырастил, и воспитал, но и его я уже потерял. Что сталось с нами? Где утешение найти людям моим? Все мы - путники одной дороги, которая ведет к одному концу, и каждому из нас предстоит один и тот же удел, лишь в разное время, и вот, время близких наших, увы, настало. Сейчас, когда наши возлюбленные входят в царство вечной жизни господа нашего, мы должны помнить, что любовь тоже бессмертна. Без них мы стали одиноки, но продолжаем помнить и любить ушедших и надеемся, что и они, пребывая в неведомом отныне и навсегда, не утратили воспоминаний о жизни среди нас. Нам всем будет не хватать их, но пусть наша любовь осветит им неведомую дорогу.

Погруженные в горестные размышления люди мои по истечении некоторого времени собрались подле меня и пребывали в молчании, я же не спешил суетными словами пытаться залечить открытые раны души и разделял с ними скорбь молча, лишь временами касаясь руки или темени страждущих. И пришлось мне снова вспомнить мудрость прежних дней и сказать себе - Ты не для себя, ты для них; и еще сказать - Жизнь не остановилась на этом месте и в этот час; и я через силу, преодолевая тяжкий груз разочарования и безрадостной апатии, встал и пошел, и делал неотложное и необходимое. Прежде всего я развьючил ослов, о которых все забыли, и дал им отдыху, и задал корм, и пошел к скорбному месту нашего шатра и очага, и узрел тела, нуждавшиеся в пристойном последнем пристанище, и было их сверх того, что способен выдержать один человек, и я помыслил о необходимых приуготовлениях. И еще я пошел и открыл запасы продовольствия нашего и воды, и нашел их недостаточными, но довольными на малое время, которое мои люди были вынуждены провести в этом месте. И я осмотрел очаг наш, где упокоились двое стариков, и счел, что сложить новый каменный круг лучше и правильнее, нежели очищать старый очаг от песка и относить от него тела погибших. И видел я шатер, или вернее навес, который в пустыне от крайней нужды бедуины творят, и оценил разрушения его: подпорные шесты ураганом поломало, покрышку же шатра буря разметала, отчего и обрушился песок на находившихся в его призрачном укрытии людей, и не снесли они тяжести песка и напора ветра, и умерли. И еще я смотрел на народ мой, и сердце мое пребывало в печали, под началом моим осталось всего ничего: Мудрейшая, опора жизни моей, да три женщины в расцвете лет, каждая из которых потеряла детей, а наимладшая из них утратила первенца своего и свет в очах ее погас от горя, да шесть девочек в начале жизни их, уже омраченной смертельными перипетиями; из них лишь двое имели матерей и ни одна не обладала отцом - кто в набег ушел, кто ранее погиб; а из мужчин оставался один я, владыка бедного народа своего, и на мне лежал груз ответственности за всех и каждого Джариддин. И я еще раз обошел всех моих людей и, не имея слов, врачующих душу, да и кто бы их имел! - обнял каждую и прижал к сердцу своему, и возложил руку ее на лицо свое, и люди внимали мне. Преодолевая же сам себя, будто восходя в гору поднебесную, сказал я:

- Горе бесконечно, жизнь преходяща, наш долг вечен. Сподобились мы испытания тяжкие перенесть, предстоит и далее нам жить с тем, что судьба преподносит. Не по своей воле и не по своему разумению ввергнуты мы в водоворот невзгод, а по вышнему предначертанию, и не нам знать, что причиной тому. Воздадим же должное памяти близких наших! А после того: путь наш нами не пройден и мы все еще в самом начале его, и предназначенное да исполнится.

И я, никого не неволя, пошел исполнять назначенное и необходимое, и для нас, о горе, неизбежное - готовить место последнего пристанища мертвым нашим, и представилось мне, что лучшего места для этого нет, чем то самое прискорбное становище, где шатер был приспособлен, потому что находился он между скал, так что с трех сторон уже каменными стенами, ни зверю, ни человеку недоступными, обладал, а по причине малости и слабости сил наших, позволял сделать достойное место памяти в скором времени. Мне самому пришлось в одиночку разгребать песок на месте шатра, что удалось сделать, ведь после бури песок еще не слежался, а крупных камней ветру нанести было несподручно, и я приготовил, хотя и с крайним напряжением сил, ровную площадь, достаточную для погребения, и стал расчищать ее дальше, когда вдруг обнаружилось, что на помощь мне пришли Мудрейшая и Лебана, и некоторые из детей. Рехавия же, несмотря на потерю двоих своих детей, пыталась имеющимися у нее способностями и малыми припасами сильнодействующих тинктур, вроде перегнанной герметическим способом из отборного банджа, происходящего из горных афганских долин, вернуть в чувство несчастную безутешную Рахель и, забегая вперед, скажу, что и многое время позже того спустя Рахель не исцелилась от сожаления к утраченному ребенку и с тем грузом, ее бытование отягощающим, принуждена жить по сю пору.

Принимая помощь с благодарностью и благоговением, я, тем не менее, распорядился изменить работу, на которую вышли дети, и просил, а не приказал им, чтобы они оказали все необходимое вспомоществование не мне, а женщинам и другим детям, которые не были способны позаботиться о себе вследствие охватившей их меланхолии и малолетнего возраста, и они повиновались, собрали несколько топлива для очага, развели небольшой огонь и поставили готовиться кипяток, потребный для пищи и для врачевания. Мы же втроем очистили место для сооружения некоего вида мазара, на который у нас достанет небольшого умения и ограниченных сил, куда и снесли, печалясь и проливая слезы, мертвые тела, и положили их в один общий мазар, не располагая возможностью выстроить каждому отдельный. После же того я позвал всех к разверстой могиле, и пришли ко мне люди, кроме Рахель, в беспамятстве пребывающей, и двоих детей, совершенно не способных воспринять происходящее с нами по причине малолетства, и я сказал, вернее, постарался сказать, приличествующие грустному сему обряду слова прощания, и Мудрейшая сказала некоторые достойные слова, и каждый положил в могилу горсть земли и малую часть одежды своей, и еще сложили мы к покойным нашим их собственные вещи - старикам миски и водяные фляжки, и дорожные посохи их, и сапоги с отстающими подошвами; няньке же положили суму ее, в которой она немудрящий свой скарб в дороге хранила; детей же снабдили их детскими запасами - свивальниками да погремушками. Рассудив же несколько и словами совета с Мудрейшей обменявшись, поместили мы в мазар и сохранившееся из вещей Голды, чтобы если не ее тело, которое так никогда впоследствии и не обнаружилось, то хотя бы дух ее, в вещах, близко с ней соприкасавшихся продолжительное время запечатлевшийся и воплотившийся, оставался среди родственных людей и тем упокоился. А после того, засыпали мазар совместными усилиями и поставили вкруг него некоторое количество камней, обозначив место нашей памяти и горестного сожаления на будущее время.

Requiem aeternam dona eis, Domine,

et lux perpetua luceat eis.

Kyrie eleison, Christe eleison.

По окончании же тяжкого для всех для нас обряда, краткого не по сути своей, а по стесненности наших обстоятельств, мы отошли к месту, назначенному нами для становища, и я с удивлением и с радостью обнаружил там действующий очаг, в котором согрелась вода, а также нашел Рахель, хотя и пребывающую в сильнейшем горестном подавлении духа, однако уже вышедшую из беспамятства, что, впрочем, не было свидетельством какого бы то ни было исцеления, ибо она была бледна, по временам принималась рыдать и почти беспрестанно звала своего погибшего ребенка по имени, что вызывало к ней острое сожаление в наших сердцах. Другие женщины, также потерявшие детей, переносили настигшее их горе более стойко, хотя всяко было видно, что это дается им неимоверным напряжением душевных и физических сил. И я, наблюдая малый народ свой, угнетенный печалью, возлюбил его более того и воспринял его, наверное, впервые, частью собственного существа, как часть моего тела и часть моей души, оторвать которую от себя, конечно, возможно, и жить без этого также возможно, но расставание сопровождается мучительной болью, а после того, как отторжение станет свершившимся фактом, утрата оказывается невосполнимой и вечной ipso facto.

Люди мои держались друг подле друга, выказывая друг другу всяческую поддержку и приязнь и стремясь облегчить заботою о ближнем горе свое и чужое, в чем и преуспевали, я же позвал Мудрейшую для беседы, дабы напитаться мудростью ее. И она говорила:

- О, Элиа, господин мой, тяжкая доля выпала Джариддин и тебе, владыке его, немногие всесильные мира сего в одночасье становятся во главе народа своего, и обретают власть над достоянием племени своего, и вынуждены погребать во множестве людей своих, и быть гонимыми, аки пески под ветром, в рассеяние пустыни. Многим иным, могучим телесами и располагающими тьмами всадников, у каждого из которых запасная лошадь и запасов на тридцать дней пути, имеющим поддержку мудрецов и опытных везирей, сидящих в прохладе дворцов за безопасными оградами сорока локтей вышиною и десяти - толщиною, не выдержать бы всех испытаний, что на тебя, сирого и бессильного, судьба возложила. Но ты стоишь во чреве пустыни и держишь народ свой. Что же ты собрался дальше делать?

- Путь мой во мраке неизвестности долиною смертной тени проложен, но да не убоюсь я зла,- отвечал я. - Народу моему некуда деваться, или только отдаться на милость природы, или на произвол татя, или на растерзание свирепым зверям. Ты сказала - я уже не сам для себя. Нет мне иного выбора, судьбой мне предназначение сделано, и подчинюсь безропотно. Предназначенное да исполнится.

- О, Элиа, помнишь ли ты наказ воспитавшего тебя, как отец, старейшины Джариддин?

- Знаю, что хочешь сказать мне, но выслушай: мы остаемся в этом несчастном месте до утра, у очага, потому что люди мои без сил и я не вправе испытывать их еще и ночным переходом по неведомым нам тропам. Говорю тебе, открылось мне истинно, не оставляют в покое нас бывшие соплеменники наши, крови нашей алчут их жестокосердные души, неупокоены они одним лишь изгнанием Джариддин и придут за нашею жизнью неизбежно и в скором времени. И мы принуждены бежать далее отсюда, и неведомо куда. Но сейчас отдых и пища людям моим превыше всего остального, и я должен предоставить им эту малость, потому что утром на рассвете вновь в путь. А враги нам еще сидят в укрепленном месте и готовятся в поход против безоружных и слабосильных, ожидая, что после бури деваться нам некуда и далеко уйти нет возможности, и выйдут они на охоту за нашими головами не ранее, чем через день-два, а к тому времени мы уже снимемся и уйдем, а там на все воля божья.

- Мудрость твоя не по годам тебе дадена, господин мой, да не растратится она со временем и под ударами невзгод. Да будет так воистину, сегодня людям отдых, хотя и печалью подернутый и горем усугубленный, а утром в дорогу, и да укроет пустыня наши следы от ворога и татя.

И я пошел и заклал двух баранов, которым не выдержать дальнейших превратностей дороги, и разделал мясо, и женщины мои поставили на огонь котел и стали готовить его, и вскоре наготовили изрядное количество шурпы и бешбармака, и все ели, чтобы насытиться и восстановить силы, и все мы, и Мудрейшая, и женщины, и я, и дети уговаривали Рахель принять несколько из пищи и питья, и добились того, что она немногое съела, хотя бы для того, чтобы поддерживать жизненные силы свои в пути. После чего мы предались отдыху, дабы наутро иметь способность выступить раным-рано, опередив тем самым хотя бы на несколько шагов преследующий нас по пятам рок.

А наутро мы оставили место скорбей наших и, отряхнув прах с ног, отправились в дальнее далеко, неся в себе имя Джариддин, но таковыми уже не являясь, хотя бы предполагалось и утверждалось обратное. Малый наш караван, ведомый мною, будто бы караванщиком, сопровождаемый худосочным стадом овец, которым недоставало ни ума, ни питания бежать прочь, с двумя собаками в качестве предводительствующих разведчиков и охранников, зрелище являл странное и смехотворное, хотя и нес груз печали больший, нежели все наше достояние в хурджинах. Люди мои уже не являли собой жалкие подобия путешественников, как при изгнании их соплеменниками, поскольку отныне они имели достойные одеяния, благодаря запасам в тайной поклаже, они получали хорошее питание и впереди имели больше, нежели оставляли за собою, однако никакого достижения в том не имелось, а запасов хватало на всех более всего по той причине, что число народа сократилось многократно. И мне пришло в голову, что с этого места, похоронив близких своих, мы вышли в неведомый путь, отринув от себя наше прошлое, и отныне принуждены заново писать свою историю. Да, мы все еще назывались Джариддин, но что от них мы имели, кроме звучного имени? Наши мужчины рассеяны или уничтожены, наши женщины потеряли детей от канувших мужчин, наши старейшины повержены предательской рукою, да и во главе рода Джариддин встал не кто иной, а я, рода-племени судьбою лишенный. Все было внове и заново, новая хроника началась в тот день, когда прошлое сменилось настоящим.

Новый Арго рассекает море,

Неся завоеванный приз.

Другой Орфей вновь поет, и

Любит, и плачет, и умирает.

Новый Улисс вновь покидает

Калипсо ради родных берегов.

Путешествие наше являлось бегством, и так именно и выглядело - долгие изнурительные переходы, краткие стоянки, во время которых разбивался временный бивак и наскоро совершался прием пищи, пополнение запасов топлива и воды по дороге, не останавливаясь ни на час для этой цели, вечная настороженность, требующая от нас внимательного наблюдения за горизонтом - не покажется ли где пыльный вихрь от спешащих за нами боевых дромадеров, и заметания за собою всех и всяческих следов, чтобы ничто не подало нашим преследователям знака нашего близкого присутствия, и горестное чувство гонимых, которые в одночасье потеряли все привычные им условия для жизни, утратили свои жилища и все свое имущество и приобрели одних лишь врагов, которые прежде были родичами и близкими друзьями, и, самое печальное, все это произошло беспричинно и несправедливо. А мы к тому же еще и потеряли многих родных в песчаной буре, и скорбь о них сопровождала нас во все время бегства.

Справедливости ради скажу, что бегство, каким бы тяжелым, опасным и непредсказуемым предприятием оно не являлось, тем не менее, на деле проходило обычным порядком, разве что было несколько более сумятицы и торопливости при снятии с бивака да более обычных мер предосторожности, когда появлялась необходимость остановиться на ночлег и устроить очаг, тут приходилось делать особые заслоны из камня и песка, дабы огонь очага не был виден ненадлежащему наблюдателю со стороны, а ведь в пустыне ночью его можно рассмотреть на расстоянии пяти и более фарлонгов, что становилось особенно опасным для преследуемых беглецов вблизи неприятеля. И мы уже вскорости притерпелись к особым обстоятельствам нашего путешествия, и даже дети, напуганные происшедшим с нами, почали воспринимать сопутствовавшие нам неудобства, как нечто обыденное. Так наше путешествие, в котором мы все дальше и дальше уходили вглубь пустыни, длилось более месяца, а мы, переходя от одного вади к другому, покидали привычные и обжитые нами места, преследуя единственную цель - проложить между нами и ополчившимися на нас вероломными сородичами так много безжизненного и пустого пространства, как это только возможно, учитывая слабость наших сил и ограниченность запасов, пополнить которые было почти невозможно. Некоторые вади сохраняли в глубине своих скал небольшие водоемы, становившиеся редкими водопойными местами для всех насельников округи, они же давали питье и нам, хотя состояние воды в них было прилично лишь самым нетребовательным к чистоте животным, но не людям, однако ничего иного не оставалось, и мы вынуждены были готовить тухлую грязную воду, подолгу кипятя ее на очаге, чтобы утолить жажду и взять в дорогу с собою некоторый запас. Там же случалась и некоторая растительность, часто засохшая, которую наши ослы и овцы поедали с жадностью, потому как ничего иного предложить им не могли. Из пропитания нам приходилось время от времени уменьшать малое стадо баранов еще на одну голову, чтобы в течение некоторого времени иметь еду, способную обеспечить нас силами, поддерживающими в дороге. И вот, по истечении длительного времени тяжкого и монотонного пути, мы увидали на горизонте не очередные скалы, возможно скрывающие за собою небольшой водоем, и верхушки пальмовых деревьев, и не столько обрадовались возможному завершению изгнания, сколько насторожились и стали держать совет в отдалении от оазиса, сулящего отдохновение и наслаждение дарами финиковых и прочих дерев, вкус свежих плодов которых мы уже успели позабыть.

Однако кто же владеет сим чудным местом среди песков и чего ждать от этого народа? Вот главный вопрос, терзавший наши сердца, истомленные в дороге и принужденные принимать судьбоносное решение, от которого, воистину, зависит жизнь и смерть. Ведь не секрет, что в отдаленных и сокрытых от всякой власти местностях процветают самые уродливые пороки и намерения, а люди там, если только можно их именовать гордым человеческим наименованием, потворствуют своим самым извращенным желаниям и низменным побуждениям, отчего они делаются опаснее и свирепее самого ужасного хищного зверя, а уж попасть к ним в руки, избегнув множества иных зол и выйдя, хотя и с превеликими потерями, живыми из самого глаза бури, мы совершенно не намеревались. И мы укрылись среди скал, так, чтобы имея в прямой видимости оазис, самим находиться в естественном укрытии и озирать окрестности без риска быть замеченными и подвергнуться нападению. Благодарение судьбе, в это время мы уже не имели при себе иных животных, кроме шестерых ослов, навьюченных достоянием нашего народа, и малого количества припасов, так что не имели потребности укрывать еще и неразумных баранов, удерживать которых в повиновении нашими ограниченными силами было почти невероятно. Итак, распорядившись всем и каждому по возможности скрыться и скрыть поклажу, я стал держать совет с Мудрейшей. Она же, восприняв мою просьбу с должным вниманием и уважением, сказала:

- О, Элиа, прими еще один совет - призови к размышлению и решению Лебану, ибо мысль ее остра наподобие дамасского кинжала, который ты даровал ей из сокровищницы народа твоего, а рассудительность превыше всяких похвал, и немного найдется среди мужчин, сравнившихся с Лебаною в предусмотрительности. Призови ее, и не пожалеешь о решении своем.

И я размыслил, что совет Мудрейшей к месту и ко времени, ведь число народа моего и без того невелико, и каждый из дельных советчиков укреплению силы и хитрости служит. И я спросил:

- Отчего же только Лебану в советчики прочишь, о Мудрейшая? Или же остальные женщины народа моего умом не хороши?

- О нет, заклинаю тебя, не говори так о них! Каждая есть сосуд благовонный, мудростью особенной наполненный! Но есть должное время звать их к совету, и есть время не делать этого. Рахель пригожа и годами юна, и знает счет и учена письму, а на цитре играть ей нет равной искусницы, но посмотри на нее - вот уже две луны почти сменилось, а она все еще кличет по имени ребенка своего, первенца от груди не отнятого, которого потеряла в ярости стихии, и скажи мне, какого совета ты спросишь у нее, если она с младенчиком потеряла и вкус к жизни самой и не хочет даже насущную пищу принять? Будет ли совет ее взвешен и благоразумен, тоскою отравленный? А Рехавия благородная, дорогой истомленная, все силы свои на целительство отдающая без остатка, хотя и велика разумениями в травах лекарственных и минералах выздоравливающих, и в заклинании болезней умелая, и в костоправстве, и в заклинании бесноватости, и в изгнании волчанки и отеков, и в родовспоможении, и в отличении ядовитого от безвредного, она, также детей потерявшая, истощена настолько, что ее совету довериться нельзя, ибо он одною только тягою к отдыху и укрытию продиктован будет, а ничего округ не оценит. Остальные же - дети малые, неразумные, чужого совета требующие, сами подать его не умеющие.

- Воистину мудрость твоя сияет ярче полной луны! И да будет по слову твоему.

Лебана же, призванная, явилась, как назначено, и обратил я взор свой на нее, и увидел, что невзгоды оставили следы на ее лице, и морщины появились на ее прежде гладкой коже, и волосы ее прибраны негоже, и одежда пропылена, хотя и содержится в некоем подобии порядка, но ведь чего требовать от изгнанницы, скитающейся под негодующими ветрами невзгод? И, несмотря на это, или же благодаря этому, Лебана была мила чертами лица и пригожа телесно, а взгляд ее смотрел прямо, открыто и безбоязненно, и ум светился во взгляде ее, и решимость легла на челе ее, и подумалось мне: Воистину, это камень краеугольный и основа основ, и она станет в начале народа моего вместе со мною, и возложу часть ноши своей на плечи ее, и понесет она ради нас. И я сказал, к ней обратясь:

- Вот, наверное, конец пути наступил. Люди истомлены, пропитание на исходе. Оазис на горизонте, на пределе зрения нашего, может отдохновение подарит, может, смерть лютую. Идти же дальше невозможно. О, Лебана, как младшая в совете, скажи свое слово - что делать и как делать, и когда делать.

- Ты прав, господин, силы наши истощены и продолжение странствия опасно и смерти подобно. Но и войти под чужой кров страшное и опасное дело. Ведь мы все здесь не стоим и одного воина со слабым оружием. Мое слово: разведать, кто и что в оазисе, и в чем его интерес, а потом решить, войти в него или же бежать из этого места и отдаться на милость судьбы.

Мудрейшая же добавила:

- Не проверив палкою дно, не входят в реку. Переходя мост, глаза закрытыми не держат. Нужно приблизиться и посмотреть, что там есть.

- Кто же дерзнет обмануть бдительность оазиса насельников и как сделать сие? - вопросил я. И сам отвечал:

- Я из всех сильнейший и самый быстрый, и зоркий, и наблюдательный. Возьму же оружие с собой, небольшое, легкое и смертоносное, и под покровом темноты проберусь задами оазиса и осмотрю его, а после вернусь. А до приказа моего оставайтесь здесь и ждите возвращения моего.

Мудрейшая же возразила:

- О господин, выслушай возражение мое. Воистину, качества твои соответствуют сказанному тобою, но ведь ты - последний мужчина из Джариддин, и других нету больше! Вдруг да вражеской силы будет больше и одолеет она тебя изощрением своим, что станет тогда с народом? Нет же, кому-то из нас предстоит идти в оазис и откровение в нем сыскать!

Лебана предложила:

- Я чувствую в себе силы свершить сие. С темнотою сменю одежды свои на мужской наряд и выйду в дозор и на разведку и сумею разыскание произвесть.

Но Мудрейшая сказала:

- Силы нашей ровно столько, что нужно хитрость употребить для ее усовершенствования и успеха делу. Ты, Лебана, молода и в расцвете лет, и сама по себе добыча лакомая и соблазнение для вожделения лихого человека, а силы сразить его не имеешь, отчего и предприятие твое невезение сулит - и саму себя погубишь, и всех людей. Храбрость твоя сильна и велика, да только одною храбростью не выиграть.

Я же припомнил слова мудрости старой:

- Если твои силы больше вражеских - нападай на него и побеждай, если же силы твои с вражескими равны - сразись с ним, а если враг твои силы превосходит - обмани его, и победишь!

- Воистину! Я своими преклонными годами обману врага и сумею найти выход там, где никому другому не воздастся! - И Мудрейшая изложила нам свой план, и я сказал:

- Да будет так.

Она же прежде всего выбрала самого худого из наших ослов и развьючила его от поклажи, оставив лишь войлочную покрышку заместо седла, и взяла самый худой из наших хурджинов, и поместила в него малую толику еды и того, что могло за еду сойти в крайних обстоятельствах - некие коренья странного вида, и траву сухую, и остатки птичьего гнезда, и кости, солнцем выбеленные, и взяла долбленую тыкву, где вода хранилась некогда, но влаги в ней не оставила ни капли, что должно было вводить в заблуждение вопрошающих, отчего и за каким делом женщина явилась в оазис, ибо жажда принуждает и более сильную натуру унижаться и пресмыкаться ради малой толики питья. Затем Мудрейшая сняла из своих одежд то, что было добротного и оставила на себе лишь изношенное и ветхое, и присыпала голову и одежды песком, хотя они и не нуждались в том, и вот, в таком затрапезном и растерзанном виде она села на осла и погнала его в сторону оазиса открыто, среди бела дня и у всех на виду, а мы же скрылись в камнях и с настороженной опаскою следили за произведенной ею хитростью.

Мудрейшая на осле медленно, как бы в крайнем истощении и напряжении всех ее сил, продвигалась по направлению к оазису, а мы ожидали, когда ей навстречу выскочат на быстроногих дромадерах воины из бедуинов, чьи лица сокрыты платками от солнца, от песка и по обычаю, и захватят ее и учинят ей допрос, на котором она должна была принять единственно правильное решение войти нам в оазис и отдаться на милость народа его или же бежать без оглядки в поисках спасения жизней своих и лучшей доли. Однако время шло и шло и Мудрейшая приблизилась уже к самым пределам оазиса, а никакой деятельности в нем мы не усмотрели, даже людского движения, обычного в таком деле, не было никакого. Точно также невозможно было расслышать никаких звуков, обыкновенно сопровождающих повседневное бытие - ни верблюжьего рева, ни овечьего блеяния, ни звона кузнечного дела, ни плеска воды в хаузе, но мне казалось, что из-за отдаленности нашего схрона так и должно быть. Но вот ясноглазая Лебана тронула меня за одежды и сказала:

- Мудрейшая, господь ей в помощь, да не допустит всемогущий несправедливости, вошла внутрь. - И голос ее от волнения сдерживаемого пресекся.

И мы ждали, что произойдет, еще в течение долгого времени, однако же ничего явственного не случалось. И солнце перевалило полдень и пошло на убыль, но мы не видели ни Мудрейшую, ни кого из жителей оазиса, и стали пребывать в недоумении о причинах сего. И еще время прошло, и Лебана сказала мне:

- Дозволь мне сделать испытание моей судьбы, поелику нет мочи ожидать в неизвестности. Дай мне проникнуть в то место, чтобы узнать загадочность его.

Но я не допустил того, решив про себя самому отправиться в оазис под покровом сумерек и вызнать, что делается в нем.

Так мы ожидали многое время, наблюдая, чтобы к нашему укрытию не подобрались скрытно лазутчики, коих мы подозревали в жителях оазиса, и охраняли наших людей и имущество бдительно. По прошествии же оного, Лебана привлекла внимание мое к некоему движению среди дерев, которое она, как остроглазая, прежде меня наблюдать сподобилась, я же, помимо мельтешения теней, ничего не рассмотрел. Вскоре же мы с удивлением и нечаянной радостью смогли рассмотреть Мудрейшую, которая на осле своем двигалась в нашем направлении, и была она одна, и никто не преследовал ее и не сопровождал, что было по меньшей мере подозрительно. По моему приказу люди затаились, ожидая возможного подвоха, и никто не вышел встречать ее из соображений предосторожности, потребной и преимущественной в непонятном и неоднозначно истолковываемом положении. Она же, приблизившись на расстояние голоса, неожиданно воскликнула:

- Господин! Выйди ко мне, господин мой!

И я, не будучи вездесущ и не будучи всеведущ, повиновался, ибо целиком и полностью доверялся глубине мудрости и чистоте помыслов ее, и мое доверие всегда оказывалось предстоящим перед холодным расчетом и рассудительностью.

Яко почитаемая многими из иудеев, а также и другими народами, богоматерь дева Мария, на осле бегством спасавшая себя и чадо свое от гнева римлян, Мудрейшая со спины ослиной взывала ко мне, находясь в сильнейшем душевном волнении и чувственном смятении, и звала меня по имени, и приглашала выйти к ней, преполняемая некими невысказанными новостями. Иной мог усмотреть в этом некую неуравновешенность душевную, пережитым горем причиненную, и поостерегся бы откликнуться на зов ее, я же, доверяя советчице своей, изпервоначально решился выйти к ней и расспросить ее о причинах ее волнения, тем не менее, приказал людям своим оставаться на тех самых местах, которые были им определены в предвидении возможных и весьма близких опасностей от насельников оазиса, а также ждать моего особого руководства, паче оно будет вызвано насущной необходимостью. Сам же вышел из своего каменного укрытия, где и пребывал все время, а оно было несколько поодаль от места схрона всего нашего народа и каравана его, и направил стопы свои прямиком к спешащей мне навстречу всаднице. Она же, как я узрел сие вблизи, не могла и слова спокойно произнесть, и лишь повторяла:

- Господин мой, чудо! Воистину всевышний непредсказуем в деяниях своих, и мудрость его превыше всего есть! Господин мой, Элиа! Идем со мною, сопровождай меня в селение и убедись сам! Прикажи народу своему следовать за тобою! О, Элиа, чудеса явлены нам и справедливостью воздано за мучения наши! - и далее продолжала Мудрейшая произносить слова восхваления и безмерного удивления, и были слова ее во множестве и бессвязны, и привлекательны, и в некотором роде безумны. А потому я поведал ей, что не откладывая долее иду вместе с нею, куда она поведет меня, лишь только дам распоряжения остальным людям, и вернулся в место народа моего. Там же я призвал к себе младшую советчицу свою, Лебану, и велел ей приготовить весь караван к выступлению немедленному и ждать моего сигнала, коим должно быть размахивание одеждами, что отчетливо могло наблюдаться на расстоянии, и этот сигнал означал бы необходимость для всех выйти из укрытия и следовать по моим следам туда, куда ведут они, в сторону не отклоняясь, а если такого сигнала не будет до сумеречного времени, а я сам не возвращусь по какой-то причине, тогда следует подхватить людей и имущество и бежать, куда глаза глядят, и поступать сообразно обстоятельствам, а старшинство над людьми принять Лебане самолично. И она повиновалась словам моим безоговорочно. А я приготовил некоторое вооружение свое под одеждами и возвратился к мудрейшей, дабы следовать с нею неотступно и там встретить судьбу свою, какова она не была бы.

Мудрейшая же моя советчица, как бы взволнована и смятенна не была она, являла же всем обликом своим радость и восхищение, неизвестно чем порожденные, а так как отвечать на вопросы мои она отказывалась, предлагая лишь терпение свое испытать и не пытаться рвать каштаны до той поры, пока они не созреют, мне ничего и не оставалось, как только согласиться с нею и следовать за ней, по мере сил поспешая. Думалось мне, конечно, что ж такого удивительного нашла она в селении, и считал я, что дружественный и гостеприимный хозяин места сего пригласил любезно и безо всяких невыполнимых условий расположиться нам под его сенью, что уже было чудом человеческого участия, чего мы оказались лишенными даже от наших собственных ближайших родичей, однако же действительность оказалась и в самом деле тем, что человеческими способностями предвидеть не дано. А посему, у самой границы оазиса, Мудрейшая спешилась и предупредила меня:

- О Элиа, великий день в судьбе народа твоего, когда господь дал ему тебя в начальники и водители, и под дланью твоей Джариддину быть и процветать воистину. Прости рабу свою за испытание любопытства твоего и искушение добродетели твоей, но сам убедись - всевышний на твоей стороне и провидение над чаяниями твоими простирает крыло свое. Ибо изгнан ты с места родины твоей и от могил родителей твоих, и ты потерял наставника своего не окончив учения и всей глубины мудрости не познав, и ты потерял из своих людей более из того, чем осталось под началом твоим, но остался крепким краеугольным камнем и столпом, свод подпирающим, народу твоему. И вот, судьба благоволит тебе - войди, и владей, и восстанет племя твое из праха, в которое обращено насильниками над законом, и ныне, и присно.

И я вошел в селение чрез малые ворота в каменной стене, оазис огораживающей, и был поражен и озадачен.

И в самом деле, что есть предел мечтаний изгнанника, если не кров и очаг, и вода, и пропитание? И что открылось мне?

Как драгоценность, в пустой породе ясным светом сияющая, лежало предо мной обезлюдевшее селение, и дома стояли, и деревья плодоносили, и угли очага еще хранили жар под пеплом и золою, и плескалась вода в хаузе, чистотою своей соперничая с глубиною неба над головой, и я с народом моим сию драгоценность снискали во владение.

- О, мать мудрости моей, что же это и какова причина этого есть?

- Войди далее, Элиа, и увидишь селение, в котором дома есть и имущество есть, и урожай не собран, и запасы в закромах, и оружие есть, и водой хауз полон, и некоторая часть домашнего скота есть в отдалении, а людей нет. Вернее сказать, люди здесь проживали жизнь свою, как всевышним установлено и как по людским законам надлежит, до того самого злополучного дня, когда братья твои по крови, чужого владения алкавшие и живота чужого не жалеющие, сюда не пришли и очередным вероломством своим и гнусною хитростью предательски на народ сей не напали. Вот, смотри - след от крови на пороге дома сего, где хозяин пал, и вот кровь на поле, где ппахаря убили, а в доме найдешь место, где смерть с клинка ближнего твоего сорвалась и жизнь похитила у хозяйки дома и имущества, и у детей их, вины не имеющих и греха не изведавших.

И я шел по селению, и входил в немногие дома, там бывшие, и видел все так, как Мудрейшая повествовала мне, и слова ее были как острый нож, правдивые и сияющие, и пронзающие душу безжалостностью, потому что это мое племя прошло здесь и путь его смертью безвинных отмечен был.

Селение же само по себе невеликим представлялось, было в нем лишь семь глинобитных домов с плоскими крышами, как у всех пустынников, имеющих обыкновение возводить долговременные и удобные постройки, а не легкие шатры, поделанными из тонких жердей, опирающихся на подпорки и покрытые пальмовым листом, и иные немногочисленные дома были о двух этажах, а иные имели лишь одно жилое помещение и тондур во дворе, да несколько хумов для разного зерна и фиников. В середине же селения помещался отрада всех истомленных жаждою и истинная драгоценность каждого оазиса - наполненный водою не очень большой, но изрядной глубины хауз, источавший благость прохлады даже в полуденный зной. Его обрамляли, наподобие изящной оправы искусной работы, посадки финиковых пальм, а также айвовые, фиговые, тутовые, померанцевые и лимонные деревья, дававшие и необходимую тень, и пропитание жителям. В тени деревьев виднелись заботливо ухоженные плантации, на которых росли египетского рода огурцы, вызревали арбузы и дыни и некоторые пряные и лекарственные травы, что указывало на особое внимание жителей селения к своим нуждам, ведь не во всяком большом и богатом дворце имеется достоянный внимание и разнообразный огородный участок, не говоря уже и о том, что выращивание изысканной растительности есть дело нелегкое и требующее громадных знаний и недюжинного увлечения, что представляется вещью не менее редкостной, нежели самые редкие и таинственные ремесла и умения, и более странной, нежели о том принято полагать. Глядя на все это изобилие, мнеЈ измученному невзгодами и изверившемуся в счастливом завершении исхода моего народа, удивительным даром представлялось само существование этого непостижимого места и зловещим казалось полное отсутствие насельников его, потому что представить оазис в пустыне бесхозяйным моя практическая сметка, воспитанная на недостатке всего и всегда, жизненный, пусть и невеликий, опыт, напрочь отказывались. Настойчиво требовал я от Мудрейшей разъяснения сего, она же, беспрестанно повторяя только - Чудо, чудо! - ответствовала, что в скором времени мне самому откроется загадочная тайна селения. И мне ничего не оставалось, как только следовать за провожатой моей, и внимать ее словам, и открыть чувства свои для восприятия, и скажу тебе, было чему удивиться и чем озадачиться.

Итак, с того места, где вошли мы в селение через малые ворота в стене оазиса, увиделось мне, что он невелик весьма, но ухожен и устроен с весьма необычным для феллахов разумением и изысканной заботливостью, которые обыкновенно более внимания уделяют плантациям и полям, нежели собственным жилищам. Из того, что открылось мне, я мог уразуметь, что селением сим владел небольшой и немногочисленный род, в который входило несколько семей, считая по числу домов - шесть и даже менее того, изобильный имуществом, но не имеющий сильного покровительства или собственного военного отряда федаинов, и занятый большей частью или преимущественно мирным трудом, возделывая землю, выращивая нелегким трудом урожай и содержа некоторое, небольшое, количество домашнего скота, немногие из которых толклись в небольшом краале, наподобие обычного загона, совместного для овец и коз, а вот вьючного скота, а тем более верблюдов, пригодных для быстрого передвижения и военного налета, я в те поры еще не увидал, из чего и заключил о мирном нраве жителей места сего. Судя по благоустройству и виду селения, счел я, что предводительствовал над людьми его мудрый и справедливый, расчетливый и умелый, тароватый, запасливый, предусмотрительный и набожный человек, и под его рукою люди и имущество их укреплялись и процветали. Я же прошел от ворот селения к хаузу его и в очередной раз убедился в благоразумности жителей, которые содержали хауз в чистоте и в порядке, а вода в нем, в чем я самолично постарался немедленно удостовериться, была сладкой и прозрачной. Хауз был как бы сердцевиною всего поселения и средоточием жизни его, поскольку дома находились по одну сторону его, а посадки - по другую, а место для скотины было отведено за растениями, где оно находилось частично под защитой тени их, а также не оскорбляло взгляд и обоняние человеков. Брега хауза оказались выложены плитняком самым затейливым и изощренным образом, и в этом проявилось особое пристрастие его жителей к украшению своего бытия. И мы вдвоем пошли к домам их, и входили в дома, и видели следы сражения в них.

В одном доме, который я назначил домом самого предводителя места сего, там было два этажа и обширный двор, каменной стеной, впрочем, весьма грубой работы, обнесенный, что создавало закрытое помещение для его, по всей видимости, многочисленной семьи, однако же ни единого человека в доме и во дворе не обнаружилось. Тондур уже остыл и лепешки, в нем готовившиеся, без присмотра сгорели и обратились в уголь. При входе в дом было брошено некое одеяние подвид галабеи, на котором отчетливо угадывалась кровь. Далее в доме, на его нижнем этаже, усматривались следы ожесточенного сражения, в котором хозяину нечего было противопоставить силам нападавшим, и он потерпел поражение, достойное в случившихся обстоятельствах. Насильники же, ворвавшиеся в дом, нанесли ему множество ран, из которых обильно кровь истекала, что и было несомненно следами подтверждено, и этот мужественный человек вскоре от них преставился, а ворвавшиеся в дом грабители, переходя из помещения в помещение, последовательно убили - там - женщину, что видно по разрубленному монисту, лежащему в крови, вероятно, жену домохозяина, судя по дорогому виду и значительному весу украшения, а там - молодого юношу, пытавшему оборониться домашней утварью и подручным оружием, которое пригодно для домашних работ и заготовки дров и хвороста, а против дамасской стали нападающего клинка бессильно и бесполезно, и этот юноша в одночасье пал под двумя-тремя рубящими ударами, и кровь его обагрила выпавший из ослабленной руки топорик, употребляющийся для измельчения мяса в начинку для мантов. Нападавшие не пощадили и малых детей, свивальники и детская одежда в углу имели кровавые следы, ни работников, которые нашли гибель свою там, где исполняли положенные труды, кто у тондура, кто у колодца, кто у входа под сень дерев, за которыми заботливо ухаживал, и так все это благородное семейство, взраставшее и собиравшее имущество в течение долгих лет и многими трудами, в небольшое время оказалось под корень изведено и изничтожено навсегда. Во всех в других домах та же картина повторялась, а я обошел их все, что были там, и везде было одинаково, лишь число убиенного народа разнилось - где семья многочисленнее, там и крови, и разрухи несколько увеличивалось, впрочем, незначительно, потому что нападавшие были сильнее и действовали энергично и напористо, и почти не встречали сопротивления, ибо не от кого было получить его.

И удивительное дело, нигде, ни в одном месте, несмотря на многие следы схватки и насилия, не нашли мы ни единого мертвого тела жителей, павших под ударами нападавших, но загадочность сия была нам открыта далее и история явлена в полноте своей и жестокосердии полностью и отчетливо, как если бы мы читали хроники, написанные ясно и открыто на прочном коричневом египетском папирусе или же на лучшем арабском пергаменте, который только в Шахрисябзе выделывают из тонкой телячьей кожи, выбеливая и истончая ее между плоскими камнями усилиями многих рабов и во многом времени, отчего и цена такому товару сверх всякого разумения назначается, и установили мы с достоверностью, что вероломная жестокость была проявлена нашими же соплеменниками, которые оное время тому вышли в набег, нас бросивши на произвол судьбы, и не без тайной надежды никогда более за нами не возвращаться, а проживать свои жизни в свое удовольствие, как они понимали это своими мелкими душами, а именно, похищая имущество других и кровь несчастных проливая, питаться добычею своею неправедной и радоваться горю чужому, как величайшей радости, но только предполагать способен слабый человек над судьбою своею, располагает же господь, который долго терпит, да больно бьет. Испытывая же судьбу и благоволение его, не стоило бы нашим бывшим родичам забывать, что господь в благомудрии своем изощрен, но отнюдь не злонамерен, и свободу воли в человеке с особым намерением сохраняет, давая ему самому выбор предпринять и по своему разумению осуществить, тем самым либо в грехе и зле погрязнув, либо жизнь праведную вести и в меру сил гармонию мира не разрушать. И вот, они выбор свой на собственный манер произвели, необдуманно и высокомерно полагая себя самих превыше остального всего, и расплата последовала вослед неминуемо.

Справедливость же не есть некая категория, присущая лишь изумленному человеческому разуму, и более ничему, а есть некая сила неизвестного свойства, пронизывающая в виде невесомой и неощутимой эманации весь подлунный мир, включая самые тайные и заведомо сокрытые закутки его, что позволяет ей неожиданно проявляться там, где пространство этой силы злостными усилиями человека нарушено или искажено. Свойство же этой эманации в том, что она принуждена от природы заполнять собою весь мир, хотя и не могу утверждать, что сия сила дееспособною остается в небесных сферах, ибо не в силах людских птицами в небо взмывать и там человеческие дела творить, и такое заполнение происходит однородно с полнейшей равномерностью, особенную же нетерпимость и желание восстановления проявляя к местам, где таковая эманация отсутствует. Поелику же лишь человек способен эманацию сию извратить, исказить или полностью выжечь, так что дыры и отверстия в ее едином теле образуются, так и восстановление ее с неизбежностью происходит в местах, где жестокости, насилия и иные несправедливости совершаются, и этот процесс характеризуется всеобщностью и постоянством, однако же порой многого времени требует, ибо неправедного в наши дни много весьма, а суть эманации одинакова и постоянна есть, и по этой причине не следует на превратности судьбы да на долгое восстановление справедливости пенять. Ведь и густой мед, из которого ложку почерпнули и изъяли, не сразу обозначившуюся пустоту заполняет, а лишь известное время спустя, что соответствует всеобщему природному закону.

Справедливость же часто соотносят с возмездием, что во многом верно, хотя и не однозначно, ибо возмездие суть виновному наказание, что может проистекать как от провидения, так и от иного человека, сильного или же изворотливого, и различить возмездие и собственно месть зачастую затруднительно. И не могу сказать наверняка, что же произошло в тот злосчастный день в селении, месть или возмездие, и от кого указующий перст исходил, от природы ли людской или же по божественному промыслу, но случилось то, что случилось, о чем далее рассказ мой.

Мы же вкупе с Мудрейшей продолжали обходить двор за двором и дом за домом, благо это не потребовало сколько-нибудь значительного времени и труда, ведь поселение было совсем невелико, и в каждом месте, нами посещаемом, наблюдали все одну и ту же картину, как под бедным кровом из единственного помещения под легкой крышею, так и в домах побогаче и более основательных, где и два этажа, и запасов изрядно, и, судя по следам, свидетельствующим о злостном убиении, с многочисленными жильцами. И вот, случилось так, что напоследок, завершая инспекторский обход наш, в ходе которого многочисленные разыскания совершались, но ни живого, ни мертвого человека так и не нашлось, пришли мы к дому большому и богатому, во дворе которого хумов стояло до десяти, и амбар был с припасами, и в доме во множестве товаров и имущества находилось, и мастерская гончара с горном во дворе виднелась, и обоняние сказало мне, что где-то на задах дома сего кожи мяли и выделывали их, отчего я стал именовать этот дом домом купца, в этом доме во дворе у открытого амбара застал я всех виновников учиненного побоища и резни мирных жителей, которые и сами стали предметом справедливости восстановления справедливости. И были там все наши вероломные и жестокосердные сродственники, и мужчины все, и женщины, при них бывшие, и всех их сразила десница судьбы, отвратить которую человеку не в силах, а лишь мольбою изменить способно, да обращением к праведности, и вспомнилось мне подходящее месту писание у Иезекииля, и не сдержался я и прочел вслух на память:

- Вот - конец тебе; и пошлю на тебя гнев Мой, и буду судить тебя по путям твоим, и возложу на тебя все мерзости твои. И не пощадит тебя око Мое, и не помилую, и воздам тебе по путям твоим, и мерзости твои с тобою будут, и узнаете, что я - Господь.

- Воистину, - ответствовала Мудрейшая одесную меня.

Ибо увидели мы наших сродственников, сраженных аки небесною дланью, а не человеческою, возлежащих всех там, где застало их, и были они мертвые, и опухшие, и с посиневшими лицами, и с высунутыми языками, и с выкаченными глазами, в мерзости извергнутой пищи и питья, в одеждах, покрытых кровью их несчастных жертв, при оружии, похищавшем жизни воинов и младенцев при матерях безответственно и жестоко, и всех их без признаков жизни. Воистину, что за чудо свершилось здесь, когда разбойники напали на мирных феллахов и предводителей их, и перебили всех до единого, а тела погибших исчезли неведомо куда, а сами победители, горе им и проклятие именам их, пали в одночасье от неведомого мстителя, что торжество справедливости есть, но что в основе удивительного события есть?

И Мудрейшая сказала мне, оборотясь к лицу моему:

- Вот, непостижимо человеку знать истинной меры словам и делам его, ведь эти люди, кровники наши, разделявшие судьбу нашу, помыслили было извлечь выгоду себе из горя чужого, да не ведали, кто правит судьбою нашею и облыжно отрицали верховенство закона божия, где сказано - не убий и не укради. И вот, пала кара на них на всех.

- Мать моя, очисти же мудростью своей глаза мои, скажи мне, что видишь ты, из того, что предо мной скрыто туманом и глазу разума недоступно?

- О, Элиа, ведь и ты зришь сие и знаешь суть вещей, но не откажу в просьбе тебе. Смотри, наши родичи ушли в набег, детей своих бросив и о справедливости позабыв, и, видится мне, несколько времени странствовали по пустыне без дороги и с единой целью - напасть и имущество похитить, а кто станет жертвою, для них безразлично было, лишь бы жертва сильною не оказалась. И в блуждании своем вышли они к тому же месту, куда и ты с караваном и народом своим, в те же края и к этому самому селению, и прямо среди дня, после краткой разведки, и напали на него, и всех жителей его, не щадя никого и с умыслом именно на такое злодейство, все умертвили оружием своим, железным и заостренным, и посмотри, вот, лежит пред тобой одна из сестер твоих по племени, тоже с оружием, и она тоже жестокостью напиталась, и в краткое время не осталось ни малого, ни старого, ни женщины, ни невольника - все убиты были прямо там, где и находились они, а кто бегством пытался скрыться и тем уцелеть, всех тех перебили рядом с оградою. И было их около тридцати человек, а по большей части, кроме трех или по крайности пяти, все они были женщины, дети, да старики, и они убили всех и заставили невольников, что в деревьях работали и воду к ним отводили, угрозами оружия и членовредительством собирать тела убиенных и сносить в край селения за ограду и там в песке немудрящее погребение совершать, без различия и без надлежащего слова и обычая, положенных как попало, мужчин вместе с женщинами, а детей так и вовсе поверх их, и людей свободного звания вместе с невольниками, приобретенными за серебро в вечную зависимость, а потом, как погребли они благородных хозяев и начальников своих, и ближних своих, так потом их самих, всех невольников, двоих или троих, которые скорбную работу эту принуждены были впопыхах делать, убили прямо там, на могиле, кровью свежею ее окропив, и там же воровским способом прикопали тела, дабы извести всех свидетелей гнусности своей.

- Но, мать моя, ведь по твоим словам всех жителей смерти предали, так чья же рука возмездие творила?

- В народе говорилось, да не всеми слушалось: не говори, что сильный, найдется посильнее тебя, не хвастай хитростью, есть и похитрее. Осмотри это место казни, ведь оно в самом богатом доме здесь. И все припасы в изобилии, и все имущество в изобилии. Как лишь сокрыли родичи твои следы изуверства своего, так и пошли праздновать нечестивые дела свои, и остановились здесь, и устроили пир, и накрыли дастархан, и снабдили его всеми благами земли сей - мясом ягненка, и финиками вялеными, и финиками свежими, и маслом, и орехами, и лепешками, выхваченными изо рта готовивших их, и вынесли они козий сыр, и сорвали огурцов во множестве, и лимонов, и базилику, и иссопу, и сушеных гранатовых зерен для мяса, и перцу, и кориандру, и халвы, и рахат-лукуму, и нашли набиз, который хитрым умением из фиников делается и крепче всякого иного рода вина, и принялись насыщаться, и пить набиз как воду и вместо воды, и пожирать плоды чужого труда и не своего имения, и пала кара на них.

- Но ведь не джинн из сосуда очнулся из векового сна и напал на захватчиков!

- Нет, не джинн, а хитрость и мудрость человеческая и мужество защитников слабых от превосходящей силы. Смотри, вон кувшин с набизом, и чашки с набизом подле каждого из пировавших близ мертвых тел, и внемли - употребили они много пьянящего, чтобы забыть зверство свое, после чего и настигла их смерть. Скажу тебе, как думаю, тот человек, хозяин дома этого и имущества всего, узрев захватчиков и не имея силы охранить себя и свойственников своих, всыпал в набиз, прельщающий всякого, кто чужого алчет, сильного яду, может, белладонны, или особого вида грибов, или крепчайшего банджа, а может, иного чего, и они испили, и настала их смерть.

- Отчего ты считаешь, что причина в набизе сокрыта, а ни в чем другом?

- Посмотри, осы слетелись на кувшин, сладостью аромата набиза влекомые, и испили его, ибо бесхитростна божия тварь и зловредства не мнит, и ни одна из них не улетела, а все погибли. Ergo, причина погибели сокрыта в хмельном питье, а не в чем ином, однако же, предусмотрительностью оборонясь, прикажи собрать да уничтожить все без исключения припасы, лежащие в доме сем, ибо излишка бдительности не бывает.

- Воистину, мудрость твоя глубже морской пучины и выше гор Памира, касающихся снежными вершинами самого подбрюшья небес!

А после того прошел я по всему поселению и на каждом шагу видел подтверждение словам Мудрейшей и мудрости ее, и восхитился, и возблагодарил всевышнего за то, что сопроводил меня в странствиях ею. И узрел могильный холм в малом отдалении от оазиса, скорее ближе к нему, нежели далеко, и увидел разбредшихся вокруг немногих верблюдов, на которых захватчики приехали, и некоторых овец, из загона ушедших. Потом же поднялся на стену, поселение окружающую, спасающую оазис от наступления пустыни и от засыпания его блуждающими песками, но от вражеского нашествия не предохранившую, снял с себя плащ и подал сигнал прочим своим людям, и пребывал в ожидании на стене до той поры, пока не увидел караван, предводительствуемый Лебаною, которую сопровождали остальные женщины, и навьюченные полными хурджинами ослы, и наши две собаки.

И вот, по прошествии времени малого, но мне вечностью показавшимся, караван людей моих встречен был мною в воротах селения, и повелел я с той поры и до веку именовать их "Шаарей Рахамим", или вратами Милосердия, так они и поныне называются. И я отвел караван к хаузу и повелел облегчить ослов от их ноши, и завести в крааль и задать им корму и воды, а имущество наше все сложить прямо посередине селения, и наших собак привязать к нему и дать им воды, а после всего наказал собраться всем воедино, самых малых не исключая, около поклажи и выслушать меня. Вскоре же небольшие дела и малые обязанности исполнены были в точности и все мои люди собрались подле меня. И я сказал:

- Люди мои, каждый из вас и все вместе, внемлите моим словам. Промысел всевышнего привел нас сюда, в место это, где мы можем получить отдохновение, но, не загадывая наперед, ведь занятие это неблагодарно и не приветствуется, не стану говорить - на долгое время или же на преходящий миг. Многие испытания выпали на долю вашу и пришлось вам претерпеть столь тяжкое бремя, что иные утратили бы всякое достоинство человеческое и облик людской, и преобразились бы в животных, и стали бы в их образе и жить, покуда смерть сама не прекратила бы их падение. Но такова судьба досталась нам, и недостойно осуждать ее, ибо не мы делаем выбор ее, а нисходит он свыше и избирает нас, и подчиниться ему разумно, а не наоборот. Желтые хани сожалея о себе говорили: Не дай нам бог жить в эпоху перемены царств; великая мудрость в сем. Настигли нас перемены, нашими же родичами произведенные, нами не желаемые, но мы прожили их, не уронив величия Джариддин, и отныне наше место здесь, где заповедано: пусть придут ко мне уставшие, бедные, утратившие надежду, жаждущие свободы. И вот, мы пришли сюда.

Голос мой от волнения величайшего пресекся, и я был вынужден остановиться и перевести дух, после чего продолжил:

- Вот, имение, в котором нет хозяина, и мы берем его по праву нашедшего его, и таков закон. И отныне станем жить здесь и заботиться об этом месте, как о родине своей, ведь другого места для нас в этом мире больше нет. Вольно или невольно, и более всего - не по своей воле, нашим вероломным родичам, сорвавшимся в набеги и в разбойную жизнь, пришлось захватить это селение и отдать его нам, хотя и не желали они того ни в малой степени, но судьба такова есть. И пришлось им самим испытать на себе вероломство и хитрость человеческую, и превратности судьбы, меняющей местами лошадей и наездников, и расстались они все с жизнью самой, и тела их обезображенные ожидают погребения, и мы не вправе отказать им в последней малой милости, и воздадим им. Сами же, скорбные дела завершив, приведем место сие в гармонию, насколько возможно это, и сделаем своим его.

После того, я наказал самой старшей из девочек, Хадасе, принять на себя заботу о детях и отвести их в дом, который пострадал менее других от нападения и в котором следов недавнего убиения почти что и не видно было, и там велел ожидать нашего возвращения не любопытствуя излишне, ибо не желал я, чтобы дети наблюдали последний бесславный путь наших нерадивых родственников и лишний раз соприкасались с мерзостью, нас окружающей, и без того, выпало им пережить столько и такого, что мало кому из годами умудренных пришлось. Сам же вывел пару ослов, на вид посвежее остальных, из загона, и просил женщин помочь мне, и сделал из жердей волокуши, на которых мы, преодолевая обиды и отвращения, положили тела наших родственников, а среди них частью были родители оставшихся на мне детей, а еще и мужья оставшихся на мне женщин, и так отвезли их, и пищу, отравившую их, к месту, ими же самими назначенному под кладбище, и там вырыли яму, куда и сложили тела, и я произнес краткую молитву, в которой сказал:

- Сей мазар да упокоит души не создавших себе покоя на этом свете. Ибо ведомо - человеку единственная жизнь на земле дадена, что бы там синдские мудрецы не говорили про второе рождение и многие перерождения, да только подтверждения тому нет, а наше святое писание прямо говорит - одна жизнь, одна смерть, а затем либо геенна огненная, либо горние кущи. А потому распорядиться жизнью своею есть главное дело каждого человека, единственное сокровище ему дано, которое растерять куда легче, нежели сохранить и приумножить, потому что требует труда тяжкого и каждодневного, и результатов его налицо не видно почасту. Здесь же, в яму в песках, покладем мы родичей наших, простых истин жизненных не воспринявших и обеты предков нарушивших: не убий и не укради, и не возжелай ничего от ближнего своего. Вот, здесь муж твой лежит, Лебана, оставивший тебя и детей твоих на произвол стихии, и муж твой, Рехавия, и муж твоего первенца, Рахель, и отцы и матери детей наших, поправшие самое природу свою, и они в горький час сказали вам: вы прах на ногах наших и оковы наши, и преграда счастию и удачи нам, и отринули вас, и кинулись в погоню за жизнью иной, и вот он, конец их надеждам и предел жизни самой перед вами лежит и их незрячие глаза, жадностью обуреваемые, тотчас будут засыпаны песками, могильным покровом. Что искали и что нашли они - ни к чему вопрошать, ибо явственно сие. Если возможно такое, пусть этот мазар упокоит их мятущиеся души, и пусть вечность, пред ними открывшаяся, станет достаточным временем для искупления вины их.

И я первым бросил в отверстую могилу горсть песка, а потом и все прочие, и общей помощью в краткое время песок покрыл их и в бескрайней пустыне одним безымянным мазаром стало больше, но никто, кроме нас, этот и не заметил. И мы возвратились в селение и стали приводить его в соответствие к себе, и первым делом нашли припасы и приготовили пищи достаточно для восполнения истощенных сил, особенно же для детей, которым дали свежих фруктов и плодов, и орехов, а как напитались они, приготовили им место для отдыха в том самом доме, где следов недавнего кровопролития не было по какой-то причине, хотя сам дом не мог давать удобств, бывших в других помещениях, и истомленные дети уснули сном необходимым, но беспокойным. Умудренная в разных снадобьях Рехавия осмотрела найденные нами припасы и сочла их пригодными и безопасными, и ни в одном из них не усмотрела тайно положенной отравы, хотя в наговорах и ином черном колдовстве не разумела, только все заклинания я счел меньшим из зол, подстерегающих нас, однако же дал наказ пользоваться всем с осторожностью. Остальные же все разбрелись по селению и с превеликим удивлением и любопытством принялись его изучать, как бы примеряясь к своему новому жилищу, и были они оживлены, хотя и утомлены весьма, что наполняло душу мою радостью, мы же вдвоем с Мудрейшей восседали около очага, в котором после некоторого перерыва, вызванного злодейским нашествием, вновь воссиял огонь и готовились кушанья, и я вопросил ее, что мудрость подскажет, как нам поставить бытие наше далее. Она же сказала:

- Странствие окончено, место для жизни - вот оно, здесь, имение твое изобильно и наполнено, урожай созревает и воды в достатке, и есть несколько из скота на расплод, и серебро, и золото есть, восставь же силу свою над этим местом и над народом своим ко благу его.

- О, мать моя, одним лишь имуществом силу не укрепить, ведь в народе корень ее, а весь народ мой немногочислен и слабосилен. Где же источник его сыскать? Чем укрепить народонаселение, если обезлюдели мы? Как восстановить народ свой, если ближайшие наши преобразились в злейших врагов нам? Если на многие фарлонги окрест ни единого поселения, и на запад оборотясь - до Медины сто дней пути, и не слыхать зова муэдзина с минаретов ее в день пятницы; а до Калкаса в Ифракии - двести дней пути по суше и сто дней пути морем; а до Каира сто двадцать дней пути, если только верблюд бодрость сохранит, пересекая пустыню; а до Ершалаима сто дней в дороге до Мертвого моря, и десять дней от него; а ближе нет народа, с которым способно и безопасно было бы себя узами повязать, и дать им своих дочерей, и взять от них.

- Из каждого тупика, что жизнью нам создается, есть многие способы покинуть его. Призови неких людей, доброго рода и нашего языка, оставшихся без крова или лишившихся имущества, и их семействами восполни недостаток народа своего.

- Добрая мысль в словах твоих заключена, да мудрый говорит, что делая первый шаг в начинании каком, следует исходить из преимущества силы своей, и победишь. Смотри, что за народ под началом моим, и нет в нем ни единого сильного, чтобы противостоять кому. И даже если сыщется народ, коего превратности имущества и состояния лишили, как бы не открыть ему возможность восстановить благосостояние его нашими припасами, и не согласится он терпеть силу нашу и преимущество над собой, а пойдет и возьмет своею рукою то, что глаз его увидит, и не мой народ, а его станет во главе.

- Тогда, рассуди сам, отчего бы тебе, изрядным состоянием располагая, не прикупить молодых невольников, благонравных, пристойных видом и достойного происхождения, умелых, близкого рода, которыми впоследствии народ свой увеличишь. Ибо на рынках Басры и Бухары, а еще в Катаре, и в Дубае, и во многих других местах несметное число продающих людей, хотя это и мерзость перед богом. Люди твои пристроены и в надежном месте. Поезжай в путь дальний, купи прибавление народу своему за золото и серебро, и станешь начальником народа многочисленного и сильного, и слава тебе.

- О, мать моя, всякая же мудрость о двух сторонах. Знай же, к северу от Синая, там, где некогда Византийские цари многомудрие свое в книжной записи записали и питали своим умом известное число народов и других царей, и разных языков, и в разных местах, там, где их вскоре полчища турков с лица земли смели, вот там, где туркские паши укрепились, однажды случилось подобное нашему. Ведь турки, народ многочисленный, по сути своей лености привержен и кейф предпочитают всякому занятию иному, отчего они рабский труд извечно почитали, сами же не утруждаясь. И вот, пришло в голову какому-то паше или неразумному везирю его, что и военные дела недостойны туркам самим, а положено им лишь правителями быть да командирами войска, да торговцами и купцами, а еще гаремы и серали собирать, как иные сокровища сбирают, и ходить туда, гордясь безмерно достоянием своим. Однажды решили они собрать армию из рабов, чтобы она за них в сражения ходила, а добычу и земли завоеванные турецким пашам отдавала, и взяли они многое множество юношей в возрасте, когда они еще совсем малы и разумения слабого, и захватили их у разных народов, и у персиян, и у черкесов, и у адыгов, и у многих других, только не у армян, которых почитали нелюдями и всячески истребляли, и дали им учителей строгих и воспитателей свирепых, и с малолетства собрали в военный лагерь, и учили турецкому наречию, и всех обрезали в мусульманство, и пестовали в них жестокость к врагам и повиновение к властителям из турков. Надобно сказать тебе, что армия получилась отменная, и даже начальниками в ней были рабы, и называли их на турецкий манер янычарами, и сражались они яростно, и многие победы завоевали. А потом, силу свою осознав и рабским состоянием не удовлетворяясь, поднялись против паши и клевретов его и смели с трона, будто пыль метелкою из перьев птицы страуса, которая зело велика, что летать неспособна, и сами воцарились над всею Турецкою империей, и правили в ней, покуда все друг друга не истребили. Раб же есть раб, и не стать ему вровень с купившим его, потому что все одно будет он смотреть в бывшее отечество свое, хотя бы и жилось ему там хуже и голоднее, чем в неволе, и сердце его всегда против начальника его, и доверия ему мудрый не дает. Заповедано же мне смертным наказом восстановить Джариддин, а не способствовать уничтожению его, оттого я и отвергаю совет твой.

- Что ж, Элиа, мудрость тебе не по годам дана, да только знай, что и в море воды сколько бы ни было, а исчислить ее можно, и в жизни, сколько бы путей не открывало пред тобою изощренным твоим умом, а все ж число их счесть способно. И вот, не по нраву тебе ни один из советов моих, и слабым умом своим не разумею я, что еще открыть тебе. Вот только совет мой из последних: возьми же сам себе женщин Джариддин и дочерей их, и дочерей, сиротами оставшихся, роди сыновей и дочерей, дай новое начало роду своему и стань во главе угла и столпом, купол держащим, а иного совета не знаю я.

- О, Мудрейшая, уж не ты ли желаешь праматерью Джариддин стать? - смехом спросил ее я, и она, иронию шутки моей мудростью своею благодарно восприняв, отвечала с улыбкою:

- Смех в устах твоих скажет мне больше, нежели слова твои, ибо доброта есть источник его! Открою же тебе, годов моих почти столько же, сколько покойному старейшине сравнялось, и я помню свивальники отца твоего и матери твоей, которых нянчила во время оно, и помню, как сгинули они безвозвратно, и помню первый твой шаг и первое твое слово. И не стать мне матерью Джариддин, хотя назначение это возвышенное и благородное, и все, что отдам я тебе и народу твоему, есть опыт мой и знание мое, и слово мое, и невеликие силы мои. Детям же моим уже не войти под кров племени моего, знай, сыновья мои, защищая народ свой, пали в славных битвах, когда тебя родители твои еще и зачинать не думали, а дочери ушли под руку мужей своих в разные селения и уже многие годы я не ведаю, что и как они. Сказано же, да оставит человек отца своего и мать свою, да прилепится человек к жене своей, и да будет так... Но ведь кроме меня есть и иные женщины в народе твоем, и они во цвете лет и в начале жизни, и они станут матерями и основой народа твоего, возьми же их.

- Ах, если бы твои слова были бы столь же легки, как и дела мои! - воскликнул я, пребывая в некотором смущении и недоумении. - Но ведь не в обычае брать жену ближнего своего, хотя бы и настигла его смерть!

- Отчего же? Обычай тебе придется отныне творить самому, ведь ты один сейчас закон и опора народа своего. Что же до жены брата твоего, так многие народы чтут обязанностью взять ее, овдовевшую, и принять детей его, как своих, и в этом мудрость сокрыта, ведь у тех народов нету сирых вдов и голодающих детей, а полнится народ силой каждого из них.

- Воистину так, но нет ли противозакония в том, что одному мне в народе моем предстоит стать мужем и отцом всех людей своих?

- Законов же на земле по числу народов есть, а единого для всех не существует. Человеческие законы яко глина тягучая, облегают то, на что наложены, заполняя собою каверны да пустые места, закон людей людьми творится и для людей, а потому и несовершенство человека в нем сполна заключено. Что закон? Вот, становится прихотью судьбы властителем человек жестокий и законом его становится ужасающее надругательство над телами невольников его и подданных его, которые все суть рабы, или приобретает власть сладострастник - и у него гарем в тысячу женщин является правом его и тела всех женщин в его землях - собственность его. Златолюбцы и сребролюбцы объявляют законом свое право на все, что в их стране, включая все имущество народа своего, и не брезгуют ни всем достоянием купца, нажитым тяжкими трудами и многими затратами, ни последним оболом вдовы, и всего мало им! А если человек недоумный стал царем, так излишек ума объявляется страшнейшим преступлением в таком государстве. Закон человека лишь средство потакать грешным пристрастиям его. Хочешь ты или нет того, но человеческий закон тебе придется утвердить в народе своем, и сие не по желанию твоему. Есть же еще и божеский, или природный закон, или неведомо от кого, но свыше нам принесенный, над которым не властен ты и изменить не в силах, а можешь лишь нарушить его или пренебречь, но это смертный грех. Закон этот краток и известен всем, хотя и не всюду в чести.

- Знаю и я закон сей - не убий и не укради, и вроде того, что нарушается почасту не умыслом, а по необходимости. Как насильника не остановить, если не смертью его? Как голодному не украсть, если во имя жизни ему чужое взять? Как не желать жены ближнего, если насилием разлучена с тобою есть?

- Моисеев закон произносишь, сын мой, а от бога ли он? Сошел Моисей с горы после бдения его и произнес закон сей, якобы на скрижалях каменных промыслом божиим запечатленный, да где скрижали те? Канули скрижали, и неведомо, что на них писалось, и неведомо, были ли они вообще? Или Моисей переиначил слова на них? Никому не ведомо, от того и не все народы их почитают.

- Ну да, многие богодухновенные списки в изначальном виде не существуют, взять хотя бы мормонов тех, что слова бога на золотых листах нашли, а потом утеряли и стали пересказывать на память, да только ни одна копия с другой не совпадала! И Мардуковы таблички, что он геройскому Гильгамешу с законом дал, тоже пропали. И Торы первоначальной свитка нет вообще, даже и в Кумране самом. Но ведь еще и обычай есть, который закон не писанный, и уж он-то явно не от людей! Ведь от века он, и передается от отца к сыну и от матери к дочери, а из чего происходит, не знают они!

- И это не истина, что обычай от всевышнего произошел. Есть же малое число законов, которые у всех народов почитают, о чем заключить можно, что они от бога, но это тайна. И ты их ведаешь и чтишь, потому что в боге вырос с младенчества самого, и даже многие дикие звери их понимают и следуют. И вот они: не лишай никого жизни его без насущной надобности, это жестокость. Не бери кровной сестры своей и не производи детей от нее, это вырождение. Не ложись мужчина с мужчиной и женщина с женщиной, это мерзость пред богом. Не стяжай более необходимого, ибо алчная глупость это. И живи сам, и дай другому жить, это справедливость.

- Воистину так, но сомнениями полон я, как хауз водою - как свершить мне такое? Как объявить, что отныне все женщины - жены мне, и как избежать возражения?

- Обстоятельства изъясняют суть необходимости убедительнее слов, так что простыми словами скажи им, однако не требуй и не настаивай. И те из них, кто рассудительнее, и те, кому люб ты, и те, кто уважает тебя, придут к тебе, и они твои.

- А как же те, что сейчас в начальных летах своих?

- Скажу тебе поучение, что отец твой должен был тебе сказать, скажу по необходимости, потому что рано ты без отца остался: сынок, если ты не будешь им первым, так будет кто-нибудь другой. Иди же, и твори закон и обычай свой, и поступи по праву своему.

И я повиновался мудрости ея, потому что благоразумие сего умом разумел, но душой робел и в своем сердце сомневался, однако призвал к себе всех, кроме малых детей, и сказал:

- Вот, место жизни нашей и благоденствия нашего. И вы народ мой, отныне поселяетесь здесь и берете во владение имущество сие. И возьмите тот дом себе, который вам поглянулся, и приведите в порядок его и не допустите запустения. И пусть имущество, что в доме есть, отныне вам принадлежит, и берите по необходимости и рачительно. А то, что одно на всех, как вода в хаузе, и скот, и сады, и другое - то одно на всех и каждому принадлежит, бери, что требуется, но на другого посягнуть не смей. А я же теперь отец вам и муж вам, и вот, Мудрейшая - мать всем вам. И кто дозволит войти ко мне, пусть скажет сама, а неволить никого не стану.

И нарек я место сие, поселение, нам доставшееся, и оазис, и имущество его, прекраснозвучным именем Махане, что значит "пристанище", ибо никакое другое имя не было бы ему так созвучно, как это.

С той поры и по сей день в Махане, и только в этом благословенном месте, проживают Джариддин, и число народа моего медленно умножается, и живут они в довольстве и благоденствии, отягощенные невеликими и приятными трудами по поддержанию собственного удовольствия, и работа им в наслаждение и в радость, и ныне число народа умножилось троекратно, большей частью за счет потомства моего, хотя все они дети малые и неразумные, они благость сердцу моему и гордость за будущее Джариддин, и я вознагражден детьми от Лебаны и от Рехавии, и от Хадасы, и от Хадейры, и от Алии, и от Асмоники, и от Фасаэли и не имею потомства собственного лишь от а'Лены по причине малолетства ее и от Рахели, чей взор все более мутит пелена безумия, а факел разума угасает и угасает на глазах моих, и боль пронзает сердце мое от бессилия моего при мысли о несчастной Рахели, но есть и такая ноша на свете, совладать с которой бессилен я. Кроме того, довелось мне принять в подданные себе несколько беглецов, волею судьбы заброшенных в те края в разное время и, как и мы, терпевшие несправедливое преследование жестокосердных гонителей, и я счел, что взять их под руку свою безопаснее, нежели отпустить на волю, и вот, с тех пор они среди нас, и довольны участью своей. Странствуя по необходимости по базарным местам Мерва и Мавераннахра, прикупил я несколько невольников, не вышедших из детского возраста, руководствуясь лишь тем, чтобы они были мальчиками да происходили из близкого мне народа, и это вложение серебра окупилось мне сторицею, ибо в моем селении они наделены той же свободою и обязаны теми же обязанностями, что и мои дети, и каждому из них назначена мать, которую они почитают, как свою родительницу, а каждой из женщин своих, вручая ребенка рабского происхождения, я говорил: Остался сей ребенок один и сиротой, возьми же его из рук моих, питай сосцами его и пусть будет сыном тебе и назови его именем твоего дитя; и они принимали детей, и говорили, вот, мое дитя и я ему мать, а я без изъятия всем им стал отец.

Оглядываясь назад и заглядывая вперед, вижу я, как из чахлого ростка, подрубленного под самый корень недоброжелателями и злопыхателями, выросло стройное и сильное дерево племени моего, и если оно еще не стало баньяном, то уж наверное финиковой пальмою, стремящейся к небу и отягощенной изобильными плодами, и я лишь одно из семени его, которое пусть в основе его, но не единственный источник его, и даже если судьбе сподобится искоренить меня насовсем, народ мой останется невредим, как если оборвать один из корней древа, само древо не засохнет, quod erat demonstrandum. Обет мой исполнен, Джариддин не исчезли в песках времени, подобно вылитой на него воде, а живет и преумножается, и я не устаю возносить благодарственное моление всевышнему за это.

Я же, полагая главное предназначение свое благодарением вседержителя осуществившимся, отправился по свету, подобно несомому ветром кусту перекати-поля, что корень свой в родной земле бросив, в назначенное время срывается с места и движется неведомо куда, неизвестную цель жизни своей преследуя, в поисках смысла того, что произошло со мной и с народом моим, и в разысканиях пределов людского несовершенства и неблагодарности, жестокости и непредусмотрительности, и намереваюсь в поисках сего пройти сколько придется дорог и путей, но отыскать племя людей, обрекших мой народ на верную погибель, и вызнать, что же лежит в основе причиненного ими горя, и разрешить мучающий меня вопрос, всякое ли неблагодеяние наказуемо судьбою обращением к справедливости, или же разум не способен понять, что на свете есть зло, а что есть добро, и есть ли они вообще, или же прихотливым течением людского измышления придуманы и приукрашены, а в самом деле есть лишь всеобщая взаимосвязь событий, возложенная на суету сует, и я ищу, но не нахожу подтверждения чаяниям свои. И был день, и я нашел тех, что совершили злодеяние свое по неутолимой жестокости своей, и я заслал к ним в становище их скрытных лазутчиков и отменных разведчиков, дабы они выяснили и установили с совершенной точностью, как они живут и какое наказание за содеянное послала им судьба, ведь сказано - сеял сам человек, и если семя его было скудно, и жатву он соберет скудную. Но мои посланные вернулись ко мне с ответом: люди, что прежде соплеменниками моими были, а стали врагами, живут, как и подобные, по обычаю их - возделывают нивы свои и пасут свои стада, и взрослые люди делаются стариками, а юные подрастают и на место их встают, и в положенное время едут на торжище, где покупают и продают, и берут в жены у себя и у других народов из истинно верующих, и входят к ним, и рождают детей, и если не сказать, что благосостояние их исключительно велико, то вполне достаточно для безбедной жизни. И я вопрошал небеса: как же так получилось, что злодеи избегли кары? И ответа мне не было, как и посейчас нет. Оттого я иду по свету, чтобы знать, что есть справедливость, и есть ли она, и каковы проявления ее, и дано ли мне понять сие.

И вот, на пути своем я пришел в Данданкан, и многими событиями, удивительными и таинственными, сюда приведен, и встречею с тобою, о благородный слушатель истории моей, вознагражден, восхищен и обрадован, а куда далее идут пути мои, в том отвечаю тебе искренне, я и сам не ведаю, ибо дорога моя ведет не в какое-то место, которое есть где-то на земле, а направляется предметом исхода моего, отчего петляет она, бросаясь то в одну сторону, то в другую, а временами и назад возвращается, и времени окончания дороги моей я не знаю тоже.

Странник же, сопровождаемый его таинственными спутниками, укрытыми до самых глаз одеждами наотличие от его почти что полной наготы, задержав дыхание на приличествующее время, молвил:

-- О, благородный муж, Элиэзер, воистину, встреча с тобою есть наслаждение сердцу моему и бальзам слуху моему! Долгая моя жизнь и многие страсти, сопровождающие ее, не значат и сотой доли кирата событий, прожитых тобою, о златоустый победитель судьбы! И рассказ твой изумителен, и будь он даже написан иглами в уголках глаза, он послужил бы назиданием для поучающихся.

И я сказал страннику:

- Не соблаговолишь ли и ты осчастливить меня рассказом о необычайных и многочисленных приключений жизни твоей, ибо вид твой свидетельствует об многообразии и свойствах изощренных пережитого тобой, что на челе твоем написано так же ясно, как будто каламом выведено: сей достойный человек имеет за спиною своею удивительную жизнь прожитую и опыт его драгоценен, как рубин и как сапфир, и так же ясен, и так же воссияет! А я, с великодушного позволения твоего, воздам отдых велеречивому языку своему и громогласной глотке своей, которую поток словес изверженных изрядно иссушил и утомил, и отдам должное кушаньям этого скромного дастархана, и вкушу даров его, и испью напитков от него.

И странник, откинувшись на подушки, с видимым удовольствием изъявил согласие и начал в своей черед повествование:

- Пускай откроется тебе, что мое пребывание в этом благословенном селении не есть следствие постоянного проживания в нем, или наличия в этом месте некоего моего имения, или же моей семьи, ведь известно тебе, что мое теперешнее положение требует духовного служения, а отнюдь не стяжания и разумного управления накопленным во благо преумножения оного. Я же оказался здесь по причинам, которые подвигли мой дух оставить место моего размышления в значительном удалении отсюда, взять с собою двоих учеников своих, находящихся в состоянии умерщвления телесных желаний и открывающих третий глаз, который только и способен узреть истину, оставить также и духовные практики свои временно, и выйти в дорогу, что в конечном итоге, после многих мытарств, и привела меня сюда.

Да будет известно тебе, что именно сейчас я пребываю в том периоде жизненного развития, который должен завершиться удачным перерождением души и позволит мне перевоплотиться на следующем, более высоком уровне, ибо мирские дела мои уже все исполнены и завершены. Ведь сказано:

Жeлaющий жить имeeт тpи цeли:

Пoзнaниe, Любoвь и Стяжaниe бoгaтcтвa.

Пepвaя чacть жизни пocвящeнa пoзнaнию,

втopaя чacть пocвящaeтcя любви.

тpeтья чacть пocвящaeтcя cтяжaнию бoгaтcтвa.

Я же, вволю и небезуспешно всех целей достигнув и от всех источников пригубив сполна, вкусив от каждого прелести его, по прошествии некоторого времени ощутил намерение оставить жизнь преходящую и приуготовиться к переходу в жизнь вечную, которую вы, по незнанию, нирваной именуете, а ведь это всего лишь малая часть ее. Пришло время мое, и я осознал, что желание жизни в душе моей прошло и кармическое напряжение сфер бытия требует сделать шаг на тропу, ведущую в духовное перерождение, и настал час, когда такой шаг был мною сделан, и с той поры я на этом пути.

От юности моея мнози борют мя страсти, как и всех прочих, по моему убеждению, на великом опыте основанному, от коих и ныне не считаюсь я вполне свободным, однако же, страсти претерпевая, последовательно стремился я, проходя путем Кармы и стараясь извлечь все удовольствия, доступные мне и предлагаемые соблазны мирские вкусить и прочувствовать, перейти к Дхарме и вести глубоко нравственную жизнь, что в конечном итоге мне и удалось свершить, однако же по прошествии времени я убедился, что этим путем не пройти к полному очищению и возвышению духовному, и стал следовать Мокше, добиваясь освобождения от непрерывных перевоплощений, не позволявших мне разорвать эти оковы и перейти в новый и высший круг бытия, и я стараюсь очиститься настолько, чтобы отказаться совсем от удовольствий и страстей, одновременно же постигая истину в том виде, в каком она открывается мне, не насилуя ни ее природу, ни свою скороспелыми попытками постижения непостижимого и располагающегося вне понимания моего. Не стану убеждать тебя в просветленности своей и скажу тебе одно - Дхарма руководит мною сейчас, как бы не пытался я освоить новую степень существования. Дхарма же означает "то, что держит", будучи на санскритском наречии произнесенное. Все на свете есть Дхарма, ибо во всем содержится сущность его или характер его. Уберегу же тебя от общепринятого заблуждения, ибо Дхарма присуща отнюдь не только предмету, а в той же степени и мысли, и действию тела, и речи, и мысли, потому что благодаря такому действию человек удерживается от всех видов несчастий. И я, ныне пробуждая сознание твое словесно, следую пути Дхармы, ведь таким путем ты можешь осознать то, что следует, и то, что не следует делать, и благоразумия и порядка в мире увеличится, что благо. Впрочем, все это лишь одна, и не наибольшая, часть моего существования.

И было время мое, которое подлежит карме и которое требуется прожить и пресытиться им, ибо невозможно и недопустимо отрекаться и обрекать на забвение непознанное. Известно тебе, о умудренный многими знаниями и воистину удивительным опытом, что многие богопочитания исходят из спорного утверждения о невинности юного дитяти, и, ложную посылку в краеугольный камень своего заблуждения обратив, принимаются увещевать юных, а следовательно - неопытных, слабых и глупых, - оставить соблазны этого мира, якобы по сути своея грязные, уродливые и греховные, и удалиться в схиму и монашество немедленно и с младых годов, и многих сим прельщают, что по разумению моей веры есть грех больший, нежели любой другой. Да и сам рассуди, достойно ли богу такого дара, как молитвы прыщавой молодой монашки, которая, ничего не понимает в любви к мужчине, не ощутила восторга и муки материнства, не познала счастья обретения и горести потери близкого и разочарования в предавшем ее надежды, или торопливые моления послушника, которого томление плоти, лишенной природного удовлетворения и облегчения, искушает вступить в противоестественную связь с его же похотливым настоятелем? Что святости в молитве сей? И не ложь ли она, или, по крайности, недомыслием полнится? Скажу тебе, что духовное возвышение не есть присуще только одной невинности телесной, а суть борение жизни, в коем потребность духа к противодействию хаотическим силам и созиданию некоей упорядоченности пребывает в вечном противостоянии с потребностями телесного свойства, включая как сугубо физические примеры извлечения удовольствия, так и те из них, кои оправдываются иными, якобы высшими причинами - властолюбие, сластолюбие, сребролюбие, чревоугодие объявляются необходимыми для начальствующих в такой стране, что и позволяет им тешить низменное, прикрываясь освященными погрязшими в разврате душ жрецами сентенциями, будто бы божественного происхождения. Все же сказанное есть несовершенство тела, кое наделено совершенною, но слабою, душою, и изречено мудрыми - устрани причину, об остальном можно не беспокоиться. Но, как на прохождение любого пути нужно затратить время и усилия, так и духовный путь сопряжен с тем же самым, а без усилий не бывает, и потребно есть когда-то сделать первое напряжение сил к тому. Но ведь этот шаг нужно еще произвесть, и некое изначальное слово произнести, а потом с терпением многим и напряжением сил продвигаться в этом направлении, и не сходить с него, как бы бессмысленно не показалось его осуществление.

Поверь мне, о благородный путешественник, я следую именно тем путем, в истинности которого так старался убедить тебя. О, этот путь есть Великий Срединный Путь, на котором нету места никаким крайним проявлениям! Вступая на него, убедись, все ли ты познал и от всего ли получил удовольствие, и во всем ли ты разочаровался, как в содержащем большую или меньшую долю несовершенства, и если не убежден в том, горе тебе! - след в след сойди с него, вернись назад дабы пройти то, что еще не прошел, и в том истина.

Да будет известно тебе, происхождение мое ведется из числа правителей одного из царств Синда, название которой я произнесу для слуха твоего, именуется оно так же, как и предшествовавшие дню сегодняшнему тысячу лет именовалось: Девапаластан, а столица его называется Трипури, но только имя ничего не скажет тебе, ведь я ушел из дома своего многие годы тому и как бы умер для ближних своих, а они как бы умерли для меня, и я думаю о них не так, как думает в разлуке скучающий человек, главное намерение которого состоит в воссоединении с утраченным, а так, как думает высокорожденный о подданном своем - с заботою и известной печалью, поскольку не дано им приблизиться к нему высотою души из за окружающей скверны и суетности, в кою погружены они.

Принято за правило во всех краях земли, что любое учение, и религия в том отнюдь не исключение, происхождение свое ведет как бы свыше, и уж по всякому - извне человеческого бытия, отчего авторитет излагаемой мудрости должен превышать всякое любое суждение, иначе говоря - так называемое слово божие или поучения наставника-гуру есть единственное и высочайшее наставление к действию, и если воспреемник не согласен с ним или хотя бы просто повергает сомнению пусть даже в самой малости его, как объявляют его злейшим врагом всему мирозданию, отчего почасту и уничтожают или же содержат в унижении в узилище, дабы он горестным примером своим запугивал всех прочих адептов. Ни одно из учений названных не допустит никакой полемики с его содержанием, предпочитая не убеждать сомневающихся верующих в собственной истинности, а принуждать и заставить их следовать ему, отчего заключаю я, что в самом ядре учений такого рода есть изъян в виде некоей несообразности и логической нелепицы, или, как я называю сие - философической червоточины, поелику каждое учение провозглашает обладание универсальной истиной, что невозможно по определению, ибо конечному в объеме своем сосуду - Корану ли, торе ли, библии ли или иному всякому, не вместить бесконечности мира сего и мировоззрения на бесконечность.

Таким вот манером рассуждая, я пребывал в поисках того пути, который мог совместить в гармонии пытливость моего ума и скепсис моего характера, и я, отказавшись в конце концов от соблазнов жизни моей, о которых еще скажу, ушел в странствие и последовательно перемещался из одной общины в другую, в каждой из которых вступая в почтительные беседы с мудрецами того народа. И странствие мое все длилось и длилось, а я никак не находил равновесия между тем, что наблюдаю, с тем, как это мне могут самые мудрейшие личности объяснить и разъять на составные части. Опасаясь за собственное благополучие и сохранность жизни самой, я не старался опровергнуть в разговоре с мудрецами никаких вещей, произносимых их сладостными устами, ибо нет ничего более свирепого на земле, чем уличенный в заблуждении и прилыгании жрец, может, лишь дикая тигрица, детенышей оберегая, сравнится с ним, но и она уступит ему в мстительности и злопамятстве, присущей исключительно человеческому коварству, а животное, даже и в неимоверной жестокости своей, искренне и наивно, а оттого - безгрешно.

И я ушел в путь один и по обету, и путешествовал в пределы аравийские до самого Рога и в пределы иудейские от моря Мертвого до Ершалаима, и в страну Цибет, мудрецы которой знают тайны тайн и секреты секретов, и побывал в Хинде и в Синде, и вошел в славный Константинополь-град, где сияние золота затмевало голос души моей по временам, и вкушал сладость сомнения, беседуя с ханьскими мудрецами, и окончил странствия свои благодарением Аматэрасу у пределов земли, и теперь, держа обратный путь, мню, будто нечто постиг, ощущая же в себе поразительное неудовлетворение.

И я искал себе наставников, и по счастию находил их во множестве, ведь благочестивый ребе Нахман, один из них, учил меня:

- "И поскольку мы так удручающе больны недугами души нашей, потому должен праведник - искусный целитель - вылить на нас драгоценные и чудодейственные снадобья. И несмотря на то, что как будто бы все идет в потери, все-таки аромат остается, и за множеством дней, может, удостоимся мы поймать хоть какую-то каплю драгоценную устами нашими, нутром нашим, и тогда есть надежда удостоиться исцеления полного, духовного и телесного".

И от каждого учителя старался я восприять самое ценное, что только мог - истину, и его способ постижения ее, и почему то, что учитель знал, он почитал за истинное, и иногда мне открывалось убеждение его, а иной раз я усматривал в речах его отсутствие даже и формальной логики и наличие противоречий, но не смел его в том уличать, а смиренно просил дозволения покинуть его ради продолжения странствия.

И вот, в начале пути моего довелось мне вкусить от мудрости иудейской, которая на письме соединила многие учения, что ранее нее существовали, но рассеялись, как рассеяны были народы, бывшие приверженцами их. И видел я многие из законов, которые в разные книги занесены, и брал я книгу Талмуда в руки свои, и свитки Торы, и книги Сефер Йецира, Сефер Отийот и Зогар, воплощающие таинственное и многомудрое знание Каббалы, и погрузился в тайное искусство, яко ловец жемчугов в бездонные пучины морские, и много изъял с глубины дна. Разворачивая же пред собою древние листы, видел я в Торе и в Талмуде, и в комментариях к ним, писанных величайшими мудрецами времени своего, узаконение, человеком для человека установленное, силу которого объясняют через сверхъестественное происхождение такого рода книг, что, конечно, не более чем освященная древностью легенда, красота и очевидная полезность которой сомнению не подлежит, тем не менее, символистика и логика учения сего подобны многим другим, призванным способствовать разделению народов на верных и неверных, и объяснить той самой неверностью необходимость притеснения и порабощения их. Многое же познав и испытав, неожиданно для себя открылось мне удивительное искусство Каббалы, которую они применяют для объяснения и предсказания всего происходящего, положив в основу знания сего постулат, что мир вокруг нас есть некая книга священного толка и происхождения, в коей уже записано все и вся, но лишь знающему тайное сие знание открывается, и записано то, что было, и то, что есть, и то, что когда-нибудь будет и свершится, и тот, кто сие прочесть сподобится и уразумеет, тому и стать царем над людьми и властителем всего, и царства, и имущества, и мудрости.

Сказано же, что божество в сути своей есть предмет всеобщий, непостижимый, необъятный и бесконечный, то есть по изложенным обстоятельствам разум человеческий неспособен к его пониманию приблизиться, а может лишь в некотором роде ему соответствовать и очищаться, тщась постигнуть его. Иудеи же бесконечную божественную сущность именуют Эн-соф, что значит в дословном переложении как "неопределимая бесконечность", и что воспринять человеком невозможно в принципе, даже если и посвящать этому все свое время, а большинству же из людей этакое занятие и невозможно по насущным потребностям, отчего образ бесконечного и неопределенного божества не вызывал у них должного почтения и боязни, по какой причине начальники этого народа потребовали от жречества своего, которое, как бы кто не утверждал обратного, зависело более не от божественной воли, а от благоволения сильных мира сего, а не наоборот, внятного и понятного объяснения, отчего власть от бога и закон для этой власти тоже от бога, и жрецы, не раздумывая о высшей справедливости более необходимого, согласились истолковать книги закона, как положено, что и произвели, и в трудах своих обратились к твердому правилу, которое связывает все на земле и в небесах, что и сложилось в книгу Зогар.

И я с благоговением открыл Сефер Йецира, и открыл Зогар, и прочел много из того, и был поражен открывшимся мне упорядочением мира. Ибо сказано в Каббале, что мир есть древо, которое взрастило на ветвях своих удивительными и загадочными плодами сефироты, именуемые также счислениями, в каждом из которых заключена и цифра, и закон, по которому мир возник и существует. Древо же являет собою связь между каждым сефиротом и всеми другими, что в совокупности производит полную, как они полагают, картину мира, пронизанного силами и связями. Вавилонское же пленение иудейского народа, помимо рабского состояния его на протяжении многих лет, послужило также и возможностью для их мудрецов увидеть и понять обычаи и обряды насильников, и узрели они способность халдеев по расположению и взаимному влиянию звезд и небесных тел видеть вперед на многие времена и во многих аспектах, что иными способами недостижимо есть. И, уразумев мудрость иную, открыли в своих писаниях ранее сокрытое - мир есть единое целое, и пронизан он во всем многообразии своем едиными по природе своей законами, и законы эти есть абстрактная сущность, что, по-видимому, и есть непостижимое божественное начало, а коль так, понимание сих законов вне пределов человеческого опыта, а происходит в мире столь же отвлеченном и в чистом виде в природе несуществующем - в реальности цифр и букв, наличие которых, как и языков человеческих, по природным основаниям необъяснимо, ибо нигде более, кроме как в человеке, они не имеются, и ни одна живая тварь ими не обладает. После же исхода из Вавилона, а может, и на пути исхода того, возникло среди иудеев учение Каббалы, доступное не просто посвященным в него, но и обладающим талантом истолкования, ибо без того оно мертво, как мертвы книги на неизвестном языке написанные, будь даже они хранилищем бездонным мудрости всей и кладезем откровений.

Каббала же гласит, что миром правит переплетающаяся комбинация из десяти сил, которые есть сами по природе своей последовательные проявления неопределимого бесконечного, перетекающие одна в другую, пока все они не смешиваются в итоге, что и проявляет действительность материального мира, воспринимаемой человеком, а ничего в этом мире без причины не происходит и не случается, а случай есть лишь нечто, причины чего нашему пониманию неизвестны. Силы те называют сефиротами, и они не столь недоступны, как Эн-соф, их вполне способно понять, одну за другою, от низшего к высшему, чтобы приблизиться к Богу, получить от него желаемое и тем самым влиять на свою судьбу. А подъем вверх по ветвям Древа сефирот являет собою подлинный путь познания, на каждой ступени которого подлежит постигнуть новую сторону бытия, которое вместе с тем есть единая природа человека, ибо "Правильно, верно без лжи и истинно то без сомнения: то, что внизу и вовне, подобно тому, что ввыси и вглуби - для исполнения чуда единства. И подобно тому, как единое породило из себя все, так все вещи мира возникли из одного". Книга Зогар утверждает, что "весь низший мир сотворен подобно высшему. Все, что существует в Высшем мире, предстает перед нами и здесь внизу, как бы в своем отражении, и в то же время все это есть одно нечто", а в таком изложении божественное и сверхъестественное предстает пред нами не как нечто непостижимое, а доступное для человеческого опыта и его разума и подлежащее изучению и осмыслению, что, безусловно, уничтожает границы для пытливого и остроумного познания, зачастую воздвигаемые прочими учениями о сути и смысле.

Каждый же сефирот есть проявление божественного в мире в доступных глазу человека явлениях и ему соответствует его особое имя, при помощи которого его возможно призвать, управляя чрез посредство его своей судьбою. "Десять чисел, сефирот невещественных: пять против пяти, но завет единства между ними" Сефер Йецира глаголет, а единство есть взаимосвязи меж ними всеми, без коего они ничто, и имя этой цепочке цинарот. Происхождение для всех сефирот едино и кроется в сущности Эн-Соф, которое постичь невозможно, и познавать невмоготу, ибо он погружен в утаенную мысль и идею, бесконечно возвышающуюся над возможностями мысли человеческой, тот, кто не имеет ничего, за что бы эта мысль могла зацепиться, не давая никакой нити ни невежеству, которое спрашивает, ни наиболее могущественному разуму, который утверждает, его олицетворяет первый сефирот - Кетер. Он содержит в себе все другие сефироты, и каждый из них - все последующие: каждая ступень проявления всевышнего предполагает возможность всех следующих ступеней. Наше же человеческое существование есть на последней ступени, имя которой Малькута - там мы и там возможности превоплощаются в действительность, и в Малькуте содержатся все прочие сефироты, и мы не можем их постичь как-либо иначе.

Творец же сам есть единство с творением своим и результат трудов его есть одновременно и первопричина движения его. Надлежит понимать его выше всего, оно вверху всего, и когда мы воспаряем в эту высь, уже более нет ни атрибутов, ни изображений, ни форм: то, что остается, подобно морю, так как воды моря сами по себе безграничны и бесформенны. Лишь когда они встречают землю, они воспроизводят изображение, и мудрый способен счесть по правилу: источник вод моря и поток, который исходит из него, чтобы излиться на землю, составляют два. Затем он устрояет громадный бассейн через образование пустоты на большой глубине: этот бассейн занят водами, вышедшими из источника. Это море, как таковое, и должно быть сосчитано за третье. Теперь эта громадная глубина разделяется на семь каналов, это как бы длинные сосуды, через которые изливаются воды моря. Источник, море и семь каналов составляют вместе счисление девять. И если Строитель, который построил эти сосуды, их разобьет, воды моря вернутся к источнику, и не останется ничего, кроме обломков этих ваз, высохших и лишенных воды. И так Причина Причин произвела десять счислений, или десять сефирот.

Кетер же есть сефирот первый, есть венец непостижимого, корона всего есть, перводвижение всего и белый цвет сущего всего. Хокма есть второй, в нем мудрость и открывание того, что иначе скрыто, а против него - Бина. Бина же третий, есть разум и ограничение, устойчивость от хаоса и основание материи Малькута. Даат сефирот есть ключи знания и он невидим, Даат есть Кетер человеческой возможности при подъеме на Древо, и на нем останавливается глава Змеи против спускающейся с Древа Молнии, и суть Даат в равновесии. Даат невидим, потому четвертый сефирот есть Хесед, который есть величие и доброта, чрез посредство которого неограниченная сила Хокмы изливается в мир. Следом за ним Гебура, который второй на древе суровости, и он есть сила и страх, и борьба его без ярости но за истинность закона. А шестым стоит Тиферет, совершенный красотою, и он есть центр древа равновесия, где сходятся все сефироты, ангелически же Тиферет являет господство. В основе древа милосердия возлежит Нецах, что торжествует жизнью, побеждающей смерть, и восстанавливает естественную форму вещей, а суть его - женская. Но следом за ним во древе суровости стоит Ход, и он силу Нецаха ограничивает и останавливает, духом упорядочивая материю, зародившуюся Нецахом. Ход есть мысль и творец мыслью, и Первосущность всего, доступная постижению человеческим разумом. Йесод же, как явствует из имени его, есть основание древа равновесия, из коего оно произрастает и порождает мир, поскольку в нем содержится видение устройства его. Чистота Йесода, выпестованная наивными детскими душами херувимов, есть как бы субстанция для возникновения формы, которая способна возникнуть в материальном воплощении лишь будучи оплодотворенной астральным светом Йесода, и в том сефироте хранится невесомая часть каждой души, отчего пристальным разглядыванием особо острым зрением способно узреть вокруг почти каждого живого человека вуаль фиолетовую, что Йесодом производится, а как смерть наступает, так и эта эфирная часть исчезает и рассеивается, поглощаясь иными сефирами. В подножии же древа жизни воздвигнут Малькут, о котором и ранее упоминание велось, и из него, яко из врат жизни и врат смерти, выходит все то, что мы привыкли воспринимать как реальное и именуем грубым символом "материя", ибо то, что рождается здесь как воплощенная материальность, на другом уровне бытия означает его смерть, ведь то, что вверху - то и внизу. Клифот же есть зло, что против Кетера, что не творит, а делает мертвым, и имя ему - "скорлупа", он не порядок, а хаос, и противовес всего сотворенного, он уравновешивает и делает твердым созданное и становится несомненным злом, когда творение завершено. Клифот проявляется на каждом уровне созидания у каждого сефирота, как его противоположная часть, в преодолении которое состоит акт созидания.

Учение Каббалы способно объяснить весь мир, включая духовную его часть, и объяснить вопросы, порождаемые прихотливым умом, но не всеобъемлюще. Исходя из мировой книги, в которой уже написано все случившееся и еще предстоящее, Каббала признает предопределенность качеств каждой человеческой души, лишая тем самым свободы воли и права выбора, а Зогар утверждает: "В момент, когда души собираются покинуть свое небесное отечество, каждая душа предстает перед Верховным Царем, облаченная в возвышенную форму, на которой начертаны те качества, в которых она должна проявиться здесь, внизу. Когда человек появился, все было завершено - и мир высший и мир низший, ибо все подытоживается в человеке: он объединяет все формы", что означает совершенство человека, как божественного творения, и бессмысленность трудов в поисках иного совершенства, кроме того, что уже заложено в его природе, что, безусловно, не так и примеров тому неисчислимо является. Противоречие же сокрыто и в самих словах Каббалы: "Человек есть Вселенная, но Вселенная не есть он".

И многие времена я удивлялся и восхищался логикой учения Каббалы, которая позволяет исчислить будущее и видеть его так ясно, как будто все уже случилось, и не мог уразуметь, отчего прописанные в ней правила не управляют миром единообразно, ведь у иудеев и у соседствующих с ними арабов, египтян или халдеев все происходит по-разному, воплощаясь, по большей части, в избиение евреев теми или иными супостатами, чему иудейские начальник многое способствование сами производят, и утвердился во мнении своем о том, что все каббалистические правила и руководства отнюдь не универсалистическим характером обладают, ибо возложены они на еврейский алфавит и к нему яко железными скрепами прикреплены, что означает в моем переложении - будучи соотнесены с любой другою письменностью, смысл они глубинный свой полностью утрачивают при всей красоте и результата не производят.

И видел я красоту и изящество, и удивительную мудрость учения того, и познал его глубину и мудрость, и усомнился во множестве открывшихся мне тайн, и не сыскал истины в том. И я искал тайну сокрытую, и в том преуспел, однако не достиг ее, пока один из знающих людей земли той не открыл мне - бойся поверить в тайну на земле больше прочего всего, потому что нет тайны, хранимой людьми, эти люди охраняют пустые сокровища; ищи тайну в себе, а не вне себя. И познал я, что нет способности открытия всеобщей истины в тех краях, а учения их, хотя и глубоки и увлекательны, лишь малую часть того, что зовем мы нашей реальностью, изобразить способны, по большей же части искажают ее, как толстое венецианское стекло, в окно вставленное, изменяет и приукрашивает то, что за окном, и в том природа его, которую не изменить. И вышел я из пределов земли той, и пошел далее искать тайну, в которой истина.

И довелось мне, перейдя через весьма суровую пустыню вдоль брегов моря, именуемого Красным, где населяющие племена свирепы не по природе своей, а питаемы в жестокости своея крайнею нуждою, которую они вынуждены претерпевать во всякое время, вступить в пределы Византийские, где распространена вера в страдающего за весь род человеческий божьего сына, причем сопровождающая сие обрядность отличается особенным узорочьем и красочностью, что, однако, не имеет силы сокрыть противоречивость и неубедительность основных постулатов самого учения, выдаваемого за единственно верное знание. Воистину, прокламируя триединое божество и неисчислимый сонм могущественных чудотворных личностей, они мнят отрицать многобожие, кое во многих иных верованиях не является предметом обсуждения и даже поощряется, ибо тем самым объясняется бесконечное многообразие влияния сверхъестественных сил на различные части людского бытия, и если всевышнее провидение и в самом деле представляется одной всеобщею и всеобъемлющей силою, то для упорядочивания знания и некоего приближения к прояснению истинного и в тщете уместить бесконечное в ограниченном человеческом разуме каждое из направлений применения этой универсальной силы озаглавлено отдельным именем, и ничего плохого нет в том, что эти проявления силы обозначены именами различных божеств или святых, ибо такова природа человека. В том же соборе, что в граде Константинополе выстроен и занимает множество помещений и изрядное пространство, на многих досках изображены многие и многие святые, каждый из которых способен к чудотворению, то есть властен над тем или иным силы сверхъестественной проявлением, что означает их несомненно божественную природу, что, однако, с амвона опровергается и, невзирая на противоречивость, утверждается наличие единого бога, который не превыше остальных, а просто един, и это заблуждение откровенно абсурдирует против демонстрируемого, впрочем, в споры и диспуты я там не вступал ни в какие.

Там же, углубляясь в противоречиях, в качестве непреложного доказательства существования единого бога, рассказывают трогательную и трагическую историю о Христе, который в одно и то же время и божий сын, и сам бог, и сын человеческий, и искупитель грехов человеческих, за которые карают его те же самые люди, что он спасает. Что есть от бога в нем? - боги или, высказываясь фигуральнее и, в данном случае, чем более отвлеченно, тем вернее, высшие силы, или универсальный закон, или всеобщая связь явлений, или континуум - не проявляют к человеку ни особой доброты, ни особенного зла, и относятся к нему скорее всего индифферентно и безразлично, ибо в расчетах вселенских частная людская судьба есть исчезающе незаметная величина, весьма близкая к ничего не значащей, так что движущая сила, ниспровергающая эпохи и царства, просто не замечает мириады уничтоженных или перемещенных в другие реальности личностей, ибо они лишь пылинки в жерновах ее. Полагать же, что универсальная высшая сила отчего-то решила исцелить и улучшить человечество, пожертвовав частью собственной субстанции и духовной энергии, образовав именно для того дитя во чреве матери без соответственного акта зачатия, есть доверчивая наивность, в кою верить способно лишь тому, кто сам рад обмануться, однако же способы добиться такого знают многие искушенные в искусствах врачевания и магических практиках, и сверхъестественными их отнюдь не полагают.

Многоцветие обряда и золотое изобилие, а также во множестве воскуряемые фимиам и ладан не заслонили от пытливого взора моего целого ряда несообразностей, возводимых в разряд чудес и божественного проявления заинтересованными, как я полагаю, людьми, служащими отправителями культа, и не укрылось от меня их сребролюбие - ибо прегрешение там возможно искупить не духовными трудами и покаянным поведением своим, а приобретая его за деньги, что считается не только возможным и допустимым, но также и поощряемым, и вопрос духовного прощения впрямую зависит лишь от произвольно назначаемой цены за прегрешение, выражаемой в количестве злата и серебра, что никак нельзя отнести к духовной части, которую призвано воспитывать учение. Так, стало доподлинно известно мне, что за повсеместно осуждаемый грех смертоубийства достаточно выкупного подношения, равного стоимости скотины, после внесения которого убийца объявляется прощенным и не имеющим прегрешений, а множество же свершенных убийств, в том числе и поощренных похотью или вдохновленных возможным извлечением корысти, размер воздаяния имеет свойство повышаться, так что он может составлять даже и стоимость здания самого храма, который основывается как бы на крови невинных жертв, однако же считается искренним раскаянием и вознаграждается полным отпущением грехов. Более того, довелось лицезреть мне некую храмовую утварь, потиры, купели и колокола, на которых письменно подтверждалось, что оная вещь вложена в храм таким-то попечителем с указанием имен греховодников, катов, разбойников и убийц, что явственно свидетельствует о лишении князей сей церкви понимания о добре и зле и допустимости воздаяния.

Особенным же образом обратилось мое внимание на основополагающее звено сего учения, которое по неизвестной причине утверждает, что в этой жизни на земле человеку ничего искать не предстоит, ибо она есть краткая и преходящая, и не заслуживающая усилий для ее улучшения и преодоления, а как бы необходимой и почти бессмысленной ступенью к вечной жизни после смерти, чем смысл собственно жизни отрицается, а благодетельной объявляется такое времяпровождение, при котором ничего из установлений безгрешности не нарушается, проще же говоря, предлагается полным жизненных соков и побуждений людям ничего не делая ожидать смерти, в чем якобы и есть смысл жизни, что уже представляется абсолютом несообразности, впрочем, даже многие радетели сего учения мое мнение разделяют, ибо жизнь есть здесь и сейчас, а оттуда, с обратной стороны бытия, еще никто не возвратился и в пользу того не благовествовал.

Тако же весьма странным и удивительным представилось мне утверждение в изначальной виновности человека пред лицем божиим, что выводилось из первородного греха первочеловека Адама с женщинами его - Лилит и Евою, отчего каждый последователь веры сей вынужден был, аки дитя неразумное и напакостившее, исходить из собственной постулируемой извечной греховности и был поставлен в необходимость выпрашивать некоего прощения у божества, кое вначале сотворило его и наделило жизнью и сопутствующими тому сомнениями и несовершенствовами что тела, что и души, потом предоставило в пределах досягаемости его соблазна предмет, да еще и объяснило возможность вкушения его, а затем, таким способом соблазнив, надругалось над ним и лишило поддержки своей, а как не погиб человек и умножился многократно вопреки воле бога и злонамерению его свести под корень род людской, укрепился в храбрости и сомнения в сверхъестественной природе бога умножил, так потребовал тот в сознании неизвестной и постоянной виновности пред ним пребывать, да еще и покаяние возносить, где грехам причисляется все, разве что кроме дыхания самого:

"Неисчислимы, Милосердный Боже, грехи мои - вольные и невольные, ведомые и неведомые, явные и тайные, великие и малые, совершенные словом и делом, умом и помышлением, днем и ночью, и во все часы и минуты жизни моей, до настоящего дня и часа.

Согрешил я пред Господом Богом моим неблагодарностью за Его великие и бесчисленные, содеянные мне, благодеяния и всеблагое Его помышление; согрешил непослушанием, неповиновением, грубостью, дерзостью, самомнением, суровостью, боязливостью, кичением, унижением других, плотоугодием, строптивостью нрава, бесчинным криком, раздражительностью, биением, ссорою и ругательством; согрешил дерзостью, злословием, небрежностью, торопливостью, ехидством, враждою, ненавистью, подстрекательством, неразумною ревностью, мщением и злопомнением; согрешил сладострастием, неприязнью, нечистотою, мечтанием, своенравием, самочинением, любознательностью, похоти влечением, невоздержанием, объядением, пьянством, прихотью и чревоугодием; согрешил празднословием, сквернословием, рассеянностью, шутками, остротами, смехом, насмешками, безумным весельем, любостяжанием, многоспанием, ничего неделанием и всяким моим бездействием: в молитве, службе, посте и в добрых делах; согрешил недоумением, охлаждением, безумным велением, скупостью, жадностью, презрением нищего и бедного; согрешил алчностью, жаждою, ябедничеством, нерадением, праздностью, саможалением, лживостью, лукавством, беспечностью, неуважением к старости: неподчинением начальствующим; согрешил неверием, кощунством сомнением, непостоянством, охлаждением, легкомыслием, равнодушием, бесчувствием к святой православной вере; согрешил безмерною скорбью, печалью, унынием, мнением, отчаянием и всякими скверными лукавыми и хульными помыслами; согрешил маловерием, малодушием, безнадежностью, бранью, лицемерием, лицеприятием, мздоимством, придирчивостью, притеснением, лихоимством, неблагодарностью, татьбой, похищением чужого и присвоением; согрешил потворством грехам, пустословием, суетностью, роскошью, мотовством, недоброжелательством, зложелательством, злорадством, тайноядением и тайнопитием; согрешил попущением препровождения суетно времени, распространением ложных и хульных своих мнений, произношением обдуманно и необдуманно разного рода проклятий: на людей, себя, скотов, зверей и птиц: согрешил соизволением на всякое помышление неправедное, нечистое, скверное и богопротивное; согрешил непостоянством, мечтанием, честолюбием, прелестию, притворством, злоухищрением, поползновением языка моего в словах богопротивных, дни и ночи без сна провождением в делах неподобных: кощунстве, глумлении, соблазнении, плясании, картежной игре, смехе и разного рода забавах; согрешил по восстании от сна без молитвы и крестного знамения ядением и питием, а также и по захождении солнечном ядуще, пиюще, сквернословяще и праднословяще без зазрения совести. Согрешил я ревнованием в зле, советованием ко греху, ласкательством, сластолюбием, любострастием и укорением пищи; согрешил страстным чтением пустых, соблазнительных книг разных романов и легенд; согрешил придумыванием извинений своим грехам и самооправданием, вместо самоосуждения и самообличения; согрешил в сонном мечтании, по вражию навождению, искушением любострастным и блудным. Согрешил - часто и мысленно и во сне творил блуд, мыслил о разврате, уязвлялся женскою красотою, питал в воображении и сердце сладострастные чувства, неестественно удовлетворял похоти плоти, чрез мечтание или лицезрение женщин; много раз мой язык выражал бесчинства, пошлости и кощунства о предметах сладострастия; часто я бывал сластолюбив и чревоугодлив, услаждал себя лакомствами и вкусами, многообразными и различными яствами и винами по прихоти и невоздержанию, до объядания и пресыщения; много раз я был нетрезв и пьян, невоздержан в пище и питии и нарушал священные посты; часто из угождения сластолюбию или вкусу и требованием моды и приличия светского, отказывал нищему и бедному в помощи, вообще я был ленив и расслаблен негою и бездействием; весьма много часов проводил во сне каждый день; много я времени проводил в пустых и праздных занятиях, удовольствиях, веселых разговорах, речах, шутках, играх, в посещении театров и прочих увеселительных мест и в разных забавах; много безвозвратно погибло у меня времени в болтовне, сплетнях, осуждении и порицании; много потерял часов в пустоделании или ничего неделании; много раз я унывал и отчаивался в спасении своем и милосердии Божием и, по безумному навыку, бесчувствию, невежеству, наглости, бесстыдству и окаменению, совершал грехи произвольно, охотно, в полном разуме, при всем сознании, от доброй воли, намерением и мыслью и самым делом. Согрешил я всеми моими чувствами, волею и неволею, ведением и неведением, сам собою и чрез других соблазнился и во всех сих и прочих беззакониях, елико немощь человеческая обыкла согрешати против Господа и Создателя своего, я согрешил, и почитаю себя невинным пред Божиим, паче всех человек".

Произнося же такое перечисление, учение сие, уничижая человеческое достоинство и принуждая признаваться его, как в греховных и осуждаемых, не только в совершенных действиях, но и в невысказанных намерениях, существующих в разуме человека не иначе, как в форме побуждений, произведенных природными его склонностями, роднящими его такоже и к животной природе, в коей все есть безгрешно, ибо неосознанно, требует клясться в виноватом отношении к вышней силе, чем человеческая свобода воли искореняется, ведь и действительные греховодники, свершившие убиение, или покражу, или иное что злое, могут отныне говорить - на сие воля божия, а я против нее не устоял, и имеют не более, чем духовное порицание и епитимью, тогда как выступили они не против учения, коего почасту и не знают, и не признают, а против законов человеческих, главный из которых - живи и дай жить.

Вообще же в открывшемся мне учении усмотрел я некую инфернальную тягу и стремление к погибели, как собственной смерти адептов ее в надежде на вечное блаженство, так и на уничтожение мира сего, которое они именуют Концом Света, и которое якобы должно произойти к объявленному времени, и даже дату времени сего назначают с точностью и известным постоянством время от времени, однако же ни единого предсказания такого рода до сих пор не сбылось, о чем у них, впрочем, принято умалчивать. Хотя, размыслив о предмете сем, нельзя не усмотреть в нем определенной справедливости, ведь предсказание такое, производимое регулярно и с небольшими промежутками между ними, в конечном итоге непременно принуждено сбыться, поскольку всему, что имеет начало, положен конец, так что остается лишь указать на любое его время и число.

Книги же сего учения восхитительно поэтичны и составили бы редкостные жемчужины в ожерелье из того, что написано в этом мире, если бы к ним не относились так преувеличено серьезно и с неподобающим пиететом, что совсем не способствует утверждению об их будто бы божественном происхождении, тем более, что все оригиналы текстов давным-давно утрачены и замещены разновременными копиями, написанными где по памяти, а где и попросту сочиненными в пересказе и переложении. Однако же и в существующем виде книги эти воистину божественны смыслом и красотой своею:

И семь Ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить.

Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю, и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела.

Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью. И умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла.

Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие люди умерли от вод, потому что они стали горьки.

Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть дня не светла была - так, как и ночи.

И видел я и слышал одного Ангела, летящего посереди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить.

И пускай если бы только из одного Экклезиаста состояло все это непоследовательное и противоречивое учение, стоило бы оно того, чтобы пересечь бурное море и страшную пустыню, лишь бы прочесть эти возвышенные строки и восхититься ими, и прозреть душою, и возвысить дух свой от неизъяснимой красоты его.

Подобное же учение, разве что более закосневшее в своих предубеждениях и страдающее еще большей непоследовательностью, бытует среди разных арабских, турецких и прочих иных народов и племен, которые считают единым богом своим Аллаха, к коему взывают пятикратно в день, а в день пятницы и в праздники - многократно, произнося: Ahir bu tuygunibizga Olloh berdiku или аль-Алла-инш-Алла, нет господина превыше Аллаха, превознося при этом не сына божия, как искупителя скверн людских, а пророков, открывшим людям истинное учение и научивших их закону, главным из пророков почитая Мухаммеда из Медины, которому сие открылось по божией воле. Учение же таково, что являет собой более свод законов и правил, нежели рассуждение о смысле жизни и о том, что есть истина, а что не таково, отличие же от прочих верований в крайней степени нетерпимости его последователей ко всем инаким, и их призывается не переубеждать, а истреблять со всей безжалостностью и жестокостью. Правила же этого учения полагаются исходящими свыше, а от этого никакое покушение на них, пускай даже в форме безобидного сомнения, считаются совершенно недопустимыми, а нарушителей сего ждет кара скорая и кровавая, ибо жизнь как единственную и непреложную ценность адепты ее не ценят совсем, что уж явно противоречит основополагающему постулату - уж если провидению угодно стало наделить нас жизненными способностями и душою, стало быть сохранение и укрепление того и другого возложено на нас неким высшим законом в виде самой главной обязанности, что представляется подлежащим оспорению лишь недомыслием объяснимо.

Само по себе учение покорности, изложенное в аль-Коране, составляет свод правил, изложенных на примерах из жизни, и правила эти ясны и сострадательны, и хороши и полезны весьма, а язык книги весьма изящен и должен потакать самому требовательному вкусу. И законы эти не хороши и не плохи, а соответственны тем народам и условиям, в которых они принуждены существовать как местами и климатом, где они исконно обитают, или куда они были переселены более воинственными и сильными пришельцами. От внимательного читателя не ускользнет главное правило, сквозь все это учение проникающее, вроде прочной жилки, на которой держатся, не распадаясь, все нанизанные на нее многоцветные бусы, а именно - востребование полнейшей покорности от исповедующего его. Сура "Открывающая" именует почитаемого ими Аллаха Гocпoдом миpoв, сущность которого, как явствует из дальнейшего, весьма противоречива, ибо он милocтивый и милocepдный цapь в дeнь cyдa, но жестокий и беспощадный к любому и каждому иноверцу, и требует не менее, чем погибели его. И в каждой суре призывается - бойтесь Аллаха вашего, ибо он возмездие по грехам вашим, и хотя законы, изложенные там, хороши и обстоятельны весьма, и зачастую высшую людскую справедливость устанавливают, однако же воплощаются они отнюдь не разумением человека в их несомненной полезности для него самого и для окружающих его, а исключительно страхом пред ликом ужасного и свирепого владыки, что не есть хорошо, ибо мнение самого человека и его убеждение в необходимости следования закону отрицается, как маловажное и ненужное. Аль-Коран, без сомнения, писан человеками осенянными свыше и богодухновенными, но в чем-то вследствие ограниченности человеческого понимания непоследовательными хотя бы по той причине, что богу приписываются ими качества людские и низменные, вроде хитрости, богатства, мстительности и жестокосердия, вот, сура "Корова", которая есть справедливейший и просветленный кодекс правил жития для всех людей, вдруг говорит, что Aллax пoиздeвaeтcя нaд иноверцами, или будет жечь их огнем, или ослепит и лишит дара речи, что для всемогущего и всеведущего, управляющего всеми мирами

(а в этой суре сказано: Oн - тoт, кoтopый coтвopил вaм вce, чтo нa зeмлe, пoтoм oбpaтилcя к нeбy и cтpoил eгo из ceми нeбec. Oн o вcякoй вeщи знaющ!)

выглядит странно и нелепо.

Законы пустыни, где каждая крупинка чего бы то ни было полезного на счету, где нет и не может быть никакого излишества, где опасностей куда больше, нежели удовольствий, а кровь людей горяча и не имеет особой ценности ни для них самих, ни для противников или сродственников их, проникли в суть учения сего и позволяют народам, его исповедующим, жить и множиться там, где другим сие несподручно или же попросту невозможно. Муслихиддин Саади в своей книге "Бустан" так напутствовал некоего владетеля, передавая ему изысканным стихом правила правления, на которых держится до сих пор что убогая бахча нищего феллаха, что богатейшее царство:

На должность мужа чести назначай,

Кормило власти нищим не вручай...

Коль на своем посту везир не бдит,

Пусть наблюдатель твой за ним следит.

Богобоязненным бразды вручай,

Боящимся тебя не доверяй.

Правдивый лишь пред богом полн боязни,

За правду он не устрашится казни.

Но честного едва ль найдешь из ста:

Сам проверяй все книги и счета.

Двух близких на одну не ставь работу,

Дабы от них не возыметь заботу,

Столкуются и станут воровать...

тем самым объясняя, что недоверие к ближнему своему есть единственно правильное поведение, поскольку иначе нищета, нехватка и скудость имения подвигнет исполненного самых чистых помыслов на преступное дело, а ведь в тех краях воистину ничего нет в достатке, и самая вода там на вес золота, и даже на топливо для домашнего очага потребно сбирание и сохранение навоза от животных, но и того не хватает, и он служит предметом торга.

Оттого и законы, Аль-Кораном объявляемые, видятся со стороны, где ничего такого не происходит, как необычные и неприемлемые, вроде обычая взять себе четверых жен и жить с ними одним домом и одной семьей, вот только прежде осуждения и порицания того попробуй рассуди с их стороны - мужчин у каждого из этих народов совершенно в недостатке из-за сурового и воинственного нрава и жестокостей обхождения, а выжить способно лишь тем, семья которых имеет на прокорм стадо или поле, что требует многих трудов для возделывания их в природной скудости, и одной женщине невмоготу осилить сие, хотя в других местах, более благополучных и плодородных, женщины сами могут иметь хозяйство и наследовать, как исвободный человек, и там не редкость обладающая значительным имуществом состоятельная вдова или же одинокая женщина самостоятельная и независимая от мужского покровительства, которая способна прокормить себя и детей своих, хотя такое положение повсеместно и не одобряется. В пустыне же, если кто овдовеет, вынуждена искать защиты у брата своего или у брата мужа, иначе же отдается она на поток и растерзание и дело обычно заканчивается ее смертоубийством. Оттого же Аль-Кораном подробно рассказано, как брать женщину и как входить к ней, и как содержать детей, и как дать ей развод, и как снова взять ее, и как имуществом ее наделить, и как сирот опекать, и родителей, и как залог взять, и как написать договор на письме, и многое всего, что относится к имуществу и владению, потому что иначе человек, злостно преследуя выгоду свою, ведет себя не по-людски с ближним своим, унижая и оскорбляя его, что не есть благо в глазах Аллаха справедливого, а собственного закона в человеке - увы! - нет, пустыня же место негостеприимное и когда беззаконием человеческим полнится, становится она местом безжизненным и непригодным. Тысячелетие тому назад Афзаладдин Хакани умудренный утверждал, что в его обиталище зачастую смерть облегчение большее таит, нежели тяготы жизни:

Моя дальновидная новорожденная дочь,

Увидев, что мир этот место плохое, - ушла.

Она поняла, что несчастья еще впереди,

От низких душою, от злобного роя ушла.

Увидев, что беден мой дом и что я ей не рад,

Она в неизвестность, дитя дорогое, - ушла.

Увидев сестру свою старшую в черной чадре,

Подумав: "О, боже, мученье какое!..." - ушла.

И в многомудрии своем, желая народ свой усилить и укрепить, и напитать здоровьем, и соблюсти благонравие, в Аль-Коране прописана сура "Женщины", где богобоязненному приказывается брать женщину лишь только по правилам и предписаниям, потому что "зaпpeщeны вaм вaши мaтepи, и вaши дoчepи, и вaши cecтpы, и вaши тeтки пo oтцy и мaтepи, и дoчepи бpaтa, и дoчepи cecтpы, и вaши мaтepи, кoтopыe вac вcкopмили, и вaши cecтpы пo кopмлeнию, и мaтepи вaшиx жeн, и вaши вocпитaнницы, кoтopыe пoд вaшим пoкpoвитeльcтвoм oт вaшиx жeн, к кoтopым вы yжe вoшли; a ecли вы eщe нe вoшли к ним, тo нeт гpexa нa вac; и жeны вaшиx cынoвeй, кoтopыe oт вaшиx чpeceл; и - oбъeдининять двyx cecтep, ecли этo нe былo paньшe, и - зaмyжниe из жeнщин, ecли ими нe oвлaдeли вaши дecницы пo пиcaнию Aллaxa нaд вaми. И paзpeшeнo вaм в тoм, чтo зa этим, иcкaть cвoим имyщecтвoм, coблюдaя цeлoмyдpиe, нe pacпyтничaя. A зa тo, чeм вы пoльзyeтecь oт ниx, дaвaйтe им иx нaгpaдy пo ycтaнoвлeнию." Ведь тем законом устранена одна из главных причин раздоров внутри народа, а именно обладание женщинами, потому что и самый из справедливых теряет голову и разум его, когда не имеет правила в том, и многие распри возникают, силу народа убывая, и в том великая мудрость учения сего - вести народ по обычаям, которые были уже прежде него.

Сурою же "Трапеза" установление содеяно по чистоте и нечистоте и обычаю пищи пустынника, и в ней сказано - "Зaпpeщeнa вaм мepтвeчинa, и кpoвь, мяco cвиньи, и тo, чтo зaкoлoтo c пpизывaниeм нe Aллaxa, и yдaвлeннaя, и yбитaя yдapoм, и yбитaя пpи пaдeнии, и зaбoдaннaя, и тo, чтo eл дикий звepь, - кpoмe тoгo, чтo yбиты пo oбpядy, - и тo, чтo зaкoлoтo нa жepтвeнникax, и чтoбы вы дeлили пo cтpeлaм. Этo - нeчecтиe." И в законе сем великая мудрость, ибо самим обычаем питания отделены друг от друга последователи учения ислама и иноверцы, и то, что сохранит человека без вреда здоровью и благонравию его, и что сближает одних и отдаляет других, и это достояно и необходимо тем народам в их местожительстве. Внимательный же и посторонний наблюдатель откроет себе, что закон этот, при всей важности и непреложности его, суть закон также человеческий, а не божественный, ибо тому, кто вседержитель есть, не нужно снисходить до управления едой и всеми прочими отправлениями, а целью его возвышение духовной части бытия является.

Так же и многие другие законы, если не применять их к тяжкому бытованию пустынника и странника, мало применимы к какому иному народу и непонятны ему, а потому вызывают у него неприятие и противодействие, тогда как, повторюсь еще, и не осуждай меня за многословие мое, сами по себе законы не плохи и не хороши, и не лучше каких других, а лишь в том беда учения этого, в других отношениях изысканного и многомудрого, что не допускают адепты его никакого сомнения в окончательной истинности его и в мудрости многих других учений и священных книг, в каждой из которых рассыпаны свои особенные перлы смысла и сияющие глубиною рубины откровения. А тебе же скажу, чтобы ты слышал, как неземною музыкою звучит благородное приветствие на их языке, и чтобы душа твоя восхитилась его изяществу: Assalam aalaikum wa rahmatullah, Bismillah, и пусть не оставит тебя мудрость и благоразумие.

А потом, от пустынных народов, которые увлекали мой ум в глубины истолкования слов пророка и соответствия правления различных халифов, начиная с первого - Абу-Бекра, и включая самого сиятельного из них, отца всех отпрысков мужского рода по линии пророка Мухаммеда, который, да будет известно тебе, от всех четырех жен своих имел одних лишь дочерей, четвертого халифа Али, злодейски убитого и в Наджафе погребенного; я познал и сладкозвучную и наполненную глубинным смыслом поэзию, сладчайшая из которой сложена на благородном фарси, и через нее постиг, что и там, где усомниться в вероучении невозможно по очевидным причинам, те же вопросы, что и моей душе покоя не дают, задают умелые стихотворцы в своих виршах, из коих многие столь сильное и острое рассуждение содержат, что и многие века переживают и доныне во славе своей сияют. Вот, послушай, как блистательный Джалаладдин Руми, будучи сам суфием и принужденный сомнения свои в тайне держать и уста закрытыми аки дверь на засове, представил спор относительно верности того или иного учения и его превосходства над другим:

И кто-то в заблуждении глубоком

Себя считать готов подстать пророкам.

Мы тоже, мол, сродни мужам святым;

Мы, как они, едим, и пьем, и спим.

Сии слепцы не чувствуют различья,

Равняя все: ничтожность и величье.

Что делать, с одного цветка берет

Змея свой горький яд, пчела - свой мед.

Две кабарги в долине обитали,

Одни и те же травы их питали,

Но мускуса дала одна немало,

И лишь навоз другая даровала.

Двух тростников так схожа красота,

Но сахар в том, а в этом пустота.

Таких примеров тьма, и человек

Все постигает, доживая век. -

из какого изложения и ты со всей отчетливостью узришь, что мудрую мысль достойный человек всегда способен изложить внятно для разумеющих, как искусный ювелир придает оправу для камня, создавая тем самым ему не только цену, но и полезность для употребления и многократно повышая его стоимость.

И вот, многое из времени моего я отдал на странствие среди народов, почитающих аль-Коран как основу жизни их - ислам, и многое из мудрости впитала как губка душа моя, и многие чудеса я воочию узрел, и прикасался и к камню Каабы, и к гробнице Али и наследников его имамов Хусейна и Хасана, и совершал пятикратный намаз, обратя лицо свое к Мекке, и прочел весь аль-Коран с должной внимательностью и сосредоточенностью, и сказал себе - О, это достойный путь, но это не твой путь. И поднялся я с колен, и отряхнул прах дорожный с ног своих, и вышел из той страны, дабы искать и далее ту мудрость, к коей звало меня сердце мое, а я не мог противоборствовать зову его.

И я вошел в пределы Хинда и Синда, миновал стороною свое княжество, в котором, впрочем, с начала странствия моего уже стал последним нищим, а не отпрыском сиятельного рода, и шел по земле той, вкушая плоды ее от земли и мудрости, благо и тем, и другим зело она изобильна, и входил в селения, и немного говорил, более же внимая мудрецам земли той, и слова их были весьма занимательны и проникновенны, и я познал многое и глубоко. В большей части тех земель, несмотря на различие княжеств, властителей и исповедуемых учений, с терпимостью относятся к иноверцам и не взыскуют крови и самой их жизни в надежде очищения веры и установления порядка, исключая лишь самые северные районы, где от арабов и персиян установился ислам, чем все прочие учения были полностью искоренены. В остальном же странствующему, не располагающему никаким имуществом, не приходилось испытывать каких-либо особых притеснений, и я перемещался от одного назначенного места к другому, а когда узнавал по дороге о существовании где-либо поблизости какого-нибудь особенно почитаемого места, связанного с рождением или перевоплощением Будды, либо о каком-то мудреце, достигшего просветления в некоей сфере познания, либо же о значительном и известном ашраме, слова гуру которого следовало выслушать по тем или иным причинам, я отклонялся от пути своего, которого, собственно говоря, и не было установлено с точной достоверностью, и с легкостью изменял направление движение своего, так что нить дороги моей была запутанной в клубок, а не протягивалась прямо.

Великая страна Хинд, протяженная на многие расстояния, населенная великим множеством народа и имеющая великую историю, породила также и великое множество заблуждений и досужих домыслов, в которых удивительным образом перемешаны и сочетаны правда и вымысел, а также глупость неизвестным способом сопряжена с глубокомыслием. Некий Элиот Уайнбергер, чей опус довелось мне прочесть, помимо собственного весьма развязного обращения с попавшими ему на перо крупицами знания, подобным же образом обошелся и с сочинениями других, так называемых, очевидцев, которые внесли сумятицу в и без того разрозненные сведения об этих местах. Упомянутый писака, ничтоже сумняшеся, утверждал, что сам Ной назвал эту страну Хиндом, хотя доподлинно известно, что слово это основополагающее происходит из санскрита и никакого отношения не имеет к Ною, оставившему корабль свой на Араратской горе, где и по сей день его лицезреть возможно, и который, как всем известно, был из потомков Адама и говорил на ином языке. И уж совершенной блажью представляется утверждение о том, что правитель Хинда прозывается Царем Знаний, по той очевидной причине, что Хинд никогда единым царством не был, а имел множество княжеств, возглавляемых раджами, по всей своей земле во всех пределах ея. Раджи эти очень любили всякое пышное титулование, наподобие Властителя всего мира, Сильнейшего победителя и прочего хвастовства, вот только никто из них знаниями себе не льстил, а в большинстве своем они и письменного слова не разумели. Опять же, рая в Хинде нет и никогда не было, ведь рай находится в других краях - в Едеме на востоке, откуда выходила река для орошения рая и потом разделялась на четыре реки: имя одной Фисон: она обтекает всю землю Хавила, ту, где золото; имя второй реки Гихон: она обтекает всю землю Куш; имя третьей реки Хиддекель: она протекает пред Ассириею, а четвертая река Евфрат, и она увлажняет и наделяет плодородием Месопотамские земли. А вот с утверждением о том, что в Хинде в году два лета и две зимы и всегда зеленая земля следует согласиться, ибо в большинстве местностей там действительно так, хотя и не везде, особенно там, где горы.

Если бы иак называемые описатели Хинда побывали в нем самолично и прошли его с юга на север и с запада на восток, истерев железные подошвы сапог в дорожную пыль, они никак не насчитали бы в нем двенадцать тысяч семьсот островов: одни целиком из золота, а другие из серебра, а еще острова, где такое изобилие жемчуга, что люди не носят одежд, а покрывают себя жемчужинами. Неверно в их писаниях и то, что все в Хинде спят на шелковых матрацах и на золотых кроватях, а за столом едят с серебряных блюд и каждый, независимо от своего чина, носит жемчуга и кольца с драгоценными камнями. Страна эта изобильна и богата воистину, но отнюдь не настолько, и населяющий ее народ в огромном множестве угнетаем сугубой бедностью, которая представляется скорее унизительной и страшной нищетою, когда даже скудной еды недостаточно для напитания. Правдиво же, что вино там делается из сока пальмы и есть дерево, плод которого напоминает хлеб, а по улице там ползают змеи, а также часто случается такой зной, что люди совсем не выходят из дома, конечно, только те из них, у которых есть дом, потому что великое множество народу вовсе не имеет крыши над головою, что вряд ли является таким уж большим счастием для них. Истинно и то, что там поклоняются корове и если кто-то убивает корову, его тут же приговаривают к смерти, что немедленно и исполняют, а некоторые иные, особенно по праздникам, берут с собой коровий помет и мажут им себе на лицо, почитая вместо благовоний.

Однако же у авторов тех путевых заметок, которые своего собственного жилища никогда в жизни не покидали, описание племен и народов Хинда представляет собой наиболее изощренное и фантастическое произведение, равного которому я не встречал нигде, включая самые волшебные и невероятные сказки Шахразады, коими она три года жестокосердного властителя умилостивляла и ведь умилостивила. Так, утверждают, будто там есть племя людей, у которых по восемь пальцев на руках и на ногах, и есть племя людей, которое не может прожить без яблока - когда они отправляются в путь, то должны брать с собой этот плод, ибо без вдыхания запаха его они погибают, и есть племя людей с ушами до колен и еще одно - с такой большой верхней губой, что они закрывают ею лицо, когда спят на солнце, и будто бы есть племя лающих людей с песьими головами и есть племя рогатых людей, которые хрюкают как свиньи, и есть племя людей в перьях, которые могут взлетать на деревья. А еще там якобы есть племя людей ростом всего лишь в один фут, и они всегда должны остерегаться, чтобы их не унес аист, птица сильная и ширококрылая; и племя людей, ступни которых повернуты назад; и люди с ушами, похожими на крылья ветряных мельниц - по ночам они ложатся на одно ухо и накрываются другим; и есть люди без голов с глазами на животе, люди, которые ходят на четвереньках и такое невероятное племя людей, у которых одна огромная ступня, и когда они хотят отдохнуть под полуденным солнцем, то ложатся на спину и подымают ногу как зонтик.

Все это плод досужего воображения и благоглупости, а также представившаяся возможность выказать собственные фантазии на публике, потому как иначе и невозможно указать, отчего особенно изощренными небылицами описано все, касаемо женщин Хинда, их одежд, вернее, полного их отсутствия, а также свободы нравов, которой они будто бы предрасположены, особенно же в части многомужия и общения с иноземцами, равно такоже их прочих особенностей, не называемых в приличном обществе. Однако же, среди всего вранья, совершенно верно то, что число народонаселения в стране велико весьма, хотя и не потому, что там не бывает мора, и не потому, что они не любят покидать свою страну.

Все это, и многое другое открывалось мне в моем скитании. И чем более проходил я селений и выслушивал мудрых, и лицезрел достигших просветления, и входил под сень храмов, некогда составлявших чудеса света и прославлявших времена богов и героев, творивших историю и саму землю Хиндустана, тем все отчетливее убеждался также и в том, что некогда славные и великие времена давно миновали и сейчас я наблюдаю не более, чем слабый отблеск величавого заката, когда самое сияющее светило уже скрылось за горизонт. При всей изобильности земель этих, способных к урожаю и трижды в год, а местами - и четырежды, непомерное народонаселение истребляет все плоды с той же поспешностью, как они и вызревают, при этом отдаваясь бездумному увеличению числа себе подобных с энергией и страстью, достойными лучшего применения. Начальники же сих земель, все, как один, обладают огромными богатствами и освященной традицией властью, однако не умеют применять их ни на что иное, кроме как на окружение себя неслыханной роскошью в виде золота, самоцветов, жемчуга, множества слонов, слуг и войска, которые лишь способствовуют уничтожению припасов, сбираемых в напряженном труде изгоями того же общества, лишенными даже призрачной возможности среди них как либо возвыситься.

Воистину, Ригведа, неизвестно кем сочиненная, провидчески воскликнула за много веков до того:

Где блестящее собрание героев,

Сыновей Рудры на сверкающих скакунах?

Рождение их - тайна для смертного,

Только они сами об этом знают.

И я задавался тем же вопросом, переходя от одного селения к другому - где же герои этой земли и куда канули они, построившие величественные храмы, создавшие Махаяну, Махабхарату, Артхашастру и Кама-Сутру? Отчего потомство их не более, чем выродившиеся царьки, восседающие на своих тронах лишь в силу привычки, а не по необходимости того, неспособные даже приказать, не упоминая даже о невозможности изменить состоявшийся ход вещей, заводящий народы все далее и далее в пучину бесславного исчезновения в исторической бесконечности, либо утратившие самодостоинство черви, которыми помыкают все, кому не лень, и которые смирились со своей участью? Отчего мудрецы сего народа, проникнувшие мыслью и взглядом за пределы мира и достигшие истока истоков, не имеют желания открыть истину всем нуждающимся? И я шел, и искал ответов.

Знай же, что по миновании времени героев, которые олицетворяли силы борьбы и созидания, а также служили заводною пружиною всего круговращения бытия, отчего история тех лет напоминала кипящий серебряный котел, в коем бурлила кровь, щедро сдобренная тропическими пряностями, иные властители дум пришли на смену уставшим от борения творцам и воинам, и они стали исповедовать доктрину о необходимости собственного, и только своего собственного, очищения в целях личного возвышения и приобщения к божественному состоянию. В таком положении им уже не было необходимости, а главное - отсутствовало вообще желание окружать себя единомышленниками дабы передать им свой бесценный опыт возвышения. Вместо того они распространяли кругом дух уныния, заставлявший замыкаться в самих себе людей, способных к размышлению и самосозерцанию, и это поветрие исходило от них вроде болезненного исчадия, заражавшего восприимчивых к нему, и те уходили внутрь себя и отказывались как либо влиять на мир, кроме разве что изложения открывшихся им истин путем поэтическим. Длительное время и я отдал изучению этой ступени самосовершенствования, хотя в конечном итоге в какой-то части и отказался от нее.

Суть же учения, по моему убеждению едва ли не погубившего великий народ, заключается в следующем. По их разумению, жизненное существование человека в целом предопределено: его душе предстоит бесчисленно умирать и возрождаться, воплощаясь в разные живые существа, в зависимости от того, насколько он следовал в течение жизни принципам негреховного существования. И если жизнь его состоялась с малым числом и тяжестью грехов, он имеет возможность при перерождении воплотиться в существо высшего порядка, а в итоге даже влиться в Атман, где в едином разуме и совокупном экстазе вечного блаженства нирваны слились сущности выдающихся людей, достигших просветления и ставших Буддами, в противном же случае душа человеческая обречена на новое перерождение, возможно даже в форме низшего существа, а не человека вообще, чтобы заново терпеть невзгоды и мучения в надежде добиться освобождения от оков круговорота бытия.

Причинами же круговорота бытия являются омраченные действия, содеянные человеком по недомыслию или же намеренно, причем как умственные намерения, так и осуществленные акты, произведшие некие действия, и скверны, преследующие его из прошлой жизни. Устранением причин сводятся на нет омраченные совокупности, а освобождение от них приводит к исчезновению связанного с ними страдания. Таково освобождение, которое может быть двух видов: освобождение, заключающееся просто в уничтожении всех форм страдания и их источников, и великое, непревзойденное освобождение, состояние Будды. Первое - это уничтожение всех обусловленных сквернами препятствий на пути освобождения от круговорота бытия, но не препятствий к прямому постижению всех объектов познания. Второе - это наивысшая ступень, полное уничтожение как скверн, так и препятствий к всеведению, что и объявляется конечной и наиболее желанной целью всего существования человека, к чему устремились многие из лучших людей страны.

Однажды, по прошествии многого времени и преодолев многочисленные препятствия пути, которым я обязан был близким и не всегда благополучным знакомством с тайфунами и муссонными ливнями, вязкой грязью дорог, острыми камнями горных троп, от которых не спасала никакая подошва, впрочем, обувью к тому времени я уже давно не пользовался, как предметом излишним и от размышления отвлекающим, я пришел к дереву арче, известному в той местности своим возрастом, огромным размером и тем, что у его ствола, покрытого натеками коры, как натруженные руки вздувшимися венами, проповедовал некий гуру, имя которого пред посторонними не открывалось - сам он имени своего не произносил; местных жителей, жертвовавших ему пропитание и скудные одежды, имя его не интересовало, ибо в стремлении к самосовершенствованию и в надежде избегнуть превратностей судьбы, обманув ее якобы участием в благом деле, они точно так же жертвовали бы любому блаженному, вздумавшему остановиться для благовествования именно под этой арчей, впрочем же - как и в любом другом месте; ученики же обращались к просветленному почтительно: "Учитель", как и я некоторое время именовал его, почитая собственным духовным наставником и пытаясь воспринять от него мудрости и постигнуть объявляемый им духовный путь. Учение его состояло в необходимости расторгнуть круг перевоплощений, в котором, как он был убежден, но ничем сие подтверждать не имел возможности, были изначально закрепощены человеческие души, его в том числе. На этом пути каждый из адептов, взыскующих освобождения, движется самостоятельно и разобщенно, так что его учение разительно отличалось от всего того, что я видел и постигал ранее - ни о каком единстве людей, объединенных общей идеею и действующих совместно, даже и речи не было. Каждый сам по себе на пути совершенствования, каждый одинок и самодостаточен в открывании сего пути, и лишь к учителю, ушедшему на этом пути, следует обратиться за советом и правилом, после чего вновь практиковать индивидуально. В значительной степени именно это привлекло меня к пути просветления, ибо к тому времени я уже постиг, что исправить людей и улучшить этот мир никаким учением неспособно, ведь корень зла в природе людской, а не извне, и одолеть его неспособно, покуда сам носитель зла не осознает его и не поймет необходимости борения его; а чего бы ему стремиться к самосовершенству, ежели его дурные привычки и болезненные страсти дарят ему наслаждение сейчас и здесь, а что там будет в будущем, так кому сие ведомо?! Идея же, следуя неким правилам, улучшить самого себя настолько, чтобы одолеть высший уровень существования, создать, так сказать, самому себе персональный Эдем и бесконечно наслаждаться им, весьма и весьма привлекала меня, ибо представлялась достижимою без каких-либо дополнительных условий, в частности - без нужды заботиться о духовном развитии ближнего своего.

И я стал приходить к многолетней и древней арче, и садиться под нею ежеутренне и ежевечерне, дабы выслушивать суждение гуру о практике самосовершенствования, и стремился следовать ему. В те поры я уже давно отринул стяжание в качестве желанной цели и смысла самого существования своего, и оставил имущество свое на усмотрение семьи и близких родичей, не взяв с собою более необходимого, кроме одежды, бывшей на мне. Питался я дикорастущими плодами земли или же, по временам, с благодарением довольствовался подаянием местных доброхотов, радых выслушать повествование о моем путешествии и новости из других мест, коих они были совершенно лишены в силу их собственного домоседства. Плотские же желания, обуревавшие меня во время оно и требовавшие удовлетворения, покинули мои мысли и если и тревожили меня, то лишь где-то на крайней кромке сознания, слабым следом напоминая о том, что и эта часть жизни мною уже прожита и пережита, хотя плоть еще и не совершенно умертвилась. Иначе говоря, мне казалось, что земной путь мною пройден полностью и до конца, и я готов вступить на вышний путь совершенствования души, и идти по нему, и нуждался лишь в духовном руководстве, без которого чувствовал себя как бы в густом тумане, когда даже верного направления движения не определить без подсказки извне - звука колокола или света костра.

Сидя под арчею, благословенный гуру говорил о четырех драгоценностях: "Это - истинные страдания, это - истинные источники, это - истинные пресечения, это - истинные пути. Страдания следует познать - тогда не останется страданий, которые следовало бы познать. Источники страданий следует устранить - тогда не останется источников которые следовало бы устранять. Пресечения страданий следует осуществить - тогда не останется пресечений, которые следовало бы осуществлять. Пути следует пройти - тогда не останется путей, которые следовало бы проходить".

И я вопрошал его:

- О благословенный, что есть истинное страдание и как познать его? Как обрести мне уверенность, не страдаю ли я, и в чем заключается оно?

И гуру отвечал:

- Взгляни в воды водоема и что увидишь там?

- Это мое отражение, о благословенный.

- Что ты видишь в воде?

- Образ мужчины в средних годах, в рубище облаченного, и еще вижу шнур дваждырожденного на плече его. Волосы его длинны и многие седины в них. А еще вижу половинку кокосового ореха в виде чаши для подаяния, вервием на поясе его укрепленном, и вервие то из волокон хлопчатого дерева, оно сплетено вчетверо, и одно плетение в силу воды, а другое в силу земли, а еще одно - от воздуха, чем все живое беспрепятственно пресыщается, и еще одно - в знак огня, которым все завершится.

- Что еще видишь ты?

- О, благословенный, вижу, что прошел множество дорог и нелегких путей, и кожа сожжена солнцем и стала как выдубленная шкура, и ноги стерты и в волдырях, а мускулы натружены, и тело истощено невзгодами.

- Что еще видишь?

- О благословенный, более ничего моему взору не открыто.

И он заключил:

- Ты ничего не узрел, как слепой, от рождения зрения лишенный, и не отверзнув взора не открыть тебе и истины.

И я отошел от него в глубоком размышлении, и не мог постичь сути учения его многое время.

Долго я лишь позволял себе приходить к подножию арчи и молча сидеть там, выслушивая слова гуру, обращенные к другим ученикам, и не высказывая вопросов своих, но наступил однажды день, когда сам гуру обратил на меня ясный взор свой и вопросил:

- Что же ты видишь в отражении вод?

И я ответил:

- Я вижу человека.

И гуру воскликнул:

- Ты прозрел!

Ибо открылось мне, что мое существование на земном уровне в образе человека означает лишь то, что в момент перевоплощения душа моя оказалась столь несовершенной, что не могла воплотиться в высшем существе или даже полностью выйти из кругообращения перевоплощений, которое есть истинное страдание, а принуждена была впасть в форму человеческую и вновь проходить по пути самосовершенствования в надежде достичь освобождения.

И гуру учил меня:

- Развивая стремление к освобождению, заботься не только о своём благе, но и о благе всех живых существ. Так же как и ты сам, все живые существа омрачены страданием; ведь даже самое крохотное насекомое, так же как и ты, не хочет страданий и желает счастья. Но хотя живые существа и не желают страданий, они не знают, как избавиться от них; и хотя они желают счастья, они не знают, как обрести его. Сами существа не в состоянии сделать это, ты должен помочь им, освободить живых существ от страданий и их причин и утвердить их в состоянии счастья. Чтобы избавиться от страданий и обрести счастье, нет иного пути, кроме как устранить в потоках сознания живых существ причины, порождающие страдание, и создать в этих потоках причины счастья.

И благословенный говорил:

- Водою Будды не смывают скверны,

Страдания существ рукой не устраняют,

К другим не переносят прозрения свои, -

Они Учением существ освобождают.

- Свобода достижима через учение о том, что надлежит принять, а что отвергнуть. Но чтобы учить, прежде нужно самому это узнать и понять. Кроме Будды никто не может безошибочно учить путям всех живых существ, а не только некоторых, отчего непременным условием достижения цели блага всего живого есть достижение состояния Будды, в котором ты сам свободен и обладаешь силой для освобождения.

- Ибо если ты мучим жаждой, ее можно полностью устранить питьём воды, но прежде найди сосуд для питья. То же и здесь: если твоя цель освободить всех живущих от страданий и их причин, прежде, осознав необходимость высшего просветления, развей в себе желание достичь его.

Постигая учение и практикуя мудрость, воздержание и медитацию, я неизбежным образом интересовался так же и отмеченными историей случая явления Будды, и скоро пришел к понимаю отличия Будд от сверхъестественного происхождения посланников, почитаемых в других учениях - Моисея, Магомета, Христа, Гильгамеша и многих других, потому что Будда есть самосовершенствование человека до уровня просветленного, отчего он приобретает воистину волшебные силы и способность применять их, тогда как другие посланцы есть наделенные высшей силой изначально, и они, при всем их героизме и самопожертвовании, сами в себе эти силы воспитать неспособны. Буддою же способен стать каждый, по крайней мере, ему это не запрещается, вопрос лишь в том, имеет ли он в себе достаточно духовных сил и неиссякаемую потребность возвыситься до просветления, поскольку ступени сего пути связаны с мучительным внутренним перерождением и переустройством самого себя, и одно это надежно охраняет великие силы от использования недостойными людьми для дел недостойных - что само собою мудрость великая, ибо вот драгоценность лежащая пред всеми взорами открыто и не под спудом, а вот взять ее не иначе, как только избранному способно.

Будда не единственный возвысившийся, ибо многое число просветленных, что также отличает его от пророка из других учений, которых посетил или на которых снизошел, или иначе отметил, высший дух. В краях тех почитается, что некоего изначально просветленного Будды вообще не существует, ибо то, что есть Будда и есть состояние совершенного очищения от случайных загрязнений и скверн, наподобие страстного желания, омрачающего природу сознания, доступного каждомуу, а потому они явят себя как тысяча высших Будд, каждый из которых будет нести свое новое Учение.

И я узнал о том, что один из них, наособицу почитаемый Учитель Шакьямуни родился в царской семье в Хинде и первый период жизни провел как царевич, что мне поневоле пришлось соотнести и с моим личным опытом в мирской жизни, ведь и мне было доступно все то, что надлежит отпрыску знатного рода - от возможности развлечения слоновой охотою и гибкими танцовщицами до обязанностей военачальника отряда, искореняющего мятежников на северо-востоке Девапаластана, в предгорьях, над которыми властвует, как десница бога, заснеженная сияющая вершина Денали. Когда же Учитель осознал, что все радости круговорота бытия имеют природу страдания по причине соотнесения с человеческой, несовершенной формой воплощения, отказался он от жизни во дворце и стал следовать аскезе, пока в Бодх-Гае ему не открылся путь достижения своего просветления. И постигнув его, Шакьямуни поочередно совершил три знаменитых поворота колеса Учения - в Варанаси Будда учил о Четырех благородных истинах в расчете на слушающих-шраваков; в Гридхракуте он учил об отсутствии самосущего бытия всех явлений, в расчете на наделенных великим умом и познаниями исповедующих махаяну. В последний же период, в Вайшали, он повернул в третий раз колесо Учения, научая о разграничении явлений, существующих истинно и не истинно, проповедуя приверженцам махаяны, которым великая мудрость недоступна была, благодаря чему число живых существ, имеющих возможность достичь просветления, многократно увеличилось. Венцом же деяний Шакьямуни стала снизошедшая на него Нирвана, в которую он впал еще при жизни его. Он пришел в этот мир ради существ, блуждающих в круговороте бытия и ради поворота колеса Учения, и осуществил намерения свои во благо живущих.

Надобно признаться теперь тебе, о благородный господин мой, что в те времена я не был вполне подготовлен даже к практикам малой колесницы, не говоря уже о большой, да и в малой - хинаяне - я мог соотнести себя не более, чем со слушающим-шраваком, но не с пратьекабуддой - пробужденным, по каковой причине и не представлял себе в реальности достичь просветления, ведь самого запаса времени для этого у меня явно недоставало. Однако же я со всем возможным усердием внимал раскрываемому предо мною усилиями гуру моего своду этических правил жизненного содержания, но, будучи личностью скептического настроя по природе своей, осознавал наличие в себе твердого намерения выйти из круговорота бытия, но недостаточность душевного и физического запаса, потребного для того, чтобы на основе этого взрастить в сердцевине своей единство безмятежности - саматхи и устремленного к пустоте особого постижения випашьяны, что должно было избавить меня скверн и от их семян, чтобы скверны не могли произрасти вновь и достичь. Но я понимал, что этот путь закрыт для меня, ибо нет во мне надлежащих качеств просветленного - я понимал учение умом, но закрывал от него сердце и средоточие свое.

Будучи просвеьленным хотя бы в том, что не переоценивал себя ни в малом, ни в великом, я и помыслить не смел о переходе к практикам большой колесницы - махаяны, единственно способной открыть путь к достижению состояния Будды, неотстраненной нирваны, высшего освобождения, потому что мне потребовалось бы практиковать те же пути, что и в хинаяне, но на более высоком уровне и ведомый иными движущими мотивами, дополненными шестью способами совершенствований и четырьмя способами обращения учеников, поелику мне не дано было - видимо в результате внутреннего несовершенства и отягощенности кармы греховностью предрождений - даже и некая небольшая часть колесницы малой. Оттого, по некоторому размышлению, искал я свой путь в тантраяне, полагая по недомыслию и наивности, что явленные мне практики дисциплинирования ума самодостаточны и способны предоставить мне просветление, и вкусил от тантра крии, и от тантра чарьи, и от йоги, и от ануттара-йоги, и все они весьма благотворны были для меня, и настало время, когда я мог с успехом медитировать на благотворном объекте, не допуская зарождения дурных мыслей и сосредоточиваясь на важных точках своего тела без необходимости отвлекаться на окружающее меня, однако же и на этом пути наступил для меня момент откровения в том, что хотя удавалось мне обрести плод силой веры, все-таки пути эти обязаны обретаться прежде всего силой размышления, в чем я ощущал недостаток в силу терзавшего меня скептического сомнения, а когда мне говорили - верь гуру своему, или верь в мантру Будды того или Будды этого, я пытался, насколько мне позволяла искренность и убеждение в необходимости сего, но наступал час, и я признавался себе - и на этом пути я нашел камни преткновения в виде неразрешимого противоречия, которое не способен преодолеть просто приказав себе не размышлять о предмете сем. И моя убежденность в восхождении на универсальный путь самосовершенствования ускользала от меня, как утренний туман покидает цветущие персиковые деревья, и там, где я только что видел раскинувшийся предо мною райский сад, населенный гуриями и героями, мигом спустя открывался взору моему вульгарный вид на бахчу да на крепко унавоженные огуречные гряды.

И мне пришлось покинуть место мое под арчевым деревом и покинуть ту местность, и когда я уходил, никто не удерживал меня, и гуру, отверзший глаза мои на действительный образ мой и состояние мое, не сказал мне ни единого слова, потому что, не восприяв учения его, я стал для него как бы мертвым, о котором положено проявлять заботу совсем иным людям, а не учителям. Ко всему, в этом ашраме под деревом обреталось изрядно учеников, внимавших каждому слову учителя, и если они и не продвинулись в постижении истин далее, чем я, а я в том вполне убежден, то ведь и не пытались подвигнуть его на размышления о возможности некоего иного пути, и не указывали ему на то, что универсальное не отразить словом. А потому, настал день, и я встал с насиженного мною места за все время обучения моего, и сказал гуру - Благодарю тебя, а еще поклонился неглубоким поклоном в сторону гуру и в сторону учеников его, и вышел за пределы ашрама, а потом и за пределы селения, и вскоре превратности путешествия затмили мои воспоминания о проведенных там днях и часах.

Страна же Хинд весьма протяженна что с севера на юг, что с запада на восток, отчего, в совокупности с неспешностью моего странствия, блуждания по ней отняли очень многое время, достаточное для того, чтобы завести многочисленное семейство, или основать богатое торговое дело, следуя Артхашастрате в видимом и осязаемом, или же для совершения дворцового переворота и отстранения от власти узурпаторов из числа дальних родственников, не имеющих иной способ к власти той приблизиться, но все это, что изложено, то совершали совсем другие люди, я же был вполне доволен выпавшей мне судьбою и свершал неторопливое свое паломничество далее.

Помнится мне, как пересекая воды полноводного Ганга, почитаемого в тех краях священным, и не без основания, поскольку служит он там единственным местом для пропитания, утоления жажды, возделывания полезных в быту растений и просто для жительства, и для сообщения между народами, в великом множестве довелось мне наблюдать человеческих останков, которые народонаселение, проживающее на берегах и в плавучих селениях на связанных между собою лодках, имеет обыкновение погребать в водах реки, не мудрствуя и отпуская их на волю волн, наивно полагая, что пребывание в священной воде приближает их к переходу в лучший иной мир, поскольку самое существование их и в самом деле скудно и весьма примитивно. Оные останки потребляются в качестве пропитания зверьем водным и птицами летающими, а по временам - так и гиенами и прочими хищниками, обезумевшими от бескормицы, поскольку все пространство на значительном отдалении от берегов плотно заселено людьми, занято полями и постройками, и никакой дичи там уже давно не сыщешь, потому что истреблена она многие годы тому. Люди же принуждены для пропитания своего вылавливать в Ганге рыбу, которой там все еще во множестве, и чрез посредство тех рыб как бы питаются телами своих умерших, потому что сами рыбы иного пропитания почти что и не имеют; и даже более того, население и воду для питья потребляет тоже из Ганга, ибо иных источников в достатке не имеется, так что тем самым не только ест, но и жажду утоляет покойниками. Просветление этого народа кажется весьма насущным, однако же при прохождении по землям их я хотя и встречал учителей, ни один из них не осмеливался призвать людей к некоей доле чистоплотности и опрятности, а может, и сами учителя о том не разумели.

Ганг же, если только тебе о том неведомо, есть главная священная река в Хинде, по причине происхождения ее непосредственно из божественного источника, хотя и толкуемого двоякого, отчего заключаю я, что и то, и другое утверждение достаточной достоверностью не наделено. Так, доводилось слышать мне, что Ганга некогда была богинею, равной многим прочим богам, почитаемым в тех местах, но обратилась рекою во благо насельникам тех мест, потому как она и в самом деле главный источник благоденствия, а вернее - поддержания жизни самой - в тех краях. Источником же сей реки одни полагают местоположение в большом пальце ноги Вишну, бога, полагаемого у них за вседержителя; другие же мнят, что Ганг падает из уха Шивы, бога из наимогущих и весьма почитаемого, в озеро Анаватепта, оттуда выходит через рот серебряной коровы-гомукхи, пересекает Хинд на востоке и весь Синд, и впадает в Южный океан. Суеверия жителей тех мест приписывают водам Ганга силу очищения от грехов, под чем имеется множество обоснований, замешанных на вере и традиции, и они не сказать, чтобы отличались от почитания вод рек в других землях и у других народов, хотя бы того же Иордана у иудеев или Нила у египтян, так что ничем особенным сие суеверие не представляется. У подножия Гималайских гор на реке Ганге лежит большой и богатый город, называемый там Гангадвара, что означает "дверь Ганга", и вполне отвечающий местоположением своим данному ему названию. Город этот весьма древен и, по мнению некоторых, ведет летосчисление едва ли не с начала времен и от самого акта творения, что очень впечатляет, однако же имеет под собой весьма слабые доказательства того.

В тех краях довелось мне встретиться с неким учителем, который хотя и был проницателен и многознающ, однако же собственного ашрама не основал, вполне вероятно, не чувствуя в том надобности. Я, к примеру, во все время ученичества своего под его руководством, был единственным из учеников его, и справлял всю работу для него, что, впрочем, меня не отягощало из-за невеликих нужд блаженного. Он же, обязанности учения исполняя, открыл мне две истины, от которых зависят и к которым отсылаются практика и мудрость. Нагарджуна в своем учении Праджня-нама-мула-мадхьямакакарика, что, собственно, и должно означать "Основополагающий текст, называемый "Мудрость", говорится:

Учения, изложенные Буддами,

Основаны всецело на двух истинах:

На истине условной - мирской

И абсолютной истине - высшей.

- Абсолютная истина есть постижение высшей природы объекта познания безошибочно познающим субъектом, а относительная, или условная, истина - это постижение таким субъектом проявлений относительной природы объекта. Лишь пустота и истинные пресечения суть абсолютные истины, всё же остальное - истины условные.

И я воскликнул:

- О, благословенный, правильно ли я понял с твоих слов из слов Нагарджуна, что всякая истина - и в абсолюте истина, и истина мирская - равно недоступны моему пониманию, потому что я далек от просветления и духовного совершенства?! И если это так и мне не откроется истинное, как мне отличить на моем уровне сознания что есть истина и что есть ложь?

И получил в ответ:

- Степень твоего непросветленного невежества такова, что не позволяет не только обладать восприятием истины, но даже верно определить предмет своего вопроса ты не в состоянии. Ибо все явления тем или иным образом зависимы: они либо возникают, изменяются и прекращаются в зависимости от причин, либо зависят от своих составных частей, а есть и многое другое. Что бы ни взять для примера, все существует только в зависимости от других явлений и ни одно не может существовать само по себе, а потому все они пусты, лишены самосущего бытия. Тем не менее все деятели, действия и объекты условно истинны. Кратко говоря, поскольку явления лишены самосущего бытия, они изменяются, становясь то тем, то другим, а поскольку явления существуют условно, то имеется хорошее и плохое, полезное и вредное.

И мне не было чего сказать в ответ, и усомнился я в собственной предрасположенности к постижению истины. Многое время потребовалось мне для того, чтобы прийти к какой-то внутренней гармонии особого порядка, поскольку сознание мое, не будучи просветленным, отказывалось воспринимать как данность истину, которая не относится к предмету, или двойственную истину, которая способна одновременно истинно описывать предмет, и я не умел уразуметь открытые мне учения, произнесенные гуру для моего слуха, и осознал, что вновь вынужден уйти, покинуть его, и искать дальше в себе и для себя.

И я двинулся вглубь страны, удаляясь от Ганга в дремучие и непроходимые леса, впрочем, и в тех местах, что граничили с необжитыми, обреталось многое число людей, коим недоставало ни времени, ни сил исповедовать просветляющее учение, а от того они практиковали отнюдь не аскезу и воздержание, а старались воспринимать доступные им радости жизни в той мере, как они понимали достаточным. И они выстраивали себе жилища, покрывая их от дождей громадными листьями банана, и полагали, что истинно сухо тогда, когда вода не имеет возможности проникать сквозь неплотную кровлю, а не в том случае, если рассматривать сухость с позиций абсолюта и отношения, впрочем, людям, способным осознать истину лишь в таком смысле, не важно, сопровождает ли их бытие некое удобство, или же нет. И еще они насаждали поля, и выращивали на своих полях батат и рис, и собирали хлебные плоды, и рубили арековое дерево ради добывания из его ствола саговой крупы, и держали домашних кур и свиней, хотя и не гнушались сбиранием урожая, предоставляемого им самою природой и сокрытыми в ней силами, включая плоды земли, и плоды воды, и плоды охоты. А еще эти люди брали себе жен и выводили известное количество отпрысков, коих содержали в относительной чистоте и достатке пропитания и стремились удалить от невежества, наставляя в правилах и законах их жизни. И они жили общиною, где правили мудрые или сильные, власть свою применяя более по наитию, нежели по следованию высшему закону, и не всегда справедливо или же в интересах своих подданных, что объяснимо несовершенством тех людей, не стремящихся к просветлению посредством учения и, как я подозревал и в конечном итоге самолично убедился, и не имеющих о всеобщем круговороте перевоплощения ни малейшего понятия и, более того, не стремящихся к освобождению из него.

Однако же и среди этих непросвещенных народов существовали ашрамы и находились практикующие различные стороны учения гуру, при которых иногда были ученики, а иногда они пребывали в полном одиночестве. Один из них, обосновавшийся в дупле гигантского баньяна, как будто раджа в своем дворце, милостиво согласился преподать мне учение о тройственном Прибежище, которое преобразует в практику самое сознание, для чего мне довелось проживать подле него известное время. Тот Учитель говорил мне, что прежде прочего мне надлежит принять Прибежище, как данность, не повергая сомнению составляющие его Три Драгоценности: Будду, Его Учение и Духовное Сообщество и размышлять о действиях и их следствиях, дабы освобождаться от всех несовершенств, являющихся препятствиями и одновременно и непосредственно познать все явления, чтобы стать Буддою, он - учитель Прибежища и подобен врачу. Учение его драгоценно, это арья - высшие пути, которые устраняют омрачения, пробуждая состояние просветленности после устранения того, что должно быть устранено. Учение и есть подлинное Прибежище, и оно подобно лекарству. Как тебе известно, само по себе лекарственное средство не излечивает, ведь даже распознать его в качестве исцеления несведущему человеку неспособно, потому необходимая драгоценность Сообщества - это все те миряне или монахи, которые выработали высший путь в потоке своего сознания, они помогающие обрести Прибежище и подобны сиделкам, дающим лекарство болезному. Опять же, как и во всем, относящемся к возвышению и просветлению, причина сокрыта внутри самого жаждущего преображения. Тому, кто полагается на Три Драгоценности, зная, что должен достичь их, следует самому породить Тройственное Прибежище в потоке своего сознания, для коей цели следует продвигаться путями, включающими Три Практики или Тришикша: высшую нравственность (адхишила), высшее медитативное сосредоточение (адхисамадхи) и высшую мудрость (адхипраджня).

И я просил его наставить меня в том. Гуру же сообщил мне, что адхишила имеет множество форм, но в основе их всех лежит этика воздержания от десяти недобродетелей, из которых три относятся к действиям тела, четыре - к действиям речи, и три - к действиям ума, причем ищущий возвышения обязан исходить из наличия у него всех недобродетелей, к преодолению которых он должен принимать усилия и преодолевать их.

- Скажи мне, приходилось ли тебе лишать жизни живые существа? - вопрошал меня он, и я ответствовал:

- Конечно, о благословенный, ведь царевичу положено ходить на войну и участвовать в охоте, которую совершают во славу положения его. И я возглавлял воинский отряд отца моего, и нападал на врагов его на границах княжества, и разгонял сброд, угрожавший смести его дворец, недовольный наложенным на него бременем, обусловленным тягостями войны. И возглавлял слоновью охоту на крупного зверя, и стоял во главе отряда из тридцати слонов, и меня сопровождали сто сорок загонщиков на земле, и пятьдесят стрелков из охотничьего лука на спине слона, и еще двадцать, вооруженных отточенными до толщины иглы сариссами, чтобы тигр не напал на стрелков, заскочив на слона с дерева или с земли, и тридцать погонщиков, восседавших на шее слона и управлявших ими, и имевшими близ себя молот и долото, чтобы вогнать его в череп слона между ухом его и глазом, если слон утратит разум, опьяненный кровью и ревом труб; и еще десятью цимбалистами, и тремя трубачами, подающими сигналы, и пятью гетерами, возбуждающими кровь в схватке. И если я сам и не отнимал жизнь у человека, хотя это и не так, моими приказами руководствовались другие, проливавшие кровь, а отвечаю за них я.

- Воистину так, эта кровь на тебе. Но знай же, любое убийство искажает карму.

- Но, просветленный, неужели охота на тигра со спины слона наказуема?

- Видишь ли ты причину, оправдывающую тебя, по которой смерть тигра не на совести твоей?

- Безусловно, ибо это было необходимо. Охота на тигра объявлялась не иначе, как при его людоедстве и еще когда он поселялся близ селений и задирал скот моих подданных. Ведомо тебе, что лишь молодой и сильный тигр не опасен для человека, поскольку пропитание свое добывает охотой на буйвола, и на антилопу, и на иного дикого зверя. Раненный же или больной, или старый, или сломавший клыки идет к селению человека, потому что там ему добыча легкая и беззащитная, и нападает на женщин, по воду чередою идущих, и ворует детей, выгоняющих скот на пастбище и к водопою, и на домашнюю скотину, жирную, ленивую и тупую, и раз сладости человечьего мяса отведав, уже не может удержаться и будет убивать, покуда самого его в рогатки не возьмут и не уничтожат. Я же обязан был защищать их, что возможно лишь убив тигра, ведь избежавший ловушек, становится он еще изощреннее и свирепее. Это - вынужденное убийство, негреховно оно есть.

- Которое, тем не менее, легло скверною на душу твою и отдалило от просветления.

- Но ведь в этом смысле и убиение ради собственного пропитания есть скверна?

- Истинно так, равно как и поедание трупа убитого.

- Каков же путь избежания сей скверны?

- Отказ от причинения смерти вообще - от убийства насекомого до убийства человека.

- Значит, докучающие мне москиты отныне неприкосновенны?

- Они неприкосновенны от века, а не от сего дня, ведь все они есть души в круговороте перевоплощения, и всеобщий закон состоит в том, что они имеют возможность для совершенствования. Ты же, убивая их, грубо вмешиваешься в высшую деятельность и препоны создаешь для нее.

- Однако это изменяет присущую мне природу человека!

- Просветление до состояния Будды есть отказ от человеческой сущности в тебе, ибо просветленный не человек, а высшее существо.

- Это требует отказа от привычного мне полностью.

- Возвышение невозможно без того.

И еще наставлял меня благословенный гуру:

- Недобродетельно завладеть имуществом другого без его согласия, невзирая на ценность или на то, было ли действие совершено самолично или через чье-либо посредство.

- Воистину так, но как быть в противоречии с обязанностью мытаря, возложенной на меня отцом, ведь ни один из обязанных уплачивать подать не высказывает согласия добровольно отдать ее!

- Что ж, не прояснилось еще осознание твое и вновь соединяешь ты дела мирские, в коих обязанности твои состояли, с требованиями высшей практики, ведь то, что нравственным почитается среди людей, неприемлемо для Будды. Ты говоришь - мытарь, и для содержания войска взимаешь плату с каждой продажи и с каждой покупки, и с каждого очага, и с каждого тяглового животного, и с каждого бракосочетания и с наследия и с погребения каждого, и все идет в казну отца твоего, и предоставляет народу его защиту от врага и от смуты. И ты говоришь - обязанность твоя в том - защиту предоставить и защитника содержать. Но в состоянии Будды споспешествование людям твоим не в защите и не в обороне, а в придании им учения и понимания правильной и добродетельной жизни, что не требует даже такой малости, как само пропитание твое - ибо под ногами твоими и у рук твоих. Потому и скажу тебе - нестяжание богатства и неприятие чужого имущества для просветленного естественно.

- Стало быть, и все прочие отправления человека просветленному неприемлемы?

- Если ты имеешь в виду разврат, то так оно и есть.

- Как же может недобродетелью почитаться то, что человеческий род поддерживает и укрепляет, и распространение дает, ведь недеяние в том, помимо прочего всего, и число адептов учения сократит!

- Высшему существу перед перевоплощением надлежит пройти путями человеческими и дорогами его, испытать то, что надлежит человеку испытать, достичь человеку положенного, получить клеймо разочарования и убедиться в приоре дойти разочд поддерживает и укрепляет, и распространение дает, ведь недеяние уховного над земным и материальным. Нет противоречия в том, что царевичем пребывая, имел ты положенное царевичу и содеял то, что принято для царевича, и имел многочисленных супруг, а также и гетер, и других девушек для увеселения плоти, ибо так заведено и приемлемо для тебя. И были дети твои усладою глаз твоих и души твоей. И сбирал ты редкие богатства, количество которых изрядно весьма, а ценность велика. И ты стал военачальником и командиром войска, и одно слово твое означало жизнь или смерть, такое грозное было оно. То было твое воплощение человека, и человеческая суть его осуществилась. Потом же ты принял решение войти в новую ступень существования, чему иные законы соответствуют, и говорю тебе - ты уже не человек в том смысле, что раньше был, и женщины, служившие тебе, уже не супруги тебе, ты - учитель их, а не любовник их, и прими сие с пониманием и смирением.

- Существуя человеком в образе царевича, не было недобродетельным для тебя обманывать других словами или действиями, если это вынуждалось интересами правителя или государства твоего, ведь обмануть врага есть благо для долга твоего, тогда как сейчас ложь словами или жестами, или поведением твоим - есть недобродетель, отдаляющая момент возвышения для тебя. И когда ты старался в числе недругов своих и противников правителя твоего вносить распри или раздоры, побуждая тех, кто был в согласии, ссориться, или тех, кто был в ссоре, зайти в ней еще дальше, ты действовал во благо, исполняя долг твой. Оставив же людские пути, злословие обратилось в недопустимую недобродетель, унижающую тебя. И, став начальником войска, пред сражением имел обыкновение оскорблять врагов своих, дух воинов своих поддерживая и пробуждая азарт поражать их, и был в праве и добродетели своея. Ступив же на путь возвышения, грубость запретна тебе, и нападающему предоставь распорядиться собою со смирением. А после сражения или после охоты, со свойственниками, друзьями своими и сопутствовавшими вам женщинам, возлегая с ними, увлекая голову опьянением вином, дозволительно и приятно было вести разговоры о глупостях под влиянием желаний и прочих скверн, и в том требовалось многое искусство употреблять, ибо таково одно из достоинств светской жизни, но в просветлении место пустословию нету, и она недобродетель.

- И многие желания твои в человеческом образе питались и взращивались тремя недобродетелями ума: завидуя, ты приучен был думать - "вот было бы это моим", и желать что-либо, принадлежащее другому, и стремился овладеть этим, имуществом ли, женщиною ли, слоном ли, оружием ли, положением ли. Такие желания низкого свойства подвигали тебя на многие труды и усилия, и руководили поступками твоими, и ты делал многое, и делал сие хорошо весьма. Но на пути просветления одно желание есть у тебя - возвыситься и прервать круг перевоплощения, и зависть в этом желании неуместна есть. В уме своем ты, как начальник войска, принужден был злонамеренность поддерживать и желание причинить вред противникам своим, большой или малый. Но на пути просветления нет противников у тебя, ибо все сокрыто в тебе самом, отчего злонамерение недобродетельно есть. Стараясь же свое влияние при дворе правителя твоего или среди друзей твоих и сотрапезников поддержать, и укрепиться, и возвеличиться, имел ты привычку представлять несуществующим нечто существующее, и отрицал перерождение, говоря - я здесь и сейчас только, и давайте пить вино и веселиться, ибо нет ничего ни до нас, ни после; и говорил - я управляю жизнью своей, и все в руце моея, и как велю, так и повернется, отрицая причинно-следственную связь всего сущего, что было и что будет, и что происходит прямо сейчас, или же не принимая Три Драгоценности, о которых сказано тебе уже.

- И вот, известно тебе о запретном, а противоположность этих десяти недобродетелей - десять добродетелей; следование им называется практикой нравственности - адхишила.

Услышав речение гуру о добродетельной высшей нравственности и о необходимых причинах ее для просветления, я прозрел и удивился, в каком заблуждении ранее пребывание имел, ведь откровение снизошло мне - что пристойно и обычно человеку, воистину неприемлемо идущему по пути просветления, потому что противно природе его. Познай природу свою и намерения свои, и в основе жизни твоей встанут лишь законы, которые свойственны ей. Открылось мне, что малую ступень просветления довелось одолеть мне, и я еще более укрепился в верности избранного мною пути, и вошел в познание медитативного размышления, насущно необходимого для полной концентрации мысленных усилий исключительно на возвышенном и высшего порядка предмете.

Будда Майтрея говорит в трактате Мадхьянтивибханга о различении Срединного Пути и крайностей о подлинной практике безмятежности, из которой возникает освобождение от земного и открывается путь к высшему: "Причина для её возникновения - отбрасывание пяти ошибок и применение восьми противоядий". В течение длительных практик я сумел достичь избежания всех пяти ошибок: и лености, возбуждавшей во мне внутреннее нежелание заниматься медитативным сосредоточением, и преодолел забывчивость, из-за которой удерживание в памяти объекта моей медитации нарушалось время от времени, а вначале - и поминутно, и я подавил в себе преследовавшую меня сонливость и чрезмерную возбуждённость, которые каждая сама по себе и обе совокупно порождали излишнюю рассеянность и означали прерывание сосредоточения. Я научился применению противоядий, потому что без этого мое состояние приводило меня к сонливости и возбужденности, а также постиг потребность избежания чрезмерного применения противоядий и прекращал применять их, когда сонливость и возбужденность уже устранены.

Гуру обучил меня восьми противоядиям, и я вкусил от благотворного воздействия их. Я подавлял леность верою, обучая и принуждая, не постыжусь сего признания, видеть благие качества, которые дает медитативное сосредоточение на предмете, отчего возникает возвышенная благость и возможность единовременного постижения сути вещей и явлений; я возбуждался вдохновением в стремлении обрести благие качества, как неотъемлемую часть существа моего; я применял многие усилия и стал получать удовольствие от медитативного сосредоточения, которое исполняло меня такой силы эманацией, что тела своего чувствование прекращалось и впадало в невесомое парение; а вследствие усилия подвластность ума и тела стала доступна мне. Забывчивость я излечивал противолежащею ей внимательностью, постоянно сохраняя сосредоточенность на объекте моего медитирования и стараясь удерживать его мысленно пред собою поставленным так долго, как это казалось мне достаточным и необходимым. Преодоление сонливости и возбужденности происходило посредством бдительности, когда я приспособился сразу замечать, что сонливость или возбужденность возникают, а не просыпался от застигшего меня некстати сна, нарушив позу лотоса, в коей постоянно пребывал, и стукнувшись главою о циновку в сонной одури. И я применял положенное тогда, когда оно насущно необходимо было, и воздержание от применения устанавливал по минованию надобности и тотчас.

Практики мои при надлежащем исполнении и долговременности их привели меня к последовательному прохождению девяти состояний сосредоточенности, сознание мое установилось и собралось как бы в единый туго сплетенный жгут и направилось на внутренний объект, коим чаще всего выступал образ моего гуру или представление Будды, как его олицетворяет художник, приготовляющий его изображение на алтарь, причем сосредоточенное состояние раз от разу продлевалось дольше, чем в предыдущей попытке, а в случае внезапного отвлечения от сосредоточения я воспитал в себе способность возвращаться к объекту и восстанавливать концентрацию. Я учился собирать сознание для перехода от сосредоточенности на главных аспектах объекта медитации ко всё более и более устойчивому установлению его на второстепенных чертах объекта, то есть изначально я мог внутренним взор узреть лишь абрис фигуры Будды, как он сидит в позе лотоса на бронзовом седалище, и еще различить некоторое сияние вокруг него, тогда как в дальнейшем, вызывая внутри себя, к примеру, образ Белой Тары, я мог пересчитать каждую бусину в поясе, опускающемся на ее пречистое лоно, а также счесть все до единой четки, вырезанные по обычаю из лобной кости черепа человека, что придавало им особую силу для размышления и проникновения в подсознательные и недоступные иному способу восприятия сферы пресуществования, а также определить вес и размер рубинового камня, укрепленного на ее идеальном лике в качестве третьего глаза. Иными словами, я получил способность не только представлять себе сам мысленной образ, но и все небольшие отличия и особенности его, а кроме того, еще и открывать новые грани этого образа, как бы поворачивая и изучая его все глубже и глубже, хотя самого предмета сосредоточения в материальной реальности вовсе не существовало. Я приобрел в себе особую способность сознавать благие качества, которые дает медитативное сосредоточение, и обнаружил в себе умение черпать в них радость, результатом чего объявилась тяга к медитациям уже не по необходимости, а ради извлечения удовольствия. Я ощутил умиротворение и неприязнь к медитативному сосредоточению покинула меня, небольшого усилия стало достаточно для избежания ранее преследовавших меня сонливости и возбуждения, сосредоточенность стала постоянной, так, что уже ничто неблагоприятное не могло ее прервать, а объект во все полноте возникал пред внутренним взором естественно, сам собой и без усилий. Сила слушания дополнялась силой размышления, сила внимательности усиливалась и углублялась силой осознания, сила мысленного усилия углублялась силой знакомства, что в совокупности наделило меня совершенно новым, отсутствующем в обычной человеческой жизни, состоянием углубленного и просветленного сознания, внутреннего успокоения, избавления от страстей и безмятежности.

Размышляя высшей мудрости, коя есть нечто иное, чем обычно понимаемое под этим в человеческом принижении бытия, я сопоставлял уже известное мне из общения с гуру с собственным опытом, открывшимся спонтанно под воздействием практикуемого мною учения, и обнаружил, что мудрость, познающая условное знание и мудрость абсолютного знания, то есть знание природы бытия превалируют над всеми остальными аспектами глубокого проникновения в сущность явлений и природы предметов, ибо объектом высшей мудрости есть не содержание, а пустота, конечная природа всех явлений. Она не возникает благодаря сострадательной деятельности Будд или же благодаря деяниям живых существ, но проявлена во всем изначально и вечно. Все явления до единого, в силу самого факта их возникновения, пусты по своей природе. Сутра гласит: "Появляются ли Татхагаты или нет, природа и реальность явлений просто пребывают". В комментарии Чандракирти на "Четырехсотенную" Арьядевы говорится: "Здесь самобытие (свабхава) явлений, то есть их полная независимость от чего бы то ни было другого. Несуществование этого рода самости есть безсамостность". Таким образом, самосущее бытие отрицается, и именно отрицание самобытия и называется пустотой. Хотя все явления всегда были пусты по природе, мы неспособны постичь это. На уровне мирского существования. Понять, что значит "пустота", можно опираясь на рассуждение в стиле школы мадхьямиков о том, что истинная природа явлений, или способ их существования, и то, какими они предстают нашему сознанию, противоположны и противоречат друг другу, а следовательно, наше восприятие явлений, как и наша приверженность такому восприятию, в корне ошибочны. В частности, ум, воспринимающий самобытие, - это ложный ум, заблуждающийся относительно объекта своего восприятия. Как только ты признаешь объект самобытия несуществующим, легко удостовериться в отсутствии его самобытия, в чем я, в конечном итоге, сумел убедить себя и стал принимать как не подлежащую сомнению данность свыше.

Однажды наступил день, когда я медитировал на образ благословенного гуру и в иной, неземной и умозрительной, сфере вел с ним почтительную беседу, тщась постигнуть смысл практики учения для идущего по пути просветления и возвышения, поскольку способность к совершенствованию заключена не извне, а внутри самого адепта, равно как и противодействие этому процессу также находятся в нем самом. В этом приближении, увещевал я гуру, не имеет под собою насущной причины необходимость для просвещающегося, по крайне мере - на достаточно высоких ступенях постижения учения и при развитых способностях к сосредоточению, участвовать в неких совместных действах в рамках практик учения, ведь Будда произнес - не передам ученику просветления своего, ибо не могу сего, а все в нем самом. В чем же противоречие заключается, был мой вопрос. И ответствовал мне гуру:

- Чем больше мы преуспеяния достигаем, тем больше в нашей жизни беспокойства. Когда человек ищет счастья в духовной сфере, ему легче переносить физические лишения. Это результат занятий преобразования сознания. Удовольствие и страдание не есть произведение внешнего влияния, но имеются и внутренние причины, то есть скрытые способности к совершению добродетельных и дурных действий; они выявляются благодаря внешним причинам, и тогда возникает чувство наслаждения или боли. Таким образом, все наслаждения и все страдания в основе своей проистекают из сознания. Без практики учения невозможно дисциплинировать ум, а из-за недисциплинированности ума происходят дурные деяния, под воздействием которых произрастают плоды страдания.

- Много разных лекарств для лечения разных болезней, и точно так же есть много религиозных учений, служащих средством к достижению счастья всеми живыми существами - людьми и прочими. Каждое отлично методами практики и формами своего выражения, но все едины в том, что совершенствуют тело, речь и мысль практикующих, и в том, что имеют благие цели. Они сходятся в учении о неприемлемости дурных деяний речи, таких, как ложь и злословие, а также дурных физических деяний, таких, как воровство и убийство. Великий просвещенный Абу Али Хусайн ибн-Абдаллах ибн-Хасан ибн-Али ибн-Сина поучал ничего не отрицать облыжно: "Если тебе доведется узнать, что некий мистик своею силой совершил какое-либо действие или привел что-либо в движение, которое не под силу другому человеку, не торопись всецело отрицать его. Быть может, ты сможешь раскрыть причину всего этого, исходя из законов природы", и воистину таково есть - природа суть совокупность естественных законов, которые во множестве все аспекты бытия пронизывают, аки тончайшие неразрушимые и невесомые паутины, коими отдельные предметы и явления увязаны. Знай же, что в каждом обыкновении, которыми полнится жизнь, содержится бездна бесконечности, как в сторону упрощения и разлагания предмета на элементарные составы, так и в сторону усложнения его. В таком понимании некий лист магнолиевый, как элемент, упрощаясь, раскладывается на отдельные жилки, устьица, кожицу и вплоть до невесомых эманаций солнечного света, предел нашему восприятию предоставляющих, но отнюдь не дальнейшему углублению в суть сей вещи; а в сторону же усложнения листок представляется частью ветки, древа самого магнолиевого, и структурою семени его, и частью леса, и частью всея земли, а тако же и неотъемлемой частию вселенной и некой частью сути бога. Пониманию человеческому доступно лишь частью, но не всеобъемлюще, понеже все понимающий есть бог или, по крайности сего, просветленный Будда. Частичное же осознание доступного многому числу из людей, как у каждого свой ум есть и своя потребность объяснить и истолковать очевидное, сей же труд есть опыт жизни человека, и тем ценен, что у каждого свой и особенный, так отнесись к нему с должным почтением. Благословенный учитель Рабиндранат Тагор, многие годы спустя ученейшего Авиценны, призывал не отвергать никакого учения: "Мы закрываем двери, чтобы к нам не вошло суеверие, но как же тогда к нам войдет истина?" Ибо всякая мысль о необходимости возвышения духа над потребностями плоти и всякое учение о способе преображения и возвышения разума и души, кем бы ни произнесено оно и какими бы словами не записано, на каком бы то ни было языке - они есть лишь разные тропинки на одну и ту же гору, и когда каждый пройдет по собственной дороге до ее конца - то встретятся они все на вершине горы, и вкусят вечного блаженства, и не усмотрят различия друг в друге, а лишь единство в просветлении, и обретут блаженство и радость себе вовеки.

И я с великим благодарением оставил благословенного гуру в ашраме его и направил свои стопы далее, в страну Хань и в страну Цибет и далее, к великим мудрецам, дабы вступить на их тропу и вкусить от просветления, снизошедшего к ним.

Путь туда был и далек, и долог, и преисполнен препонами и испытаниями телу и духу моему, ведь мне предстояло из изобильных питанием и благоприятных погодою местностей Хинда и Синда войти в горные суровые области страны Цибета, где каменья одного лишь в достатке, а иных путей, кроме неведомого и многотрудного морского, достигнуть Хань нет совсем. Предстоящее настораживало меня и исполняло душу мою трепетом и сомнением, так что я и не предполагал верного способа подступиться к нему. Благо, что на ум пришло мне ханьское мудрое слово, излагаемое в шестьдесят четвертом разделе Книги о Дао и Дэ: Громадное дерево растет из крошечного побега, девятиэтажная башня рождается из кучи земли, путешествие в тысячу ли начинается с одного шага. И я шагнул на один лянь вперед, и пошел по пути своему, вот так и иду по нему до сей поры.

На пятый лунный день месяца Змеи, в день Ардра, или злой девы, по благоприятствующей путешественникам звездою, в день, благоприятный для вчинения судебного иска, укрощения диких животных и начала любого дела, когда можно рыть колодец, торговать или обращаться за помощью с предсказанием положительного решения, но неблагоприятного для начала пути, переезда на другое место жительства, раскроя тканей в одежду или введения в дом невестки, я пришел в страну Цибет. В стране этой наличествует великое множество святых людей, почитаемых Буддами или находящимися в высших ступенях преображения, а также многое число святых мест, где армия послушников, одев на себя оранжевые одежды и обрив головы, произносят мантры совокупно и каждый по отдельности, и про них многие чудеса говорят, будто бы могут они, веса лишаясь, парить над поверхностью земли не яко птицы, а иным способом, как парит пылинка в солнечном луче; или же мыслию своею одною пронзают будущность и читают в ней ясно, как в книге судеб; слышал я и о целительстве, основа которого в постижении ударов пульса, которых знающие насчитывают более семидесяти видов; говорили мне также о высоком мастерстве владения телом своим, практикуемым искусными насельниками монастырей, способными обходиться в созерцании без пищи и воды, а также и без одежд, насущно необходимых в суровом климате высокогорья, угревающихся единственно силою воли своей и питающихся невесомыми энергиями, проистекающими из вышних небесных сфер неощутимыми потоками. В деле духовного совершенствования эти монахи действительно продвинулись дальше, нежели мне приходилось видеть до того, что повлекло также, кроме высокого искусства высших ступеней учения, также и почти что полное безразличие к прочим аспектам бытия и, в особенности, к чаяниям других людей, символикой и числами заменяя сожаление и вспомоществование.

Уповая более на проникновение в суть вещей способом особого рода исчисления, нежели на человеколюбивую сторону каждого предмета, эти ученые люди полагали возможным располагать человека как сущность, а также дела и намерения его, в своего рода уравнение, способное быть подвергнуто вычислению и промериванию с исключительной точностью результата полученного, отчего получали способность счесть человеческую жизнь как в прошлом, так и в будущем с исключительной точностью и достоверностью необычайной. В старые времена просветленный монах Лувсанданзанжанцан, известный также под именем "Святой лама", в год огненного Зайца написавший в Ургинском дацане Главную сутру "Свет отторгающий и принимающий", считал, что кратность пяти всего окружающего живого мира, частью которого человек есть, позволяет видеть в этом особую универсальность, ведь человеческий организм состоит из пяти веществ: сосуды, кости, мясо, кожа и кровь; скелет тоже состоит из пяти основных частей: череп, позвоночник, лопатки, ребра и кости подвид трубок в руках и ногах. О его наблюдательного и пытливого взора не скрылось, что на руках и ногах - по пять пальцев, а позвоночник разделяется на пять отделов - шейный, грудной, спинной, поясничный, тазобедренный. У человека имеется пять органов чувств: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание; он способен выделять пять жидкостей: слизь, слюну, пот, мочу, слезы. Он потребляет пять веществ окружающей среды: воздух, воду, минералы, мясо, растения; а если заболевает, ему сопутствуют пять звуков: кашель, чихание, зевота, отрыжка, икота.

Через шестьдесят лет после Лувсанданзанжанцана, философ Сумбэ хамбо Ишбалжир и его ученик Цахар гэвш Лувсанчултэм говорили о влиянии небесных светил на человека, начиная с самого рождения, что важно для предсказания судьбы, физического здоровья и умственных способностей, а врачеватель монах Лувсанчойнпил в книге "Учение об элементах или Закон сорока семи оборотов в жизни человека" писал: "Организм царя животного мира, человека, состоит из пяти элементов, поэтому все его радости и страдания зависят от этих элементов. Стало быть, плохое и хорошее необходимо рассчитывать, исходя из состояния основных элементов природы и круговорота человеческой жизни за год".

Исчисляя все кругом абстрактными числами и присваивая каждому проявлению или предмету некоторый номер, ученейшие производили с ними всякого рода действия, в основном же складывая номер одного с номером другого, вроде номера года с числом месяца, а число дня с числом часа рождения, для того, чтобы произвести предсказание младенцу его будущности и потенций. Однако же и в этом случае можно было наблюдать лишь холодный интерес к результату вычисления, а не к его применению к самому человеку.

С вопросом о том, как согласовывается продвижение в учении с неприятием нужд другого, и даже с зачастую проявляемой по этому поводу жестокостью, как в случае обращения за исцелением страждущий вполне мог получить объяснение, что его болезнь лечить не следует, ибо ему и так умереть суждено, что мне казалось лишенным должного человеколюбия и сострадания, неизменно выслушивать приходилось мне ответ, будто бы последователи учения в делах и суждениях своих не имеют никакого отношения к добру или злу, а движимы высшими порядками справедливости и необходимости, а потому, отказывая в сострадании, они лишь следуют призванию своему и не более того. Что для меня, размышления по сему предмету выглядели неубедительными и лишенными, так сказать, некоей доли человечности, которая, по моему разумению, обязана присутствовать в отношении к людям, хотя, возможно, я просто не искоренил в себе заблуждений несовершенства собственного существования.

Как бы то ни было, терпя лишения в странствиях от одного дацана к другому и от одной святой ступы к другой, вкушая скудное пропитание в холодных монастырях и постигая равнодушие в качестве неотъемлемой части просветления, я преодолевал один перевал за другим, и в один благословенный день вступил в земли страны Хань, припавшей к стопам всемогущего Ши-Хуанди из владетельного и славного силою своей семейства Цинь. Земля эта управлялась весьма деспотичною рукою его, и снискать самого сурового взыскания было примечательно легче, нежели хотя бы некоторого поощрения в работе своем. Народ же почитался не иначе, как червем под ногою императора, чем последний охотно и почасту пользовался, не обращая сиятельного внимания своего на то, что питается от трудов и усилий его. Выстроив многочисленную и суровостью подчиненную божественной воле армию начальников над всем и вся, императорское величество соорудил как бы стену, подобную каменной Великой стене, построенной супротив набегов диких кочевников из северных степей, с тем лишь отличием, что кочевники по временам проникали сквозь казалось бы неприступные и охраняемые укрепления, тогда как через стену начальствующих глас народа до ушей предержащего не мог пройти совершенно.

Просвещенные люди той земли придерживались углубленной веры в высшей степени абстрактное понимание умозрительных категорий дао и дэ, про которые известно лишь то, что они существуют, при этом я вынужденно полагаюсь лишь на слова последователей сего учения, а отнюдь не на собственный опыт. Действительно же, закономерным вопросом каждого вероучения есть предмет его, явно обозначенный для привлечения адептов. Спроси исповедующего веру во Христа, и он назовет тебе тройственный символ веры его. Магометанин же, сказав прежде всего аль-Алла-инш-Алла, нет господина превыше Аллаха, объявит тебе, что Магомет - пророк бога его. Также и последователь учения о просветлении, хотя и многими словами о недобродетельности и карме, внятно объяснит принципы учения своего, назвав и пути, которыми он руководствуется в достижении его. И лишь верующий в драгоценности дао предпочтет уклониться от обозначения предмета собственного почитания, и скажет: имя, которое можно назвать, не есть настоящее Имя; путь, который можно пройти, не есть настоящий Путь; дао, которое можно определить, не есть настоящее Дао; я же следую пути истинного Дао - что должно означать - прекрати расспросы и постигай сам, если дано тебе.

Один монах спросил Чжаочжоу:

- "Что означал приход Бодхидхармы с Запада?"

Чжаочжоу ответил:

- "Кипарис во дворе".

В словах не опишешь все разнообразие мира.

В речах не выскажешь всей глубины мудрости.

Тот, кто судит по словам, погубит себя.

Тот, кто привязан к словам, собьется с пути.

В словах Будды главное не истолкование его слов, а опыт сердца. Отсутствие ворот - вот врата истины. Спроси - как же пройти сквозь стену, в которой нет ворот? Не говорят ли мужи, изведавшие истину, что входящие в ворота не есть наше достояние, а полученное от других непременно потеряется? Пытаться же рассуждать, а не подчиниться просветленному пониманию - все равно что поднимать волны в безветренную погоду или делать врачевать медными инструментами здоровое тело. Тот, кто привязан к чужим словам и ищет ответ в толкованиях, подобен глупцу, который хочет палкой сбить луну с неба или почесать мозоль, не снимая туфли.

В лето года моуцзы эры правления Шаодин учитель Умэнь Хуэйкай, встреченный мною в монастыре Лунсян, что в Дунцзя, наставлял послушников, пересказывая образцовые суждения старых учителей и наставляя тех, кто предан учению. Он сказал мне:

Великий путь не имеет ворот,

Тысячи дорог ведут к нему.

Тот, кто пройдет через эту стену,

Будет жить вольно - один в целом мире.

Не спрашивай, что есть Дао, ибо знание дао не есть оно само. Обыкновенное сознание и есть дао. Научиться ему невозможно, ибо в стремлении к нему ты отойдешь от него. Дао не принадлежит к вещам известным и не принадлежит к вещам незнаемым. Знание - это твое обманчивое представление и на самом деле ты просто заблуждаешься, утверждая - я знаю. Незнаемое - просто не существующее. В сутре же сказано: "Прекрати, прекрати - об этом не скажешь. О моей утонченной истине нельзя даже помыслить". Если хочешь постичь подлинную истину, которая рассеивает все сомнения, будь безбрежен и всеобъятен, как Великая Пустота, чтобы стать "истинного" и вне "ложного", что есть состояние просветления. Ведь Наньцюань рек:

Весной - сотни цветов, осенью - луна.

Летом - прохладный ветер, зимой - снега.

Если не будешь ум зря утруждать пустяками,

Всякое время станет прекрасной порой.

Учение о Дао, само по себе, является природной мудростью, возникшей из сущности явлений много тысяч лет назад, однако никто не знает точно когда. Учение о Дао передавалось из уст в уста в размышлениях учителя пред учениками его и подпитывалось наивными вопросами неискушенных разумов, которые в непросветлении своем пытались соотнести опыт Дао и человеческий способ постижения неизведанного, что вступало в противоречие вследствие попытки сравнить несравнимое.

Такое не опишешь, не нарисуешь,

Не восславишь и не сможешь испытать.

Изначальный облик ни в чем не прячется,

Даже если исчезнет весь мир, он не исчезнет.

По этой причине и исходя из нее, мнение учителя Дао всегда пребывало как бы в особом способе борьбы с учениками, однако же спор учителя и ученика, пусть даже и в присущей всяким людям из хань пристойной и весьма почтительной форме общения старшего и младшего, предполагался, а не отрицался, как в большинстве иных учений, где изрекаемые истины не могут считаться предметом обсуждения по сверхъестественной природе происхождения своего. Постижение Дао состоит в достижении каждым учеником своего собственного и персонально приобретенного просветленного состояния, в котором истина открывается, а не в затверживании догм и запоминании того, что преподносится как истина, в коем процессе никаких сомнений не допускается, и даже самое благочестивое размышление над обоснованностью символа веры и его правдоподобностью почитается за величайший грех. От того, что постижение Дао есть воспитание в себе мудрости, что возможно лишь личным опытом, какого-либо канона сего учения долгое время не существовало по невозможности письменно изложить чувствование и ощущение истины. Однако же величайшему Лао Цзы пришло понимание в необходимости собрать основные правила Дао книге, названой им безыскусно Дао Дэ Цзин, или Книга о Дао и Дэ. В книге сей всего лишь немногим более пяти тысяч слов, что делает ее самой короткой из мировых книг мудрости, но это совершенно не означает легкости в восприятии ее, ибо изложенное в ней не истина, а лишь отправная точка подступов к ней, надлежащим образом пробуждающая разум поучающегося к просветлению.

Есть ищущие Путь, не ведающие подлинного лика,

Ведь они считают истинным лишь свой собственный ум.

Это сознание - корень жизни и смерти в круговороте кальп.

А невежды называют его изначальным человеком.

Наньцюань сказал: "Сознание - это не Будда. Многознайство - не мудрость". Мудрость Дао есть терпение. Бесконечная сила природы, в коей смешивается, как в бурнокипящем котле, энергия и движение, является источником всей жизни, а человек лишь малая частичка ее, существо крошечное, незначительное и легкоуязвимое, однако же разумом наделенное, что позволило человеку осознать необходимость пребывать в гармонии с природными силами, знать пути и способы достижения гармонии и употреблять их в повседневности, и достичь долголетия.

Мудрая советница императора Сюан Ню поучала: "В нашей вселенной все живое создано гармонией Инь и Ян. Когда Ян имеет гармонию с Инь, то все его проблемы будут решены, а если Инь имеет гармонию с Ян все препятствия на ее пути исчезнут. Одна Инь и один Ян должны постоянно помогать друг другу и будут питать друг друга." Последователь Дао, в достижении мировой гармонии, испытывает безграничную любовь ко Вселенной и ко всему живущему в ней, почему всякое загрязнение и разрушение для него враждебно и должна быть предотвращено или исправлено, если таковое уже произошло. Не считай лишь неправедное действие нарушением гармонии, но и неправедные мысли точно также искажают идеальные совокупности Инь и Ян. К чему многие тысячи людей так ненавидят всех и вся на своем пути, что хотят, или стремятся, как к наипривлекательнейшей цели своего вожделения, уничтожить их? Отчего история человечества с незапамятной древности по сю поры суть история бесконечных войн ради призрачной славы завоевателя, бездонной и тщетной алчности или ради никчемного мига всеохватывающей власти? Ах, каждому человеку свойственно желать некоей упорядоченности вкруг себя, и он пытается достичь фундаментальной гармонии Инь и Ян, не зная пути к этому, что приводит его прежде всего к возникновению болезненной зависти себе подобному, якобы имеющему больше или благоденствующему более, которую он пытается излечить не посредством осознания истины, а через разрушение, которое само проявление неудовлетворенности вследствие того, что момент просветления и последующего душевного покоя не наступает, несмотря на все усилия добиться его.

На свете нет ничего очевиднее,

И потому это очень трудно увидеть.

Если бы знать, что горящий фонарь и есть огонь,

Рис уж давно был бы сварен.

Ву Сынь поучает:

- "Мужчина принадлежит Ян. Женщина принадлежит Инь."

В системе вещей Ян непостоянен, активен и стремителен, и спрошу тебя, не узнал ли ты в том себя самого? Инь спокойна, ее движения медленнее - но она в конечном счете сильнее. Ян - огонь, Инь - вода, вода способна победить огонь. Инь и Ян отдельные силы и противоборствуют, но в то же время они есть часть единого целого и друг без друга не существуют, и нет места, исполненного только Инь или только Ян, но лишь совокупностью их.

Су Ню сказала:

- "Земля и Небо имеют свои открытие и закрытие. Инь и Ян имеют свои действия и изменения. Когда Инь и Ян не в общении, они не могут творить равновесие". Равновесие противостояний означает гармонию, что есть драгоценность Дао.

Луна за облаками - та же самая луна.

В горах каждый ручей непохож на другие.

Радость едина для всех, но у каждого своя.

Она и одна, она и не одна.

Сума Цань в трактате "Ши чжи", или историческом, перечисляет имена просветленных в Дао, которые открыли гармонию в себе и достигли замечательного долголетия - Чжан Ди, просветленный целитель Гуа До, упоминаемый в трактате "Гоу Хань Ху", Дэн Хоу Гуан, Тян Ю, Лу Ню Хэн, учившиеся у Юн Чжен Гунна, Ву Цзу Ду, зять императорского дома Хоу Во, Лин Ян Дзу - все они и многие другие, приобщившиеся Дао, прожили долгую жизнь и избежали страданий старости, и призывает тех, кто стремится к долголетию, искать в источнике жизни. И во времена других властителей, когда пламенем и мечом изничтожались приближенные свергнутого, что было практикой обычной и повсеместной, последователи Дао пользовались авторитетом и определенной аурой неприкосновенности. Доу Чжэнь-Йен во времена правления императора Жи Цука из династии Мин постоянно имел при себе две тайные книги: "Чжи Чэн Чжин" и "Сю Чжэн Йен И", написанные во время династии Тань Лу Дун Цыном и во время династии Хань Ху Сяном. Книги эти были настолько редки и содержали столь действенные предписания, что некий человек, имя которого в горниле истории оказалось для нас утраченным, решился пойти на огромные затраты, чтобы скопировать их, а затем тайным образом выкрасть копии из самого императорского дворца, что, в случае неудачи, означало не просто предание смерти, а со всей мучительностью и изобретательностью, на что весьма горазды были ханьские властители. Так вот, хотя имя его и кануло, он-таки вошел в историю под прозванием "Старика 95 лет из Чжегян", как он сам себя в предисловии, написанным в первый лунный месяц весны 1594 года в зале пурпурного гриба на горе Дьен Дай, именовать соизволил, и из указанного им возраста можно просто умозаключить о силе переложенного в них учения.

Путь постижения Дао означает процесс одновременно легкий и приятный. Йолан Чжан учит - учение Дао не догма и не церковь. Его не следует заучивать наизусть и слепо придерживаться канонов его, наподобие иных учений, в коих все иное расценивается, как грехопадение. Нет необходимости возводить храмы для служения ему, посещать их и отправлять некий культ, поскольку для Дао такового не существует вовсе. Все, что он требует, это перестать оставаться в напряжении и быть естественным. Ни от кого не требуется оставить земные или небесные радости, вроде наслаждения красотой во всех ее проявлениях. Не требует он и отказа от желаний, подобно стремлению к красоте формы, звука, запаха, вкуса, осязания и другого любого, а советует развивать нам лучший вкус, сохранять здоровье и наслаждаться полно земными и небесными радостями: они едины в экстазе, ибо в наслаждении естественными или искусственными вещами даруется пребывание в контакте со вселенной, а без гармонии Инь и Ян не остается ничего кроме смерти и разрушения. Гармония предполагает отсутствие крайностей. В делах нет лучшего совета, чем быть умеренным. Быть умеренным значит предвосхищать. Предвосхищать - значит быть подготовленным и сильным. Быть подготовленным и сильным значит быть всегда преуспевающим. Быть всегда преуспевающим - значит иметь бесконечные возможности.

Чем владеть телом, лучше владейте сознанием.

Когда покойно сознание, тело не доставит хлопот.

Владей и телом, и сознанием,

Тогда не будешь мечтать о знатном титуле.

Зелье книжное сугубое знание распространять способно, однако же само по себе скорее к мертвому предмету, нежели к живому постижению учения, принадлежит. Воистину, без читателя не существует писателя, каждому возгласу надобен насущно ответ со стороны, по причине изложенной усматриваю я следующее - трансференция мудрости происходит от одного человека к другому, а писание есть лишь способ передачи сего и не более. Многажды обсуждается источник возникновения мудрости сей, порождением чьего вдохновения он является - то ли самого человека, что по большей части отрицается, поскольку разум человеческий и способность его к творению миров, чем, собственно, новое учение и является, почитается весьма и весьма ограниченным; то ли происходящим из неких высших сфер, порождаемым божиим или каким иным сверхъестественным вдохновением, какое мнение, право на существование имеющее, как всякое высказанное, тем не менее заблуждение представляет. Ведь человек, сосуд бездонный, бесконечность в себе воплощающий, сотворен был не вместилищем, пустотою преполненным, коий готов внедрить лишь то, что положено в него со стороны, а вещью в себе, которое само по себе исторгает новое и ранее не бывшее, и само его вмещает, и распространяет вовне.

То, чем можно измерить глубину всех вещей,

Мы держим в наших руках.

Мы подпираем этим небеса и опираемся на землю

И всюду возвещаем об истинном учении.

В поиске истины вопрос часто важнее ответа, ибо верно поставленный вопрос сам в себе и ответ содержит. Один монах спросил Наньцюаня:

- "Существует ли истина, которой никто прежде не учил?"

- "Да, существует", - сказал Наньцюань.

- "Что это за истина?" - вновь спросил монах.

Наньцюань ответил:

- "Не это сознание, не этот Будда, не эти вещи".

А вмещая в себе бесконечности безграничность и неисчерпаемость, надлежит тебе согласие принять - все внутри человека, в нем самом заключено уже и лишь им самим, упорных и многотрудных усилий посредством является, но только ему самому, и наступает просветление его.

Тот, у кого слеп глаз мудрости,

Мнит, что прочно сидит на вершине шеста.

Он свалится вниз и убьется насмерть -

Ведь он слепец, ведущий толпу слепцов.

Там, где сходятся спицы колеса,

Мудреца уже не отличить от невежды.

Это точка охватывает Небо и Землю,

Юг и север, запад и восток.

Время для истины не установлено днем, годом или часом, как созревший плод падает с ветки в подобающий сему момент, так и просветление способно случиться (если оно произойдет когда-нибудь вообще) в любое время от часа Цзу (полночь) до часа Ву (полдень). Просветление существует в человеке изначально, но скрыто до поры мудреными словесами, прихотливыми мыслями и затейливыми рассуждениями. Драгоценное Дао снисходит тому, кто сумел отринуть от себя затмение разума и обратиться к глубоко спрятанным естественным началам и природным основам в нем самом.

Прежде чем сделать первый шаг, ты уже у цели.

Прежде, чем открыть рот, ты уже все сказал.

Прозрение приходит прежде, чем успеешь понять.

Так ты узнаешь, что всему есть исток.

Правила, изложенные в Книге о Дао и Дэ, есть не более, чем указательные точки, намеченные невесомыми штрихами и приглашение к размышлению, не более того, ведь затвердивший всю книгу наизусть ни на йоту не приблизился к постижению Дао. Бессмысленно учить Дао, к нему возможно только приблизиться.

Тот, кто поймет истину первой строки,

Поймет истину последней строки.

Последняя строка, первая строка,

Не одно ли это и то же?

Не смею утверждать, что мне было ниспослано просветление, когда я утвердился в своем решении покинуть город Хань-Чжоу, расположенный в одном из красивейших мест страны Хань. Этот город был когда-то столицей одной из самых просвещенных в художественных ремеслах южных династий Сун. И сегодня большая часть писателей и поэтов происходит отсюда. Весною, когда природа пробуждается от зимнего безмолвия и протягивает душевные силы к неистовой силе преображения, весь город, особенно вблизи озера, находится в атмосфере эйфорической мечты. Озеро названо по имени Ши Цзу, которая стала самой прекрасной женщиной во всей многовековой истории страны, родившейся на протекающей через город реке за несколько сотен лет до явления Христа. А один из холмов, окружающих озеро, назван по имени просветленного в Дао Го Хуна, чьи мысли через многие годы после его смерти открыли мне многие истины гармонии и равновесия. И вот, в наступившем весеннем мареве, я поднялся с циновки и ушел в дальнейшее странствие, унося в душе своей мир и покой, как драгоценность.

У городских ворот, в которых свирепые видом воины, вооруженные самыми разнообразными орудиями для причинения боли, излияния крови, раздробления костей, извлечения внутренностей и усекновения главы, требовали подорожные грамоты у пересекающих границы поселения торговцев, крестьян и работных людей, я ожидал особенного допроса с пристрастием о намерениях и причинах исхода из города, однако же с удивлением обнаружил в себе особенное чувство отстраненности от происходящего, как будто бы ничего из окружающего не имело ко мне никакого отношения. Душа моя исполнилась радостью и, как оказалось и совершенно отчетливо предстало перед моим внутренним взором, вид залитых солнечным светом окрестностей и расцветающих персиковых деревьев, мягкость дорожной пыли, свежесть окрестного воздуха и прохлада его, крики вьючных животных и скрип колес, снабженных двумя высокими деревянными колесами, а также гомон людских голосов, строгость окриков солдат, заунывные причитания чиновников, перечисляющих писцам содержимое уложенных на телеги мешков и берущих пошлины сообразно виду и количеству товаров, крики ласточек, оживленно и не взирая на окружающее занимающихся созданием гнезд, которые они прилепливали глиною прямо на городскую стену и на караульное помещение - все это казалось мне более насущным и более важным, нежели возможные затруднения пересечения городской черты без каких-либо документов, столь любимых всевозможными ханьскими начальствующими людьми или превратности открывающегося передо мной путешествия в незнаемое далеко. И вот настала и моя очередь предстать перед начальниками, и я свершил сие, встав пред ними, и они, вначале сурово прикрикнув на меня и потребовав неких грамот, и не получив от меня оных по отсутствии их, почти что внезапно утратили ко мне всяческих интерес и вытолкнули меня за врата, и я прозрел - открывшееся мне Дао столь же действенно проявлялось и на окружающих меня, потому что, обнаружив мое просветление, скрыть которое не представлялось возможным, ибо весь мой облик и мое состояние неопровержимо о том свидетельствовали, обратило и всех остальных в понимание преимущества одного пред другим, и так я оказался за городской стеной и был волен идти, куда глаза глядят, к какому занятию я и решил обратиться незамедлительно, благо ничего иного мне не предстояло.

Никакого запаса, обычного для путешествующего, кроме надетого на мне весьма убогого и не первой свежести платья, к коему я, впрочем, приобык и иного уже и не желал, поскольку желать следует того, чего у тебя не было покуда, а в чем нужда желать обыкновенно сопровождающие тебя вещи, насущность коих кроется в лишь их незаметности? В продовольственных припасах я также не нуждался, находя пропитание в дороге - где меня встречали с приветствованием, там можно было надеяться на удовлетворение телесных потребностей в еде и питье, в чем я уже с давних пор сделался совершенно непривередливым и неприхотливым и принимал с благодарностию все, что ни дадут с добрым словом, а иначе находил некие продукты и по дороге, в дикорастущем состоянии, и во всяком случае не испытывал необходимости носить припасы с собою, хотя и не пресыщался, как это следует изо всего образа моей теперешней жизни, да и желания такого не испытывал. Имея необходимое и уверенность в том, что всегда найду его, вкуса от употребления того уже не испытывал.

Поименованные причины и соображения не отвлекали меня от восприятия самого пути, как от надобности, в одно и то же время приносящей при ее осуществлении удовлетворение и изрядную толику радости, что наполняло душу мою особым состоянием покоя и предвкушения. И за городскою стеною, которая означала мне не безопасное пребывание, как многим прочим, а ограничение свободы моей в продвижении дальнейшем и вынужденную остановку, я узрел наконец открытое во все стороны пространство, испещренное линиями троп, и мог избрать любое из открывающихся мне направлений.

Вкруг самого городского поселения, обнесенного стеной, паче чаяния считавшейся неприступною, а на деле лишь некоторым ограничением от того, кто не особенно пытался проникнуть сквозь нее, выстроены были постройки, где ютились многие жители, занятые разнообразными ремеслами и мелочною торговлей, не имевшие возможностей, а многие - и намерения, пребывать постоянно под охраною стен, кои, помимо защиты, иною стороною являет ограничения свободы волеизъявления и передвижения, столь потребных неким неназываемым занятиям. Непосредственно перед воротами, закрытыми большую часть суток, имелась специально устроенная там площадь, что, помимо прочего всего, справляла обязанности также и торгового места, и ее наводняли убого устроенные лавки, видом лишь тряпочные пологи на кривых шестах, где торговали всяким товаром - поношенным платьем и обувью, на которой число латок превышало количество незанятого ими места в несколько раз, и подержанными вещами, необходимыми в пути и в обиходе, но недоступными в новом состоянии нуждающимся - всевозможными хурджинами и кувшинами, котлами и попонами для лошадей и ослов, и верблюжьей упряжью, и рассохшимися и расшатанными седлами, изъеденными пылью дорожной и побитыми молью и занавесями и палатками, и веревками, связанными воедино из кусков, и разрозненными стременами, и многими другими полезными и необходимыми вещами, в коих насущная нужда наша состоит, и все совмещалось, как различные части одного кушанья в казане, в нечто яркое, пестрое, благоухающее и единое целое, приглашая алчущих к этому пиршеству, к коему имел некоторую склонность и я сам. Там же, посреди множества людей купеческого звания, восседали особые торговцы, выставлявшие на продажу товар особого рода - так, один продавал собственное умение красивого письма и дар составления жалостливых посланий к владыкам сего места, другой же предлагал приобресть его умение складно излагать судебные тяжбы и обещал, что его умение способно засудить даже невинного агнца перед судебным кагалом, третий продавал навыки рифмоплета, имея в виду способность сочинить в самые кратчайшие сроки касыду по любому делу, от наивозвышенного душевного трепета до низменного желания похвалиться новым приобретением или победой над врагом по самому ничтожному поводу. Там продавалась музыка, которую можно было получить в бряцании цимбал и звоне струн ребаба, а можно - в гудении воловьих рогов и барабанном ритме. Желающего могли там снабдить как музыкою самою по себе, позволив выслушать ее или обучив игре на избранном инструменте, а могли придать в придачу к музыке еще и некоторое число музыкантов, по достатку покупателя и его готовности платить за их труд. Обученный чтению предлагал усладить слух и мысль покупающего декламацией из написанного в разных книгах, а также был готов за весьма скромное подношение прочесть письмо, полученное от родственника из дальних мест, который, в свою очередь, нанял писца для сего дела, ибо сам отродясь не сжимал в пальцах калам и не имел в доме самой захудалой тушечницы. Особо же полагались места торгующих запредельными искусствами, как то - предсказателей судеб по приметам, по птицам, по черепашьему панцирю и по бараньей лопатке, а также по выпадавшим сочетаниям особого рода карт и предметов, толкователей сновидений и грез, посещающих разгоряченные вином или банджем головы, а также продавцов могущественных талисманов и зелий, сила которых обозначалась главным образом интенсивностью криков продающих свой специальный товар. И каждый из перечисленных старался перекричать соседа своего, будто бы от этого его товар стал лучше и привлекательнее того же самого у соседа по торговой лавке.

Внедрившись в базарный гомон, я и сам подвергся искушению лихорадки покупок и продажи, но продавать мне было нечего, ибо не с чем расстаться, не обладая оным, а покупать не имел возможности, взыскуя славу бессребреника нестяжанием исповедуемым, и отсутствием потребного для сего некоего, пусть и малого, количества денег, а от того интерес к базарному действу имел познавательный и созерцательный, а отнюдь не практический или же преследующий выгоду. Так я и бродил меж торгующихся, не имея определенной надобности, вернее - вовсе без нее, и лицезрел человеческие типы, встречаемые мною на пути, на все обращая внимание, но не имея в виду воспользоваться плодами торжища.

По всей видимости, вид мой праздношатающегося и неприкаянного делом никаким привлек внимание некоего лица, восседавшего по некоторым надобностям на своем торговом месте, если только таковым могло считаться пыльное пространство, прикрытое драным лохмотьем, в непосредственной близости от городской стены, который и обратился во мне окликом и жестом меня к себе пригласил, на что я с легкостию согласился, ведь никакого намерения относительно его я не держал, а быть обманутому не убоялся вовсе, ведь обмануть способно одного лишь имущего, но никак не того, кто за душою многие годы не держал самого ничтожного фельса. И вот я пошел в нему, пытая выяснить его надобность, а заодно как-то скрасить застоявшееся молчание, что стало уже некоторым образом тяготить меня. Приблизившись, я смог определить, что этот человек, облаченный в подобие халата, есть не кто иной, как предсказатель, или гадатель, но весьма особенного свойства, который читает, или мнит о том, будущее по Книге перемен, весьма распространенному инструменту в стране Хань.

Книга сия, И Цзин называемая, а по-другому - Чжоу И, и ты, о внимающий мне, уже осознал, что И есть поименование вообще любой и каждой книги у ханей, происходит от древнего гадательного способа по черепахе, потому что на панцире этой твари создателем помещено ровно 12 рисунков разных животных, сочетания которых знающему возможно истолковать, применяясь к сочетанию пятен и трещин на нем. Черепаха же, по мнению многих, есть едва ли не основа основ всего сущего и мировой столп, в котором, как и в настоящей книге судеб, написано все, что было, что есть и что будет. В одной старинной сутре сказано: "Небо и земля плоские, вся вселенная умещается на черепахе. Голова ее обращена на юг, хвост - на север, лапы на восток и запад. Юг содержит огонь и соответствует годам Лошади и Змеи; запад - это железо или Петух и Обезьяна; север - вода или Свинья и Мышь; восток - дерево или Тигр и Заяц".

Ранее я был уже осведомлен о таком способе предсказания, как имел представление и о многом другом, в чем не имел насущной потребности или же необходимости, просто так вот случалось, что на пути моем попадалось то тут, то там нечто такое, чему еще не приходилось до того изумляться, отчего я впитывал, независимо от собственного желания, все новое, что мое внимание привлекало и показалось в той или иной мере любопытным или неожиданным, или же имело способность возбудить во мне некие иные чувства. Видывал я и раньше гадателей по И Цзин, кои во множестве встречаются у ханей, и тем себе хлеб насущный, коего они, впрочем, не знают, обходясь одним только пресным рисом, добывают, изыскивая предсказания судьбы в сочетании двух ба гуа, слагающихся в единое шестиричное целое люшисы гуа прихотью вселенского всеобщего универсального закона, управляющего объединением универсалий. Этот же гадатель ничем не отличался от многих иных ханей, что встречал я в странствии своем, потому что, сказать откровенно, все они мне на одно лицо - все желтые, черноволосые, носящие туго заплетенную косичку, в одинаковых одеждах навроде мешков с застежками, разве что некоторое число их, совсем незначительное, является обладателями жиденьких бороденок да длинных висячих усов, двумя шнурками спускающихся из под носа гораздо ниже туго застегнутых воротников, что должно означать их особенное положение среди себе подобных. Было у него такое же странное лицо, будто вырезанное из деревяшки не особенно острым ножом, от чего черты его казались как бы смазанными и нечеткими, и коса была в полном наличии, а что до одеяния его, так мне приходилось видеть и даже нашивать куда более ветхое. Как тебе наверное известно, особенность того народа такова, что на их лицах невозможно прочесть никакого чувствования, как бы хорошо или, напротив, как бы мучительно ему не приходилось, так вот и у этого также лицо было ничуть не выразительнее овечьей головы, тупо взирающей на все окрест. Однако же жест его пригласительный показался мне совсем недвусмысленным, а поскольку терять мне было вовсе нечего за неимением ничего, к тому же и во времени я стеснения не испытывал никакого, вот и решил я воспользоваться представившимся удобным случаем и некоторым образом развлечься в беседе или при обмене любезностями, и подошед к нему, стал испытывать, что же потребовалось во мне.

Хань этот учтиво, но в полной бессловесности, предложил мне разделить с ним место для седалища, чему я выразил соглашение и опустился к нему. Оказалось так, что мы обратились друг к другу лицом к лицу, а между нами лежал невеликий пучок некоего непонятного вида стебельков или прутиков, в коем, как я доподлинно знал, усматривают они знаки близкой или отдаленной будущности, что, вероятно, заблуждение неизбежное, но не непрощаемое. Рядом с ним, прямо под рукою его, виднелись таблички того писания, которое хани именуют комментариями "Привязанных афоризмов" - "Си Цзы Чжуань", впрочем, затрудняюсь сказать определенно, о каких афоризмах и к чему они привязаны, тут речь. Как бы то ни было, ханьский гадатель выглядел именно так, как и все иные их сословия образ имеют, желтокожий, сухощавый, если не сказать - изможденного вида, и в одежде, будто ее сняли с пугала, коим прожорливую птицу с тучного поля изгоняют, и все причиндалы, гаданию способствующие, при нем неотлучно пребывали. И вот он жестом пригласил мою персону расположиться при нем, и я, причины для отказа не усматривая и любопытством понуждаемый, жестом же ответствовал о принятии его приглашения и благодарении за него.

Мы расположились на единственной циновке, которая, по моему пониманию, составляла главное имущество ханьского гадателя, и некоторое время спокойно и молчаливо предавались рассматриванию друг друга, как если бы знакомились и постигали душу виз-а-ви в глубоко проникающем беседовании и, по всему выходило, что ни он, ни я тем более, разочарованы не были, потому что совместное пребывание наше продлевалось обоюдным, хотя и бессловесным, соглашением. Потом же, ни слова не говоря, гадатель протянул узкую длинную сухую желтую кисть правой руки и вынул из пучка прутьев один, оглядел его со всех сторон и отложил в сторону, и далее, как я заметил, больше к нему уже не прикасался. Впоследствии удалось мне узнать, что в гадательном пучке по Книге перемен должно быть ровно пятьдесят стеблей, причем "Си цы чжуань" полагает, что только стебли тысячелистника достойны и справедливы для осуществления этого мантического приема, а всякие прочие замены, если и не устраняют самой предсказательной возможности, по меньшей мере искажают и ослабляют ее настолько, что ее истинность становится весьма сомнительной. Эти самые стебли кладутся пучком не на открытую поверхность и уж ни в коем разе не в дорожную пыль или хотя бы на камень, а предварительно покрывается место сие тканью, желательно шелковой, впрочем, у ханей иные ткани и не распространены, разве только обыкновенная для употребления в хозяйственных надобностях бумазея, коя, из сугубо утилитарного предназначения ее, естественно, гадательному покрытию не пригодна. Предсказатель же, вынув один стебель, в происхождении которого я утверждать затрудняюсь, оставшиеся сорок девять обеими руками на два пучка разделил и левый из них в левой руке зажал, а из правого правой рукой взял один стебель и его между мизинцем и безымянным пальцем левой руки вложил, и так сию композицию и оставил. Затем он принялся вынимать правой рукой из левого пучка по четыре стебля, а оставшиеся вкладывал между безымянным и средним пальцами левой руки, возвращая затем правой рукой отсчитанные по четыре стебли вновь возвратить налево производя то самое действо, которое именуется меж гадателями "изменением", и повторил его троекратно. В конечном же итоге в пучке оставалось тридцать два стебля, и это число гадатель поделил на четыре, получив, соответственно, в равенстве восемь, что должно было означать одну из черт шестиричной совокупности, и в данном случае эта черта означала "молодую инь". Следом выпал "молодой ян", затем судьба определила "молодую инь", затем дважды проявился "молодой ян", завершив расклад "молодой инь", что в Книге перемен трактуется, как Цзин, или Колодец.

Гадатель же, завершив построение совокупности, обратил на меня взор свой, в котором прочесть решительно ничего - ни доброго, ни злого проявления, невозможно было, и вдруг заговорил слабым, но отчетливо различимым голосом, обнаружив знакомство с языками, в которых я сведущ.

- Знай же, о странник, преследующий птицу познания на дорогах, которых она избегает - Меняют города, не меняют колодец. Ничего не утратишь, ничего и не обретешь. Ты уйдешь и ты придешь, но колодец останется колодцем. Ты почти достигнешь воды, но тебе не хватит веревки до дна колодца, а если разобьешь свою бадью, - несчастье тебе. В колодце - ил, им не напитаешься. При запущенном колодце не будет живности.

(При этих словах рука предсказателя указывала на первую черту из шести).

- Вода в колодце пропадает, просвечивают на дне его рыбы. Бадья же твоя ветхая, и она течет. И вот колодец тобою очищен, но из него не напитаешься. В этом скорбь твоей смятенной души: ведь можно было бы черпать и черпать из него. Вот если бы ты был просвещен и наставлен в знании, и напутствован понимающим, и просветлен и умиротворен этим, то получил бы свое благополучие!

(И предсказатель скользил пальцами по чертам, как бы прочитывая одну из них за другою, как писец или сказитель водит пальцами по строкам несравненного фарси, плавно переходя от одной изысканной мысли, волшебно рифмованной и звучащей подобно аккорду ребаба, так и он читал в будущем моем слово за словом).

- Колодец твой чист, облицован черепицей, и вода в нем ясная. Не тревожься, хулы на тебя не будет. Колодец чист, как холодный ключ. Из него жажду свою утолишь. Не закрывай его и не храни дорогу к нему в потаенном месте, все вольны испить его воды, просветляющей и освежающей, наставляющей в истине. Обладающему же правдой даруется изначальное счастье.

О предсказатель, воистину сладчайшим медом слова твои, ведь и поныне колодец мой все также полон чистейшей воды просветления и познания, и он не исчерпан и на сотую часть его, вот только черпающий многие годы и с крайним напряжением сил истомлен и силы его на исходе.

Постигнув предсказательные предначертания, удивившись музыке слов, коими хань изложил мне истину, ни разу не обозначив сугубыми именами того, о чем имел желание рассказать мне, изумившись гибкости и витиеватости ханьского наречия и его утонченной мощи в изложении философического и иносказательного содержания, наподобие упругости тонкого стального дамасского клинка, способного сгибаться в кольцо и рассекать булатный доспех толщиною в палец, я благодарил гадателя словесно и жестом, принятым у всех народов, которым присуще изысканное обращение, а именно - склонил подобающе голову и прижал к груди ладонь руки, в том месте, где скрывается горячо бьющееся сердце, однако же не имел никакой возможности обменять предсказание на некие материальные вещи, поскольку денег не имел вовсе, а все мое достояние - путевое снаряжение - находилось либо на мне, либо в карманах моих, после чего поднялся с циновки и, не удерживаемый более ничем в этой местности, отправился в дорогу, в поисках еще не испробованной мною воды из колодцев духа и мысли.

Поиски, осуществляемые мною во имя достижения просветленного состояния, в котором мне, с одной стороны, откроется сущность и предназначение всего, что только есть на свете, а также прояснятся и сделаются очевидными сокрытые связи между всеми вещами и явлениями, заводили меня все дальше в неизведанные мною дотоле места, которые оказывались, хотя и отличными от мест, где мне уже доводилось припадать к источнику мудрости, временно утолявшему мою жажду, но она имела свойство вскорости возобновляться и иссушать меня изнутри все сильнее, однако же во многом ничего совершенно нового мне не открывалось - те же ровные или холмистые земли, те же лесные растения, разве что в одном месте более теплолюбивые, а в другом - предпочитающие влажный климат; такие же самые люди, как и везде - и мужчины, и женщины, отличаясь одеждами, украшениями и пристрастиями к той или иной, временами к самой неожиданной, пище, оставались одинаковыми по сути своей и, как и везде, в первую голову оправдывали свое предназначение к продолжению рода, хотя и изъяснялись на разнообразных наречиях. Преодолевая одну горную цепь за другою, проплывая реку за рекой, пересекая непроходимые чащобы и пустыни, в коих не было ни единой травинки, а вода выпадала дождем не чаще, чем раз в десять лет, я перенапрягал силы свои в поисках, но, по прошествии некоторого времени, не мог уже сыскать ничего такого, что не встречал бы уже прежде под тем или иным обличием, под разными именами, но одинаковым по внутреннему содержанию, и вот уже печальная и горькая мысль сподобилась посещать меня время от времени - ничего нового нету под этими небесами, и я исчерпал источник постижения мира.

Иногда встречались на моем пути особенно занятные достопримечательности или своими качествами выделяющиеся люди, и мне казалось, что вот, в этом самом месте, здесь и сейчас откроется мне нечто, что успокоит мятущуюся потребность во мне самом и приблизит к той мере безмятежности, что именуется нирваною, но малое время погодя открывалось мне, что такое же самое учение, хотя и изложенное другими словами или на другом наречии, открывалось мне в таком-то месте таким-то человеком, искушенным в искусстве славословия и изложении философических категорий, и я постигал - все, все повторяется, вот сейчас он говорит так, а вот сейчас он скажет то-то и то-то, что будет означать переход вот к такому-то постулату... уже известному мне!

Пребывая почасту в разочаровании и унынии, следовал я от одного приметного и достославного пристанища мысли к другому, подбирая изюминки мудрости из дорожной пыли и наслаждаясь их редкостью и вкусом, переходя от одного селения к другому, проходя один горный перевал за другим, проводя ночь за ночью - когда у очага постоялого двора, в котором богобоязненный хозяин не посмел отказать одинокому и неимущему путнику в пристанище и некоторой пище, а то и под открытым небом у костерка, на котором когда удавалось, а когда и нет просушить одежду, проплывая реку за рекою на плотах или на попутных рыбачьих байдарах, прошел я торными путями сквозь две речные долины, населенные преимущественно ханями, с некоторой примесью иного населения, большей частью из тех, кого пришлые хани поработили во время оно и принуждением заставили исполнять для них всякую черную и тяжкую работу, и вышел к побережью моря, именуемого, как и многое другое в той стране - Желтым. Мне довольно рассказывали из встречных на пути моем, что в той стороне лежат многие страны, населяемые всякими удивительными людьми, которые носят собачьи уши или голов не имеют, а рот и глаза полагают на животах, или которые живут совершенно по-скотски, питаясь лишь подножными кормами, которые достать могут, а сами полей не возделывают и заготовками не утруждаются. Сам я ничего такого, за исключением людей, впавших в дикость и растративших всякие достойные умения, никогда и нигде не встречал, так что, хотя и выслушивал сказания, в надлежащее время рассказываемые, относился же к ним с изрядной долею скепсиса, ведь все это говорилось не очевидцами, а с чужих слов, на которые полагаться в полном виде не подлежит. Некие же иные сказывали мне, что за морем, впрочем, недалеко, действительно на островах есть страна, которую населяют близкие ханям люди, похожие на них и внешним обликом, и писанием своим, да и во многом другом сродство проявляют, однако во многом другом они наособицу стоят, исповедуя многие учения собственного толка и необычные весьма, только попасть к ним можно не иначе, как морским путем на корабле. Во мне тогда же пробудилось сильнейшее любопытство и укрепилось решение про себя неизбежным проникнуть в это загадочное место, достойное изучению и осознанию, и с тем намерением, тайно имея его в себе, я передвигался по побережью, якобы бесцельно, тогда как на самом деле исподволь изыскивая удобного случая. Так мне удалось посетить и осмотреть весьма многое количество приморских селений, в которые большая часть населения занималась рыбной ловлею, сбиранием моллюсков и водорослей, которые шли как на питание, так и на выделку разного рода имущества, наподобие корзин, веревок или тканей. От них я узнавал некоторые, впрочем, часто фантастического вида, подробности о заморских странах, и убеждался в том, что рассказчики говорят с чужих слов, потому что сами далее ближайшего ярмарочного торжища никуда не путешествовали.

В одно время довелось мне прийти в довольно крупное поселение, строения которого как бы окружали берега узкой, извилистой и примечательно глубокой бухты, в которой, помимо обычного в тех местах великого числа рыбачьих лодок и джонок под бамбуковыми парусами, на которых перемещаются местные торговые люди, а также и проживают вместе с многочисленными семьями, домашним скарбом и мясными животными, стояли и действительно большие корабли, видом те же джонки, но преизрядного размера, которые имели полное право назваться морскими судами и имели способность пересекать морские просторы, а не болтаться в виду берега, подобно мелким суденышкам. Вскорости, сойдясь на короткой ноге с некоторыми местными, я уже знал, что эти корабли на самом деле ходят далеко в море, большей частью к берегам Лаоса и Вьетнама, куда отвозят рис и рыбу, шелка и некоторые изделия промыслов, особенно же знаменитые лаки, взамен приобретая сиамских обезьян, золотой песок, особый род выделываемого там банджа, а также красивых тайских и вьетских невольниц, ценимых во многих местах за тонкость черт и замечательную способность к молчанию. Как мне было сказано, иногда на таких кораблях плавали также и в Ямато, где с большими прибылями продавались каллиграфические свитки с поэмами и философскими трактатами, а также многие из искусно изготовляемых в стране Хань вещей, однако плавания такие свершаются весьма редко и не регулярно, а так, когда придет настоятельная необходимость в таком предприятии, и не ранее того, а другого пути попасть на острова вовсе нет.

Получивши такие сведения, я пришел к неминуемому заключению о том, что попасть на нужный корабль, который идет в вожделенное для меня место, и есть главная и основная цель моего пребывания в том селении. Жизнь в нем была очень и очень непростой, а содержание излишне скудным, но одно было замечательно - работы, чтобы могла прокормить меня и дать некоторые средства для продолжения путешествия, там имелось в достатке, главным образом, работы для рук и для спины - поднять, принести, перетащить, погрузить и разгрузить, и многое подобное. Так что и мне довелось сполна взвалить на себя эту долю, впрочем, жаловаться не приходилось, ведь мне удавалось не только обеспечивать себе сносное существование, но и заводить знакомцев в тех местах, куда доступа иначе бы не было - среди портовых грузчиков или команды кораблей. Там я присмотрел нескольких людей, с которыми счел возможным разделить свое намерение попасть на отплывающий в Ямато корабль, и один из них, хотя и высказал мне множество сомнения в желательном мне успехе, указал на одну из крупных джонок и передал, что она, под именем "Нихон-Мару", пришла из самого Ямато под управлением тамошнего капитана Кусуда, и готовится выйти в обратный путь, когда завершится ее погрузка, однако не все товары свезены, а потому стоянка продлевается еще на некоторое время. И я решил испытать счастие на этом корабле, тем более ничего иного мне и не оставалось, и взошел на него.

Капитана Кусуда я нашел в самом расстроенном состоянии чувств, чего только и можно ожидать от человека, чьи дела находятся в состоянии далеко не блестящем, а он сам никаким образом не в состоянии их исправить, отчего прием, им мне оказанный, любезностью не отличался, и он все порывался изгнать меня со своего корабля прочь, и я его в том винить не смел. В самом деле, убытки его от простоя превысили уже всякие мыслимые пределы, команда, находясь в вынужденном безделье, распускалась и ленилась чрезмерно, и удержать ее от этого никакой возможности не представлялось, и если бы не невозможность возвращаться порожним, капитан бы предпочел плавание с одним балластом лучшим выходом, нежели пребывание в ожидании в порту. Как я уже сказал, прием его было неласков, и слова, с которыми ко мне он обратился, перемежались одно через другое такими, как "прочь!", "пошел вон!", "кто допустил?" и "как таких земля носит!" Я же, тираду его выслушав, обнаружил, что устранять меня с корабля грубым физическим насилием никто как будто не собирается, и обратился с учтивой речью:

- Досточтимый Кусуда-сан, не благоволите ли вы предоставить мне возможность пересечь непреодолимые для меня морские просторы на вашем достойном судне, дабы совершить предначертанное мне путешествие в страну Ямато в поисках просвещения и просветления?

Из того потока слов, что Кусуда обрушил на меня, "пошел вон!" было из разряда самых приятных любезностей, но я не отступал:

- Мудрый суфий Авад Афифи из Туниса говорил мне: "Путь, которым потоку жизни суждено продлиться в своем странствии, осуществляя непрерывность, записан на песке." Я же в странствии своем прошел пески пустыни и непроходимую чащобу джунглей, где каждый гад напитан смертельным ядом и алкает излить его на тебя, и я в поисках истины прошел горные перевалы, где воздуха недостает, что наполнить им грудь, а солнце сияет, но не согревает, и облака окутывают тебя, как вата хлопкового дерева, и застят глаза, так что уже и не знаешь, куда направил стопы - вверх ли, вниз ли, или же в сторону бездонной пропасти, кою не распознать, пока не сверзишься в нее, навстречу острым пикам скал, ожидающих встречи с тобою не дне ее. И я прошел многие места, и те места, где богатство валяется под ногами, и никому нет нужды склониться к нему, и места, где пьют пыль и едят дорожные камни, ибо ничего иного нету для пропитания и утоления жажды, и везде я встречал учителей и людей, умудренных в смысле жизни и законах ее, и искал истины, но не чувствую по сей миг, что обладал ею. И я узнал от ханей, углубленных в учениях, что есть одно, называемое ими Чань, которое всю жизнь в Ямато составляет, и именуется там Дзен, и только там есть подлинные учителя его, потому что Бодхисатва, войдя в ханьские пределы с запада, из страны Хинд, прошел по всей земле и, подошед к морю, пересек его, дабы нести учение сие в Ямато. И я следую путем его за просветлением, и прошу вашего позволения проследовать туда, поелику сие будет хорошо и полезно обеим сторонам, и верно в разных ипостасях понимания сего.

Кусуда же, хотя и фыркал недовольно, видом напоминая камышового кота, злобного, свирепого и трусливого, обычного обитателя болотистых равнин, изобилующих птицей и рыбою, где для пропитания отнюдь не требуется устраивать сражения и открыто биться за кусок мяса, а вполне достаточно одного только хитрого посягательства из засады, внимал мои словам, а не велел немедленно исколотить меня палками по животу после еды, как то повсеместно принято у ханей, или палками по пяткам, как это в обычае в Ямато, отчего я осмелел и продолжал увещевать его:

- Говорят, вкус яблока не познаешь, с древа его не сорвав и не распробовав. Вот, слышал я, есть неподалеку от древнего Киото селение ямабуси, которые более нигде не живут и пределы своего места не покидают никогда, и означенные люди, будучи просветленными во многих таинствах, открывают присущее им знание лишь тем, кто к ним сам добирается, многие препоны в пути преодолевая. И мне видится необходимым с мудрецами из ямабуси повидаться и в дискутацию вступить, ибо во многое понимание они проникли глубже и основательнее, нежели многие прочие, а для сего дела пересечь море есть наипервейшая надобность, о чем я вынужденно прошу вашего добродетельного вспоможения. Знамо мне, что ямабуси почитаемы, как мистики, но неведомо, что разумеется под именованием таким. И волнительно определить, как монашество осуществляя и чин воздержания и невреждения поддерживая, они деятельность ведут по мере надобности, и когда потребно - воителями становятся, подобно некоторым йогам в Раджпутане и ламам в Тибете, которые, впрочем, почитают принцип целесообразности превыше ценности жизни и здоровья того, кто сему принципу противостояние учиняет. Слышал я, что самоназывание их перелагается как "Братья Отшельники" и они претендуют на владение магическими искусствами, и живут в убежищах в горах и скалистых отрогах, откуда они выходят, чтобы предсказывать судьбу, писать заклинания и продавать амулеты, они ведут таинственную жизнь и не допускают никого к своим тайнам, кроме как после утомительной и трудной подготовки постом. Но никому не довелось определить, откуда адепты ямабуси прибывают - приходят ли сами по себе и по внутреннему зову, или же рождаются среди самих насельников, а может, рекрутируются как-то еще, и все перечисленное, и многое неназванное предстоит мне постигать в скором будущем, если буду я допущен на борт "Нихон-Мару" за способствование благополучному плаванию ее всеми моими скромными силами, невеликими умениями, да за подробные рассказы за трапезою, если условия плавания сему возражать не намерятся.

- Ах, хитрый барсук! Ах ты, лис-оборотень! - вскричал Кусуда в притворном гневе. - Воистину же сказано: сердитый кулак не бьет по улыбающемуся лицу! В моем бедственном положении ты, оборванец, явился мне расположением судьбы. Открылось мне - разговор с тобой имеет более высокую цену, нежели плата за твой проезд и кормежка из общего котла. Ты послан мне свыше, а не взять же то, что даровано Небом, значит себя наказать. Почитай себя уже на моем корабле без всякого рода мзды за то, лишь поклянись тем, что превыше всего для тебя, что ежевечерне или как прикажу, станешь разделять со мною пищу и, набивая утробу по своему усмотрению, упиваясь сливовым вином из капитановых запасов, не предашь забвению обета своего подробно излагать странствие свое к обоюдному нашему удовольствию.

- Быть по сему, - отвечал я. - Что же до особенностей беседы нашей - пусть лишь погода благоприятствует ей, иных же препятствий не усматриваю я.

- О беде положено говорить тогда, когда она случается, так что не зови демонов, дабы не пришли на невольное твое призывание. Благоволением Аматэрасу-Оомиками мореплавания мои завсегда были благополучны, не считая убыточных простоев под погрузкой, но ни морские разбойники, ни тайфуны, ни цунами не нанесли мне ущерба и все мои корабли дошли, куда положено им, а что до матросов, волнами смытых, так в том их жизнь и состоит, и опасностей морского плавания никто не отменял. Не то важно, может что-либо произойти или не может, - все может произойти. Как говорит книга Ну - важно лишь значение происходящего. Но скажи мне, о сладкоречивый, что гонит тебя по свету, ведь твоей учености вполне достаточно для того, чтобы иметь кусок хлеба и не отходя далее пяти шагов от порога дома своего в тенистом саду?

- Ах, Кусуда-сан! Есть ведь такие люди, которые, находясь в дороге, не покидают дома. И есть такие, которые, покинув дом, не находятся в дороге. Я же вынужденно оставил дом свой, содержимого которого достаточно для того, чтобы приобрести сто таких кораблей, как ваш, и сто команд, таких, как ваша, и сто капитанов, таких, как вы сами! Но есть жажда, которую не утолить всеми винами, созревающими в твоем винограднике, и есть алчность, что не удовлетворить, даже наполнив золотом сто комнат дворца моего, и есть любострастие, которое все наложницы двора моего, гуриям подобные, якшинями живущие, не могут насытить, а лишь то неведомое и неосязаемое, что одно только возможно для успокоения души, и лежит оно неведомо где, но нет способа избегнуть и не искать того, а потому я в поиске и в пути провожу дни свои.

- Что ж, сад истины всегда окружен стеной, а плоды ее собрать не так-то просто, иначе же все стали бы мудрецами и некому, с согбенной спиною, возделывать поля и дробить камни для мощения дорог. Взойди же на мой корабль в назначенное время, и я доставлю тебя к заветным берегам.

Случилось так, что милостью судьбы и благоволением достославного Кусуда-сан, капитана корабля "Нихон-Мару", положенное время спустя, влекомый попутными ветрами, пересек морские преграды и высадился в порту приморского города в заливе Идзумо в Ямато. Страна эта оказалась даже отдаленно не такой тучной, как все, что приходилось пройти мне ранее, и насельникам ее каждый кусок пищи, каким скудным не был он, доставался многими и целенаправленными усилиями, кои многие поколения изо дня в день вынуждены были прикладывать для того. Даже в стране Хань, изобильной населением сверх всякой меры, возможностей для пропитания складывалось много больше, хотя бы по той причине, что пахотной земли в ней также преизрядно. Здесь же я нашел в достаточном количестве одну только горько-соленую воду морей, всего остального был недостаток и бедность. В тоже время, искусность мастеровитых людей в тех краев превышала возможные пределы человеческих способностей, ибо в каждой самой наинезначительной вещи или самом обычном предмете видели они сферу приложения сверхъестественных усилий, отчего вышедшие из-под их рук изделия оказывались исключительно замечательными. Главной мудростью, пропитывающей все их дело, почитали они ту, которая утверждала: Мастерство проявляется лишь в ограничениях; тем самым добровольно принимая на себя некие границы, в которых должно было воплотиться их творение, а какую-либо деятельность вне всяких границ они не принимали вовсе. Совершенство виделось им не в отсутствии изъянов и не в идеальной форме, как то принято у других народов, а в отсутствии совершенства - так, обыкновенную чашу для церемонии питья чая, о чем скажу позже, они делали негармоничной, но так изысканно, что от этой неправильности формы происходило душевное движение, наполнявшее человеческую сущность восторгом и умилением. Материалом же для них служило почти что любое, встреченное ими вещество, причем действительно дорогих металлов и камней они не почитали, главным же образом потому, что земля их на удивление обеднена и золотом, и серебром, и рубинами, и алмазами, так что многие про то никогда и не слышали, зато благодатна перламутром и жемчугом, в малом количестве, но высокого качества железом, благоуханным деревом кедра. Вообще-то, мастера той страны готовы были употреблять всякий любой материал, невзирая на его стоимость и редкость, лишь бы он соответствовал своему назначению, и во множестве использовали и рисовую солому, и бумагу, и обрезки кости и самые малые куски древесины, и простые камни, окатанные морскими волнами, и глину, и бамбуки, что во множестве там произрастают, и изо всего этого выделывали удивительные предметы.

Доводилось видеть мне в тех землях базарную торговлю, коя ни в малейшей степени не уподоблялась ни цветистым, грязным, обманным восточным базарам, ни унижающим человеческое достоинство рабским рынкам Хартума, ни индийским торговым улицам, в которых золотое изобилие соседствовало с блуждающими священными коровами и умирающими с голоду людьми из неприкасаемых, ни многим прочим другим. Здесь же мне не повстречалось ни одного действительно большого торжища, хотя торговля велась и весьма оживленно. На углах узких улочек торговали чашками риса и щепотками немногих специй, обычно употребляемых в еде, квашеною редькою и соей, уложенных в пакеты из зеленых листьев, торговали увязанными в соломенные корзиночки яйцами и сухими рыбами, осьминогами и ракушками, как свежевыловленными, так и высушенными по местным рецептам, и листами сухих водорослей, в кои они заворачивают рыбу и рис, и так едят, стопы которых издали напоминали зеленые книги, которых они, впрочем, в таком виде не разумеют, а все их сочинения излагают свитками, бумага же для этого качеством весьма хороша. Продавать же ремесленные изделия на рынке они почитают излишним, полагая справедливо, по малости народонаселения, что не мастер идет к покупателю, а наоборот, покупатель, имея намерение то или иное искусное изделие (а других среди них не водится) заполучить, обязанность имеет идти к нужному мастеру, дабы удовлетворить желание свое в нужной вещи.

Изготовление каждой вещи происходит у них сродни волшебному действу. Так, полагая сделать воинский меч, который у них не только оружие, но и отличительный знак, для знатного воина-самурая, к примеру, и только для него привилегия дадена носить два меча - большой - катану и малый - танто, отчего и называют его - двумя мечами опоясанный; мастер подготавливается долгое время и следует строжайшим правилам. Найдя руду, из которой железо плавиться будет, он самолично всю ее перебирает руками, вынимая из нее лишь те части, что ему представляются должными для такого дела, и лишь из них плавит металл. Потом мастер идет в потайное место к болоту и складывает железные куски прямо в воду, где они лежат до поры - когда два года, а когда и больше, и болотная вода выедает ущербные места из железа, оставляя в нем язвы, где была некая болезнь, препятствовавшая сделать действительно славный клинок, и когда сочтет лечение железа законченным, берет его к себе в кузню и, сочетая нагрев в горне с многократным кованием, делает многими усилиями самого простого вида клинок, отнюдь не изукрашенный и даже без рукояти и без гарды. Удовлетворившись закалкою его, отдает сей клинок другому мастеру, который изображает на нем отличительный знак, по нему следует, что этот клинок есть только один такой в целом свете, а по виду знака можно судить и о мастере, и месте, и о годе, в коем его ковали. Знаков таких всего ничего - есть знак дракона, есть знак цапли, а есть знак цветка вишневого, что сакурою у них прозывается, а больше и нет никаких. Еще один мастер делает особую гарду, изукрашивая ее на свой лад, а еще один плетет из шелковых нитей заведомо затейливым плетением рукоять, чтобы рука воина, сражением разгоряченного, из потной ладони его меч не выронила, оставив беззащитным супротив вражеского натиска, а особенный мастер делает к такому клинку особенные ножны, легкие, потому что лаковым искусством они исполняются, но примечательно прочные, и есть немало случаев, что победу приносил искусному не удар острием меча, а хороший удар ножнами по голове противнику, вышибавший из него дух. И вот, такой простой клинок, как будто одна линия, нарисованная единым росчерком кисти, а никто из мастеров иных земель так и не сподобился хотя бы повторить его.

Строя же дом, хотя бы и для царского помещения, мастера камня не берут, уверяя, что в каменном доме не живут живые, а это есть прибежище мертвым, и делают его из дерева, которое хотя и подвластно огненной стихии, зато устойчиво против обычных в тех местах трясений земли, и даже если завалится, восстановить его просто. Прочных стен они не знают, заменяя их многими перегородками из рисовой бумаги, способными в нужное время сдвинуться в сторону и открыть целую комнату воздуху и свету, а при нападении вероломцев способно убегающим пройти сквозь стену безо всякого ущерба и тем вероятность обрести к спасению. При таком, казалось бы, неосновательном способе строения, представляются они видом исключительно изящными и красотою своей многие возвышенные чувства плодят.

Доводилось мне, по стране проходя, изрядно вкусить местных яств, обернувшихся совсем для меня незнакомой и необычной пищей, что насыщает без пресыщения. Главная часть почти что любого кушанья в тех местах есть рисовые зерна, впрочем, самого разного вида для разных блюд. Из риса они выделывают собственно разварной рис, который или сопровождает некий деликатес, или просто и незатейливо основой всего обеда является сам по себе, а еще они из риса делают тесто и режут из него лапшу, и выделывают сладости, и даже гонят своего рода вино, в каждой провинции свое. Во множестве блюд и в большом количестве поедают сою, однако почти никогда в ее натуральном виде, предпочитая перерабатывать бобы в массу подвид теста, то заквашивая ее, то сдабривая пряностями, то высушивая, то приготовляя напиток полезного свойства, хотя и весьма неприятный вкусом. Еще они проращивают свежие бобы и почитают их за особого вида лакомство. Из сои, предварительно сделав из нее тофу, они выделывают питательный суп, вкладывая в него также водоросли и, иногда в богатых домах, яйцо, называя его мисо, и почитают его за самую простую пищу. Любят они его поедать исключительно горячим, так, что можно было бы и обвариться, если бы не особого вида деревянные миски, в которых его помещают. Ложек при том они совсем не знают, а едят суп двумя особыми палочками - сначала вылавливая все кусочки, а потом выпивая изрядно остывший бульон. Мясо у них в редкости, а птица - еще в большей, и взять это негде, потому что главный их промысел - в море; там они берут все, что способно переварить в желудке, дабы насытиться, и ловят рыбу - и на удочку, и сетями, и способом, лишь им одним присущим - при помощи дрессированной особым образом птицы, называемой черный баклан, который рыбу из воды клювом выхватывает и, как собака охотнику, хозяину в лодку несет, и слышал я, что взаимная привязанность их так велика, что смерть одного гибель неминучую другого неизбежно означает. Рыба у них, хотя и не во множестве, на столе обыкновенно бывает, а едят они ее по преимуществу сырою, полагая иное уничтожением вкуса, и лишь приправляют толикой своих особых пряностей - квашенною редькою, кою строгают столько тонко, что она клубок белой нити напоминает, и квашенным зеленым хреном, вкус которого столь зело остер, что слезу у самого бывалого едока производит, а называют они его васаби. Рыбу же они сырыми кусками на тарелку выкладывают и называют такую еду сасими, и иной раз, для особых гостей, подают рыбу фугу, которая, будучи неумело или небрежно приготовленной, или выловленной не в том месте или не в то время, способная едоков в могилу свести своей отравленной сущностью, при всем при том почитаемую за наивысшее гастрономическое наслаждение. Ту же рыбу сырую на рисовые колобки возлагая, изготовляют они еду суши, и для каждой рыбы в суши есть свое название. Или, сырую рыбу с рисом заворачивая в водоросли нори, делают они норимаки, кои полагается окунать в соленый коричневый соус, опять же из сои поделанный.

Почитается у них обыкновенное принятие пищи полагать своего рода искусством, наподобие особого вида ремесла. Даже порезать рыбу на куски и разложить их на блюде подчиняется строгим указаниям к тому, а все иное ценится не более чем питание простолюдинов. А уж сделать еду в коробке, чтобы взять ее с собою в дорогу, что называют они бенто, так нужно быть настоящим мастером, дабы не нарушить множества установлений, правил и обычаев этого дела. Наотличку от почти что всех народов, готовить пищу женщинам там не в обязанность, а в некоторых блюдах так и совсем запрещено. Говорят они, что руки женщин теплее, чем руки мужчин, и оттого вкус риса в суши или маки портится, так что на всех постоялых дворах, где судьбе угодно было предоставить мне ночлег, эту немудреную, на мой взгляд, еду (а я в былые времена вкушал и соловьиные языки, и черепашьи яйца, и слоновий хобот, и ласточкины гнезда, и акульи плавники, и многое еще), приготовляли только мужчины, которым оказывалось величайшее почтение по их мастерству.

Так же и напитки, обычные в других странах, вкушаются там при особой церемонии, чего в других местах не водится. Рисовое вино, или по-ихнему саке, бродит в больших бамбуковых кадках, а как созреет, так выливается в глиняные кувшины и запечатывается, потому что в каждом месте выделывают свой особый сорт, знатоки же разбираются в них во всех. Оттуда наливают саке в малые кувшинчики и согревают их почти до горячего, к каждому подают две глиняных же рюмки, даже если выпивающий намеревается употребить его в одиночку, потому что одному, как они верят, выпивать неприлично и сугубо опасно для здоровья, ибо пьешь с демонами. Пить же вместе с едою полагается неприемлемым, а положено отдельно вкушать напиток, и отдельно еду, наслаждаясь разными и особенными в каждом случае вкусами.

Употребление же чая, когда это не обычное запивание еды и не способ согреться, стало для них особенным способом для встречи с гостями, в котором приглашенные и хозяева, как в игральном представлении, которые также весьма любимы там, обладают собственной ролью и обязаны играть лишь так, как им полагается, а не иначе. Другими словами, потребление чайного напитка из сугубой утилитарной функции утоления жажды преобразовано усилиями многих поколений в род философского и эстетического занятия, имя которому тя до, или Чайный путь, и надобно знать тебе, о мой слушатель, что путем, или по-ихнему - до, именуется у них это самое философствование, и кроме чайного пути есть путь меча - наука и искусство в одно время о фехтовании на мечах, или кен до, и еще свод правил о воинской доблести, или буси до. Вся процедура, на которой обмениваются любезностями и выпивают чай, именуется тя но мэ, и происходит она, как и положено театральной игре, в специальном помещении, как будто на своего рода подмостках. С раннего утра хозяева наряжаются в праздничные кимоно и отправляются к известному особенной чистотою и вкусом источаемой воды роднику по воду, где и набирают бамбуковыми, и не иными, черпаками потребное количество, которое несут в особый чайный домик, где есть все, потребное для церемонии. В назначенное время являются гости, по обязанности приносящие с собою специальные для такого случая сладости, после чего все вместе наблюдают за кипением воды в чугунном чайнике над углубленным в пол очагом, за истиранием в пыль чайного листа, за завариванием чайной пыли и взбиванием напитка в густую пену бамбуковым веничком, потом все с многочисленными поклонами и декоративными жестами пробуют получившийся в итоге многих усилий чай и вкушают крохотными порциями сладости, жестами же многословно благодарят друг друга и расходятся, и в течение всей многочасовой процедуры всякое говорение долженствует относиться исключительно к положенному предмету церемонии! Сама же по себе процедура не пресекается исключительно чаепитием, а включает в себя строительство и убранство самого чайного помещения, соответствующее времени года декорация его растениями и изображениями, предметами и утварью. Зимою надлежит в токонома чайного дома поместить соответствующее сино, гармонично соотносящееся с веткою сосны или иным зимним цветком, вроде камелии варуби, для чего, скорее всего, потребуется сино цилиндрической наружности, тогда как для повилики, присущей летнему времени, более подойдет плоское сино или даже лакированная тыква-перехватка. Точно также и для напитка, который не столько утоляет жажду, сколько способствует общению и наслаждению, соответствует не всякая любая посуда, а особенная, помещающая в себе не только чай, но и доставляющая удовольствие своим цветом, формою, а также и историей сего предмета. Так, почасту наивысшею ценою обладает не идеальной чистой формы чашка, а вышедшая из-под рук выдающегося мастера многие годы назад и сохранившаяся в перипетиях времени и человеческих страстей, вроде названных по имени матера чашек орибэ, которые ценны как прикосновением искусной руки, так и временем, когда они создавались, ведь с той поры прошла не одна сотня лет и, вкушая чай, невольно представляешь руки (мужчин ли, женщин ли, ибо чашки орибэ, хотя и бывали парными, однако же мужская женскую не повторяла ни формою, ни цветом, ни отделкою), которые держали сии сосуды, и губы, что прикасались к их краям. Я же отношусь к такого рода людям, которому, даже если иные обычаи и кажутся странными, однако же надсмехаться над ними почитаю за несдержанность нравов и ограниченность ума, и оттого принимаю чайную церемонию таковой, как она есть, а уж участвовать в ней или нет, это частное дело.

Корни и истоки сего чайного действа полагаются отнюдь не в гастрономическом удовольствии и к лукулловым пиршествам никакого отношения не имеют, а взрастают, тонкому стволу бамбуковому подобно, из присущего всем без исключения тамошним жителям - от властителей и владетелей до крестьян и нищих - особенному душевному чувству очарованности миром, что каким-то образом определилось для них изначально, а все последующие поколения наследовали сие и наслаждались в его созерцании. Как они утверждают, гармоническое основание мира заложено в момент его творения в виде хонкадори, которое можно переложить как "Изначальный образец", а можно, и следует, ибо ближе к пониманию - как "Первоначальная песня", ибо творение мира суть тот же творческий акт, как и любое другое усилие, что гармонию порождать способно, вроде стихосложения или слагания звуков в мелодию; так вот, поскольку изначальная песня уже заложила в мир гармонию, человеку надобно всего лишь, не вторгаясь в ткань бытия грубыми проникновениями, наблюдать внимательнейшим образом, и откроется ему Путь красоты, который единственно способен произвести сердце сопричастным горестям и радостям другого.

Оттого и подразумевается (но вслух отнюдь не произносится и уж ни в коем разе в споре не утверждается!), что в чайной церемонии главным является не злоупотребление вкусом, а сокровенная встреча чувств в подходящее время года и в надлежащем окружении из утвари. Предназначение ее - очищать душу от дурных мыслей, прояснять сознание и привести к свободе духа. Тя до заключает в себе истину ваби-саби, что есть красота суровой простоты и просветленной печали, чему сопровождение соответствующее предоставляет до предела простая и тесная чайная комната и простота форм всей чайной утвари, творя окружение с одной стороны простым почти до примитивного, с другой же предоставляя ему распространяться вплоть до бесконечности. Как тебе должно уже неизбежно открыться, о мой благородный слушатель, в таких ограничениях и строгости принципов пребывая, далеко не во всякое время чайная церемония уместна, так, в пору первого снега или в дожди, или в пору упадания желтых и красных кленовых листьев она соответствует вложенной в нее сокрытой сути, тогда как в жаркий летний зной вряд ли проникнешься ее прелести и постигнешь ее благотворный результат.

Знаменитый мастер чайного пути, сэнсей Сэн-но Рикю изложил четыре принципа чайного ритуала, переведя на письмо передававшуюся изустно многовековую традицию, в которых признал гармонию, чистоту, спокойствие и почтительность. Сказать лучше его мне не суметь, потому повторю лишь то, что заложилось в памяти моей из его слов - в природе все согласуется, и гармония есть сознательное избежание противоречия духа и окружающей его красоты, установление через усилие воли преимущества законов бытия перед собственной неудовлетворенностью, и постижение истины, которая и есть красота. Чистота же, в любом смысле, есть отсутствие лишнего и неуместного, что относится как к грязи, так и к обуревающим мыслям дурного склонения, что и дополнительного толкования не требует. Успокоение ума дает способность видеть вещи такими, как они есть, а не искаженными вожделениями, алчностью, неудовлетворенностью или завистью; в конечном итоге и самого себя узришь неискаженным и придешь в лад с самим собою. А уравновешения достигнув со всей вселенной, возродится в душе почтительность, коя не позволяет ранить другого и причинить ему обиду, ибо все есть едино и, посягая на другого, наносишь поранение самому себе.

Все есть неслучайное проявление, все приходит в мир свыше - и дела небесные, и дела рук человеческих, отчего и не подлежит умалению а должно сохраняться от посягательства. Приходя же к постижению сей созвучности, вспомни Вималакирти сутру: "Если мысли чисты, то все чисто, если мысли нечисты, то все нечисто", и начни самоестественно с себя, не требуя от окружающего некоего "первого шага", после чего якобы и ты готов измениться, ибо это - противоречие. Мацуо Басё сказал: "Кто не видит во всем цветка, тот дикарь. Изгони дикаря, следуй творящей силе и вернешься к истине".

Истина есть красота, что не означает вечности красоты. Красота постоянна и изменчива, она заключена в неповторимости - мэдзурасиса - каждого мига бытия, красота есть не неизменность мертвого, а отражение одной преходящей сути в другой, что исключает для яматосцев сотворение красоты путем повторения одного и того же, что другие народы именуют узорочьем. Красота, а соответственно - истина - каждый раз рождается заново. Довелось мне видеть и примеры такого понимания красоты, пребывая в Киото в садах Рёандзи, в котором кроме камней ничего иного и нету, однако же расположение необработанных камней на земле произведено неизвестным создателем таким изысканным способом, что внимательное созерцание их направляет душу в поток успокоения и очищения и изумляет редкостным сочетанием простоты и бесконечной глубины. Достойно удивления также и то, что для очищения мыслей подразумевается отнюдь не погружение их в сонную одурь, а постоянное движение ума в наблюдении, сопоставлении и размышлении, тогда как внутреннее глубинное состояние ума должно пребывать в полном покое, что, прежде всего, сложно постигнуть, а затем, не будучи вскормленным с младенчества этой традицией, еще сложнее объяснить себе процесс, который даосы объясняют так: "Колесо движется потому, что ось неподвижна", отчего озарение достается лишь полным напряжением сил, и не всякому доступно есть.

В бытующем в тех местностях понимании красоты, ей не приписывается многоцветия, вычурности, необычности, пышности облика или дорогого материала, что обыкновенно у многих других народов. Постижение красоты полагается необходимыми и почасту изнурительными душевными трудами, направленными на открывание некоей прелести в вещах, явно ее не проявляющих. Учитель Нисида Китаро говорил: "Стремится душа слышать голос беззвучного, видеть форму бесформенного", что должно толковать как необходимость применить усилия и увидеть сокрытую гармонию, чтобы пережить озарение в ней, называемое нежным словом сатори. Ни в каком другом государстве не видел я столь искреннего и охватывающего самых разных людей - от невинных дев до убеленных сединами старцев, от последнего крестьянина до владетельного самурая - восхищения самыми незамысловатыми вещами, что всякими иными не замечаются или полагаются достойными лишь одного презрения: лягушки, усевшейся под дождем на шляпке гриба; крысы, попавшей в мешок с рисовым зерном; уснувшего на обрывке татами щенка; кругов на воде; падающих кленовых листьев и многого подобного. Они именуют необъяснимую красоту, скрытую, как считается, во всем, аварэ - очарованием, и способны усмотреть ее везде и в любое время, а также погрузиться в столь присущий им тихий восторг, обнаружив сие. Знают они также и иную красоту, которая творится как бы вне человека, ее создающего, а оттого представляющейся таинственной и неисповедимой - красоту стихотворного слова или рисунка. Соединяя и то, и другое, стихотворец Иккю произнес:

- Как сказать -

в чем сердца

суть?

Шум сосны

На сумиэ.

Рисуя же сумиэ, полагается для рисовальщика не направлять кисть силою руки так, чтобы тушь излагала некий определенный образ, представляемый им, а следовать за тем, как и куда двинется кисть по тонкой бумаге, и уж только в соответствии с этим раскрывать в пятне краски то, что нарисовалось неизвестно как. Они называют такую красоту, проявляющуюся неизвестно чьим промыслом, югэн, и считают ее смыслом не изображение, сотворенное волей художника, а окружающую его пустоту.

Пустота есть отсутствие всего лишнего, гармония не требует многого, а иногда не требует вовсе ничего. Гармония не требует завершенности, предпочитая поиск смысла откровенно явленному содержанию. Рикю учил брать для икебана не цветок, но нераскрывшийся бутон, неяркого, а лучше всего - белого цвета, а украшать его каплями росы. Смысл икебана не в роскоши составляющих его, а в соответствии составляющих общей совокупности, месту и времени года. Истинный мастер не применяет усилия и не подчиняет себе - мыслью или же силой - и не предлагает собственного решения, не утверждает своей правоты и не претендует на обладание истиной, почитая состояние муга, отрицающее его авторство, или состояние мусин, отвергающее сознательное участие в создании, высшим и единственно верным способом творения настоящей гармонии. Приглашение к сопереживанию, против убеждения и принуждения, есть признак великого мастерства. Икэнобо Сэнно сказал "Тайные речения" об икебана - не следует нагромождать предметы, ведь и в засохшей ветке сатори позволяет увидеть цветы.

А вообще, скажу тебе - не ищи смысла в том, что выше всякого смысла, и следуй открывающимся тебе путем, не усердствуя в достижении его.

Через известное число положенный в каждом начинании препятствий и мытарств, довелось достигнуть мне пределов почитателей учения дзен, весьма распространенных в тех местностях, что, тем не менее, не делает их число действительно многочисленным, потому что учение сие не требует от его адептов бездумного послушания, безоговорочного принятия символов веры, обязательного отправления обрядов или даже самой веры, но - убежденности в высшей справедливости сего духовного пути, что на деле оборачивается необходимостью куда больших духовных трудов, нежели самая суровая религия из ранее мною встреченных, и многие и многие из духовно алчущих оказываются неготовыми платить потребную цену.

Обособление учения дзен от последователей Будды произошло много веков назад, однако же и по сей день высшей справедливостью будет отметить, что это не случилось в виду разрушительного раскола, с которыми мы имеем несчастье столкнуться в истории почти любого народа, где одна часть населения стала теми или иными путями следовать одному из учений, а другая - другому, что с неизбежностью порождало взаимную вражду, часто завершавшуюся кровопролитием, из которого его участники выходили, увы нам! - с потерями, но не обогащенными мудростью, ведь веротерпимости им сие не добавляло, а обоюдное человеконенавистничество прорастало иными плодами, ядовитости не утрачивая. Дзен же, вырастая ветвью из общего древа, самого материнского источника никоим образом не исказил и не погубил, а так, вышел и вышел в сторону, и отклонился все далее и более, и никому и ничем не попенял, оставаясь этакою "вещью в себе", какую может позволить себе любой, да вот не всякий горазд. Вот оно, лежит себе открыто и на виду, но поднять его неспособно.

Было же так, что многие века тому из пределов Хинда с запада в страну Хань пришел Будда Бодхидхарма, отчего до сих пор недалекие умом, не понимающие, что многие вещи содержат лишь ту суть, что содержат, и неблагодарно плодить сущности сверх необходимого, сие не мудро есть, размышлениям многословным предаются - в чем есть смысл его прихода с запада, тогда как иначе попросту невероятно, ибо Хань восточнее Синда лежит, и с запада на восток есть туда единственный кратчайший путь, иначе бы пришлось обойти вначале то место, куда Бодхидхарма пришел, кругом, до чего рассуждатели эти так и не догадались. Там Будда учительствовал многие годы, излагая "особое учение без священных текстов, вне слов и букв, которое учит о сущности человеческого разума, проникая прямо в его природу, и ведет к просветлению", как он сам говорил, и множество народу самого разного звания и положения прониклись открывшимся им знанием, и из того места учение стали нести по разным государствам и землям, и принесли его в Ямато, и там оно, сообразно общему настроению жителей страны, укрепилось и приобрело многих славных последователей, тогда как в иных местах его приобщились лишь избранные, ибо - вот оно, а поднять неможно.

Дзен же, против всего иного, ничего не отрицал, ничего не порицал, ни за что не боролся и призывал лишь обратиться к самому себе, потому что иного пути очистить мир от скверны не имеется. Учителя дзен не искали последователей себе, а приглашали всех желающих отстраниться от намерения уничтожить любые иные конфессии, целеустремленные в иных верованиях, и стремиться, духовные усилия наипаче употребляя, стать не послушниками и не адептами Будды, а его друзьями, дабы опытом и мудростью его напитаясь, достичь такого же просветления и постижения с универсумом. Произвесть же сию трансфигурацию способно лишь многими и упорными усилиями, поскольку дзен - это не секта, а личный опыт, многими трудами приобретенный, и его либо способно добиться, либо нет, а сказать - "вот, я теперь дзен!" - нельзя, потому что неубедительно. Познание же мира невозможно, по учению дзенскому, без познания самого себя, так как с одной стороны ты сам есть часть мира и, по некоторым утверждениям, весь его в себе вмещаешь, или, как говорил Кавабата, "у вселенной есть только одно сердце, и вся вселенная - в твоем сердце".

Когда поднимается одна пылинка,

в ней содержится вся земля.

Когда распускается один цветок,

раскрывается целый мир.

Обычай самопознания идет через медитацию, и только посредством ее, дисциплинируя ум и приводя в равновесие чувства, не придерживаясь ритуалов и обрядов, но исповедуя простую жизнь. Изучать дзен во все времена и во всех странах было нелегко ученикам любого возраста. Многие учителя, настоящие и ложные, задавались целью помочь другим в постижении Дзен, оставив после себя множество историй и комментариев, истинность которых есть одно из бесчисленных и подлинных событий дзен. Дзиун, мастер школы Сингон, был хорошо известным знатоком санскрита в эпоху Токугава и просвещал своих учеников. Его мать, сама просвещенная в дзен, услышала об этом и написала ему письмо: "Сын, я думаю, что ты посвятил себя Будде, так как ты хочешь превратиться в ходячую энциклопедию для других. Нет конца фактам и комментариям, славе и почестям. Я хочу, чтобы ты прекратил эти лекции. Укройся в маленьком храме в горах. Посвяти свое время медитации и на этом пути достигни истинного. Единственное препятствие к постижению дзен для тебя - ты сам". И если, в конечном счете, учение дзен получило поддержку и глубокое уважение, причиной тому внутренние качества самого учения, имеющего опору в самом себе, а не попытка приспособить его для чьих-то интересов.

Утвердившись в Ямато, дух дзен стал означать не только понимание мира, но и преданность искусству и работе, богатство содержания, открытость интуиции, выражение врожденной красоты, неуловимое очарование несовершенства, как раз те самые черты, что столь близки характеру этого народа. Именно там было сказано: "Когда добрый человек проповедует ложное учение, оно становится истинным. Когда дурной человек проповедует истинное учение, оно становится ложным".

Дзен имеет много значений, но ни одно из них не определено полностью. Говорят, что если бы они были определены, то не было бы дзен. Многажды мне произносили этот постулат, но я и посейчас не смогу утверждать, что дзен утвердился в моем сознании - именно в сознании, а не в душе, потому что чуть ли не с первых слов дзенских учителей, что довелось мне услышать, я проникся уважением и почитанием учения, которое не требовало от меня ничего. Иные твердят, что люди безразличны дзен, но порок ли то? Дикий гусь не имеет намерения оставить след в воде, а вода не имеет желания удержать отражение гуся. Воистину, сверхъестественному, как то понимается в дзен, то есть самому порядку вещей, безразлично и существование человека, и намерения его, и сошедший в небытие, и активно свершающий труды свои - никто из них не поколебал тем самым даже самого легкого облачка в небесах, но ведь и дзен ничего не требует от человека - ни ненависти к иноверцу, ни подаяния, ни десятины, ни ревностного моления, ни тысячи поклонов, ни перебирания в пальцах четок, ни пятикратного намаза - никаких обязательств не налагает он, утверждая - дзен лишь путь, и ты волен идти им, или же не идти, без страха гореть вечно в огненной геенне или развоплотиться в низшее существо. Говорят же, если в твоей жизни присутствует дзен, нет в ней ни страха, ни сомнения и страстей, ни чрезмерности чувств, ни нетерпимость, ни эгоистические желания не тревожат тебя. Твое пребывание в этом мире, хотя бы и временное, и без каких-либо несбыточных обещаний вечной вольготной жизни, не печалится неудовлетворенными суетными и разрушительными потребностями, побуждаемыми жадностью и завистью, а преисполнено любовью и добротой; безмятежный, ты наблюдаешь, как проходишь, подобно листку, падающему с дерева, и живешь в счастливом спокойствии, что называют душою дзен. Воистину, чтобы пересечь этот суетный мир, надо знать дорогу. На Пути дзен нет хоженых троп. Тот, кто им идет, одинок и в опасности.

Многие, обращаясь в дзен, затрудняются осознать невысказанную мудрость сего учения и недоумевают, как такое вообще возможно, чтобы мудрость не имела какой-то словесной оболочки, ведь все прочие верования основаны именно на книжной премудрости, вплоть до того, что свод символа веры в них так просто и именуется - Книга. Как предаваться размышлению, не имея пред собой некоего канона, неужли всякий раз, медитируя, дзенский последователь мысленно творит в себе самом канон, а отвлекаясь - канон сей исчезает бесследно? И как же тогда традиция, что есть основа всякого учения, продлеваться может? Происходит сие от непонимания сути учения, вернее же, от неспособности, многим, к сожалению, присущей, отделять звучание слова, что изначально некую ложность в себе несет, от мысли, слову подлегающей. Речь - клевета. Молчание - ложь. За пределами речи и молчания есть выход. Мысль изреченная есть ложь, сказано древними, означает же сие, что всегда глубины слова недостаточно для глубины мысли отражения, и в том суть его непреходящая и непреодолимая есть, и противоречие, и разочарование, и досада в том сокрыты. Потому и утверждается, что "где есть истинное понимание, там слова не нужны, излишнее подавляет суть. Один цветок лучше, чем сто, передает цветочность цветка." Разве не истинная мудрость в том, что "одна стрела сбивает одного орла, а две стрелы - это уже слишком много"?

Стоит устам захотеть рассказать -

и речь умирает.

Стоит разуму захотеть понять свой исток -

и мысль умирает.

Рассуди же, о вдумчивый слушатель мой, разве древо не является древом, не будучи названным каким-нибудь словом, а ведь у каждого народа, и ты знаешь сие по странствиям своим, как и я сам, что в каждом языке именование одного и того же различно, но предмет по этой причине качеств своих не меняет! Вот, есть река, имеющая исток в стране одной, где говорят на одном языке, и это страна гор, вот она течет в начале пути в предгорьях, где живет другой народ, говорящий на другом языке, а вот она в среднем течении разливается в иной стране, а потом еще в иной, люди которых враждуют и убивают друг друга, и говорят на различных наречиях, и веру разную исповедуют, а вот река при впадении в море широкою дельтою лежит в другой стране, и там говорят иначе - но перестала ли быть вода иною, хотя все именуют ее инаково? Природа воды суть ее природа, и не другое, как ни назови ее, а что невыразимо в словах, неистощимо в действии. Проникнуть же в окружение твое до такой степени, чтобы сокрытое и неявное, невыразимое и неосязаемое, не имеющее слов в языке твоем, возможно лишь при условии глубокого размышления о том, предоставив себя руслом для потока неясных мыслей, проистекающих из самых обыкновенных вещей, как цвет листа или простая форма сосуда, и прислушиваясь к ощущениям, который сей поток внутри тебя рождает, возможно есть, что разберешь в их бормотании и откровение.

Где кончаются дороги мысли -

там начинай внимать.

Где слова перестают выражать -

там начинай созерцать.

Как верить словам, хотя бы и облеченным в форму традиции, и освященным свидетельствами достойнейших и знаменитейших людей? Неужто ты уверовал, что мудрость всегда заключается в словах победившего в споре? Разве не встречал ты: три человека удостоверяют, что черепаха - это черепаха, указывая на лягушку. Утверждением ничего нельзя утвердить, отрицанием ничего нельзя отвергнуть.

Однако же, умоляю тебя, не отрицай и очевидного. Не в силах изменить природу предмета, назвав его именем другого, как не изменить холода льда, назвав его огнем, способно изменить, и совершенно обратить в противоположность словесными эскападами, многие другие вещи. Вот, как ты почасту наблюдал, в одном месте люди называют нечто - это добро, тогда как рядом то же самое называют не иначе, как - это зло. И столь же нередко меняют имя добра на зло и наоборот, руководствуясь своекорыстным интересом, или в пользу некоей сиюминутной пользы, что изменяет и сам предмет сего, его свойства и, увы, его значимость и полезность. Ты и сам испытал, когда твой род, бывший кладезем мудрости, в одночасье объявили зловредством и бедою племени и почти истребили, да и сродственники твои, уходя в разбойный набег, убеждали себя, что взятие крови чужой и достояния чужого - добро для них. Знай же, то, что происходит из слова, словом же и изменяется, ибо его природа такова. И слово не есть истина, а лишь знак, ее скрывающей из-за неумения людского проникнуть в ее суть. Густой туман не скрывает благоухания цветов, но для приверженного словам истина прячется в их оболочке, а слова слагаются в книги, а книги - в учение, которое вынуждено уже не объяснять истину, а объяснять словами другие слова. Где уж там до истины!

Одну фразу, существующую до слов,

не передадут и тысячи мудрецов.

Одна нить перед нашими глазами

не прервется целую вечность.

Сутью дзен является отсутствие необходимости определять словесно что бы то ни было, постигая учение. Отрицая значимость слов для понимания его истин, книги, впрочем, весьма немногочисленные, в которых содержатся некоторые мысли из круга дзен (именно некоторые - потому что понимание есть личный опыт каждого из адептов), называются умышленно приниженно, как, к примеру, "Собрание камней и песка", "10 буйволов" или "Врата без входа", что, замыслом собирателей, должно показывать малозначительность слова для постижения сути учения. В подтверждение сего, "Собрание камней и песка" излагает рассказ о прощании Бодхидхармы с учениками своими, которых он взращивал девять лет в стране Хань, прежде чем принял решение вернуться в место своих истоков - у каждого из них Бодхидхарма спросил, что есть истина?

Дофуку ответил: "По-моему, истина находится вне утверждения или отрицания, так как это лишь путь, по которому она движется".

Бодхидхарма произнес: "У тебя моя кожа".

Монахиня Содзи ответила: "По-моему, она подобна взгляду Ананды на землю Будды - он увидел ее однажды и навсегда".

Бодхидхарма сказал: "У тебя моя плоть".

Дойку ответил: "Четыре элемента - свет, воздух, жидкость и твердое тело - пусты, а пятый - не вещественен. По-моему, невещественность и есть реальность".

Бодхидхарма сказал: "У тебя мои кости".

Наконец, Эка склонился перед учителем и остался в молчании.

Бодхидхарма возликовал: "У тебя моя сущность".

Не знаю, смог ли ты, о благословенный, удостовериться хотя бы в чем-то, в чем я старался убедить тебя посредством моего неумелого рассказа, ибо талант мой невелик, а речь - косноязычна. Но и моими недалекими мыслями я уверовал - имя или, если хочешь, слово отражает сущность предмета лишь в сознании твоем, а сама суть лежит вне словесного описания. По сей причине молчаливое размышление, именуемое медитированием, вероятно, стоит ближе к откровению, нежели многоречивые моления и жалостливые песнопения, а также и фимиам, воскуряемый богам. В конце концов, многие религии почитают имя бога не то, чтобы запретным знанием, но открытым лишь посвященным, что означает отсутствие такой уж насущной необходимости знать истинное по имени, дабы обращаться к нему.

Встречаюсь с ним, но не знаю, кто он.

Говорю с ним, но не знаю его имени.

Говорят же - тысячу раз произнеси ложь, и она станет истиной. Пускай хоть и отчасти, но сие утверждение верно - слово изреченное, многократно повторенное, проникает ужом и гадюкою в умы, и там откладывают ядовитые плоды свои, и вот уже ты видишь результаты их - почитаемое ранее за добро принимается за злое и недостойное дело, и почти неизбежно проливается кровь, оправдываемая не пониманием сути вещей, а трескучими словесами. А универсум как был, так и есть, и сокрытая в нем истина неизменна, независимо от поименования ее или же оставления без названия. Правдоподобно, ежели признать молчание истиной, а говорение - искажением ее, и справедливо углубляться в размышление о сути вещей вместо того, чтобы говорить о ней. Тот, кто думает, что обладает сиятельной мудростью, едет впереди осла и позади лошади. Он действительно способен лишь превозносить себя и свою ученость, не задумываясь о том, что есть что, и какое отношение его знание множества слов имеет к изменению погоды или падению листа клена в октябре. Да, ты знаток всех деревьев в лесу, но что от того деревьям? Ты ведаешь, что пламя горит, пожирая в одно и то же время дрова и воздух, но предскажешь ли, когда и куда полетит самая малая из искр его? Ты знаешь, что из соития рождается дитя - но каким первым словом откроется речь его?

Неведомый дзенский монах сказал мне на глупый вопрос о просветлении его: "Я полностью сбросил свою кожу. Осталось одно подлинное естество". По размышлении, не могу ничего сказать сверх того, и в молчании удаляюсь.

Мой опыт в учении дзен был и краток, и совершенно недостаточен, так что я постиг лишь лежащее на поверхности. Вскорости подошло время, когда меня выслали из Ямато (а надо сказать тебе, что за иноземцами там учиняют совершенно настойчивый надзор, так что каждый шаг известен властям, и также строго блюдут дозволенный срок жительства на их землях, хотя как это согласуется со столь почитаемыми в тех краях дао и дзен, остается вне моего понимания), и я был принужден взойти на корабль и возвратиться на материк, куда и был доставлен чаяниями морского капитана, на которого властями возложена была должность препроводить меня прочь из страны, что он и исполнил с тщанием великим и некоторыми заботами относительно моего благополучия в дороге, поскольку получил приказание доставить меня живым, и бог весть, что могло бы произойти, если бы его о том не уведомили по умыслу или по небрежению. Странствие мое длилось ровно столько же, сколько и путь в страну, проделанный мной несколько ранее, и я не претерпел ничего, сверх обыкновенных затруднений. Думается мне, что в обратной дороге я даже меньшие горести испытывал, так как много и настойчиво размышлениям предавался, пытаясь осознать, что же такое вынес я из этой закрытой страны, в кою нелегко попасть, и сложно выбраться. То ли откровение снизошло на меня, то ли даром потрачено весьма значительное время, что можно было бы употребить и на иное занятие? Верно ли, что принимая наставления, я тщился постигать их исток, не примеряя их собственными мерками, и тем самым весь мой прежний опыт, а я не подниму руки, дабы перечеркнуть его накрест, признав бесполезными усилиями, никоей стороной не прикоснулся к открытому в дзен?

Размышляя так, я почти и не обращал внимание на корабельную жизнь и на превратности морского пути, и пришел в себя уже только в синдском порту, куда пристал корабль по каким-то своим надобностям, а может, и без оных, имея намерением своим лишь избавиться от присутствия моего, что и было произведено к удовольствию капитана при первой открывшейся возможности. Очнувшись же на твердой почве, побуждаемый знакомыми с младенчества запахами и звуками и вынужденный отойти от морского побережья, я отыскал некое укромное место своего пристанища, в коем имелся источник воды и некоторые растения, вполне достаточные для напитания тела моего, и уж там, оторвавшись от отвлекавшего меня народу, смог углубиться в размышления - что же открылось мне, и открылось ли?

Прихотливый человеческий ум, каким бы языком не принудил его выражать мысль окружающий народ, обыкновенно в самом скором времени осознает, что помимо его собственной частной воли наглядно проявляет себя и нечто, неуправляемое и не поддающееся пониманию, некая сила, некая мысль, преобладающая над всем прочим волеизъявлением и приложением сил, даже и соединенных, но человеческих. Что есть сила и воля, происходящая, как говорят - свыше, а на деле - неизвестно откуда, знать не дано, достойно есть хотя бы приблизиться к пониманию того, что сила эта некая внешняя, и к человеку имеет отношение в той же самой степени, что и к любому иному явлению или предмету, и человек не есть избранник ее, но и самый презираемый из всех скотов в той же мере создание этой силы, и не в честь представлять так, будто бы во власти людской понять ее природу. Имен этой силе назначено человеком мириады, ее называют Провидением и Аллахом, Брахмой и Иеговой, Яхве и Уицилопочтли, Ма и Анубисом, Зевсом и Ярилой - но что тебе в имени, если оно ничего не говорит о сути? И я спросил себя: что же в итоге есть? - Боюсь, все странствия мои привели меня к одному - искать истину сподручно и верно не вне себя, а внутри, не отрицая, но и не превышая единства своего со всем универсумом, и не тщась объять необъятное и утверждать, что вот она, истина, открыта и ясна, и у тебя есть право толковать все, что с нею связано. Наверное, я не сумел открыть ничего нового, что не было бы найдено прежде меня, и лишь себе самому постановил известное загодя: человек, который не знает, кто он сам, не узнает и веру в бога.

Ах, поверь мне, я вынес и иное из странствия моего - столько слов, столько книг, столько имен - но не одного и того же ли? Не ведут ли все пути в единое место? Сказывали мне, что один студент из университета во время визита к Гадзану спросил:

- Читал ли ты Библию христиан?

- Нет, почитай мне ее, - ответил Гадзан.

Студент открыл Библию и начал читать из Евангелия от Матфея:

- "И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут. Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякое из них. Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем".

Гадзан ответил:

- Тот, кто произнес эти слова - просветленный человек.

Студент продолжал чтение:

- "Просите, и дано вам будет; ищите и найдете, стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащемуся отворяют".

Гадзан заметил:

- Это прекрасно. Тот, кто так сказал - не далек от буддизма.

Что же есть за основа для смертоубийственной вражды между верующим во Христа и верующим в Аллаха? Почто за доблесть почитается поругание католиком адвентиста и ими обоими - поклоняющегося огню? За что бы олицетворяющим природу в образе Гора и Изиды ненавидеть приверженцев Яхве и Иеговы и порабощать их на многие годы, а уверовавшим в силу Зевса и Посейдона вырезать стар и млад играющих в священные игры с быками последователей Миноса или, уничтожая верующих в Митру, в то же самое время заимствовать у них обрядность и славословия всевышнему? Одно лишь внешнее безразличие, присущее буддизму, оказалось способным породить веротерпимость и установить ее, если и не символом веры, так хотя бы принципом бытия для истинно верующего. Ах, скажу тебе, и прими это за основу - вседержитель, как его ни назови, хочешь - по вероучению - Богом, хочешь - по науке - Законом бытия и всеобщей связи явлений - он всемогущ по природе своей, ибо ничего не исключает из себя, а все вмещает в себе. Сладкоречивый Афлаки из суфиев, восприяв сие, растолковал многими звучными словами на наречии фарси, изложенными в книге его "Манакиб ал-арифин", но сказанное им уместилось в единой фразе, благодаря которой он остался в человеческой памяти навсегда, покуда не изведен под корень род людской, и обратись весь без остатка в слух, вот она:

"И для рубина, и для простой гальки - для всего есть место на Его холме".

Мои сомнения погнали меня в дорогу, и я исходил многие страны и говорил с людьми там, и нашел у каждого из них свое учение и свою истину, и не нашел того, что объединяло бы их, разве только неприязнь к ближнему своему, который не согласен с тобой. И я сказал - имен бога столько, сколько уст, их произносящих, учений же о справедливости столько, сколько верящих в справедливость, отношение же к справедливости таково, какое ты допускаешь к самому себе. И если ты понял, что я хочу тебе сказать - бога единого нет, и учения универсального нет, и веры никакой нет, и справедливости беспристрастной нет, есть лишь ты один против мира всего и весь мир против тебя. Кто знает, что хорошо и что плохо есть? - Ты сам. Что в основе суждения этого? - Твое суждение. Кто же ты есть, бог? - Нет. Несовершенный человек, и не сильнее, чем слабейшее звено в цепи моего характера.

И ты можешь сказать мне - вот, он, ничтожный червь, желтый и земляной, искал бога в странствиях своих, а не в самом себе, и не найдя ничего, хулит теперь бога самого. Искать мудрость вне себя - вот верх глупости; понимание человека обусловлено его способностью понимать, как сказал благородный суфий Халкави, учивший истине, как он ее понимал, в школе Накшбандийа. Поверь, во многом я готов согласиться с тобою, но не обманывайся: бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет.

Знаешь, открылось мне, что сколько людей, столько же и универсумов, и каждый из них есть сам по себе, а два универсума или больше в одном месте и связанные одним словом, или одним делом, или одной мыслью, или одной судьбой - это все равно два или больше отдельных универсума, и каждый из них есть сам по себе, и ничего в том не изменить. В оные времена довелось мне получить письмо от Рильке, и там было сказано мне в ответ на мои испытания на предмет необходимого единства за-ради всеобщего благоденствия: Во всем, что нам дорого и насущно важно, мы несказанно одиноки. И я проникся тем, что всеобщему счастью не бывать вовсе.

Я давным-давно одинок, и пребывая в странствии, полагаю, что окончания его нет, потому что не может быть, ведь цель моего пути все так же далека от меня, как и в самом начале пути. Это грустное счастье одинокого скитальца, одиночество шелковой нити над бездной небытия. Пугает ли оно меня? - Ах, нет, неизбежность не есть образ страха, а лишь лик неизбежности. Я шел и искал, и вот теперь я знаю - я в начале пути, и вожделенное в моих поисках - увы! - не станет ближе с течением времени и с пройденными верстами.

И открылась мне дзенская мудрость во всей глубине ее: "Вот, десять лет я не мог найти дороги назад, а теперь позабыл, откуда пришел".

- Воистину, удивительные вещи говоришь ты, о странник и охотник до истины, и многие из них удивительны мне и возбуждают горение в душе моей, - ответствовал я на многозначительные рассказы, которым только что отдал возможную дань. - О странник, вкуси же яств скромного достатка нашего дастархана, и омочи горло свое этими напитками, что недостойны искушенного вкуса твоего, ведь рассказ твой столь изощрен и изумителен, и будь он даже написан иглами в уголках глаза, он послужил бы назиданием для поучающихся.

И странник, до того пребывавший в томлении по окончании своего рассказа о бывших с ним многочисленных и преудивительных приключениях, оставив манерности, отдал должное и питию, и еде, да и сопровождавшие его двое таинственных, или же по недомыслию лишь напустивших на себя таинственный вид, учеников или последователей, также приложились к ним, и видно было, что занятие сие им доставляет немалое удовлетворение. Я же призвал прислужников своих к себе и отдал им приказание взгреть воды, набранной из местного хауза, и взварить вместо испитого кофею иного питья, приготовив его из отборного чайного листа, как всеместно любимого ханьского, так и происходящего из земель Хинда, а также из Цейлона, а также из многих других земель, славящихся этим прекрасным растением.

Знакомо ли тебе, о мой благородный читатель, тонкость и хитрость в чайном искусстве во всей их полноте и совокупности? Боюсь, что нет, но и не почитай меня за зазнайство, хотя мне открыты многие правила и законы сего действа, я не более, чем недостойный ученик в этом деле. Я уж и не говорю про открытые мне странником особые таинства Чайного пути, что в Ямато обыкновение имеют - где уж мне состязаться в том! Я же просто наблюдатель, коему приходилось по необходимости в разных местах пребывая обыкновенные яства и пития тех мест вкушать, а пытливость ума моего откладывала способы их приуготовления в память, но как многое ушло из нее, как вода уходит в песок, так что и не припомнить, что случилось, где и когда! Однако же, стоит ли о том сожалеть? Забываются, к счастью, не одни только приятные вещи, но и многие обидные и жестокие, и забывчивость врачует память подобно всесильному снадобью.

Вернусь же к обещанному чаю, в котором искусстве, как ни верти, я отношу себя к знатокам, хотя и не обладаю предметом всецело и абсолютно. Скажу тебе, желающий вкусный и ароматный чай сотворить, должен следовать особым правилам, и ответственно и тщательно их соблюсть. Первое же необходимое условие - наличие хорошего сосуда должной конфигурации и достаточной вместимости для приготовления чая, который не следует использовать ни для чего иного. Перед употреблением этот сосуд следует сполоснуть кипятком, после чего засыпать в него отмеренное количество чайного листа, коий в каждом отдельном способе может быть изготовлен совершенно отличным и специальным способом. Отмеривать чай лучше всего собственной щепотью, о размере которой ты сам исконным представлением располагаешь, дополнительно же скажу тебе, что согревшийся между пальцами чайный лист охотнее и благодарнее вкус, цвет и аромат отдает против того, что бездушным металлом взят или через край шкатулки (о ней особливо скажу потом) просыпан. Коли хочешь доброго чаю взварить, возьми столько щепоток, сколько чашек наливать станешь, и добавь сверх того количества еще одну. Чай же храни в железной поклажке навроде сундучка, да проследи, чтоб поделали его с двумя плотными крышками, чтоб легко открывались, да надежно предохраняли лист от влаги да от запахов посторонних, а иначе имеешь случай испить чаю со вкусом верблюжачьего испражнения. Можешь также для хранения употребить и деревянные поставцы, если они добротно пригнаны частями, а внутри непременно выложены оловом, а все швы надежным образом тщательно пропаяны, потому что только в таком случае они своему назначению соответствуют. Да не оставь вниманием то обстоятельство, что разного сорта чайный лист требуется сохранять в отдельности от прочих, иначе же он в целом приобретет свойства самого из наихудших, хотя такое хранение требует увеличения затрат на поставцы и коробки. Могу еще тебе сказать, что украшены поклажи могут быть хоть каким манером, но принято делать их черными с красным нутром, а разрисовку можешь заказывать сообразно собственным вкусом, применяясь к мастерству ремесленника, на то назначенного.

После того, как ты опустишь в согретый чайник потребное количество сухого листа, залей его горячей водою. Обыкновенно наилучшей водой считается та, что снята с огня за миг до закипания, а не та, что кипела продолжительное время - может быть она будет здоровее, но уж точно не придаст чаю вкуса. Сначала прилей воды так, чтобы скрыть засыпанный лист водой целиком, а через короткое время долей доверху и закрой крышкою. Выжди еще четырежды по времени первого заваривания, а потом разлей готовый чай в фаpфоpовые чашки.

Лучшими посудами для сего почитаются следующие: из фарфоровых чайников хороши вырабатываемые ханьскими мастерами, что делают фарфор в долине Янцзы, они же делают хорошие чашки из костяного фарфора. Иногда у них бывает розовый фарфор, для выделки которого будто бы берут примесь девственной крови, отчего цена, запрашиваемая за такие работы, выставляется запредельною, но скажу тебе, что оно того не стоит и, если не гоняться за действительной редкостью розового фарфора, брать их за-ради иной причины ни к чему. Хороши бывают также грубой выделки толстостенные фаянсовые чайники, что делают мануфактурами в Корнуолле, что в Альбионе, потому что они подолгу держат внутри себя тепло и не дают пропасть вкусу и крепости напитка. Они не отмечены ни особым изяществом, ни тщательностью выделки, ни рукою подлинного мастерства, однако же приемлемы в хозяйстве и удобны в дороге, а невысокая стоимость не порождает горестного сожаления при неизбежной утрате. Добры также и чайники, что делают в Синде, мастера льют их из бронзового литья и натирают песком до нестерпимого блеска, а украшают многими насечками, а то и фигурами, аллегории представляющими, и они приспособлены для нагревания их в раскаленном песке очага, а что до моего вкуса, так представляется мне их основное предназначение в кофейном деле, а отнюдь не в чайном, вкус которого от бронзы становится как будто металлическим. Можно еще назвать бытующие на острове Цейлоне фарфоровые чайники, рукоятку для которых естественным способом из гнутого бамбукового стебля выращивают, глина на их выделку употребляется не иначе, как самая чистая, и качество их отлично, а об бамбуковую ручку рукою обжечься невозможно вообще. Очень хороши, особенно для чая зеленых сортов, выделываемые в северных провинциях страны Хань чугунные чайники, в них чайный взвар изумляет вкусом и ароматом, а горячим остается долгое время, вот только возить с собою такую тяжесть не всегда сподручно бывает. Мастера же в Ямато, по слухам, все делают наособицу, и их рук чайная утварь не иначе, как высокому искусству принадлежит.

Сколько известно мне народов, так у каждого свое обращение с чаем, хотя должное отдают ему повсеместно и в большом количестве применяют. Столько же и правил, дабы взварить настой, развести сладостью или сдобрить пряностями, и применить в пище своей. Как-то не усмотрелось мне никакого всеобщего обычая для чая, вот только если за то признать, что чай нигде не варят, а заваривают горячим, потому что чай вареный после кипячения его пригоден разве что на выброс, а не в удовольствие, столь мерзкое привкусие у него образуется.

Чай, заваренный водою, источает вкус и аромат самого чая и разнится от того, какого вида и сорта чайный лист в него употреблен. От самого листа чай бывает черным, красным, белым и зеленым, и каждому листу свое приготовление применяется. Один только зеленый чай делают просто из сушеного листа, тогда как для черного свежесобранный лист спервоначально подквашивается в кучах, и потом лишь в сушение отдается. А красный чай, хотя и многими любимый, вообще не с чайного куста собирают, а совсем с другого дерева. Многие сорта чая бывают столь редкими, что недоступны не только от высокой цены (а такие чаи ценятся не на вес золота, а на объем его, в посуду, где он хранится, вмещающийся), но и от малого количества, что сбирается за урожайный сезон. Вот, есть чай, на который берут только два верхних листочка с ветки, и вкус его нежен и зело ароматен. А есть чай, где лишь один листочек и нераскрытая почка второго, и сказывают, что он нежнее втройне и вдвойне ароматнее, а цветом он прозрачен и светел. Есть и такие, что берут лист лишь с чайного куста, которому под тысячу лет, напиток из него особенно тонкий; но ведь таких кустов не может быть много, вот и ценится столь древний сорт выше всякого разумного представления. А иногда обычные вроде кусты, но расположенные в особенном месте - близ водопада, где круглый год влажно, или высоко в горах, на особенном солнцепеке - дают совершенно особенный аромат, отчего лист с них начинают отдельно готовить и отдельно копить, но такие места совсем редки, иных же сортов бывает два-три куста, не более, и взять их в другом месте негде. Бывает, что особенный сорт делается путем особого приготовления его, когда чайный лист вручную перебирают, подрезают, скручивают, шелковыми нитями увязывают наподобие шариков, иногда мешают в особенных пропорциях лист разных сортов, иногда сушат в тени, иногда - в печи, и многие другими ухищрениями ухищряются, отчего и говорят, что чайное питье бесконечно, и даже меняя его раз за разом, жизни недостанет, дабы испробовать все.

Многие народы полагают, что чай не питье, а род пищи, а потому мешают его с молоком и другими продуктами. В Альбионе согревают тело, добавляя в третью часть молока две трети крепкого чайного настоя, причем чай вливается в молоко, а не наоборот, потому что только так делает добрый вкус и аромат. В сарматских степях бытует обычай готовить чай, засыпав лист в воду и вскипятив, а потом добавить молоко и соль, и еще варить довольно продолжительно. В казахских же степях, где кочует старший и средний жус, заваренный чайный лист доливают не молоком, сливками. А в киргизских в праздники варят чайный лист с коричною корою, гвоздичным цветом, лимонными корками и соком из апельсина, с сахаром, с ванильными стручками, которые кипятят вместе, а иногда добавляют в особом порядке друг за другом. В Кахетии и Сванетии берут чайный отвар, мешают его с медом и крепкой водкою и кипятят, иной раз добавляя ванильный стручок, а чаще же - без него. На юге Синда в жару магарадже подают лед, привезенный с гор, залитый крепким сладким чаем, политый сливками и с дольками мандарина. Монгольские же ханы, что стоят во главе небольших кровожадных племен, кочующих бесконечно по бескрайним равнинам суровых сибирских земель, трут черный чайный лист в порошок, подобно пыли, варят его на огне, а в то же время греют на сковороде изрядное количество муки с коровьим маслом, мешают с молоком и вливают в кипящий чай, после чего еще варят и пьют соленым, а иной раз прибавляют к нему свежую телячью кровь. В горах Цибетских монахи в дацанах, да и простолюдины дома у себя, делают чайный настой, как обычно, заваривая лист, но вместо сахара, которого не знают вовсе, берут вяленые сладкие абрикосы и изюм, чем и сдобривают напиток; возможно, по сей причине зубные болезни им неведомы. Скотты вместо воды заваривают чай кипящим молоком и пьют его с большим количеством сахара, в другом же виде прибавляют в такой чай взбитый с медом желток куриного яйца. Голландские же насельники в молочный чай, предварительно остуженный, сыплют колотый лед, а еще прибавляют сливки и ром с коньяком, к коим напиткам весьма горазды. Ханьцы предпочитают всякому другому чай из зеленого листа, который заваривают в одном чайнике, а потом переливают в другой, предварительно нагретый, и пьют уже из него, маленькими глотками без сахара и без другой какой сласти, которые, по их мнению, натуральный аромат портят. Ценители из ханей чая пьют лишь три заварки, однако утверждают, что из хороших соpтов можно приготовить и четвеpтую. В холодной земле Суоми заваривают молочный чай обыкновенным путем, однако подают его не иначе, как совсем остылым. Вьеты также пьют лишь холодный чай, что при их влажном и горячем климате совсем не удивительно, и в чай кладут лед, нарезанные ананасы, апельсины, персики, абрикосы, вымоченные в роме, и часто прибавляют еще и молоко. Кияне же, москвитяне, и иные жители тех мест, заваривают чай кипятком из особого котла, именуемого самоваром, потому что совмещает в себе как топку, так и бак с водою, и применяют с чаем многие сладости и хлебные закуски, а также лимон, но все сладости, включая колотый сахар, в чай не кладут, а прикусывают отдельно, причем чаю пьют преизрядно, выпивая самовар за столом целиком. Как сказывают мне, в Ямато из употребления чая сделали особое празднество, для чего не только посуду особую готовят, но и строят специальные дома, более ни для чего не пригодные, но не о том речь, ведь странником, коему довелось самому сие наблюдать и принимать участие, как им самим нам уже о том говорилось. Я же вынужден сообщить о другом - исполняя чайный обряд, люди в тех краях берут зеленый чайный лист, истирая его в совершенную пыль предварительно, а затем заваривают большим количеством воды - раза в два большим, нежели прочие народы, причем не кипящей, а сильно согретой, утверждают, что при таком способе получается максимальный аромат, хотя и не самый крепкий настой, потому что они привычны больше ценить аромат, нежели экстракт. Этот чай они подслащивают и пьют медленно, мелкими глотками.

Как я уже и раньше говорил, многие народы почитают чай не в качестве напитка, а видом пищи, почему и прибавляют в него многие инородные продукты, фрукты и овощи, муку и соль, а также и прочее. Так, иные готовят яичный чай, взбивая в стойкую пену яичный белок, желтки, сахар и лимон, а затем заваривая их на водяной бане с крепким черным чаем. Часто делают чай с фруктами, с медом, с пряностями, из которых наиболее применимые корица и гвоздика, соединяют чайные настои с лимонами, апельсинами и мандаринами, а также с цедрою этих плодов и со свежеотжатым соком, употребляют его и с яблоками, и с сухофруктами. Есть и еще одно, совершенно особое, употребление для чая - из него часто приготовляют согревающее снадобье, обильно умащенное опьяняющими напитками, совокупленными со сладостями и пряностями. Делают из него гроги, совмещая горячий чай с ромом и коньяком на голландский манер, и вкладывая меду с лимоном и лимонными корками, а также и пунши, заменяя коньяк изрядным количеством красного вина и прибавляя множество сахару, а еще и апельсиновую цедру. Хитростью пунша считается то, что куски сахару не просто опускаются в него, а лишь предварительно натертыми апельсинной коркой до ярко-оранжевого цвету, после чего вся композиция варится и подается очень горячим. Чайный взвар зачастую объединяется с одним только красным вином и сахаром, иной же раз пунш готовится с яйцом и мускатным орехом, а по праздникам делается на чаю чайный глинтвейн, для которого берут лист самого лучшего сорта, самые отборные пряности и сок яблок и винограда, которые томятся, но не варятся и не кипятятся, на слабом огне долгое время, крепятся коньяком, после чего объединяются с чайным настоем. Глинтвейн весьма подходит для больных, подающих надежды к выздоровлению, но слабых силами настолько, что неизвестно, способны ли они одолеть недуги, а еще и угнетенных душою, коих сие питие соками жизненными наделяет и потенциями, и жаждою жизни.

Истомленному рассказом и связанным с ним душевным переживанием страннику я велел подать восстанавливающий силы черный чай, собранный в предгорьях Гиндукуша, и высушенный цельными листьями, скрученными в виде небольших трубочек. Чай такого рода собирают не иначе, как по утренней росе, когда на террасы, на которых высажены чайные кусты, выходят юные девы, ловкими тонкими пальчиками отщипывающие лишь избранные листья, подходящие как по размеру, так и по возрасту, чтобы они слагались один к одному. Сбор листа продолжается всего-то один-два часа - от рассвета, в коем в тумане только-только проглядываются ряды кустов, до того момента, как солнце начнет высушивать росистые капли, выпавшие на листья из влажного морока, потому что во всякое иное время с тех же самых кустов способно получить лишь самый обыкновенный чай, хотя и весьма высокого качества, но - рядовой. Самому же молодому кусту в том месте минуло едва ли не триста лет, так что он пророс корнями своими сквозь рыхлую верхнюю почву до самых глубинных каменных глыб, из которых и черпает свою силу и необыкновенный аромат.

В отличие от многих других народов, средь которых довелось мне пребывание свое иметь, я полагаю чай все-таки изысканным напитком, но отнюдь не средством пропитания, хотя и в том он подобающе пригож, а от того отрицаю саму мысль о совокуплении чайного настоя с молочными продуктами, ибо от них, по мнению по моему, чай обретает отчетливый кровяной привкус, а это губит его непревзойденный вкус. Поэтому прислуживающие мне никогда не подают мне чай с молоком, а сопровождают его многими приправами, как то: медом и халвою, и шакер-лукумами, и рахат-лукумами, и пастилою из айвы, и вялеными финиками и смоквами, и вываренными в меду орехами и миндалем, и сваренными в сахарном сиропе молочной зрелости волошскими орехами, как их обыкновенно готовят в Кахетии - так, чтобы кожура совершенно обуглилась, а внутри ядро оставалось нежным и сладостным, а еще сушеными персимонами, кои положено сохранять от порчи не иначе, как в древесной золе, а для того потребно пережечь арчевые дрова до белого пеплу, и тщательно собрать его, и сахаром коричневым кленовым, и сахаром белым тростниковым, мелко наколотым, и лепешками из белой муки, пропитанными коровьим маслом, растопленным с шафрановым порошком, и пирожками, зажаренными на хлопковом масле, которое единственное из годных в пищу не пригорает и не меняет вкуса, даже будучи прокаленным, в каждом из которых в начинку были положены кусочки разных фруктов, лучшим же почитаются яблочные из тех, что в Ферганской долине произрастают, или же айвовые, а сорт айвы никакого значения не имеет, ведь всякая из них она хороша, что в Хинде, что в Персии, и в иных местах, а также и иными разными сластями и прикусками.

Странник же оценил мою заботу о его здравии и самочувствии и вкусил от ремесла повара моего разных разностей, и испил многое количество чайного напитка со сластями, отметив наособицу изысканный аромат вручную изготовленного чайного листа. Надобно сказать, что в настое листы разворачивались во всю длину и ширину, напитывая его всеми силами своего растения, и странник, испив до дна, вынул перстами несколько листов и сжевал их, разве что не закатывая глаза от нахлынувшего на него удовольствия, настолько хорошим оказался их терпкий вкус.

Потом по моему настоянию страннику был подан зеленый чай, заваренный в малом чугунном чайнике, что ханьские ремесленники горазды лить в песчаные формы, и в которых зеленый взвар сохраняется горячим весьма долгое время, что многим нравится, однако же иные почитают сие неправильным, потому что зеленый чайный лист в настое вначале дает сильный тонкий аромат при почти что полном отсутствии вкуса, потом же, через малое время, аромат слегка меркнет, а вкус становится терпким, вяжущим и, что кое-кто полагает за недостаток, горьковатым, но в то же время очень освежающим и восстанавливающим силы, на что весьма невеликое число напитков способно, разве что настой маральего корня или вытяжка из оленьего да носорожьего рога, что весьма действенные средства, вот только небезопасные для слабого сердца да истомленного испытаниями тела, кои они могут и до полного истощения довесть. К чаю к зеленому предлагался один только алычовый да абрикосовый мед, поелику и одного его аромата да вкуса достаточно для самого благотворного влияния, и сему угощению странник был рад и особенно благодарен, ощутив несомненный прилив сил и бодрости, несмотря на утомление и некоторую обыкновенно его сопровождающую апатию.

И вот мы подняли подобающие для сего чаепития ханьской работы пиалы на четыре глотка, выделанные из тонкого фарфора таким хитрым способом, что казались не толще яичной скорлупы, расписанные красно-золотыми драконами, извергающими из пасти витиеватые клубы дыма и пламени (а надобно сказать, что у ханей дракон отнюдь не символом злобной несокрушимой твари полагается, а знаком особого благоволения небес и приятия судьбы, несущей одну только удачу), да так мастерски, что на просвет на стенках пиал проглядывались контуры другого дракона, как бы скрывающегося внутри фарфоровой оболочки и движущегося супротив нарисованного противосолонь. Произнося здравицу друг другу, мы вкушали наслаждение от изысканного напитка, будто бы возрождающего нашу молодую силу, и были настолько поглощены этим, что перестали обращать внимание на окружающее вполне.

Однако же из этого благостного состояния тела и души я был вырван обращением ко мне, впрочем, произнесенным с полным почтением и подобающей вежливостью, которое сделано было начальником воинов моих, зорко стережение несущих, хотя бы беседа наша со странником велась самым мирным голосом и безо всякого озлобления, и он сказал:

- Господин мой, Абу очнулся!

И мне пришлось поневоле перевести внимание свое на нашего несчастного проводника, сраженного неведомым расстройством при входе в оазис Данданкан и с той поры в плачевном бессмысленном и бесчувственном состоянии пребывающем. Тут и открылось мне, что проводник явил некоторое подобие признаков жизни, зашевелился беспорядочно под кошмою верблюжьей шерсти, что заботами моих людей тело его укрывало, вероятно, оскорбляя запахом своим обоняние изнеженного негоцианта, однако же предохраняя с должной степенью надежности неспособного к самоохранению человека от ядовитого посягательства выходящих на ночную охоту зловредных скорпионов или вероломных и зело опасных каракуртов, которые настолько свирепы, что самки поедают самцов прямо во время спаривания их. Поверхность кошмы заколебалась подобно как от мелкой дрожи колеблется земная твердь в Копетдагском нагорье, когда сотрясается подземными толчками, потом с одного краю ее показалось нечто, оказавшееся правым сапогом мягкой кожи, кои наш проводник так ценил в долгом и многотрудном странствии, принуждавшим его не расставаться с обувью многие часы, а часто - и дни, что она делалась его как бы второю кожей и должна была сему соответствовать, потом то с одной стороны, то с другой высовывались стиснутые кулаками руки его, и вот после довольно долгой прелюдии пребывавший под кошмою человек резким движением отбросил ее в сторону и явился пред нами в своем обличье, весьма, впрочем, болезненном и изможденном - самолично своей персоною Абусир ибн Дашур ибн Бибан ибн Эенофер ал-Мукабалла, урожденный аравийского племени И-н-Тартаит, человек звания свободного, а не подневольного, отпущенный старостами народа его на вольный откуп, в котором он большей частью жизни и пребывал, лишь несколько раз в году встречаясь со своими людьми, да и то - где-нибудь на ярмарках или на сходках, бытующих среди аравийцев по разным поводам, главный из которых же - обмен девушками на выданье да приданым к ним имуществом, и на тех кратковременных встречах отдавал им часть, совсем немаленькую, своего жалованья, вроде бы как налогом за его свободные от племенных обязанностей труды. Как понял я из немногих слов проводника Абу, таков обычный порядок для не имеющих достаточно влиятельных родственников в его народе, потому что таким людям, при всей скудости житья пустынников, не на что уповать в самом племени - имущества у них недостанет и на одну жену, скота хватит лишь для недостаточного пропитания своего, а пойдут дети и настанет пора давать за ними калым, так это будет просто невозможно и обернется ужасающим скандалом и изгнанием из роду; а по той причине, а не по какой иной, что бы ни утверждали прикидывающиеся знатоками, отхожий промысел есть естественная и единственная участь для сирот, одиноких и малоимущих, позволяющая им не теряя достоинства своего свершать жизненный путь.

И вот, Абусир ибн Дашур ибн Бибан ибн Эенофер ал-Мукабалла аль И-н-Тартаит, предстал пред нами, отошед не то от болезненного сна, не то от иного расстройства чувств, и я из уважения к нелегкому и благородному труду его, а также и по иной душевной склонности, пригласил его к дастархану, и он повиновался, и вступил с нами в беседу.

- О, благородные, - молвил Абу хрипловатым голосом, выдающим как его внутреннее сильнейшее душевное волнение, так и долгое бездействие того органа, что всевышним дарован нам для изъяснения приятственной речи, равно как и хулительных и богоотступнических слов. - О, благородные, удостоившие меня, недостойного, чести вкушать с вами изысканности беседы и даров дастархана и наслаждаться неземными дарами, что медлительные и напоенные мудростью слова откровенного разговора приносят, ведь сказал мудрец из древних мудрецов Аристотель: "Многие дружбы расторгла нехватка беседы". Воистину, жемчуга слов, нанизанные на шелковую жилку смысла и сюжета, застегнутые надежной застежкою приятствия и обоюдного внимания, есть великая драгоценность из дарованных нам свыше, и лишь в наших невеликих силах распознать нужность и важность дара сего, а отнюдь не каждому сподобится в том преуспеть. Почтение и благодарение тебе, о благородный, и тебе, о благородный.

- Мир и приветствование и тебе, Абукир, надежный и справедливый проводник в странствии нашем, цель которого все также далека от меня, как и в самом начале пути, - отвечал я на его слова. - Раздели же с нами пищу и напитки, удовлетвори потребность тела твоего и, если сочтешь сие необходимым и подходящим, облегчи душу свою, ибо вижу я - пребывает она в смятении.

- О достойный проводник, - присоединился к моему славословию странник. - Наш гостеприимный хозяин пригласил тебя к совместной трапезе, его искусством и бдением изготовленной, и мы готовы выслушать тебя, и облегчить томление твое, и дать тебе совет, в котором ты, возможно, нужду терпишь, или же разделить с тобой печаль твою в общем молчании, так не соблаговолишь ли и ты присоединиться к нашему разговору о причинах и следствиях нашего вечного, теперь уж я вполне удостоверился в том, пребывании в дороге в погоне за неким эталоном и образцом, как иные все свое время и жизнь свою отдают поискам святого Грааля, иные - чудища странного, в озере Лох-Несс обитающего, кои многие зрели, но никто не осязал, иные - скрижалей каменных, где святым повелением заповеди изложены, иные те - Ковчега Завета, вмещающего неизведанную силу, а иные - посоха святого халифа Али, все в надежде сыскать, но без надежды достигнуть этого, а многие и опасаясь, и не желая прекращения поисков, ведь в них вся жизнь их происходит, а окончившись, так и смыслу жизни их окончательное завершение предстоит. Ведь недаром сказано, процесс много важнее результата будет.

- Благодарение за пищу и питье, - ответствовал Абу. - Приму с надлежащим почтением и то, и другое, от щедрот ваших. Благодарение и за приглашение разделить боль и кровь моей израненной души, ибо она велика, а томление ее есть самодостаточная причина моего нынешнего весьма плачевного состояния, чему, однако же, есть и особая причина, и сопутствовавшие обстоятельства. Врачевание сей хвори возможно и беседою. Что же до исцеления, так оно вряд ли наступит, с чем я уже смирился окончательно.

- Но ведь сказано - яви язву свою на площади на обозрение всем, и проси совета, и найдется обязательно либо сам страдавший такою же язвою и облегчение поимевший, либо знающий, как некто, использовав такое-то снадобье, в том страдание свое прекратил. В том и мудрость.

- Скажу тебе, это лишь одно из многого, мудростью полагаемого. Те же христиане веруют - скрытый грех наполовину прощен; но истинно ли сие? Никому не ведомо.

- Истинно почитается, чему невероятные свидетельства есть, откровение больной души исцеляет боль ее. Неужто спорить об этом?

И мы все согласились в том, что беседа благородная, а не спор о том, кто прав, почасту в горлопанство пустословное переходящий, есть отдохновение души от забот ее и бальзам на боли ее, и вернулись к напиткам и кушаньям, не ускоряя хода событий, что вообще является делом неблагодарным, ибо все и каждое должно следовать, как предначертано ему, а иное все нарушает ход вещей, что есть мировой закон. Известное время спустя, Абу обратился к нам:

- Мнится мне, что наступило время откровенному разговору и беседе средь праведных, о благородные. Есть время собирать камни, и время разбрасывать их; есть время беседовать, и время уклоняться от беседы. В должное время в должном месте свела нас судьба, в чем знак ее, свыше ниспосланный, усматриваю, а потому нужным не нахожу долее в молчании пребывать, а ведь надобно сказать вам, вот уже двенадцатый год я храню в себе невысказанной эту мучительную и сладкую боль, и никто не знает о ней до сей поры, и вот, лишь сейчас отверзнутся узы, ее во мне удерживающие, так и будь что будет, и пусть предначертанное свершением завершено станет.

И я сказал, обращаясь к Абу:

- Воистину, чтобы речь твоя была не в тягость тебе, а в удовольствие, и облегчение душевное наступило так естественно, как ночную мглу сменяет утренний рассвет - вначале едва лишь намеком, а потом все ярче и ярче, до катарсиса, что полуднем зовется, когда все природные силы пробуждаются полностью и окончательно, простри левую руку свою к дастархану и наполни ее этим серебряным стаканом с лучшим сирийским кофеем, в котором удивительная крепость сочетается с изысканной мягкостью и бесподобным вкусом и ароматом, а правую же длань, лишь только скажи желание свое, готовы мы наполнить чубуком подлинного турецкого кальяна, заправленного самолучшим табаком, и только прикажи - хочешь, яблочным, а хочешь - черносливовым, или же вишневым, или же персиковым, или же розовым - все для твоего удовлетворения, и мы рабы рассказа твоего, обращенные в слух. Говори же!

И Абукир почал:

- Повторение того, что могли вы почерпнуть где-либо в другом источнике, не есть украшение рассказу моему, как изъян плода способен вкус его испортить, но и невеликий грех, ведь не зная источника, не оценишь и вкус воды. Знамо дело, в каждом строении, великим искусством воздвигаемом, есть и изначальный камень в основе основ его, он и шероховат, и неказист, а только без него не ставятся беломраморные стены, изукрашенные резьбою, не оскорбившей бы и драгоценности, украшающие супруг хана в гареме его; и в великом ливанском кедре, каждая ветвь которого благородна в каждом повороте своем, а древесина благоуханна и прочна, а семя его исполнено маслом и как бы молоком, имеется грязный и корявый корень, который недостоин явления на свет, но без которого кедру не быть и не устоять; и в моем рассказе есть первое слово, и звучание его оскорбить способно слух, и вид его не изящен, а смысл его темен и до поры сокрыт, и название тому слову - страсть и любовь.

Надо же вам знать, что родом я из пустынников великой пустыни Аравийской, в коей песка больше, чем звезд на небе, воды меньше, чем в пиале, кою принято выпивать за беседою, стебли сорго и финиковые пальмы, способные давать пропитание, возможно счесть, причем пальцев на двух руках будет слишком для того много, а людей, жаждущих пропитания и имеющих это неоглядное место своим жительством, многие сотни, что кажется очень малым числом в бескрайности пустыни, на деле же слишком много, потому что им не хватает всего для жизни их. Люди там племени одного, имя ему И-н-Тартаит, только к разным родам принадлежат, я же отношусь к роду Бибанову, который там не из последних есть, и у него оазисы, и пальмы, и скот в изрядном числе имеются. Не стоило бы ничего большего и возжелать мне, в том роду проживая, если бы мои родители не сгинули неведомо куда, и я сам оказался в роду без сильных родственников, что обыкновенно означает полное ничтожество таких людей. Имуществом моим меня снабдить было некому, а без того нечего и полагать надежды обзавестись семьею, стадом или садом, или как иначе укрепиться, и есть лишь два пути жизни - или идти в приживалы к богатому родственнику и батрачить на него рабским трудом всю жизнь за малое пропитание и недостаточное одеяние, не имея способа как-то переменить состояние свое, либо же отважиться племя свое покинуть и уйти на вольные хлеба, тяжкими трудами хлеб свой зарабатывая по дарованию своему - кто в ремесле, кто в уходе за стадами, а кто, как я, судьбою одаренный способностью в самую темную ночь направление пути не терять, и в звездном чертоге читать так ясно, как немногие и в книге на знакомом наречии читать умеют, и источники воды знать, и на многих языках объясниться, и в управлении караваном уметь, и в руководстве людьми преуспеть - те идут в услужение караванщиками или проводниками, отдавая часть, и большую, старейшинам своим за то, что они продолжают считать тебя в И-н-Тартаит племени, где бы ни пролегали пути твои, и готовы подтвердить сие, ссылаясь на традицию да на племенную хронику, указав и имя твое, и отца твоего, и лета твои, потому что человек без роду и без племени пригоден лишь состоянию рабскому и на него каждый сильный горазд длань свою распространить и закабалить.

С младых ногтей я был приспособлен к караванному делу, отчасти способностями, судьбою мне дарованными (скажу вам, это воистину единственный дар, что мне дан был щедро, великодушно и бескорыстно), а также и моею безнадзорностью и отсутствием родительского попечения, вследствие чего вступиться за меня оказывалось некому и всякому было сподручно навязать мне некие обязанности, исполнять которые самолично не было особого желания или почиталось уроном собственному достоинству. По той самой причине, которая угнетает тело, но закаляет душу и придает рукам умение, я сызмальства научился не просто ходить за животными, чему и недоумок обучиться способен, но именно обходиться с ними, вступая в полное взаимопонимание, может быть потому, что и сам был низведен почти что до их уровня и они признавали меня за своего. Помимо этого умения, приобрел я всяческую сноровку в вязании узлов и в разведении огня, в выборе подходящего места для ночлега и в искусстве разбить походный шатер, уверяю, совсем непростом и нелегком для подростка, чьи мускулы еще не обладают нужной силою и прочностью, и уже с юных лет караванщики нашего рода стали видеть во мне не обузу, а некую толику помощи, и брали меня в странствия, где я исполнял роль мальчика-раба со службой за все. Ах, воспоминания того времени горьки для меня и тяжелы, но ведь все, что не сумело погубить нас, то закаляет и укрепляет, так и я к пятнадцатилетию своему мало того, что окреп физически, но и проявил недюжинные способности ориентироваться в пустыне, что почти также сложно, как в открытом море, но куда опаснее из-за непредсказуемости песчаных бурь и смерчей, способных замести и погубить караван в считанные минуты.

Как оказалось, способность умозрительно видеть путь, каким следует идти каравану, талант врожденный и обучиться сему искусству почти что невозможно, хотя и доводилось мне слышать о том, как изворотливым арабским умом измышлено особое магическое устройство, в котором в чашке с водою плавает неведомым волшебным способом железная рыбка, носом своим денно и нощно указующая на Полярную звезду, по чему можно и в туман, и в бурю узнать верную дорогу, а использовать сей амулет способен после первоначально наложенных чар абы кто, и все одно указание верно будет, но у нас в Аравии такое неведомо, да и волшба особенно не в чести, ведь неведомо, кто там в ней заперт, а вдруг некий ифрит, порабощающий неразумных? Так что мне пришлось у знающих людей и по немногочисленным таблицам учить имена и расположение звезд на память, не полагаясь на всяческие хитрости, за что я неоднократно бывал бит наставниками своими, когда должного рвения и достаточного понимания предмету не выказывал, и уж с той поры затвердил навечно мудрость пустынников: "Звезды - это блестящие монеты, которыми платят за нашу жизнь", так вот, за свою жизнь я многократно пересчитал их своими ребрами и хребтиною, и ведомо мне, что их число велико весьма.

Когда же мне исполнилось пятнадцать и отец, буде он у меня наличествовал, должен был бы уже приискать мне достойную невесту для моей первой жены, довелось мне выйти в дальний караванный путь, куда меня взял с собой один из караванщиков, что занимался отхожим промыслом, испросив на то позволения старейшин. Неведомо доподлинно мне, но по некоторым признакам полагаю я, что тем самым он готовил меня к принятию решения судьбоносного, что должно было определить, да и определило, предназначение мое на годы вперед к пользе взрастившего меня рода-племени. И я, не имея причины и возможности отказать, выслушал приказание его и в назначенное время выехал с ним вместе на быстроногом дромадере в ярмарочное место, где нам надлежало принять караван, который необходимо было доставить в установленный соглашением краткий срок из одного места в другое, в полной сохранности животных и товаров и, по возможности, также и людей. Путь был знаком мне лишь по устным рассказам, потому что там мне ходить еще не привелось, но ничем особенным, как-то: песками зыбучими, логовищами разбойных шаек, местами, где джинны и ифриты обитают - примечателен он не был, а что до отсутствия колодцев да малого количества топлива, так этому удивляться не приходилось, скорее, наоборот, если в пути имелся колодец, нужно было быть готовому сразиться у него с какими-нибудь голодранцами, порешившими поживиться на продаже воды путникам. В караване всего-то насчитывалась дюжина верблюдов, все под вьюками, только на паре из них вместо вьюков поделаны были особого вида плетеные корзины, скрепленные железными прутьями; в них находилось некоторое число невольниц, доставляемых в гарем приобретшего их на торжище невеликого князька, кочевавшего где-то ближе к побережью Красного моря и, по слухам, разбогатевшего на продаже жемчуга, сандала и амбры. Несколько ослов предназначались для главных в этом караване, а для нас, проводников, оставался единственный дромадер, который нам же и принадлежал, и о пропитании его в пути мы обязались сами же и озаботиться.

Нет нужды утомлять вас пересказами дорожных перипетий, которые и в этом походе мало чем отличны были от всех других - каждый чем-то примечателен, а все вместе так на одно лицо, и мои обязанности были в нем обычными, но два случая отличают его бывшего ранее и происшедшего потом: в том караване я вел его самостоятельно, поелику наставник мой или хозяин, как рассудить, занемог животом и головою и слег, да так основательно, что его пришлось оставить в том месте, откуда нам следовало отправляться, вместо того, чтобы выехать, как положено, во главе каравана и вести его верной дорогою; много позже мне открылось, что из той хвори выздороветь ему так и не пришлось, и он скончался некоторое время погодя, так что даже и не смог возвратиться к семье, и был похоронен по обычаю до заката там же, где и скончался. Мне же самому, невзирая на недостаточные годы моего возраста, привелось встать во главе каравана проводником, дабы не нарушить соглашения о том и не поставить родовую казну пред необходимостью уплачивать за то пени. И я свершил сие так, как обычно водится, и провел караван чрез весь путь со всеми назначенными остановками и положенным числом биваков и ночлегов, и не допустил ни потери товаров, ни падежа скота, вдобавок же и срок, отмеренный на весь путь, превышен по моей вине не был, потому что ни в одном месте мы не отклонились от намеченного, и шли от звезды к звезде и от бархана к бархану по приметным отметкам, и в назначенное время вошли туда, куда и было положено, за что мне, как проводнику, выплатили обычное вознаграждение, однако же мои наниматели отказались заплатить также и за работу старшего моего, указав, что он даже не смог выйти в путь с караваном, ну а то, что он прибыл к месту его отправления, по их мнению, не считается и относится к его риску. Так ощутил я первое разочарование в денежных вопросах, коего не имею забыть и по сей день, впрочем, позже не раз убеждался я, что лишь деньги, взятые вперед, исключают обманы и желание сэкономить на тебе, неминуемо возникающие в голове привыкших к извечной выгоде торговых людей, но тем временем я был слишком мал и неопытен для того, да и мои обстоятельства не признавали за мною права требовать от них какой-то там справедливости, ведь слово такое им неведомо.

Второе же случившееся запомнилось мне на всю жизнь, как и обман в деньгах, и поныне предо мною стоит.

Как я уже сказал, караван, мною ведомый, кроме самого обычного груза, мертвого, так сказать, состояния, уложенного в тюки, затейливо перевязанные и упакованные, перевозил груз живой, а именно невольниц рабского состояния, товар редкостный и дорогой, а оттого хранимый пуще зеницы ока - к эти же были наособицу приставлены своя охрана и прислужницы, а из клеток их и вовсе не выпускали во все время пути, не то чтобы бегства или порчи опасаясь, а в успокоение их будущему владельцу, мол, имущество его безнадзорным на малое мгновение даже не оставалось. Участью же невольниц в действительности никто и не озабочивался, они были дорогим товаром, и не более того, в лице перевозившего их купца, которому еще только предстояло выручить за них мзду, в надежде на что он и взялся за работу, которой торговые люди обыкновенно чураются. Наверное, теперь, задним числом, я могу утверждать это с определенной уверенностью, наверное дела купца, нанявшего меня сотоварищи в проводники, были нехороши, если не сказать - совсем плохи, ведь обстоятельства его делу совсем не благоприятствовали - и срок доставки краток, и путь не прост, и товар требует особого обхождения, но, видать, иного ему уже не оставалось, и он сыграл пан или пропал лишь бы не пропасть, да еще болезнь старшего проводника чуть ли не сорвала его предприятие, из чего заключаю, что положение его стало просто отчаянным. И он принял на себя обязательства, противоречащие его делу, и повез в дальнюю даль невольниц.

Сами же невольницы, числом шестеро, мало того, что постоянно в клетках пребывали, так еще и от посторонних глаз укутаны были и в хиджабы, и в галабеи, и в паранджу, и видом представлялись как тутовые коконы, из которых шелк мотают, так что можно было лишь гадать про облик их и года, хотя можно и так сказать, из характера груза исходя, что были они молоды, а точнее - юны, и ликом скорее красивы, нежели наоборот, а по крови, судя по базару, где их купили, могли происходить и из Сванетии, и из Месхетии, и из Черкессии, и даже из Венеции, из Речи Посполитой и из Франконии, то есть из тех мест, где обыкновенно добывают христианских невольниц, позже перепродаваемых там. А могло быть и все иначе, однако же точности я не знаю, да и не узнаю никогда. Конечно, никого из сопровождающих караван к невольницам и близко не подпускали, и одним тем их особенная важность подтверждается.

Долг караванщика усердно исполняя, а не спустя рукава, делал я свое дело с большим тщанием и отменным рвением, не упуская ни единой малости из того, чему обучили меня, а потому на каждом привале я, никем не побуждаемый к тому, самолично обходил всех вьючных животных и осматривал копыта, бабки а также обычно натираемые седлами места, неправильный уход за которыми нерадивыми слугами приводят к вынужденному забою верблюдов и ослов и, соответственно, потерям груза, что можно легко избежать, применив необходимое прилежание и трудолюбие. Благодарение вседержителю, да будет слава его вечно-вековечно, в том переходе все происходило так, как обычно, своим чередом, что и есть самое настоящее успокоение караванщику и уверение в его мастерстве, а отнюдь не умение выпутываться из разных сложных и неожиданных коллизий, куда часто из-за его собственной нерадивости доверившиеся ему люди попадают. Сказывают же мудрые ханьские люди - не приведи вам господь жить во время перемен. И, службу долга исполняя, проверял я уздечки и недоуздки, и ремни чересседельные, и бубенцы, на шеи верблюдам навешиваемые, и веревки, коими тюки увязываются, в пути же постоянно в колебании пребывающие, а оттого изнашивающиеся незаметно, но гибельно, и осматривал также и все остальное, а потому и приближался безнаказанно к клеткам, в которых невольницы содержались. Поначалу я, правя службу, смотрел лишь то, на что должен был, на ремни да на канаты, да на заклепки с гвоздями, вскорости же мое молодое неумное любопытство обратилось и на самих невольниц, ибо, являясь сам человеком, ничего человеческое, и сострадание в том числе, чуждым для меня не было, а смею надеяться - и посейчас тако же. И вот, несмотря на неусыпный надзор ходивших за ними людей, в коих признал я особой породы евнухов, находясь в непосредственной близи от клеток, смог постичь я плачевную участь рабского состояния, когда разглядел вервие, стягивающее лодыжки (прелестные лодыжки, хотя и грязноватые, скажу я вам!) пленниц, и тем привязывающие их, абы скотину какую бессловесную, лишь на заклание пригодную, к клеткам, чтобы уж точно не убежали, и мешки, что их с макушки и до пят покрывали, должные именоваться их платьем, и услышал бессвязные слова, что иноязычили их уста, и неведомо мне, о чем они - то ли моления возносили их состояние облегчить, то ли проклятия проклинали на нас, вольно или нет, но мучителей их, а то ведь и просто бредом могли оказаться услышанные мною речения, порожденным тяготами порабощения и унизительного звания. И еще довелось мне углядеть глаза, что смотрели сквозь частую сетку паранджи на волю с такой неизбывной тоскою, что как будто уголья прожигали сердце мое, но, к печали, с клетками эти огненные взоры ничего поделать не могли и свобода падающими звездами умирала в их глазах. В душе моей от всего от этого причудливым узлом скрутились жалость, естественная к лишенному всяческой личной свободы существу, и негодование по поводу незавидного будущего, ожидающего девушек, назначенных для утех неизвестного им владельца, к коему они никакой душевной склонности отнюдь не питали, и протестование супротив хозяйничающих над ними, хотя бы и временно, безжалостных и грубых надсмотрщиков, и не менее естественное чувственное расположение юноши, в коих годах я пребывал в то время, к недоступным и обиженным девицам юных лет, а еще и ощущение собственного бессилия в сей коллизии, ведь назначен я был совсем не освободителем дев, а проводником каравану, и в этой роли своей и был обязан пребывать, куда ни повернись; и от всего такого нахлынула на меня печаль и тоска, сравнимая разве что с безысходностью.

Так вот и томилось сердце мое, а караван тем делом шел себе да шел, перемещаясь от одного места к другому, и приближаясь неизбежно к цели пути своего, где моя служба должна была прекратиться, а заодно и бессмысленные переживания, обуревавшие меня. Оставалось нашему пути всего два дневных перехода, после чего мы попадем в назначенные пределы, когда на вечернем биваке услышал я суетливое движение и перебранку людскую близ верблюда с пленницами, и поспешил туда, полагая своим долгом хранить покой и безопасность вверенного мне. Там же увидал я одну из клеток раскрытою, евнухи или кто там еще одну из невольниц вытянули из нее сквозь дверцу и бесформенным тюком одежд бросили ее подле ног своих прямо в дорожную пыль, а сами меж собою устроили визгливыми своими бабскими голосами мерзкую свару, из услышанного мною я понял, что они лишь обвиняли друг друга бездоказательно в преступном легкомыслии и полнейшем небрежении. Подошед ближе, рассмотрел я, как одежды девушки разворачивают и извлекают из них мертвое ее тело, и по виду ее предположил, что она происходит из черкешенок, о чем говорили и стройность стана, и нежный овал лица, и замечательные темные волосы, уложенные в косы. Прислужники же сняли с нее паранджу и раскрыли лицо ее, примечательно успокоенное, и сняли все, что имело хоть какую ценность, потом же, грубо обернув тело ни к чему негодным тряпьем, увязали все вервием и зарыли поодаль от нашего становища, насколько мог я судить, совершенно не соблюдая никакого обычая погребения, и даже не оборотив умершую лицом к Мекке, как надлежит, а бросили ее в неглубокую яму и присыпали песком да камнями, будто стремясь скорее отделаться, как от неприглядного сора и хлама, и при этом непрерывно и злобно пререкались.

Слова их отвратительные по необходимости разбирая, открылось мне следующее: девушка эта куплена была невольницею задорого вследствие исключительных качеств ее, из которых ангельская красота есть первейшее, но не единственное, и по той причине купец намеревался обернуть затраченное на нее впятеро, а то и более. А слежения за нею было ровно столько же, сколько и за всеми остальными, также замечательными, но не исключительными по себе. Девушка же, видимо, храбростью духа своего сравнялась с красотою, дарованной ей всевышним, и обережением достоинства своего озабочена была свыше тяги к продолжению жизни, и вот, зная разные тайные знания и глупость надсмотрщиков своих во внимание приняв, она лишила себя жизни сама, что есть грех во многих верованиях, но не во всяких, а есть и многие такие, где сказано - доблестная смерть есть преимущество пред позорной жизнью, и этим, по всей видимости, руководствуясь, она и приняла смерть, да так хитро, что никто ни о чем и не догадался, вплоть и до других невольниц, в одной клетке с нею запертых: выдернув из одеяния своего суровую нитку подходящей длины, она перевязала туго-натуго палец и дала ему умереть в течение нескольких дней, а потом развязала его и отворила отравленной смертным ядом крови путь к сердцу ее, и по прошествии времени, пока мы находились в пути, она медленно убивала себя, и наконец того достигла, мужеством своим многих записных храбрецов превысив и вероломство полонивших ее преодолев.

Я же, увидев сие и воспылав к погибшей чувствами самыми высокими, испытал впервые за жизнь свою то самое сладостное наслаждение, что именуется любовью, когда любишь не сам предмет обожания своего, а лишь мечту о нем, и необдуманно, что часто в младых годах, принял на себя обет вернуться к месту погребения ее и совершить обряд, как положено, дабы дух ее не стал добычею ифритов, а проник в отведенное ей место в аль-Джана, в том саду, где души праведников обретаются, поскольку мудростью Аллаха ее самовольное распоряжение дарованной ею всевышним жизненной эссенцией не будет почитаться прегрешением в силу обстоятельств, наложенных на нее, либо же сей грех сочтен будет малым и прощен чрез малое время, только вот и по сей день я этого обета не свершил по многим причинам, кои всегда находятся для оправдания невыполненного обещания. И вот, первая моя любовь обернулась и первым предательством ее.

После первого же моего дела, стал я работать далее уже самостоятельно, и никто за мной не надзирал, и я водил караваны туда, куда прикажут мне, и за мной ходили когда десять навьюченных верблюдов, а когда и больше сотни, и шел столько времени, сколько отводится на тот или иной путь, и никогда не становился причиною гибели и утраты доверенного мне имущества и людей, и многие годы спустя слава моя, как проводника и знатока-пустынника, стала велика, и доходы мои, буде захотел я, могли бы уже дать мне кров и семью в племени моем И-н-Тартаит, но верно сказано - всему свое время. Для меня же сейчас достаток уже не цель, а лишь средство поддерживать себя, и не более того, а что сверх - все то от лукавого. А о том, дорога есть моя жизнь, или же моя жизнь суть дорога, я уже перестал размышлять, видя изначальную беспочвенность сего.

Возвращаться под кров племени моего я не хочу, потому что за долгие годы, проведенные в странствиях, утратил всякую связь с ним, с людьми его и с оазисом его, и ничего родного, к чему бы тянулась душа моя, там нет. Выросши сиротою, я дома своего никогда и прежде не имел и не оставил в нем престарелого отца и дряхлую мать, родителей своих, требующих возвращения сыновнего долга и неусыпного попечения; точно также нет там и никакого имущества моего, ни дома, ни сада, ни дерев, что способны приносить финики, ни водоема, чтобы выращивать лотос на семя и на еду, ни стада, ни тучного стада, и никакого другого. Будучи сиротою, я занимал самое наипоследнее место среди сверстников своих, так что и друзей, к коим я имел бы приятие и желание вспоминать былые дни за чаем под кроной чинары, у меня не только нет, но ведь никогда и не имелось. По причине из того же самого происходящей, не довелось мне, там проживая, и заглядываться на соседских дочерей, прежде всего, соседями мне были все и никто, потому что мой дом обок никакого другого не стоял, другое же в том, что никакого калыма за невесту дать я не мог, и взять его мне было негде, потому что это обязанность отца, утраченного мною в раннем младенчестве, а по иному завесть семью ведь невозможно, да к тому же, чем бы мог прокормить я потомство свое, имуществом не владея? Вот и с той стороны, что человеков связывает друг с другом где узами родственными, где душевными приятиями, где общими проказами, а то и любовными путами, у меня в прошлом не осталось ничего. Так что проку вернуться? Что ждет меня там, под сенью, которой я обязан происхождением своим, но где ничего моего нет?

Хотелось бы мне сказать вам, что вот так рассудил я по здравом и настойчивом размышлении, но против истины не восстанешь, поскольку никаких размышлений и не было вовсе, просто сама жизнь и обстоятельства ее сложились так, что к дыму родных очагов никто меня не звал и не приглашал, а сам я не то не стремился, не то не понимал, что туда стремиться можно, и произошло то, что и посейчас есть - я живу дорогою, ею же и кормлюсь, на ней же все и худое, и доброе со мною происходит, потому что ни вправо от нее, ни влево места на всем белом свете мне нету. Вот так и жил, и живу, и бог даст, так и помру в дороге, не поднявшись когда-нибудь с ночлега, или же упав с верблюда головою в песок, и остановится сердце мое, успокоившись насовсем. В дороге я до скончания века моего, и путь мой окончится лишь в тот час, когда я паду на камни под ногой своей и дух мой отлетит, дабы странствовать теперь уже в иных, вышних, пределах.

В странствиях своих обошел я многие земли и во многих местах побывал, и водил караваны в Сирии и в Египте, и по всем Аравийским землям, иссушенным солнцем, а чрез Сирию прошед, побывал многажды в Иерусалиме, где разрушен иудейский храм, воскрешение коего, как они веруют, есть приход царствия небесного, и был в богатых и славных городах в Алеппо и в Антиохии, и в Кесарии, и в Афганских пределах - в Кабуле, Герате и Кандагаре; и в землях Синда от Джамшедпура до Мадраса, через порт златообильный Калькутты, через Нагпур и переполненный людьми Бомбей, где на развлечение предлагается все, и нет никакого извращенного пожелания, удовлетворения которому в этом месте нельзя было приобресть, через Хайдарабад в Бангалор и Мадураи, и далее в Мадрас, куда также пристают корабли и в том городе устроена преизрядная пристань, и оттуда довелось мне принимать караваны и вести их на север, в пределы Хинда, большей частью в Дели да в сияющую сокровищами Агру, богатство которой воистину неисчислимо, накапливаемое многими веками владычества Моголов и в одно это место помещаемое и нерастраченное, и ходил в Сринагар и в Лудхиану, и в Варанаси, в Кветту и в Лахор, а еще и в новые северные города, где уже вполне укрепилась истинная вера в Аллаха и в пророка его Мухаммеда - в Аллахабад, в Ахмадабад, и в Карачи, что на побережье стоит и тоже корабельным промыслом горазд, принимая во множестве тамильские товары из самого Коломбо и Дакки, среди которых главными чай и камни драгоценные. На самом же севере довелось мне доводить караваны до самой Катманду, что у предела гор, за которыми, как говорят, обжитой земли уже нет и там край света, во что я, однако, мало верю, потому что за жизнь свою прошел миль больше, чем волос на шкуре верблюда, и были это самые разные края, и везде, где только имелась малая толика воды да способно было грудь свою воздухом насытить, там люди обиталище свое устроили, потому что жадность жизни подвигает их на это; как мнится мне, лишь под толщею воды на глубине моря нету человеческих городов и деревень, и пастбищ, и пашен; впрочем, вот там я не бывал еще ни разу.

Аравийские же пределы пройдены мною не один раз, и все владения Сауда от Рияда до Джидды, что на морском берегу, куда из Сокотры везут невольников, через святые места в Медине и в Мекке, и даже хадж свой свершил я во время одного из переходов, исполняя в то же время обязанности проводника, а не особенным порядком, что должно расцениваться как поступок греховный или же, по самой малости, как небрежение верою, тем не менее, удалось мне и Каабу обойти, и камень ее святой лицезреть, а что не побивал я камнями Сатану на горе, так сей обряд происходил в то время, как мои обязанности настоятельно завладели всем существом моим и я был вынужден пойти из Мекки через всю пустыню в Манаму и Доху, а оттуда в йеменскую Сану, а потом в Таджиз и в Аден. Аллах же во всемогуществе своем справедливый и милосердный и прощающий, на него уповаю.

Вдоль Красного моря с северо-запада на юго-восток я проходил у гор Хиджаза, и пересекал их по перевалам, где никто иной ходить не отваживался, проводя доверившихся мне людей в узкую низменную прибрежную долину, знойную и безводную, называемую Тихамой. В долине Евфрата к Персидскому заливу проходил огромное плато Неджд, где раскинулись каменистые степи и полупустыни с редкими оазисами, и уходил дальше к северу и востоку, где лежат пустыни -- Сирийская, что начинается прямо от берегов Евфрата, Нефуд и Дахна, где некая малая растительность может взрасти (а может - и не появиться вовсе) лишь в зимние месяцы, когда возможны дожди, тогда как летом они с полной неизбежностью выгорают, и люди покидают их, а всякое путешествие в это время всегда обещает больше тяжких испытаний и грозит ужасными опасностями умереть от жажды, нежели приобресть некую выгоду за счет сокращения пути.

Ходил я и в Магриб, и в Египет, и в Ливию, и в Нубию; и в Фоссатуме видел всеобъемлющую роскошь, окружающую владетельных людей сего места, которые, как кажется, не имеют при себе разве что божественных гурий и небесных звезд, а все остальное лежит в имуществе их, и из Сузы, и из Коса, и из Магадии, и из Софакаса приводил караваны, нагруженные тончайшими тканями, равных которым нет в известном мире. Люди же в тех краях - как люди вообще, столь же преданные страстям, преследующим человека, и столь же вероломны и жестоки, так что никого действительно необычайного мне там не встречалось.

Паутина дорог моих густо протянулась по известным землям, кое-где проходя по одному и тому же месту много раз, и немногие места из доступного остались вне меня, так многое дано было мне увидеть и испытать, прожив в пути почти что всю свою жизнь. Ищу ли я в дороге смысла бытия моего, или бегу куда неведомо от чего - этому вопросу у меня ответа нету.

Как уже сказывал я, в дороге и по причинам, увязанным с нею, во мне произошло некоторое внутреннее перерождение, в результате которого в душе моей, подобно ростку или зачатку смертельной болезни, произросло чувство некоей тоски, принуждающей искать общения с женщиною не ради обладания, а для обоюдного и совместного погружения в пучину взаимного разделяемой чувственности, когда отдать все и взять все суть единое целое (а взять в любви много труднее, нежели со всем по собственной воле расстаться). В тех местах, где довелось обретаться мне, потребность в таком чувствовании принято расценивать скорее как болезненную перверсию, нежели как естественное положение природы мужчины, потому что традиция полагает в любви в первую голову удовлетворение инстинкта обладателя, украсившего свой гарем еще одним редкостным трофеем на зависть остальным, нежели совместное проникновение в глубь душевного переживания, что полагается присущим поэтическому дарованию, но неприемлемым иначе.

Обычаи же, бытующие среди торгового люда, просты и прямолинейны, ими почитается за обыкновение прикупить женщину в дороге, благо этого товару имеется в достатке, особенно же в тех местах, где сей промысел поставлен многими поколениями занятых им, как, к примеру, в Хартуме, что в Судане, где на рынках со слоновой костью вкупе, предлагается по умеренным весьма ценам великое множество чернокожих невольников и невольниц, как с детьми, так и разлучно, купцы же сего города, многочисленные отряды головорезов собрав и до зубов их вооружив, идут в набежные походы за своим живым товаром и, убивая многих, многих других хватают и порабощают для дальнейшей перепродажи. Многие же из аравийских племен горазды предложить на продажу иную из своих дочерей, потому что кормить лишний рот без надежды взыскать за нее калым, а это дело не такое простое, как кажется, полагается у них излишним, а в хозяйстве многих женщин им не требуется - за стадами ходят подростки-мальчики, а полей, где можно было бы занять терпеливые женские руки в ожидании урожая, у них и вовсе нет - то, что у них считается садами, есть всего лишь финиковые пальмы в оазисе, которые растут сами по себе, а урожая их совсем недостаточно для пропитания многочисленной семьи. От этого обнищания отцы семейств избирают дочерей постарше возрастом, принуждают их старательно насурьмиться, да и пытаются за какие-то деньги пристроить их судьбу, продав проходящим с караваном купцам, а уж там перестают о них и вовсе вспоминать, и что с ними станется, важным им не кажется. Да и что ожидать от обуянных алчностью, кoгдa oни нe дaдyт людям и бopoздки нa финикoвoй кocтoчкe? Бывают и другие случаи, когда какую-нибудь женщину, неосторожно или по обстоятельствам оставшуюся без мужского попечения хотя бы на краткое время, вроде сбирания хвороста или розыска отбившегося от отары ягненка, по простому похищают, силою и видом оружия принуждая присоединиться к каравану, а уж там используют по надобности. В завершении же пути женщин таких продают в другие и третьи руки, соответственно сбавив цену, обрекая на рабское унижение, растление тела и души, а то и на погибель, и этим избавляются от них с тем, чтобы в новом переходе проделывать то же самое.

Наверное, из моего сиротского детства я вынес неутолимую душевную жажду в разделении испытываемых мною чувств, а мой первый жалкий опыт с погибшей невольницей неумолимо включил них потребность в сострадании и жалости, заботу о предмете душевной привязанности и ответную приязнь поставив впереди влечения как такового, ведь Меджнун, обессмертивший себя любовью к Лейле, сказал: "Не быть любимым - значит быть ослом!". Понимания же от других никакого я не снискал, впрочем, сим и не озадачивался, отчего долгое время служил предметом насмешек и постоянного укорения со стороны других путешествующих, к кому нанимался в проводники, которые почитали меня либо глупцом, либо же преследующим осуждаемые в аль-Коране склонности, хотя и к ним многие встречаемые мною по пути были неравнодушны, не боясь обвинения в смертном грехе. Я же многое время переживал, не умея и не желая объяснять кому-то происходящее в моей душе болезненное щемление, потом же, приобретя значение в своем ремесле и войдя в года, просто не обращая на них внимания, а когда, в одно время имея заказов больше, чем мог выполнить, я отказал в проводнике двоим-троим особенным охальникам, указав причиною непомерную дерзость их, так отношение ко мне переменилось полностью, как к будто бы неизлечимо больному, причуды коего лучше не беспокоить.

Я же, тоску свою врачуя и от наветов спасаясь, вычитывал в Аль-Коране, посланном Аллахом всем истинно верующим в месяц рамадан, подобающие места и всюду находил высшую мудрость в сотворении мужчин и женщин по-отдельности, дабы установить меж ними состояние любви, что с неизбежностью проистекает из сути самого акта творения - ведь человеки все произошли из единственной сотворенной вседержителем души, кою он божественным промыслом непостижимым как бы разделил надвое и сотворил из нee пapy ей, a уж oт ниx pacпpocтpaнил мнoгoе множество мyжчин и жeнщин. Прочти в суре "Различение" истинные слова: Господь твой - тот, который создал из воды человека и сделал eмy poдcтвo мyжcкoe и жeнcкoe. Рассудите же разумно, о мудрые - способно ли всем нам, из одного и того же источника происходящим, пылать ненавистью к другому человеку, кем бы он только не был, ведь он кровный брат твой?! И также дозволительно ли человеку отнестись к женщине, как к имуществу преходящему или же скотине бессловесной, хотя душа ее и неполноценна, как говорит о том книга: "Myжья cтoят над жeнaми за то, что Aллax дал одним пpeимyщecтвo пepeд дpyгими, и за то, что они pacxoдyют из cвoeгo имyщecтвa", (а ведь в этом и многие другие писания сходятся), но душа ее из части твоей сотворена? Ведь то противоречит установлениям всевышнего!

Свершая творение свое непостижимым промыслом своим, Аллаху угодно было создать из одного двоих, о чем невеликим умом своим понимание тщусь иметь - дабы одна часть души возлюбила другую ее часть как самое себя. Рек господь всемогущий: "И создали Мы вас парами", и его знaмeние, как о том сура "Румы" гласит, в том, что он coздaл для вac из вac caмиx жeн, чтoбы вы жили c ними, и ycтpoил мeждy вами любовь и милocть. Пoиcтинe, в этом - знaмeниe для людей, кoтopыe paзмышляют! Baши жены - нива для вac, xoдитe на вaшy ниву, кoгдa пoжeлaeтe и yгoтoвывaйтe для caмиx ceбя, и бoйтecь Aллaxa. Сказано же: "И не приближайтесь к прелюбодеянию, ведь это - мерзость и плохая дopoгa!" Счастливы уверовавшие, кoтopыe xpaнят себя, кpoмe как от cвoиx жен и тoгo, чем oвлaдeлa дecницa их, ведь они не вcтpeтят yпpeкa, a кто ycтpeмитcя за это, те yжe нapyшитeли. И ежели кто (а таких число, увы!, велико весьма, и они повсеместно) нарушает заповедь, так Aллax pacпoзнaeт твopящeгo нeчecтиe от твopящeгo блaгo. Знаешь ли ты из суры "Свет"? Пpeлюбoдeя и пpeлюбoдeйкy - пoбивaйтe кaждoгo из них coтнeй yдapoв. Mepзкая - мepзкому, и мepзкий - мepзкой, и xopoшая - xopoшему, и xopoший - xopoшей. Вот кому пpoщeниe и блaгopoдный нaдeл!

Аллах увещевает: не распутствуйте, и не пpинyждaйтe вaшиx дeвyшeк к pacпyтcтвy, ecли они xoтят цeлoмyдpия, не cтpeмяcь к cлyчaйнocтям жизни ближней. И пycть бyдyт вoздepжaны те, кoтopыe не нaxoдят вoзмoжнocти бpaкa, пoкудa не oбoгaтит их Aллax свoeй щeдpocтью. И храните себя, и скажите женщинам верующим: пусть они потупляют свои взоры, и охраняют себя, и пусть не показывают cвoиx yкpaшeний, paзвe тoлькo то, что видно из них, пycть нaбpacывaют cвoи пoкpывaлa на paзpeзы на гpyди, пycть не пoкaзывaют cвoиx yкpaшeний, paзвe тoлькo cвoим мужьям, или cвoим oтцaм, или oтцaм cвoиx мyжeй, или cвoим cынoвьям, или cынoвьям cвoиx мyжeй, или cвoим бpaтьям, или cынoвьям cвoиx бpaтьeв, или cвoим жeнщинaм, или тем, чем oвлaдeли их дecницы, или cлyгaм из мужчин, кoтopыe не oблaдaют жeлaниeм, или детям, кoтopыe не пocтигли нaгoты женщин; и пycть не бьют cвoими нoгaми, так чтобы yзнaвaли, кaкиe они cкpывaют yкpaшeния.

Постигая мудрость, в Аль-Коране заключенную, убеждался я, что необузданное вожделение не есть благодеяние пред ликом Аллаха, и не умел разуметь, отчего многие люди, представляясь истинно верующими и богобоязненными в мечети и пятикратный намаз истово творя и посты блюдя, оставаясь вне надзора мулл, освобождали с крепких цепей алчность и похоть свою, отпуская их на дикий промысел, аки зверей хищных, покуда не насытятся они непотребством и не напитаются кровавой жестокостию, полагая, будто всевышнего взор лишь окрест минаретов, а не во всяком ином месте. Ведь каждому началу положен конец, и кара, следующая за прегрешением, велика есть. Грешащий же не по неведению, а по умыслу своему, волен пребывать лишь в ожидании возмездия ему. Пoиcтинe, Aллax его не oбижaл, но он caм ceбя oбижaет. И не будучи от рождения особенно верующим, ибо некому меня было наставить в деле сем, я, тем не менее, постановил себе за непреложное - отринуть распутство, меня повсечасно окружающее и смердящие соблазны предлагающее, и сверкающими каменьями разукрашенное, и цветною парчою, и прозрачной кисеею, и мелким бисером, и золотым шитьем, и бусами, и серьгами, и монистами, а следовать установлениям Аллаха и собственным побуждениям, приискивая для себя ту женщину, в которой часть моей собственной души воплощена стала, а не какую иную, хотя бы и исполненную другими достоинствами в изобилии. Никакого достояния для того я не имел, но ведь сказано: ищи, а уж всевышний даст тебе возможность заполучить, если на то соизволение его будет, и ради того сыскания я ушел в дальние странствия и не стремился к народу своему, ибо там я искал, и не нашел.

Скажут мне: слаб человек, страсть угнала его в неизведанное за призрачным, и он ничего не сыскал и ничего не приобрел, и ничего не скопил, и в дому его всего достояния один лишь сквозняк. Воистину, человек слаб, один господь его мощен, и сказано им: привлекательна людям любовь cтpacтeй: к жeнщинaм и детям, и нaгpoмoждeнным кинтapaм зoлoтa и cepeбpa, и мeчeнным коням, и cкoтy, и пoceвaм. Не противоречил я в предмете страсти своей установлениям его, а потому дорога моя есть предписание его, в коем он меня руководствует и наставляет. Чем же прекратится искание мое, одному ему ведомо. А что до ничтожности предмета искания моего, так Аль-Ахуас ибн Мухаммед аль-Ансари выразился: "Если ты не любил и не знал страсти, то ты - один из камней пустыни".

О нет, внимающие мне, моим косноязычным словам и сумбур мыслей моих постигающие (наказание это вам, а не удовольствие), я не камень, совсем не камень, а воск в умелых руках, разогретый прикосновениями жаркими и теплом, и сердечным огнем, и настало такое время, когда я плавился и истекал, утратив твердость характера и ясность мыслей своих.

Было же так, и как ныне вижу я внутренним взором моим: вот я вышел в очередной поход в голове каравана, что вез мирру и ладан из Самарии, и парчу, что выделали лучшие ткачи и расшили самые искусные золотошвеи в Константинополе, и дамасские клинки, и ханьские шелка, и чайный лист из Цейлона, и малоазийский бандж, и многое другое, что весит мало, а стоит дорого, и путь мой был далек, продолжителен и многотруден, потому что начало ему положено было в славном городе Медине, что в сердце Аравии лежит, и город сей особо почитаем, поскольку подвижничества посланника Мухаммеда происходило в нем и окрест его, а завершился лишь в йеменской Сане, откуда товары еще отправлялись далее, на Сокотру, но сие возлагалось на корабельщиков, а не на караванщиков. Караванный же путь подобно нити пронизывал всю ткань Аравийского Рога, прихотливо петляя, как змеиный след, от одного города к другому и от одного известного торгового места к другому, не менее известному и знаменитому; в каждом из них торговые люди продавали одни товары и покупали другие, меняли деньги, чеканенные одним государем, на деньги другого, продавали рабов и покупали рабынь, опустошали хурджины от благовоний, дабы заполнить их тут же шелками или иными изделиями, и так бесконечно, с криками, что обыкновенно сопровождают любое торговое дело, с торгованием до хрипоты и пены у рта, с бессовестною божбой в неминуемом и скором разорении, что есть голимое лукавство и обман, ведь говорится - богатый купец, не кичась, держит имение свое под спудом и кажется нищим; с неоднократным перемериванием и перевешиванием продаваемого и покупаемого, переоценкой его качеств и достоинств и многими другими хитростями и особенными приемами, что составляют искусство торговца.

Обязанностями своими принуждаемый находиться неотлучно при караване, порученном моему бдению, я сам, не имея ни малейшей склонности к торговле и не разбираясь в ней нимало, волею случая привелось видеть мне, как товары переходят из рук в руки, порою меняя множество сиюминутных владельцев в течение всего лишь одного дня торжища, оставляя в каждых руках некий прибыток, что и составляет главный смысл всего действа. Такое свойство товара, заключенное природою в нем в самом, оборачивается его привлекательной чертою для занятых перепродажею, хотя каждый из них готов клятвенно утверждать, что имеет с этого дела один убыток, что, конечно же, в действительности совсем не так, ведь каждый из купцов уходит с торгов с мошною, более или менее наполненной цехинами и иной звонкой монетою, или же с грузом других товаров, которые он собирается пустить в оборот в подходящее время.

Предметы же торга настолько разнообразны и подчас так диковинны, что остаешься в полнейшем неведении об их принадлежности и действительной необходимости, а также и о том, какой покупатель готов выложить за них изрядные деньги и на какие нужды он, собственно говоря, горазд употребить благоприобретенное. Товары сии производятся или добываются в не менее различных местах, там, где условия им благоприятствуют или же мастеровые люди имеются.

Из холодных северных лесных стран, где, как утверждается, большую часть года земля укрыта снегом и льдом и неплодоносна, в изобилии добывается дорогой пушной товар, наподобие черного лисьего меха и горностая, а также и бобра, и прочих. Надо же сказать, что исключительно суровые условия скорее способствуют качеству меха, что там водится, потому что он не идет ни в какое сравнение с мехами из южных стран, исключая разве что редкостный и трудно и опасно добываемый мех леопардовый, который, все же, более красив, однако же благородством и плотностию ворса северным уступает. Меха эти стоят дорого, зачастую на вес золота, а иной раз и дороже того, и требуют дополнительных усилий, дабы их достойно и без потерь выделать, но в силу редкости своей и отменного качества покупателя из наибогатейшего и владетельного сословия всегда имеют, отчего почитаются у купцов вложением выгодным, и не без причины. Оттуда же привозят и камень амбер, также весьма примечательный для торговли. Караваны, что везут эти товары с севера, идут от одной ярмарки до другой, так что те самые из людей, что стояли в начале добычи его, никогда до наших краев и не добираются, а товар кочует от купца к купцу, что обычно.

Из ханьской земли везут разные материи, хлопчатые, бумажные, камчатные и, на особицу, шелковые, где только их и выделывают с надлежащим мастерством, и многие из них таковы по достоинствам своим, что их стоимость сравнима с самым дорогим товаром другого вида, и покупатель им также всегда готов. А с островов Мальдивов привозят простые ткани, что ткут на месте из волокон кокосовой скорлупы, предварительно отделив копру от ядра, вымочив ее, отбив между плоскими камнями, прочесав и выпряв, хотя и тонко, но недостаточно для взыскующего роскоши, а потому такая ткань недорога и в цене и простонародья вследствие ее примечательной прочности. Оттуда же происходят и чрезвычайно тонкие тканые материи, что выделывают не из волокна и не из пряжи, а из лыка деревьев, лишь в тех краях произрастающих, а более нигде. Ткань эта, хотя и применяется для одежды, и вещи из нее выработанные, куда как пригожи и изящны, собственно тканью и не является, а представляет собою склеенные воедино особым способом, хитрость которого лишь там знают, большие или меньшие полотна лыковые, потом выровненные деревянными вальками и каменными ударами до тонкого и равномерного состояния и украшенные узорами тисненными, а также и видимыми только на просвет. Ткань эта бывает лишь разного оттенка коричневого цвету и никакого другого, однако ценится весьма как лучший товар для легкой обуви, сумок и головного убора, потому что, помимо прочего, воду она не пропускает, хотя не особенно ноская и не долговечная.

В Африке после главного города Фоссатум, в котором, как говорили, вся роскошь подлунного мира сосредоточена, впрочем, я этого там не наблюдал, ибо число неимущего населения в нем огромно, хотя дворцы, поставленные в нем власть предержащими, воистину великолепны и наполнены дорогими вещами сверх всякой меры, наибольшей славой пользуется Суза, где налажено производство самых тонких тканей. По необыкновенной тонкости они не уступают известным флеровым тканям с острова Коса и подобны хиндийским материям, о которых говорят, что полное одеяние из них можно протянуть сквозь перстень незатруднительно. Города Магадия и Софакас славятся превосходными валяными материями, что хороши и на теплую одежду для невзгод и переменчивой погоды, и подходящие для выделки обуви и головного убора, и для сумок и кошелей, а Тэнис и Дамиэтта -- ткацкими изделиями вообще. Утверждают, один только город Тэнис ежегодно выручает за них от двадцати до тридцати тысяч динариев, что сравнимо с оборотом иных государств на все нужды, включая воинские и содержание богатого двора. Ежегодная дань, доставляемая этим городом халифату в Каир, состоит из ста богато оседланных лошадей, пяти взнузданных верблюдиц, трех палаток из дабиковой материи с диванами, многих знамен и серебра, равного количеству материй. Город же Дабик из тех же стран славится превосходными разноцветными тканями с роскошными узорами из цветов, а город Калес, что на юге Туниса, -- разведением шелковичных червей и шелковыми тканями.

Города Малатия, Низибис и Самосат известны повсеместно своим ткачеством, а самые тонкие кисейные материи, а также сафьян, делаются в Мосуле и Амиде, другое имя которому Диярбекир. Такие же ткани и столь же высокого качества делают в Адшеми, в городах Реи и Исфахане, а Исфахан торгует еще и самыми тонкими полотняными и шелковыми изделиями и имеет хорошего качества шерстяной товар, но главным образом овечий, а не козий, любимый многими покупателями. Довиль доставляет пурпурные одеяла, которые умеют делать только в этом городе, а Хорезм и Хорасан известны богатыми парчовыми и шелковыми тканями, из которых особенно ценятся мервские шелка, а еще там торгуют мехами и выделывают одежду из них. Вышитую одежду и все, что только можно выделать по кожевенному делу, причем отменного качества и приятное глазу, привозят караванами из Йемена через Мекку, в коей, кроме общеизвестных святынь, существует также весьма развитое и богатое торговое дело. В Мекку же морем получают с Цейлона жемчуг и драгоценные камни алмазы и гиацинты, а из Африки караванами, доходившими до далекого Томбукту, привозят львиные и леопардовые шкуры, павлиньи перья, черепашьи панцири, слоновую кость и золото.

Многие прекрасные изделия привозят из Мавритании, где многолюдность и мастерство, им присущее, коему даже не препятствует отменная леность тех народов, породило несколько крупных ремесленных областей, где занимаются и ткачеством, и шелкоткачеством, и кожевничают, и делают клинки и иные стальные поделки. Мавры, вскоре после полного отделения от Арабского халифата при Абд-аль-Рахман Оси Муавия, принялись разводить и, в конце концов, преодолев сопротивление природных сил, приспособили к своим условиям шелковичных червей, завели многочисленные овечьи хозяйства, собиравшие в изобилии тончайшее руно, устроили поля под хлопчатник. В скором времени в этой стране возникли соответствующие промыслы, которые, найдя для себя благоприятную почву, стали торговать своими изделиями во всем мусульманском мире, а часто - и среди неверных, полагая преимущественным получение прибыли перед разногласиями вероучений. Кордова и Севилья, Лисбона и Альмерия занимали шелкоткачеством большую часть своего населения, а кто сам не ткал полотно, тот так или иначе оказывался к этому делу причастен - кто насаждал тутовники, кто их срезал и продавал лист, служащий кормом червю, кто выделывал станки для мотания коконов, кто варил краски, а кто выжигал древесный уголь для этого дела, многие же обеспечивали ткачей продовольствием, поскольку занятые в шелковом промысле люди уже не имели нисколько времени для огородничества или для скотоводства. В одной Альмерии насчитывается не менее восьмисот мастерских, которые занимаются изготовлением исключительно шелковых кафтанов и повязок, а еще в этом городе не менее тысячи рабочих занимаются выделыванием богато вышитых парчовых одеяний. Гранада славится преимущественно штофными материями и бархатом, Кордова -- превосходными тонкими кожаными изделиями, не считая других многочисленных промыслов. Получившая название от этого города кордуанская кожа ценится столь же высоко, как сафьян или марокин, чье название произошло от Саффи, места в Марокканской области, где выделывались эти кожи.

В Сирии Дамаск, знаменитый еще с древности превосходным качеством своих стальных изделий, первые из коих - упругие, прочные, отменно острые и замечательно крепкие клинки, покрытые прихотливым узорочьем булатной стали и способные в одно и то же время падающее перо разрезать и пополам разрубить клинок противника, будь он вдвое толще и вдвое тяжелее, славится также отличными шелковыми материями, в том числе бархатами и плотными шелковыми тканями с разводами, и камкой. Дамасские мастеровые люди почти полностью работают для продажи, а не для себя и жителей самого города, и весь их товар забирают охотно купцы, чтобы везти в дальние пределы, потому что спрос на него велик, а цена увеличивается с каждым дневным переходом вдвое и более.

Сицилия, несмотря на ее оторванность от материковых мест, также богата товарами, пригодными для перепродажи, отчего этот остров охотно посещается купеческими кораблями, несмотря на всю опасность мореплавания и изобилие корсаров, гораздых поживиться чужим имением, да и жизнью самой, в тех неспокойных водах, потому что выгода многократно превышает самые большие затраты на путешествие. Мастерство и ремесленничество в Сицилии возникло не на пустом месте и не усилиями местного населения, весьма дикого и кровожадного, способного, разве что, на набеги да на заманивание ложными огнями маяков кораблей в самые гиблые места, где они неизбежно разбивались, а их груз добычею расхищался этими вероломными народами, причем в ходу у них не только захват груза, но и порабощение моряков и других путешествующих, коих они с превеликой выгодой, впрочем, на пользу тем местам не идущей, продают на невольничьем рынке там же на Сицилии; так вот, ремесленничество стало обосновываться в тех местах только с приходом к власти норманнов, а были это в основном ткачи шелковых материй. С византийцами и не менее искусными арабскими ткачами, осевшими в стране в результате щедрых посулов, лести, прямого подкупа, а то и просто по принуждению силою, Рожер основал в Палермо особую мастерскую, названную Отель де Тираз, из которой выходят превосходные ткани, которые уже в обиходе у местных и любимы ими прежде всяких других. По рассказу Ибн-Джабара, в 1185 году в праздник Рождества Христова женское население Палермо сплошь оделось в шелковые платья золотистого цвета и небольшие изящные накидки, что, несомненно, украсило общую картину, потому что женщины тех мест, хотя и миловидны, однако же фигурою имеют нечто несообразное, потому что верх ее совершенно не соответствует низу, так что даже кажется, будто промыслом какого-то особенно обозленного ифрита из двух разных людей - из приятной женщиной сверху и из коротконогого приземистого урода снизу - создана во устрашение сие создание, хотя это есть не более чем игра природы и особенность местности.

Гугон Фальканд по поводу упомянутой мастерской сообщает, что ее ткани отличаются большим разнообразием, как по плотности, так и по цвету и рисунку: тут и переливающийся ярким красным цветом диародон, и успокаивающий глаз своим зеленоватым отливом диапистос, и усеянный кругообразными орнаментами эксарентасма, и дорогие шелковые материи с затканными в них золотыми украшениями, сливающимися с блеском вставок из драгоценных камней и жемчуга, из последних составляют самые изящные узоры; их либо оправляют золотом, либо, просверлив, нанизывают и нашивают. Изысканный вкус и отменное мастерство ремесленных людей таковы, что в этой мастерской были заказаны и изготовлены коронационные облачения для императоров германских, которых там довольно многочисленное число, так что Отель де Тираз обеспечен богатыми заказами на многое время вперед и не испытывает недостатка в доходах, радуя благополучием короля Рожера. Уверенность же в собственном мастерстве, равно как и самомнение, и себялюбие мастеров Отеля таковы, что они почитают подходящим прямо на королевском одеянии на ткани выткать в узоре материи свои презренные имена, название места, где были сделаны ткани, и иногда даже имя заказавшего работу лица, что делается весьма редко.

Аббасиды же, наследники халифа, что наследовал в свою очередь самому пророку Мухаммеду, ко владычеству своему приступив и власть утвердив по всей Персии, всю роскошь своего двора и хранилище имения своего поместили в Багдаде, а сиятельный и просвещенный халиф Гарун-аль-Рашид перенес все достояние, и двор свой, и людей своих, и визирей, и воинов, и служителей в Ракку, который город он любил и превыше других всех почитал, и стала Ракка роскошнейшим из роскошных мест. И мне самому довелось быть в каждом из этих мест, о чем могу свидетельствовать определенно и беспристрастно - если и есть земле в каком неведомом месте средоточие богатства и самой изысканной роскоши, то это место не идет ни в какое сравнение с персидским Багдадом.

Наблюдая разнообразный, пестрый и богатый товарооборот, проходивший около и вокруг меня во время странствий моих, я обнаружил, что единственным способом выжить в нашем жестоком мире для людей, не принадлежащих к важному и сословному люду, а тем более к владетельному роду, есть приобретение какого-то ремесла, пусть даже в малой части бытия нашего, дабы развивать его, доводя до совершенства. Я и сам из того же сословия, что использует способности свои ради пропитания, и готов предложить за умеренную плату свой дар отыскивать верный путь среди нагромождения барханов пустыни что днем, что ночью, и тем кусок свой хлеба имею. Знаю я и множество иных подобных - псарей, что наделены умением лай собачий разбирать, как будто они на словах с ними изъясняются, и все про нужды и желания их ведать, и банщиков, гораздых кровь отворять и вырезывать мозоли так искусно, что их как будто бы и не было никогда, и суставы вправлять, и знаю точильщиков, что правят бритвы до немыслимой остроты, а кинжалы вострят до того, что они впиваются в плоть без приложения к ним силы, а знаю лудильщиков, в казанах из-под рук их произошедших никогда ни одной рисинки в плове не пригорает, а вкус его становится божественным, и знаю зеркальщиков, чьи изделия облик в них отражаемый обладают способностью представлять облагороженным и возвышенным, отчего они в почести у многих женщин, хотя и ценят труд свой превыше остальных, и знаю рыбаков, на чью уду идет только самая отборная рыба, и знаю мясников, которые, тушу разделывая, придают своим мастерством мясу более вкуса, нежели неумелые, и знаю множество торговцев, способных представить товар исключительно полезным, указав на его достоинства так, что недостатки в нем кажутся преодолимыми и не столь уж и влияющими на ценность его.

И вот, в странствиях своих пересекая пространства и теряя в дороге песок отпущенного мне времени, я пришел в город Мавераннахр, дорога к коему проходит с неизбежностью через Данданкан, где мы ныне все повстречались, сведенные промыслом Аллаха (да славится имя его вечно-вековечно и иссякнут все враги его!) для некоей высшей непостижимой участи. От Данданкана до Мавераннахра один дневной переход, и так уж случилось, что вчера я был в Данданкане одним человеком, а через небольшое время возвратился в него совсем другим, утратив покой и равновесие души, и растратив мужество и уверенность свою, и сердечная боль отныне единственное мое достояние, и я искал забвения, дабы облегчить устремление души моей.

В Мавераннахре, в городе во всех смыслах более скромном, нежели сияющие алмазы подлунного мира Багдад или Дамаск, роскошное богатство и изысканные наслаждения не выносятся за стены домов, специально к тому выстроенных, а сохраняются в них, как драгоценный жемчуг внутри прочных створок устрицы, мои дела караванного водителя закончились тотчас же, как ведомые мною вступили под сень караван-сарая, что предназначался особым порядком для торгового люда, и я получил свою плату за пройденную часть пути (надо сказать, в мои обязанности входило не только довести караван в Мавераннахр, но и проводить его дальше, чтобы в конце пути войти в Мекку, откуда мы и выходили), и намеревался употребить полученные деньги в звонкой монете для собственного удовлетворения, приобрести на них кое-что из одежд и из необходимых припасов, а еще известную часть употребить на удовольствия, предлагаемые в местах, назначенных для того, и отдохнув некоторое время, вызнал у служащих караван-сарая, где и что возможно получить из того, и какую цену за это спрашивают.

Каждый же город, что мы проходили, имеет в себе, кроме особенного мастерства, которым его насельники в основном и живут, еще и особенные удовольствия. Так, в Герате примечательными почитаются собачьи бои, в которых стравливают специально выведенных для этого бойцовых псов, крупных, мускулистых, с огромной разверстою пастью, переполненной острейшими клыками, с обрубленными ушами и хвостами, и ни на что эти собаки более не годны, кроме как вцепиться в глотку сородичам своим; зрители же весьма возбуждены бывают, ведь драки эти отменно жестоки и часто ведут к смерти зверей в удовольствие публики, готовой рискнуть последним в азарте и поставить на кон все имение свое, и нередки случаи, когда тот, от кого отвернулась удача, проигрывал и дом, и имущество, и жен своих, и детей, да и собственную свободу, обращаясь в невольника по велению снедавшей его страсти, а уж жалеть-то поздно! В Истанбуле в обычае игра на деньги, а уж как она ведется - не суть важно, в три кости ли, или в пять костей, или в нарды, или в шахматы, или в порицаемые истинно верующими карты, потому что выигрыш достается лишь тому, кто поставил игру своим ремеслом, и не столь уж он искусен в игре, сколь изощрен в обмане захваченного азартом. В том же Багдаде играют на музыкальных инструментах, да так искусно, что слушающие платят, не считая, или за то, чтобы мелодия, рвущая душу, не прекращалась, или за то, чтобы сия музыка не звучала более, воистину же сказано персиянами: музыка есть стеклянный нож, который режет нам душу. Там же возможно побывать и на состязании поэтов, изображающих звучными словами и восторженными эпитетами все, что вокруг - и славу военных походов, и доблести в любви, и удовольствие от вина, и достоинство владетелей тех мест, что на фарси звучит завораживающе... если бы только поэты, сладостными касыдами нас ублажающие, в погоне за звонким металлом не вели себя среди своих же собратьев по ремеслу, аки голодные псы, готовые разорвать слабейшего, или как птицы в курятнике, всегда гораздые клюнуть ближнего и нагадить на нижнего. Сказал же однажды Фирдоуси:

- У поэтов есть такой обычай -

в круг сойдясь, оплевывать друг друга, -

и скажу тебе, пусть мои слова будут тому свидетельствовать, что великий стихотворец в горечи своей нисколько не приукрасил происходящее на турнирах, где могут и пхнуть, и выбранить, и припомнить недостатки былые и мнимые, да и в бороду вцепиться способны в раже.

Отряхнув заботы о караване с ног своих, перво-наперво я спросил у содержателя караван-сарая баню, которая в этом заведении наличествовала, как и положено в них, с парным отделением по турецкому образцу, то есть с комнатою о восьми углах с тремя ступенями мраморных скамей - для любящих слабую, сильную и невыносимую жару, в которой пар стоит наподобие дыма или густейшего тумана, так что пальцев протянутой руки совершенно не видать, а еще пар делается сдобренным маслом розы и маслом эвкалипта, и маслом пачули, и маслом лаванды, и многими другими ароматами, название которых мне вовсе неизвестно, хотя немного восточных базаров, где пряностями торгуют в изобилии, мне посетить не удалось. В означенном помещении я пробыл настолько долго, насколько хватило только моего терпения, полной грудью, иссушенной многодневными странствиями, хватая упоительно влажный воздух и выхаркивая пыль и грязь, скопившиеся внутри меня за время пути. Волосы мои и борода напитались водою наподобие греческих губок, что привозят из Самофракии, которые способны запасти в себе воды более, чем позволяет их объем, на целую четверть, а на выдубленной солнцем и ветром коже проступили телесные тона, позабытые мною за время странствия. Силы мои иссякали и таяли в небесном наслаждении, и сердце уже его не выдерживало, тщась вобрать в себя блаженство до последней капли и переполняясь им, как чаша вином в руках нерадивого (а может - щедрого) виночерпия, и дабы не расплескать содержимое, я вышел из парильной и перешел в мыльную, где отдался в сильные руки умелых банщиков, кои натирали меня маслом оливковым и щелоком из морских водорослей, скребли меня стригелями, разминали прутьями ивы и стеблями камышей, давили напряженные мускулы семенами лотоса и мелкими грецкими орехами, расчесывали спутанные волосы на голове и на бороде пальцами и гребнями - сначала редкими деревянными из олеандровой середины, потом роговыми более частыми, а под конец тонкими гребнями из слоновой кости, в результате чего хотя часть волос и была выдернута с корнями, но промеж ними не осталось ни единого загрязнения ни от травы, ни от песка, ни от докучливых насекомых, гораздых заводиться от вынужденного в дороге небрежения. Потом банщики поместили меня в наполненную горячей водою, почти что кипятком, медную ванну, подогреваемую угольями, и в ней отмыли меня дочиста, так что по выходу из нее красным цветом разгоряченной телесности напоминал я более всего омара, отваренного в крепкосоленом отваре с пряными травами и готового для стола, а потом меня, обернув в простыню, приняли умелый цирюльник с напарником-костоправом, и пока костоправ сильными ручищами разминал мне плечи и икры, цирюльник прибрал в порядок волосы и бороду, а также умело вырезал четыре или пять мозолей, да так искусно, что кожа осталась гладкою, как у младенца. А как усилия цирюльника завершились, костоправ повалил меня на специально устроенное там каменное возвышение и уж отвел душу, выворачивая конечности мои из суставов, встряхивая всем телом до зубовного лязга ради облегчения позвоночника, похлопывая, выкручивая, пощипывая, прихватывая, проминая кожу и мышцы и наступая ногами и всем грузным телом своим надавливая на грудь и спину мою. От его энергической работы стало тело мое налитым не тяжкой усталостью дороги, а исполненным сладостной истомой, как персик в спелом виде своем наполняется нежной сладостью мякоти. Подхватив на руки, аки дитя, костоправ поднял нагое тело мое и с силой швырнул в неглубокий бассейн с прохладной и чистой водою, чтобы я пришел в себя и сознание мое возвратилось из горних высей, куда воспарило, ближе к земной юдоли, ибо наслаждение способно постигнуть не иначе, как прервав его истечение, а не во время самого наслаждения, когда никаких таких мыслей не образуется, воистину - лицом к лицу лица не лицезреть.

По окончании банной процедуры, освеженный и приведенный в изящный вид, расслабленный душою и телом я возвратился в помещение караван-сарая и прошел прямиком в духан, дабы насытить плоть, долгое время вынужденную принимать в пищу не то, что хочется, а то, что имеется, и там улегся на ковры, подоткнув под спину и под локоть подушки. Духанщик подбежал ко мне сей момент и раболепно вопросил пожелания мои относительно кушаний и напитков, осведомленный о моей платежеспособности содержателем всего заведения, и я, будучи происхождения простого и неизбалованного, спросил у него вина из виноградников Коканда, о коем был наслышан, как о весьма тонком и своеобычного вкуса, для начала один кувшин, и седло молодого барашка одним куском на углях жаренное, а к нему овощей печеных тыквы, баклажанов и кабачков, и овощей свежих луку и огурцов, и горячих лепешек с коровьим маслом - так, чтобы новую лепешку из печи вынимали, как только я оканчивал предыдущую, и перцу черного, и перцу красного, и зиры, и мяты, и шалфею, а потом еще яблок и винограду, а к мясу - гранатовых зерен и барбарисовых ягод, ну а потом что еще прикажу. И усердные прислужники, направляемые приказанием строгого духанщика, подкрепленным двумя-тремя зуботычинами, принялись бегать взад и вперед, принося то одно, то другое, показывая мне, прося моего согласия оставить или же без промедления поменять, тогда как я сам пребывал в блаженном чувстве ощущения голодного позыва, когда насыщение сдерживается всего лишь волевым усилием, призывающим отдаваться всецело не чувству утоления голода, а чувству вкушения гастрономического удовольствия. Наконец дастархан был наполнен и я жестом отослал прислугу, один лишь духанщик самолично кланялся мне, оставаясь в поле зрения моего, и сотворив краткое моление, приступил к еде, причем духанщик немедленно подскочил и самолично налил мне чарку вина, дабы я оценил его, что я немедленно и совершил, пригубив его и осушив тем самым чаш наполовину, и несомненное мое одобрение зародило в душе духанщика благодарственное чувство.

Вино и в самом деле было весьма неплохого урожая, плотное и сладкое, как поцелуй не девственницы, а зрелой и искушенной женщины, обещающий удовольствие не сразу, а по отдалении некоторого времени и тем усиливающий его многократно. Вы же вправе спросить меня справедливо, как мое удовольствование вином соотносится с моим же следованием истинной вере, коя, будучи исповедуемой строго и ревниво, в череде чувственных удовольствий опьянение никоим образом не допускает. Знаешь, как сказал иудеям апостол Павел: "Все мне позволительно, да не все полезно". Скажу же так - в каждом вероучении есть обыкновенно два течения - одно говорит - все возможно, что писанием не запрещено, другое же утверждает - можно только то, что разрешено священным писанием. Поверь же искушенному - и то, и другое - неверно, ибо перелагают ответственность с человека на бога. Книжным словом нельзя предусмотреть всего, что в жизни с человеком случиться может, иначе эта книга станет бесконечной и прочесть и понять ее ограниченным человеческим умом станет неможно, а сие - не есть мудрость. Мудрость высшая в писании, которое и Аль-Коран, и Библия, и Тора, и Пополь-Вух, и Книга мормона, и другое, заключена не так, чтобы перечислено в нем: вот, список того, что разрешено, и вот, список того, что запрещено, а иначе: есть мудрость, к примеру, скажем, запрещено вам из мяса тoлькo мepтвeчинy, и кpoвь, и мяco свиньи, и тo, что зaкoлoтo не для Aллaxa, во всем остальном есть выбор человека; или про жен человеческих: жeнитecь на тex, что пpиятны вaм, жeнщинax - и двyx, и тpex, и чeтыpex, а ecли бoитecь, что не бyдeтe cпpaвeдливы, тo - на oднoй или на тex, кoтopыми oвлaдeли вaши дecницы, и нaдeляйтe их из имущества, и oдeвaйтe их, и гoвopитe им cлoвo блaгoe; и давая человеку назидание свое о том, что должно, не устанавливает запрета над ним - одна жена или четыре, и кто они - все это в воли человеческой, а не высшей. А из питья, и из удовлетворения, что дает майсир, в иных местах банджем прозываемый, так ведь и это не запретное, но употребляемое с мудростью надлежит быть, ведь сказано в писании: когда cпpaшивaют тебя o вине и мaйcиpe, скажи: "B них oбoиx - великий гpex и нeкaя пoльзa для людей, но гpex их - бoльшe пользы", что означает разумеющему - если польза от их употребления превышает вред от того же самого, так негрешно употребить сие. Инакими словами: употреби вина и банджа для недуга преоборенья и усталости преодоления, и снискания душевного успокоения после напряжения сил хоть в военной схватке, хоть в томлении любви неразделенной, хотя бы и по иной причине какой. Спрашиваешь, когда же причина сия допускает, а когда нет, ответ мой - тебе решать, и тебе самому отвечать за выбор свой, ну а если ошибешься, мудростью невелик будучи, так ведь Аллах прощающ, милосерд. Мой же осознанный выбор после тягот пути из повествования моего тебе прояснен: испить вина достаточно, дабы и тело, и душу напряжение оставило, приуготовив его тем самым к новому испытанию, и да всевышний судьею мне.

И я выпил одну чашу вина, и другую чашу, и вкусил от мяса и от другого на дастархане, что таяло во рту, будто мед, и съел третью лепешку и пятую, и вначале испытал наслаждение вкусом и ароматом, а потом ощутил наполнение утробы, а потом почуял приятную тяжесть внутри себя и легкое головокружение, когда на блюде оставались уже одни только кости да огрызки, и приказал подать себе чай и трубку с банджем, что собирают в окрестностях Герата и почитают за самолучший, и пригласил духанщика расположиться подле меня ради неспешной беседы о разных предметах, к чему у меня возник интерес и что ему были доподлинно известны.

- О господин мой, - вопросил меня духанщик, - доволен ли ты неумелым искусством недостойного раба твоего, насытилось ли тело твое, успокоилась ли душа твоя, испытал ли отдохновение от трудов своих? Не желаешь ли ты чего еще, из питья ли, или из еды? Может, подать к столу твоему каких лакомств, может, жареных фиников с творогом или сушеных смокв, истекающих сладостью? Или же меду, срезанного вместе с сотами? Или орехов миндальных, фундука и кешью? А может, пожелаешь изюму белого и изюму черного, который кишмиш? Потребуй, о благородный!

- Спасибо тебе, прими благодарение мое, о властитель духана! Воистину, ты владыка сего места отдохновения и приятного времяпровождения, и если по ту сторону жизни я найду хотя бы подобие твоего заведения, клянусь белым верблюдом пророка, душа моя упокоится навеки! И нет у меня другого желания, кроме как спросить у тебя и меду, и шербету, и фиников с изюмом и орехами, вот только вместимость утробы моей уже исчерпана совсем и требуется дать ей время, дабы обнаружилось в ней некое свободное место, потому что сейчас в ней - увы мне! - не поместится даже одна виноградина или хотя бы малый глоток вина.

- Не пожелаешь ли еще трубку с банджем, о господин?

- Ах, тебе ли не знать сказанное до нас - все, что сверх необходимого, то от лукавого! И одной трубки довольно, чтобы расслабить члены мои и затмить мысль призрачными гуриями, что в одеяния как бы из дыма облачены, и поют мне одному песни сладкозвучные на языках неведомых, и играют глазами, как рыбы в пруду, и проплывают предо мною в танце плавном, неспешном...

- О господин, не прикажешь ли привесть к тебе танцовщиц и музыкантш, дабы пред тобой представили они мистерию и играли игрища из жизни героев и богов, и услаждали взор твой и душу твою?

И я приказал.

Знай же доподлинно, что парадоксальное вплетено в ткань нашего земного существования куда изобильнее, нежели прямое и ясно понятное, отчего наши мысли и поступки, ими руководимые, оказываются столь непоследовательны и непредсказуемы. Возможно, именно в этом скрыта великая господня мудрость, заставляющая человека применять знание, а не догму, для выживания своего. Сколь часто представлялось наблюдать мне, что называемое так по природе своей оказывается его полной противоположностью, хотя, казалось бы, названное горячим должно обжигать, а именуемое справедливым должно соответствовать закону человеческому и божескому. Ан нет.

Возможно, и в этом немалое число образцов привести способно, для предмета материального такое справедливо, потому что его сущность проста и по большей степени однозначна - железо в воде тонет, потому что тяжестью исполнена субстанция его, а вода имеет свойство любую, самой прихотливой фигуры форму без пропусков заполнить, потому что в его субстанции нету твердости, но и в том и в другом следует оговориться: "только в определенных обстоятельствах, а не всегда и не вечно". Рассуди сам - не из железа ли, что тонет, делают гигантские пароходы, что плывут сквозь океан и доходят от Хинда до Альбиона за два-три месяца пути? И покажи мне способ, чтобы твердую от холода воду в виде льда поместить в узкогорлый кувшин и заполнить его без остатка? И ведь это сказано лишь относительно предметов, которые философически просты, потому что в них одна материя, и ничего более. Что уж говорить о категориях умозрительных!

В писании сказано, что женщины свободного звания и истинной веры предназначена судьба: быть мужниной собственностью, скромностью украшаться, вожделения не производить, рождать детей и рачительно дом вести, что на деле значит заточение ее на женской половине дома на всю жизнь с мужчиною, которого она до свадебного празднества даже и не видала и, в лучшем случае, знала о его существовании со слов родственников своих. Слово мужчины - что в девичестве, что в замужестве - станет единственным ее законом, непреложным настолько же, насколько непреложен закон, по которому лето приходит после весны, а не наоборот. Если ему заблагорассудится, сошлется он на в Аль-Коране изложенное и возьмет себе еще жену, и еще, и так до четырех, или же устроит ей развод по одному слову своему, и высказать или поделать что против она не вольна. Там, на женской половине, пройдет ее молодость, и она вступит в зрелость, и не выходя за пределы двора, там же испустит она дух, и жизнь ее вся осуществится в четырех стенах, что почему-то именуется свободой женщины, только где здесь свобода, пусть даже только свобода воли или свобода выбора? Есть и другой пример, касательно женщин из невольниц, по крайне мере, про некоторых из них. Известно же, и в адате, и в шариате, и суфии то же говорят, что невольница есть вещь, принадлежащая хозяину, и ее отличие лишь в даре речи, которым она с рождения наделена, в остальном же она есть бессловесная и бесправная, и если владельцу сие кажется необходимым, распорядится он телом, и приплодом, и самой ее жизнью, как ему требуется, вопрос же приемлемости обращения в таком случае не стоит вовсе. От этого рабская участь почитается за наистрашнейшую, что только может выпасть человеку от судьбы по вине захватничества ли, войны ли или долговой кабалы. Но почасту доводилось мне встречать во многих местах невольниц, чьи хозяева наловчились извлекать доход из их особенных качеств и способностей, и хотя многие из них принуждены заниматься промыслом позорным, они же многие свободны в передвижении своем хотя бы и в пределах города одного, и в завлечении денежного клиента, и в свободе нравов своих, да и во многом другом; пускай же иные предпочитают такого рода свободе гибель от рук своих, но есть, и многие есть, что в невольничестве свободнее, нежели замужние женщины.

Духанщик же, предлагая мне развлечение для души, имел в виду представить мне невольниц, искусных в игре на инструментах и в пении и в танцах, полагая потрафить моему влечению к отдохновению и существенно повысить плату, которую намеревался с меня взыскать, впрочем, к этому я был готов, имея в виду употребить полученную от каравана мзду в том числе и на такого рода телесные и душевные удовольствия. Расслабленный вином и толикой банджа, я возжелал музыки для услаждения слуха и танцев для услаждения глаз, и потребовал, чтобы духанщик устроил мне представление из самых лучших и искусных танцовщиц и музыкантш, что у него имеются, и он с готовностью и усердием повиновался.

Хотя предписаниями Пророка Мухаммеда музыка как времяпровождение, расслабляющее человека и потому недостойное мужчины (в отличие, скажем, от стихосложения), и осуждается, однако не запрещается вовсе, отчего пренебрежения извлечению нежных и волнующих звуков посредством различных приспособлений не высказывается, полагая правда, что в музыке, как и во всех прочих удовольствиях уместна скорее умеренность, нежели излишество, а ограничение в приятностях доставляет, при разумном к тому отношении, гораздо большее наслаждение, чем их избыток. Кроме того, бытующее мнение полагает занятие музыкой неподобающим для правоверного, дабы душа его оставалась твердою, отчего исполнение что музыки, что танцев и песен, возлагается преимущественно на невольниц и иноземцев, которые, даже будучи в истинную веру обращенными, подлинными мусульманами быть неспособны, отчего им пристало исполнять то, что другим возбраняется. По этой самой причине в караван-сараях обыкновенно содержат некоторое число готовых к услужению по этой части невольников, но больше - невольниц, ибо их вид и искусность в танцах и в пении считаются превосходящими; ибо воистину ужасающе звучат рулады о любви, что пытаются выводить грубые и хриплые мужские голоса, а лицезрение танцев мужчин, разодетых в пышные воздушные полупрозрачные развевающиеся одеяния, ничего, кроме справедливого омерзения, породить не способно. Правоверный халиф Аль-Мансур, помня строгий запрет Пророка, повелел однажды разбить лютню о голову какого-то музыканта, однако многие другие владетельные персоны усматривали в музыке известную пользу и покровительствовали занятым этим ремеслом. В Кордове Абдурахман приказал даже основать особую школу музыки, дабы сие занятие не противоречило канонам истинной веры ни по форме, ни по содержанию ее, для чего музыканты учились играть на старинных инструментах, которые и до сих пор почти не изменилась, а великий покровитель наук и искусства Гарун-аль-Рашид держал у себя при дворе музыканта Аль Маусели -- персиянина, обучившегося в свое время в той самой школе в Кордове.

Мелодию же обыкновенно творят как одним инструментом, так и совокупностью их, причем на разные случаи и для разных людей есть особенная музыка и способы извлечения ее. Для военной музыки, что парады войск сопровождает, а также и для сражения пригодна весьма, принуждая массу людей, где каждый сам по себе, в общий порядок выстроиться и совместно нападать, рубить, колоть и отходить, без чего успешная компания немыслима, и в ней главенствуют най, что есть род флейты с резким и высоким звучанием, и разные барабаны, наподобие табл белиди, или египетского, или сирийского барабана табл шами, да еще литавры. Малые барабаны, называемые бац или табл, имеют ширину в поперечнике от шести до семи дюймов. На задней стороне к ним приделана пуговка, за которую их держат левой рукой, между тем как правой в них бьют палочкой или ремнем. Большие литавры называются в Аравии наккара, ими пользуются попарно, привязав спереди к седлу верблюда таким образом, чтобы с правой стороны висела большая по размеру, имеющая в диаметре до двух футов. Большие кимвалы называются кас, играющий бьет их друг о друга обеими руками, они тоже принадлежат и к числу военных музыкальных инструментов, так же как и другой инструмент, без названия, состоящий из металлического прута с привешенными к верхнему его концу погремушками и колокольчиками. К числу самых звучных, а потому употребляемых преимущественно в военной музыке, можно прибавить длинный духовой инструмент вроде трубы, который скручивается из листовой меди с двумя крутыми оборотами, под названием сурме. Он исключительно хорош для подавания войскам сигналов в грохоте битвы, когда никакие другие услышаны быть не могут.

У простонародья в обыкновении разные най, деревянные и из тростника, на коих они горазды наигрывать свои немудрящие напевы о тяжелой жизни да о беспросветной доле, как будто у любого другого сословия жизнь слаще меда! Кроме того, беднейшие сословия используют два рода двойных флейт из тростника -- аргул и цуммару. Каждая из них состоит из двух соединенных между собой дудок, одинаковых или разной длины, из которых одна составлена из трех отдельных подвижных частей, так что с их помощью флейту можно удлинить по желанию играющего, и тем поднять или опустить тон звучания. Еще у низших в ходу цуммара би-соан -- разновидность волынки довольно грубой формы, сделанная из козьей шкуры, имеющая звучание хриплое и неблагозвучное, но весьма любимое непросвещенными людьми, как мне кажется, именно в силу его откровенной непристойности и дурновкусия.

Конечно же, учитывая положение мое почетного гостя караван-сарая, чьими трудами приводятся к ним на постой купцы и прислуживающие им, духанщик не смел предложить мне что-либо, способное вкус мой оскорбить и унизить, а потому самым своим искусным и миловидным из танцовщиц и музыкантов приказал развлечь меня добрым пением и благовидными плясками, и они предстали предо мною, числом шесть. Пятеро имели с собою музыкальные инструменты, а одна, судя по костюму, на ней одетому, и по украшениям, отяжелявшим стан, шею и волосы ее, неизбежно оказывалась танцовщицей из тех, что искусны в телодвижениях и ритмической поступи, в поведении головой и вращении глазами, а также в складывании рук особыми жестами, которыми способны передавать чувствования и изъяснять историю не хуже, чем словами. Музыкантши, облаченные в длинные просторные шинтиян, род шаровар из белой хлопчатой ткани, подпоясанные тонкими шелковыми шнурками и подвязанные, по причине непомерной долготы их, ниже колен, спускавшиеся широкими круглыми складками до самых ступней, имели поверх них полосатые креповые рубашки, а сверх них - узкие елеки с длинными рукавами, застежкой на груди и разрезами по бедрам, весьма привлекательно показывающие женские фигуры, тогда как предназначение сего одеяния как раз обратное - скрыть возбуждающие части тела. Елеки на музыкантшах были все из разных цветных тканей, украшенных арабесками из тех, что франки именуют "арабскими огурцами", и эти материи стоят дорогих денег, а подвязывались поясом из дорогой шелковой рисунчатой шали, сложенной предварительно треугольником, концы которой завязывали кто спереди, кто сзади, кому как по нраву. Головы их прикрывали надетые такийе и тарбуш, сверху повязанные фарудийе -- большим прямоугольным платком из пестрой узорчатой кисеи.

В руках одной из музыкантш я увидал распространенный в Египте небольшой барабан, так называемый дарабукке, где на нем исстари играли знатные женщины. Формою дарабукке совершенно повторяет воронку, а верхнее, большее, отверстие затянуто кожей. Этот барабан был выделан из дорогого дерева и богато украшен, хотя он может быть и из глины и из простого дерева, потому что на звучании его это не сказывается. Играют на нем обеими руками, зажав узкий конец под левой рукой; чтобы свободнее держать инструмент на весу, музыкантша подвесила его на шнурке или ремне, переброшенном через правое плечо, а ритм, который при этом отбивается, имеет гулкое и сильное звучание и весьма подходит для танцевального сопровождения. Были при ней и другие инструменты, музыку на которых производят не поглаживанием смычком, и не перебиранием струн, и не вдуванием в них воздуха губами, подобно нежному поцелую, а жестоким и усердным поколачиванием разными ударами - и пальцами, и ладонями, и палками, и друг об друга. Принесла она женский тар, что в Испании называют тамбурином: деревянный обод, обтянутый кожей, в который вставлены пять двойных пластинок из крепкой меди с отделкой довольно богатой - им обычно сопровождаются женские танцы, ритм в которых, извлекаемый ударами по кожаной покрышке, разнообразится нежным позвякиванием медных плашек, а еще и кимвалы в виде тарелок из бронзы, покрытой серебром для благозвучия, как большие, так и самые маленькие из них -- сагат, что используются как кастаньеты и надеваются петлями на указательный и большой пальцы обеих рук танцующими.

Трое музыкантш имели при себе струнные инструменты. С удивлением и радостным предвкушением усмотрел я у одной уд с семью двойными струнами, на котором играют посредством коршуньего пера и который в наше неспокойное время встречается все реже, несмотря на то что в предыдущие века он был главою среди всех прочих инструментов аравийских музыкантов и в этом качестве многократно воспевался древними поэтами, и я ожидал услышать звучание его, пребывая как будто в томлении до встречи с давним другом, которого еще помнишь, но голос его уже позабыл. Другая несла кеменге с богато выложенным слоновой костью корпусом, затейливо выделанным из трех четвертей скорлупы кокосового ореха, выложенной слоновой костью и просверленной мелкими дырочками и обтянутой сверху рыбьей кожей, с грифом из черного дерева с резьбою и самшитовыми колками, и необходимый для игры на нем деревянный смычок, с натянутым на нем наподобие тетивы конским волосом. Третья же вооружилась, если только можно сказать такими словами об искуснице мелодичной игры, инструментом, называемым канун, который хотя и роду струнного семейства, однако же очень своеобразного строения и в игре на нем требуется особенное мастерство. Канун этот выделан был из благородного орехового дерева, изящно отполированного и умащенного маслами благовонными для придания ему полупрозрачного вида с глубокими оттенками, на верхней доске его были округло вырезаны пять круглых отверстий, оклеенных рыбьей кожей, по одному на каждую из пяти ножек, и натянуты двадцать четыре тройные струны из овечьих кишок, пальцы же музыкантши унизывали кольца деревянного рише, в которое продевается часть ости пера или кусочек буйволового рога. Звучание струн при ударах рише звонкое и отменно чистое, чего никак невозможно достигнуть, перебирая их пальцами, пускай даже и женскими тонкими перстами. К величайшему сожалению моему не увидал я любимейшего из моих инструментов, чья музыка неизменно погружает все существо мое в бесконечное, хотя и печального толка, блаженство - ребаба, который, вообще-то, бывает двух родов: рабаб-эль-мугханни, или скрипка певцов, и рабаб эшшаэр, или скрипка поэтов, отличающиеся лишь количеством струн: первая имеет две струны, а вторая только одну, а звучание обеих одинаково сладостно и одновременно мучительно и рвет душу, подобно обмакнутым в мед отменно заточенным стальным когтям, медленно протягиваемым неизвестным мучителем, коего одинаково ненавидишь и вожделеешь.

Последняя из разряда музыкантш принесла с собою целый выбор разных дудок, рожков и флейт, каждая под собственным названием, но, разобравшись, нетрудно уловить их общее и единое происхождение, ибо каждая, как бы хитро не была она закручена и из какого бы редкого материала не выделана, все они имеют в основе най, только разного размера и формы. Сама флейта най делается из тростникового ствола, на одной стороне находится шесть дырочек, на противоположной -- одно только отверстие для большого пальца; сестра ее и ближняя родственница, сходная с ней саламие, также из тростника и с шестью звуковыми отверстиями, а сауме, или цембре, хотя и подобны предыдущим, однако звуковых отверстий у них восемь, а звучание, благодаря этому, богаче и изысканнее. Нагнувшись на ухо мое, духанщик сообщил, что эта музыкантша почитается наибольшей искусницей в игре на всем, что требует вдувания внутрь воздуха для извлечения звучания, и подобной во всем Мавераннахре нету, а может и окрест, и оттого ценится она прямо-таки на вес золота; когда же содержателю караван-сарая вздумалось купить ее у проезжего лица купеческого звания, за нее запросили звонкой монеты по весу ее тела, и благодарение всевышнему, что телом она оказалась невелика и не грузная, а тонкой кости, иначе же приобретение оказалось бы ему совсем не под силу, но сейчас, по прошествии немногих лет, она уже окупила все затраты и приносит чистый доход, и немало, почему к ней составилось отношение, как к вещи дорогой и полезной.

Последнею в череде женщин, проходящих предо мною, появилась танцовщица, которую я безошибочно признал за таковую по одежде и по повадкам ее, характерным для этого рода занятий, укутанная в тонкие ткани подобием кокона, которым шелковичный червяк себя опутывает, а человек, исхитрившись, разматывает тонкую шелковую нить обратно и на свои нужды употребляет; и так плотно, что несподручно было рассмотреть ни линий тела танцорки, ни черт лица ее, а лишь нечто неопределенного вида и формы, что являло собою некую разновидность загадки и тем завлекало и возбуждало любопытство. В том виде, в каком она предстала взору моему, была она совершенною вещью в себе, внутри которого заключена его движущая сила и произведение, что этой силою проявляется наружу, и тебе должно быть ведомо немалое число образцов сего: бутон розовый возьми, что в складенном виде своем есть лишь тесная оболочка, покрывающая прелесть и аромат цветения, или икринку малую черненькую, из коей на свет появляется волшебным образом гигантский осетр, рыба-царь, или любое семя - что из него произрастает, никоим образом своим не напоминает обличья происхождения своего. Описанию же нечто, существующее лишь в движении, в развитии и в течении времени, моим слабым силам совсем не поддается, потому что не умею передать словесно, как так происходит трансфигурация одного в другое, и где и в чем наличествует меж ними нить связующая. Поэтому по способностям своим буду излагать лишь в таком порядке, как все происходившее в памяти и в душе моей свой след отметило.

Женщины, назначенные для увеселения моего, тем временем прошли в помещение и разделились - музыкантши обозначили некоторое место, в котором разместились особым порядком - барабанщица несколько поодаль, в углу, дабы звучанием собственным и громогласным не перебивать мелодии, рождаемой на других инструментах, что слабы на голос, но изощренны в передаче тончайших чувственных оттенков. Струнные расположились неким подобием треугольной фигуры так, что место уду пришлось на его вершину, а кануну с кеменге - по сторонам его слева и справа. Флейтистка избрала для себя место подле струнных, но несколько перед ними и как можно подалее от барабанов, потому что звучание ее дудок, приводимых в действие дыханием одним, заведомо было наиболее слабым перед всеми остальными. И вот, легкими ударами тонких смуглых пальцев по коже дарабукке барабанщица завела почти неслышный, но ощущаемый как биение сердца в крови, ритм, к нему в разном порядке вступили струнные, соткавшие как бы канву музыкальной ткани из различно звучащей, но единой мелодии, и вот уже вскрикнула раз-другой най, и внезапно голос флейтистки, сладостный и исполненный горькой печалью, взвился над прочими звуками и полновластно заполнил собою весь духан, проник сквозь уши прямо к моему сердцу и подступил к горлу, а затем вытек из глаз моих прозрачными слезами:

- Я вышла на промысел птичий.

В руке у меня западня,

в другой - птицеловная сеть

и острого дротика древко. -

и я с первого же слова узнал слова старинной песни, неоднократно слышанной мной в странствиях по Египетским землям, особенно же в Каире; песни, в которой женщина поет о том, как любовным томлением томима, ищет она того, на кого прольет благоуханным елеем любовь свою, да никак не может найти своего возлюбленного.

- Меня смущает прелесть водоема.

Как лотос нераскрывшийся, уста

сестры моей, а груди - померанцы.

Нет сил разжать объятья этих рук.

И возрадовался я, и воспечалился, ведь хотя дорога моя в Мавераннахр благополучно завершилась, и я не стал ни добычею алчного и злостного человека, ни жертвою в жестокосердии и вероломстве изощренного хищного и кровожадного зверя, коий в худших своих ипостасях соперничает с человеческим грехопадением; ни встрял в междусобицу среди своих же караванщиков - ведь мне нечего было делить с ними, а их свары мне без надобности, как бы они не убеждали меня в обратном - мол, присоединись к нам, мы погубим другого и выигрыш пополам поделим; и не попал в жернова слепой и неодолимой силы стихии, что ломает спину багатурам, будто стебелек тоненький и чахлый, без натуги и как бы походя; и миновали меня болезни и раны, и вкус к жизни и к удовольствиям ее я сохранил, не растеряв, подобно прочему всему, по дороге; и я не утратил верного пути и не заплутал и не ушел, что возможно весьма, стоит лишь потерять путеводную нить, сквозь сердце и разум мой проходящую от места из которого я вышел до места, в которое я иду, вглубь черной пустыни, где нет троп и нет селений, и не растут деревья, и нет колодцев, и нет дичины для пропитания, только призрак близкой и неизбежной смерти гнездится и раскрывает крыла свои над каждым неосторожным путником; да, я вернулся с пути своего, но ничего, кроме толики золота за труды мои, не приобрел я, и нет у меня ни близкого никого, ни дома и ни крова, и нет имущества, кроме того, что ношу при себе, и женщины мои поют печальную египетскую песню, не повстречав меня во всю жизнь свою, и дети мои плачут, не будучи рожденными.

С каждою затяжкою густым дымом банджа и с каждым глотком черного крепкого чаю душа моя обрывала цепи, что приковали ее к телу моему, и исходила из глаз и из уст моих, и вот я уже смотрел на себя, как бы со стороны, вот я возлежу на ложе своем, вот сидят музыкантши, исторгая неразбавленную печаль из недр своих инструментов и сдабривая ее медовой сладостью и ароматом мирры и ладановой смолы, украшая витиевато и изысканно и предлагая мне испить из чаши сей бальзама, что сначала душу бередит, а потом душу врачует, и я, благодарный, к чаше сей приникаю и пью, и не утоляется жажда моя, и не наполняется утроба моя, и я не в силах остановиться и отвергнуть ее, вкушая отраву аки блаженство. Музыка же врезалась зазубренною турецкою саблею прямо в сердце мое, и взрезала грудь, и скребла по костям, и вынимала жилы изнутри:

- Замкнем двойную дверь золотым замком,

зажжем лампу, чтобы наполнить комнату ее бриллиантовым светом.

Я сброшу одежды и смою краску и пудру,

рассмотрю картину, украшающую подушку.

Нет радости, сравнимой с наслаждениями ночи, -

зазвучало уже на ханьский манер трехголосое песнопение, производимое, кроме флейтистки, еще и играющими на уде и кеменге, и меж голосами отчетливо слышались звоны, что исходили со стороны тара и сагата, и казалось, в моей душе пролегла глубокая трещина между мною самим и миром бытия, преодолеть которую возможно лишь крайним напряжением сил, но нет силы одолеть окутавшую меня истому - ах, все прошло, все прошло, и я одинок во всей вселенной, и нет ничего окрест, что бы послужило якорем ладье моей жизни!

Струнные инструменты постепенно стихли и умолкли, а мелодию остались вести только най да дарабукке, и если най нежным голосом выпевала благословенную жалость с примешанной к ней верой в неизбежное успокоение, страна которого лежит где-то в дальнем далеке, то глухая барабанная дробь скорее будоражила, как бы сомневаясь в справедливости напевов флейты; а вперед выдвинулась фигура танцовщицы, которая, семеня ногами, не вышла, а выплыла предо мною, как иной раз из тумана выплывают призрачные фигуры дэвов и джинов, но ведь про тех доподлинно известно, что передвигаются они без ног, на завитках субстанции навроде дыма, что позволяет им перемещаться в материальном мире.

Но вот и най умолкла вовсе, и лишь барабанная дробь подтверждала - мелодия не закончена, а перешла в ритм, и в действо вступила танцорка, резко повернувшись кругом, так что легкие, но многочисленные одежды ее всколыхнулись и поднялись кверху, будто лепестки лотосов, поднятые ветром. Неожиданного для меня в этом танце не было - на всех марокканских базарах танец с вуалями зрелище обыкновенное, и далеко не всегда волнующее и привлекательное, хотя часты такие мастерицы этого дела, что называется - глаз не оторвешь, а некоторые танцуют безо всякой музыки, отбивая ритм голыми пятками на огромном барабане, на коже которого весь танец свершается, но такое изумительное зрелище есть уже настоящая редкость, собирающая множество любопытствующего народу.

Как и положено в этом роде плясочного искусства, тело танцовщицы покрывало не менее семи вуалей, каждой из которой традиция приписывает определенное значение: есть отдельное одеяние красоты, любови, здоровья и плодородия, есть власти и волшебства, а есть вуаль, повелевающая течением самого времени, все они вместе и каждая сама по себе скрывает женщину, которая для каждой исполняет особенный танец, сопровождаемый особенным в каждом случае ритмом барабана, так что перед вами разворачивается не один танец, а целых семь, а по окончании каждого женщина снимает с себя вуаль так грациозно, что само это движение приземленного и утилитарного свойства есть неотъемлемая часть танца, и даже не всегда удается уловить (а наблюдающим его впервые - так вообще никогда не удается), когда и как танцующая избавляется от очередного слоя своего кокона.

Четкий и ровный ритм дарабукке указал на начало танца первой вуали, и женщина закружилась передо мною, переходя от одной стороны духана на другую, переступая такими мелкими шагами и так часто, что образовался совершенный вид скольжения по каменному полу, как будто бы птицы, плывущей по воде. Танец красоты изображал изящество и гармоничность каждого движения тела и всей их совокупности, но все, что допустимо было ей показать, она делала лишь легко взмахивая руками и поводя плечами, а сквозь легкую кисею, завешивающую ее лицо, смутно виднелись полузакрытые глаза и полуоткрытый рот с жемчужной полоскою влажных зубов, поблескивавших под тканью. Как удивительно, - подумалось мне. - Есть явленная откровенно красота, и ты говоришь о ней - вот, это прекрасно, и никто не спорит с тобою, и ты сам не сомневаешься в увидено, настолько это откровенно и ясно. И есть красота, что открыта, что подобна сияющему сокровищу под спудом в темноте хранилища или солнцу в густом тумане, когда его идеальная форма не видна вовсе, а есть лишь намек на нее, но ты не испытываешь мучения сомнением - что это, ведь уверенность в истинности открытой тобою неявной красоты пришла к тебе неким пониманием свыше, родилась не из созерцания предъявленной тебе гармонии, а из домыслов о ней, сочиненной из многих, но косвенных признаков, и этот род красоты отчего-то дороже тебе и кажется ценнее, нежели та, что всем доступная лежит на поверхности. Отчего эта парадоксальность сопровождает тебя всю жизнь? Что же суть красота - форма или же содержащийся в этой форме незримый пламень? Ах, какое сладостное мучение возбуждали во мне размышления о сути показанной мне лишь слабым намеком красоты, я едва не упустил мгновения, когда незаметным движением тела танцовщица освободилась от первого покрова и вуаль невесомо поплыла в сторону, и в тот же самый миг ритм дарабукке несколько сменился, стал глуше и в нем проскользнули оттенки неудовлетворенной чувственности, и тут на помощь в плетении мелодии пришла най, и начался танец вуали любви.

Исторгаемая из чрева най мелодия застыла на одной ноте, лишь усиливая или уменьшая ее громкость, и мне послышалось, что где-то около или вокруг меня легко дышит женщина, и дыхание ее источает аромат цветущего грушевого дерева, и я осязаю, но видеть ее не могу, и даже узнать ее по имени мне не дано. Движения танцовщицы, почти неотличимые от предыдущего танца, неуловимо изменились, кружение тела сопровождалось сладострастным выгибанием его, как изящно и упруго прогибается бамбуковая поросль, если надавить рукою на средостение, скользя ладонями по телу самодостаточною лаской, она переходила от бедер к груди и поднималась выше, касаясь кончиками пальцев лица и оправляя убранные под сафу, увенчанную прорезного золота курсом, тяжелые темные волосы. Там, где пальцы прикасались к телу, в нем как будто происходило чувственное напряжение плоти, отражавшееся волнением на ее наполовину скрытом лице, волнующееся дыхание прерывисто вздымало грудь ее и заставляло трепетать одеяния. Взор ее рассеянно и напряженно метался по сводам помещения духана, будто бы силясь в беспорядочно мятущимся по ним теням распознать того, кто лишил спокойствия ее чистую душу и принудил к охватившему ее непреходящему волнению души, но не находил и не мог найти его, и в этом была бездна трагической безысходности, выхода из которой, к сожалению всех, нету совсем, а все поиски не иначе, как напрасны. Мне же привиделось - нет совершенной гармонии в этом мире, даже и в лучших и высших проявлениях чувств, что только дарованы нам всевышним. Ибо всецело отдавшись любви и позволив обосноваться в груди своей жажде отдать все возлюбленному своему, наивно ожидать катарсиса сему чувству, ведь отдать все проще, нежели принять все, а разделение, увы мне!, более естественное состояние здесь, нежели единение. Дело добра - связывать, дело зла - разделять. Разделение есть второе имя зла и таково же второе имя лжи. Три источника имеют влечения человека: душа, разум и тело. Влечение души пopoждaeт дружбу, влeчeниe yмa пopoждaeт yвaжeниe, влeчeниe тeлa пopoждaeт жeлaниe. Сoeдинeниe тpex влeчeний пopoждaeт любовь. Одной любови между человеками дадено свойство соединять, а ничему иному, но скажи мне по-правде, чего больше в мире этом - добра ли, зла? А танцовщица подняла руки над головою, и вуаль любви упала с нее оземь.

Танец этот, как утверждают, был придуман африканской чернокожею рабыней по имени Без в честь Хатор, почитавшейся в Египте божественной крестной матерью всех ее жителей, а также и богинею плодородия, коя управляет урожаями, плодовитостью домашнего скота, изобилием рыбной ловли и охоты и наделяет младенцами тех, кто испрашивает их у нее, одновременно исцеляя и женскую, и мужскую немочь по этой части. Эта самая невольница Без прославилась тем, что танцевала всем гибким и подвижным телом своим целиком, а не так, как в обычае у других народов: вот, кельты танцуют одними ногами, отбивая в своем ривердансе безумную чечетку, тогда как руки и лица их остаются совершенно неподвижными и бесстрастными, или как индусы танцуют, жестами рук изображаю историю божественных приключений, застывая при этом надолго в одной позе; Без же танцевала так, как только в чернокожей Африке умеют, когда и руки, и ноги, и заостренные груди, и глаза, и сотни заплетенных косичек, и ожерелья из раковин и костей, и одеяния из луба, травы и шкур - все движется в едином диком, но гармоничном движении. А Без добавила в этот танец еще и движения животом, который стал танцевать как бы сам по себе, волнами изгибаясь, с боку на бок перемещаясь, а еще и кругообразно двигая пупком, чем и заслужила особенную милость Хатор. По поверьям же относительно танца этого, а в разных краях они разнятся, как ночь и день, танец такой есть исключительно сильное средство соблазнения, более даже действенное, чем истолченный в пыль носорожий рог, тайно в питье добавленный, а еще и проявление искренней чувственной радости и приносит удачу. Дабы Хатор умилостивить (впрочем, другие народы таким способом иных богов тешат, а некоторые так и совсем не видят в нем ничего священного, почитая за род обольщения и удовольствия), традиция велит танец танцевать босиком и на голом полу, а не по коврам, чтобы земля с ногой танцовщицы без помех соприкасалась и во вхождение входила. По той же причине, что Хатор покровительствует женщинам, а не мужчинам, костюм танцовщицы обязан не скрывать тела ее, а открывать искус ее женственности и привлекательности, отчего под покрывалами всеми других покровов, кроме украшений разных да красок - хны на пальцах и ступнях, рисунков на лодыжках, сурьмы на бровях да сливового дерева угля на ресницах - так и совсем нет, а драгоценности, что надеваются на нее, имеют вид изобилия мелких цепочек, прозрачных бусин, развевающихся шелковых шнурков да монеток, которые при движении не столько прячут, сколько дразнящее приоткрывают прелесть танцорки; излишне же при том говорить, что танцовщицы все как на подбор молодые и красивые, ибо старости иной удел и иное священнодействие, ведь и божественное покровительство у нее другое. А той порою танцовщица уже сбросила с себя вуали, олицетворявшие здоровье и плодородие, и осталась в трех последних одеяниях.

Сладострастное звучанье мелодии танца, посвящаемого плодородию и по этой причине пронизанной чувственностью и интимностью, так что сомнения души помимо воли побеждались зовом плоти, возбуждаемым кружением танцорки и ее недвусмысленными жестами, прекратилось, а уж на смену ему звонкоголосые струны кануна завели совместно с най стройную музыку, подчеркиваемую жестким ритмом на кимвале - это начался танец власти, где танцовщица изображает владетельного господина, распорядителя имущества, ценностей, земли, скота, а еще и жизней своих подданных, и в этой ипостаси танец ведет стремительно, а движения ее точны и энергичны. Взгляд ее наполнен гордостью и пронизывает окружающих, как бы прочитывая в их душе, подобно открытой книге, все доброе и все нечистое и сокровенное, и суд ее скор и беспощаден, и справедлив, и неумолим. Рука ее исполнена силою, способной менять само движение истории, и в иных местах сделать один поворот, а в иных - совсем другой, и, как в шахматной игре, где-то пожертвовать фигурою, даже если она и дорога, и кажется жизненно необходимою, а где-то бросить на приступ вражеской позиции все свои наличные силы и безоглядно атаковать и крушить противостоящих. Однако же ближе к окончанию действа сего послышались мне аккорды, в которых зазвучало Sic transit gloria mundi - и я осознал: с неизбежностью все пройдет и изойдет прахом, каковой силою бы не владел правитель под рукой своею, наступил черед его, и уже не спасет ни богатая казна, ни многотысячное войско, ни корабельный флот, ни боевые слоны в златотканых попонах; стрела судьбы не знает промаха и всегда находит цель свою. Недаром сказано ромеями: Нет ничего более определенного в жизни нашей, чем неизбежное окончание ее смертию, и нет ничего более неопределенного для нас, чем час прихода смерти нашей. Время отмеренное проходит, и Парка невидимая взмахивает лезвиями, дабы оборвать ее, и вот уже танцовщица скинула резким движением одеяние власти на пол, и властительность, присущая ее кратковременному действу, пресеклась навсегда.

Из-под этого невесомого покрова открылось еще одно, таинственное и как бы формы не имеющее, одеяние волшебства, коему даже недостаточно слов на языке людском, дабы переложить его сущность. Ибо что есть волшебство? Калантина утверждает, что волшебство есть символизм, и в этом есть справедливость:

Символ ласки - туннель за туннелем, волшба за волшбой.

В себя самого загляни, открывай свои дороги в Ничто.

Истина там, во тьме, и во тьме ты иди, мыслящий бродит во тьме.

Символ, таким образом, есть записанное иносказание, а иносказание - устный символ. Но ведь и всякая мудрость, философия или учение, в откровении своем обращаются к символу, как к универсальному языку, только и способному вложить в разум человеческий сверхъестественные категории добра и зла, допустимого и запретного, всего того, что в жизни существует не в образе предмета, а в виде неведомого понимания, что обозначается без прямого на него указания, как вода, камень или огонь, а беспредметно, или же символически - вот, дружелюбие, символ коему два щенка, или вот доброта, символ коей тепло солнечного луча, или верность мужская и постоянство, чему символ чертополох цветущий, или девство невинное и чистое, символ которому белая лилия (а помершую в девичестве означают символически белою лилиею с поломанным стеблем), или любовь, чему символ или два лебедя, или два голубя, чьи пары до смерти неразлучны, правда, тако же есть и у черных воронов, однако они по непредсказуемому истолкованию почитаются символом беды или даже смерти. Символ помноженный на намерение, выражаемое сильнейшим пожеланием наступления сего последствия, и готовность принести в пожертвование либо нечто драгоценное - как кровь свою или близкого своего, либо нарушив правила, законы и установления, в иное время строго исповедуемые, осквернив погребение или общепринятый символ добра и благости, причинив невинному боль или смерть - все это, по мнению большинства сведущих, и есть содержание магического искусства, что иначе волшебством полагается. Сия способность может проявлена быть как качество, дарованное от рождения, и в таком виде мало чем отличается от стихии, что неуправляемо людскими поползновениями, а живет лишь внутренней своею логикой ведомая, не разбирая, что и кто пред нею восстает, и правого от виноватого не отнюдь отделяя; опасность этого очевидна всякому, окромя носителя дара сего, коий вскорости проклятием для владельца своего оборачивается, а почасту и погибель ему несет, а уж безумие - так и всенепременно. Возможно также, некоторые задатки дара имеючи, пусть даже и в латентности, воспитать их в сильнейшую степень путем трудолюбивого и упорного учения, что обыкновенно гордынею да жаждою власти питается, побуждая соискателя к перенапряжению сил своих и к попранию им законов божеских и человеческих, а уж как употребит он свое умение, того никому и неведомо, но большею частью идет оно ради собственного мирского удовлетворения, а не открытию вечных истин и не облегчению жизнетворчества малых сих, нет, овладевший тайными учениями приобретает власть над владыками и простолюдинами, и получает в свое использование тела и души и человеков, и дочерей их, и имущество их с домашними скотами и нивами возделанными, и злато и камни в изобилии; оборотной стороною сего является вечная неудовлетворенность всем имением своим, что горит в нем неугасимо аки пламень в печи, сожигая его изнутри, покуда весь он не изойдет серным дымом и не рассыплется сажею зловонною.

Каждому из нас даны как способности, так и наклонности к управлению внечувственными мирами и сверхъестественными силами, даже если ты сам не уверен в том или не признаешь сего по прихоти, скудоумию или же из каприза какого, вопрос лишь в том, способны ли твои потенции проявиться неким образом общезаметным или же таки канут втуне. Магия, как некоторые в том убеждение имеют, суть соединенное сочетание способностей и упорства, а напряжение сил духовных и физических есть необходимое условие ее. Платон говорил: "Магия заключается в поклонении богам и достигается поклонением им", что означает не что иное, как целенаправленное и самоотверженное трудолюбивое усилие, дабы достигнуть желаемого уровня употребления силы своей, но скажи откровенно, разве любое иное мастерство не требует от обучающегося того же самого? Разве не нужно стеклодуву напрягать чрезмерно дыхание свое, а ювелиру - истязать собственное зрение, чтобы его товар приискал подобающий спрос? Но ведь и в каждом ремесле подобно! Подобно же, если сравнение таковое тебе не покажется навязчивым, разного рода ремеслам усилия в их совершенстве требуются также различные, где-то сила мышцы на руке, как в кузнечестве, где-то острота глаза да точность пальцев, как в часовом деле, а где ухищрения ума, как в том же сочинении песен да касыд, так и разные магики, волшбу свою осуществляя, пользуют способности разные, и брамины, и египетские рекгетамены, и иерофанты посредством отличной магической практики управляют тем, что они почитают услугами богов, которые, в действительности, суть ничто иное, как оккультные силы или потенции природы, воплощенные в самих этих ученых жрецах, как искусно формулирует это Прокл Платоник: "Древние жрецы, приняв во внимание, что в природных вещах заключено некое сродство и симпатия одной вещи к другой, и между вещами проявленными и оккультными силами, и обнаружив, что все вещи содержатся во всем, создали священную науку на основе этой взаимной симпатии и сходства и использовали в оккультных целях как небесные, так и земные сущности, с помощью которых, посредством определенного сходства, они низводили божественные силы в это низшее жилище." Волшебство и чародейство является наукой власти над силами низших сфер, практическим знанием сокровенных тайн природы, известных лишь немногим, ибо их так трудно постичь, не погрешив против природы, отчего занятые в этом поприще зрелище представляют жалкое и ужасающее, ибо все соки их физической жизни употреблены бывают на колдование без остатка на прочие услады жизни. Комментарии, добавленные нашим покойным ученым братом Кеннетом, замечательны. "Реалистические стремления наших времен содействовали навлечению на магию дурной славы и осмеяния. Вера в самого себя является существенным элементом магии; и существовала задолго до других идей, предполагающих ее наличие. Занятия этой наукой требуют определенной степени изоляции и отказа от своего Я". Действительно, в волшебстве наибольших успехов достигли, как то известно из истории, многие эгоистические личности, поставившие сей интерес превыше всего прочего, и над всеми другими людьми в особенности, отчего отношение к достигшим высокой степени искусства неоднозначное, с опаскою, настороженное, однако же и корыстолюбивое - каким образом применить их умения к собственной сиюминутной выгоде. Ямблих же, наотличку от других описателей волшебства, поясняет, что оно не бывает чем-то действительно сверхъестественным, а лишь приложением умелым природных сил, доступным умеющим применить их в нужном русле: "Посредством жреческой теургии они (читай - магики) способны подниматься к более возвышенным и всемирным Сущностям, и к тем, которые утвердились над судьбой, т.е. к богу и демиургу: ни используя материю, ни присваивая что-либо помимо нее, кроме наблюдения за ощутимым временем". Утверждение его спорно и не во всем проявлении волшбы приемлемо, однако же во многом справедливо, поскольку умелые манипуляторы действительно могут оперировать тонкими энергиями и неуловимыми воздействиями целенаправленно, что выглядит чудом, на деле им не быв. Впрочем, и многие ремесла непосвященному кажутся чудом.

Волшебство же бывает трех классов: есть Теургия, есть Гоэтия и есть естественная Магия. Кеннет Макензи, изощренный более в словесном определении, нежели в самом искусстве, полагал, что "Теургия с древних времен была особой сферой теософов и метафизиков", иначе говоря, теургию можно представить как магическую философию. Гоэтия есть черная магия, что есть большей частью символизм и дурные намерения, вернее, намерения, что магик использует для ублажения собственных потребностей и для корысти, что является дурным не для него, а против окружающих, от того, что малейшая попытка использовать свои силы для своего удовольствия, превращает эти способности в колдовство и черную магию. "Естественная магия", издревле почитаемая "белою", что опять-таки символизм, противоречие в себе заключающий, ведь многие народы белым полагают цвет смерти и траура, как те же обитатели островов Восходящего солнца, вознеслась с целением в своих крыльях на величественную позицию точного и поступательного изучения. Магию белую называют еще и "благотворною", она полагается свободной от эгоизма, властолюбия, честолюбия или корысти и направленной всецело на творение добра миру в целом и своему ближнему в частности, что, как то понятно из предмета ея, почти что и недостижимо.

Углубившись всецело в размышления о природе волшебства, что навеяны мне были искусным танцем, я в кружении и жестах танцовщицы потерял представление о времени и увлекся мыслительным потоком настолько неудержимо, что только и увидал, как вуаль волшбы, незаметным телодвижением приведенная в разделение с фигурою танцующей, перешла от сопряжения с телом в соприкосновение с хладным каменным полом, и фигура танца прекратилась. Музыка, сопровождавшая ее, на мимолетное мгновение пресеклась, поменялся ритм, звучание струнных стало почти неслышным, а вместо най вступила саламие с ее густым и томным голосом, и цембре, издававшая вздохи и стоны, как будто бы живой человек подпевал своею песней музыке оркестра, и тут меня озарило - последнее одеяние осталось на танцовщице и последний танец начался - танец времени, той самой неосязаемой эманации, всесилие которой не оспаривается, потому как недоказуемо обратное: никого не было до сих пор, кто вне его потока хотя бы частично пребывание свое устроил, а природа его, несмотря на явления очевидность, непознаваема и загадочна. Мастерство же танцорки в том, по всей видимости, и состояло, чтоб преодоление самого времени показать, что, конечное дело, тщета, но ведь искусству свои законы положены, которым согласно вражду с любовью порождать и избывать, и войны прекращать, и горы перемещать, и управлять стихиями, и возбуждать народные толпы на худое и на доброе, и повелевать природными законами, а стало быть, и временем, однако же все перечисленное не иначе, как токмо в представлении творца лицедействующего существовать способно, и то лишь с условием полной веры того, кто это воспринять готов - слушателя ли, зрителя ли, читателя. Не могу сказать тебе, воистину ли время изменило бег свой, но глядя на полунагую танцовщицу я и в самом деле течения его не понимал, захваченный ее телодвижениями и изящными жестами, сменяющими один другого по какому-то непостижимому рисунку, подчиненному мелодии. Так что неведомо мне, долго ли, коротко ли продлевалось сие представление, моим глазам предназначенное искусницами да надзирателем за ними духанщиком, но мнилося мне, что и мигу не кануло, когда вуаль времени сорвалась с плечей ея и упорхнула куда-то в сторону, и мне открылась танцоркина нагота, прикрытая лишь складенными в единый узор по всему телу украшениями, одна часть которых накрывает грудь (эта часть зовется у них "Огонь"), и выделаны они в виде пары чашек прорезного золота, ажурного и блестящего, увенчанных двумя крупными красными камнями, про которые все твердят, будто они есть не иначе, как цейлонские рубины, а я же признаю их не более, чем шпинелями; чаши те соединены тончайшими драгоценными цепочками, каждая из которых своего особого затейливого плетения и изящного вязания, и все кругом из чистого золота; другая часть покрывала округлости ее живота, скорее подчеркивая непревзойденную чистоту формы его, про что хиндусы утверждают: линия седалища и живота ее кругла, аки колесо, и в том видят совершенство тела женщины; иным словом, это украшение, что называют "Полною Луною", служит отнюдь не сокрытия прелестей, а для их выделения. Ниже, даже не на поясе, а на бедрах, имелось то, что называется "Землею": довольно широкий ремень, плетеный из золотых нитей и изобильно золотыми бляшками, цепочками, идольцами малыми и каменьями желтого и красного тонов украшенный; ремень сей есть часть неотъемлемая от костюма танцовщиц, что дерзают явить свое искусство в пляске живота все от того, что танец этот как бы гимн плодородию исполняет, а всякое плодородие, как известно, происходит через землю, которая производит сама из себя и своих отпрысков собою же кормит. Ниже, лоно укрывающим от взглядов нескромных, имелось украшение, называемое "Воздухом", настолько оно было невесомым, собранным из мельчайших частей и тончайших нитей, а еще к нему вокруг привешено было множество длинноватых цепочек, кои при каждом шевелении издавали тихий и чистый звон, украшающий ее подобно аромату благовоний - которые ты ощущаешь, но отнюдь не способен лицезреть.

Все эти части разнородные, в единое целое связанное мастерством ювелира и внутреннею логикой действа, коему они только лишь были предназначаемы, каждое движение, каждый шаг и каждый поворот танцорки сопровождали неотступно, а поелику она решала некое сообразное движение произвесть, то взвивались вместе и поодиночке, оборачивая члены ея и разворачивая их, открывая наготу аки камень дорогой в драгоценной оправе или масло благовонное ладанное в фиале из дорогого металла, изукрашенного камнями и янтарем со слоновою костью из крепкого бивня, и заново окутывая непроницаемой завесою, что казалось таким же, как дно быстротекущего ручья в ясную погоду, когда разноцветные камни под водою разглядеть удается и даже по возможности их счесть, а вот каковы они, круглы ли или нет, и есть ли жемчуг меж ними, и блеск, и прозрачность - то струящаяся вода бликами своими скрывает, так что и есть они, а неуловимы. О, как поразила меня изменяющаяся и неуловимая глазу красота и прелесть ее! Не в силах совладать с собою (а правду говоря - так и не желая этого вовсе), я кивнул духанщику:

- Любезный, приведи мне ее!

- О, господин мой, - завел обыкновенную песню духанщик, на которую все они одинаковы, а уж я-то повстречал их в пути великое множество! - О, господин, она есть камень драгоценный из лучших в нашей сокровищнице, она единственное богатство наше и лучшее украшение дома господина моего, и только благоволением его предоставлена для услаждения взора твоего, а не к иным услугам...

- Что ж с того? Или природа отметила ее скрытым изъяном каким?

- О нет, она есть совершенное творение! Но, возможно, господин пожелает услужливую невольницу, что для этих нужд у нас имеются, и обученную, и ласковую...

- Сколько? Сколько стоит она? - перебил я духанщика, разумея, что все речи его не по бедности, а ради повышения цены.

- Господин, она не какая-нибудь гавазе, а из истинных авалин...

(Надобно тебе сказать, что танец живота танцуют две когорты из танцовщиц, и зовутся авалин те, что живут при дворе и ничего другого, кроме изящного танца для господ своих и их гостей, не исполняют; они и впрямь нечто вроде сокровища дома того и содержатся во дворцах да в гаремах, а танец их исполнен чистоты и грации, наряды же из самых дорогих. Гавазе танцуют на улицах под небом открытым; хотя и во славу богини, но для простонародья, и мастерством своим пропитания добывают только в дни празднеств да на ярмарке; в прочие же дни кусок хлеба вынуждены искать другим занятием, к числу иных древнейших причисляемом, и цена им обыкновенно не дороже того самого куска; танец же их, если ты взыскуешь чувства и изящества, а не сияния дорогих камней, не хуже танца авалин, ибо обращен к божеству, а ему, зрящему насквозь, наряды глаз не застят, к тому же у гавазе обыкновенно танцевать, сбрасывая с себя все одежды до единой, а из украшений на них лишь природою дарованная прелесть - кому щедрее и полной дланью, кому же скудной щепотью.)

- И авалин цену имеет, презренный! - взвился я, раздосадованный его отговорками. - Не юли, собачий язык, покуда не лишился его! Говори!

И он сказал цену, и я согласился, не раздумывая, опьяненный вином, банджем и зрелищем танца, руководствуясь отнюдь не изобилием чувств, а их глубиною, и отдал все имение свое, и никогда после не жалел о потере, но всю жизнь сожалею об открывшемся мне, ибо есть вещи, преодолеть которые мы неспособны, а жить с которыми - не в силах.

Музыкантши той порою благоразумно удалились, дабы не мешать устроенному духанщиком торгу и не лишать его справедливого барыша, да я и не заметил их ухода, ибо видел пред собою лишь одно - женскую фигуру, сулившую невероятную негу одним видом своим, уже укутанную какой-то одеждою, в коей обыкновенно принято там объявляться особам невольничьего положения - некий род балахона, одевающего ее с ног доверху, так что и волосы укрыты краем его, впрочем, на этой танцовщице он был из дорогой материи, и шелковой веревки, что в знак рабства шею ее обвивала, а на деле же скрепляла края одеяния, чтобы не раскрывалось при ходьбе. Повинуясь приказательному жесту наделенного властью над нею прислужника хозяина тела ее и души, танцовщица грациозно оправила одежду и вышла из заведения вон, оставив нас за торговыми делами. Духанщик же поначалу обозначил цену, потом ее же и отменил, сочтя недостаточно высокою, и для виду побежал за советом к старшему начальнику, покинув меня за дастарханом, куда предусмотрительно повелел принесть еще вина и изюму, надеясь, что разум мой станет от того сговорчивее, потом запыхаясь появился и назвал новое число в золоте, на что я, помолчав для виду и усомнившись в цене товара, чье качество неведомо, а лишь видом привлекательно, согласился, потом духанщик истребовал расплатиться всею суммой разом, а получив кошель с цехинами, устроил им пересчет и проверку на полновесность, испробывая каждую монету на вид, на вес и, зубами, на чистоту металла, пошедшего для чеканки, как бы устанавливая, не содержу ли я на него некоего рода обмана или плутовства, сам же при том не переставая изъяснялся, как это в обычае при всякого рода торговле, уговаривая и увещевая меня в очевидной, по его мнению, выгоде этого предприятия.

- Ах, благородный господин, - распинался хитрован-духанщик. - Ах, какой острый глаз у моего господина! Истинно говорю - орлиный глаз! Среди мириада песчинок он высмотрел самую драгоценную, сияющую и восхитительную, что услаждает разом четыре чувства обладателя ея! Ах, дыхание ее слаще лотосового аромата! Кожа ее с пушком, подобным персиковому! Волосы ее, что шелк муравчатый, тяжестью наполненный, за который дают по четыре гарнца золоту за пуд! Тело же ваянное словно бы искусным ваятелем по самым изысканным образцам, каждый член пригнан к другим с наипачей тщательностью, отчего слагаются все они разные во единую гармонию! Она подобна драгоценному сосуду, что наполнен благовониями опьяняющими и винами наслаждающими! О, какой бесподобный выбор ты сделал, мой господин! И даже сами боги станут завидовать завистливо тебе!

- Останови речи свои, льстец, и отвечай правдиво на вопросы мои - кто эта женщина и откуда она есть?

- О, господин, ее привели в караване с товаром из Смирны не долее трех месяцев назад, и предложили хозяину в услужение, а он, человек многоопытный и умудренный, и изощренный в делах, распознал в ней безошибочно жемчужину происхождения чистого и благородного и уплатил большую цену, дабы украсить цветник заведения своего и этаким цветком редкостным...

- Из каких же она мест?

- Кому об том ведомо? Купец, что владел ею, говорил, будто она из черкешенок будет, да веры ему нет. А сама она утверждает, что в полон ее взяли дитем неразумным и про себя ничего сказать не способна.

- А что из словесных наречий ей ведомо?

- Изъясняется же на фарси и на арабском ясном наречии, а больше как будто ни на каком.

- Ну и как же так сделалось, что цветок, пригожий и для царского гарема, в караван-сарае в услужении оказался? Что в ней за изъян?

- Как только можешь говорить такую несправедливость, о господин! Сей бутон беспорочный и совершенный внутри и внешней наружностью, а потому в услужении она не в простом, а из-за способностей к танцу и к пению. Хозяин заведения сего, об опытности коего в делах я тебе уже сказывал, взял ее не в черную работу, а для услады достойных гостей своих, требующих только самого лучшего, и соединил с музыкантшами, тоже из искуснейших, дабы у него одного такая редкая редкость была, как полный оркестр с танцами и с пением на разный манер - на арабский, и на иудейский, и на суфийский, и на хиндусский. Предусмотрительностью достояние его увеличивается - стоимость сего составляет уже двадцать три таланта, и не в серебре, а в золоте, и во множестве перекупщики предлагают ему сделки, и с каждым разом все выгоднее, да только мой господин не торопится в денежных делах, ох, не торопится, выбирая наилучшее сочетание места, времени, цены и лунного месяца, ну а слава об искусницах разошлась кругом по всем караванным тропам, и теперь многие идут к нему только ради наслаждения музыкой, и цены в караван-сарае за прошедшее время выросли сам-пополам.

- И что, хозяин твой полагает, будто это продлится долго?

- Одному всевышнему то ведомо, а мне, недостойному, он никакого намерения своего не высказывал, только, клянусь глазами матери своей, в убытке ему не бывать.

- Что ж, и такого рода торговля ведома мне - купил подешевле, получил выгоду, пока сам пользовался, да и продал поскорее, покуда еще товар в цене. Насколько оно соотносится с человеческим в душе каждого из нас - так об том каждому самому только и судить, а осуждающий другого лишь сам себе вредит, ведь в своем глазе бревна не видит. Однако ж, жемчуг, что часто носят, играет весело и завсегда яснее того, что лежит в плотном поставце под постелью...

- Господин, не прикажешь ли привести эту женщину в покои твои?

- И то верно. Говорение не есть дело, а дни наши измерены и сочтены, и число их не столь велико, как хочется нам. Кубок жизни, увы!, не бездонен, и вина в нем недостает, чтобы упиться. Приведи же ее ко мне.

И вот я, покачиваясь от выпитого и от банджа, с кружащейся головою и нетвердыми ногами, опираясь на руку духанщика, что он мне услужливо протягивал и с готовностью силу и крепость свою предлагал, покуда я устанавливал свои ступни так, чтобы они не подламывались подо мною и на опрокидывали меня на ковры, но и с тем я справился, и скажу, это не самая большая беда жизни моей. Вдвоем мы успешно миновали помещения самого духана, в коем, помимо меня, желающих отдохновения насчитывалось всего ничего, так что я справедливо усомнился в доходности сего заведения, впрочем, может торговле в нем лишь время не благоприятствовало, поскольку был разгар базарного дня, когда весь народ занят делом и ему не до кейфа. Положенным сроком добрались мы до помещения, что сдавали мне в караван-сарае за совершенно безбожную цену, хотя, если рассудить, иного заведения такого рода нигде поблизости не имелось, а потому и высокая цена могла считаться справедливою, впрочем, сие меня нимало в тот момент не занимало, предвкушая в мыслях разные картины, что вожделенное воображение рисовать гораздо способно. (Скажу же тебе - все это вздор и суета, и представления с видениями ничто в сравнении с происходящим вкруг да около ежедневно и ежечасно; вот только число поэтов, чтобы живописать это, немногочисленно весьма, да и чтобы прочитать то, нужно читать беспрерывно с рождения и до смерти своея; ибо жизнь твоя - она та же книга, а точнее - манускрипт, ведь ваяется она твоими руками собственными.) А добравшись до комнат, с наслаждением погрузился я в выстланную ковром мягкую хорасанскую софу, предназначенную мастерами, ее сотворившими, для неги и удовольствий.

- О господин, - щебетал щеглом, забравшимся в виноградник, духанщик, - обходись же с назначенной тебе драгоценностью благородным способом, а не подобно нечистой и мерзкой свинье, что предпочтет чавкать навозом и отбросами, нежели украшаться светлым жемчугом и блистающими алмазами; ведь есть вещи, сообразные в соответствующем месте и безобразные во всяком другом, даже многоцветье рубинов с изумрудами выгребной ямы не украшает...

- Уж не полагаешь ли ты, что гость твой сродни со свиньею?! - гневно оборвал я духанщика. - Или ты считаешь, будто бы ничего слаще, окромя гнилой урючины, я и не едал никогда?

- Ах, нет, это мой язык, скудоумием направляемый, невольно обидел тебя, но то лишь по незнанию да по простоте душевной, а не умыслом ведомый...

- Ха, объясни мне еще, что видел ты одно, думал о другом, а произносил третье!

- Истинно так...

- Тогда в твоей драной шкуре, должно быть, сидят аж трое духанщиков - один ворочает глазами, один - языком, а еще один особенный - мозгами, да только никак не договорятся друг с другом!

- Господин, я, ничтожнейший, всего лишь хотел сказать тебе, чтобы ты был поласковее с отданной тебе.

- Ее зовут ради удовольствия, а не в жертву!

- Слова господина моего исполнены мудростью и пониманием.

- Говори тогда арабским ясным наречием, на котором каждое слово называет только одно, а не великое множество! Что тебе нужно сказать?

- Господин, не порицай недостойного! Невольница, что тебе отдана, из достояния хозяина моего наилучшая, из алмазов - чистейшей воды, из смарагдов - без единого изъяна, из жемчугов - несверленая правильной формы, подобная полной луне, из кобылиц - чистокровная и необъезженная. Господин, тебе дано сокровище, обходись же с ним, как с сокровищем.

- За это плачено деньгами полновесными...

- Ах, господин, покупая тело, не оскверняй души. Чистая душа нуждается в благородном окладе, что хранит и защищает, а обнимая объятием крепким, не угнетает и не наносит повреждения. Соловей в саду поет, а в клетке умолкает навсегда. Вот, ты видишь розовый бутон, покрытый росою, и душа твоя поет и радуется, но ухвативши его в кулак, что получишь ты? - Комок мятых листьев и толику воды, в коих нет уже ни прелести, ни аромата, и обладание твое обернется душевным разочарованием да усталостью. Одно и то же достижимо сквозь разные врата и по разным путям - можно взять силою, можно хитростью, можно лестью, можно обоюдным соглашением, можно подкупом, можно угрозою, можно терпением. Тако же и в еде - можно жарить, можно есть с ножа, можно варить, можно употребить сырое, можно есть из корыта и с дастархана - все одинаково в насыщении, разница лишь во вкусе.

- Ах, духанщик, слова твои подобны сурам Аль-Корана, хотя и греховно сравнить тебя с пророком - в каждом из них семь смыслов, и каждый из них есть вершина мудрости! Сладкоречивый мед из уст твоих таит в себе жало змеи и остроту булата. Мне ли не знать о многих тропах, что из одного места к другому ведут, и тем сходны они, да вот только в остальном все различны: одна коротка, да безводна, другая долгая, но безопасная, и нет на ней ни зыбучих песков, ни становищ разбойников, третья всем хороша, да караван-сараи по ней все как один убоги и неопрятны, а по четвертой в колодце вода стухла, а еще по одной пойти, так и себе сапоги сносить, и верблюдам ноги в кровь стереть. Ведомо мне, что и одоление сродни дорогам, так и города многие пали - кто осадою, кто приступом, кто предательством, а кто союзом дружелюбным. Постигни и ты - сам я тоже искушен в том, что выделка одного руна возможна по разному мастерству, и от одного получишь шевро и замшу, а от другого - ничего, кроме дырявой да жесткой керзы на самое непритязательное употребление.

- Твои слова пригодны, дабы оправлять их золотом да носить украшением в назидание поучающимся! Воистину, ученость в глазах твоих и словах твоих.

- Учение мое не в медресе, а под палками в тяжком переходе, когда с одной стороны дикий зверь, с другой - хищный разбойник, а с третьей - вероломный да алчный караванщик. Но в одном ты прав, это хорошее учение, и пропитало оно кровь и кости мои куда вернее, нежели мудрость книжная. Так что не страшись отдать мне драгоценность, я не швырну ее в пыль.

- О господин, видел я и то, как обуянные страстью обращались в животное из самых благородных состояний людских...

- Бандж с вином или вино с банджем не самая лучшая приправа разумности и воздержанию отнюдь не способствуют, как и иное превышение даже любого самого утонченного и благоприятного. Уверяю тебя, опьянение у меня твои слова устранили почти что полностью, открыв глаза разуму. Знаешь, крик боли еще никогда не увеличивал наслаждения моего, хотя встречал я и таких, и во множестве. Оставь же опасения свои.

- Господин, вот дорогое из достояния моего, и предаю тебе ее в руки твои. Будь с ней учтивым подобающе.

- Так открой ее глазам моим.

- Всякому делу свое время. Тебе же предстоит прежде всего время наслаждения зрелищем, в коем игра ума призвана обострить удовольствие до предела почти что невыносимого. Тебе покажут ее четыре раза, и каждый раз в новой одежде, и одна одежда будет крыта золотом, для того, чтобы ты видел драгоценность облика ее и постиг, что уплаченная тобою цена не покрывает и малой части настоящей стоимости, что дадут за нее с удовольствием и с радостью, будучи выставленной в нужном месте да в известное время, и другая одежда будет из лучшего шелка, не того, что ткут в стране Хань, он хотя и изумительно красив и великолепен, но более радует глаз, чем в самом деле таков, каким выглядит, а того, что привозят окольными путями и многою частью - морем из страны Ямато, где он плотный и ровный, и окрашен не яркими цветами, не в пурпур и не в лазурь, а нежным оттенком мокрого дуба или мертвой бирюзы, или лепестка лотоса, или пера журавля или совы; тебе ведомо, что шепот пробуждает в душе волнение более глубокое, нежели самый громкий ор и крик. И еще одно одеяние будет заткано дорогими камнями и золотым шитьем, на котором имя пророка и здравицы во славу его; назначение убранства сего в сиянии, ибо обозрев совокупность его от верху до низу и супротив, принужден будешь осознать, что даже блеск рубинов, смарагдов, яхонтов и алмазов не затмевает нежного сияния лика ее, которое как бы светозарно своим собственным светом, наподобие лунного. И эти три перемены одежд будут сопровождать прислужницы и тихая музыка, и она пройдет мимо твоих глаз многажды, а прислужницы ее, что каждая есть бриллиант и сокровище, покажут тебе, что с нею никто вокруг сравниться не годен. А последняя одежда будет только для твоих глаз из такой тонкой коптской хлопковой материи, которая тешит взор и не прячет очертания тела под нею, так что якобы сокрытое оказывается более притягательным, нежели совсем обнаженное, и она войдет к тебе без прислужниц, а музыка всякая прекратится, и тогда, молю тебя, вспомни мои слова о множестве троп, что все ведут к одной вершине, но путь по каждой различен.

И все произошло ровным счетом так, как живописал мне духанщик, с той лишь разницею, что все это приключилось со мной самим и захватило меня, как песчаная буря захватывает отставшего путника в голой пустыне, не имеющего никакого укрытия - так же свирепо, всеохватно, неодолимо, всесильно и, для меня самого, совершенно безнадежно.

Она вошла ко мне в тонком одеянии, и на просвет от светильника я видел ее женское естество так же ясно, как видел бы сокол, охотящийся в поднебесье, добычу свою сквозь дальние дали, ибо она сама стала моей добычею, а я охотником на нее, и снабдив стрелы своего желания золотыми наконечниками из полновесных цехинов и крюгерандов, я сумел ее заполучить, и вот она стала в моей власти, и сердце ее затрепетало в руце моей. Бессловесность же, произведенная скромностью и застенчивостью, придала ей вид испуганного собственной беззащитностью и неразумностью котенка из тех, что живут обыкновенно в камышах, растущих в низовьях Нила зарослями подобно лесу, когда они неожиданно выскакивают из-под тенистого надежного укрытия тростников на открытое место и легко становятся жертвою обитающих хищников - бог весть, что за сонм чувствований обуревает их в тот миг, но растерянность и страхобоязнь среди них в первых, что и отражается очевидно в их широко раскрытых круглых золотых глазах.

Есть вещи, которыми хочется обладать, и таких во множестве. И есть среди них дорогие камни чистой воды и отменного размера, коих больше ни у кого нету, потому что каждому такому камню природа матерью, а все дети ее один от другого наотличку, и вот, они в имении твоем; и рысистые лошади из лучших пород (а арабские - превыше всех прочих), что понесет тебя быстрее ветра, обгоняя прочих соперников и оставляя их далеко позади, наделяя душу твою гордым восхищением; и есть плодородные поля и сады, и тучные стада, которые в твоем имуществе пребывая наделят тебя силою владения, из-за которого ты станешь мощнее самого сильного багатура, у которого за душою нет ничего, и приобретешь посредством своего богатства чужую силу; и есть тайные знания, желанные по причине действенного влияния на то или иное, и обладая ими достигнешь на выбор - власти и могущества, силы и долголетия, умения в каждом деле, неотразимого благолепия и привлекательности, как и многого иного. И есть подобные тебе, девы глазу приятные и чистые, сверстницы большеглазые, подобные жемчугу хранимому, чьи волосы - шелк, а брови - птицы крылатые, обладать которыми жаждут многие, если не все, и готовы употребить на то все имение свое, и бросить к ногам земную власть, и отречься от пути духовного совершенства, а причина того словами неназываемая, и намерение того невысказанное, а потому желание обладать возбуждается неизвестно почему. Переложено сие в трактате "Ананго Ранга", что в других краях известно, как книга "Ветка персика", в таких словах:

Кaкoвo cocтoяниe, вeдyщee к любви?

Нaпpяжeниe и cтpacть.

Кaкoвo cocтoяниe пpoизвoдимoe любoвью?

Облeгчeниe и нeжнocть.

А большего, наверное, и не скажешь.

Обуздание страстей есть благодетель пред ликом всевышнего и угодно ему, потакание же страстям есть сильнейшее наслаждение в этом мире, отчего заповеди поминутно нарушаются, а запреты попираются. Обладание же есть сильнейшее притяжение души, что обороть подвластно лишь сильнейшему духом и в вере укрепленному, об остальных же всех, а их многое большинство, скажу только: слаб человек. Дабы удовлетвориться обладанием, люди готовы на многое множество усилий и жертв, и даже способны прозакладывать самое бессмертную душу свою, из чего явствует - силы разума в сущности человека в явном меньшинстве. Ради того, чтобы обладать, человек способен пойти на самое грубое и зверское насилие, в чем весьма преуспевает любая личность происхождения невысокого и душевного развития малого, ведь для них насилие, или право сильного, есть право естественное и неоспоримое, а иного им и не ведомо, и тот, кто проявил себя более агрессивно, тот и получил все. Не посчитай так, что просвещенный в чувственном человек свободен от желания обладать, хотя есть и таковые, как ламы тибетские да монахи буддистские, ибо от всего мирского они ушли в вышние сферы, а все прочие в той или иной мере желают, алчут и жаждут, находя однако же удовлетворение в достижение предмета вожделения своего обретают без грубого принуждения, а убеждая и уговаривая, и обладают к обоюдному удовольствию с нежностью и заботою. Суть же, как и много другого на этом свете, одинакова, хотя и разными путями достижимая, ибо владение оно и есть таково - возможность иметь и распорядиться, как хочешь, и это природный закон. Господь же относительно сего сказал: "Бери, что хочешь. И плати за это", под чем разумеется опять-таки свобода воли, ибо понимание должно иметь место - расплата неминуема, хотя может стать и неявной, и не немедленною.

Связь же, что сковывает людей с вожделенным предметом, есть желание, которое хотя и эфемерно и вне человека не живет, крепче каната из сизаля толщиною в руку и железной цепи, способной удержать слона, прикованного ею за заднюю ногу. Желание есть влечение внутреннее, хотя порождаются причинами внешнего порядка, ибо полностью обратившись внутрь себя, обнаруживаешь отсутствие предмета желания, воистину там его нет; а оттого самодостаточным людям почти нечего желать, и они умиротворенны, таковы есть Будды. Влечение человека к чему-либо вовне притягивает его неминуемо в ту среду, где эти желания могут получить удовлетворение: желание земных вещей приковывает нашу душу к земле, высокие желания влекут ее к небесам, почему сказано: "Человек родится сообразно своим желаниям". Человек есть создание размышления; над чем он размышляет в этой жизни, тем он становится в следующей. Сознание этой истины должно служить предостережением, дабы быть разборчивым в своих желаниях и не допускать в душу такие из них, что обратятся против нашей оболочки телесной и духовной вредом и потравою. Так, желания нечистые, невоздержанные, зверские - разве укрепят они душу и обратят ее к размышлению о высоком служении и предназначении? - очевидно, нет, они создадут для ее нового воплощения подходящее тело страстей, и оно устремится неизбежно в недра такой лишь матери, кровь которой сможет дать подходящий материал для его физической оболочки. Удивительно ли, что тогда оборотится он зверем паскудным и кровожадным? И за что ему пенять на судьбу свою, если сам он устроил ее по великому хотению своему? Ведь ничто незаслуженное не заставит страдать человека, а закон справедливости, хотя и инертен, непоколебим.

И вот, облаченное в невесомое одеяние, вожделенное мне существо, переданное в мою власть силою хладного злата, что способно одолевать все на свете, стояло предо мною в застенчивости своей, покуда я размышлял о природе желания моего и о цене обладания ею. Воистину, к чему привяжешься душою, в том и место для уязвления твоего, как пята у Ахиллеса, что не защищена и открыта для хитрого удара, коему уже не противостоять. Но как мне отрицать очевидное и не допускать в сознание свое соблазна, когда и единого взгляда на эту женщину достало, чтобы возжелать ее не одним только плотским желанием, преодолеть которое мучительно, но вполне возможно, настроивши мысль на материи иного, нежели позывы тела, порядка и рассудив о приоритете духовного над мирским, но возжелать ее духовною жаждою, желанием не обладать, а насущною нуждою разделить совместно побуждения и наслаждения, и смотреть как бы через одни глаза, и видеть одинаково, находя красоту в одном и том же, и осязать как бы одной рукою, и воедино ощущать мягкость меха и прохладу шелка, и вычурную резьбу на бокале, и опасную остроту жала дамасского клинка, и обонять как бы одним организмом и вкушать как бы сквозь одни уста опьяняющую сладость вина и ароматную сердцевину персимона, и сладостно страдать как бы единой душою над одними и теми же строками из Сафо и из Саади, и из Басё, и из творений Ятаро Кобаяси, коего ты знаешь под именем Иссы, что "возвышал низкое", и из Рэмбо, и из Лорки, и упиваться вдвоем, как бы наедине с собою, тою же касыдою, облекаясь в одну гармонию на двоих, в коей нет разделения, а только целое одно. Но ведь воистину, в любви легче все отдать, нежели все взять!

На коже девичьей

Следы от блошиных укусов -

И те прелестны.

Ах, раздели со мною меня, и отдай мне свое средостение, ведь нежность моя неизбывна! Дыхание твое не есть ли источник жизненной силы мне, и не соль ли слез твоих есть воды моря моего чувства? Мог бы, так направил бы поток крови моей в вены твои, чтобы омыть потаенные уголки тела твоего и убрать печали и тоску твою на грудь себе. Утоли же жажду мою!

А она была предо мною все той же недвижной фигурою невольницы чужого желания, и принимала участь свою молчаливо и бездвижно, как принимают безысходно то, что превыше волеизъявления их - морскую волну, что в пучину утягивает целые корабли, или лавину на горном перевале, или нашествие саранчи, и лишь ожидала приказания моего, тогда как я хотел и мог обратить к ней лишь моление свое о снисхождении, ибо я возжелал любви, а она полагала предстоящее работою, что наложена на нее ее рабским долгом, и если я искал ответной искренности, она, подобно хладному зеркалу, готова была отразить все, что на лике моем без слов читала, не наполняя происшедшее подлинным чувствованием.

Одурманенным будучи излишествами после долгого пути, в коем претерпел множество лишений, и коий сам был одним бесконечным угнетением тела и души, я тянулся к ней всем существом своим, и не находил отклика ответного, и тяготился, и страдал тем. И вот, не в силах совладать с эти, протянул к ней руку и коснулся теплоты плоти ее под покрывалом, и слова не говоря, направил ее в дальний покой моего помещения, где горели светильники, налитые пальмовым маслом, и курилась ладановая смолка на бамбуковой спице, и ложе разверзнутое ожидало нас.

Amata nobis quantum amabitur nulla. Возлюбленная наша...

И медом и кунжутным семенем благоухали уста ее, источающие сладость слов приятия и желания.

Шелковый же шнур ее пояса с тихим шумом, как шуршат страницы старого пергамента, как шелестят пересыпаемые в кисете крупинки банджа, как маковое семя шуршит в высохшей под сияющим летнем солнцем коробочке, развязался и сполз змеею с ее несравненно стройного стана, и лег на пол, изогнувшись прихотливо в виде яматоианского иероглифа "хай", что значит - да! Не робкое "да", произносимое девою с трогательным румянцем на персике щек и взором, устремленным долу, которое выражает не столько согласие, сколько искреннее пожелание остановить домогательства и сделать уступку настойчивости ради удовлетворения наступающего сладострастия, чувства коего понять она не в силах, а противостоять чему она не в состоянии. И не такое "да", которым соглашаются с тем, что принять не хотят, а сказать "нет" не имеют возможности, и потому говорят "да", подразумевая "нет", соглашаясь супротив воли и против всякого желания, сквозь зубы и не по сердцу. А такое "да!", которое в одном порыве соединяет искреннее желание и радостную готовность соглашения, что произносится на едином дыхании и содержит в себе именно такое "да", которое может быть только "да", и не иначе.

- Дитя, сестра моя, как имя тебе?

И неслышным выдыханием в ответ: - Маренилам.

И разошедшиеся без удерживавшего их пояса верхние одежды цвета мертвой бирюзы и полупрозрачные, наподобие таинственно-прозрачного нефрита, ужасающим рабским трудом в отдаленных горах Коканда добываемого, на каждую драхму камня какого положена по меньшей мере одна человеческая жизнь, явили под собою сокрытые нижние одежды, стыдливостью ее, и ничем иным, украшенные. И были они восхитительно нежны, как бывают нежны невесомые лепестки розы, скрывающие от нечистых взглядов посторонних тайную цветущую середину ее, и нежность их благоухающим щитом скрывала сущность и вещность загадочной Маренилам.

Рукою властителя, протянутою к ней, была рука моя, и она видела в ней не обещание ласковой неги, а длань владельца, что вправе хозяйственно налагаться на ее естество, требуя, а не прося. Не имея же свободы противиться или иначе как высказать неодобрения или неприятия своего от предстоящего неминуемо действа, в коей ей выпала одна судьба - быть развлекательною утехою бессловесною, какая ничего своего иметь не вольна и самою собой не распоряжается, принимала она долю свою с очевидным смирением, преступив неприятие и преодолев весьма вероятное отвращение, а возражение свое изложив в себе постулатом о раздельном и независимом состоянии дела и души, убеждая себя, что тело не есть она сама, а лишь незначительная часть ее, а потому невольное надругание над телом не есть посягательство на чистоту души. Многажды доводилось мне наблюдать сие, что обыкновенно на каждом невольничьем рынке - что в Магрибе, что в Мадрасе, что и в Багдаде цветущем, ведь насилие над свободою выражается одинаково, безотносительно к цвету кожи и племени человека. Одни делаются бунтовщиками, не в силах чуждого своеволия над собою претерпевать, и взыскуют гибели самой и лишения жизни, бросаясь на вооруженную стражу, понося и хуля владельца и предпочитая быть забитыми до смерти, лишь бы рабской судьбины избечь. Другие же впадают в прострацию, как бы замыкаясь внутри темницы своего разума, и нет сил извлечь их оттуда ни посулами, ни принуждением, и тем самым сходят в гибельную пропасть, лишаясь первоначально рассудка, а вскорости и жизни самой. Кто-то же от неожиданности пленения и порабощения теряется и мятется, и живет как бы в двух ипостасях - во внешней, где над телом над их власть извне, и они подчиняются ей без охоты, но с пониманием невозможности изменить что-либо, и во внутренней, душевной и сокровенной, которая почитается ими за подлинность, тогда как она есть всего лишь некая тинктура, что облегчает иначе бывшее бы непереносимой состояние. И есть еще некая часть народу, впрочем, малая весьма, что рабское услужение хозяину, почитаемое вроде собачьей преданности - чем больше бьют, тем больше обожают, полагают особого вида служением своим, и имеют в том полное удовлетворение, и хотя таковые невольники на особом почете у каждого владельца, иные же все видят в них болезненную странность, вызывающую лишь ненависть и отвращение противоречивой сущностью ее. То, что увидел я в образе Маренилам, явилось предо мной той самою стыдливой обреченностью, которая в растерянности своей от неодолимых обстоятельств смиренно принимает судьбу, которая ныне довлеет над нею, и потаенным страхом впечатлена душа ее. И тем же самым был я обречен на лишение какой бы то ни было встречной ответной приязни с ее стороны, как бы того не желал и что бы для того не произвел, и тем лишался самого предмета вожделения своего, ибо, повторюсь, алкал не наслаждения владением, но упоения разделенной нежности, тогда как она была готова принять судьбу свою, каковой ни быть ею, но уж ни в коей мере не полагала случившееся с нею удовольствием и радостию. И вот, искал я тепла, нашел же отражение в хладном стекле, и вместо нежности ощутил непроницаемую твердь.

Лик ее, совершенный в соразмерности своей, показался мне как бы запертым драгоценным ларцом, ключ к коему, несомненно, где-то есть, да вот сыскать его невозможно. Брови и веки ее подведены были по местному обычаю для пущей выразительности и того, что они почитают за изящную красоту, чернотою кола, что получают из замешанной на толике пальмового масла сажи сливовой косточки, а руки выкрашены хною так, как это делают в Сирии - одни только кончики пальцев до первого сустава, а также и ладони, да еще полосою по средним суставам пальцев, причем краске придали темно-оливковый, а местами и чисто черный цвет, обкладывая ее тестом особого состава из негашеной извести, сажи из сосны и льняного масла. Волосы ее, убранные спереди довольно коротко, с боков же завивались в два длинных локона и в несколько маленьких, а остальные были заплетены во множество косичек, впрочем, и не считая их, я мог с уверенностью сказать, что число их нечетно, потому что все четное неустойчиво и близко к миру иблиса, и потому в убранстве неприемлемо. Эти косички спускались по спине, и в каждую из них, на четверть всей длины, наплели по три черных шелковых крученых шнурка, связанных концами, и на четверть или треть своей длины снизу по обеим сторонам были унизаны одинаковыми мелкими украшениями из листового золота в виде листиков, бус, кружков и звездочек, а вдобавок к каждому шнурку у нижнего конца подвешены пуговки с колечком, в которое вдеты украшения из золотых монет, дорогих камней и красного коралла. Подобный убор зовут в тех краях сафа, а на Маренилам надели самый дорогой, украшенный драгоценными камнями и жемчугом, что носит название сафа люди. Украшенная же богато и изысканно, одетая в дорогие ткани, меня она не услаждала даже и видом своим, потому как искал я иное другое, что хорошо было для меня даже и в рогожке, и во власянице.

Ах, я ждал вхождения в сад, в аль-Джана, где реки из воды непортящейся, и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меду очищенного. Там возлежат на ложах расшитых и коврах разостланных, где и мне, и избраннице моей место уготовано, одеяния на нас зеленые из сундуса и парчи, и украшены они ожерельями из серебра. Не увидели бы мы там ни солнца, ни мороза, близка над нами тень и прохлаждение от чистого водоема. Питание же наше плодами из тех, что выбираем сами, и мясом птиц из тех, что сами пожелаем. Не слышны нам там пустословия и укоров в грехе, а лишь слова: "Мир! Мир!" В воздаяние мне за то, что делал, дана в супруги черноокая, большеглазая, подобная жемчугу хранимому, непорочная, мужа любящая, сверстница, которой не коснулся до меня ни человек, ни джинн.

Кaкoвы нacлaждeния любви? Двa нacлaждeния дyши - пpичинeниe и тepпeниe. Двa нacлaждeния paзyмa - влeчeниe и oтдaвaниe. Тpи нacлaждeния тeлa - кacaниe, тpeниe и вcacывaниe. Тpи дoпoлняющиx нacлaждeния - вкyc, зaпax и цвeт. Веткой персика склонись ко мне цветущею, гибкой и трепетной, потому что сердце мое устремлено к тебе. Тысячи дорог прошел я, и все они привели к тебе. Лучше ты тысяч других, голова твоя что чистое золото, волосы волнистые, черные как ворон, уста твои - сладость, и вся ты - желание. Приди ко мне! - говорю тебе, и не слышу слова в ответ, лишь одна молчаливая покорность. Ограниченности своея отнюдь не скрывая и по случаю ею, ничтоже сумняшеся, гордясь, Элиот все жизнедеяние наше к трем составляющим всего - невольному рождению, желанному соитию и неизбежной смерти, как окончанию всего, и утверждал, что в пироге нашей жизни всего-то три слоя, а чем переслоены они, и знать-то не пожелал! Ах, если бы все состоялось так просто и незатейливо, что можно изобразить двумя красками - черной да белой!

- Вот рука моя, - говорил я ей. - Простри ее над главою своею, и укроет она тебя от хлада и жары иссушающей, и даст напитаться тебе от щедрот моих и по достатку моему, и спасет от нашествия саранчи и от нападок злого человека или зверя хищного. И в ней кров твой, и защита твоя, и пища твоя. Дозволь же принесть тебе полной рукою нежность мою и томление мое и снизойди, дабы принять ее и ответить на это душевным приятием своим, и на моление мое не ответствуй - "нет", и скажи мне слово ласковое, если только всевышний властитель миров не лишил тебя дара речи! Свет глаз моих и украшение для взора моего, прихотливая судьба свела нас здесь и сейчас, и вольно ей было дать мне достигнуть тебя посредством злата, и я платил хозяину твоему, но не покупал же снисхождения твоего. За деньги тебя дали мне во владение и в использование, но скажу тебе - не того взыскую. То, чего ищу, купить бы горазд, да в товарах нету, потому и прошу - подари мне благорасположение свое и прими меня, как и я готов тебя принять - как есть и полностью и без остатка.

Но одно молчание было ответом мне, будто бы взывал я к бессловесной тьме посреди пустыни, где только шорох песка на склоне бархана рождает звучание, а ничего иного нету вокруг. В бесполезных словах истощаясь, провел я ту злопамятную ночь, имея подле предмет неистового вожделения своего, обладать которым не пожелал, ибо хотел утолить жажду, мне же подали песку, просил пропитания кус хлеба, а в руку вложили мне камень. Наутро же покинул я пленницу, прекрасную пленницу мою, не удовлетворив желания своего, и ушел обратно дорогами странствия, тщась лишь увеличивать расстояние между мною и не пожелавшей разделить стремления моего к ней, и с той поры лишь дорога есть спасение мое от одиночества моего. Мимоходом, не взглянув на меня, она дала любовь, но взамен взяла самое жизнь, ибо это - закон любви и нет в нем скорби, одна неизбывная печаль.

- Положи меня, как печать на сердце твоем,

как перстень, на руке твоей,

потому что крепка как смерть любовь...

Что же тут скажешь, Абукир? Что же я могу сказать о той, истинного имени которой нет на грубом и убогом человеческом языке, о той, что нежнее нежности и загадочней всех загадок подлунного мира, что рождена из пены волн и шелеста ветра, что сложена из дыхания ветра пустыни и сияния звезд небесных, которую зришь и иначе ощущаешь, а произнести не в состоянии?

Добро соединяет, зло разлучает. Соединение есть второе имя добра, разъединение есть второе имя зла. Есть такие, подобно прислуживающим Кали дакини, что питаются мясом человека, причиняя мужчине боль одним только видом естества своего, что манит, но недоступно есть, а посягнувшему на него не наслаждение, но гибель. Почему мы тоскуем по любимым своим? Почему мы любим, ведь вместе с любовью они приносят нам страдания, боль и муку? Безразличием ее ввергнут я в бездны Джаханнам, где огонь и сокрушилище, и поныне пребываю там. Сожигает меня огнь, опаляя со всех сторон. Всякий раз, как сготовится кожа моя, заменяется сгоревшее другой кожей, чтобы только вкусил наказания сызнова. Огонь обжигает лицо мое, я связан цепями, одеяния мои из смолы, тело мое в огне. Еда моя с дерева заккум, что растет из глубин Джаханнама, плоды его точно головы шайтанов, питье мое - кипяток, что рассекает мои внутренности, и гнойная вода. И приходит ко мне смерть со всех мест, но я не мертв, а впереди меня суровое наказание.

Как златоустый Кабир, обошел я весь мир, взвалив на плечи свой скарб. Как Кабир, внимательно все осмотрел и пришел к выводу: "Нет у меня никого, кроме нее". Не благо мне она, а боль и горечь. Но скажу ли я о ней - вот, она зло? Нет, не скажу. Скажи мне - вот идет слепец, и не видит, что под ногой его, но ведь зорко одно лишь сердце, самого главного глазами не увидишь. А сердце мое говорит мне - есть только один светоч в окружающей меня вселенской тьме, который горит где-то вдалеке, а идешь к нему - так он отдаляется от тебя, а коснешься его, так он обожжет, не согрев. А не стремиться к нему неможно, ибо без него незачем жить.

В скитаниях своих я по возможности избирал дороги, что идут поодаль Мавераннахра, хотя доля караванного водителя не свободна от приказаний нанимателей, и временами мне доводилось приходить в город, хотя и в этом случае я старался создавать препятствия между мною и между Маренилам, тягу к которой ощущал в виде мучительной жажды желания повсечасно, когда только не был отягощен повседневными трудами или не подвергался дурману банджа да опьянению вина. Я оставался в караван-сараях на другом конце Мавераннахра, а то и вовсе за пределами городских стен, якобы по нужде ухаживать за животными или измышлял иную какую причину - посетить родственников или еще что, лишь бы не приближаться к месту ее обиталища, и по сей день так и не осмелился разъяснить ее судьбу, и может так статься, что ее уж и на свете нет, не только в Мавераннахре, потому что испытываю сильнейшее притяжение к этой женщине, да такое, что еще одно неприятие от нее лишит меня и жизни самой. Мучение мое возобновляется тотчас же, как только стопы мои направляются в места, где со мной произошло сие, и я впадаю в страдание и муку, что вы наблюдали на горестном моем состоянии, когда в Данданкане, что в одном переходе от Мавераннахра, со мной приключилось. Ибо преобороть это влечение я не в состоянии, да и не желаю, а исполнить его надлежащим по моему представлению способом не дано. И вот, моя любовь доныне всего лишь мой способ медленной смерти, мучительный и упоительный, и я вожделею уже одного только наступления конца, ведь в нем одном завершение недуга моего, а я же стал ронин, или человек, плывущий по волнам безропотно.

И караванщик Абукир откинулся в полнейшем изнеможении на подушки, укрыв лицо свое концом чалмы, что по обычаю должно указывать на глубочайшее горе, его снедающее, и на полную безысходность в нем. Я же, обратясь к сотрапезникам своим, произнес:

- Каждому из нас выпало на долю вожделеть, искать и обмануться. Каждый может попенять провидению за ниспосланный на нашу долю злой рок, тогда как никто из нас в том не виноват, а пуще всего - так и не заслуживает горя и бедствий, что нам отпущены. Что же судить о том, если лишь всевышний всемогущ и правда в руке его? Почто судьба обременила народ мой тяжкими тягостями, а виновников злодеяния оставила безнаказанными? В том ли справедливость мира сего сокрыта, и если так, как ее постигнуть?

Странник же отвечал мне:

- Сомнение твое есть девственность души твоей, о Элиа. Всю жизнь ищу я бога своего, но доныне не знаю, что есть бог. Есть ли он в образе божественном, что многие видят подобно человеческому, а другие порицают само сопоставление человека и бога? Или он есть чистая воля, освобожденная от всего приземленного, не отягощенная вожделением, жаждою, томлением и иными стремлениями, но что тогда есть движущая сила квинтэссенции воли и к чему направлена она? Или же он никакого образа не имеет, являя собой всеобщий и всемогущий закон, коему подвластно все на свете, и как же тогда он сам - какому закону подвластен он, ведь без закона не существует порядка? Есть вопросы, но не каждому из них есть ответы, как мне видится сквозь годы странствий и призму опыта.

- О многомудрый, и все же скажи, есть ли закон у мира сего?

- Очевидно, есть, но закон мира и справедливость в нашем понимании - суть вещи различные.

- Но не станешь же отрицать, что закон добра преобладать должен, ибо несомое злом разрушение есть стремление к хаосу, тогда как мир, как видим, упорядочивается день ото дня.

- Категория зла и категория добра тобой самим произведены, а что они на самом деле, не ведомо никому. Скажи, что есть зло? С твоим народом обошлись злодейски, говоришь ты, но ведь сейчас, по миновании скорбей и испытаний, под началом твоим люди многочисленные и обеспеченные, чего им не достигнуть никогда, если бы не то, что ты почитаешь за несправедливое угнетение. Ведь и тебе не стать бы в ином случае главой народа своего, поскольку приемышу после смерти патрона своего, что одно неизбежно и предсказуемо, не наследовать ни имени, ни имения. Может, судьба добром благодеяла тебе, причинив страдания и толику муки?

- Ах, странник, - вмешался Абукир, - но ведь мои-то мучения никакого отношения к судьбе не имеют, а есть лишь неприятие тем, кого желаю более всего на свете и кому принес все, что есть у меня, и себя самого. За что мне мучение, если не за доброту мою?

- А ты, о водитель караванов, думаешь читать в душе людей так же легко, как и звездном небе, отыскивая нужный тебе путь? Скажу тебе, но тайны не открою, много хитрее устроен человек, нежели само мироздание, ведь говорят - в человеке вся вселенная вмещаться способна; ничем не утверждается, что вселенная ведает о человеке, что поселился ничтожной мошкою в подбрюшье ее, но человеку известно и про вселенную, и про закон, что в ней, а несовершенство знания сего отнюдь не умаляет восхищения в нем. Ты же возмечтал - вот, принесу ей, что обликом своим и нежным голосом, и зависимым положением возбудила жалость в тебе и притяжение к ней, всего себя и все имение твое, а в самом деле принес ей лишь вожделение свое да навязал волю свою, купив ее на время. Требуешь ли ты ответной любви от верблюда, купленного тобою на торжище? - Нет, ты лишь долготерпением и заботою добиваешься от зверя, разумом ограниченного, благорасположения к тебе, и это не скоро случается. С человеком же, с женщиною сие еще труднее и долее.

- Но ведь отдал я ей всю доброту свою, а в ответ ждал лишь нежности!

- Отдавал, не спрашивая, способна ли она взять. Взаимное же есть не условие торга и не соединение кусс и айра, и не многие подарки дорогие и сияющие, и не лакомства, и не благовония. Ключ от храма души свойства душевного, и в ином месте и из другого материала он не делается, храм телесный, в коем есть девять врат и три реки, и есть сады, и есть святилища со многими жертвами, лишь пристройка к храму души, и войти в него способно и с черного хода, да вот истинный путь лежит все же через душу.

- Случается и мне, идя в одно место из другого какого, утратить верный путь и пойти неверно, а может, и гибельно, но узнав о том, возвращаюсь на прежнюю дорогу, дабы пройти ее должным способом. Видится мне, что настало время отворить неоткрытое и прочесть то в книге судеб, чего избегал до сих пор - дойти до Мавераннахра и в том караван-сарае узнать, что должно.

- То есть один из путей, но не мне судить, верен ли он. Знай лишь, что возвращение по пройденной дороге часто приносит боль, ведь приходится проходить местами былого страдания. И знай, что по прежним путям проходя, идешь как бы снова по незнакомому месту, и там, где тебя привечали, более уже не ждут, и там, где ты вкушал плоды и воду, могут оказаться места запустения и мора.

- Уток, вышитых на ковре, можно показать другим.

Но игла, которой их вышивали, бесследно ушла из вышивки.

- Знаю я и такое, говорят же - вторая попытка не стоит и половины медяка. Но судьба неизвестна лишь до той поры, покуда стараешься не замечать очевидного и не делать того, что требуется.

- Воистину. Глина в огне твердеет и делается железом, но форму ей дал сам гончар. Человек, ты вчера был господином, ныне господином твоим стала судьба. Учителем дхармы, Бишмой, сказано было праведному царю Юдиштире: деятельность сильнее судьбы. Делай то, что должно, и обретешь спасение, но готовься и к разочарованиям, и к боли от утраченного, и к тому, что предмета поиска твоего уже нет вовсе или он необратимо изменился. Помни: человек получает ответ на свои вопросы в соответствии с его способностью к пониманию и его подготовкой.

- Человеком дороги рожден я, и мне лучше идти, претерпевая, нежели ожидать в недеянии. Туман спал с глаз моих, и я узрел путь мой ясно. Истина есть истина, и я обрету ее вне зависимости от того, чем она может оказаться. Благодарю же вас, о мудрые собеседники, за то, что подарили мне это благо, без вашего слова я пребывал бы в мучительной неразрешенности и поныне.

- А как же ты сам, - обратился я к страннику. - Неужли твой путь окончен и ты обрел то, что искал?

- А что искал я? - ответил он мне вопросом на вопрос. - Скажу тебе - мой путь до сего дня, когда мы начали беседу, столь необходимую, как открылось мне, для моего пути, и для твоего пути, и для пути нашего проводника, так вот, мой путь, оказывается, был лишь путем, приблизившим меня к тому, что я осознал отсутствие предмета в поисках моих, так что я искал то, имени чего сам не зная, так стоит ли удивляться, что я ничего не сыскал?

- Открой же мне цель искания твоего, если только это не противоречит какому тайному замыслу твоему.

- Открою тебе лишь то, что почитаю за открытое для себя, вот, вижу я некую идею или некую мысль, что есть вроде стержня или древа, пронизывающего ткань бытия, как я способен постичь его, и собою скрепляющего все на свете. Имени того я не ведаю, полагаю же его за Абсолют, как предикат Универсального Принципа, что не имеет ни атрибутов, ни ограничений, и не может иметь таковых. Отпущенную же мне часть земного пути хочу отвести не на поиски, потому что они бесполезны, и в нашем мире присутствие его лишь эфемерно и неосязаемо, а на постижение того, что откроется мне в проявлениях Абсолюта. Вот этому я и обетовал обетованное.

- Что ж, воистину вы оба обрели путь свой, и он поведет вас до того самого места, где вам откроются иные горизонты. Не знаю лишь своего пути, ведь добра от зла не отличая, искать справедливости кажется бессмысленным.

- Но это не исключает самоценности искания, как такового.

- Тогда весь путь, что жизнью именуется, не более, чем движение, в коем остановиться означает умереть.

- Однако же жить, в самом общем смысле, означает просто двигаться - перемещать конечности или кровь по всему телу, содрогаться в наслаждении и сокращаться сердцем, расправляться грудью, вдыхая и выдыхая, и наполняя желудок яствами и питьем. Нет здесь противоречия...

- Но ведь нет и обещанного упоения сладостным покоем после трудов и невзгод! Одно лишь метание от величайших высот духа к удовлетворению плоти в самых низменных потребностях!

- Истинно, Элиа. Коли есть вершины, должны быть и бездны.

09_12_2004

Москва

Комментарии: 1, последний от 28/02/2012. © Copyright Колесников Сергей Николаевич (sergey.kolesnikov51@gmail.com) Размещен: 01/10/2010, изменен: 16/03/2011. 890k. Статистика. Повесть: Приключения Скачать FB2		Ваша оценка:

Колесников Сергей Николаевич : другие произведения.

Пилигрим