Колесова Наталья Валенидовна : другие произведения.

Гимназистка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.42*10  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказ был, видимо, про Гражданскую войну, но я с удивлением обнаружила в ней и тему инцеста:) ВЫЛОЖЕНО ПОЛНОСТЬЮ

  
  Где начало того конца, которым кончается всякое начало?
  Где ее конца начало?
  Не в тот же миг, когда сказали ей:
  - Знакомьтесь, барышня, вот Костя Одессит!
  Гимназистка от окна нехотя лицо свое бледное повернула, взглянула прозрачными далекими глазами на хохотавшего с Додиком черноволосого широкоплечего парня - куртка на спине лопнет вот-вот. Губы, чуть кармином тронутые, с усилием разжала.
  - Этот?
  - Он.
  И поплыло все. Красавец. Брови длинные в разлет, на щеках румянец солнечный, зубы ровные, белые, глаза синие, яркие. Аристократа руки. А у Гимназистки сердце тоской серой обволокло.
  Вот и расплата.
  Ждала - пришла. Страха нет. Но тоска, тоска...
  Гимназистка к окну отвернулась - нет, тянет смотреть, омутом засасывает. Прошла шагом тихим, присела за стол, скатертью белою застеленной, подбородок острый рукой нежной подперла и неотрывно в лицо Одесситу уставилась. Вот и смерть ее... и Александра.
  Ах, Саша, Сашенька, Александр. Брат мой, муж мой, горько любимый мой... За что судьбу такую нам Бог послал? Горе первое - что родились мы от матери одной. Второе - полюбили друг друга. А горе третье всех горше - что встретиться довелось после расставанья. Свела судьба - посмеяться. И смеялась. Надо всей семьей смеялась славно, щедро по всей России семя Куржаковых рассеяв. Сам Михаил под Ростовом лег, напополам очередью пулемета поделенный. Жена его тишайшая Наталья в три дня сгасла - и слова напоследок от нее никто не услышал. Старший их сын, Иван, землю по-прежнему пашет - только уже коммуны. Павел на последнем эсминце за границу подался - ждать у моря погоды. Александр, сын средний, любимейший, ЧК одесской взят и жив ли... Митька шашками порублен в восемнадцатом - отцом да братьями родными. Петька, его близняк, в Петроградском Совете заправляет. Алексей, боголюб да блаженный сын Михайлов последний, пулю в лоб свой ясный пустил в баньке отцовской. А Оленька, Ольга Михайловна, за стройность да детский облик свой Гимназисткой прозванная - у Додика Ласточки в банде его лихой.
  Круговерть... Как подумаешь - и плакать и смеяться хочется.
  А только не смеется, не плачется. Смотри Гимназистка на Одессита глазами прозрачными, задумчивыми - уже и Додик косо запоглядывал.
  Ласточке лет под пятьдесят - а бережется. Полный да крепкий, манишка белая, крахмаленная туго, руки холеные перстнями унизаны. Голос нежный, певучий, словечки ласковые - Ласточкой и прозвали. Хоть, по слухам, Москвы уроженец, косит под одессита славно.
  Так запоглядывал Додик на Гимназистку, да и сронил:
  - А это Оленька наша. Поручика кровная сестрица.
  Костя глазами ясными Гимназистку обвел, кивнул ей ласково:
  - Слышал, замели Поручика?
  - Словили сокола, словили ясного, - сказал Ласточка приветливо, манишку свою оглаживая. - Хлопочут Оленька, чтобы братца ихнего освободить.
  - Так ведь... - сказал было Костя, да увидел, как кадык на белой шее Додика дернулся, - ...трудновато это будет, барышня.
  - А мы ни за чем не постоим, - выдохнул Додик воздух, что у него в глотке застрял, - мы же свои долги знаем да помним!
  И показалось Одесситу зоркому, что не для него это молвилось - для девочки этой беленькой, глазки в стол опустившей.
  А для нее и говорилось. Помнилось, ох, как помнилось Ласточке - пришла она с двумя мальчиками Поручика, пистолетик дамский на стол положила, руками тонкими оперлась и негромко да четко вымолвила, в лицо ему глядючи глазами своими змеиными: 'Долг помните ли?'
  Как не помнить? Ночами ворочался. Решил было - и славно решил, да девку окаянную не подрассчитал. А теперь нет-нет, да и подкатывает к горлу: а ну как?.. ведь кровь-то у них с Поручиком одна-единая...
  Но лицо Додик хранит и гостя своего между прочим расспрашивает:
  - А что ж вас так давно видно не было, Костенька?
  А тот зубы кажет да глазами играет.
  - У Одессита-Кости, Додик, судьба - что птица-чайка, летит, куда желает, а куда летит - про то никто не знает-не ведает. Да и вам, Додик, не советует. А все ж гастроль моя дальняя была, всего навидался по свету.
  Говорит Константин совсем чисто, а все же словечки, да нотки в голосе Одессу-маму выдают.
  Склонил голову, Гимназистку смеющимся взглядом задел:
  - Как знал я, Додик, что барышня у вас имеется. Подарком подгадал.
  И из кармана пальто своего черного коробочку бархатную вынул, на длинной ладони Гимназистке протянул. Та пальцами тонкими приняла. Открыла крышечку - ай! - и высверком кровяным рубины на браслете змейкой полыхнули. А у Гимназистки в глазах скучно да пусто. Прикрыла, на стол перед Костей осторожно поставила.
  - Не беру, - тихое.
  У Одессита прищур - и не понятно, что за ресницами черными спрятано. Ни слова не молвив, обратно коробочку в карман засунул. Блеснул зубами влажными.
  - Ну, время позднее, куда спать меня уложите, хозяева?
  - Хозяюшка у нас она, - перстом белым на Гимназистку указав, поднялся Додик. - И мне пора.
  - На ночь-то глядя? - изумился Одессит. - А не опасаетесь ли, Додик, за свою жизнь драгоценную?
  - Так ведь я, - отозвался тот, пальто застегивая, - с собой колечки-браслетики не ношу, как вы, Костенька. Да и негде мне такие вещицы-то взять.
  Улыбнулся Одессит. Но Ласточка, улыбки его тонкой не приметив, распрощался сердечно и Гимназистку за собой поманил.
  - Вы уж приглядитесь к нему, Ольга Михайловна, - попросил униженно.
  Той вроде зябко стало. Шаль запахнула, спросила, в мрак глазами задумчивыми вглядываясь:
  - Или не верите ему?
  - Уж больно долго мальчик на гастроли был. Приглядитесь-приглядитесь. У вас глазок зоркий, женский...
  А Костя Одессит на рояли играет. Головой красивой сам себе дирижирует, лицо печальное, глаза закрыты; ноздри чувственные, с кокаином знакомые, подрагивают.
  Склонилась Гимназистка над клавишами, в лицо отрешенное вглядываясь, и сказала - не то заботливо, не то с усмешечкой ядовитой:
  - Хорошо играете, Одессит. Красиво. Только смотрите, не заиграйтесь!
  
  ***
  
  Всю ночь пролежала, глаза сухие в незрячую тьму уставив.
  Когда ночью спать перестала? Не в тот ли миг, когда впервые волчье лицо брата своего любимейшего Александра увидела?
  ...Сапогами громыхая, не глядя ни на кого, прошёл по дому отец, двери за собой с треском затворяя. Александр у окна встал - ноздри тонкие распялены, лицо бело-красными пятнами. Стоит, на носках качается. Молчит. К Алексею блаженному с расспросами кинулась. У того лицо трясется, глаза - в слезе мутной.
  - Ми-итька-аа!.. - и рыдания взахлеб.
  Она все не отступала, за плечи тряпошные тормошила, трясла яростно. Выплеснул, наконец:
  - Батя его... не хотел, уговаривали... а он говорит - мол, буржуи вы и сволочи-и... и всяко такое... а-а-а... батя его шаш-шкой... и Саня-я...
  - З-заткнись, мокрица! - брат рявкнул, разворачиваясь.
  Очнулась на кровати. Тряпка мокрая на лбу. Мать на коленях перед образом. Шепчет. Молится. Просит.
  Просит...
  По кровати пальцами заскребла, простыни сминая. Крикнуть: 'Чрево свое прокляни! За то что Куржаковых рожало!'
  Дверь распахнулась - Александр. И душа словно занемела - другое все. Глаза другие. Лицо другое. Губы дергаются твердые; вот когда эта дрожь появилась. Стояли на пороге горницы, смотрел. Долго. Ушел.
  А назавтра - банька. Алеша.
  - Пошла! - сказали ей. - Уходи! Не смотри!
  Левая сторона чистая, светлая. Ангельская. Губы крупные, чувственные - отца. И Александра. Чуть гримасой тронутые. Что-то сказало ей лицо это, что-то совсем другое сказало, чем отцу, Александру, беспрерывно сиплым шепотом повторявшему: 'С-с-слюнтяй...'
  Сказало что-то. А что - потом поняла. Когда уже поздно стало. Глаза эти, неплотно сомкнутые, да слеза смертная в уголке глаза, да губы, гримасой тронутые, говорили будто: 'Остановитесь! Что делаете, люди, что?! Остановитесь!'
  Не услышали.
  Не остановились.
  
  ***
  
  - Ох, поздненько вы возвращаетесь, Ольга Михайловна!
  Вздрогнув, назад отпрянула. Да узнала улыбку, в тусклом свете фонаря блеснувшую лезвием.
  - Уж не меня ли вышли встречать, Одессит?
  - Кого ж, как не вас, Ольга Михайловна! Темно да неспокойно на улицах, а вы такая молодая, красивая да одинокая. Что ж вас так Ласточка не ценит, охрану к вам не приставляет?
  - Его охрана мне докука. Да и не боюсь я ничего, Одессит.
  - Отчаянная вы, как смотрю. Слышал я о вас многое, Ольга Михайловна...
  Она голову откинула - шея тонкая, нежная в вороте пальто блеснула. Спросила со смешком легким:
  - И много ли среди тех слухов хорошего?
  - Это как посмотреть, Ольга Михайловна, - был ответ уклончивый. - Уж очень-то слухи иногда фантастические. Но вот поглядел я на вас, и поверил, почти до самого окончательного конца поверил, в них, в дивных. Шибко вы Ласточку скрутили - ужом вертится! Ежели не секрет, чем, а, Ольга Михайловна?
  Та глаза веками тяжелыми, высокомерными прикрыла. Лицо строгое, отчужденное.
  - Не секрет, - произнесла медленно. - Поручика именем.
  - Так ведь он, слышно, заперт и заперт весьма надежно, Ольга Михайловна! Или все-таки выручить надеетесь?
  - Тем и живу, - отрезала.
  Ах, сказать бы, объяснить бы - то последняя моя за жизнь зацепка, долг мой неизбывный, горше полынной горечи... А весть о смерти его - мне б в освобождение. Легла бы и в одночасье сгасла. Но нет, но нет мне покоя...
  - Стоп, барышня и гражданин товарищ наш! Суммочку в пользу голодающих да нуждающихся сдать не желаете?
  Трое на пути стеной стоят. Гимназистка в этот раз даже назад не шатнулась, твердой рукой перчатку начала расстегивать. Одессит сжал ее запястье легонько - ей показалось, клещами стиснул.
  - Ай-ай, - вздохнул умиротворяюще. - Так тут шутить научились! И что ж это за шуточки, мальчики?
  - Заткнись, - сказал один из 'мальчиков', - ты ...
  - Фи! - сказала Костя. - Как вы невежливы!
  И рукой движение сделал.
  Мальчика подхватили.
  Тот из троих, что постарше, в шарф закутанный, носом шмыгнул. Спросил грустно:
  - Костя, вы?
  - Здравствуйте, Сеня! - отозвался Костя сердечно. - И давно вы на гоп-стопе?
  - Подстрелила жизнь мои высокие крылья, Костя, и потерял я свое человеческое и профессиональное достоинство. Видите, с людьми какими работать приходится?
  - Вижу, Сеня, и искренне вам сочувствую!
  - А не подорвали ли свое драгоценное здоровье в застенках ненавистного царского режима, Костя?
  - Ни здоровья, ни крыльев не растерял я, Сеня. Загляните к нам, улучите минутку между работой, будем рады вас видеть с Ольгой Михайловной. Творческих вам успехов!
  - До скорой встречи, Костя!
  И разошлись, шляпы приподнимая.
  - Без малого четыре года отсутствовал, Ольга Михайловна, подзабыть успели. А я помню все. Был у меня друг один, самый задушевный. Мальчик чистый, добрый, светлый. С идеалами жгучими и наивными...
  - Революционер?
  - Он, - нехотя Одессит ответствовал. - Я-то от дел.... революционных далековат, так он меня перевоспитывать пытался. А потом пришли ко мне и сказали: мол, приятель ваш, Костя, расстрелян за подстрекательство к бунту и свержению всего... чего только можно свергнуть. Ох, и огорчился я, Ольга Михайловна! С огорчения и разыскал тех, кто стрелял в него, да и разобрался. А потом со мной... разобрались. И загремел я под тот случай под политического... А зачем вы сумочку расстегивали, Ольга Михайловна? Уж не за пистолетиком ли? Ой, не годится, не годится так вам горячиться! Из-за горячности такой и с братом можете не встретиться!
  А мнится - что и не встретимся. Три встречи нам судьба подарила. Три встречи - как прощания. И четвертой не будет.
  
  ***
  
  Первая - как окончив губернскую гимназию, домой вернулась.
  Увидел ее Сашка - стоит среди двора в ботиночках высоконьких, на грязь привычную домашнюю с брезгливым недоумением глазами до ужаса огромными поглядывает - и замер. Мать на шее висла, отец крякал да по узкой спине ладонью мужицкой хлопал, братья в объятьях тискали, а он все с места не двигался. А потом словно тишина на него снизошла, пошел, всех раздвигая - а она уже смотрит, и ресницы, будто бабочки, трепещут.
  - Ну, здравствуй... сестрица, - и губами твердыми к ее распахнутым, нежным, приложился. И словно ударило обоих. Отвернулись друг от друга разом, больше ни слова не промолвив.
  А ночью, простыню зубами зажав, плакала. Все поняв, но глубину горя еще не измерив.
  Не сказалась в нем стать Куржаковская, мужицкая. Хоть в плечах широк, да гибок и строен, и руки белы - как и не пахал никогда землю с батраками наравне. Одно Куржаковское - норов. Да глаза - и бешеные и тоскливые...
  Ох, скрутило его! Не вздохнуть, не распрямиться, ни соседке-солдатке подмигнуть... Только душа тихнет, как рядом он - Оля, Оленька. Как мышка-полевка дикая, руки - тонкие, робкие, и глаза - ждущие, испуганные...
  К осени призвал Михаил сына непутевого, за плечо налитое схватил.
  - Ты что ж, Санька-стервец? Куда смотришь? Сдурел? Баб тебе мало?
  А Санька-стервец дерзко ему в лицо бородатое глядит глазами наглыми, твердыми, стальными.
  - Баб-то пруд пруди, да только кроме нее ни одна мне не нужна!
  Засопел Михаил, но стерпел, сронил тяжело:
  - Сестра ведь твоя. Аль забыл?
  - Не тебе говорить, батя, - глазом не моргнув, выложил сынок любимейший, - не тебе! Кто у нас первый снохач на селе?
  Размахнулся отец - да уж больно страшен стал Санька, зубы оскалил - загрызет вот-вот.
  Поостерегся.
  - Ну-ну, гляди... - только и молвил.
  А наутро самолично возок запряг, и дочь сам на станцию отвез - в губернский город отправил, к брату своему родном - от греха подальше.
  Вернувшийся с ночного Санька метнулся зверем - туда-сюда - сел на крыльцо, руками лицо зажал и завыл - на ноте одной ровно, и жутко. Волком.
  В тот же день сел сын любимейший да беспутный на коня, пыль дома родного с сапог отряхнул, и ни слова, по-куржаковски, не сронив, умчался.
  Только его и видели.
  
  ***
   Ах, хитер Одессит! Лестью тонкой окружил, не то, что Ласточке - другим ее природа гнилая незаметна. А все же когда до сути добрался, насторожился Додик.
  - Так делами такими уж и не занимаюсь я, Костенька! Постарел, ослабел...
  - Ой ли? - глаза у Одессита смеются.
  - Да-да, - кивнул головой благородною Ласточка. - Перед властью любимой советской я чист. А что Ольге Михайловне помогаю... то долг старый.
  Раздвинул губы в смехе не опечаленном Костя Одессит.
  - Огорчили вы меня, Додик! А я с делом пришел к вам чистеньким. Ну что же, требовать не люблю, а просить не умею.
  Ушел Ласточка. Откланялся.
  Гимназистка на Одессита глядела, ждала просьбы, не боясь ошибиться.
  И не ошиблась.
  Пощурился Костя на свет лампы тусклой, да и спросил:
  - Не могли бы вы, Ольга Михайловна, Одесситу услугу оказать? Вечер не с кем скоротать, компанию не составите?
  Глаза блестят, сам - франтом.
  - Только я вам кое-какую одежду привез, в 'Орхидее' запросто так не появишься, в платьице, извините, вашем... Согласны?
  - Так - нет.
  - За что ж мне немилость такая?
  - Не Додик я. Со мной - начистоту.
  У Одессита лицо переменчивое - от смеха до серьезности миг один.
  - Могу и начистоту... Пришел я к Ласточке с предложеньем заманчивым - да не понял он. А гордый Костя. Всего раз просит. Одного компаньона не нашел - другого подхватит. А вы бы мне, Ольга Михайловна, в этом деле поспособствовали. Да и плюнули бы на Додика, право! Слышно было, раньше с контрразведкой он сотрудничал тесно...
  От 'контрразведки' дернуло Гимназистку. Уж рот было раскрыла, да скрепилась, сдержала слова злорадные.
  - Ну что же, поглядим, Одессит, кто ваш компаньон будет. Давайте одежду.
  Белье шелковое, кружевное; платье скользит лаской по телу, в плечах чуть большевато - худые. Даже серьги и ожерелье нашлись у Одессита предусмотрительного.
  Тело-то побрякушками украсишь, а душу что осветит?
  Вышла - Константин глаза вскинул - синие, изумленные - аж дыхание перехватило.
  - И шо ж вы такая прекрасная, Ольга Михайловна! И шо ж вы красоту свою дивную хороните среди людей непонимающих!
  А она и слов не слышала - только глаза эти - видела уже взгляд такой...
  
  Так глядел Александр при встрече второй.
  Воротился. Не один - с армией белой, костью светлой. Михаил встал-вскочил навстречу сыну любимому, молча приложился к щеке его пыльной, за стол на место красное усадил. Обвел Александр родичей глазами сужеными - морщинки привычные на коже обветренной - и, не досчитавшись, спросил:
  - А Митька, Петька - где?
  Мать нос острый зажала рукой натруженной, затряслась без звука. Куржак из-под бровей зыркнул:
  - Не сыновья мне боле! Поганцы... к большевикам метнулись.
  А Александру уже не до братьев стало - заслышав голос незнакомый, вышла сестрица его родная. Оленька. Встал поручик, желваки на лице худом поигрывают. Всю разом взглядом охватил: от ноги точеной до светлого лба. Талия узкая, грудь высокая и глаза помертвелые. Под взглядом отцовским голову опустила, поздоровалась еле слышно. У Александра слова на язык не идут. Ужин мрачный дожевали Куржак бровями двинул - жена и снохи с внуками торопливо заподымались. А Ольга сидит, на красивую руку брата неотрывно смотрит - как нервно вздрагивают, барабанят пальцы оп столу дощатому. Отец покосился хмуро, но смолчал.
  Говорили долго, горячо, да тяжело. Не слушала Ольга слов тех - только голос его, низкий, мужской - холодная дрожь по спине...
  Что было бы - кто знает. Только через месяц в красной разведке Митьку словили, Алеша пулю в себя пустил, да мать скончалась
  И ушла Оля из дома родного.
  
  ***
  
  Ноздрями расширенными воздух втягивала, глазами блестящими обводила 'Орхидею'. Зеркала целые, лица сытые, свет яркий и музыка знакомая... Забылась на мгновение, с дрожью на столик в углу взглянула: вот подошла она и глаза увидела, страшные глаза оглянувшегося поручика.
  - Ну вот и здравствуй, - сказал, - здравствуй, сестреночка...
  А Костя Одессит и здесь как рыба в воде. Щелчок небрежный - официант в поклоне почтительном. Развалясь на стуле, Одессит указания дает, губы в улыбке раздвинуты, подмигивает кому-то, глаза сверкают... Что же ему от нее надо?
  А Костя все улыбается.
  - Да просто прошу представить меня. Мог бы и сам, да так-то знакомство больше доверия внушает...
  А у самого плечи подобрались как для прыжка за добычей. Гимназистка взгляд его перехватила. Сеня. Кивком дальше взгляд перебросил. Ах, вот вы какую дичь скрадываете, Одессит!
  Капитан Сабеев.
  'Милый мой, - сказал ему тогда Поручик печально, - милый вы мой, это просто смешно! Вы играетесь в игрушки детские. А я из возраста детского уже вышел и понял - кончено. Все кончено, понимает, все. Я-то хоть крови напоследок напьюсь, а вы... с вашей заграницей, саботажем и прочим в том же роде, пардон - дерьмо! Мы - пыль на обочине, а они идут и идут... И пыль их не остановит - разве что глаза засорит'.
  У Сабеева лоб высокий, с залысинами, глаза крупные, выпуклые. Сел, взгляд отсутствующий.
  - Это и есть ваш компаньон? - тихо Гимназистка спросила.
  - Он, - охотно ответил, глаза примеривающиеся. - Будет.
  Посидели, помолчали.
  - Или не знаете его, Ольга Михайловна?
  - Впервые вижу.
  - Ну, дело ваше... - приподнялся Костя со стула, да и обратно сел.
  Кожанки.
  - Граждане-товарищи! Оцепили мы бордель вашу, на выход с документами извольте!
  - Ах, - шепнул Одессит расстроенно, - а я свой портмоне как раз дома оставил! Что делать-то будем, Ольга Михайловна?
  Потянулся, ругаясь и стихая, народ ресторанный. А Гимназистку смех нежданный разобрал от расстроенного лица Одессита - как у ребенка обиженного.
  - Ах, некстати, как некстати! - обронил с досадой.
  На Сабеева поглядел - тот сидел неподвижно, руки под стол опустив, к кожанкам не торопился. Одессит глазами острыми по зале провел. Сеню зацепил. За окно стемневшее глянул и улыбнулся вдруг солнечно.
  Медленно очередь выходящих движется. Одессит теперь снова на Сабеева смотрит, словно ждет чего от него.
  Рука смуглая по столу поползла, тронула пальцы Гимназистки.
  - Готовы будьте, Ольга Михайловна.
  К чему, спросить хотела. Не успела. Выстрелил Сабеев. Зубы белые оскалив, стул из-под себя выдернув, швырнул Одессит в окно - брызги посыпались. И погас свет.
  - Сюда! - зычно Одессит крикнул. - Сабеев, сюда!
  И Гимназистку дернул за собою в темнеющий раскол стекла.
  
  ***
  
  - ...Ну вот и здравствуй, - сказал Александр, - здравствуй, сестреночка.
  Руками твердыми на виду всего ресторана притянул, губами жадными губы нашарил. Ни нежности. Ни ласки - одна тоскливая жажда.
  Всю России, от моря до моря, прошла, чтобы снова встретиться... От судьбы не уйдешь - нет больше силы.
  - Простите, господин поручик, срочно! С Петрограда прислали сюда ихнего эмиссара, вот его изображение.
  Нагнулся Александр над столом, прищурился, вглядываясь. И она без интереса взглянула. Улыбка - солнцем, увидишь, не забудешь.
  - Что тебе до него, Саша?
  Усмехнулся нехорошо.
  - Я теперь, милая моя, в контрразведке...
  Холодом обдало. Да в тот вечер, покорную, руки его согрели, губы.
  - Саша, - утром спросила, простынь грязную к груди прижимая, - а ребеночек если?
  Тот рот дернувшийся стаканом поймал.
  - Какой... ребеночек, - сронил тяжело, - какой?.. Мертвое мы семя. Что живого родить можем?
  
  ***
  
  Морщится Одессит, руки Гимназистки от ноги сове волосатой отталкивает:
  - Да сам я, Ольга Михайловна! Угомонитесь!
  Зацепило его-таки, как подворотнями от площади уходили. Зато Сабеев - вот он, голубчик, сидит, смотрит, как Одессит ногу раненную умело заматывает.
  - Лихо вы!
  - Так и вы не промах, Алексей Кириллович!
  - Откуда же вы меня знаете? Или встречались раньше, да я запамятовал?
  - Ни боже мой, не грешите на память свою! - смеется Одессит. - Вот Ольга Михайловна посоветовала обратиться. Человек, говорит, надежный да решительный... Правда, Ольга Михайловна?
  Та ни да ни нет не отвечает. Смотрит в глаза Одессита, от напряжения посветлевшие, и слова про себя вспоминает, давние слова Поручика: 'А не брезгуйте мной, капитан Сабеев, не брезгуйте! Я ведь крови не больше вашего проливаю. Только вы с целями благородными, а я без оных, но суть-то наша одна-единая...'
  А суть одна.
  - Да, - сказала и голову гордо понесла к своей спальне - будто подарок кому.
  
  ***
  
  ...Венчается раб божий Александр с рабою божией Ольгой... свеча горит ровно, ярко. Не дрогнет, не колыхнется. И рука Поручика, поддерживающая ее под локоть, не дрожит. Прямо в лицо попу смотрит, губы кривятся в усмешечке. С сестрою брат венчается... забаву ту сам придумал. В церкви - венчание. А в порту - бегство. Друг друга давят, не зная еще, что бежать некуда - куда от себя убежишь. В толпе той - брат Павел.
  Взгляд скосил - серый, недобрый - на бледный профиль жены своей. Думает, думает... Губы скорбные вздрагивают - как у Алешки блаженного. Тот тоже думал... так вот... перед банькой отцовской. Но эта не уйдет. Не от страха перед смертью. А потому, что виноватой себя считает. И ему, и всему миру должной себя считает. Тоже... блаженненькая. И он от себя ее не отпустит. Не одному же ему оставаться? Не одному же...
  И завертелась жизнь колесом-вывертом. Не мигая, смотрела она, не отворачиваясь смотрела, как вокруг нее крутится бурун всасывающей воронки. Ах, что в юности мечталось: муж любимый, детки, дом теплый, спокойный, с радостями тихими! Отдавалась на волю бурного течения - вынесло к омуту бездонному. И тянет, и тянет черная вода...
  А семя мертвое все же родило. Встала однажды с постели и покачнулась... поплыло в глазах и горячая волна - к сердцу. Руку на него положила, обо всем догадавшись. Долго сидела так с лицом помертвелым. Потом встала, не думая, веревку взяла - так ведь углядели, вытащили.
  Вытравила. Неделю по комнате ползала. Ни слезинки. Ни стона. Поручик вернулся, на лицо ее мертвое взглянул и не спросил ничего. И потом не спросил - когда ночью впервые его к себе не пустила. Да и другие заботы нахлынули.
  Ходил по следу эмиссар тот петроградский, что ускользнул от него в Одессе. Вцепился, как волкодав в ляжку. Поручик хитер, а тот еще хитрее. И обхитрил.
   Налетели молчком со всех сторон, когда Доню с долгом - награбленным в контрразведке - в условленном месте ждал. Конец - Поручик понял. Послал своего золотого дончака - в струнку конь вытянулся, ног под собой не чует. Вырвался бы, да скосила верного друга пуля меткая. Бился дончак во взметнувшейся пыли, ногу своего всадника ломая. Поручик, в безмолвном крике рот ощерив, тянулся к уроненному револьверу, да рядом чекист очутился. И хрустнуло поручиково запястье под сапогом тяжелым...
  
  ***
  
  А Одессит шумен, весел, пьян. Улыбка - высверком. Шуточками бросается, смешочками - а ей мстится, что усталость, усталость да тревога в глазах ярких стелятся.
  Приманку раскинул славную, самую надежную. Золотую. Место, время, машину - знаю я. От вас, драгоценные мои, сила требуется - и тридцать процентов в карман Одессита, да и то от души Костиной щедрой. Что к коллегам не обратился? Да от времени неровного все связи потерял, да и с благородством коллег знаком премного. А вы люди военные, идейные, голубая кровь, не обманете парнишечку доверчивого...
  И ведь полетели - мотыльками на огонь полетели, на золото кровавое. Ах, пыль, тлен, труха... Себя уже схоронили, а теперь сверху могилы своей еще и камень тяжкий надвинули? И я вам в том помощница...
  Время пришло - сказал Одессит:
  - А не приходили бы вы, Ольга Михайловна, сегодня домой ночевать, право!
  Взгляд на него вскинула. В небо уставился, где над морем серо-бурым светлая чайка летела. Лицо осунувшееся, а глаза по-прежнему ясные, яркие. Продолжил неспешно:
  - Побереглись бы немножко, а? Чего ж зазря себя губить?
  - Зазря, думаете?
  - А как же не зазря, - продолжая горизонты осматривать, обронил Одессит, - ведь Поручика в живых давно уж нету. Трибунал, знаете ли...
  Гимназистка веки чугунные опустила. Пусто, тихо на душе - знала. Сказала, глаз не открывая:
  - И то правда?
  - Чистейшая, душа моя. А что Доня, стервец, вам стрекочет, так у него планы свои - боится, придется долги отдавать. Много ведь в контрразведке хапнул. И капусты и камешков...
  Конец. А покоя нет - ноет сердце, словно живое.
  - И трибуналом его...
  - К стенке, Ольга Михайловна. Куда ж еще?
  - Куда ж еще... Ах, Одессит, повезло вам, что встретиться не пришлось, когда он вас искал.
  - Знаю - жаждал. Да я уклонялся. Послушайте, не ходите домой! Знаю - сами себе вы и суд и трибунал, да ведь разные вы совсем... с ними.
  Голову с трудом повернула. Губы с трудом разжала.
  - Чем же? Разные?
  У Одессита взгляд непривычный - без смешка, без наглости - ясный, за годы единственный человеческий взгляд.
  - Человек вы, Оленька...
  
  ***
  
  Планы, обсуждения, расстановки... Люди военные - точность во всем. Имена, адреса, место встречи, склады с оружием. Все верхушка собралась.
  Доня Ласточка, хвостом вильнув, возвратился - жаркое золото почуял. Сидит, дыхание затаив, убытки свои подсчитывает от отказа Одесситу.
  А Костя Одессит глазами зоркими, безулыбчатыми глядит. Слушает.
  Выждал. Встал. Рукой взмахнул и сказал четко да зычно:
  - Ша, господа-граждане, офицеры и честные коммерсанты! Оружие на стол!
  И тишина пришла.
  - Что за шутки у вас! - сморщился капитан Сабеев.
  - Да уж какие шутки, - сказал Одессит приветливо, - кончилось шутливое время. За стенами сего дома ждут вас. Безоружными.
  И волной злобу взметнуло, с ужасом и непониманием смешанную. Оглянулась Гимназистка на Одессита - улыбается. Только голову наклонил да рука в кармане. А обреченные дико на него смотрят, сползаются медленно.
  - Эй, птицы-вороньё! - сказал Одессит с весельем жутким. - Пальбу что ли устроим - чаек пугать?
  Гимназистка неспешно в угол отошла, на дело с любопытством поглядывает.
  Ласточка лапки сложил у манишки беленькой. Чисто кот умильный.
  - А жизнь нам, Костенька, или уж не знаю, как вас теперь звать-величать, сохранить обещаете?
  - Тебе, что ли? - глаз от собрания благородного не отрывая, спросил Костя. - С тобой вот она, - кивком на Гимназистку указала, - разберется.
  Вечная улыбка с губ пухлых Дониных стерлась, а Одессит продолжил веско:
  - Эх, Ольга Михайловна, Ольга Михайловна... ведь это он брата вашего к нам в руки передал. Лапками своими ласковыми. За должок-то, помните?
  - Н-нет! - взвизгнул Ласточка, вальяжность свою разом теряя - ведь остался он будто один на один с девкой окаянной. Лицо-то у нее спокойное, а губы кривятся - знакомо, страшно. Братово.
  - Ты, значит? - спросила вроде и без удивления вовсе.
  И как в кошмаре давнем пистолетик дамский дернуло...
  Обернулась - в красе своей, ой, недаром те слухи ходили! - глаза бешеные:
  - Почин есть! Кто следующий? Может, вы, Сабеев? Мне в вас выстрелить или вам оружие передать? Стреляйте, не стесняйтесь! В меня, в Одессита, мишень крупная. Не промахнетесь! Давайте, господа, все, по моей команде! Сделайте из него сито! Что нам терять? Ну, пли! А ЧК потом из вас свое сито сотворит... Цельтесь точнее, уложите нас всех красной гроздью - пыли меньше на земле будет...
  И спиной к напряженным лицам повернулась. Подошла к Одесситу, глянула - у того пот по лицу - молча под ноги ему пистолетик швырнула.
  Пошли, потянулись следом...
  Выстрел второй - Сабеев. Гимназистка, не вздрогнув, обернулась. Плечиками пожала, увидев череп пробитый. Ах, пыль, тлен, труха... На себя только сил достало.
  Переступили. Пошли.
  Все внутри занемело. Сердце - как вырезано. С серой скукой к окну овтернулась. Одессит кучу оружия носком ботинка щегольского тронула, вслушиваясь в звуки во дворе.
  - Ну вот и всё, - сказал.
  - Всё... - отозвалась эхом.
  На дворе шумели, кликали:
  - Костя! Одессит! Ты где есть живой, отзовись!
  А он стоял, сгорбившись, с места не трогаясь, и глядел и слушал, как руки белые в кровь о стену разбивая, кричит Гимназистка:
  - Всё! - и снова: - Всё! Всё! Всё!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 5.42*10  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"