Колокольников Станислав Владимирович : другие произведения.

Эстетика бродяг (часть вторая)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  райский поезд
  Ну что, будем спасать этот мир, или не будем? От кого? Гм, от нас самих, от кого же еще. Мы прожираем мир в труху, словно термиты. Он и так уже качается на краю бездны, еще пара мгновений и в нос ударит едкий запах гибели.
  Думаешь, нам есть, где укрыться? Или надеешься, что за нами спустятся ангелы в белых сарафанах? Как бы не так, это не телевизионная игра, здесь не переключают каналы. Так что, пока не поздно, иди и попрощайся с солнцем. Помаши ему рукой. Возможно, уже завтра его скроют тучи пожаров. Не веришь? А зря.
  И вот еще что, по дороге домой не забудь зайти в гипермаркет, купи какой-нибудь жратвы со скидкой, пива и чипсов. Загляни в лица тех, кто там толпится. Они пришли, чтобы убедиться, что их много и в адскую мясорубку полетят тысячи, сотни тысяч, миллионы. И все хотят напоследок набить пузо.
  Надо съесть много, очень много. Больше, чем осилит желудок. Надо успеть, а то скоро есть будут нас. Вот и я не буду терять время зря, пойду и выпью чего-нибудь. Хорошая выпивка тоже скоро исчезнет, останется смола и зловонная жижа.
  Никто не собирается спасать мир. Все дружно перевариваю его в труху, все - христиане и буддисты, пацифисты и растаманы, даже влюбленные и святые бездельники. Говорю тебе, все.
  Еще вчера я не чувствовал опасности, а уже сегодня посыпаю голову пеплом себе и другим. Поверь, я не сею панику и не ввожу в заблуждение, мне и самому глубоко наплевать с какой начинкой нас съедят. Никто не хочет спасать мир, и я не буду. Куда лучше включить телевизор и веселиться в компании клоунов, у них с чувством юмора порядок, и у меня тоже. Это приятно - мы вместе понимаем, чем это кончится. Всё равно ничего не изменишь, кругом труха. И пусть уж всё катится в тартарары с веселым смехом, чем со слезами.
  Хотя, что ни говори, а жить хорошо. Только вот мера счастливой жизни изменчива, и у каждого она своя. Чего ждать от мира, где в сутки производится и продается столько оружия, что можно вооружить всех поголовно? Какой привкус у земной любви, если уличными шлюхами отработала добрая половина женщин? Как выглядит истина, если почти каждый мужчина знает, как делается контрольный выстрел в голову? Какое они ждут будущее, если своих младенцев с колыбели пичкают мертвятиной?
  Впрочем, бывали времена и похуже. Но всё равно ловить здесь нечего.
  Весь день, не вставая с постели, я думал именно об этом. По номеру гостиницы бродил холодный ветер, откуда-то постоянно поддувая, а по углам хмурились тени тюремного одиночества. Но моё окно выходило на привокзальную площадь, и я не ощущал себя пленником. Ночью доносился стук колёс и объявления диспетчеров - кто куда прибывает и отправляется. Через сорок восемь часов у меня развилась стойкая уверенность в том, кому назначено судьбой мне помочь, и я позвонил в справочное железнодорожного вокзала.
  - Аллё, почём у вас билеты на райский поезд? - спросил я.
  - Это какой поезд? Какой номер?
  - Ну, уж точно не шестьсот шестьдесят шестой.
  - Куда он едет?
  - В рай, надо полагать.
  Меня не дослушали и бросили трубку.
  Тогда я сам пошел на вокзал. Отстоял очередь в кассы, наклонился к окошку и вежливо проговорил:
  - Я хочу убраться отсюда. Можно и на поезде, мне все равно.
  - Куда?
  - Поближе к Богу.
  - Мужчина, не задерживайте очередь, - занервничала кассир, - говорите направление, какой поезд.
  - Я не знаю какой, я просто хочу убраться отсюда, лучше всего на райском поезде, понимаете, это очень важно.
  - Ты, мужик, наверное, обкуренный или ужаленный, - предположил парень за спиной. - Стоишь тут и гонишь, тебе не на поезд, а в психушку надо. А то можно и катафалк заказать. Иди отсюда, пока бока не намяли.
  Потенциальные пассажиры отогнали меня от окошка, хотя я цеплялся до последнего. Люди как люди спешили по своим делам: кто в командировку, кто в отпуск, кто за покупкой, кто с покупкой, кто на похороны, кто на свадьбу. Только один я ломился на небеса.
  Честно я отстоял очередь еще раз. Но когда женщина в билетной кассе увидела мою физиономию, то сразу выразительно указала на красную кнопку рядом.
  - Значит, нет билетов на райский поезд? - все равно спросил я.
  - Нет, - сочувственно покачала головой женщина.
  - Может, будут еще, - сказал я и пошел в буфет.
  Там я взял себе кофе и сто грамм водки. Выпил. Кофе оказалось мерзким, да и водка была не лучше. Только я выдохнул, как рядом приклеился небритый, помятый мужичок с бегающими глазками. Таких на вокзале как малышей в детском саду. Он угостил меня водкой и стал расспрашивать, кто я да куда еду. Но я не стал раскрываться перед незнакомцем, у которого на роже написано, что он жулик.
  - Пойду в туалет, - сказал я ему. - Ты подожди, посторожи мою сумку. Вон ту.
  Я указал на чей-то пакет, висевший рядом на спинке стула.
  Вышел я на перрон к поездам и пошел в сторону головного вагона. Остановился у локомотива и закричал:
  - Эй! Машинист! Эй! Машинист! Машинииист!
  - Чего тебе, дурень?! - высунулась седая голова в фуражке.
  - Ничего. Мне билет не продали. Сказали, что нет билетов.
  - У меня их тоже нет! - грубо оборвала наш разговор седая голова и исчезла.
  - Машинист! Машинииист! - требовал я.
  Развернувшись, чтобы идти обратно, я увидел, что ко мне спешат двое в форме, видимо охранники. Тогда я оббежал локомотив и со спринтерской скоростью рванул вдоль железнодорожного полотна. В спину прогудел громкий сигнал, мимо медленно двигался состав пустых вагонов. На ходу я зацепился и забрался внутрь одного из них. Состав набирал скорость.
  На некоторое время я притаился, потом выглянул в щель. Мы проезжали мост. За мостом город кончался, и в стороны разбегался желтовато-серый ковер бескрайних полей.
  Пустые вагоны вихляло, как шейкеры. Все мои внутренности после каждого болтка менялись местами. Вот он какой райский поезд, подумал я - пустые вагоны, несущиеся по полям в никуда и перетряхивающие внутренности.
  - Это райский поезд! - заорал я. - Мы едем к Богу!
  После этих слов мотнуло так, что я перекатился через весь вагон, собрал угольную пыль и превратился в пьяного углекопа. Но мне было всё равно, я так хотел попасть на райский поезд и потому уверовал, что на него и попал.
  Часа через три я понял, что это ловушка. По периметру вагона висели металлические кольца и непрерывно стучали, издавая отстегивающее нервы звяканье. Это была настоящая 'музыкальная шкатулка', в кино я видел похожее устройство, его использовали нацисты.
  Еще через час, когда я решил сброситься с поезда, состав остановился. Я был так измотан, что не стоял на ногах. В сумерках я с трудом выбрался наружу и упал прямо на насыпь. И лишь, когда почувствовал, что примерзаю, поднялся.
  Впереди звездным полотном мерцали огни сортировочной станции. А может быть, так выглядела дорога в рай. Чувство реальности давно покинуло меня, а в вагоне вытрясло последние винтики механизма за него отвечавшего.
  - Если это город ангелов, то я попал туда, куда нужно, - выплевывая угольную пыль, прохрипел я, обращаясь к составу. - Привет, я уже здесь!
  Состав дернулся и двинулся дальше. Отряхнув дорожный костюм, я выбрал тропинку пошире и пошел на огни.
  Вечерок выдался хоть куда, меня шатало, как путейца пропившего получку. Я чувствовал, как всю носоглотку забило угольной пылью, и как Меркурий пылает в левом виске. Требовалось срочно промочить горло. Только я подумал об этом, как меня окликнули:
  - Эй, приятель. Ты в порядке?
  Пытаясь определить сторону, из которой исходил голос, я чуть не упал.
  - Я здесь, старик.
  Наконец я увидел перед собой человека с такой густой и кучерявой шевелюрой, словно у него там жил безумный садовник.
  - Ты кто? - спросил я.
  - Оптимист.
  - В каком смысле?
  - В том смысле, что можешь меня так называть. Я видел, как ты вывалился из вагона. Ты прямо Керуак какой-то, хотя больше смахиваешь на сумасшедшего. Пойдем где-нибудь выпьем. Угощаю.
  - Чем ты занимаешься, Оптимист? - спросил я, когда мы сидели в придорожной забегаловке и пили.
  - Всем понемногу, пишу книги, играю музыку, организую концерты.
  - Ты живешь здесь? Это город ангелов?
  - Нет, меня ссадили с поезда. В этой чертовой дыре...
  - У тебя не было денег?
  - Деньги у меня были, у меня не было билета. Я никогда не покупаю билеты и не плачу штраф. Еще вина?
  Мы выпили еще.
  - Вообще то, я ищу ритм-гитариста, - вдруг признался Оптимист. - Сможешь?
  - Нет, еще не готов.
  - Выпьем?
  - Давай.
  Скоро я созрел и почувствовал себя ритм-гитаристом.
  - Если бы я играл, как Хендрикс или Роберт Джонсон, - говорил я, размахивая бутылкой, - то не сидел бы здесь с тобой!
  - Послушай... - старался объяснить Оптимист.
  - Нет! Нет! Я хочу как Сид Баррет! Я сумасшедший волынщик у врат рассвета! Нет! Нет! Как Артур Ли прострелю ногу соседа, если он будет мешать моей гитаре. Вот как я буду играть! Черт возьми, не понимаю, как я еще живу среди нормальных людей!
  - В моих песнях от одного до двух аккордов, играются они просто, не надо особо ничего выдумывать, - наконец объяснил Оптимист.
  - Что ты несешь! - продолжал я махать бутылкой. - Кто здесь ритм-гитарист мессия! Ты или я! Как ты можешь мне такое предлагать! Ничего особо не выдумывать! Да я тебе так сыграю, все обоссутся от счастья! А может от смеха!
  - Хорошо, я только за.
  - Вот так! Мы поставим всю попсу на колени! Они будут молиться на нас! А мы будем отпинывать их и кричать! Пошел вон кусок попсы! Пошел вон кусок попсы!
  Оптимист уже просто кивал кудрявой головой.
  - Куда ехать?! Когда начинаем?! - нервно вопрошал я.
  - Через три недели гастроли в Казахстане. Репетировать хоть завтра.
  - Отлично. Завтра у меня дела. Подъеду на днях.
  Очень много в мире психов занимается вещами, за которые во времена инквизиции сожгли бы не задумываясь. А еще больше психов, которым это всё интересно, вот они и держаться друг за дружку. Ну и мы с Оптимистом договорились созвониться через пару дней. Почему я не поехал сразу, хотя меня и звали? Я подумал, что подвиг ритм-гитариста - это будет последний подвиг психа.
  Просидев до утра в баре, мы вышли на трассу в лучшем расположении духа. Оптимист уехал первый на черной иномарке, я через несколько минут остановил зеленую "Ниву".
  - Куда едешь, путешественник? - весело спросил водитель.
  Его не смущало, что путешественник напоминал бродягу, и от него несло перегаром. Но верховный егерь Республики Алтай неплохо разбирался в людях. Он всюду ездил, много видел. Неделю назад он был в Усть-Коксе, где летом я строил дом. Нам нашлось о чем поговорить.
  - Сенкевича на днях принимал, - рассказывал егерь, - Красиво у нас, Юр, говорю я ему? А он, красиво так красиво! Получше чем в Новой Зеландии. Еще бы! Лучше двух Новых Зеландий!
  - Были в Новой Зеландии?
  - Был.
  - У нас в Горном получается лучше?
  - У нас, конечно.
  - Факт.
  За такой патриотичной беседой мы доехали до города и тепло попрощались. Я зашел в гостиницу помылся и собрал вещи. Прогулка на райском поезде взбодрила меня, даже появилась мысль, что неплохо бы обзавестись планами. Но для начала я решил навестить маму. Она жила одна в дальнем пригороде и уже давно перестало верить, что сын поселится у неё.
  По православию каждый божий день мама ходила в церковь и соблюдала посты, моя распутная жизнь никак не вязалась с её мировосприятием. Чтобы не расстраивать маму, я держался подальше от дома.
  - Привет, маам! - крикнул я, открывая дверь своим ключом.
  Под ногами зашипела пушистая гадюка с безумными зелеными зрачками, кот признавал только хозяйку.
  - Ой, сынок приехал! - обрадовалась мама. - Ты так редко появляешься! Хоть бы звонил! Я уж даже и обижаться на тебя перестала! Одна ведь я совсем.
  Тут она, как и полагается, немного поплакала.
  - Мам, ну перестань, - успокаивал я, - чего ты, ведь я тебя люблю. Жизнь как карусель закрутит-завертит, глядишь, а уже столько времени прошло. Ну, всё равно, как я могу о тебе забыть.
  - Ну и ладно, - успокоилась мама, - приехал и хорошо, пойдем я тебя покормлю.
  Она накрыла на стол, налила домашнего вина и села слушать:
  - Рассказывай, как живёшь.
  - Нормально, мам, живу. Как все живут.
  - Где работаешь? Живешь где? Жениться не собираешься?
  - Снимаю квартиру, работа приличная. Жениться пока не собираюсь. Знаешь как в песне поётся, good women is hard to find.
  - Чего?
  - Хорошую женщину, говорю, трудно найти.
  - А, поди бродяжничаешь всё, - вздохнула мама. - А ведь у тебя дом есть.
  - Хватит, а. Сколько раз об этом говорили.
  Мама вздохнула и пригубила вина.
  - Сама то, как живешь? - спросил блудный сын, который и не собирался возвращаться, принимая за дом дорогу под ногами.
  - Да какая это жизнь, - оживилась мама. - Не известно за кого нас держит наше правительство! Я вот получаю в садике за полтары ставки две тысячи, а за квартиру плачу тысячу двести. Наша нянечка, мать одиночка, получает полтары, работает в садике, потому что ребенка можно пристроить. Как они живут, я не понимаю. Так нам решили зарплату поднять, аж на семьдесят рублей. Решили, сволочи, раз мы подыхать не собираемся, то можно поиздеваться. Фу, зла на них не хватает! Да ты бы лучше о себе рассказал, почти год не виделись, что ж тебе и рассказать матери нечего?
  Я налил в кружку вина и выпил. Весь день я провел дома, рассказывая о той часть своей жизни, которая не оскорбляла слух. Наутро я засобирался.
  - Уезжаешь уже, - удивилась мама. - Хоть бы пожил денёк-другой. Куда ж ты теперь?
  - Дела, мам, дела.
  Как я не любил эти расставания. Не было сил глядеть в грустные готовые расплакаться и плакать сотню лет глаза матери. Наверное, единственного человека на земле, кому я был по-настоящему нужен.
  - Благословляю тебя, сынок. Буду за тебя молиться, - сказала мама, перекрестила на дорогу и поцеловала.
  Мне было не по себе. Сердце прыгало у горла и горячо шептало, что всё в мире живет по законам любви. И если веришь в неё, даже если она тебя и покалечит, жизнь даст шанс сделать счастливыми тех, кого любишь. А другого и не хочется, только бы сделать счастливыми тех, кого любишь.
  Я катился в пустой электричке через осень. Безжизненное пространство, готовое вот-вот стать зимой. Я решил обзавестись планами из-за соображения, будто, держась только за сегодня, схожу с ума быстрее, чем если бы планировал своё будущее. Предложение стать ритм-гитаристом пришлось весьма кстати, тем более - нужно было ехать в другой город.
  - Поедем на поезде, - сказал я отражению в зеркале, когда забирал вещи из гостиницы. - Деньги на билет надо найти сегодня.
  В город вернулся Базза. Когда-то мы куролесили от Варшавы до Гданьска, набивая пузо копчеными колбасками с муштардой и пивом 'Тиски'. Баззе вечно не сиделось на месте, но он переезжал из города в город не в поисках рая. Он любил перемены и ему было наплевать на всё.
  - Привет, курва! - обрадовался Базза, увидев меня на пороге.
  - Вернулся, курва? Здесь тебе лучше чем в Польше или паны погнали братьев славян метлами?
  - Я в Москву перебираюсь, погостить заехал, да и вообще.
  - Просто погостить? На тебя это не похоже.
  - Подругу отсюда хочу забрать, - нехотя признался Базза и перевел разговор. - А ты как? Не сходишь с ума от одиночества?
  - Ерунда, я в порядке. Вот приглашают ритм-гитаристом в одну модную в узких кругах группу.
  - Да ну!
  - Вот тебе и да ну.
  - Отлично! Ты крут!
  - Только, старина, у меня денег нет на поезд. Надо ехать в Новосибирск, на 'собаках' не охота. Займешь?
  - Сколько?
  - Немного. Рублей пятьсот.
  - Займу. Двадцать долларов.
  - Ну да, ты же из-за границы, - хохотнул я, радуясь тому, что так быстро нашел деньги.
  Базза достал из холодильника пиво. Похохатывая, мы выпили по банке.
  - А вид у тебя шальной, - заметил База. - Ты колешься?
  - Пока нет. Но вот-вот стану звездой и начну.
  - Несу гитару, порепетируем.
  Базза любил гитары, у него водились разные, по молодости он выпиливал пузатые туловища из дерева и набивал их 'кишками'. Так собрал парочку гитар по частям. Вполне по-человечески. Но я был уверен - Базза тоже псих. А кто еще тушит лампочки, лупцуя по ним столовой ложкой? С ним и не такое бывало.
  Глотая пиво как заводные, мы дурачась изображали Элвиса. Боготворить Элвиса - это была веселая игра.
  - Возможно Элвис и прослыл к концу жизни жирдяем, но он всегда был королем рок-н-ролла, - голосом мистера Коричневого из 'Бешеных псов' говорил Базза. - Потом были другие, и покруче, но Элвис был первым.
  - Элвис - это круто, - чужим баском подыгрывал я. - Он и Монро одно существо, ну типа двуликого Януса.
  И мы запели на мелодию 'Love me tender':
  - Элвис не сыграл свой последний концерт. Его просили, он говорил: нет! Мы знаем, что жизнь любит шутить. Сначала щекочет, а потом бить. Элвис - звезда рок-н-ролла, Элвис - король поп-звезд. У каждой звезды свои недостатки, у Элвиса их нет!
  - Слушай, сегодня же день рождение у Марьяны, - открывая последнюю банку, вспомнил Базза.
  - У какой Марьяны? Которая с Джоником живет?
  - Ну да, у кого же еще...
  - Пойдём?
  - Не, я вечером в кино.
  - С подругой с этой?
  - Ну.
  - А я поздравлю.
  - Привет ей. А тебе вот двадцатка.
  - Это не просто двадцатка, старик, - помахал я бумажкой. - Это билет на райский поезд! Увидимся на моём концерте в Олимпийском.
  - Удачи, чувак!
  В приподнятом настроении я ехал через весь город на трамвае и мысленно играл на ритм-гитаре.
  - Ого, кого я вижу, - удивился Джонник. - А я слышал ты в дурничке. Сбежал, что ли?
  - В психушку мне еще рано. Сначала ты прочтешь обо мне в таблоидах.
  - Правильно. Ну, проходи, - пожимал мою руку Джоник. - Тут кстати тебя кое-кто дожидается.
  - Кто? - сердце мое екнуло.
  - Проходи. Увидишь.
  Увидев Ракету, я только и подумал: 'вот тебе, бабушка, и и роковая женщина'.
  - Киса моя приехала! - обрадовалась роковая женщина.
  Я вздрогнул, понимая, что могу оттаять. А Ракета уже повисла у меня на шее.
  - Что, голубки, встретились? - сказала именинница. - Только дом не разнесите.
  Таких женщин как Марьяна можно было увидеть только в кино или на картинке. Если они появлялись в жизни обычных смертных, всем приходилось несладко. У мужиков челюсти отваливались, когда в летний денек Марьяна проходила мимо в легком коротком платьице. Джоник её считал потаскухой, она его бабником. За это они платили друг другу одной монетой.
  Гости пили, пока не кончились деньги. Потом кто-то ушел, кто-то стал укладываться спать.
  - Я еще хочу выпить. У тебя есть на бутылку? - прильнула ко мне Ракета.
  - Только билет на райский поезд.
  - Ты уезжаешь?
  - Возвращаюсь.
  Ракета нахмурилась, закурила сигарету и вышла в коридор. Когда она появилась с моей двадцаткой, я понял, дело пахнет большой дракой.
  - Мы тут деньги на вино ищем, а у нашего друга их полно, - объявила Ракета. - Кто с мной пойдет менять?
  - Отдай! - крикнул я. - Это мой билет на поезд!
  - Врешь, ублюдок! - тоже заголосила Ракета. - Знаешь, сколько ты мне должен за побои в горах!
  - Началось, - вздохнула Марьяна. - Пора их выгонять на улицу, пусть там убивают друг друга.
  А мы уже сцепились, как кошка с собакой.
  - Отдай!
  - Не отдам!
  Нас пытались разнять, а когда поняли, что это невозможно, выпихнули на улицу. Всё было привычно - Ракета убегала, а я догонял. Распугивая первых прохожих, мы перебегали с одной стороны улицы на другую под отчаянные сигналы автомобилей.
  Когда Ракета забежала в один из дворов, я всерьез решил, что сейчас догоню и придушу курву. Только я повернул следом, как увидел, что она идет на встречу в окружении трех здоровенных дворников с метлами и лопатами.
  - Он хочет меня убить! - вопила Ракета, указывая на меня. - Помогите!
  Дворники лишь ухмылялись, давая понять, что никого убить не позволят.
  - Эта сучка украла мои деньги! - попытался я прорваться к намеченной жертве, но меня придержали крепкие плечи.
  - А ты хотел ебать меня бесплатно! - из-за спины вопила Ракета.
  Это был веский аргумент.
  И тут я ощутил всю комичность мизансцены. Маленькая вертлявая Ракета в окружении громил, немых статистов в оранжевых жилетах с метлами и лопатами. Всклокоченный любовник мечется, не имея возможности подобраться к любовнице, стащившей у него последнюю наличность. По замыслу неунывающего режиссера мы смотрелись колоритно и весело. Здесь не было никакой трагедии, один фарс. От меня требовалась последняя реплика.
  - Да катитесь вы к черту! - патетически воздев руки к небу, прогремел я на весь двор. - Теперь только ему и нужны эти деньги!
  Подхватив дамочку под локотки, оранжевые дворники удалились, а я еще и плюнул им вслед.
  - И как прошла сцена, где любовники скандалят? - участливо спросила Марьяна, когда я вернулся.
  - Неплохо. С элементами сюрреализма.
  Отсыпаясь, я открыл глаза от мысли, что срочно нужны деньги. Я позвонил Оптимисту.
  - Главное, найди на билет, все остальное будет здесь, - обнадежил он.
  Вздохнув, я опять поехал к Баззе. Он внимательно выслушал мою историю, посочувствовал и налил пива.
  - Держи. Больше свободных нет, - протянул он мне двадцать долларов. - Эти были на черный день.
  - У меня он уже настал.
  - Давай, езжай сразу за билетом, - посоветовал Базза. - А то уйдет без тебя райский поезд. Как пить дать уйдет.
  - Не уйдет, - подмигнул я. - Может еще по пиву.
  - Вряд ли, ко мне скоро подруга придет.
  - Ладно, тогда я пошел.
  В уверенности за свою судьбу я спустился в переход и столкнулся с Лесником. Он растолстел, налился цинизмом и много спрашивал. Узнав, что я уезжаю в страну ритм-гитаристов, Лесник принялся уговаривать выпить за его счет, упирая на то, что мы не виделись с тех пор, как я нашел ведерко портвейна в подъезде. И хотя было предчувствие, что идти с ним не стоит, товарищу отказать я не смог.
  Мы выбрали самое грязное кафе, где за столиками сидела урла, сутенеры и мелкие жулики. Попробовали поговорить о музыке и литературе, но разговор скатился к деньгам и женщинам. После пятой кружки пива я закрылся в туалете, а Лесник подмигивал шлюхе за соседним столиком, где сидела большая компания. Лесник тоже был психом, любую безобидную ситуацию он умело превращал в конфликт.
  Когда я вернулся, Лесник дрался с двумя амбалами, уже имея в активе разбитый нос и солидный фофан. 'Как быстро всё меняется в жизни', - успел подумать я и получил ногой в живот. Мы покатались немного между столиков, потом немного на улице, повозюкались на обледенелых клумбах и пошли пить мировую. Водка лилась рекой, пока в угаре лихие типы и расписные девки не слились в разноцветное колесо. Последнее, что осталось в памяти, как я лежу на толстых коленках в колготках сеточкой, меня тошнит и я вылетаю из машины.
  Очнулся я в незнакомом холодном подъезде с пакетом на голове, в порванных штанах, денег не было, двадцатка испарилась из заднего кармана.
  Такое мерзкое утро бывает раз в два-три года. По улице я шел совершенно опустошенный с кусочками блевотины на одежде, они выглядели как кусочки мозга, которого навсегда лишилась моя голова. Ноги не знали, куда им идти, и безысходно мешали башмаками грязь с выпавшей за ночь снежной крупой.
  Выбрав подъезд потеплее, я остался на верхней площадке и уснул. А проснувшись, понял, что умираю. Из рыбы-анабас, бодро ползшей за пальмовым вино, я обратился в мощи, не подлежащие восстановлению. В такие моменты проклинают жизнь и стараются избавиться от неё побыстрее. Так я и решил поступить, но вдруг вспомнил Катю.
  Катя Титова жила поблизости на улице Германа Титова, сочиняла стихи и водила дружбу с поэтами. Как настоящего психа Катю переполняли безумные образы, она говорила быстро, не останавливаясь, будто слова не имели смысла, а были как камешки, сами сыпавшиеся на собеседника. Катя влюблялась во всех, кто проводил в её постели несколько дней. Я там задержался, потому что ни одна женщина так настойчиво не предлагала себя в жены, остальные считали такой исход дела опасным. А Катя была уверена, что будет очень весело.
  В каком бы состоянии я ни появлялся, она всегда была безумно рада. И впускала, даже если у неё находился какой-нибудь мужик.
  - А что мне остается? - говорила она, указывая на комнату, где лежал мужик. - Ты же не хочешь со мной жить. Приходишь только, когда тебе совсем некуда идти.
  И как я мог забыть про неё.
  Катя встретила меня, как всегда, с улыбкой на лице.
  'Все-таки она больше похожа на сумасшедшего паренька, чем на девушку, - подумал я. - Если бы я с ней жил, то ловил бы себя на мысли, что живу с пареньком'.
  Катя напоила меня чаем и искупала. Если не считать двух котов-пидарасов, ссавших где попало и порочно шнырявших по-тихому друг за другом, в доме царил уют.
  - Неужели ты не понимаешь, - говорила Катя, приводя меня в порядок, - что самый важный человек, это тот, кто тебя искал. Не тот, кого искал ты, а тот, кто искал тебя. И поэтому я для тебя самый важный человек. А ты все время куда-то убегаешь.
  - Кать, если двое сумасшедших будут жить под одной крышей...
  - Будет очень хорошо и весело, - перебила Катя.
  - Это будет слишком весело. Такое веселье ничем хорошим не кончается.
  - Ну вот, ты опять отказываешься. И в следующий раз появишься неизвестно когда.
  Я провел у Кати день и ночь. Когда мы проснулись, было невероятно светло. Я лежал с ощущение отпущенных грехов, было легко, как будто у меня выросли белые крылья. Оставалось только взмахнуть ими и улететь.
  - Ой! Сколько снега навалило! - радостно запрыгала возле окна Катя. - Правда здорово? Остаешься у меня жить?
  - Нет.
  - Смотри, как бы ты не пожалел о своем решении, - сказала Катя, провожая меня за дверь. - Передумаешь, а уже поздно.
  - Кать, чего суждено, того не миновать! - кричал я, прыгая вниз по ступенькам. - Поздно или рано!
  - Запомни! Самый главный человек - тот, кто тебя искал! Тот кто тебя искал!
  Первый снег хрустел под ногами, словно разговаривая. Казалось, что идешь по спине гигантского белого медведя. Сахарная шкура доверчиво терлась о ноги.
  - Если райский поезд ушел без меня, значит, будет какой-то другой, - говорил я себе, мысленно уже плюнув на карьеру ритм-гитариста.
  Еще раз искать денег на поездку к Оптимисту я не собирался. На трамвайной остановке топталось двоё, я и маленький человек с гитарным кофром. Он напомнил о недавних творческих планах. Не выдержав, я рассмеялся. Человек с интересом посмотрел в мою сторону.
  - Не состоявшийся ритм-гитарист, - представился я. - А ты кто?
  - Кобзарь.
  - В смысле певец, играющий на кобзе?
  - Во всех смыслах. У меня фамилия такая.
  - Куда едешь?
  - В Германию.
  - На трамвае?
  - На самолете. Улетаю сегодня ночью.
  - Развлекаться?
  - Работать.
  - А у меня не получилось уехать.
  И я рассказал историю райского поезда.
  - Кто же на райском поезде за доллары ездит, - засмеялся Кобзарь.
  - Точно, - улыбнулся я. - А я как-то и не подумал.
  Трамвай подкатил как корабль по белому морю. Проехав несколько остановок как острова к острову, мы выяснили, что у нас много общих знакомых и интересов.
  - Угощаю, - угадал моё желание Кобзарь. - У меня еще есть минут сорок.
  - Отлично. Кроме того, меня уже укачало, - согласился я.
  Мы сошли на берег и обзавелись бутылкой вина. Оно развязало мне язык, и я рассказал историю про одного бродягу. Он работал в одной из роскошных гостиниц Парижа, разливая вино в погребе, а потом спился и стал бродяжничать, находя, что так гораздо лучше. Напиваясь вдрызг, он пел хриплым голосом одну и ту же арию из 'Фауста'. По его мнению, это производило впечатление на полицейских, которые должны были думать, что он не простой человек, раз знает оперу.
  - Так что, Кобзарь, - посоветовал я, - если будут проблемы с полицией, затягивай оперу. И лучше из 'Фауста'.
  - Пора мне, - посмеявшись, сказал Кобзарь, - скоро самолет. Домой еще надо зайти.
  Мы сели в трамвай. Люди недовольно толкались.
  - До встречи! - крикнул я, провожая Кобзаря.
  Несколько часов я катался на трамвае по кругу, по заснеженному городу с белыми домами, белыми улицами и белыми деревьями. Я катался со странным забытым умиротворением, разглядывая всё как в первый раз. Мне не хотелось выходить, куда-то идти, о чем-то думать и с кем-то разговаривать, хотелось - не спеша катиться по белому городу. Видеть, слышать и понимать то, что открывается тем, кто никуда не спешит, не мелочится и не фальшивит. Кто играет жизнь по нотам, не перевирая ни одну.
  Я катался до тех пор, пока не понял, что этот трамвай и был моим райским поездом.
  
  тот, кто тебя искал
  Трудно по-настоящему представить, как нас много. Наши разные судьбы, дела и поступки бесконечными потоками нисходят на мир. Находясь в одиночестве, скрываясь от общества за мечтой, мало ощущаешь весь этот хаос, но стоит к нему прикоснуться, и ты уже песчинка в невообразимом пространстве бытия. Песчинка, которая, гоняясь за другими такими же песчинками, выполняет трудно постижимую, но, скорее всего, нужную миссию.
  Мир предлагает нам любовь и тишину. А мы в суете убегаем от них прочь.
  Можно жить в раю, можно жить в аду. Можно жить, где угодно. Можно вообще нигде не жить, но всякий раз, проникая сюда под видом обретшего плоть духа, понимаешь: без любви тут делать нечего. Понимаешь и забываешь, что там, где её нет, жизнь подобна тяжелому сну.
  Уже месяц я ошивался в доме отца. Это его раздражало, и мы постоянно ругались. Отец только что перенес операцию на сердце, расстался с любовницей, жизнь ему поднадоела, а тут еще в доме появился взрослый сынок-оболтус. У него имелся один - приемный, так на шею еще свалился и родной.
  Вовчик, названный братец, - классический подросток-двоечник из киножурнала 'Ералаш', тайком курил, бил стекла в школе и грубил старшим. Общий язык мы нашли быстро - сидели целыми днями за компьютером и мочили бесконечных виртуальных врагов. Для психа, вроде меня, впасть в детство, раз плюнуть. А если не хватало денег, Вовчик ссуживал скопленную мелочь, и я шел за пивом. Иначе проводить зиму, я смысла не видел. Отца это бесило, он не знал, как избавиться от старшего оболтуса. Тем более что я кормил его обещаниями.
  - Всё будет хорошо, - повторял я отцу одно и то же. - У меня есть два варианта, чтобы выпутаться из сложившейся ситуации и не жить в твоем доме за твой счет. Либо я еду в столицу торговать медом, либо в другой город, но там я буду ритм-гитаристом в одном малоизвестном ансамбле.
  - Только не занимайся хернёй! Не занимайся! - сразу заводился отец. - Что это за бред про ритм-гитариста! Езжай в Москву и торгуй медом!
  - Это решится к концу месяца, - объяснял я. - Вакансия пока на плаву. Надо подождать.
  Неделями я не выходил из дома. Часто меня мучили непонятные страхи, и тогда было все равно - торговать медом, дерьмом или индульгенциями. Иногда я еле сдерживал желание побиться головой о стену и размозжить кипевший мозг. То ли так действовало зима и отсутствие любви, то ли нагонял жути общий кризис жизни. А может, еще что. Но в такие промежутки я просто подыхал от странной тоски, выползая из комнаты, лишь чтобы посрать да полежать в ванной с надеждой, что забудусь и утону там. У меня расшаталось душевное здоровье, я чувствовал себя безумно одиноким. Меня перестали понимать все, кого я знал. И я перестал их понимать.
  В конце зимы пришло сообщение, что я принят на работу. Честно говоря, мне плохо представлялось, в чём она заключалась - что-то связанное с продажей мёда в Москве. Я просто радовался, что смогу уехать. Люди, которые предложили работу и купили билет на поезд, называли себя староверами. О староверах я знал немного. Только то, что началась их история с раскола церкви при Никоне, и что как прежде они налагают крест двумя перстами. И еще я почему-то помнил одну фразу из протопопа Аввакума: 'Аз же от изгнания переселихся во ино место'. И более ничего. Самое главное - на руках имелся билет, и я рассчитывал, чуть ли не с поезда сбежать от взятых на себя обязательств.
  Зима отступала, можно было отправляться бродяжничать.
  К счастью, мой отец не был таким, как мистер Крейцнер, который будучи прикованным к постели подагрой, увещевал своего сына, что у того нет другой причины, кроме склонности к бродяжничеству, покидать отчий дом, где легко выйти в люди и жить в довольствии. Отец мой напротив даже обрадовался, узнав, что я еду так далеко. Он только и сказал, поглаживая круглый живот.
  - Ну, не забывай нас, пасечник. Мёд будешь высылать? Ты там давай, время даром не теряй. Невесту найди себе. Нечего тебе здесь делать.
  Вот с таким напутствием в начале весны я сел на поезд и отправился в столицу с одним желанием - никогда не возвращаться. Между прочим, это был день паука. А паук символ творца-одиночки, который может противопоставить себя всем, но, показав взлет творческой мысли, скорее всего, будет наказан за гордыню. Камнями дня были: лабрадор, гиганит, морион, кровавик, хризолит, уваровит и зеленый гранит.
  Никто не знал о моём отъезде, и я уехал трезвым.
  Перед поездом я зашел в книжную лавку купить какую-нибудь книгу по пчеловодству. Первым попался 'Пчеловод' Максанс Франс. Не задумываясь, я купил. Написано было так себе, но если бы я взялся писать небольшой текст, то для начала попробовал бы именно так, что бы не заразить читателя своим безумием. Перевернув последнюю страницу книги, я долго размышлял о том, что уже близок к тому, чтобы стать пчеловодом.
  В поезде редко скучаешь. Особенно, если едешь в плацкартном вагоне открывать новый мир. Здесь как в таборе, всё на виду, ничего не скроешь.
  В попутчицы мне достались две разговорчивые тетки лет пятидесяти. Одна намылилась навестить сына и невестку, а другая возвращалась от дочки и зятя. В два дня пути за бесконечным жеванием и чаем они пересказывали семейные истории: свои, своих знакомых, соседей и звёзд эстрады и кино. Больше всего мне запомнилась история об одноногом бродяге, который женился на старухе лет восьмидесяти и выгнал её из дома. Пройдоха был младше вдвое, у него имелось множество дружков, таких же бездомных негодяев. Завладев квартирой, бродяга созвал их всех. И они устроили пиршество, стащив с помоек всё съедобное. Но в одну из ночей бродяги забыли выключить газ и всей бандой угорели. А старушка таки угодила в дом престарелых, потому что с непривычки тронулась умом за неделю бродяжничества по подъездам.
  Поздно вечером на верхней полке за стенкой подвыпивший облезлый умник, ехавший в Казань, нашептывал двум студенткам историю о черном проводнике, который ночью ходит по вагонам, вызывает тех, кто не спит, в тамбур и душит черным чулком. В полудреме я слушал эту историю и уснул, а ночью проснулся от того, что кто-то задел мои ноги. Они всегда загораживали проход, если я их вытягивал. Открыв глаза, я увидел спину проводника. Он прошел до конца вагона, обернулся и позвал за собой. Но я не пошел, я уже знал, чем это может кончиться, и лег спать на другой бок.
  Поезд, полный кочующих людей, ночные остановки и перегоны, чай в полумраке, стук колес и мелькание огней за окном - это отдельный космос, который многие никак не могут забыть и потом приходят на вокзал понаблюдать за проходящими поездами.
  Утром третьего дня пути я сошел на Казанском вокзале и, миновав шумный барьер грузчиков и извозчиков, спустился в метро. Через час я постучал в дверь дома на улице Рогожский поселок, где должны были обитать староверы. Увидев на пороге невысокого коренастого человека с бородой, как у Робинзона Крузо, я понял, что попал туда.
  - Из Барнаула к вам, работать, - объяснил я.
  - Холмогоров, - радостно представился человек.
  - Здрасьте, Александр Константинович, - я уже знал имя своего начальника. - Вот прибыл.
  А сам подумал - поем и сбегу. В столице жили друзья, было где остановиться на первое время.
  - Проходи, мы как раз завтракаем, - улыбка не сходила с лица Робинзона Крузо.
  Я прошел, чувствуя его взгляд, ищущий во мне изъян.
  В просторной кухне за длинным столом сидело человек пятнадцать. Из них, если не считать женщин, двое-трое еще тянули на староверов, а остальные - чистой воды разбойники. Один по бандитски лыс, другой - чернокудрый - явно цыган, а между ними поблескивал хитрыми глазами человек кавказской национальности. Вся банда молча жевала, разглядывая меня как диковинку.
  - Здрасьте, староверы, - стараясь соответствовать бодрости начальника, сказал я.
  - Молиться будешь? - спросил Холмогоров.
  - Чего? - не понял я.
  - Мы уже помолились перед завтраком, - объяснил Холмогоров, указывая на икону над холодильником. - А ты, если хочешь, сейчас помолись.
  - Да не, я попозже. Мне бы умыться.
  Но сначала мне показали мою комнату с сиротской кроватью посередине. Как и три остальные комната была отгорожена покосившимися листами деревокартона. Здание восемнадцатого века за последние девяносто лет сменило несколько десятков хозяев. В душевой висел пожелтевший памятный лист с указаниями, как правильно мыть младенца.
  - Здесь раньше располагался детский интернат, - сказала женщина, приставленная разъяснять и показывать. - А ты старовер?
  - Пока еще нет, - признался я.
  - Ирина, - улыбнулась женщина.
  - Слава.
  - Как ты попал сюда, Славик? - спросила Ирина так, словно попадать сюда не следовало.
  - Москву мечтал повидать, - дал я традиционный ответ.
  - Ну-ну, - покачала головой Ирина, - теперь повидаешь...
  Когда она ушла, я наскоро умылся и переоделся. Потрескавшееся зеркало, желтый унитаз и собачий холод делали и без того неуютную ванную комнату похожей на место, где обмывают трупы, провожая их в последний путь. Через несколько минут я вышел к уже осиротевшему столу.
  - А где все? - спросил я у Ирины.
  - На работе. У нас с этим строго. Поел и сразу на точку, на рабочее место. У нас все работают, даже Холмогоровы. Остается только один дежурный.
  - А когда я приступаю к работе? Чего нужно уметь то?
  - Завтра все расскажу и покажу.
  - За столом только ваши были? - спросил я, припоминая пеструю банду.
  - Да, наши. К обеду из Питера с ярмарки приедут Люся и Иван Абрамыч. Ты смотри, не сбегай от нас! Через месяц в Питере ярмарка, я слышала - тебя, вроде как, отправят туда.
  В северную столицу я не наведывался лет пять, и возможность прокатиться за счет староверов в приличное место мне очень понравилась. Когда я пил чай, лазая ложкой по семи сортам меда, то как раз размышлял о возможной задержке у староверов. И тут появилась она...
  - Здравствуйте, я Людмила, - поставила она у порога большую сумку. - А вы наш новый продавец?
  - Продавец я новый, - глупо повторил я, чуть не подавившись медом.
  Она была белая и пушистая, как мама-зайчиха, к ней как-то сразу хотелось прижаться и всю потрогать. Так мне показалось. Только я встал, чтобы прикоснуться к ней, как появился еще один тип, на первый взгляд довольно почтенный - борода седая до пояса, взгляд и улыбка осмысленные и открытые.
  - Здорово, будем знакомы! Я Иван Абрамыч! - гаркнул старец да так, что я чуть не оглох и не поседел, как он, и добавил. - Из Молдовы я!
  Старовер громко захохотал, обнажив стертые зубы. Только я прочистил уши, понимая, что психи прячутся в ком угодно, как закричала Ирина, бросаясь на шею пушистой подруги:
  - Люська приехала! Подружка моя любимая! Я прямо соскучилась без тебя!
  Появление Люси разрешило мучивший меня вопрос: зачем я еду к староверам? Ответ снизошел как откровение: здесь обитала женщина, в которую по космическому расписанию должен был кто-нибудь влюбиться. Пространство подыскивало того, кто сгодится на это дело. А так как я был безработный и бездомный никому не нужный влюбчивый сукин сын, то меня и подогнали.
  Вечером ко мне подошел парень лет двадцати пяти, он был из тех, кого я принял за староверов. Вид он имел самый простецкий - немного лопоухий, очень подвижный и разговорчивый.
  - Привет, я Вася! Гашиш куришь? - так он начал знакомство.
  - Курю, - ответил я, решив, что если это проверка, то легко оберну ответ в шутку. - Отчего ради баловства не покурить.
  - По тебе видно, что куришь. Глаза то шальные. Пойдем, братан, на улицу. У меня заначка есть.
  Мы вышли во двор. Вася достал из-под крыши веранды бурбулятор, слаженный из пластиковой бутылки, и зарядил гашишем. Выдыхая дым, мы глядели на большую с зеленым куполом церковь за оградой.
  - Вон там, - кивнул Вася в сторону каменного строения, - живет Олимпий, митрополит всея Руси православной старообрядческой церкви.
  - Круто, сам митрополит, - немного удивился я. - А там что?
  В глубине двора стоялое низкое не имевшее окон зданьице из белого кирпича, оттуда доносился странный звукошум.
  - Это зеркальная мастерская, - охотно объяснил Вася, - там работает Лёва, старый армянин. Сейчас он занят, потом познакомлю.
  - А лысый кто? Тот, что утром за столом сидел.
  - Придурок.
  - В смысле?
  - Без смысла, просто придурок.
  - А тот с кавказской внешностью?
  - Мухтар, шофер как и я. Его взяли к староверам, потому что он муж родной сестры Холмогорова. Хитрый черномазый жук, но это между нами. Понял?
  - Хорошо. Имя то прям собачье... А еще здесь кто есть?
  - Мария Яковлевна, жена Холмогорова. Она старше его на десять лет, ревнует мужа ко всем новым бабам, которые появляется у нас. Наш шеф хоть и с длинной седой бородой, а мужичок активный. Уже был случай с молоденькой продавщицей, хе-хе. А тот, небольшого роста, в пиджачке и при галстуке, Володька, ему под пятьдесят, он бывший боксер, редкий бабник, удачно ухаживает за Ириной.
  - А Люся?
  - Что понравилась? - хитро прищурился Вася.
  - Интересная.
  - Пошли пивком побалуемся, - вдруг предложил Вася.
  - У меня денег нет.
  - Угощаю, землячок, - по-братски похлопал меня по плечу новый дружок.
  После третей бутылки я уже знал о староверах почти всё. Вернее не о самих староверах, а о тех немногих, с кем предстояло жить и работать. Они, так выходило, были бродяжками. Русские, белорусы, молдаване, цыган и аварец собрались под одной крышей совершенно случайно, странствуя по дорогам судьбы. Хм, на самом деле, странствуя - это слишком красиво для них. Просто шляясь по узким кривым тропинкам жизни, и никто из них не знал, как долго пробудет здесь и куда попадет потом.
  На следующий день Ирина привезла меня в торговый комплекс на улицу Орджоникидзе на садоводческую ярмарку 'Фазенда'. При советской власти здесь был мощный станкостроительный завод - гордость страны, ныне представлявший из себя всего лишь огромную торговую площадь для турков. Они по-хозяйски забивали его барахлом.
  Завод построили на месте старого кладбища при Даниловском монастыре. Наверное, потому завод и скончался. Тут до сих пор водилась нечисть: под ногами пробегали непонятные черные коты, а по углам мелькали недружелюбные призраки старушек.
  Ирина подробно втолковала мне рабочую установку. Схватывая на лету, я понял, что должен по максимуму энергично впаривать людям мёд, бальзамы и травяные чаи, внятно объясняя как они полезны и натуральны. В принципе работа, если халтурить, не бей лежачего. Всегда можно закрыться, сходить в бар, чего-нибудь выпить и поглазеть на всяких проходимцев. Главное - помнить полезные свойства мёда и трав, иметь убедительно здоровый вид и скармливать пробники потенциальным покупателям. К обеду я нашел за углом аптеку, накупил пузырьков с настойкой боярышника, смешал её с безалкогольными бальзамами и занялся демонстрацией самолечения.
  Вечером, когда от процедур я с трудом выговаривал слово 'мёд', организаторы ярмарки презентовали продавцам несколько ящиков дешевого шампанского. Быстро расставили столы, накидали на них конфет и пластиковых стаканов. Но так как многие сбежали с работы пораньше, на каждого оставшегося вышло бутылки по три-четыре шипучего пойла.
  - С первым рабочим днём! - поздравила, чокаясь, Ирина.
  - Спасибо, - сказал я, понимая, что не уйду, пока не вспучит живот.
  Возвращались мы с Ириной в обнимку, с трудом переставляя ноги, неся трофейный пакет полный сладостей и шампанского.
  - Как прошел первый рабочий день? - жизнерадостно поинтересовался Холмогоров.
  - Кажется, я начал вникать в смысл нашей работы, Александр Константинович, - доложил я, делая самый трезвый вид. - Как говорили Магомет, римский ученый Варон и русский пчеловод Прокопович: ешьте мёд и выздоровеете.
  - Молодец! - похвалил Холмогоров.
  Поужинав, я уснул раньше всех. Жажда разбудила меня среди ночи, и только я начал осторожно пробираться на кухню, как услышал голоса. Они шептались в одной из комнат.
  - Пока всё идет, как надо, - чуть слышно говорила женщина. - Надеюсь, он не изменит решения и останется здесь до конца лета. А мы пока позаботимся об остальном.
  - Я сделаю всё, что в моих силах, - уверенно и так же тихо сказал мужчина.
  Голоса были знакомы, но я неловко скрипнул кроватью, и они смолкли. Эти голоса я слышал через отверстие в квартире, где жил с Викой. Я не успел их позабыть.
  - Ты женат, дети есть? - спросил Холмогоров перед утренней молитвой. - Как их упомянуть?
  - Нет у меня никого. Только мама, её упомяните.
  И я опять вспомнил о Вике. Перед отъездом в Москву я несколько раз звонил, интересовался её судьбой, но родственники сказали, что она исчезла сразу после моего побега.
  - На молитву становись! - скомандовал Холмогоров.
  Начался второй день, а при виде ухоженной дедморозовой бороды меня уже начинало подергивать. Через неделю, гуляя по Рождественскому бульвару, я жаловался приятелю, прожившему в столице лет десять:
  - Куда я попал, Юрец! Прошло чуть больше недели, а эта богадельня верхом на торговле уже поперек горла стоит! С утра до вечера разъезды, товар, выручка, я даже не знаю, что в мире творится! Перед завтраком помолились, перед ужином помолись, осталось только дождаться нравоучения о грешной жизни! Только и радует, что мёд можно есть до отвала и гашиш у Васи не переводится.
  - Ничего страшного, - успокаивал Юрец. Он родился в Ташкенте, студентом пережил в столице смутные времена девяностых и умел принять участие в судьбе друзей. - Представь, что староверы это волшебные малютки-медовары. Помнишь, что мёд - символ поэзии? В Старшей Эдде есть чаша поэзии, полная мёда богов, его в спешке расплескали, и кому на голову пали капли мёда, тот стал поэтом. Тебе еще повезло, что ты торгуешь медом, а не туалетной бумагой.
  - И что это значит?
  - То, что тебе нужно отдать должное меду поэзии и какое-то время позаниматься этим, - уверенно объяснил Юрец.
  - Чем позаниматься? Мёдом или поэзией?
  - Тем и другим, ешь мёд и сочиняй что-нибудь. Я уверен, толк будет, и здоровье поправишь. Да и в молитвах нет ничего плохого. Так что, в принципе, ты попал не в самую плохую компанию.
  - Возможно, ты и прав, только скорее бы это закончилось, - вздохнул я. - Может, по двести сухого?
  - Где?
  - В Елисеевском.
  - Ну пошли.
  - Что хоть в мире творится? - спросил я уже у стойки с бокалами.
  - Ничего интересного, начались поиски Бен Ладана. Кстати, как тебе эта война в Ираке?
  - Никак, меня больше пугают внутренние войны в моем сердце и животе.
  - Внешнее - это почти всегда отображение внутреннего, - заметил Юрец.
  - Согласен, - кивнул я, - Как твои внешние дела?
  - Собирался лететь в Америку, билет был на послезавтра, но из-за последних событий пока откладывается.
  - Слушай, старик, но это еще не всё, - понизил я голос, оглядев очередь. - За мной там следят.
  - Кто следит? - не поверил Юрец и зевнул.
  - Если бы я знал, но это точно...
  - Перестань, - успокоил Юрец. - Это у тебя от недосыпания, поменьше кури гашиша на ночь. И непрестанно развивай тягу к сочинительству. Хочешь, я тебе привезу из Америки какой-нибудь старенький ноутбук будешь туда забивать свои впечатления.
  - Конечно, хочешь.
  Мы взяли бутылку вина и встали в сторонке. Публика в винном зале колыхалась предельно демократичная: проходимцы разного рода, то ли бродяги, то ли художники, служащие, пенсионеры и непонятных возрастов женщины в обнимку с кавалерами по мастям, которые в преддверии горячей ночи щедро направляли из еще тяжелых и прохладных бутылок в бокалы спутниц бесконечные струи вина. Картина напоминала домашнюю репетицию мировой вакханалии.
  К староверам я возвращался в нехорошей задумчивости. Зачем же я нужен этой жизни? На что сгодится такое барахло? Может, просто сдобрить следующий мусор? Жизнь так и не посвятила в свои планы. Осознание этого иногда бывает достаточно, чтобы впасть в отчаяние.
  У ворот в наш двор стоял Лысый, все его называли только так. Его нелепость заключалась в том, что он не понимал, куда попал, и полагал, что в нашем балагане ему светит карьерный рост. Лысый попросил сигарету и, прикурив, неожиданно спросил, он немного заикался:
  - Ск-колько те-бе лет?
  - А что? Какие то неувязки?
  - Ни-как не пойму, то ты в-выглядишь оч-чень молодо, особенно, ко-огда смеешься, то вдруг ты совсем старик, е-щё если с-ссутулишься и мрачно молчишь.
  - Блуждающий возраст, печать будущего, - засмеялся я.
  - Вот. С-с-сей-час ты у-уулыбался и выглядел как салага.
  - Иди ты на хер, - добродушно предложил я.
  - Я с-старше те-бя лет на десять, - зачем-то сказал Лысый.
  - Иди на хер, - повторил я.
  - Здесь м-ме-ня никто не понимает, - с грустью проговорил Лысый. - Даже ты. А ты ведь д-до-олжен меня понять. Ты не такой, как все. Я д-давно ищу кого-нибудь, кто бы меня понял. Зн-наешь, раньше я очень сильно п-пил. Видишь вот это.
  Он указал на изуродованный нос.
  - Это м-мне п-пытался откусить м-мой со-б-бутыльник, я чуть не придушил его. Я когда нап-пивался, видел в людях демонов. И н-начинал их ду-шить. Теперь я сам п-похож на демона с этим изуродованным н-носом.
  На самом деле внешне он был похож на толстую мышь из тех двоих, что днем и ночью терроризировали кота Леопольда. Кроме того Лысый был занудой, он постоянно подтверждал правило: люди, которые много говорят о пустяках, в глубине души всегда чем-то недовольны.
  - Здесь нет никого, кто бы п-п-росто хотел послушать меня, - жаловался он. - Ты ведь мог бы уделить мне н-н-немного внимания.
  - Иди ты на хер, - сказал я в третий раз и пошел мимо.
  - Подожди, - крикнул Лысый в спину. - Ты не заметил, что здесь за т-тобой следят?
  - Что?! - шарахнулся я обратно.
  - Д-да, все с-следят. И я с-слежу, - проговорил Лысый, глянув куда-то сквозь мир.
  - Ты это о чём?
  - Никому здесь не верь, - сказал Лысый, улыбаясь самому себе. - Здесь ни-кто ни-кого не любит.
  - Идиот, - разозлился я.
  - Ид-ди-от, - чему-то обрадовался Лысый.
  В общаге меня остановила Ирина. Руки она держала на бедрах и пеленала почти материнским взглядом, от нее исходил вкусный дух готового ужина. Её характер подкупал чисто сибирской прямотой и озорством, я ей подмигнул. Люди, которые легко оставляли прошлое и насиженные места, всегда мне нравились больше остальных. Я сам больше верил стоптанным сапогам, чем домашним тапочкам. Те, кому не сидится на месте, идут по следам новой жизни. Именно бродяги слышат отзвуки новой жизни, они и её находят. Жизнь, которой не управляют только наши лучшие мысли.
  Там, где мысль, там и всемогущество. Кажется, так сказал Гюго.
  - Тебе тут звонил один, - сказала Ирина, глядя на меня, как на человека, которому нормальные люди не позвонят.
  - Кто?
  - Какой-то Митрофан.
  - И чего?
  - И ничего, я объяснила, где завтра тебя можно найти. Завтра узнаешь чего. Садись есть, мы с Люсей курник испекли.
  - Вот это уже лучше.
  Митрофан Насосов считался уже лет десять как культовой фигурой в родном городе. Музыка и поэзия в его понимании звучали неистово. А на днях он приехал в Москву сразу по двум делам: на съезд НБПР и подзаработать моделью. Приехал с черным дипломатом на кодовом замке. А побыть моделью его пригласил старый знакомый, вспомнивший о хулиганской харизме рокера. Однако в пьяном забытье Митрофан съехал лицом по ступенькам штабноге бункера, и теперь отвергнутый партией и модельным бизнесом шлялся по столице с покарябанной рожей в темных очках, выискивал знакомых на предмет мелочи на метро. Он легко мог отобрать эту мелочь у прохожего в подворотне или заиметь другим похожим способом. Хорошо нашлись люди - отговорили его, ведь Насосов был не из тех, кто сразу изменял себе.
  - Вышла книга в 'Амфоре' нашего барнаульского писателя Такмакова, 'Дом для престарелых убийц', - под дождем у ракеты на ВДНХ мы пили с Насосовым травяную настойку, он рассказывал, - я прототип одного из персонажей, Митрофана Отбросов. Очень мерзкий чувак, но бунтарь... Даже не представлял, как это забавно оказаться на страницах книги. Вроде ничего особенного, но все равно что-то происходит. Если будешь писать книгу, можешь тоже упомянуть обо мне, так вскользь, я не против. Я и сам теперь в союзе поэтов.
  Не против, так и я не против. Держи, Митя.
  Насосов уехал после того, как внял совету не грабить прохожих, позвонил родителям и рассказал, где в его квартире лежит заначка. Получив деньги по телеграфу, он смачно отхаркнул в сторону гудевшей столицы и укатил к привычным развлечениям.
  На следующий день из шумной столицы в Сибирь улетел и Холмогоров, передав свои полномочия супруге, Марии Яковлевне. Справиться с пиратским судном, плывущим пока еще под флагом староверов, пожилой женщине было трудно, как и принять то, что ее окружают вечные бродяги, а не Иуды и Каины.
  Судьба доброй старушки тоже была не из простых, и теперь она вместе с нами понеслась на горбе у веселевшихся демонам. Мария Яковлевна единственная, кто подолгу молилась и отдавала поклоны Богу. Наши продавцы относились к этому скептически только потому, что не понимали, как это человека, который столько кланяется Богу получает в ответ болезни. Продавцам было невдомек, что он может любить и так.
  В канун Пасхи мы с Марией Яковлевной стояли на православной ярмарке и в четыре руки еле отбивались от покупателей. Жители многомиллионного летающего острова очень ценили горный мёд и травы, верили в их целительную силу. Уповали, как на источник долгой счастливой жизни. Людям свойственно верить, что природа все еще на их стороне.
  Выползали мы с ярмарки чуть живые, взмыленные, как будто нас весь день объезжали. В один из душных вечеров мы медленно шли к метро и делились воспоминаниями. И вдруг Мария Яковлевна задумчиво проговорила:
  - Чем-то ты похож на моего Стасика.
  - Какого еще Стасика?
  - Поэт он был, любил меня очень, и я его любила, - Мария Яковлевна рассказывала вроде как мне и кому-то еще за плечом, - только пил он много, бродяжничал. Больше всего не любил работать как все, официально. Говорил, что дед его белогвардейский офицер завещал ему не покидать родину и не работать на государство. Уезжал мой бродяга в тайгу охотился, промышлял. В общем, к осени всегда деньги привозил. А однажды его избили по пьяному делу. Да так избили, что он умирать стал. Долго мой Стасик умирал, мучился. А когда умер, я в один день и постарела. А потом еще год в больнице лежала, память отказала, не узнавала я никого. С Холмогоровым то мы потом обвенчались, когда я к Богу пришла.
  В метро она вынула из сумочки маленькую книжку в мягкой обложке и протянула мне. Это был сборник стихов её любимого поэта. "Я-файтер" так назывался сборник.
  - Файтер, это такой боксерский термин, - объяснила она, когда я открыл книжку. - Это боксер наступательного боя, он плохо владеет приемами защиты и поэтому вынужден держать удар противника.
  Мне было интересно, хороший поэт - это редкость. Не стоило большого труда понять, что Марии достался настоящий поэт. Первые же строчки как бойцовские перчатки, я еле успевал уворачиваться:
  Я - файтер. Жизнь меня учила.
  Да так учила - в дых и в пах.
  Самонадеянность лечила
  в прижимах и на шиверах.
  Потом я открыл наугад:
  По дорогам страны я, как волк одинокий,
  прошагал по годам, по любви, по мечтам.
  Мне опалые листья бросались под ноги.
  И горстями в лицо ветер морось метал.
  Столько вынес, а все-таки понял немного.
  Ну а, может быть, больше, чем кто-то другой.
  Есть у всех одиноких спасенье -- дорога,
  а в тревогах ее -- первозданный покой.
  Меня тронуло. Украдкой я взглянул на Марию Яковлевну и сглотнул рождавшуюся тоску. Женщинам намного труднее в этом мире, чем мужчинам. Всякая гадость, что творится здесь, отзывается в женских сердцах смертельной усталостью, на мясорубках любви их порой прокручивают так, что и не понимаешь, кто ими больше интересуется - бог или дьявол.
  Вскоре Мария Яковлевна уехала в Барнаул, и уже ничто не напоминало, что мы представляем торговую марку 'Старовер'. Мы были похожи на пиратов, захвативших судно и высадивших капитана и помощника на необитаемый остров. На работу мы ходили к обеду, за полночь возвращались, пиво и вино пили с вечера до утра чаще за казенный счет и как воду.
  Случилось это в разгаре лета, когда над землей пролетала большая комета. Уже был разрушен город Бумередес, на территорию военного госпиталя в Моздоке проехал автомобиль с взрывчаткой, в разных местах упали самолеты. В горах Алтая и иранской провинции Керман вот-вот должна была сотрястись земля, американские специалисты приступили к опасным экспериментам с ионосферой. А у нас наступило время полной свободы близкой к анархии.
  За старших в нашей компании безобразников оставили Ирину и Володю. Только хозяева не знали, что они любовники. Иначе вряд ли бы они повесить на сладкую парочку свое небольшое и запутанное хозяйство. Это все равно, как если бы губернатор острова Сан-Томе устав считать доходы и отдал бы своё золото и корабли заезжим пиратским капитанам, вроде Мигеля Отчаянного и его дружка Бруажу.
  Но Холмогоровы именно так и поступили, сдали клипер без боя, и теперь его трюмы были наши, и наши Бони и Рокхэм могли рулить куда им угодно. 'Новые староверы' не стали упускать такую возможность. Провернули кое-какие свои дела. Тем более, Володе стукнуло пятьдесят, и это выгодное приключение могло быть одним из последних.
  С того момента, как парочка заступили на капитанский мостик, мы все превратились в веселых проказников, а общежитие староверов в балаган. Не было ни одного дня, чтобы мы не кутили. Мы походили на староверов не более чем на мусульман или иудаистов. С утра команда опохмелялась, к обеду выходила на работу, а вечером шла поужинать на казенные деньги. Не ограниченные в свободе, кроме каждодневной сдачи остатков выручки и ночных работ на складе, мы пили с большой самоотдачей. Удивительно, что при таком положении дел торговля шла довольно бойко, и выполнялся план.
  Единственный человек, молчаливо осуждавший нас, была Люся. С детства она привыкла все делать по правилам хорошего тона: в школе и институте училась на отлично, никогда никого не обманывала и чужого не брала. Приехав из Витебска с таким неудобным багажом, Люся плохо приспосабливалась к особенностям столичного питомника, где надо хорошо владеть локтями или хотя бы врать не краснея. Староверы присмотрели Люсю на ярмарке, где она торговала белорусскими перчатками и зонтиками. Старички сразу прикинули, насколько молодая красивая женщина неприхотлива, и поманили её к себе. Люся подумала и согласилась, ведь головную боль гастрабайтеров - жилье и прописку - брали на себя хозяева. Транспорт и питание тоже были за их счет. Правда, платили маловато, зато какая экономия.
  Конечно, Люся как нормальная женщина мечтала о семье, доме и ребенке; ей исполнилось тридцать лет, а здесь в беличьем колесе мечты золушек сбывались не сразу, а то и были игрой кривых зеркал. Может Люся и переживала из-за этого, однако виду не подавала и держалась так словно ей все равно, где ступит её нога.
  Улыбка, глаза и особенно уютные телодвижения Люси быстро заставили меня поверить, что я влюблен. Так очаровываются знакомым цветком, неизвестно как попавшим на грядку с грустными тыквами. Конечно, я надеялся на взаимность. Но Люся не переносила пьяниц, склонных к употреблению легких наркотиков и бродяжничеству. Но я оправдывал себя, что склонен к этому исключительно из любви к состоянию здесь и сейчас, в котором нет времени. Вино, легкие психоделики и бродяжничество были всего лишь одними из отличных способов. Я злоупотреблял ими, но от души.
  Меня многое волновало и привлекало, а некоторые вещи совсем не трогали. К примеру, существовал ли на самом деле еретик Мартин Армянин или нет, мне было не интересно. Но если дело касалось любви, я вставал на задние лапы, и как дрессированная собачка был готов плясать кругами, высунув язык, пока не погладят.
  Люся меня гладить не собиралась. Несколько раз я встречал её после работы, чтобы вместе прогуляться домой и навязать себя как милого товарища. Однажды мы шли через Нескучный Сад и рассуждали о любви.
  - Вот что для тебя любовь? - спрашивала Люся.
  - Для меня эта такое сверхпонимание, когда чувство благодарности к любимому человеку не покидает тебя ни на миг. И все, что делают влюбленные, они делают для общей свободы, - сказал я и посмотрел на Люсю так, словно сейчас же побегу что-то делать для нашей свободы.
  - А для меня любовь, это когда основным условием счастья любящего меня человека является то, чтобы счастлива была я, - уверенно сказала Люся.
  - Вот как.
  - Да, так.
  Понятное дело, я опять ловил призрака. Что ж, каждый сам придумывает способ свести себя с ума. Мне не хватало терпения и мужества жить одному, на каждом шагу я выдумывал любовь. Я приставал к женщинам со страстными признаниями, а они начинали думать, что я страдаю сатиризмом. На самом деле я тряс призраков любви, вымаливая милостыню, а попрошаек не любит никто.
  У Люси зазвонил телефон.
  - Привет, Вася, - сказала она в трубку. - Да, со мной, гуляем. Хорошо.
  Потом трубка что-то долго говорила, и Люся смеялась.
  - Нас ждут, - наконец отключила она телефон.
  - Кто?
  - Ирина, Володя и Вася.
  Мы встретились у станции метро 'Таганская' возле театра, где Высоцкий страдал в Гамлете. Ирина и Володя смотрелись, как индийские молодожены, которым мало двух серий. Намечалось пиратское 'тихое прощание'.
  В столице маленький юркий Володя ухитрился обзавестись званием 'пчеловод России', хотя никогда не держал пчел да и пасеку видел только на картинках. Прежнюю жизнь Володя посвятил не меду, а профессиональному кулачному бою, и завершил карьеру разводящим у барнаульских бандитов. Он был деловитым и крепким.
  В Москве по просьбе Холмогорова, которому нельзя было влезть в ряды пчеловодов России, так как он имел свою торговую марку 'Старовер', Володя познакомился с Бутовым, организатором медовых ярмарок в Коломенском и Манеже. От природы будучи компанейским и общительным Володя мог убедить кого угодно в чем угодно, даже в том, что разбирается в 'Шатлах' серии SH-8. А тут какие-то пчелки! Следуя советам Холмогорова, собственной интуиции и наставлениям Ирины, Володя легко вошел в роль опытного пасечника и без труда получил необходимые документы и регалии. Теперь барнаульский файтер мог сам, послав подальше староверов, коих на дух не переносил, возить в Москву любой мед и торговать на престижных ярмарках. Пока отсутствовали хозяева, он завершал свои дела и в ближайшее время должен был отвалить.
  Глядя в хитрые глаза боксера, я подумал, что если в пятьдесят лет человек обзаводится молодой любовницей и становится тем, кем себя и представить вряд ли бы смог, даже если бы очень захотел, значит, в мире есть какие-то нити, за которые, если дергать правильно, можно получить что угодно.
  Вечером после работы изрядно голодные, как всегда готовые по примеру матросов капитана Моргана поджарить свои кожаные сумки, мы зашли в ближайшее летнее кафе, чинно расселись и закурили.
  - Что будем есть? - спросил Володя.
  - Я могу сожрать всё, что угодно, хотя в душе и вегетарианец, - первым сказал я.
  - Заказывайте, что хотите, - предложила Ирина. - Рассчитаемся казенными деньгами.
  Идея понравилась, и мы заказали как будто не могли припомнить, когда нам не удавалось прилично поесть. Официант удивленно подносила вина, пиво, водку, соки, салаты, соленые грибы, бифштексы, котлеты, долму, лазанью, жареный картофель, пельмени, сушеные кальмары, чипсы, лимоны, кофе и мороженое.
  Воздав должное Эпикуру, даже и не подозревая, что сам он страдал язвой и питался скромно, мы стали чесать языками. Прессуя желудок и печень, каждый поделился своей историей.
  Володя заразительно смеялся и подливая нам водку, вспоминал поездку в Азербайджан. Он хотел отдохнуть там недельку, а остался на год. Друзья подыскали ему в жены четырнадцатилетнюю девочку и купили дом.
  - Родители девчушки радостно сообщили, что я могу увозить ее на все четыре стороны. Я так поприкидывал, тридцать пять лет разницы... Нет, думаю, Азия не для меня, и в тот же день уехал.
  Не переставая набивать рот крабовым салатом, Ира в звуках и красках описала свои пробные поездки на чужих автомобилях. Все они завершались авариями, из них она выходила чудом, без единой царапины. И завершила обучение лихим ночным полетом через трамвайные рельсы перед несущимся в депо трамваем.
  - И вот мы сидим с другом в кабине и смотрим на дно кювета, а друг мне так спокойно и говорит, что будь я мужиком, он прямо сейчас стал бы меня тебя бить. И как даст кулаком по треснувшему стеклу, машина то была его. С тех пор я за руль ни-ни.
  Люся, разглаживая салфетку, скромно поведала о многочисленных братьях, расселившихся от Калининграда до Владивостока. Она не любила говорить о себе и всегда переводила разговор на близких.
  - И Алексей, старший брат, теперь с семьей живет в Томске, хорошо зарабатывает, - вздохнула Люся и замолчала.
  Покуривая сигарету и пуская дым прямо мне в лицо, Вася насмешливо признался, как воровал цветные металлы и ловко сдавал их тем, у кого воровал. Наваривать шальные деньги и их пропивать - Васёк считал волне геройским занятием.
  - Мои дружки, Квак и Гусь теперь мутят в Косихе без меня, звонят каждый день, спрашивают, когда обратно. Я здесь не надолго.
  Васек ждал, когда утрясутся его дела. В Косихе он избил сержанта милиции, и ему грозил срок, брат из шестого отдела сплавил Васю к староверам от греха подальше.
  Закурив сигарету и дуя в сторону Васи, я рассказал о моем первом автостопе. Я и Банан отправились в Крым искать Джоника, поселившегося среди хиппи в пещерах под Гурзуфом. Дорожные приключения лишили меня наивности.
  - В Мелитополе мы без денег стояли у мангала с печеной рыбой и пускали слюни. И тут появился местный Остап Бендером, он быстро организовал нас в банду. Прежде накормив и напоив вином. Потом он повез нас в Симферополь обучать ремеслу корманников. К счастью, но он спрыгнул с поезда недалеко от Джанкоя, увидев милицейский патруль.
  За полночь наша банда на бровях выползала на улицу, прихватив пару пустых пивных кружек для общежития. Пока Вася и Люся ловили машину, Володя купил пива, я разбил кружки, а Ира потеряла остатки выручки.
  В компании таких староверов я чувствовал себя как в семье. Хотя они мало походили на меня. Интересы их больше касались материального, они хорошо считали деньги, свои и чужие, не искали другой жизни, крепко держась за эту. Но они были живые, как ни крути.
  Утром я отказался идти на работу, организм стонал и проклинал Эпикура. Глянув в мои неподвижные зрачки, меня оставили в покое. До обеда, давясь теплым чаем, я ерзал по кровати и бредил. Когда солнце поползло вниз, я выглянул во двор. У староверов был собственный большой двор, огороженный высоким забором, и свежим воздухом можно было дышать по-домашнему, в тапках и майке. Пустые лавки и качели нагнали меланхолию и побежал через дорогу за пивом.
  Вася пригнал машину в сумерках, осмотрел мои плохо опохмеленные мощи и дал рецепт:
  - Надо идти в мастерскую к Леве. Будем пить вино и есть курицу.
  Мы купили три бутылки красного, лоснившуюся от жира тушку и пошли размять глотки на ипподром. Путь туда лежал мимо старообрядческого кладбища.
  - Зайдем, - предложил я.
  - Зачем? - удивился Вася.
  - Посмотрим, как обстоят дела у староверов после смерти.
  - Да ну их, темнеет...
  - На пять минут.
  Прохаживаясь по кладбищенским аллеям, мы остановились у самого роскошного склепа династии промышленников Морозовых.
  - Приятная неожиданность. Значит Савва Морозов был старовером как и мы, - произнёс я вслух.
  - Кто это? - озирался Вася.
  - Один богатый и нежадный чувак. Подкидывал деньжат художникам. Закончил жалко плохо.
  - Да, - уважительный протянул Вася, - с бабками нужно расставаться легко, я тоже никогда не жмусь. Есть деньги - потратим, нет - достанем.
  - Русский человек, как сказал Федор Михайлович, жалуется на две вещи, на отсутствие денег и на несчастную любовь, - просветил я Васю. - Пошли отсюда.
  На пустом ипподроме мы за несколько минут осушили бутылку вина и посвежевшие двинули в мастерскую зеркальщика.
  Пожилой армянин Лева повидал прилично, если не на роман так на повесть уж точно. В середине восьмидесятых после землетрясения в Спитаке он перебрался с семьей в Москву. Купил квартиру, получить прописку - ну и другие мечты стали реальностью.
  Однако за последний год Лева похоронил пять близких молодых родственников. То, что он зарабатывал потом, мозолями и страданиями, они получили слишком быстро и также быстро в самом расцвете сил ушли из жизни - по нелепым случайностям, в авариях и уличных переделках. Зеркальщик стал относиться к жизни без иллюзий и надежд. Поругавшись с выжившей из ума тещей, он оставил семью в большой квартире на Сухаревке и второй месяц обитал в зеркальной мастерской на Рогожке вместе с единственным другом - старым псом по кличке Лорд.
  - Добрый вечер, сэр, - пожал мне руку Лёва, имевший тягу к высокопарным обращениям. - Рад видеть вас в моем скромном жилище.
  Поздние летние сумерки, оставленные где-то за спиной, шептали листьями тополей о том, что мы открыли одну из нужных дверей. Люди живут ради встреч, и если у них не получается встретить себя, то, возможно, удастся встретить тех, кто искал их. Это важно, иначе мир будет похожим на бессмысленно крутящееся веретено.
  Лева производил впечатление старого циркового конферансье, который долгие годы с улыбкой обращался к публике, ожидая понимания. А публика закидала его дерьмом. После этого конферансье бросил работу, но при нем осталась привычка улыбаться, правда улыбка стала печальной, и старый цирковой пёс.
  Бутылки отбулькивали незаметно, мы с Васей бегали и бегали за вином. Каждое поднятие стакана старый зеркальщик сопровождал обязательным тостом. Он любил слова, которые скатывались с губ и уходили в землю, а не висели в воздухе пузырями. После каждой произнесенной с восточным пафосом маленькой речи зеркальщик мрачнел и улыбался лишь новому полному стакану.
  - А вот мы с Гусем и Кваком, - начал очередной рассказ пьяный Вася.
  Это была его излюбленная тема, о похождениях с деревенскими дружками, у которых были клички и склонности, не любимые гайдаровским Тимуром и его командой. Во всех историях Васёк, Гусь и Квак постоянно с кем-то дрались, что-то воровали и пропивали легкие деньги, незатейливо погоняя жизнь простых хулиганов.
  - Ты зачем связался со староверами? - спросил Лева, когда пьяные Гусь и Квак вместе с Васей уснули на окраине Косихи.
  - Так получилось, жизнь привела. А что, со староверами тоже можно жить.
  - Можно жить даже с пингвинами. Мне интересно, ты согласен с их правилами?
  - Я живу по своим, - в пьяной эйфории болтал я. - Верю только в любовь и свободу. В свободу, которая скоро избавит людей от системы, мы будем жить другой жизнью. Многие стремились к этому, в каждом времени водились разные там революционеры как команданте Че или как Бенвенуто Челлини, лично стрелявший из пушки в одного из Бурбонов. Вот как надо!
  - Нет ни революционеров, ни Бурбонов, всюду одно дерьмо, - покачал головой Лёва. - Простите, сэр.
  Лорд, лежавший у его ног, тяжело вздохнул.
  Впрочем, когда зеркальщик набирался до бровей, то становился еще более категоричным. Особенно доставалась староверам. Последнее время Лева жил с ними бок о бок и расходился во взглядах на жизнь во всех отношениях. Видимо причина была в том, что метрополия собиралась выселять его из мастерской, находившейся на территории, недавно официально полученной у государства.
  Мы, как могли, поддерживали нашего соседа. Подкармливали пса, заходили вечерами в гости и допоздна за бутылкой вина беседовали об одном и том же.
  - Да у меня брат в шестом отделе! Да сюда такие ребята приедут! - умело разводил пальцы Вася. - Что все эти староверы не будут знать, куда задницу прятать! Никто тебя, дядя Лёва, не выселит! Мы их выселим! В натуре, брат!
  Старый зеркальщик не слушал Васины бредни, нужные знакомства он водил и сам, но не собирался никого просить ни о чем. По его лицу блуждали мертвые тени усталости и разочарования, зеркальщик отводил от людей нос, как от кучки дерьма, он не верил ни в любовь, ни в дружбу, и все время твердил о каком-то предательстве. Позднее он рассказал простую как непотребная кучка историю о крупных деньгах, занятых другом под процент,без возврата. Зеркальщик стал мегамизантропом, и каждый, кто попадался ему поперек пути, становился личным врагом. Староверов зеркальщик считал лицемерами, не принимая ни капли их веры, потому что сомневался в самой необходимости существования людей.
  Ничего не попишешь, многие просты в своих суждениях. Для них тот, кто исполнен непонятным всепоглощающим стремлением, безнадежно глупое существо.
  Чем дольше я горбатился на староверов, тем больше страшился своей судьбы. Неужели она что-то напутала, потому и махнула рукой, оставила всё как есть, похоронив меня среди торговых лавок с мёдом, показав мне как кукиш Люсю в небесах с алмазами.
  Впрочем, мои сомнения имели и обратную сторону. После каждого их вязкого приступа, я натыкался на знаки другой жизни, которая ждала участия. То это был немой бомж, пытавшийся объяснить, как он рад меня видеть. Бродяга мычал и махал руками, не решаясь, обнять меня. Я видел бездомного кота, его выгнали, обнаружив лишай. Он мурлыкал и ластился, пока я пил пиво у чужого подъезда. Я погладил кота, и он долго бежал за мной, беспокойно о чем-то мяукая. В подъезде я встретил напуганного пса с перебитой лапой, он долго не верил, что купленный кусок колбасы для него. Заглядывая в глаза этих божьих тварей, я не просто понимал их, я понимал до слёз. Понимал, что все мы здесь ради какой-то другой жизни. Мы здесь неслучайно, и мы нужны кому-то. Кому-то, кто ищет нас, но вот кто же он. Кто?
  
  Люся в небесах с алмазами
  В каждом городе есть человек без имени, каждое мгновение он вспарывает брюхо вечности, чтобы найти там Бога. Он всюду сует свой нос, вынюхивая следы истины. Ему нужна любовь, но он получает её по капле, потому что любовь ему выжимают из камней.
  В огромном городе таким человеком был я. Все улицы и подворотни, по которым я прошелся в поисках любви, теперь пересекались в моей печени. Вокруг было пусто, но мои глаза, уши и сердце продолжали получать знаки, которые как шальные пули, прилетали отовсюду. Метаясь в разные стороны, я изматывал душу и не чувствовал - иду ли по следу или наоборот его теряю. В моей голове от постоянного ожидания чуда случались микровзрывы и тихо лопались сосуды.
  Сдавалось мне, здесь мало кто играл в такую игру. Впрочем, мне всегда было наплевать как жить - вдоль течения или поперек, я понимал, что не живу, а лишь повторяю движения тех, кто легче переносит яд этого мира. Тех, кто никогда не засунет себе в рот ствол, заряженный смертью.
  В середине апреля мы отправились в Санкт-Петербург на очередную ярмарку сбывать мёд. Безнадежную троицу староверов возглавила Люся. За рулем стонущей 'Волги' восседал бородатый Иван Абрамович, по возрасту годившийся машине в сыновья. А я со страдальческой ухмылкой и флаконом травяной настойки трясся на заднем сиденье и наблюдал за метаморфозами промозглого туманного утра, за недовольными птицами, на днях прилетевших с юга.
  Предводительница мирно дремала под дикое гудение печки. Ничто не предвещало неприятностей, но типичная молдавская неумелость загубила наш неторопливый ход где-то под Тверью. Заклинивший двигатель перешел на сторону дьявола. На наш зов из автопарка староверов, состоявшего из трех груд металлолома одной марки, на помощь прибыл еще один катафалк и стал мертвым грузом через полчаса. Поездка обещала быть запоминающейся.
  - Вот шельма! - выругался Абрамыч, - Надо вызывать третью машину!
  - Это всё староверская жадность, - плюнул в сторону четырехколесного хлама Вася. - Говорил же им купите одну машину, но нормальную!
  Головоломку Е95 взялся решать шофер с собачьим именем Мухтар. Со свойственной горцам горячностью он взял в оборот жалобно скрипевшую повозку и погнал, как молодого скакуна. Пассажиры недолго гадали, чем это кончится. Пока в роковом для автолюбителей месте - у деревни Верхние Волочки - машина ни лишилась стартера.
  Однажды мне уже приходилось терпеть аварию у Верхних Волочков. Ночью в лютый мороз я на ходу покидал через заднюю дверь старенькую 'девятку'. На процедуру пришлось решится из-за сдохшего сцепления. Не имея возможности остановиться, мы с приятелем кругами катались по Верхним Волочкам в поисках ремонтной мастерской. Я выпрыгивал на улицу, выспрашивал дорогу и тем же способом возвращался. Ответ я получил раз на пятый.
  В этот раз возбуждающе пахло весной, я попивал отвратительный коньяк и наблюдал, как Мухтар возится под капотом. Жизнь не казалась мне отвратительной на обочине дороги. Я забыл, что еду на промысел по заданию староверов, и чувствовал себя так, будто с экспедицией Фернандо де Сото плыл к Новому Свету.
  Без лишней суеты, теряя запчасти, под Люсины охи мы добирались до Питера сутки и въехали в город ранним утром, зевая, словно желая проглотить пустой Московский проспект.
  Мероприятие, на которое пригласили староверов, имело обнадеживающую вывеску: 'Красота, здоровье и долголетие'. Однако половина блуждавших по залам стариков и старушек в лучшем случае могла рассчитывать на отсрочку от могилы в несколько месяцев. Медок пользовался среди них чрезвычайной популярностью. Видимо за счет пчел и трав пенсионеры рассчитывали надуть костлявую с косой и с утра до вечера осаждали прилавок.
  В первый же день к обеду торговля встала поперек горла.
  Конечно, в Питере я мог сбежать, записавшись на судно вольным матросом. На крайний случай податься в ритм-гитаристы. Но я поглядывал на вертевшую прелестями Люсю, невольно представлял её обнаженной и с нечеловеческим упорством продолжал отбиваться от покупателей, чувствуя, как руки превращаются в счетные машинки. С чужих денег липнут грязь и обман, подушечки пальцев стираются о них, как о камни, теряя силу. Влюбившись, я как всегда готовился к худшему, слыша, как хохочут демоны желания.
  Вечером после ярмарки Люся уехала к брату на Васильевский остров, а нас с Мухтаром поселила в церковном помещении недалеко от кладбища на южной окраине города. Церковь была старообрядческой, все в ней пропиталось духом аскезы, и мы чувствовали себя неуютно. Да и аварская национальность Мухтара не приветствовалась церковниками, ждавших благообразного Ивана Абрамыча.
  - Надо бы нам курулаек найти, - вздохнул Мухтар утром, как только мы выкатились с церковного двора.
  Солнце с трудом выбивалось из-за туч, отплевывавшихся дождиком. Спрятавшись за наушниками плеера, я все-таки услышал предложение:
  - Курулаек? Это еще что такое?
  - Женщины, которые были замужем, - пояснил Мухтар, - а теперь живут одни и рады разделить свое жилье с каким-нибудь мужчиной.
  - Да, такие бы нам не помешали, - согласился я. - В церковном подвале этой ночью мне было жутковато, хотя в сон я провалился мгновенно, как в могилу.
  - Там всюду духи, я их чувствую, - поежился Мухтар. - Вах!
  - Слушай, Мухтар, - спросил я, глядя на молодую бабенку, как будто плывшую по Невскому. - Если курулайка - это уже опытная женщина, то как зовут молодую и не замужнюю?
  - Ясал.
  - Хм, ясал.
  Мы встречались с Люсей за полчаса до открытия ярмарки. Прибегая пораньше как на свидание, я терял голову от тепла и первой зелени, глупо попрыгивал и щебетал. А весеннее солнце радостно смеялось над распустившим сопли и слюни влюбленным дурачком.
  - Ну и как, нашли курулаек? - спросила Люся на следующий день.
  - Пока нет. Зато Мухтар нашел дешевое общежитие для командированных, завтра вечером заселяемся, может, там кого встретим.
  - Удачи вам, - улыбнулась Люся.
  - Давай погуляем вечерком, - предложил я.
  - Не могу.
  - Ну хотя бы прокатимся на машине через центр, - упрашивал я, - и где-нибудь сфотографируемся. На память.
  - Хорошо, но только на часок.
  Теплый вечер, ждавший у выхода с работы, позволил расстегнуть пальто и ловить ветер. Мы гуляли на Мойке, позировали у черных коней на Аничкином мосту, у памятника Петра Великого, кормили чаек у причала революционного крейсера, глядели на Неву и каждый думал о своём.
  - Я немного завидую тем, кто живет в этом необычном городе, - помолчав, призналась Люся, - ты хотел бы здесь поселиться?
  Солнце садилось за мостом, в неподвижной воде на красно-бордовом фоне отражались кокетливые дома, там же отражались и мы, задумчиво облокотившиеся о парапет. От вида наших призраков на воде, касавшихся головами, сердце шпарило кипятком.
  - Да, приятно здесь сойти с ума от любви весной. Я так молил твоей любви, смеялся, пел и плакал горько! А ты за все мои мольбы, мне обещала дружбу только! - прочитал я. - Даниил Хармс.
  - И что?
  - Он здесь хорошо писал, мало жил и плохо умер. Важнее не город, где ты живешь, а сердце, где тебя поселят.
  - Мне пора, - сказала Люся и пошла в сторону метро.
  Поздно вечером мы с Мухтаром сидели в машине недалеко от церкви, где должны были ночевать в последний раз, и ужинали. Мы пили дешевое пиво, ели колбасу с майонезом и запивали сырыми яйцами. Аппетит делал меня болтливым и я рассказывал, как автостопом пересекал Польшу от Кракова до Гданьска, где чудом избежал наводнения.
  - Мой брат тоже был в Польше, - задумчиво проговорил Мухтар. - Рэкетом промышлял, однажды в споре его один румын на нож посадил. Чудом братишка выжил и все деньги, которые заработал, и машина, и квартира, всё на лечение ушло. Вах.
  - А румын?
  - Нашел братишка его потом и убил.
  - Да, вот такая жизнь, - вздохнул я.
  - Что жизнь, - проворчал Мухтар, - нам с тобой опять в этом склепе ночевать.
  - Последняя ночь, потерпим.
  На следующий вечер мы пили пиво в собственном номере. После работы Люся, тряхнув челкой, опять убежала в гости. Меланхолично шарясь по улицам, в соседнем квартале я обнаружил общественную баню и позвал Мухтара. Не приученный к березовому венику и жару мой компаньон быстренько по-собачьи ополоснулся и убежал, а я основательно попыхтел в парной, пока не почувствовал умиротворение и чистоту. Накупив пива и колбасы, мы расположились в своих апартаментах. Общежитие для командированных стояло на Лесном проспекте, окна смотрели прямо на вход в метро, и мы чувствовали себя в гуще жизни.
  Под окном долго и сочно целовалась какая-то парочка.
  - Мухтар, как по аварски любовь? - спросил я, глядя на них.
  - Роткхли.
  - А по алтайски - сюшь.
  Мухтар игриво улыбнулся:
  - Знаешь, как по аварски семьсот семьдесят семь лягушек квакали под мостом.
  - Как?
  И тут Мухтар издал такое непередаваемое клокотание, что кто-то испуганно вскрикнул в коридоре и уронил посуду. Мы посмеялись, допили пиво и Мухтар, нацепив на уши плеер, уснул под блеющее "далеко-далёко, тебя люблю". Я же долго ворочался, прислушиваясь к разным звукам, доносившимся отовсюду.
  Сквозь полудрему я почувствовал, как кто-то тянет с меня одеяло. Конечно, это могли быть дзасики-варасики, маленькие домовые, или семья Джонсонов. Но откуда им было взяться здесь. Дзасики-варасики жили в Японии, а семья Джонсонов в Новой Зеландии.
  - Мухтар, ты? - спросонья пробормотал я.
  - Не Мухтар, а Мефистофель, - насмешливо произнёс чей-то голос.
  Вздрогнув, я открыл глаза и понял, что не могу пошевелиться. Передо мной, спиной к окну с полной луной вместо головы стоял силуэт.
  - Ты кто? Тебе чего? - еле выдавил я.
  - Гм, это я пришел спросить. Чего тебе?
  - Ме...
  - Отвечай коротко.
  - Ме...
  - Перестань мекать!
  - Ме...
  - Ах ты, влюбчивый сукин сын, - все равно поняла тень. - Или нет?
  - Нет.
  - Дай-ка, дружок, я загляну тебе в левый глаз.
  Силуэт чуть двинулся вперед и на моей левой щеке начался тик.
  - Тебе будут помогать каштан, сирень и белая роза, - заговорщицки прошептала тень.
  - ?! - мой вопрос был немым.
  Тут у меня больно кольнуло в сердце. На мгновение я закрыл глаза, а, открыв, увидел, лишь колышущуюся штору.
  Утром Люся принесла фотографии с прогулки. На всех снимках темный Мухтар был как будто вдавлен в серое питерское пространство и очень походил на Мефистофеля.
  - Ты случайно лунатизмом не страдаешь? - спросил я Мухтара.
  - А что это?
  - Это когда вместо того, чтобы ночью спать, ходишь и разговариваешь
  - Нэт. Ночью я сплю, - уверенно сказал Мухтар.
  Вечером, проводив Люсю до метро, мы выехали подкалымить. Командировочных денег на пиво не хватало, и мы за дешево развозили по городу людей, показывавших куда им надо доехать.
  - Есть такой фильм "Цена молока", - начал я.
  - Не видел, - покачал головой Мухтар.
  - Там есть героиня по имени Люсинда, - продолжил я и замолчал, решая, говорить или не говорить то, что хотел сказать.
  - О! Наш клиент! - поворачивая с Фонтанки на Московский проспект, обрадовался Мухтар.
  Парень, поднявший руку, заглянул в кабину. Он уже было совсем решился сесть, как Мухтар зачем-то повернулся к нему и улыбнулся, как можно приветливей, во всю ширь худого кавказского лица.
  - Неее, ребята, стоой!! - как ужаленный дернулся из машины парень. - Я с вами не поеду!
  - Двери хоть закрой! - крикнул я ему вслед.
  Но от парня уже и след простыл.
  - Чего это он? - удивился Мухтар.
  - Зря ты ему улыбнулся.
  - Почему зря, я думал ему приятно будет.
  - Это почему же ему должно быть приятно?
  - Как почему, потому что водитель радуется ему. Это всегда приятно.
  - Какой же ты водитель, ты скорее похож на Мефистофеля.
  - Это кто такой?
  - Один коварный тип.
  - А я здесь причем?
  - Не причем. Ты просто похож на него.
  - Вах, неприятно, - расстроился Мухтар.
  Мы поехали дальше.
  - И что там Люсинда? - вспомнил Мухтар.
  - Мучилась она от любви, понимаешь. И почем зря... От Люсинды ушел жених, потому что она отдала всех его коров за одно одеяло.
  - Дура какая-то.
  - Точно, - сказал я и замолчал, решив ничего не говорить о своих чувствах.
  - А тебе нравиться наша Люся? - вдруг хитро спросил Мухтар.
  - Она красивая.
  - И я люблю красивых женщин.
  - Кто же их не любит. У меня вот, к примеру, раньше была подружка, вылитая Эрин Уоссон.
  - Это кто?
  - Модель такая.
  - Не видел.
  - Снимается для "мэйбеллин".
  - Для кого?
  - Ну, реклама такая есть, типа вся от "мэйбеллин".
  - А, это реклама такая.
  - Да, - кивнул я. - Это реклама такая.
  Мы остановились у Исаакиевского собора и вышли покурить. Мухтар увидел старушек, торговавших орехами, и пошел к ним. Задрав голову, я стал любоваться потемневшим небом и вдруг увидел на золотом куполе Люсю. Она сидела и махала рукой. Потом она бросила горсть чего-то блестящего, и сверху заморосил алмазный дождь. Он растекался по моим щекам.
  - Так не бывает! - крикнул ей я.
  - Бывает!
  - Я влюблен в тебя!
  - Люби на здоровье!
  - Дура!
  - Сам дурак!
  Тут я понял, что прохожие вокруг останавливаются и решают, псих я или нет.
  - Ты чего орешь, как ненормальный?! - подскочил Мухтар.
  - Я видел её!
  - Кого?
  - Люсю!
  - Где?
  - На куполе Исаакиевского собора.
  Мухтар затолкал меня в машину и побыстрее сорвался с место. Еще минут пять он оглядывался, словно ожидая погони.
  - Нет, так нельзя! - волновался он. - Что с тобой?! Я даже испугался за тебя! Ты вел себя, как псих! Вах!
  - У меня кружится голова. Останови у аптеки, купи мне настойки овса, это помогает, - проговорил я слабым голосом, хотя чувствовал себя, как нельзя лучше.
  Мухтар остановил машину и побежал в аптеку. Я вышел из машины и лег на лавку у Зимнего дворца, и вдруг услышал за спиной знакомый голос Мефистофеля.
  - Сходишь с ума? - спросил он.
  - Понемногу.
  - Сходить так сразу, - засмеялся Мефистофель. - Поехали на бал.
  - Какой еще бал?
  - Увидишь.
  Сначала я услышал стук копыт и колёс, потом кто-то вежливо на французском языке обратился к Мефистофелю. Тот лишь хмыкнул в ответ. Почему-то было очень темно, и я не мог разглядеть лицо Мефистофеля, к тому же он был в широком плаще с капюшоном. Он помог подняться и усадил в карету, и мы понеслись по Невскому. Мимо приносились другие кареты, кричали форейторы, вдоль дороги горели газовые фонари. Мы остановились у ярко освещенного подъезда, поднялись по ступеням, всюду царило оживление, в большом зале было особенно людно и шумно. Играла музыка, вроде как, мазурка, и танцевали пары, между которых сновала прислуга с подносами бокалов шампанского. Мефистофель все время держался где-то за спиной, я его не видел, а он говорил мне в ухо:
  - Здесь полно разного сброда, никого долго не слушай и ни с кем не разговаривай. Иначе тебя не отпустят, ты здесь лишь для того, чтобы узнать, что о тебе говорят.
  Я обернулся, и он исчез.
  Ко мне подскочил человек в костюме домино.
  - Добрый вечер, несчастный влюбленный, - напевно заговорил он, - так это вы и есть, мне вас так жаль, но я и сам пребываю в похожем положении, мне тоже не с кем поделиться и никто не может мне помочь...
  - Вы должны поговорить с её вагиной, - вдруг начала приставать старушка с бородавкой на щеке, - все вагины ужасно разговорчивы, для этого не обязательно лезть под юбке к барышне, достаточно представить её вагину и заговорит с ней, вы даже можете...
  Я в ужасе отскочил от неё.
  - У тебя не голова, а сундук с нижним бельём! - прокричал мне в другое ухо старик в адмиральском мундире.
  - О, милый друг, - потащил меня за руку какой-то человек во фраке, - послушайте меня, как я вас понимаю, но вы не должны отступать, поверьте мне, ваше чувство способно на многое...
  - Так вот вы где, милостивый государь, - прямо в меня въехала дородная дама, - тут все говорят, что ты не в себе, лишился разума из-за юбки, а я не верю этому, тебе ли, друг мой...
  Меня у неё отбил не менее грузный мужчина, он буквально приподнял меня и отставил в сторону поближе к себе.
  - Что же ты, брат, - отрывисто заговорил он, - делаешь с собой, ведь ежели так дальше пойдет, то уже никто и не поручиться, что ты протянешь дольше остальных, хочешь записаться в неудачники? Чем меньше женщину мы любим...
  - Я буду с вами танцевать! - радостно воскликнуло появившееся рядом очаровательное юное создание в бальном платье. - Как это удивительно! Чудесно! Танцевать!
   Меня окружили со всех сторон, что-то кричали и дергали за рукава.
  И тут моё сознание не выдержало и разлетелось, как бомба Аблеухова. Прозвучавший взрыв перешел в гулкое эхо, в котором слышалось только одно: 'Что с тобой, что с тобой'.
  - Что с тобой?! - тряс меня за плечо Мухтар. - Зачем ты здесь спишь?! Не надо здесь спать!
  Я открыл глаза и увидел его с настойкой овса в руках.
  - Мне стало душно, и я вышел из машины, - открывая пузырек, объяснял я, - но так закружилась голова, что я потерял сознание. Сейчас выпью настойки овса и пройдет.
  Больше мы калымить не ездили.
  На следующий день я нашел куст цветущей сирени, ободрал его и пришел на ярмарку с целой охапкой. Люся сделала большие глаза и засмеялась, не внушая ни надежды, ни разочарования.
  Через пару дней наша экспедиция вернулись из Питера. Приезд совпал с майскими праздниками и Пасхой. Въезжая во двор, мы увидели, как среди цветущих яблонь Володя и Вася жгли костер, а остальные нанизывали на шампуры сочные куски мяса и наливали кагор. В окружении церквей и молодых зеленых листьев чудо парило между ними опадавшими белыми лепестками, похожими на маленьких ангелочков.
  Нас встретили как полярников из команды Роберта Скотта неожиданно благополучно вернувшихся с Южного полюса, неся перед собой крест из красного дерева.
  - Иисус воскрес! - гаркнул Иван Абрамыч и полез целоваться.
  - Воистину воскрес! - радостно завопили мы, подставляя щеки и стаканы.
  Шампуры положили на угли, нарезали зелень, помидоры и сыр, принесли разноцветные яйца и сдобу, запотевшие бутылки с водкой и вином. Праздничный галдеж заполонил двор. Мое прекрасное настроение стало портиться, когда Меркурий переполз из левого зрачка в правый, и я вдруг понял, что не могу остановиться пить. Алкоголь мой главный враг, потому что он мой лучший друг. Гм, это кто так сказал?
  - Вернусь через полчасика, - поднявшись с лавочки, загадочно объявила Люся. - У меня есть сюрприз.
  В мой стакан нырнуло дурное предчувствие. Пытаясь его поймать, я сделал не один большой глоток.
  Через полчаса они вошли во двор под ручку.
  - Это Олег, мой жених, - представила Люся плотного добродушного дядю, прихрамывавшего на правую ногу.
  Пожав жениху руку, я всосал стакан вина и пошел прочь со двора.
  - Ты куда? - крикнула мне вслед Люся.
  - Бороться и искать, найти и не сдаваться!
  С пьяных чувств и по молодости я окунулся в переживания терзаемого Диониса: с выдиранием сердца, телесных членов и позвоночника, как хворостины из плетня. Я буквально разрывался от несчастной любви.
  Слышали, что высшая любовь - это тайная любовь? Будучи облеченной в слова, любовь теряет своё достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произнеся имени возлюбленного - вот в чем подлинный смысл любви. Это Хагакурэ. И еще она говорит, что идеальная любовь черпает свои силы из смерти - умирая за свою любовь, ты очищаешь её и делаешь трепетной.
  - Ха-ха-ха! - восхищено смеялся я и стонал от боли.
  Мефистофель соткался из дыма моей сигареты и развязано спросил:
  - Что с тобой? Опять чем-то расстроен!!
  - Люся в небесах с алмазами, - истерично кричал я и смеялся. - Люся в море с водолазами! Люся в джунглях с дикобразами! Люся на бахче с арбузами! Люся на скамейке с карапузами!
  - Вот даже как! - обрадовался Мефистофель. - Мне нравится! Продолжишь?
  - Может мне к врачу пойти? - посерьезнел я.
  - Сходи, - согласился Мефистофель. - И что ты ему скажешь?
  - Скажу, что каждый день вижу Люсю в небесах с алмазами.
  - А он тебе скажет, что ты псих и пропишет галоперидол.
  - Пусть! Я и есть псих! Псих, страдающий без любви!
  - Ты просто влюбчивый сукин сын. Только и всего, - похлопал меня по плечу Мефистофель. - Не переживай, бывает и хуже.
  Я плюнул в его сторону и ускорил шаг. Точно-точно, подумал я, так оно и есть, просто влюбчивый сукин сын. А кто еще поверит, что ему помогут каштан, сирень и белая роза? Идиот!
  Остановившись, я поднял мокрое от пьяных слёз лицо и увидел Люсю. Она стояла на одной ноге на пирамиде цветущего каштана.
  - Привет, - помахала она ладошкой.
  - Люся, откуда у тебя жених? - обиженно спросил я.
  - Извини, - усмехнулась она. - Мне без жениха никак нельзя.
  - А как же я?
  - Что ты?
  - Я ведь люблю тебя.
  - Люби на здоровье. Ты и должен меня любить, ведь ты же мой рыцарь, - она подпрыгнула и засмеялась, балансируя на трепыхавшемся соцветье, и вдруг прокричала голосом Мефистофеля:
   - Мой трубадур, блядь!
  Взмахнув тоненькой рукой, маленькая Люся вывела в воздухе блестевшие алмазные буквы: shevalier servant.
  - Ты понял? - спросила она.
  - Нет! - сердито крикнул я и побежал прочь.
  Мефистофель гнался за мной до дверей винного магазина. Там я спрятался в бутылку и покатился под откос. Очнулся я на другом краю Москвы под кроватью, на которой храпел Шао, актер, музыкант и отличный собутыльник. Он перебрался к своей подруге Арине, которая промышляла в столице рукоделием. Только здесь за сшитые её руками кожаные штаны могли выложить штуку баксов. Раз в месяц свою лепту вносил и Шао, притаскивая домой после выступления в клубе немного еды и выпивки.
  Парочка снимали комнату вблизи Царицынского парка, в соседней комнате с женой и дочкой жил однокурсник Шао по институту культуры. Всё бы ничего, но у бездетной парочки водилось много знакомых и все как один не дураки выпить.
  У меня были деньги и желание выпивать, к староверам я не хотел возвращаться. На следующее утро мы очнулись втроем на маленьком диване.
   - Вставай старовер, - сказала Арина. - Идем на свежий воздух в Царицынский парк.
  Был весенний день, солнечный и теплый. В этот день по календарю хорошо было высаживать перец, загадывать желания и петь, камнем дня был гранит. Мы разлеглись на весенней травке и занялись пивом и пением. Мы хотели ограничиться десятью бутылками, но подъехали еще друзья-выпивохи, и мы все набрались до чертиков.
  Еще более обстоятельное похмелье встретило нас на другое утро и озадачило пустыми карманами. Пошарив в ворохе кожи из недоделанных заказов, Арина вытащила пятидесятидолларовую заначку и отправила нас на рынок.
  Мы долго болтались по базару, пока Шао набирал овощей на борщ. В его приготовлении он был спец. Покупая свеклу, он сказал мне:
  - Любовь как жулик, берёт самое ценное и не говорит зачем? А если я щас не выпью, мне кранты.
  - Точно, - поддержал я, - надо выпить.
  По дороге домой, мы свернули в парк, спустились к озеру и открыли вино. После четвертого глотка я поведал о Люсе в небесах с алмазами.
  - Ха-ха, у тебя волос торчит из носа, - рассмеялся Шао. - Таких девушки не любят. Ха-ха-ха! Щас я тебе его вырву. Ха-ха-ха!
  - Я был влюблен до последнего нерва, - пьянея, твердил я. - Теперь нет, теперь я star over!
  - Ты слишком сильно влюбляешься, женщины это не ценят, - со знанием дела проговорил Шао и открыл вторую бутылку.
  - А что они ценят?
  - Ничего, кроме умения жить, создавать семью и зарабатывать деньги.
  - А у меня что на роже написано, что я живу как-то по-другому?
  - Написано.
  - Ну и что делать? Что? - отбиваясь от бутылки, прокричал я.
  - Ничего. Ты ничего не должен делать. Понимаешь?
  - Нет.
  - Тогда пей.
  На Рогожку я вернулся еще через пару дней и принес букет цветущего каштана. Ирина и Люся сидели на кухне в домашних халатах и с серьёзными минами обсуждали Люсиного жениха. Выяснялось, что повидал он в жизни достаточно: воевал в Афганистане, был женат, имеет дочку и второй раз обзаводиться супругой не торопится. Хотя Люся и ухаживала за ним, и даже жила у него, когда у него были приступы в раненной ноге.
  Мое появление оживило невест.
  - Привет, Ира! Привет, Люся! - помахал я букетом.
  Хм, привет, Люся. Не прими меня за психа, дорогуша, но я видел тебя в небесах с алмазами. А еще в доме с цветочными вазами и на картине с тремя водолазами, с бутылкой невского пива, с мобильным телефоном, с блестящим саксофоном, с новым дружком, без нового дружка, в свадебном платье, в латах на коне, в лодке на реке, в небе на метле. Возможно, стоило влюбиться в дерево или в тот фонарный столб на углу, ходить к нему на свидание, назначать час встречи и приносить цветы, зная, что он поймет меня, не отвергнет и не бросит под грузовик любви. Впрочем, всё это глупости, не больше чем игра воображения. Любовь одна на всех и это нужно ценить.
  Вскоре у Люси разладилось с женихом, старый хромой вояка оказался законченным холостяком. Вот тогда то за ней и приударил Вася. Посмеиваясь надо мной, он тоже любил повторять, что настоящие мужики не любят как я.
  - Не надо ныть перед бабой, - учил он, - веди себя так, словно ты её уже отымел. Тогда она по любому будет твоей.
  Свои методы воздействия на женщин, Васе решил продемонстрировать на Люсе. В день их первого свидания я поехал к друзьям в Алтуфьево.
  По пятницам вечером Андрей и Таня Сатиновы устраивали дома алхимические сеансы. Они собирали приятелей и знакомых и в мягком дыме гашиша и благовоний рассуждали о тонких соединениях мира. Бывало и без выпивки. Я не мог относиться к этому серьезно.
  Много интересного затрагивали их вечерние беседы. Мне и самому было что порассказать. Например, о том, как когда-то каждый четверг на рассвете я принимал ванны из шалфея и анализировал минувшие события, погружаясь за девять минут девять раз. Это помогало достичь мудрости. Но без выпивки мой язык не развязывался.
  В сумерках я осторожно сошел с крыльца. У гаража Вася готовил машину к свиданию и о чем-то переговаривался с Лёвой, вышедшим прогуляться с собакой. Незаметно я проскользнул, закурил и пошел мимо окна Люси. Не выдержав, я остановился и заглянул в комнату. Люся сидела за столом над раскрытой книгой Мураками, на коленях у неё лежал черный котенок. Мурлыкая, он дремал, уютно свесив лапы, а Люся смотрела сквозь книгу и что-то шептала. Припадая ухом к стеклу, я долго вслушивался, пока не разобрал: 'Моё сердце на замке, мое сердце на замке, моё сердце на замке'.
  Теперь многие закрывают на замок дома, кошельки и сердце, и все равно найдется тот, кто это взломает. Пришла пора жить нараспашку, имея casa libre* (*свободный дом) по соседству с международным фондом внутренней свободы.
  Когда я пришел, алхимики сидели в кружке и что-то обсуждали. Кроме Сатиновых я знал еще несколько человек: все они были честными ребятами, но некоторым не хватало хорошенького раздрая в голове, чтобы не быть интеллектуалами.
  - Вот разбирайте, - сказал один из парней и выложил на фольгу кусочки сахара со следом капнувшей на них слезинки.
  - Мне два много, - решил Сатинов и повернулся ко мне. - Тебе надо?
  - А что это?
  - Кислота, ЛСД, Люся в небесах с алмазами. Берешь?
  - Давай, сколько с меня.
  - Двадцать.
  И я аккуратно завернул свой кубик в фольгу.
  - Не ешь все сразу, - сказал парень, деливший кислоту. - А если съешь, то лучше никуда не ходи. Особенно в метро, ха-ха!
  На следующий день я встретился у метро 'Южная' со старым дружком. Несколько лет назад он, я и милая с неустойчивой психикой, разболтанной травкой, девушка решали, кто кому достанется. Всё выяснилось само собой, Икс и Соня обвенчались, поселились в деревне под Домодедово, где и пели в православном церковном хоре. Вера позволяла им баловать дух вином и марихуаной, и раз в недельку они закатывались в научный городок Пущино, где для этого дела имелась жилплощадь. Хозяйка обитала в Бостоне, поручив Иксу и Соне поддерживать уют: поливать цветы и протирать пыль.
  - Зачем тебе сейчас ключи? - спросил Икс. - Поехали через неделю вместе с нами. Отлично проведем время.
  - Надо побыть в одиночестве пару дней, - сделал я умный вид. - Поработать над книгой.
  - Над книгой? Какой еще книгой?
  - О бродягах.
  - Гм... И что они там делают?
  - Бродяжничают.
  - Только бродяжничают?
  - Почти.
  - Ерунда, наверно, какая-то. Кому это будет интересно?
  - Может быть, и никому.
  - Тогда тебе это зачем?
  - Еще не знаю.
  - Ты серьезно?
  - Да.
  - Гм... И как называется книга?
  - Эстетика бродяг.
  - Гм...
  Ответив на вопросы, я получил ключи, сел в автобус и через полтора часа был в Пущино. Найти нужную квартирку на верхнем этаже одной из башен-высоток, кои местные жители почему-то называли 'зайчиками', не составило труда. Наскоро обустроившись, я сглотнул сахарный кубик.
  Моё двадцать пятое соединение лизергиновой кислоты было несколько иным, чем у дедушки Хофмана накануне психоделической поездки на велосипеде. Оно опустило меня на дно восточного борделя, где полуголый я возлежал на низком диване в дыму опиумных воскурений. Мной управляла плоть, не желавшая избавляться от сексуальности. А Хаксли предупреждал - надо держать своего кота секса в мешке.
  - Хватает проблем, - говорил он, качаясь в кресле, - когда наркотик стимулирует эстетические чувства.
  Но мой кот, к сожалению, никогда не знал никакого мешка. В центре бегущей спирали золотого сечения я видел прекрасную обнаженную женщину, переливающуюся всеми цветами радуги. Касаясь её, я извергал семя. Только она и я - и всё. Мир вокруг пульсировал. И если бы в этот момент появился чудак Харингтон со своей чайной ложкой, я бы не отказался от еще одной дозы.
  - Это лекарство такое забавное, - бормотал я.
  Но утверждать, что в нём заключается свобода, на которой всё держится, я бы не стал. Это все равно, что утверждать, будто этот мир сделал старик Бенамуки.
  Зазвонил телефон. Подняв трубку, я услышал, как она радостно кричит:
  - Привет, малыш, это я Света Ракета!
  - Как ты меня нашла?! Что ты здесь делаешь?!
  - Я приехали к тебе!
  - Ко мне?! Зачем?!
  - Ты нужен мне!
  - Нет!
  Я не сразу понял, что разговариваю с мерно гудевшей трубкой. А когда понял, оделся и стал спускаться за вином. Ступени и пол походили на чешуйчатую шкуру огромного пресмыкающегося, казалось, сейчас откуда-нибудь появиться его голова и мне конец. Озираясь, я шел по незнакомому миру. В лавке я покупал вино самым странным образом, причиной тому была продавщица, стоило к ней приблизиться на один лишний шаг, и она преображалась в уродину, но стоило шагнуть обратно и лицо её менялось, и было прекрасным. И я дергался туда обратно, как паралитик.
  Мир вокруг пульсировал еще сутки. Возвращаясь из Пущино, я понял, что пора уходить от староверов.
  За ужином, когда Люся спросила, чем я занимался в Пущино, над нашими головами поднялся шум. Не сразу мы поняли, что это крысы затеяли драку. В соседней комнате, где под потолком была огромная щель, мы увидели длинные толстые веревки хвостов. Одна из крыс ранила другую, и та, высунув морду, что-то пропищала нам, потом из пасти у нее полилась кровь.
  Несколько дней никто не решался смыть со стены кровавые знаки, очень похожие на знаки Киприсового кодекса. Всё указывало на то, что пора менять место обитания.
  Я откладывал отъезд со дня на день, чтобы только видеть Люсю и строить ей глазки. И возможно, еще долго изображал бы рыцаря печального образа, но вернулся Холмогоров. Он сразу круто взялся за дисциплину, и потребовал не только, чтобы мы слушались, но и трудились, как пчелки. Увеличивая выручку, мы должны были парить над прилавком, продавая, сбывая и впаривая. А после работы мы перетаскивали с место на место коробки с медом, чтобы не скучать до и после ужина.
  Раньше мы начинали утро по примеру Черной Бороды с коктейля из рома и пороха, но с такой работой мы совсем скисли. Ведь даже музыкантам на пиратских кораблях через каждые пять дней полагался один выходной. И только нас дрючили днём и ночью. Неужели вот так из честных бродяг и пьяниц делают торгашей.
  Признаться, за прилавком, обложившись товаром и ценниками, волей-неволей глядишь на покупателя, как на жертву, которая должна пасть и вывернуть кошелек. Что-то нехорошее происходит в душе, когда в чужих сбережениях видишь сиюминутный смысл.
  В Питер вместо меня Холмогоров отправил с Люсей Васю, и я решил, что это последний день у староверов. Вечером я зашел к зеркальщику, он был пьян и ругал ся, методично ударяя кулаком по столу:
  - Пингвины! Мудни! Нет у них веры! Нет! Пингвины! Мудни!
  - Лёва, ты чего? - поинтересовался я.
  - Они дали мне месячный срок, чтобы я съехал отсюда! Пингвины! Я им бороды буду отрывать!
  От каждого удара шатало стол и зеркальщика. Вокруг стола бегал старый Лорд и жалобно скулил. Распахнув двери мастерской, Лёва крутанул на всю громкость радиолу. 'Отель Калифорния' вывалился на улицу так, что стекла и окрестности задребезжали.
  - Развлекайтесь! Пингвины! - предложил Лева испугано глядевшим из окон староверам.
  - Что будем делать? - спросил я, когда Лева успокоился и закрыл двери коморки.
  - Никогда не слушай их и бери у них всё подряд. Слышишь?!
  Я встал и послушно принёс две коробки мёда.
  - Всё подчистую! Не мелочись!
  Я принес еще две коробки. Мне они были не нужны, но их можно было раздать детям и сладкоежкам. Потом мы выпили вина, и я пошел к Холмогорову. С порога я честно выложил всё, что думаю об этой работе.
  - Я воспитан бродягами и поэтами! - завершил я свою речь, - И мир мне близок и любим, когда я в дороге, а не за вашим долбанным прилавкам! Я против мёда ничего не имею, но от торговли из меня уже блевотина лезет. Поторговал и хватит дерьма!
  Холмогоров посмотрел на меня так, словно я был обманщик, вор, плут, проныра, проходимец и гнуснейший педераст-содомит, почище Паисия Лигрида.
  - И чем ты будешь заниматься в столице? - нахмурившись, спросил он, - Здесь то у тебя крыша над головой и пропитание.
  - Как-нибудь выберусь. А нет, значит, так судьбой положено.
  На следующий день мы расстались. Что теперь делают, староверы? Хм, староверы. Настоящие староверы - это вам не псы господни, как доминиканцы, и не шпионы сердца, как суфии. Они все так же изгоняют дьявола, освящают артус и панагиарный хлеб. До свидания, star over!
  
  эстетика бродяг
  В большом городе, где миллионы человеческих тел носятся в непрерывной суете, одно из удовольствий найти не занятый толчок и вволю посидеть на нем, наслаждаясь свободой и одиночеством. Всюду кипит вонючее варево жизни, а ты сидишь с невозмутимым видом, спустив штаны, и пялишься на дверь перед носом. Внизу шаркают ботинки, шлепают каблуки, кто-то время от времени дергает за ручку, а ты заперт в неприступной крепости и всё тебе нипочём.
  За стенкой слева и справа появляются соседи, они шуршат бумагой и что-то бормочут. Спешка не дает им даже, как следует, посрать. Они второпях выдавливают не переваренные слоеные пирожки, пиццу, шаурму, суши и чипсы. Чертова жизнь, бормочут они, вечное несварение желудка, понос и запоры. Помните, друзья: la verite est refuse fux constipes! Что означает, истина недоступна страдающим запором!
  Все мы бродяги в большом городе. Хотя порой, кажется, что это и не город, а один большой сортир. Если кто-то полагает, что можно преспокойно жить в сортире, тогда, конечно, он не бродяга. Потому что у него есть дом, из которого не выселят, а просто смоют.
  В пасмурный день я сидел, отгородившись от мира, читал надписи на стенах и курил сигарету. До фильтра целая вечность, а потом можно закурить еще. И еще. На стенах написано много разного: "не вставай ногами толчок", "локомотив-чемпион", "марина - блядь", "и ты здесь был?", "чего пялишься, мудень". Прямо на уровне моих блаженных глаз намертво приклеен клочок красной бумажки, который извещал, что презервативы не защищают от спида, что возбудитель проходит насквозь, как кулак в дверной проем. Хм, я не люблю презервативы.
  Снаружи довольно оживленно и почти непрерывное журчание, словно сидишь на берегу небольшого ручейка или водопадика, иногда возле них кто-то переговаривался, приятно щекоча нервы откровениями. И я, словно католический священник на исповеди, выслушиваю обо всех их грешках, а они даже не видели меня.
  - Вот эти две шлюхи, которых ты снял вчера, - говорили черные кожаные башмаки на высокой подошве двум замшевым, - где-то я их раньше видел, но работают они ударно.
  - У меня есть их телефон, я всегда их вызываю.
  - Мне по хер, что она решила, - разговаривал с кем-то скрипучий голос, - я приеду и всё будет так, как хочу я. Как хочу я, понял?
  - Семак играл, как бог, - болтали двое подростков. - Поэтому мы и порвали их. Теперь мы точно чемпионы.
  Разговоры не прекращались.
  А я курил и хихикал, развлечение, что надо. Под задницей я постелил часть вчерашней спортивной газеты, и мне было тепло и приятно, как в кресле кабины космического пилотирования. Сначала отходит первая ступень, потом вторая, атмосфера разряжается, и я ухожу в открытый космос.
  Если торопиться, даже сидя на толчке, в жизни толку не будет. Перемажешься дерьмом, и тебя будут сторониться, как чумного. Не спеши, брат, посиди и послушай, что творится кругом, и внутри. Почувствуй, какая дохлятина гниет в твоей утробе, выпусти её на волю, пусть догнивает в другом месте. Хотя, чего уж там, мы сами такие же дохлятины и гнием все вместе заживо.
  Впрочем есть и приятное. Спасибо мистеру Томасу Крепперу за то, что вовремя изобрел унитаз, теперь мы стали свободнее! Да что тут говорить, если ученые уже изобрели унитаз-электростанцию, который вырабатывает электричество за счет разложения органических отходов.
  Если посчитать общее время, которое мы сидим на толчках, получится года два-три. А может, и больше. Неплохой способ проводить время, а? Нам всегда есть чем заняться. Так что, если заскучал или засомневался, то снимай штаны и садись на толчок. Сам старик граф Честерфилд в поучительных письмах к сыну, делясь жизненным опытом, давал дельный совет, настойчиво рекомендуя не терять времени даром и даже на толчке побольше читать, ибо в таком положении лучше всего врезаются в память мудрые мысли.
  Я выкурил вторую сигарету. Пора было убираться - город звал на свои помойки. И сразу встал вопрос, чем подтереться. Хорошо, если рядом рулончик, а если нет, то извини. Повернув голову, я прочитал надпись на боковой стенке: 'если взял бумаги много, попу ты рукой не трогай, если взял бумаги мало, подтирайся, чем попало'. Рулончика не было.
  Особенно грустно подтираться белой печатной бумагой. Не покидает ощущение бумагомарателя, намазывающего на девственную табулу расу свои плохо переваренные внутренности. Один нобелевский лауреат даже жаловался на тех, кто мечтает выставит побольше непереваренностей на всеобщее обозрение.
  А вот собственные заметки пускать под хвост не жаль - легкая грусть и только. Впрочем, в таком положении всё, что под рукой - сгодится. Не надо ничего жалеть. Всё, что мы имеем здесь, чужое. Отдай всё, выдави из себя последнее никчемное желание иметь. Что может быть лучше, как быть самим собой, и не тянуть себя за волосы.
  Уже месяц я шатался по городу без работы. Ночевал по разным квартирам или на вокзале, если никто не пускал. Летом в городе с жильем попроще, сгодится и лавка в сквере. Но я подумывал, может мне уехать.
  - Оставайся с нами, - шептал город, - еще немного, и мы найдем тебе судьбу по вкусу.
  - Спасибо, - отвечал я, - но здесь всюду попахивает дерьмом.
  Повсюду валялись объедки - приглашение для бродяг. Объедки достаются им, как обломки кораблекрушения. И глядя, как бродяги копошатся в них, невольно представлялось, как мир будет выглядеть у самой грани. Вряд ли там понадобятся музыка и книги, вряд ли собирая объедки, кто-то вспоминает, что такое любовь. Ты думал, такого не случится? Хм, может быть... Но все равно нас просто так не отпустят с этой помойки, пока мы не соберем всё собственное дерьмо, не сожрём его столько, сколько навалили. Так что, готовьтесь!
  Лично я уже готов. И заглядываю в мусорный бак лишь удостовериться, что пищи для нас предостаточно. Впрочем, поднимая любую крышку, можно найти и дверь, чтобы выбраться отсюда. Иногда я надеялся именно на это.
  Стоило мне заглянуть в очередной мусорный бак, как оттуда вывалился бродяга, воняющий так гадко, что обоняние отказывалось идентифицировать запахи.
  - Чего тебе? - прохрипел он.
  Он был похож на большую крысу, которую не поймать, не отравить и не научить плясать под дудочку. Однако наши жизненные нити где-то пересекались, и потому мы смотрели друг на друга с пониманием. В его глазах не было и тени любопытства, он только пошевелил ноздрями, стараясь понять, можно ли с меня хоть что-то поиметь. Мой поношенный наряд ему не понравился, мои обвисшие карманы и щетина тоже. Конечно, он и не надеялся, что сегодня в бачок заглянет принц и осыплет его бриллиантами.
  - Что ты здесь ищешь? - опять захрипел бродяга.
  Скажи я ему правду, он бы не поверил. Только в чём же она заключалась? В том, что мы жили на одной помойке, и он забрался в самую вонючую нору.
  - Я расчленил труп невесты и выкинул его где-то здесь, но забыл снять золотое кольцо и вернулся за ним, - спокойно проговорил я и пошел дальше.
  Бродяга отхаркнулся и хлопнул крышкой, возвращаясь домой.
  Вечером я зашел в 'Макдональдс' и уселся на бесплатный толчок. Меня не смущала надпись 'В целях вашей безопасности за вами ведется наблюдение'. Холеные музыкальные уборные здесь более всего располагали к созерцанию и медитации. Кажется, я даже задремал. Из транса меня вывел неприятный голос, который бубнил одно и то же:
  - Я залезу к ней в трусы, залезу к ней в трусы, залезу в трусы, в трусы......
  Чуть приоткрыв дверь, я осторожно выглянул. Жирный боров полоскал лицо и пристально изучал свою харю в зеркало.
  - Она выглядит, как неприступная сучка, - сказал боров своему отражению. - Она думает о себе бог весть что, а я выкину лишнюю сотню баксов, но залезу к ней в трусы...
  Тут кто-то вошел еще, и он заткнулся.
  Такие вот дела творятся здесь. Под половиной черепных коробок не мысли, а завалы всякой дряни, мусор гниет и разлагается, в голове заводятся крысы и черви. О люди, если бы вы знали, как трудно миру справляться с вашими желаниями!
  На выходе я заметил того похотливого толстяка, он сидел за столиком со сногсшибательной юной брюнеткой, при виде её груди третьего размера любой бы поспорил, что на такую стерву придется выкинуть не одну сотню, чтобы она позволила лезть в свои трусы, которые сами стоили не меньше.
  Ночь я провел в кафе на Казанском вокзале, было тепло, и я выходил покурить на перрон, встречая пассажиров. Они прибывали в город, словно бестолковые муравьи. Отсюда нужно было бежать, как можно дальше. А они прибывали и прибывали.
  Под утро я сел на первую электричку и уснул в ней, потом пересел обратно и вернулся в город выспавшийся. Денег у меня оставалось совсем немного. Хотя я и экономил их, скоро мне грозило стать еще и попрошайкой.
  Я шел пешком через город, сворачивая то налево, то направо. Шел, куда глаза глядят. За этот месяц без внимания староверов я похудел, в мои глаза вернулся волчий блеск и нюх к новой жизни. Я проходил мимо церкви на Елоховской и решил зайти, послушать, что творится у меня внутри.
  На ступенях я краем глаза заметил, как у тротуара остановилась машина с тонированными окнами. В церкви я пробыл недолго, я понял - Бог мне еще верит.
  Я спустился со ступеней храма и пошел к метро, та машина с тонированными окнами тронулась следом. Тогда я перешел дорогу, постоял у газетного киоска, читая заголовки, и опять заметил эту машину. Я прошел вперед, развернулся и опять увидел на неё. Даже не псих решил бы, что за ним следят.
  Я заскочил в метро 'Бауманская', доехал до 'Кропоткинской' и купил билет в Пушкинский музей. Первым делом я пошел к картине, на которой Лота соблазняли его дочери. Чем-то картина разбирала да меня до самого нутра. Я мог долго гипнотизировать её, а потом переходил к работе Иорданса, где Пан рассказывал крестьянам о сокрытой жизни, я прямо так и слышал, как он говорит им: 'чуваки, скоро мир закрутится в обратную сторону и всех, кто не старался познать его тайн, вынесет отсюда'.
  'Да ну тебя на хер!' - ржали крестьяне, указывая на волосатые козлиные ноги Пана.
  После осмотра полотен я спустился вниз, попил кофе, выкурил две сигареты 'Галуаз' и оценил сортир. Не хуже, чем в 'Макдональдсе', решил я. Так здесь еще и храм искусства, обязательно вернусь сюда опять смотреть на Пана и сидеть на толчке. На улице я убедился, что за мной больше не следят, и пошел к Гоголевскому бульвару.
  Еще два дня я перебивался с хлеба на воду, ошиваясь по привокзальным площадям, пока у меня совсем не кончились деньги.
  На улице шел дождь, я стоял недалеко от Рижского вокзала и набирал номер за номером. Мне нужны были деньги, кто-то должен был их занять. Но никто не отвечал, никто не хотел меня выручать, никто не хотел лишаться своих сбережений. Отчаявшись, я ударил по аппарату трубкой, набрал последний раз номер и дозвонился до Баззы. Он тоже перебрался в столицу, подключал стиральные машинки и учился на кинооператора недалеко от Ботанического сада.
  - Выручай, мне нужны деньги! - прокричал я так, что несколько прохожих остановилось.
  - Сколько тебе нужно?
  - Долларов пятьдесят.
  - Я дам тебе, но не сколько ты просишь, - сказал Базза, - у меня сейчас столько нет, дам тебе тысячу рублей.
  - Хорошо. Я сам рассчитывал получить не больше пяти сотен.
  Мы договорились о встрече в глубине ВДНХ у ракеты. Я пришел раньше, обошел площадь и полез в самолет, но вход оказался платным. Я развернулся и зашел в ближайший павильон.
  Редкие посетители бродили осторожно, шагая так, чтобы не нарушить тишину. Из-под моих ног вспорхнул воробей, я задрал голову и увидел разрисованный купольный потолок. В поднебесном мире пышногрудая крестьянка доверчиво возложила руку на спину коровы. Крестьянка была словно Европа обнимающая Зевса, у которого выросло конспиративное вымя. А вдали по желтым полям плыли мифические комбайны. Я сразу решил, что вывалился оттуда и не знаю, как попасть обратно. Воробей порхнул к потолку и исчез.
  В окно я увидел, как Базза подходит к месту встречи.
  - Как ты? - участливо спросил он, отдавая деньги.
  - Не очень, может, ангелы забыли про меня...
  - Возвращаться не собираешься?
  - Куда это?
  - На родину.
  - Моя родина на дне Атлантического океана.
  - Пойдем, выпьем пива, я угощаю, - предложил Базза.
  Мы взяли пива и сели напротив фонтана.
  - Как твоя девушка? - спросил я.
  - Нормально. Устроилась на работу. Может, тебе тоже подыскать работенку и снимать квартиру?
  - Вряд ли... Я так и не увидел чего хотел...
  - Чего же?
  - Такую жизнь... Ну, куда делся воробей.
  - Какой воробей?
  - Обычный воробей.
  - Я ничего об этом не знаю.
  - Я тоже.
  Мы допили пиво.
  - Извини, я спешу на занятие, - глянул на часы Базза.
  - Спасибо за помощь.
  - Ты же знаешь, я рад тебе помочь. Пока.
  Я вернулся в павильон. Еще раньше я приметил там WC с надписью 'посторонним вход воспрещен'. Это оказался очень милый и уютный сортир. Сидя на унитазе, я слушал, как вдалеке поет Джон Леннон: 'представьте себе в мире больше нет войн и собственности'. Я представил и мечтательно заулыбался. На подоконнике лежала газета.
  'Нужен ли инвалидам секс?' - первое, что я вычитал, взяв её в руки.
  - Конечно, нужен! - ничуть не сомневаясь, дал я правильный ответ.
  На фотографии мужчина в инвалидной коляске держал за руку миловидную женщину. Она сидела рядом на стуле и глядела на мужчину глазами полными счастья. Парочка была с другой планеты.
  Не успел я прослезиться, как кто-то вошел и грузно расставил ноги прямо напротив моей двери. Через несколько секунд мощная струя была пущена в писсуар. Я видел только массивные подошвы и слышал звук, но судя даже по этому, там стоял редкий бугай.
  Он вдруг тяжело засопел, словно угадал мое присутствие и мысли.
  - Ты один? - вдруг спросил он.
  Сначала я решил, что он говорит по мобильнику. Но он вдруг не сильно лягнул по моей дверце и опять спросил:
  - Ты один?
  Пересилив испуг, который пищал, что меня все-таки выследили, я ответил, как можно спокойнее:
  - Нет, нас здесь трое, мы играем в карты и точим ножи.
  - Тебе привет от бога, - миролюбиво произнес голос.
  - Вот как, - обрадовался я. - Он еще не забыл про меня.
  - Он помнит про всех. Он просил передать, чтобы ты потерпел здесь еще немного.
  - Терпение уже давно лопнуло. Мне страшно от мысли, что я живу без него.
  - Ничего, ничего, не дури. Он сказал, что тебя любят и всё будет в порядке. Твоя новая жизнь уже началась.
  - Подожди, я сейчас выйду.
  Но когда я вышел, никого не было. Только в стерильном духе сортира витал нежный запах миндаля.
  - Похоже, что надо мной подшутили, - пробормотал я.
  Впрочем, в этом мире всё так. Кто-то играет тобой, кто-то играет теми, кто играет тобой, а кто-то играет всеми сразу. Хм, если новая жизнь уже началась, я должен это скоро заметить и не пугаться её прежних ужасов.
  Только я вышел на улицу, как ударил гром и полил дождь. Я вернулся обратно и еще раз взглянул на пышногрудую Европу. В углу павильона работала маленькая медовая лавка, возле неё стояла единственная покупательница. Поглядывая вверх, я подошел к лавке.
  - Мой муж был старовер, - рассказывала пожилая женщина парню, грустившему в белом фартуке у прилавка со всеми продуктами пчеловодства, - но об этом мало, кто знал. Ведь еще он был одним из конструкторов вот этой ракеты. Гагарин на ней летал.
  - Гагарин космический бродяга, - не выдержав, влез я с замечанием. - А когда он приземлился, то чуть не стал жертвой трактористов, которые его пришли встречать с ломами.
  Женщина недовольно покосилась и вновь обратилась к продавцу:
  - Очень жестокие люди староверы.
  - Почему же жестокие? - не понимал тот.
  - А от чего у вас прополис? - опять вмешался я, экзаменуя продавца.
  - От всего, - неуверенно проговорил тот, - от печени, желудка, простатита и... зубной боли.
  Парень сунул мне брошюрку о целебных свойствах прополиса. Я сделал вид, что изучаю её, и слушал, как женщина твердит свое:
  - Староверы очень жестокие люди. Доброго слова от них не дождешься, они замкнуты в своей общине и живут по таким строгим правилам, что девушки лет тридцати у них уже на старух похожи. А как они относятся к тем, кто другой веры, вы же не знаете. Это просто ужас.
  Тетка была не в теме. Я купил десятиграммовый шарик прополиса, пошел в сортир и засунул его себе в задницу. Не подумайте ничего порочного, просто профилактика простаты. И вообще, тема ануса такая популярная и разносторонняя, что я решил по-своему поучаствовать в грязном деле. Почему бы не походить, имея в жопе шарик прополиса, если это еще и профилактика от мужских недугов.
  Я шел по городу, как ни в чем не бывало. Я насвистывал. А у меня в заднице хранился шарик прополиса, словно маленькая планета или новый мир. Этот факт меня очень смешил. Я казался себе фокусником, который под ахи удивленной публики в любой момент может извлечь из глубокого небытия волшебный шарик.
  - Оп-ля! Держите! - воскликнет фокусник.
  - Уау, откуда он у вас?! - воскликнут зрители. - Ведь только что у вас ничего не было! Как же так!
  - А это мой маленький секрет.
  - Удивительно!
  Смехом то смехом, а многое в этом мире проходит через жопу. Как выяснялось, некоторые даже стараются загнать туда и любовь. Меня это пугало.
  Я был одним из бродяг, про которых пел Рой Гамильтон: 'У всех есть дом, кроме меня'. И хотя порой чувство незащищенности змеей ложилось под сердце - это мало расстраивало и беспокоило. Я точно знал, что скоро откроется дверь в новый мир. Для всех. Ну, если не дверь, то уж форточка точно.
  Уверенность моя была похожая на манию, на психическое расстройство. И приставая с этим к знакомым, я не метил в пророки, а, как ни глупо, просто беспокоился о судьбе человечества. И мне было трудно отделаться от мысли, что я всего лишь стоптанный башмак, сила которого в том, что он все равно никогда не сносится.
  Когда в жизни происходит что-то важное, начинаешь обращать внимание на каждую мелочь, понимаешь, что все вокруг состоит из знаков, при помощи них с тобой разговаривает будущее.
  И я понимал, что новый мир набирает своих волонтеров, заставляя их бродяжничать и искать двери. Он подавал им знаки, что последний путь лежит через мертвые города. И не было ничего странного в том, что в огромном городе я чувствовал себя еще больше бродягой, чем на обочине пыльной дороги.
  Я зашел в кафе разменять занятые деньги, взял пива и горячей самсы. Над столиком висел телевизор, я жевал и не обращал на него внимания, пока не понял, что с экрана разговаривают со мной. Это были две молодые женщины в пляжных костюмах, они плыли на паруснике вдоль берега тропического моря и, улыбаясь, спрашивали: "Неужели ты еще не решился? Скорее делай свой выбор". Потом они дружно прыгнули в прозрачную голубую воду и исчезли с экрана. Вместо них появился внушающий доверие мужчина, он подмигнул мне и указал на точку в океане, которая тут же превратилась в карту Галапагосских островов. Потом начался бандитский сериал.
  Только я перекусил, как почувствовал внизу живота позывы. Только я вбежал в уборную и снял штаны, как из меня в толчок вылетело пушечное ядро. Черт возьми, я и позабыл о маленькой планете прополиса, которой теперь суждено бродяжничать между мирами. Возможно, переплыв океан дерьма, она тоже попадет в новый светлый мир. Тогда наши судьбы будут схожи.
  Умывшись, я смотрел на своё отражение. Раньше я думал, что вижу товарища. Теперь я видел только муляж из прошлого, он тянул меня назад к своим мертвецам. Он жаждал слиться со мной, попасть в моё будущее и выкачать из него всё живое. Нас объединяло только то, что мы не знали, как избавиться от двойника. Пуля пущенная в голову не помогла бы ни тому и ни другому. Пострадало бы только зеркало.
  Могло помочь только одно. Отсечение взамен на свободу. Это так же верно, как и то, что первая деревянная нога появилась у жителя Афин Эгистрата. Посаженный на цепь в плену у спартанцев, он отрезал себе ногу и сбежал, а потом уговорил плотника сделать протез. И ничуть не жалел, что за полученную свободу рассчитался ногой.
  Через день я понял, что нужно помыться целиком, и поехал к Стиновым.
  - Как я выгляжу? - спросил я.
  - Выглядишь хорошо, только пахнешь плохо, - сказал Андрей.
  Таня выдала мне полотенце, и я забрался в ванную.
  Каждый раз плавая в горячей воде, я думал, как хорошо иметь дом, ванную и личный сортир. Закрываться на ключ и никого не видеть.
  После купания меня накормили ужином: рисовой лапшой и рыбой. Андрей и Таня Сатиновы совсем не ели мясо, и пищу принимали деревянными палочками. После сытной кормежки мы растянулись на индийских коврах, зажгли благовония и покурили гашиш. Из динамиков звучала приятная электронная тарабарщина. Хотелось подняться с дымом и исчезнуть под потолком.
  Рядом лежали фотографии. Накануне Андрей показывали их гостям и рассказывал, как сплавлялся на катамаранах по Абакану. Я тоже посмотрел на довольные лица Андрея, Джоника и Марьяны, на наш катамаран, прозванный 'Черный Бадан', на нем мы подняли флаг и отпустили бороды. Дюжину дней команда не видела людей и была уверена, что плывёт навстречу свободе - если это начинается, то не заканчивается никогда.
  - Тебя Бертран искал, - вспомнил Андрей, - он здесь проездом в Питер на пхову.
  Как выяснилось, Бертран увлекся буддизмом и теперь помнил только одну молитву: 'аминь, молния во тьме пустыни'.
  На следующий день я ждал его недалеко от площади Гагарина. По середине мощный каменный человек ломился вверх. Уж он бы быстро разогнал узморских механизаторов.
  Космос как самочувствие
  Судя по всему задание уже закончилось, но вышедшие из строя приборы предательски молчали.
  - Не волнуйся, Юра! - прорвался с земли голос конструктора. - Система сработает!
  Юра не волновался, он только что видел землю сверху. Она была настолько мала, что все, что происходило на ней, казалось смешным. Даже смешнее возни муравьев, потому что те хотя бы не дурили.
  Через некоторое время корабль качнуло в сторону земли, вскоре над ним раскрылся парашют, спустя секунды вниз пошла капсула и Юра почувствовал свободный полет, а потом рывок от второго парашюта.
  Непривычно синее небо вскружило голову. На мгновение потеряв сознание, Юра приземлился не на поле, где стояли какие-то люди, а в неглубокой балке в стороне. Выбравшись, Юра огляделся и увидел симпатичную дородную бабу с маленькой девочкой. Чуть в стороне мирно пощипывала травку лошадь.
  - Я возьму лошадку, - сказал Юра, снимая скафандр.
  Баба замерла в оцепенении и молчала. Юра долго не мог совладать с подпругой, руки не слушались. На топот за спиной Юра обернулся и радостно улыбнулся, решив, что к нему бегут конструкторы, врачи и репортеры. Но увидел лишь толпу простых мужиков, в руках они держали ломы и монтировки
  - Я космонавт Гагарин, - протянул им ладонь для рукопожатия Юра.
  - Врешь, Гагарин еще над Африкой летит, - уверенно сказал один из трактористов.
  - Кто же ты такой, сучий хрен? - спросил другой тракторист. - Уж не Пауэрс ли?
  Юра посмотрел на небо, потом на крепких механизаторов с тяжелыми инструментами в руках и сказал:
  - Мужики, если я не Гагарин, тогда вы инопланетяне.
  Один из трактористов замахнулся монтировкой.
  - Э, погоди, - поморщился Юра. - Шуток не понимаешь. Сейчас здесь появится рота солдат и всё решится. Чего вам спешить. Ведь если я Гагарин, и вы меня попортите, вас по головке не погладят.
  Мужики переглянулись. Их глупый вид вызвал у Юры приступы тошноты, он даже подумал, что лучше бы совершил посадку на другой планете - может там жители были бы поумнее.
  - Сомневаемся в советской технике? - строго спросил Юра у мужиков, видя, как напрягается их единственная на всех извилина.
  Трактористы опять молча переглянулись.
  - Долетел, значит! - наконец созрели они, видимо решив, что пора обниматься.
  Тут наверху балки появился грузовик с солдатами, они бросились оттаскивать механизаторов.
  - Как ты, Юра? - спросил подбежавший майор.
  Лицо его светилось чистым безумием, словно он хлебнул азота. Майор был чистый азиат. 'Наверное, какой-нибудь Мамед', - неприязненно подумал Юра.
  - Как ваше имя, майор? - добродушно спросил он
  - Ахмед, друг!
  - Послушай, Ахмед, мне надо вернуться к капсуле, забрать кое-что...помоги мне...
  Добравшись до капсулы, Юра с ужасом обнаружил, что капсулу стремительно ощипывают на сувениры. Какие-то две бабы тут же рвали на части парашют.
  Выстрелами солдаты разогнали крестьян. Заглянув в капсулу, Юра понял, что нет ни любимого глобуса, ни резиновой лодки, ни одного тюбика со жратвой.
  - Вот сволочи, - нисколько не обижаясь, прошептал Гагарин.
  Пребывание в космосе внесло в его мироощущению какую-то великанью всеоглядность. Он чувствовал себя исполином, шагающим через миры. Но всё равно Юра твердо решил, что когда в космос полетят китайские товарищи, он посоветует им прихватить пару стволов.
  Увидев в толпе радостное лицо Бертрана, я перестал представлять прилет Гагарина и подумал: напьемся сегодня. Но оказалось, что на алмазном пути Бертран дал обет Оле Нидалу не пить.
  - Как же ты теперь без выпивки? - не понимал я.
  - Медитирую и простираюсь.
  - И что помогает?
  - Да, помогает.
  - Перестань, разве тебе не хочется выпить.
  - Я пью зеленый чай, сок и воду.
  - Понятно.
  Я купил себе бутылку 'Козла', а Бертран безалкогольную 'Балтику'.
  - Послушай, Берт, а как там поживает Ракета? - спросил я.
  - Бухает. У неё крыша едет, и она постоянно вспоминает о тебе.
  - Жалко её.
  - Она хочет найти тебя.
  - Даже не представляю себе этого.
  - Чем ты занимаешь здесь? - спросил Бертран. - Я слышал, ты больше не продаешь мед.
  - Ничем таким не занимаюсь, - покачал я головой, - мне мало той жизни, я вынюхиваю другую.
  - Поехали на пхову, - предложил Бертран.
  - Нет, - отказался я. - К тому же, в этом городе у меня есть одно укромное место.
  - Где? На помойке?
  - Нет, в чьем-то сердце.
  - В чьем?
  Я промолчал и пожал плечами.
  - Как хочешь, я сегодня ночью уезжаю.
  - На обратном пути давай найдемся, будет интересное предложение.
  - Хорошо. А сегодня чем займемся?
  В клубе 'Матрица' давал концерт Шао со своей группой "Теплая трасса". Мы позвонили ему и спросили, как туда попасть, не потратив наличных.
  - Возьмите по фотоаппарату или чехлы от них, повесьте их на себя, - дал подробные указания Шао, - подходите ко входу за час до начала. Я предупрежу, что приедут два обозревателя из музыкального журнала.
  Мы съездили искупаться в Серебренный Бор и вспомнили о концерте под вечер.
  - Что будем делать? - спросил Бертран. - Где возьмем фотоаппараты?
  - Я видел вон в том мусорном баке несколько больших папок для ватманов, - вспомнил я, устраиваясь помочиться, - возьмем по две, положим туда еще по папке и скажем, что мы художники. Будем запечатлевать.
  - А как представимся?
  - Пакассу один и Пакассу два, - глядя на струю, предложил я.
  - Отлично.
  Вскоре мы толкались у дверей клуба с огромными бестолковыми папками. Когда Шао увидел нас, то покрутил у виска пальцем, и принес два флаера.
  В зале было душно и тесно, люди кучковались за выпивкой и музыку почти не слушали.
  - Вы ненормальные, - сообщил нам Шао.
  - Чувак, у нас не было выбора, - шепнул я. - Трезвый Бертран хуже пьяного.
  - А причем здесь Бертран?
  - Тсс... Об этом позже.
  Мы протолкались к барной стойке, где за рюмкой грустил гитарист барнаульской группы 'Дядя ГО'. Правда с той поры, как Рождай встретил рокового Сергея, продававшего квартиры исключительно оптом, он завязал со сценой и слонялся по чужим квартирам в Москве. У него не было паспорта. Благодаря Сергею, Олега искали как афериста.
  - Где живешь, Рождай? - спросил я, принимая рюмку.
  - На Баррикадной, - вздохнул гитарист, - у художников.
  - Надолго обосновался?
  - Через неделю надо валить.
  - И долго, думаешь, придется так бродяжничать?
  - Не знаю, бля... Если карма такая, то это надолго. Если игра случая, я скоро буду на гребне.
  - Завтра в Питере начинается пхова, - сказал Бертран, косясь на бармена с бутылкой и на тех, кому наливают.
  - Знаю, - кивнул Рождай. - Ты едешь?
  - Да, поезд ночью.
  - Поехали вместе.
  - Поехали.
  - Купишь мне билет?
  - Куплю, - без энтузиазма согласился Бертаран.
  Провожая дружков на поезд, я глядел на большой походный рюкзак за спиной Бертрана и склонялся к мысли, что эти бродяги уже не страдают идеями молодого Керуака о том, как избавиться от зла и пороков мира. Да, и Джек тоже понял, что с рюкзаком или без, а моря дерьма не миновать. Мало того, что его надо переплыть, его еще надо и наесться вдоволь. Опуститься на дно, а уж потом всплыть вместе со своей чистой душой, которая где-то там на дне и лежала.
  Помахав вслед, я двинулся обратно. С Ленинградского вокзала я перешел на Казанский и зашел в сортир, расплатившись последней мелочью. В каждой кабинке сидело по человеку, возле каждой дверцы на гвоздике висел пиджачок или курточка, словно ребята там жили. У раковин кто-то брился, кто-то мылся, кто-то хозяйственным мылом стирал носки, и среди туалетной вони витал дух общежития.
  Когда, отстояв очередь, я сел на свой толчок, то почувствовал, будто снял номер в гостинице. Моя большая семья хлопала дверями вокруг, и мне не хотелось уходить. Мне некуда было идти. Ночь я провел в вокзальном кафе, попивая кофе, читая рассказы Буковского, оставленные кем-то на лавочке, и выкуривая сигарету за сигаретой.
  Утром я пошел к друзьям выспаться. Я шел по мокрому от поливальных машин Садовому кольцу и размышлял о том, что с тех пор, как в моих карманах перестали лежать ключи от дверей собственного жилья, я привык, что вместо головы у меня глобус, а вместо сердца навигационная карта. Куда дует ветер, туда и плывет корабль моей души. И куда бы он не плыл, я верил, что однажды он причалит там, где найдется кто-то, кому есть дело до таких неприкаянных.
  Весь мир для нас, и все наши дороги ведут от тебя ко мне, от меня к нему. Нам даже не надо искать друг друга, звонить и узнавать адреса. Надо просто бродить, и дорога сама отведет, куда надо. Всё просто - либо ты идешь, либо ты стоишь на месте. И я согласен с Килгором Траутом, который до последнего дня своей жизни утверждал, что мы здесь, на земле, для того, чтобы бродить, где хотим, и не забывая при этом, как следует пернуть.
  Вы думаете, бродяга - это только тот, копошится в мусорном баке через дорогу. А кто-то верит, что наши предки прилетели с тех мест, где солнцем был Сириус. По словам догонов, люди сбежали от катастрофы к другой звезде на огромном ковчеге, которым была наша земля. Возможно, мы все потомки космических бродяг, и здесь нас целая планета.
  Однако многое изменилось. Теперь тот, кто живой, тот и бродяга. Остальные либо спят в коконах, либо ненавидят тех, кто жив и идет дорогой жизни. Так и не поняли в чем смысл бродяжничества? Он в том, чтобы не быть в союзе мертвецов.
  
  союз мертвецов
  От начала всё делалось для живых. Всё было настроено так, чтобы мы вошли в двери новой жизни чистыми и босиком. И если бы нас туда тащили силком, и еще бы пинали постоянно под зад, то мы бы туда уже добрались. Но нам всего лишь расчистили путь и указали, где лежат ключи.
  Мы же завалили дорогу мусором и понастроили могил. Мы с самого начала стали вгрызаться в землю, закапывая туда монеты и мертвецов. Земля же взращивает всё, что в неё сеешь. Теперь, куда ни плюнь, всюду они. Мертвецы размножились, как кролики, набили монетами карманы и установили свою власть. Всю планету они обратили в свой союз, всех поставили себе на службу. Кому-то они платили щедро, кому-то так себе. Но всегда есть выбор, не хочешь им служить - загибайся от голода.
  Вывеска над входом гласила, что это колбасный завод 'Микоян', из фирменного магазина рядом вкусно несло ветчиной. Я шел вдоль бетонного забора, отделявшего завод от мира. Прошел я совсем немного, и тут завоняло трупами. Можно было подумать, что по ту сторону находилось развороченное кладбище и гниющие мертвецы выползали наружу, их хватали и прямо тут же рубили на колбасу.
  Словно угадав мои мысли, за забором зашлась лаем свора псов. Готовые прогрызть забор, они прыгали и клацкали зубами.
  - Ням, ням, ням. Покупайте Микоян, - лаяли собаки.
  Я уже начал видеть этих мертвецов. Вонь стояла неимоверная, и я перешел дорогу.
  Весь день я проходил по городу в поисках работу, но нигде не смог её найти. Везде на меня смотрели, как на дезертира. На моем лице неоновыми буквами светилось, что в любой момент я могу послать любого вместе с его работой. Мертвецы ждали пока на моем лице появиться выражение покорности.
  Что ж, я и сам этого ждал. Я хотел как и все участвовать в непрерывной гонке за пятницей. Мне была нужна работа. Других вариантов не предвиделось. Холодная зима требовала съемную квартиру, работу и жизнь, которой живут миллионы людей в этом городе. Меня бросало в дрожь, когда я представлял себе эти миллионы. Сколько же их трудится, чтобы выросли новые могилы, чтобы креп союз мертвецов.
  Несколько месяцев как я старался выкрутиться. Первым делом я решил подзаработать как писатель. И накропал за ночь рассказ, озаглавить его броско: 'Я убил ангела'. Кто-то посоветовал сделать имя и любым способом напечататься в журнале или альманахе.
  Я нашел нечто похожее в издательстве 'Э.Р.А'. Там прочитали рассказ и сказали, что за пятьдесят моих баксов его напечатают. Денег дали Сатиновы, даже не глянув на текст. Пару недель я названивал в 'Э.Р.У', пытаясь выяснить, когда же стану знаменитым, потом перечитал рассказ и понял, что не скоро. Я испугался, что денег мне не вернут.
  Я пришел к Эвелине Ракитской, замутившей это дело, и сказал, что для меня слишком жирно оплачивать свои публикации. Старушка походила на цыганку-гадалку, таскавшую монетки из карманов. По договору с ней мне и другим участникам мероприятия, за наши деньги полагалось по десятку экземпляров журнала с собственным барахлом. Мы могли их продавать, раздавать знакомым и подтираться. Кому как больше нравилось.
  И хотя пятьдесят долларов можно было неплохо пропить, нашлось немало простофиль, готовых чтоб над ними посмеялись. Видимо им было всё равно, как танцевать вокруг здешних могил.
  Эвелина Борисовна сунула мне в руку деньги и сразу попыталась выпроводить.
  - Эвелина Борисовна, - упирался я на пороге, - а когда разбогатею, большую книгу напечатаете?
  - Идите, Слава, идите, и больше не приходите, - толкала меня цыганка. - Зачем мне такая головная боль, сегодня вы решили так, а завтра эдак. Идите и печатайтесь в тех же 'Истоках', там быстрее и дешевле. Вот одна женщина отдала им свой текст, так они вместо "юности лоза" напечатали "юности коза". Каково?
  - Хм.
  - Вот так. Ну вот кто там печатается?
  - А по-моему, юности коза - совсем неплохо...
  - Прощайте, Слава, раз неплохо. Идите в 'Истоки'.
  Вот так началась и замерла моя литературная карьера. Тогда я попробовал по-другому приспособиться к жизни. Взялся роль наркокурьера, не по свой воле.
  Позвонил Джоник и сообщил, что скоро в столице появятся знакомые ребята с килограммом марихуаны, её нужно быстро столкнуть и заработать небольшие, но легкие деньги. Почему бы и нет, подумал я. Наркотики - это плохо, но не для психов.
  Появились наркокурьеры неожиданно. Я уже и думать забыл, что готов вступить в их ряды. Автостопом из Барнаула, не переезжая МКАД, наркоторговцы направились на юг в Пущино. Там, по их сведениям, в непрерывном ожидании обитал я.
  В Пущино курьеров никто не ждал. В чужую квартиру меня тайно пускал Икс, и я приезжал туда помыться, переодеться и полежать в одиночестве, размышляя о своих неудачах. Но в тот день я досматривал чудесный сон у Сатиновых. Под ухом запиликала трубка.
  - Кто это? - вскочил я.
  - Тарас.
  - Что еще за Тарас?
  - От Джоника, мы подъезжаем к Пущино, где ты там?
  - А я не в Пущино. А кто это?
  - Ты можешь нас вписать в Пущино?
  - Я не в Пущино.
  - Нам нельзя тусоваться на улице. Со мной ия, - таинственно произнёс голос.
  - Ия... Хорошо, я приеду. Но я сейчас на севере Москвы, скоро не ждите, - понял я наконец, что прибыли наркокурьеры. - Будьте у автостанции, где-нибудь в кафе.
  Не позавтракав и не похезав, я побежал к метро, на ходу прикидывая стоит ли связываться с наркокурьерами. Но больше всего меня интересовало, что такое ия - наркотик или человек.
  Я пробежал мимо метро, решая, что делать. На перекрестке у кинотеатра 'Будапешт' я увидел афишу 'Матрица-Революция'. Еще не было десяти часов утра, это было второй причиной, по которой я не устоял перед соблазном дешевого киносеанса.
  - Фильм! Фильм! Фильм! - пропел я в кресло пустого ряду и отключил телефон.
  Когда непобедимый Нео ослеп, я решил не обламываться и поглядеть на 'ия'.
  После обеда я приехал в Пущино. Наркокурьеры стояли у билетных касс с огромными рюкзаками. Один из них оказался молодым мужчина хипповатыми бородой и волосами, а другой - маленькой пухлой женщиной с глазами на выкат. Глядя на два их огромных баула, я с ужасом представил, что всё это забито странной наркотой 'ия'.
  - Привет, я Тарас, - улыбнулся щербатым ртом мужчина. - А это моя жена Ия.
  В банке из-под сгущенного молока на дне рюкзака они привезли полкило прессованной пыли марихуаны. Они наперебой пересказывали дорожные приключения. Стояла холодная осень, они гордились тем, что добирались за три тысячи километров, и верили, будто им удастся заработать тысячу долларов. Убедили их такие же психи, как они.
  - В Питере нас ждут клиенты, - радостно махал руками Тарас. - Наш товар не самого лучшего качества, но для пробного выезда сгодится. А потом наладим дело.
  Икс приезжал в Пущино раз в неделю. Он и Соня появились в тот самый момент, когда я пробовал товар.
  - Кто эти люди? - недовольно спросил Икс.
  - Это друзья Джоника, они автостопом едут в Питер, - выложил я то, что знал. - У них там дела, от которых и нам перепадет.
  - Прямо сейчас давайте и приколотим, - сказала Соня, курившая с юности как пожилой выходец с ямайки.
  - А вы пока рассказывайте, как добрались, - поддержал Икс.
  Икс и Джоник учились в одной школе и жили в одном дворе. Когда Иксу было семнадцать лет, а Джонику - девятнадцать, они отправились налегке в зимние путешествие из Сибири в Москву. Парни преодолели пять тысяч километров, не имея денег и теплой одежды. У них был томик Костанеды и немерено живучести.
  Благодаря воспоминаниям Икса о молодости и увлечению Сони травой, наркокурьеры, у которых в рюкзаке лежала шестая книга Хуан Карлоса, остались в Пущино. А еще наркокурьеры странствовали с облезлой гитарой и громко базлали на два голоса.
  Через два дня Тарас и Ия отправились в Питер, сбывать свой товар. А мне поручили представлять их бизнес в Москве. На мою совесть оставили несколько коробков пыли для продажи и на пробу. Иксу показалось, что товар не очень хороший, и мы решил распробовать его, как следует.
  В тот же вечер к нам присоединился местный маргинал и редкий циник по имени Елисей Недорезов, пофигизм помогал ему в свои тридцать лет выглядеть свежо и молодо. Он коверкал русский язык, играл дома на бас-гитаре, был не дурак выпить, не любил работать и всюду водил с собой юного панка по кличке Ёж. Такой компанией мы за неделю скурили пять коробков. Мы никуда не ходили, пили вино, ели сладкую пахлаву и финики, играли в нарды и шахматы. Товар и впрямь был дрянной, и для продажи не годился.
  - Этот ганч совсем не пезжий, за него никто реального лавэ не даст, - подытожил Недорезов. - Лучше этим челам даже и не париться с ним.
  Наркокурьеры вернулись ни с чем. Питерские клиенты оказались выдумкой одного их знакомого психа, торчавшего на амфитамине. Да и кому нужен неконкретный кайф.
  Мы выложили им всю правду. И со следующего дня взялись докуривать содержимое банки. Каждый вечер, как на работу, к нам заходили Недорезов и Ёж. Наша ночная смена длилась до утра.
  - Не много ли вы курите, ребята? - с обидой спросила однажды Ия.
  - Совсем не много. Мы можем скурить намного больше, - подмигнул ей Икс. - Тем более такого добра.
  - Если трава такая убогая, что же вы её курите? - не понимала Ия.
  - Потому и курим, что не цепляет, - сказал Недорезов. - А хотелось бы.
  - Между прочим, это денег стоит, - намекнула женщина наркокурьера.
  - А раз стоит денег, то чего твоя банка всегда на столе? - спросил Икс, - спрятала бы её в рюкзак. И никаких разговор.
  Но банка жила на столе, пока не опустела. И женщина наркокурьер все-таки умудрились получить за траву пятьдесят баксов. С кого?
  Тарас нашел разовую работу - разрушить стену в квартире и вынести мусор, за все двести долларов. Как и наркокурьеры, я был на мели и согласился. Четыре дня мы жили на площади Курчатова и глотали строительную пыль. У наркокурьеров не было ни гроша. На последние рубли я купил гречки, молока и овощей. Три дня мы хлебали баланду из одной кастрюли, играли в 'подкидного' и спали на голом полу под одним одеялом.
  В день расчета я был уверен, что мы закатим дружеский пир.
  - Вот тебе пятьдесят долларов, - сказала Ия. - Остальные пятьдесят заберешь с друзей из Пущино. Мы высчитали с вас за траву, которую вы скурили. Извини.
  Её напарник, опустив голову, стоял у окна. Сначала я хотел затеять драку и разбить об его голову гитару, но передумал. В сердце вдруг просочилась горечь утраты, ведь я потерял людей, а не деньги.
  На том моя связь с наркобизнесом прервалась. Наркокурьеров я потом простил, решив, что они всего лишь исполнили первый закон мертвецов: 'делай так, чтобы другим было плохо'. Не их вина, что этот закон проедает любые стены, мозги, кожу и душу.
  Вскоре появилась другая работенка. Накануне холодов позвонил Шао.
  - Хочешь быть гусеницей? - спросил он.
  - Какой еще гусеницей, той, которая кормила Алису грибами? - предположил я.
  - Нет, - усмехнулся Шао. - Гусеницей из поролона, которая ходит по 'Атриуму' и раздает приглашения на новогоднее представление Верки Сердючки.
  - Сколько платят?
  - Сорок долларов за шесть часов. Работаем с четырех вечера до десяти.
  - Согласен.
  - Тогда заходи сегодня в 'Атриум' к полчетвертому, со стороны Курского вокзала, - объяснял Шао. - Направо будет дверь для персонала. Скажешь охраннику, что ты сегодня будешь куклой, и он тебя впустит. Не опаздывай. Там тебя встретит Цой.
  - А он жив? - попытался сострить я.
  - Ага, поживее других.
  Я немного опоздал. Цой и Макс уже одевались куклами. Я их узнал, мы были земляки, встречались иногда у общих знакомых. Парни занимались музыкой. Если удавалось, они выступали перед публикой. Но их песни годились только для тех у кого вместо мозгов дорога, а не поролон.
  Цой был вылитый Виктор Цой, поэтому его так и прозвали, хотя группу он 'Кино' не любил. А Макса, восторженного юношу с голубыми глазами, я помнил читающим свои стихи пьяным под проливным дождем в летнем кафе Барнаула. Хорошие ли были стихи, я не запомнил. Сейчас он был в костюме хоккеиста.
  - И вы здесь? - не удивился я.
  - Ага, а где же нам еще быть, - помахал Цой рукой поролоновой рукой снеговика. - Переодевайся, гусеница, выходишь первой.
  Не успел я сообразить, как на меня напялили каркасный костюм. Помимо своей пары ног прибавилось еще две, они волочились за мной вместе с хвостом.
  - Боязни замкнутого пространства нет? - спросил Цой.
  - Нет.
  Сверху опустилась поролоновая голова гусеницы, и меня сразу выпроводили за дверь. С непривычки я забился куда-то в угол. И тихо там истерил, пока ни пришли хоккеист и снеговик. Они взяли гусеницу под руки и провели по маршруту.
  Первый вечер в костюме гусеницы тянулся как в тумане. Взмокший и возбужденный я терялся и плохо понимал, что происходит. Люди лезли кукле в рот, пытаясь разглядеть её внутренности. А внутренности глядел на них, и куклами казались они.
  Второй день принес неожиданное открытие. Я вдруг понял, что из глубины куклы, сквозь сетку рта мир мертвецов виден особенно отчетливо. Многоэтажный атриум блестел и переливался яркими цветами, но это был неживой свет. Это была сверкающая паутина, которой жизнь требовалась лишь для того, чтобы шевелились её мертвецы.
  После работы мы пили пиво в стоячем бистро у Курского вокзала. Вспоминали людей и ситуации пережитые за день. Мы знали, что мы не просто куклы, а резиденты, отслеживающие движения мертвого мира. Из наших тесных утроб он виделся как есть. Он сыпал на нас всё подряд: объятия, конфеты, тычки и подзатыльники. А также насмешки, угрозы и порочные предложения предаться однополой любви. Кто что видел в кукле, тот то и предлагал.
  Странно, но если не считать детей, на одного человека приходилось около десяти существ только похожих строением тела и речью на людей. По большей части это были балбесы-подростки, но попадались и законченные взрослые уроды, готовые вытоптать всё, что растет и шевелится. Их отличало неживая речь и неживые поступки. Они вели себя так, словно внутри у них царила тьма.
  Настоящие мертвецы в 'Атриум' не заходили, они его построили не для себя, а для тех, кто им служил.
  Мы допивали пиво и расходились, махая на прощание друг другу:
  - Пока, кукла.
  В 'Атриуме' мы отработали три недели. За это дни мы получили по семьсот долларов, четыре выговора, одну премию, тысячу двадцать тычков и подзатыльников, и одну несмываемую кровную обиду. Мы сфотографировались в костюме кукол с тысяча восемьсот сорок одним человеком, пожали ладошки трех тысяч триста ребятишек, раздали три тысячи триста шоколадок, выпили тридцать восемь литров минеральной воды, семьдесят три литра пива и выкурили пятьсот сорок две сигареты. Мы отработали на мертвецов как могли.
  В последний вечер я стоял на третьем этаже, смотрел вниз на людской поток и перед тем, как в него плюнуть, спрашивал:
  - Мать вашу, чем вы забили свои внутренности, сердце и мозги? Разноцветными помоями, пригодными лишь для того, чтобы взращивать новую ложь? Кто же ваши хозяева? Моноцеросы, идущие через вечность? Или голодные волки, завывающие на луну перед охотой на падаль.
  - С кем ты разговариваешь? - спросил подошедший Цой.
  - С ними, - кивнул я вниз.
  - Перестань. Они слушают только мертвецов с экрана и свои кошельки.
  - До встречи у ворот в рай, - плюнул я.
  Вот так я и приобщился к актерской гильдии. Заработанных потным трудом на ниве ростовых кукол денег хватило на пару месяцев беззаботной жизни. Пока я их проедал, кукловоды меня не трогали, ожидая пока я сам явлюсь на поклон.
  Я оттягивал встречу и позвонил Баззе.
  - Денег не дам, а работать научу, - сказал он.
  - Кем?
  - Будешь подключать стиральные машинки.
  Базза никогда не пасовал перед трудностями. В Польше он прошел хорошие уроки жизни и теперь легко приспосабливался к любым условиям. Отправили бы его на Северный полюс или обратно на Сириус, он и там нашел бы себе достойную деятельность. Но он не хотел на Северный полюс, он привез в столицу подругу и женился.
  Если Базза хотел бесплатной выпивки и приличных чаевых, он работал барменом. В 'Асахи' он пил сакэ и сливовое вино, в 'Кофе-Хауз' пожирал пироженое, в ирландском пабе виски. Однажды с глубокого бодуна, без копейки в кармане Базза устроился разливать пиво. До глубокой ночи он накачивался сам и накачивал весь персонал. А потом еле уполз и больше не появлялся.
  Базза давно решил, что будет работать в свободном графике, чтобы при желании сидеть дома и бряцать на гитаре. И он взялся подключать стиральные машинки. Как, вы еще не подключились? Тогда он идет к вам!
  - Ну что, стажер, - смеялся Базза перед первым выходом, - смотри и запоминай. Дело наше не хитрое, но требует аккуратности, чтобы не возвращаться и не переделывать.
  Несколько дней мы вместе ходили по заказам. Люди попадались разные, и требовалось быть психологом, чтобы с ними ладить. Наш стандартный заказ я заучил: протянуть десять метров кабеля, запитать их к автомату, бросить шланги на переходный кран у сливного бочка и на слив под раковиной, проверить, как работает стиральная машина, и выписать гарантийный талон. Главное было убедить, что работала серьезная фирма, знающая рынок. И за это обладателям новеньких стиральных машин надо было выложить каких-то восемьдесят долларов.
  Не поладил Базза только с индийцем из дипломатического корпуса на Шабаловке. Индусы народ экономный. Черный мужик из Калькутты объяснялся через переводчика и надеялся, что за полцены ему еще установят посудомоечную машину и подвесят над ней вытяжку. Торговаться индус не хотел, и Базза без сожаления с ним расстался, сказав без злобы напоследок:
  - Цо ты, курва, пердолишь! Шоб тебе процевали задарма! Дзенкую бардзо!
  Вечером после работы мы пили пиво. Базза угощал и ужином. Такая жизнь мне нравилась. Как говорится, движение - уже прибыль.
  - Готов к самостоятельному подключению? - спросил Базза.
  - Последний контрольный выход, - попросил я.
  - Ладно, - согласился Базза.
  Это был обычный заказ. Покончив с ним, мы собирали инструмент. И тут кто-то из хозяев включил телевизор. На экране появился мертвец, он нахмурился и без всяких эмоций сообщил, что несколько часов назад в метро произошел взрыв и погибли люди. Все в доме замерли у телевизора. Черт возьми, это была война всех против всех! Какая разница, что взрывалось и где, в метро, в голове или виртуальном мире? В любом случае это были взрывы ненависти против любви. И каждый взрыв делался с согласия союза мертвецов. Чтобы противостоять им, было мало любить или ненавидеть.
  Отсутствие в мире гармонии расстроило нас. Взяв две упаковки пива, мы сели в такси и поехали на 'Тимерязевскую', где в парикмахерской работал Баззин шафер Серж Асафьев. В машине играло радио и ди-джей сообщил, что на другой стороне планеты островитяне с размахом отмечают день рождение Боба Марли. В этот день нельзя было валить деревья, рвать цветы и их дарить. Напоследок ди-джей пообещал, что праздник на Ямайке продлиться несколько дней.
  В полупустой парикмахерской Серж и его наставник Касьян щелкали ножницами, как абордажным оружием. Они обкурили двух молоденьких сотрудниц издательства 'Молодая гвардии' и еле сдерживали смех, глядя как подружек распирает.
  - Сейчас я и с тобой разберусь, бвай, - щелкнул ножницами в мою сторону красноглазый Касьян. - Что-то мне не очень нравиться твоя голова.
  - Иди ты на хер, парикмахер, - попятился я, - я не стригусь при убывающей луне.
  - Да, - расстроился Касьян и выглянул в окно.
  Далеко за полночь мы уехали к Баззе, отдохнуть от пива и гашиша. Утром меня разбудил телефон, я с трудом взял трубку.
  - Как найти Баззу? - спросил Цой.
  - Решил подключать стиральные машинки? - догадался я.
  - Надо попробовать. У меня в театральной мастерской бывают свободные дни. Денег на жизнь не хватает, где-то надо подзарабатывать. Н-да... Кстати, сегодня день рождения у Раждая.
  - Где отмечает?
  - В 'Кружке' на Чистых Прудах, в четыре сбор. А где Базза то?
  - База спит мертвым сном. Увидимся в 'Кружке'.
  В пивную мы приехали к восьми: я, Базза и его жена Алёна. Никого знакомых за столиками не было. До полуночи мы пили пиво и пытались вызвонить именинника. Он вышел на связь, когда мы уже дошли до кондиции и орали в трубку, словно имели луженые глотки:
  - Аллё, Рождай! Ты где ёпт?!
  - Еду в Балашиху с Кобзарем! - орала на нас трубка.
  - Уау! С тобой тот самый Кобзарь! - вопили мы. - Тогда мы сейчас организуем погоню!!!
  И тут связь прервалась. Сразу позвонили нам.
  - Кто это?!! - продолжали мы вопить в трубку.
  - Это Серж и Касьян! - прокричала трубка. - Мы в 'Китайском Летчике' слушаем Карибасы! Вы где?!
  - Мы вышли из Кружки на Чистых Прудах! Организуем погоню за Кобзарём! Он едет в Балашиху на день рождения Рождая!
  - Йоу! Тот самый Кобзарь! Мы едем с вами!
  Это был обычный гастрольный выезд пьяного баркаса на выходные. Мы встретились на шоссе Энтузиастов, притормозили машину и впятером влезли в салон. Открыли пиво и стали шуметь. Не проехали мы и пяти кварталов, как нас остановила патруль. Бравые парни с автоматами наперевес вели себя по всем правилам игры. Мы тоже, пугались и куражились. С нас взяли двести рублей за отсутствие регистрации у Касьяна и даже не заметили, что в салоне на одного пассажира больше, чем положено. Только машина тронулась, как из-за числа пассажиров запаниковал азиат-водитель. Потом выяснилось, что мы забыли адрес и потеряли дорогу.
  Добрались мы, когда все гости у Рождая стояли на ушах. Честно сказать, мы поперлись в Балашиху ради Кобзаря. В больших городах появились записи его песен. Слушая их, было ясно, что он способен переплюнуть многих трубадуров. Кобзарь возвращался из Германии в Барнаул к молодой жене и сыну. Утром он собирался на поезд.
  - Подожди! - чокался с его бокалом Базза. - Мы добавим тебе денег, и через пару дней ты полетишь на самолете.
  - На самолете так на самолете, - согласился Кобзарь, - выбор не велик.
  Не так уж много людей, к которым притягивается всё живое, и не важно, кто они - буддисты, христиане или мусульмане. С такими людьми всегда хочется выпить. Нам приспичило выпить с Кобзарём, вот мы за ним и поехали. Нам захотелось с ним выпить еще и мы его не отпускали.
  Через сутки мы не держались на ногах и стали разъезжаться кто как. Касьян и я опекали Кобзаря, мы должны были организовать его вылет на родину. Мы вызвали такси. В дороге у брадобрея-пирата родилась игривая идея, которая переросла в уверенность:
  - Надо купить травки, и всё организуется само собой. Без травки ничего не получиться.
  - Я дал обет не курить, - сообщил Кобзарь.
  - Сигареты?
  - Сигареты, и все остальное.
  - А если пожарить?
  - Ну, если только пожарить.
  И мы поехали к дилеру. Держась за пивные бутылки, как за поручни, мы час проболтались у подъезда дилера. Обследовали все окрестные кусты и познакомились с бабулей диллера, она бесцельно бродила под окнами и бормотала всякую чушь.
  - Ну что, сынки, дело табак, - прошепелявила нам бабуля.
  Только Касьян открыл рот, чтоб подъебнуть старушку, как появился диллер. Рыжий, молодой и чрезмерно жизнерадостный. От наркоты у него косили глаза и мозг. Появившись из соседнего подъезда, он припугнул бабулю и долго не хотел нас отпускать.
  - Чуете, как пахнет мертвецами? Так страшно в этом городе, - покурив с нами, заговаривался дилер. - Поэтому голимо курить только травку, надо еще и кислотой закидываться. Так они сразу вычисляются, даже на расстоянии. А вы живые, с вами тепло.
  Мы погрели диллера и к ночи добрались до дома Касьяна. У него третий день в глазах горел веселый диковатый блеск и урчало в животе. Думаю, у меня был бы такой же блеск, если бы я устроился также. В подъезде у него дежурила консьержкой, на этажах стояли горшки с цветами. И квартирка была уютной и обставлена удобными вещами и была скорее прибежищем сибарита, чем конурой бродяги. Касьян жил с сыном, воспитывал его один, мать где-то тусовалась с буддистами.
  Касьян раскурил косяк, Кобзарь пожарил гашиш в столовой ложке и вскоре мы сидели, глазея друг на друга и чувствуя себя словно гости блуждающего замка Хоула.
  Глупо жить в этом мире, который и так подобен сновидению, и каждый день, встречаясь с неприятностями, делать то, что тебе не нравится. Но если человек сполна понимает, что означает жить в настоящем мгновении, у него почти не остается забот.
  - Ну вот, - сказал Кобзарь, - чудес поприбавилось...
  - Отлично, - обрадовался Касьян, - я пошел на боковую, всем приятного отдыха.
  Среди ночи, а вернее концу часа зайца, то есть около трех ночи, нам приспичило выпить пива. Весь дом спал, и консьержка, клевавшая носом, тоже не заметила, как две тени выскользнули в темноту, вставив зажигалку под дверь, чтобы так же бесшумно вернуться обратно.
  - Ты запомнил квартиру? - спросил Кобзарь.
  - Нет, - ответил я, когда мы растворились в темноте. - Я и дом то уже не помню.
  В том состоянии, в которое имело нас, лучше было никуда не ходить и лежать, радуясь тому, что ты никуда не идешь. Однако мы выбрали путь ночных призраков и старались проделать путь в согласии с пространством.
  Ночной ларёк мы нашли быстро. Обратную дорогу - нет. Когда начало моросить, мы заметили как мимо двигается большой дом, он осторожно пробирался между деревьев и проводов. Мы пригляделись и поняли, что это наш дом. Из двери подъезда пробивалась узкая полоска света - зажигалка была на месте. Нужный этаж мы нашли с пятого раз. В ту секунду, когда лифт остановился, сын Касьяна прикрывал дверь, но, увидев как мы возвращаемся, задержался и впустил нас.
  - Повезло, - сказал я, отряхиваясь.
  - Кому? - спросил Кобзарь.
  - Нам.
  - Чудак-человек, - улыбнулся Кобзарь, - здесь никому никогда не везёт по одному или по двое. Здесь может повезти только всем вместе и один раз.
  - Ну да...
  Утром Касьян пошел на работу, а мы на поиски Асафьева. Найти его было несложно, он приплясывал вокруг чьей-то шевелюры в той же парикмахерской что и Касьянов. Увидев нас, Асафьев засмеялся слишком весело, чем немного напугал клиента, и тот еще несколько минут смущенно присматривался к поредевшей растительности на своей голове.
  Асафьев отсчитал свою долю на предполагаемую стоимость билета, до Баззы мы не дозвонились и пошли в кассы. В день вылета билет обходился в хорошенькую сумму. А если бы Кобзарь задержался на недельку, было бы значительно дешевле.
  - Покупаю билет на поезд, - решил Кобзарь.
  С билетом на руках, слегка качаясь от тяжести пива, мы шли по перрону Казанского вокзала. Базза с сумкой наперевес появился в тот момент, когда мы вспомнили о нем, а вернее о его обещании подкинуть денег на билет.
  - И это теперь называется летать на самолете? - весело спросил Базза.
  - Это называется подкинули денег, которых едва хватило на плацкарт. А ты чего сюда провожать пришел, а не в Домодедово?
  - Я пришел получать посылку.
  - А деньги на самолет.
  - Поездами надежнее.
  Подали вагоны. Носильщики забегали по перрону, вымаливая работу.
  - Ну что, друзья, до встречи, я сейчас доползу до полки и вырублюсь, - Кобзарь пожал нам руки и исчез, словно его и не было.
  Дни радости и печали нанизаны на жизнь, как бусины на нитку. Дни радости - это дни встреч, дни печали - это дни расставаний. Впрочем, это все по-человечески условно. Наше дурное восприятие жизни зависит только от того, что запрятано глубоко внутри нас. Это глубже всего остального, это что-то такое, что боится солнца и радости, оно задыхается и боится простора. Потому что оно твердое, как первый камень земли. Оно мрачное 'нет' жизни, эликсир смерти, корень тьмы. Таким был крик земли под первыми лучами солнца. Это то, чем пользуются мертвецы, извлекая это из нашего нутра, как доказательство своей истины.
  Проводив Кобзаря, мы сели выпивать в 'Елки-Палки' на Тверской. Там Базза сдавал треть выручки крашеному в рыжий цвет Альберту, организовавшему 'рога и копыта' по подключению стиральных машинок. Альберт налил по двести за счет фирмы, потом за свой счет, потом за наш, потом выпили еще пива у метро. На ночлег к Сатиновым я приехал совершенно пьяный.
  Утором я давал себе установку на самостоятельное подключение стиральных машинок. Нужны были деньги на жилье, ежедневные поиски места ночлега выматывали. Зеркальщик Лёва обещал одолжить инструменты на первое время, и я решил позвонить ему. Только я взял трубку, как услышал голоса мужчины и женщины. Их голоса я узнал сразу, они не раз говорили обо мне.
  - Что теперь? - спросила женщина.
  - Все складывается как нам надо, - ответил мужчина, - он паникует, не знает как жить дальше. Значит скоро будет у нас, больше ему деваться некуда.
  - Кажется, он и сам это понимает.
  - Деваться ему некуда, - повторил мужчина. - Можно даже и не следить за ним.
  - Мертвецы! - воскликнул я и голоса в трубке исчезли.
  Неужели это мертвецы следил за мной? Здесь всё под их контролем. Выходит, они. Даже, если я просто тронулся умом, то это тоже их рук дело. Я всё понял, мне от них не смыться.
  После этого я сломался, и пошел к мертвецам. Вдоль бетонного забора мясной фабрики 'Микоян', за которой рубили на колбасу мертвечину и лаяли собаки: 'ням, ням, ням, покупайте Микоян'. К мертвецам на поклон, и ничего больше.
  Вы спросите, куда подевалась надежда. Не знаю. Вы бы еще спросили: Ou sont les neiges d'amont? Куда подевался прошлогодний снег?
  Чтобы мертвецы сильно не мучили, нужен был посредник. Я позвонил Гаррику. Он был матерый буддист, пару лет прожил в монастыре Индии, не пил, не курил и был слаб только на женщин. Он то и увел Ракету с той лекции, после которой я уехал строить ковчег. Теперь Гаррик жил в столице, занимался разными делишками и подкидывал работенку нуждавшимся. Это он нанял наркокурьера Тараса на разовую халтуру разрушать стены. Только я заикнулся о работе, как он сразу назвал адрес, куда подъехать.
  У нужной двери стояли Гаррик и худощавый мужчина лет пятидесяти с выправкой военного.
  - Нам сейчас требуется персонал, - громко говорил он Гаррику. - С сегодняшнего дня будем его набирать.
  - Что нужно делать? - сходу спросил я.
  Гаррик показал военному знаками, что я тот самый, о ком он ему, видимо, недавно говорил.
  - Продавать лес, - ответил военный.
  - Это мне знакомо. В какой должности?
  - Можешь быть грузчиком, можешь быть кладовщиком, можешь стать даже менеджером. Смотря, на что потянешь. Твое последнее место работы?
  - Торговал медом, подключал стиральные машинки, - доложил я, решив умолчать о куклах.
  - Представляешь себе примерно систему учета?
  - Да.
  - Тогда мы тебя берем, - сказал военный.
  На следующий день приговор был приведен в исполнение. Работа напоминала каторгу. За забором с колючей проволокой, в холодном ангаре, в валенках, шапке ушанке и ватнике я походил на заключенного. Нужно было складировать доски. Я ходил между ними и ощущал, что такого груза дерьма в моей душе не было давно. Казалось, туда посрали тысячи немытых бродяг. Почему? Я опять заступил на вахту, работать на союз мертвецов.
  До вечера я бродил между досок и думал, что именно из них мне сколотят гроб. Я попал на эту сторону бетонного забора, обнесенного колючей проволокой, а новая жизнь осталось на другой. Однажды выбрав верный путь, хотя бы раз да свалишься обратно в волчью яму.
  Жилья у меня не было, и меня поселили при складе в недостроенной сауне. В эту пору друг Сатиновых уезжал в Америку и не знал, куда скинуть остающееся домашнее барахло. Моя сауна пришлась кстати, я обставил её полки сауны всевозможной утварью и застелил постелью. Печь накрыл скатертью. В итоге получилось что-то на подобие кукольного домика для Гулливера. Это и впрямь выглядело забавно. Уют портили только крысы, бегавшие внутри стен. Они почуяли жилой дух и искали лазейку.
  Ранний подъем. Я вылезал сразу из пижамы в робу и начинал работу. Хорошо хоть не надо было спускаться в метро, проходить через турникет и погружаться в подземное царство союза мертвецов. Живые люди передвигаются по земле, а мертвецы под ней.
  В утренней суете метро было великое надругательство над человеком и его духом. В непрерывном движении по эскалатору и в вагонах метро было что-то предательское. Все это напоминало конвейер теряющих душу тварей, весь смысл которых заключался в бессмысленной круговерти. Ими управлял голод, они просто боялись не иметь того, что имели другие. Им было просто наплевать, что безупречный человек - это тот, кто уходит от суеты. И причем делает это решительно.
  По выходным я прогуливался от своего барака на улице Красной Сосны до ВВЦ. Тамошние колоссы серпом и молотом указали мне на подъезд, из которого выходила барнаульская знакомая Таня. У нее была правильная карма, родителей прикупили ей квартиру в этом подъезде. Мы были знакомы так себе, но после неожиданной встречи под окнами дома Таня стала зазывать меня на чай и гашиш.
  Таня жила с типом по кличке Воробей. Эта была странная парочка. Они тоже сходили с ума от будущего. Таня делала это по чуть-чуть, а Воробей уже был законченным психом. Меня это не пугало, состояние психа в разной степени присуще всем, кто видит границу между живым и мертвым. Они чувствуют: мир не отравлен. Он просто дожевывает последнюю, приправленную смертью пищу; и близок момент, когда он развернется, чтобы снести все привычное и мертвое. А если мир не лишится кровоядцев, то нам всем сколотят кресты из кипариса, певги и кедра.
  Мы сидели на кухне. Воробей показывал, как в его присутствии часы теряют ориентиры и стрелки ведут себя, как пьяные. Сначала я подумал, что Воробей издевается надо мной - мало ли, какие часы у него сейчас на руке. Но я засвидетельствовал на его запястье с десяток разных часовых механизмов, бешено перевиравших время.
  - Черт подери, - подумал я, - да это не парень, а просто черная дыра какая-то.
  После того, как я понял, что он никого не обманывал, и поток времени сбивался об него, как река о каменный порог, я спросил:
  - И что ты чувствуешь, Воробей?
  - В каком смысле?
  - Как тебе живется в этой шкуре.
  - Хорошо живется. У меня нет никакой шкуры.
  Как-то поздним вечером мертвецы пробили Воробью голову бутылкой. Они любому пробьют голову, сделают лоботомию, вывернут кишки и отправят на парашу. Сделают всё, что угодно, лишь бы ты принял их образ и подобие.
  Но ничего этого не понять, пока самому не доведется заглянуть к этому миру в ад, где его самые черные колеса, цепляясь друг за друга, приводят в действие весь этот балаган. Только оттуда всё это веселье выглядит, как жутчайшее действие, в котором люди похожи на червей пожирающих этот мир. Ничего нового. Bellum omnium contra omnes. Война всех против всех.
  Угодить в варево этой жизни проще простого, намного труднее выбраться обратно. Нужно позволить соскоблить с себя не один килограмм живого мяса, дать высосать мозги и кровь. Если это и стоит того, то только ради любви.
  Грустно признаться, но нас имеют, как хотят. От разбухшей луны до хозяина продуктовой лавки через дорогу. Трудно поверить миру, построенному на чьих-то костях, особенно, когда он загибает тебя раком. Трудно в такой момент понимать саму жизнь и все её добрые намерения. Что поделаешь, но бывает, мы сами стоим, разинув рот, когда нужно действовать. А потом вдруг хватаемся за непосильную ношу и надсаживаемся. И тогда приходится, теряя имена, дом и часть сердца, отправляться в свое последнее путешествие и заново учиться любить любовь.
  
  любить любовь
  Только влюбленный хорошо поймет влюбленного. Человек, обладающий холодным рассудком, вряд ли согласится, что все в этом мире, вся наша жизнь вертится вокруг одного чувства, упорно воспеваемого трубадурами. Никто не слился с истиной так гармонично, как они. Имея восторженную и чистую душу, легко признать, что все мы всего лишь частицы, сотворенные дыханием любви. И потому тянемся к любви, как цветы к солнцу.
  Но что же делает нас несчастными. Так, что порой приходится думать, а не вышел ли ты из слюны дьявола и не вместе ли с ним брошен в этот мир, чтобы сгореть в топке наслаждений и не испытать любви. Ощущать падение и не чувствовать дна.
  Как пройти этот мир? Идти дальше или оставить его? Эти вопросы, словно камни привязанные к ногам.
  Труден только первый шаг, шутила мадам Дюффон о святом Дионисии, пронесшем в руках свою отрубленную голову. Даже если человеку внезапно отрубить голову, он сможет сделать еще одно действие, гласит книга самураев. Какое же это действие? Может глоток выпивки или затяжка сигареты. Кое-кому даже с отрубленной головой это представится вероятным.
  На самом деле нужен только один шаг навстречу любви, и тогда можешь смело нести вперед свою отрубленную голову.
  Жизнь не оставляет без любви тех, кто в неё верит. Итак, значит, ты - это я, он - это ты, а я - это он. Почему? Разве ты не понял, что мы мало чем отличаемся друг от друга. Особенно здесь, где даже мертвых путают с живыми.
  Ты - это я. Он - это ты. А я - это он.
  И из нас получилась отличная приправа к салату жизни, мы придали этому блюду неповторимый привкус свободы, призрак которого летает даже на кладбище. И если кому достанется лишняя ложка винегрета из наших историй, он поперхнется от переизбытка витамина радости.
  Пора признаться, как часто мы врывались в чужие судьбы с бесцеремонностью преступников и пытались, выставив двери и взломав замки, захватить всё самое ценное. Но мы не хотели зла, мы искали настоящую жизнь, мы искали любовь.
  'Где она! - выдвигая ящики, кричали мы, - Где эта продажная тварь! Где эта чертова сучка, строящая из себя саму невинность!'
  Так мы ничего и не узнали о любви, и это незнание было как ком в горле, мешающий сглотнуть. Мы стояли втроем на виадуке, ты, я и он, и смотрели, как внизу движется нескончаемый поток машин. Казалось, это капилляры, несущие жизнь какому-то монстру, захватившему нас. Мы стояли в центре его утробы и пялились на свою смерть.
  - Я не верю в любовь, - сказал ты, глядя на проезжавший внизу грузовик, забитый мороженными тушами коров.
  В воздухе кружили редкие снежинки. Они съедали остатки тепла, подготавливая для зимы безжизненное пространство. И слова, вылетевшие из тебя вместе с паром, были приятны этому холодному дню, этому виадуку, этой машине полной замороженных трупов.
  - Она была, есть и будет, но не для меня, - говорил ты. - Эту жизнь я проживу, глядя в глаза пустоте.
  - Тебе не страшно? - спросил он.
  - А чего мне бояться. Это все равно, что вечность кружиться в хороводе этих снежинок.
  - А я верю в любовь, - сказал я. - Она дышит мне прямо в затылок. Часто я не сплю ночами и смотрю на небо, в городе небо темно-серое, без звезд, но я вижу на нем какие-то радостные блики, это любовь.
  Внизу проехал катафалк, который обогнала свадебная машина.
  - Издеваешься над нами, - сказал он. - Как ты можешь верить в любовь, если мы тебя уже пятый раз из петли вынимаем? Как можно верить в любовь и намыливать веревку? Ты ничего не путаешь?
  - Иногда я путаю причину со следствием. Больше мне путать нечего.
  - А сейчас сплю с женщиной, у которой нет сердца, - сказал ты. - Но зато она делает в постели то, что не делают другие. Просто невероятно. Приближение ночи для меня все равно, что наступление дня рождения. Это чудесно, мягкие пальчики сжимают меня, как переспелую хурму, и я, отдав все соки, засыпаю убаюканный пустотой.
  - Почему же у неё нет сердца? - спросил он.
  - Потому что сердца нет у меня, - ответил ты. - И она бы не смогла жить со мной, имея это болезненное место. Мы оба сотканы из перистых облаков.
  - Ох, и привираешь ты всё, - умехнулся он. - И про сердце, и про облака, и про хурму.
  Внизу урча проехали фуры, окутанные черно-синими клубами сгоревшей солярки, словно вестники ада.
  - А я все еще ищу свою женщину, - сказал я.
  - С петлей на шее, - вставил он.
  - Нет, серьезно, - кивнул я. - Ни о чём другом, кроме любви, и думать не могу. Засыпаю, пытаясь угадать, когда же мы встретимся, и просыпаюсь с мыслью, а не сегодня ли это произойдет.
  - Хуйня с тобой какая-то творится, - тоже серьезно заметил он. - С таким невротическим романтизмом вечно влюбленного юноши, что очень глупо и банально, здесь уже не живут. Тебе нужно отсюда подальше, малыш.
  Ты засмеялся, но смех вышел немного грустный.
  Внизу, мигая дьявольским оком, пронеслась патрульная машина. Опять куда-то отправилось заслуженное наказание. О нас думают, о нас заботятся, свободу и любовь выдают порциями, по черпачку, как баланду на каторге. Скоро начнут выписывать рецепты на счастье, и мы будем бегать с ними по аптекам.
  - Такая орава людей живет на этой планете, - проговорил ты, - и все давно поняли, что мир лучше войны, что любовь это больше, чем возня двух тел. Что мир изменит только она. А что толку то?
  - Понять мало, - сказал он. - Надо чтобы кто-то научил любить любовь.
  Внизу под виадуком появилась парочка юных созданий в призывно коротких юбках и кожаных куртках. Они сжимались от холода, ходили вдоль обочины и иногда махали проезжавшим машинам. Они были похожи на цыплят, которых бросила мама.
  - Вот они и научат, - с усмешкой указал на них ты и крикнул. - Девочки по чем любовь?
  - Двести минет, - готовно крикнула одна. - Триста в стойке.
  - Это как? - не понял я.
  - Она встает к тебе спиной, наклоняется и охает, пока ты делаешь свое незамысловатое упражнение любви, - объяснил он.
  - А триста это не дорого, - сказал ты. - На дороге почти везде так.
  Девочки-цыплята еще некоторое время с надеждой смотрели на нас, потом смачно выругались и пошли дальше.
  - По большому счету мы все так стоим вдоль одной дороги и продаемся, - сказал ты.
  - Что ты имеешь в виду? - спросил он.
  - Что вся эта жизнь похожа на один большой бордель, кто-то по дешевке сдает себя на обочине, а кого-то за хорошую цену покупают в дорогой обстановке. Впрочем есть выбор самому стать сутенером и следить за куплей продажей тел и мозгов. Но все равно этот мир - бордель, и любовь скачет по нему неуловимым солнечным зайчиком.
  - Хотел бы я, чтобы это было не так, - сказал я.
  - Какого черта, старик, - пожал ты плечами. - Чем тебе не нравится эта жизнь. Она здесь такая, какой и должна быть. В другом месте она другая. Если тебе здесь не нравится, ты хочешь другой жизни, научись тому, что тебе пригодится там и иди дальше, не задерживайся здесь.
  - Чему научится то? - спросил я. - Любить любовь?
  - Да хотя бы.
  - И где будет эта жизнь, на другой планете, в параллельном мире?
  - Чудак, в этом. Прямо у тебя под ногами всё измениться, как только ты поймешь, что такое любить любовь.
  - И что это?
  - Если бы мы знали, мы бы не стояли здесь.
  - Пойдем в кафе, выпьем чего-нибудь, я замерз, - предложил он.
  Мы спустились вниз и расположились в придорожном кафе с игривым названием 'Уголок Амура'. В графине нам принесли водки и две тарелки дешевых салатов похожих на отходы, мы сразу налили по полной рюмке и, не чокаясь, выпили.
  Хлопнула дверь и в кафе вошли те две девочки с дороги. Черты их лиц еще хранили остатки миловидности. Они подсели к нам, как к старым знакомым.
  - Как рабочий день? - спросил ты. - Обеденный перерыв?
  - Есть ли у вас скидки для членов профсоюза? - добавил он.
  - Давайте организуем курсы в помощь начинающим, - предложил я.
  Они притворно засмеялись. От кого-то я слышал, что притворный смех выдает у мужчин недостаток уважения к себе, а у женщин - похотливость. Однако их смех выдавал скорее усталость, чем похотливость.
  Что интересно, среди мертвецов, которые завладели этой земле, очень мало женщин. В женщинах больше жизни, потому что они эту жизнь дают, и у них редко появляется желание потом её забирать. И я люблю женщин.
  Я предложил шлюхам выпить со мной.
  Сам понимаете, ведь я был один в кафе, и там на виадуке тоже один. Я всегда был один, но чувствовал, что нас много. Две моих новых подружки сразу согласились, мы выпили бутылку, начали вторую. Одна из них предложила мне бесплатный минет. Я отказался, мне было приятней видеть их лица перед собой, чем между своих ног.
  Они оставили меня с недопитой бутылкой и ушли на работу.
  Я вышел из кафе, посмотрел, как девочки садятся кому-то в машину, и пошел прочь от трассы. Несколько часов я блуждал по окрестностям, пока не вышел на станцию Люберцы. От Москвы подходила электричка. В вагоне я выпил пива и задремал. Мне приснилось, что я рупор межпланетного парламента и всё, что приходит мне в голову, важно для всего человечества.
  Меня разбудило общее движение пассажиров, и я вышел вместе со всеми. Это была станция Раменское. Я прошелся немного по улице, выпил в скверике бутылку дешевого вина и увидел афишу большого футбола. Тренером 'Сатурна' был Олег Романцев, его подопечные должны были сразиться с 'Ураланом' Игоря Шалимова.
  Хороший футбол я любил, восхищаясь гениями кожаного мяча. Я считал их художниками в гетрах: Батистуту, Зидана, Бэкхема и еще кучу парней, знающих как красиво переправить мяч за вратаря. Они были как мифические полубоги-полулюди, вытворявшие чудеса недоступные простым смертным. Не любить их футбол, все равно, что не любит легенды и древнегреческих героев.
  Игроки двух команд передвигались по стадиону как тяжело больные. Возможно они ненавидели футбол и отбывали тысячелетнее наказание. Их было даже жалко. Но никто не хотел их отпускать по домам, даже чернокожих, для которых снег над стадионом был частью кошмара. Вместе со всеми я упорно досидел до конца.
  Выиграли местные ленивцы. Пока я ждал электричку обратно, всё кругом оглашалось ревом фанатов:
  - Ра-мен-ско-е! Ра-мен-ско-е!
  От дешевого вина закололо в боку, мне вдруг стало грустно и одиноко. Почувствовалось отсутствие любви, ее не был ни во мне, ни вокруг. Всё было холодным и не живым. Любовь просто отсутствовала, как в космосе отсутствует кислород. Я выпил еще вина, но любви не прибавилось.
  Часто случается, что в тот момент, когда надежда уже похожа на непонятной масти птицу, у которой вместо оперения грязные лохмотья, появляется муза. Если успеешь соблазнить её, она твоя. А случается, что и ничего не случается. И надежда в грязном оперенье перестает махать крыльями.
  Добравшись до Выхино, я купил еще бутылку вина и спустился в метро. В вагоне прямо передо мной сидела рыжеволосая девушка, похожая на шотландскую принцессу времен Ричарда Рыжая Борода. Она качала головой в такт своим мыслям. Наверное, в голове у неё играла волынка. Я решил следовать за ней и там, где она поднимется наверх, я приложусь к бутылке до дна. Минут сорок мы катались в метро, пока не вышли на 'Войковской'.
  Шотландская принцесса почуяла, что за ней следят и быстро заскочила в маршрутку. А я встал в глубине сквера за кинотеатром 'Варшава' и откупорил бутылку. 'Это твоя доля под солнцем!', вспомнил я жизнерадостные слова Эпикура, и сделал первый глоток.
  Молодая женщина шла мимо. Шла медленно, словно знала, что я её окликну.
  - Девушка, вам собака не нужна?! - окликнул её я.
  - Какая собака? - сразу обернулась она.
  - Ласковая и не кусается.
  - А какая порода?
  - Дворняжка.
  - А где она у вас?
  - А это я и есть. Гав-гав, - пролаял я.
  У меня получилась убедительно, с другого конца парка на мой лай ответил какой-то мопс.
  Женщина доверчиво засмеялась. Она была маленькая и тоже рыженькая. Звали её Лисичка. Но памятуя печальную судьбу подруги Бертрана с похожим именем, я назвал её Вуплекула. В переводе с латыни, как раз и означало Лисица. Но на это незвучное имя она не реагировала.
  Болтовня моя пришлась Вуплекуле по душе, и через час мы сидели на её кухне и пили вино. Она была из тех, кого итальянцы называют дина-бамбина или женщина-ребенок, выглядела моложе своих лет и держалась как банши, женщина-дух. Она умела всё, даже играла на чаронге. Единственным её недостатком было непостоянство, или можно сказать ветреность. А проще говоря, она была потаскушкой. Это было ясно по её манере держаться, по тому, как она смотрела на собеседника, по её бесстыжему блеску в глазах. Она выговаривала некоторые слова так, словно одевала ртом презерватив.
  Любой бы поспорил, что я продержусь у неё не больше недели. Пока есть вино и деньги, пока я хоть что-то смогу подбрасывать в топку нашего веселья. Эта встреча произошла по воле случая, который нужен не природе, а человеку. Такой случай делает жизнь игрой, но оставляет царапины и шрамы.
  Первые два дня мы только и занимались тем, что пили, смеялись и лазили в постель. Там с Вуплекулой было хорошо, но ничего необычного. Она всё знала, всё умела, ей можно было поставить пятерку, но это была бы пятерка зубрилы, а не вундеркинда. Впрочем для такого случая она была идеальным вариантом.
  Может быть, я бы остался у неё и на большее время, если бы стал работать и приносить ей деньги, пока бы она встречалась с другими мужиками. Но работать я не собирался, мне нравилось валять дурака и смотреть, как мир катится колесом, у которого торчат рога и хвост.
  - Что собираешься делать? - спросила Вуплекула, когда на четвертый день в моих карманах только позвякивала мелочь. - Ты мог бы жить со мной, но ты должен приносить деньги на квартиру и еду.
  Я молчал, словно меня здесь не было, и она разговаривала сама с собой.
  - Мне нужны деньги, - сказала она громче, - слышишь?
  - Есть отличный способ для улучшения финансового положения, - потянулся я, вспоминая алхимический совет. - Да, это коричневые ванны. Нужно смешать чашку настоя корицы с чашкой настоя петрушки, разделить на пять частей и принимать пять ванн в течение пяти дней подряд. В ванне оставаться от шести до восьми минут, погружаясь пять раз, и молиться, но не конкретизируя просьбу.
  После этого я сладко чавкнул и закурил последнюю сигарету.
  - Мудень ты, - спокойно сказала она и пошла на кухню.
  - Ничего не поделаешь, один ищет воду, а другой брод, - крикнул я вслед.
  Она чем-то загромыхала на кухне.
  - Ну что сготовим яичницу с картошкой, - предложил я, как ни в чем не бывало появляясь на кухню, - пища североамериканских лесорубов, она...
  - Не бойся ножа, а бойся вилки, - медленно проговорила Вуплекула, - один удар и четыре дырки.
  И она с силой нанесла удар по моему бедру. Я успел увернуться и схватить её за руку, но она все равно проткнула мне штанину и поранила до крови.
  - Дура! Я всё понял! Ухожу! - я оттолкнул её.
  Она села на пол и заплакала. Мне всегда везло на психопаток и шлюх. Да я и сам был не лучше.
  Я прихрамывал по Волоколамскому шоссе. Остановился осмотреть рану, как за спиной посигналили. Я обернулся и увидел за лобовым стеклом грузовой 'Газели' Васю и Люсю. В руках Люся держала алую розу. А Вася сиял так, будто я собрался его фотографировать. Я даже и не понял приятно мне их видеть или нет.
  - Привет, староверы. Так на Холмогорова пашете? - спросил я, влезая в кабину.
  - Ага, - кивнул Вася. - Вот как раз Люську с ярмарки везу. Видишь машину новую купили. А ты где потерялся?
  - Ходил в горы с друзьями, весь август пролазили. Волшебно, конечно. Историй на полдня. Вы то как?
  - Вася мне сделал только что предложение, - смущенно кивнула Люся на розу.
  - А ты что? - потирая бедро, спросил я.
  - Сказала, что подумаю.
  Васина улыбка заняла половину лица. Он смотрел, как гладиатор, получивший жизнь и свободу. Мне было наплевать, у меня болело бедро.
  - Что собой? - испугалась Люся, увидев мою рану.
  - В городских парках полно лисиц, - сказал я, - но ничего страшного, нервы целы.
  Юные староверы довезли меня до Чистых прудов и высадили у памятника Грибоедову. Подумав, я решил, что Васе будет приятно выглядеть щедрым перед невестой, и спросил денег взаймы. Он дал вдвое больше. Я сразу пошел в 'Проект ОГИ' за кружку пива. На углу Потаповского переулка меня неожиданно тряхануло, я вспомнил прозрачные русалочьи глаза Люси. Как она глянула на меня, как сквозь прозрачную льдинку.
  - Простите, - громко сказал я, потирая бедро, - но любить любовь - это нечто из области высших сфер. Я так не смогу. И вообще, что это такое... любить любовь? По-моему, это что-то для психов...
  Я понимал, что надо иначе держаться за жизнь. Не просто верить в невозможное, а хватать его руками. Что жизнь? Одни сидят под ее присмотром у окна, чтобы махнуть рукой тем, кто отправился искать Южный полюс или измерять экватор.
  По жизни каждый страдает своей навязчивой идеей. Не я один пытался заглянуть в будущее. Этим мучился француз Пьер Симон, проводивший эксперименты по гипнозу на своей служанке, которая пересказывала ему последующие реинкарнации. Бессмертное человечество грезилось и профессору Чижевскому, он при помощи искусственных ионов воздуха открыл для человека путь к долголетию.
  Так или иначе каждый смотрит на истину со своей стороны. И сам отвечает на вопрос: нужно ли ему избавляться от предчувствия сверхъестественного молитвами и отрешенностью? Кому-то наверняка лучше побыть психом и открыть в себе странные способности. Мой знакомый англичанин Уильям Хорнер бросил работу клерка, взял себе псевдоним Хейро и стал безошибочно гадать по ладони. А домохозяйка из Америки миссис Беркли? Она вообще решила, что её устами глаголет египетский воин Рамтха и написала от его имени книгу. Хотя лучше бы она написала про Юлю Воробьеву.
  Удивительная Юля Воробьева.
  Подруги были не просто удивлены, они были потрясены, когда узнали, что Юля бросила институт и решила стать крановщицей.
  - Юлька, ты дура, что ли! - восклицали они. - Женское ли это дело! Ты же потом сто раз пожалеешь!!!
  - Я всё решила. Буду парить над миром, - отшучивалась Юля.
  - Не парить ты будешь, а громадным куском железа управлять, - твердили подруги, - который, если рухнет, то тебе, вряд ли, удастся поменять место работы.
  Честно говоря, Юля и сама не понимала, что руководило её выбором профессии. Просто однажды она проснулась и поняла, что поступать нужно именно так. И от этого решения невозможно было отвертеться как от пробуждения.
  Прежняя жизнь отступила очень быстро, к тридцати семи годам, Юля знала лишь то, что, сделав свой выбор, ни разу не пожалела об этом. Её мало трогали поиски истины и смысла жизни. Однако на роковом возрастном рубеже она стала размышлять о гениях, познавших что-то и ушедших из этого мира.
  Перед летним отпуском в конце рабочего дня Юля Воробьева опять задумалась. Смутное желание чувствовать себя и каждое мгновение как часть лучшей жизни не давало покоя.
  Последнее, что Юля увидела - это как стрела крана задевает высоковольтный провод. Юля даже заметила, как ток побежал к ней в виде золотисто-синеватой волны. Потом было необычное сотрясение пространства похожее на бульк огромного пузыря.
  'Вот так стукнуло', - успела подумать Юля.
  Два дня она пролежала в морге. Все думали, что она мертва и готовили тело к вскрытию. Но внутри Юли теплилась жизнь, она и не собиралась умирать. От прикосновения холодного металла, режущего её плоть, Юля очнулась. Это было ужасное пробуждение. Не только для Юли, но и для того, кто оставил на её теле шрам в несколько сантиметров.
  - А-а-а-а! - закричал человек, роняя скальпель.
  - А-а-а-а! - закричала Юля Воробьева, кусая руку, прежде державшую острый инструмент.
  После этого ужасного происшествия Юля долго не могла уснуть. Полгода она не смыкала глаз. Сама жизнь уже походила на бессмысленный сон, и Юля не чувствовала к ней ни малейшей привязанности. Она была не опытна и не знала, что жизнь напоминает сон, когда грядут перемены.
  Однажды переодеваясь перед зеркалом, Юля заглянула в глубь своих зрачков и уснула прямо там, где и стояла. Утром она открыла глаза в кровати и поняла, что отдохнула, как никогда еще не отдыхала. И первое, что пришло ей в голову - сходить за хлебом.
  Странно, но в жизни так часто бывает, отправляешься за хлебом, а по дороги в булочную твоя судьба делает свой самый главный поворот.
  На улице Юля впервые за долгое время вдохнула полной грудью. Она вышла со двора и направилась в булочную мимо автобусной остановки, где стояла одна женщина. Глянув на неё, Юля чуть не упала в обморок. Внутренности женщины были как на экране. Селезенка сильно увеличена, в почках камни, всё остальное тоже можно спускать в мусоропровод. Это подтверждалось болезненным выражением лица женщины.
  Увидев, какую реакцию вызвала у Юли, женщина поморщилась и отвернулась, зло пробормотав:
  - Вот вылупилась дура то.
  Не понимая, что происходит, Юля шла по улице в легкой прострации. У неё кружилась голова и дрожали коленки. Навстречу двигался прохожий. Юля боялась даже мельком взглянуть на него, но не выдержала и посмотрела. Во внутренностях мужчины, в области желудка болталась красная жидкость.
  - Красная! - словно наступив на змею, громко воскликнула Юля.
  - Что? - не понял проходивший мимо мужчина.
  - У вас в животе красная жидкость, - смущенно проговорила Юля.
  - Это кисель, - чему-то обрадовался мужчина. - А как вы узнали?
  Но Юля уже бежала прочь. Мир вернулся к ней, вернулась причастность, но таким невероятным образом, что сознание отказывалось это понимать. Для Юли всё это казалось кошмаром.
  - Юля! Воробьева! - услышала она за спиной.
  Бывший однокурсник Володя искренне обрадовался встрече и никак не понимал, почему Юля отводит взгляд, стараясь смотреть мимо.
  - Что с тобой, Юлька? - наконец спросил он. - Ты чего, не рада, что ли?
  - У тебя развивается цирроз печени, - выдавила Юля.
  - К чему это ты? - не понял Володя.
  - Вижу тебя насквозь, - прошептала Юля. - С утра ты выпил литр кефира.
  Володя так и замер. Потом достал папироску, с серьезным видом прикурил, словно в ней и заключалось решение вопроса.
  - И давно это с тобой? - спросил он.
  - С сегодняшнего утра. Сначала я увидела на остановке пожилую женщину, её внутренности были как на ладони. А потом был мужчина с киселем внутри, - быстро выложила Юля.
  - Н-да, вот так фокусы, - озадаченно усмехнулся Володя, что-то прикидывая. - Так, идем со мной.
  Он взял Юлю за руку.
  - Куда?
  - Ну, не в магазин же за хлебом. Или ты предпочитаешь слоняться по городу и разглядывать внутренности прохожих?
  - Нет, - не уверенно произнесла Юля.
  - У меня есть один знакомый профессор в близкой области, - объяснял Володя. - Он нам и посоветует, что с тобой делать, лечить тебя или ты сама, кого хочешь, вылечишь. Ну что, идем?
  - Идём.
  Профессор встретил их, улыбаясь так, словно был уже в курсе событий. И выслушав Володю, улыбаться не перестал.
  - Так, - сказал он, внимательно разглядывая Юлю.
  Она не выдержала и на одном дыхании выпалила обо всем, что творилось в чреве профессора. Тот лишь поморщился, и от себя добавил:
  - Что же, ваш случай не такой уж и редкий. Он давно исследуется и используется. Люди с такими способностями практикуют в частных клиниках за рубежом. Насколько я знаю, и у нас есть два или три таких феномена. А других способностей за собой не замечали?
  - Каких?
  - Ну, например, проецирование мыслеобразов на фотопленку. Я бы мог вас пристроить на хорошую должность в институт мыслеграфии. А так можете рассчитывать на элитную клинику или диагностический центр.
  - А что со мной? От чего меня будут лечить? - опять испугалась Юля.
  - Нет, что вы, - успокаивая, снисходительно улыбнулся профессор, - ваш дар пойдет на пользу людям, которых очень берегут, и мы в свою очередь будем вас беречь и развивать ваш дар. Понимаете?
  Юля не убедительно кивнула.
  - А сквозь стены не видите? - вдруг с надеждой спросил профессор.
  - Нет.
  - Жаль. А то есть у нас один мальчик, он спецслужбам помогает. Хороший такой мальчик. Наблюдает за преступниками сквозь стены. Вот это не частый дар, но бывает. Бывает и еще интереснее случаи, но я вам всего рассказывать не буду, хе-хе.
  - А нельзя ли, профессор, - заговорил Володя, до этого момента уважительно молчавший, - узнать какой-нибудь быстрый и эффективный способ, чтобы Юля на время перестала видеть все эти внутренности вокруг.
  - Темные очки. Самый простой и верный способ. Была у нас одна девочка, которая в период полового созревания своими взглядами чуть половину своего села не сожгла. Так она и спала в темных очках, пока у неё это не прошло.
  - А это проходит? - с надеждой спросила Юля.
  - Если только это возрастное, у подростков, например. В вашем случае, это скорее, навсегда.
  Юля лишь вздохнула.
  - Раз вам все ясно, приходите завтра в наш институт, по этому адресу, - профессор протянул визитку. - И мы продолжим сотрудничество.
  Проводив гостей, профессор аккуратно закрыл за ними дверь.
  - Куда ты теперь? - спросил Володя у Юли.
  Юля чуть скосила глаза.
  - Держи-ка вот это. - Володя выудил из кармана темные очки. - Как? Лучше?
  - Намного, - огляделась Юля. - Вижу, к примеру, твой костюм, а что под ним не вижу.
  - Ну и отлично. Может, сходим куда-нибудь, в кино, например, чего тебе одной дома сидеть.
  Юля согласилась неожиданно легко. Она вспомнила, что внутренности Володи почему-то показались ей очень родными. Когда-то он ухаживал за ней, и они были даже близки один раз. Но с той поры, как Юля сбежала от жизни в кабину высотного крана, она растеряла многие привязанности. И вот, возможно, возвращала одну из них, единственную нужную.
  - Ты много пьешь? - спросила Юля у входа в кинотеатр, вспомнив изуродованную печень.
  - Да уж, - махнул рукой Володя. - Чаще чем хотелось бы.
  - Почему?
  - Наверное, одиночество.
  - А семья?
  - Нет у меня семьи. И не было. Я ведь всегда искал кого-то, как ты, - признался Володя. - И не нашел.
  Юлю охватил жар, и она промолчала.
  Уже в кинотеатре, когда Юля поняла, что в темных очках совершенно не видит происходящего на экране, Володя вдруг привлек её к себе и стал целовать. Сначала Юля хотела сказать 'не надо', но очки вдруг сбились и она увидела Володино сердце. В полумраке при тусклом освещении экрана, оно показалось ей живым, сопереживавшим всем чувствам своего хозяина. И сейчас оно, словно задыхалось и просило целебной влаги. На экране в этот момент кто-то громко вскрикнул. И тут Юля отдала поцелуй и увидела, как сердце задрожало, распахнулось цветком и из него брызнул свет.
  Если всё так и было, то я могу полюбить любовь. Хотя чаще мне хотелось взять оружие и пустить себе пулю в лоб. Обычное дело для психа.
  В клубе за одним из столиков я увидел старых дружков. Они пили пиво и весело кричали. Увидев меня, Базза замахали белой салфеткой и хвостом соленой рыбы:
  - Пришел выпить! Хорошая идея!
  Я подсел к ним. Парни трепались ни о чем. Играли словами и ржали. После третей кружки я пошел отлить.
  В 'Проекте ОГИ' имелась комнатка, где продавали чтиво на любой вкус. На обратном пути я, желая оттянуть пустой треп, я заглянул туда. У полки с книгами Генри Миллера, листая 'Сексус', посмеивались парень и девушка. Я подошел ближе. Парень тянул на мужика в самом расцвете сил, ему явно зашкаливало за тридцать, от него несло перегаром и он читал всего Миллера. Девушка-продавщица ему верила и спрашивала совета что бы для начала почитать. Я тоже вставил слово за Миллера, мы разговорились.
  - Стоматолог, - представился знаток американской литературы, - для друзей просто Дюся.
  - Слава Бражник. Стоматолог, я так понимаю, не профессия.
  - Нет. Я делаю сайты. Сейчас вот для Кутикова из 'Машины Времени'.
  - Не люблю 'Машину Времени', - признался я, - тем более Кутикова, поет противно.
  - Да уж, - деликатно замял тему Стоматолог.
  Как и полагается хорошему пьянице, Дюся был легок в общении. Он сразу подкупил меня авантюрной историей о поездке в Париж.
  - Началась всё с того, что я занял денег у знакомых японок, которые неожиданно разбогатели. Я долго думал на что их потратить и решил поехать в Париж. Там деньги у меня быстро кончились и я поехал в Испанию на заработки. Три месяца я слонялись от Барселоны до Наварры, - рассказывал Стоматолог, наполняя стопки водкой, - отработал у половины помещиков вдоль трассы. И наконец перевязанный поясом из франков я вернулся в Москву на следующий день после путча. Кругом неразбериха, баррикады, выстрелы, а я хожу обмотанный валютой и ничего не понимаю. Потом захожу к одному знакомому на Павелецком, чтоб уточнить, что происходит, а знакомый в трусах сидит на кухне у пятидесятилитровой фляги спирта. На вопросы не отвечает, глушит спирт и твердит только одно 'вот, трофейный'.
  Я слушал Стомотолога и думал, какого черта мы встречаем столько людей, слушаем их истории, рассказываем свои, а потом остаемся ни с чем.
  - Мы идем к скульпторам, - заглянул в литературную комнату Базза. - Кто с нами?
  - Я с вами, - поднялся Стоматолог.
  Собралась большая компания, на две футбольных команды. Люди были между собой незнакомы, но все изрядно пьяные, и потому быстро нашли общий язык.
  Где мы оказались, кто был скульптором и чья мастерская, я так и не понял, всё кругом наполнилось бульканьем бутылок и криками. Мир уходил на дно винной бочки, откупоренной Дионисом. Однако меня не покидало ощущение, что кроме нас здесь есть кто-то еще. Сквозь дым различались смутные силуэты у стены. Казалось, там шла целая процессия.
  Под утро мы стали разбредаться, кто куда. Стоматолог решил позаботиться о моей судьбе и повел дворами к Курскому вокзалу на квартиру к молодой фотохудожнице из 'Плэйбоя'. Выглядела она презабавно, вылитая Пэппи Длинный Чулок. Наш измотанный вид её не шокировал, но она категорично заявила:
  - Я вас двоих с двумя литрами водки здесь не оставлю. Можете пить, пока я собираясь на работу. А потом расходитесь.
  Это было разумно. Пьяные в стельку мы попивали водку на кухне у Пэппи и делали вид, что нам всё ни по чем.
  - Тебе есть куда идти? - спросил меня Стоматолог.
  - Найду.
  Потом у метро 'Курская' мы прикладывались к горлышку бутылки, спрятанной в холщевый рюкзак. Мы были похожи на двух волынщиков, отбирающих друг у друга инструмент. Поделив выпивку, которую нам отдали скульпторы, мы разошлись.
  Через несколько дней я пришел в себя и отправился на поиски мастерской скульптора. Там я оставил отличный карманный ножик со штопором и ручкой из красного дерева. Мне нужен был штопор.
  Я кружил по переулкам, смутно вспоминая что была арку, а за ней дверь в стене. Я находил одно и то же похожее место и звонил туда через каждый час, после того как делал круг. Волосатый детина сначала участливо смотрел на меня и делал вид, что рад помочь.
  - Где здесь работают ваятели? - спрашивал я.
  - Что не можешь вспомнить, где бухал, - понимающе кивал парень. - Их здесь нет, здесь другая контора.
  Когда я позвонил в пятый раз, он не стал открывать, а изучал меня в дверной глазок и молчал.
  - Где здесь ваятели? - пинал я дверь с глазом, наблюдавшим за мной.
  Плюнув в глазок, я пошел еще на один круг. Впереди маячила широкая сутулая спина, она показалось знакомой.
  - Игорь, - попытался я угадать имя обладателя спины.
  Спина развернулась. Человека в очках, с оплывшим от пьянки лицом. С гримасой легкого ужаса он пытался вспомнить меня.
  - Мы недавно пили у тебя в мастерской, - неуверенный в сказанном, напомнил я.
  - Пили в мастерской, - также неуверенно согласился Игорь.
  И тут он вспомнил.
  - Как же, помню тебя, старик, - обрадовался Игорь, наверное, больше тому, что помять еще не совсем сдохла. - Ты ведь был у меня в мастерской!
  - Был, и оставил ножик со штопором, - подтвердил я. - Кружу здесь весь день и не могу её найти, где мы были.
  - Это рядом, в Армянском переулке. Пойдем, у меня гости.
  Гости были пьяны, пили коньяк и бренди. Понять, кто о чем говорит, толком было невозможно. Дружно только чокались. В сторонке с невозмутимым видом сидел азиат по имени Бахияр. Он не пил, а следил за скульптором, чтобы тот не перебрал. Это была настоящая забота. Но дело не в этом.
  Как только мы попали в мастерскую, я увидел у стены вхождение Исуса в Иерусалим, которое в прошлый раз было смутным видением. Но это было не видение, это была внушительная скульптурная композиция из двенадцати фигур и впереди них Исус на осле.
  Что-то случилось в моей душе, гости расспрашивали меня, кто я такой. Наливали и рассказывали о себе. Я видел только Исуса и провожающих его учеников. Они шли вслед за ним, погруженные в себя, они начинали чувствовать, как это любить любовь. Никто не улыбался.
  Гости разбрелись, а мы продолжали пить.
  - А это наш знаменитый боксер Саша Кошкин, - указывая на бюст, говорил Игорь. - А вон там Борис Николаевич.
  - Ельцин? - удивился я.
  - Балбес, - хлопнул меня по плечу Игорь, и с грустью и гордостью проговорил. - Это Греков Борис Николаевич, мой второй отец и учитель. Это заслуженный тренер России по боксу, знаешь как его хоронили.
  - Ты извини, я совсем не знаю историю нашего бокса.
  - Ничего.
  Я поддержал беседу:
  - А что стало с Кошкиным?
  - Спился Саша, был вот он у меня недавно. - Игорь достал журнал. - Его фото на международном турнире в Праге.
  На меня смотрел удивительно симпатичный юноша эпохи Возрождения с одухотворенным лицом поэта, никак не боксер.
  - Недавно он умудрился подрезать сразу четыре машины. И за восемь секунд отключил восемь человек, которые вышли из этих машин. Будешь плохой коньяк? - спросил Игорь.
  - Игорь, я тебе больше пить не дам, - подал голос Бахияр.
  - Бахиярчик, милый мой айзер, - улыбнулся Игорь, - что же еще делать, если сердце разрывается между тоской и любовью.
  - А, хорош бухать, тебе хватит, - покачал головой Бахияр. - Зачем так много пить, если голова не на месте.
  Мы допивали коньяк, каждый думал о своем. О чем-то думали бюсты и гипсовые фигуры. Я думал о любви. Есть вещи, которые нам понятны сразу же, есть вещи, которых мы не понимаем, но можем понять. И есть вещи, которых мы не можем понять, как бы не старались. Как сказал один самурай: человек, который не понимает тайного и непостижимого, всё воспринимает поверхностно. Это о любви. Она тайная и непостижимая, пока мы сомневаемся в её нежной и непререкаемой власти.
  Моя любовь, я и мой демон, это был поединок между Чарли Чаплином и Ханком Маном из 'Огней большого города'. Кто с кем? А поди угадай. Наблюдая за вхождением Исуса в Иерусалим, я вспоминал последний поцелуй дьявола.
  
  последний поцелуй дьявола
  Первая жена моего деда работала буфетчицей в Каунасе. Это был 1946 год. Сразу после войны деда назначили начальником отдела по борьбе с бандитизмом в столице Эстонии. Там они и встретились. Теперь мне трудно понять, что их сблизило и насколько сильно он её любил.
  После того, как выяснилось, что буфетчица причастна к контрабанде водки из Польши, ей вынесли приговор в несколько лет тюремного заключения. Дед отправили на юг Сибири. В звании пониже он стал начальником милиции Колыванского района. Там он и встретил мою бабушку. В свои тридцать лет дед был видным мужчиной: боевой офицер, имел ранение. Чувство юмора и упорство придавали его характеру настоящую мужскую глубину. На вопрос бабушки о семейном положении он отвечал четко: 'Холост. Детей не имею'. А у самого дочка четырехлетняя росла.
  Вот с этого обмана всё и началось. Обман передается в крови, уносит молодость и радость. Потом обманывать пришлось моему отцу, это унесло и его молодость и радость. Он думал, что просто охотится на женщин, скрывая это от жены, а на самом деле он делил жизнь на две половины. Разделение - второе имя лжи. Не знаю, понял ли он это, когда остался один. Любовь сделала ему кровопускание.
  Однако он успел отправить обман дальше. У него родился сын, похожий, как говорили, на ангелочка. Глазки голубенькие, волосики светленькие кудрявенькие. Но в восьмилетнем возрасте его попытался изуродовать двоюродный брат, и он перестал быть ангелочком. Он так и не понял смысла родственных отношений - зачем нужны отец и мать, если они так и не узнали о его боли? И чем занят Бог, если на этой земле с тобой могут сделать все, что захотят, и люди, и демоны?
  Вот так появился я. С именем, больной душой и обманом в крови. Иногда мне казалось, что я не собирался жить здесь. Это чье-то больное тело выцарапало из вечности мою душу и сделало попытку спастись.
  Детство долго не хотело меня оставлять, я продолжал играться, не замечая, что растут усы и борода. Сначала я искал любовь, потом принялся искать смерть. В этом не было ничего удивительного. Прежде чем родиться, жить и любить по настоящему, нужно умереть по-настоящему. Когда перестаешь цепляться за смысл жизни, весь её смысл открывается в смерти.
  Ощущение смерти пришло неожиданно. Тем летом я бродяжничал в столице и всё время чего-то ждал. Мне казалось, что вот-вот я пойму нечто важное, сделаю шаг и жизнь вынесет в запредельное. Все время я проводил на ногах, и лишь минуты отдыха на комфортных толчках.
  Утром я шел по Моховой улице и увидел вывеску - в соседнем доме, в институте геологии проходила православная ярмарка. В надежде повидать староверов и съесть пару ложок меда я заглянул в актовый зал института геологии. Вскоре я увидел за прилавком Марию Яковлевну и Люсю. Они обрадовались, только старушка разок глянула на меня как на Иуду.
  - Что, бродяжка, домой не собираешься? - строго спросила она.
  - Дом мой корабль на море, - улыбнулся я. - А я вот в горы хочу сходить. Можно медку?
  - Ешь. Матери давно звонил?
  - Звонил недавно.
  - Не болеет?
  - В старости все болеют.
  - Как дальше жить то будешь? Ты хоть работаешь?
  - Неа, не работаю. А о жизни и не спрашивайте.
  - Что так?
  - Представьте, Мария Яковлевна, недавно мне открылось, будто на мою жизнь претендует еще некий демон.
  - Господи, о чем это ты?! - всплеснула руками старушка.
  - По вечерам я стал замечать рядом с собой тень, у которой рога и хвост.
  Люся посмотрела на меня, как психа. А что, я и правда всюду видел одного и того же демона. Он не преследовал меня, он просто вписался в узор окружавшего мира. И нечем было заполнить пустоты в местах его истребления. Как странно было обнаруживать его присутствие в своих чертах, в ухмылках друзей, в рукопожатиях незнакомцев и на теле женщин. Демон был всюду, и даже дороги лежали через его плечи.
  - Ты брось ерунду молоть, - сказала Мария Яковлевна. - Перекрестись лучше.
  - Да, да, - согласился я. - Возможно в горах удастся успокоиться, воздух там пропитан свободой и настоящей жизнью, как кока-кола пузырьками. Ха-ха!
  От мёда у меня поднялось настроение.
  - Где это? - спросила Люся.
  - Там, где небо целуют горы Алтая, - вспомнил я крылатые слова из путеводителя. - Ха-ха!
  Волна покупателей прервала наш разговор. Люди толкались, им было наплевать, что в мире есть места, где небо и горы целуются.
  - Скоро поеду туда. Там хоть толкаться не надо, - бормотал я, облизывая ложку, как вдруг почувствовал, что кто-то тянет мой рукав.
  Я обернулся. Передо мной стояли две девушки.
  - Оля, - представилась высокая и круглолицая, - а это моя подружка Катя.
  Катя была ниже ростом, грудастая и с широкой задницей. В глазах у Кати плясали хулиганские огоньки.
  - Что хотите девушки? Я по пятницам зачеты по почвоведению не принимаю.
  - Мы слышали, вы были в горах Алтая? Мы ищем как раз такого человека. Мы готовы даже заплатить тому, кто нам покажет эти места, где горы целуются с небом.
  - Я могу, дело нехитрое, - сказал я с таким видом, как будто каждую неделю пачками вывозил туристов на Алтай. - С вас билеты и питание для меня и моего помощника.
  - Вы будете с помощником?
  - Да так с мальцом на побегушках. Он вам не помешает.
  - Мы согласны, - закивали девушки
  - Готовьтесь, через две недели выдвигаемся. Я выезжаю двумя днями раньше, а вы следом.
  - Почему? - спросила Катя
  - Нужно повидать родных.
  - Мы согласны.
  Через две недели с пховы из Питера вернулся Бертран. Он нашел меня у Шао, когда мы допивали вторую бутылку вина и трепались о свободе, женщинах и музыке. На второй бутылке мы всегда заводили разговор на эту тему.
  - Тебя Бертран спрашивает, - подал трубку Шао.
  - Привет, Берт!
  - Привет! - сказала трубка. - Ну что там за интересное предложение?
  - Надо свозить в горы двух московских девочек.
  - Это интересно. Они у вас? - Бертран попытался выглянуть из трубки. - Хороши ли девочки? На какой день покупаем билеты?
  - Скоро всё узнаешь. Мы с тобой выезжаем послезавтра.
  Потом я позвонил подружкам и сообщил, что путешествие начинается.
  Перед отъездом мы гуляли с Бертраном по набережной.
  - Почему ты держишься за психа внутри? Объясни в чем дело? - спросил он, когда я за озирался и сказал, что чую неладное. - Я же вижу, как ты гоняешься за каким-то призраком. Или наоборот убегаешь.
  Седоволосый мужчина с белой бородкой неторопливо прошел мимо. Одного взгляда мне хватило, чтобы понять, что он следит за мной. Он присел неподалеку на скамеечку как бы отдохнуть. Старик ломал булку и кормил голубей. Чуть отвернувшись, он держался вполне естественно. Беззаботно щурился на солнце, время от времени поглядывал на нас.
   - Эй! Старик! Я знаю! - не выдержав, крикнул я. - Ты следишь за мной!
   Старик продолжал невозмутимо кормить голубей. Потом легким движением, без всякой театральности извлек из кармана платок взмахнул им, достал из другого кармана горсть семечек и подбросил вверх. Птицы взметнулись и закружили белым облаком. А когда птицы сели собирать брошенный корм, старика как будто и не было.
   - Ты видел?! - обернулся я к Бертрану.
   Тот, опершись о парапет, беззаботно курил и плевал в воду.
   - Чего? - не понял он.
   - Ты видел, как он исчез?
   - Кто?
   - Старик.
   - Какой старик?
   - Старик этот, кормил голубей.
   - Я никого не видел.
   - Как?
   - Вот так. Голубей видел, старика нет.
   Чтобы почувствовать себя в безопасности, перед тем, как отправиться на вокзал, я решил изменить внешность. Меры конспирации были прияты немедленно. Недельную небритость я превратил в эспаньолку, а светлые волосы на голове покрасил в рыжий цвет. Также я изрядно укрупнил себя, обмотавшись льняными тряпками. И главное, я выменял в метро у бродяги очки слепого и легкую трость. Он отдал их за литр водки.
   - Ну прям вылитый Гонтенбайн, - усмехнулся Бертран, когда я садился в поезд.
   Больше ни у кого мой нелепый наряд не привлек особого внимания.
   - Зря смеешься, - сказал я, - за мной реально следят.
   - Да, да. Я понимаю, - сочувственно покачал головой Бертран. - Теперь за многими следят.
   Я залег на верхней койке и выглянул в окно. На перроне толкались люди. Большинство из них простовато мыкалось со своими вещами вдоль вагонов. Однако некоторые показались мне подозрительными - они никого не встречали и не провожали, никуда не спешили, поглядывая по сторонам. Я задернул шторы и стал ждать отправления. И лишь когда поезд тронулся, я облегченно вздохнул.
   Загримированный под актера, играющего персонажа превосходящей комплекции, я ощущал себя иным человеком. Мое прошлое не проглядывалось сквозь темные очки. Мне было легко в моем большом теле.
   Первое время Бертран проходил мимо, забывая, как я выгляжу. Потом он купил мне коньяк и узнавал наше купе по бутылке. Скорый поезд мчался через поля, пересекал реки, леса, меланхоличные деревушки и города. Было немного грустно наблюдать, как эта жизнь проносится мимо, позволяя лишь скользнуть по ней взором. Ночью на одной из станций я открыл окно и вдохнул душного воздуха, насыщенного маслянистым запахом железной дороги. Вдали уютно переговаривались голоса диспетчеров. Полумрак таинственно отсвечивал блеском станционных огней. Вдоль грузового состава напротив тихо прокрались несколько фигур с фонарями, я испуганно вздрогнул и прислушался. Но тут скрипнули тормоза, и наш поезд покатил дальше.
   В последний вечер перед домом к нам подсел пожилой доктор. Он появился в тот момент, как опустела бутылка. Без выпивки я нервничал и бредил. Доктор знал свое дело, из своей походной сумки он извлек большой 'Джэк Дэниелс'. Сначала мне почудилось, будто доктор не в себе и кому-то подмигивает. Но выпив, я успокоился. У доктора был небольшой тик, доктор говорил о здоровье. Меня беспокоила печень и уши, Бертран интересовался, как вывести грибок со ступней, а сосед с верхней полки жаловался на половое бессилье.
   - Если человек не испортит себе здоровье, он всегда добьется своей цели и прославится, - поучал доктор, наполняя стопки.
   'Пожалуй, брошу пить, поберегу здоровье', - стал я прикидывать новую жизнь.
   - Да. Если вокруг много мастеров, нужно приложить усилие, чтобы прославиться, - продолжал доктор, - но когда мир приходит в упадок, как сейчас, преуспеть нетрудно.
   - Хм, а может и не стоит завязывать, - пробормотал я.
   Доктор от четвертой рюмки отказался, а я выпил, примеряясь к пятой и шестой.
   - Скажите доктор, а как быть, если мне уже за сорок, а я... - вдруг вспомнил о чем-то сосед с верхней полки.
   - А никак, - зевнул, не дослушав, доктор, - вы, батенька, если будете считать свои годы, долго не протянете.
   - В смысле?
   - Позабудьте о возрасте, если желаете жить вечно.
   - Я совсем не хочу жить вечно.
   - А, ну-ну, - уже в полусне пробормотал доктор, - так я и думал.
   Утром, когда наше путешествие завершилось, доктора и соседа с верхней полки уже не было. Приехав, мы сразу сдали вещи в камеру хранения, и пошли выпить горячего чая или кофе.
   - Никто за нами не следит? - постоянно спрашивал я.
   - Никто за нами не следит, - без эмоций отвечал Бертран.
   Я прихлебывал из фляжки, а Бертран морщился.
   - Неплохо бы раздобыть травки, - твердил он. - Мне надоело смотреть, как ты бухаешь.
   Я пожимал плечами.
   - Кто-то машет нам руками, - заметил Бертран человека на противоположенной стороне улицы.
   - Не нам, а тебе, - поправил я и спрятал фляжку. - В таком виде меня здесь не узнают.
   С той стороны улицы нам махал Лесник, он возвращался от наркодиллера с кульком марихуаны. Меня он не признал. Я был представлен как художника-авангардиста из Питера, и я поэтому снисходительно кивал головой и пыхтел сигаретой.
   Мы полезли на крышу строящегося дома. В своем наряде я был неловок и часто спотыкался. Лестницы были без перил, и пару раз инстинктивно за них хватаясь, я чуть не скатился вниз.
   - Зачем тебе такие очки и трость, ты же вроде не слепой? - уже после восхождения, начиняя папиросу, спросил Лесник.
   - Я - художник, мне так комфортно... Жизнь и творчество я не разделяю...
   - Аа, ну да. Я тоже худож... - начал Лесник, но не договорил и поджег папиросу. Она пошла по кругу.
   Счастливым блестящим глазом Бертран подмигнул пространству и попытался сплюнуть, но вязкая слюна упала на ботинок. Лесник закашлялся, глядя, как меняется маска на моем лице. Сдерживая смех, я погрозил ему пальцем:
   - Гонишь, - догадался Лесник.
   Тогда я сосредоточился на своем призвании художника-авангардиста и стал чертить на стенах линии и фигуры. Через десять минут, пресытившись нашей загадочности, Лесник ушел.
   В полдень мы открыли двери кафе, где в любое время дня сидел кто-нибудь из знакомых и выпивал. Было уговорено, что я буду держаться сам по себе, и я присел в сторонке, наблюдая, как Бертран оказывался в центре внимания компании наших друзей и знакомых. Его лицо засияло вдохновением, он явно сочинял небылицы.
   Ракета терлась о лысого мужика, похожего на Генри Миллера. Он меланхолично смотрел перед собой, но взгляд его цепко следил за происходящим. Ракета узнала меня и чуть вскрикнула, я быстро приложил палец к губам, указывая, чтобы она молчала. Лысый посмотрел в мою сторону. Ракета сделала вид, что неловко обошлась с сигаретой. Никому и в голову не пришло, что неуклюжий толстяк в черных очках и с тростью, это я. Только лысый что-то заподозрил.
   Ракета не смотрела в мою сторону, но я чувствовал, как она позвоночником улавливает все мои движения. Глотнув кофе, я достал сигарету и пошел к выходу. Ракета вылетела следом.
   - Что случилось, малыш? - с трудом обнимая мое пузо, спросила она. - Что это за наряд? Ты шпионишь?
   - Нет. Следят как раз за мной, - прошептал я.
   - Кто?
   - Не знаю. Возможно они даже и не люди.
   - Мм, - вспомнила о своем Ракета. - А я познакомилась с Викой.
   - С какой еще Викой?
   - С которой ты жил перед отъездом.
   - Да, Вика, помню. Как она?
   - Уехала с молодыми буддистами во Владивосток строить храм. Между прочим, она долго вспоминала о тебе.
   - А ребенок у нее не родился?
   - Кажется, нет.
   - Вот странная штука, я почти не помню ее лица, гм, а ведь...
   - Поехали куда-нибудь прямо сейчас, - не слушала Ракета и нежно прижималась к обмотанному тряпками животу.
   - Поехали, - согласился я. - А куда?
   - Придумай что-нибудь.
   - Что я могу придумать, я только с поезда.
   - А богатство пространства?
   - Что богатство пространство?
   - Помни об этом.
   - О чем?
  В ответ Ракета захохотала. Через час ключ отворил нам дверь пустой квартиры.
  Как только Ракета заикнулась о богатстве пространства, из кафе вышел мужчина моей выдуманной комплекции и отозвал Ракету в сторону. Он о чем-то долго шептал ей в ухо. Она хихикала и отводила руку, настойчиво ползущую по талии. Наконец он опустил ключи в ее кармашек, сел в пузатую блестящую машину и укатил, перекрывая улицу. Я хотел спросить, кто это был, но передумал.
   Двухкомнатная квартира в спальном районе пустовала, поджидая жильцов. На полу валялся большой разноцветный матрас, рядом две бутылки вина.
   - Это для кого? - обрадовался я.
   - Это для нас.
   До позднего вечера мы пили вино и тискались за самые нежные места. Избавившись от полнившего наряда, я сделался страстным и ненасытным в любви. Когда вино кончилось, я спустился и купил еще две литровых бутылки. Со смехом мы откупорили одну, и веселая оргия продолжилась.
   На второй бутылке у Ракеты начался приступ безумия. Она толкнула меня.
   - Зачем ты приехал?! Ты же знаешь я перетрахалась со всеми, с кем могла, со всеми, кто хотел и не хотел.
   - Перестань.
   - Ты мне не интересен!
   - Но...
   - Кроме большого члена ты ничем не привлекателен! Ты просто педрилка! Как ты мне противен!
   Я психанул и затолкал Ракету в ванную комнату, запер дверь на щеколду. Не успел я отдышаться, как удар в дверь заставил меня отскочить. Точно картонная дверь слетела с петель, и как бы прося защиты, пересекла прихожую и легла у моих ног. На пороге стояла взъерошенная фурия. Можно было подумать, что внутри ее головы произошло несколько мощных взрывов, чуть не вывалив зрачки из орбит глаз.
   В ужасе я отшатнулся - это была не Ракета. Глазами полными ненависти на меня смотрел демон, который всюду гонялся за мной. Сейчас он видел свою жертву и метил впиться в мозг.
   Как есть, в трусах и майке, схватив конспиративный костюм, я как ошпаренный выскочил на улицу. Ракета с воем ринулась за мной. В темноте я нырнул в кусты и ударился головой о какую-то чугунную трубу. Потеряв сознание, я шлепнулся на землю и очнулся только от предрассветного холода.
   Перед дверью отца я появился в довольно странном наряде: половина костюма было шпионским, но не хватала тряпок на животе, и он висел мешком.
   Отец долго с удивлением меня разглядывал.
   - Это ты или нет? - наконец спросил он.
   - Ну я.
   - И что ты здесь делаешь?
   - Везу на экскурсию в горы двух москвичек.
   - И где они?
   - Приедут через три дня.
   - А чего ты так вырядился?
   - Надо. Не волнуйся, все в порядке.
   - Надеюсь.
   За завтраком отец расспрашивал о жизни в столице. Мешая правду с выдумкой, я нарисовал странную картину, в ней заводили психи и полубоги, а остальные блекло отсвечивали. Устав слушать сказку, отец махнул рукой и ушел.
   - Нас не будет до конца недели, мы на дачи, - сказал он на пороге. - Будешь уезжать в Горный, ключ оставь соседке.
   - Не подкинешь рублей двести?
   - Возьмешь с москвичек. На двадцать.
   В обычном виде я вышел за хлебом. Впереди шагала женщина с пузом, я обогнал ее и остановился у киоска печати купить спортивную газету. Женщина остановилась рядом.
   - А я тебя узнала, - услышал я.
   Я обернулся, передо мной стояла Юля.
   - А я тебя узнала, - вновь мягко проговорил она, словно макая губы в растопленный шоколад. - Ты тот самый трубадур, который нашел ведерко вина.
   Я покосился на ее живот.
   - Вот, собираюсь стать мамой, - радостно сообщила она.
   - Да, да, - проговорил я. - Вот так встреча.
   - Ты обещал позвонить. А ведь я ждала твоего звонка, - вспомнила она.
   Я молчал. Но по моему ошалелому виду было ясно, что я тоже хочу сказать, но не могу.
   - Знаешь, - опять оживилась Юля, - а я ведь съездила в Париж. Моя сестра вышла замуж за немца. Я гостила у нее и из Берлина добралась до Парижа. А когда летела обратно, познакомилась с одним журналистом. Он отец моего ребенка. Правда мы не сошлись характерами и расстались.
   Я внимательно слушал и кивал, как ослик.
   - Знаешь, я часто вспоминала тебя, - говорила Юля, - ты поселил во мне уверенность, что всё в этом мире возможно. Главное верить, даже когда нет сил верить.
   - А я написал рассказ о том, как ты уехала в Париж, - наконец я произнёс что-то вразумительное.
   - Вот как! - обрадовалась Юля. - Если есть желание, заходи ко мне - почитаешь.
   Я записал её адрес на спичечном коробке. Мы расстались, а я так и продолжал кивать. Дома, нарезая хлеб, я почувствовал, как внутрь вползает странное беспокойство. Помыкавшись часок из угла в угол, я понял, чего хочу, и позвонил Кате Титовой.
   - Ой, это ты! - удивилась Катя.
   - Я в городе. Можно к тебе приехать.
   - Вообще то у меня мужчина сейчас.
   - Живет или так.
   - Не знаю еще, мы с ним три дня назад познакомились. Вот он сейчас меня из ванной зовет, ему полотенце нужно. Извини, пойду. Но ты звони, если что, через недельку.
   - Ладно, пока.
   Москвички приехали, как и договаривались - спустя три дня. В назначенное утро я и Бертран ходили по перрону в ожидании поезда.
   - Совсем не помню их лиц, - жаловался я.
   - Номер вагона помнишь?
   - Третий... Девятый...
   - Не волнуйся, я думаю, не так много москвичек будет стоять на перроне и крутить головой, стараясь понять, кто же их встретит.
   - Посмотрим.
   Глядя на окна прибывавшего поезда, я вдруг увидел старика. Я готов был поклясться, что это тот самый старик, который следил на набережной перед моим отъездом. Старик пристально изучал меня в открытое окно. И хотя я нарядился в слепого толстяка, кажется, старик узнал меня. Он достал из нагрудного кармана темные очки и тоже сделался похожим на слепого. Старик давно проплыл мимо, а я еще долго продолжал пялиться в его сторону.
   - Это случайно не они? - толкнул меня в бок Бертран.
   Поблизости стояли две девицы в шортиках и с огромными рюкзаками.
   - Вроде они.
   Мы подошли к ним и представились.
   - А вы изменились, - недоверчиво оглядывала нас Оля.
   - Это я, Слава Бражник, это обещал показать вам горы, - как можно тверже говорил я, - поверьте.
   - Мы вам не верим, - испугалась Оля. - Вы кто?
   Пришлось отвести их в сторону, снять очки и показать обмотанное туловище. Они меня узнали, но это привело их в еще большее недоумение.
   - Все нормально, девчонки, - успокоил их Бертран. - Слава входит в образ, осенью мы будем снимать любительский фильм. Хотите и вас снимем.
   - О чем фильм? - почти поверили девочки.
   - О слепом трубадуре, он сошел с ума от того, что стал забывать, как выглядит этот мир.
   - А еще... - 'за мной следят' хотел добавить я, но передумал. - Нам надо спешить.
   - Нам бы душ принять.
   Мы отвезли подружек на квартиру отца. Они были молоды, но по столичному строили невесть кого. Говорить с ними можно было только на языке тинэйджеров. До утра мы поили их вином, выясняя можно ли переспать сразу или надо поухаживать. Я отключился на четвертой бутылке.
   Утром мы едва не опоздали на автобус. За ночь Бертран понял, что девочки так просто в постель не ложатся, и ехать отказался. В горы москвичек повез я один.
   Первые два дня меня развлекала роль бывалого следопыта и балагура. Вызывая восхищение, я был даже готов кланяться и принимать аплодисменты. На третий день я подустал, а молодые москвички ждали новых подвигов. За ужином я напомнил им сказку о том как мужик двух генералов прокормил, а они сказали, что жить в палатке вдали от людей это абсурд.
   На четвертый день я покинул нашу стоянку в заливе Катуни напротив небольшого каменного острова. На той стороне реки веселила глаз турбаза 'Катунь'. Туда через подвесной мост я и направился за холодным пивом.
   По двое-трое, небольшими группами отдыхающие бродили по окрестностям турбазы в поисках красивых видов и натыкались на местных жителей, карауливших туристов на предмет наживы. Кто предлагал безделушки, кто продукты, кто услуги. Каждый хотел хоть немного разбогатеть. Попивая пиво и наблюдая за туристами, я сидел под кустом шиповника и размышлял о свободе выбора. Последнее время я почему-то выбирал то, что должно было вот-вот исчезнуть.
   - Браток, дай пивка глоток, - услышал я.
   Пьяный мужик, судя по замусоленной одежке местный, на юношеском велосипеде марки 'Салют' жадно смотрел на мою бутылку.
   - Прокатишь? - спросил я.
   - Куда?
   - Вниз до моста.
   - Наливай. Прокачу.
   Я пошел и купил еще пива. Через час, булькая животами, мы катились с горки. Трясясь на багажнике, одной рукой я держался за куртку мужика, а другой за пакет с выпивкой.
   На крутом повороте велосипед выскочил навстречу грузовику. Пьяный в стельку хозяин 'Салюта' не выглядел, как человек готовый бороться за свое спасение. Полусонный он безропотно двигался на встречу смерти. Я отбросил пакет с выпивкой и вцепился в руль; велосипед вильнули в сторону и опрокинулся на земле в клубы пыли, шлейфом тянувшиеся за грузовиком.
   На автомобильный мост, строившийся рядом с подвесным пешеходным, хозяин велосипеда и я ссыпались как два мешка с костями. Сверху на нас навалился велосипед.
   - Руль, пожалуй, можно и приварит, - сообщил могучего вида рабочий, выдергивая руль из моих рук.
   - Присобачь, - поднимая голову, попросил пьяный извозчик.
   По подвесному мосту на велосипеде, у которого руль приварен намертво, я не поехал. С Колей, хозяином 'Салюта' мы расстались по-дружески. Надрав жирных макушек с кустов конопли, я вернулся в лагерь возбужденный. Девочки сидели у костровища и пытались добыть огонь.
   - Принес чего-нибудь вкусненького? - спросила Катя.
   В ответ сверху на неё посыпались макушки конопли. Разошлись мы на утро.
   - Ты ведешь себя как псих, - напоследок сказала Оля. - Нам с тобой трудно.
   - Я не психую, а впадаю в детство. Это трудно объяснить, но легко понять, - сказал я, хлопая красными от недосыпа глазами. - Просто есть двери восприятия, в которые не войдешь с серьезным взрослым лицом.
   - Нам туда не надо, - сказали подружки, вильнули задницами и пошли в сторону турбазы 'Катунь'.
   А я в другую - на трассу. В Усть-Семе на Чуйском тракте я ловил машину час перед завтраком и полтора часа после. Я закуривал пятую сигарету, как вдруг мной овладела небывалая беззаботность. Жизнь играла мной, как мячиком, но я знал, что без помощи она не оставит. Мне некуда было спешить, не дождавшись её любви. Перестав махать, я не замечал автомобилей.
  Чуть впереди, съехав на обочину, остановился серенький побитый 'уазик'. Из него выбрался Джоник. Его появлению я не удивился, а растрогался. Следом из машины вывалились трое взлохмаченных субъектов. Похожие на сендеристов, распевавших песни Джолли Роджера, они стали вопить. Я не сразу понял, что флибустьеры прибыли из Европы. Сначала я подумал будто они орут что-то типа: 'Аваст снастям! Эхей вперед! Выходим на разбой!'
   - Я Гидо! Я немец! - знакомясь со мной, кричал долговязый тип. - А это мои друзья! Макс и Лойки, из Белгии и Ирлиндии! Я один знаю русский язык!
   Вид у парней был потрепанный. От них исходил настолько густой дух алкоголя, что с моей одежды отскочила пуговица. А потом закружилась голова, и я тоже почувствовал себя пьяным.
   На борту 'уазика' помимо пиратов были женщины и дети. Самый младший, полугодовалый, сосал титьку на руках у матери.
   - Ну, вы даете, ребята, - присвистнул я. - Вы куда такие красивые?
   - На Мультинские озера.
   - Есть у вас еще местечко?
   - Найдется.
  Поездка на Мультинские озера была запоминающейся. Пусть и не высадка десперадос на территорию Компече, но пот, кровь и слезы погоняли будь здоров. После таких поездок веселая старость обеспечена.
  Ночью на озерах было чертовски холодно, не помогала даже водка. Зуб на зуб не попадал со скоростью отбойного молотка. Укладываясь спать мы, прижимались друг к другу и дрожали. Индейский вигвам, который Джоник ставили на протяжении всего пути, остался в дне ходьбы, там же, где 'уазик'. Вигвам был слишком тяжел для переноса, мы взяли только палатки.
  - Говорят, если к телу привязать мешочек с клевером, то холод и плохая погода будут нипочем, - кутаясь в спальник, проговорила Марьяна, - как думаете, правда?
  - Это такая же правда как и то что, верхнее Мультинское озеро вытекло слезой из глаз красавицы Алтынай, - ответила Оля, невеста Гидо.
  - А мне кажется, что правда, - прошептала её подруга Маша, по прозвищу Мурзилка, прижимая своего малыша.
  - Тогда его надо рвать, - стал подниматься Гидо.
  - Гидо, клевер здесь не растёт, - остановила жениха Оля.
  - What happen? - не понял Макс. - We are leave?
  - Эй, вы чего расшумелись? Холодно? - спросил снаружи Джоник, следивший за костром. - Если кто замерзнет, вылезайте греться. Я подежурю пару часов.
  Джоник тянул основную часть поездки, как капитан пиратского баркаса и предводитель краснокожих. Накануне поздно вечером мы пошли собирать дрова. Потыкавшись друг в друга, как слепые котята, мы остановились у большого дерева. Высоко в ветвях что-то шевелилось и трещало.
  - Большая птица, - предположил Гидо.
  - Ветер, - покачал головой Лойк
  - It's a bear, - испуганно прошептал Макс.
  - Нет, ребята, - сказал я, - скорее всего это Джоник. Ни птица, ни ветер, ни медведь не станут собирать нам дрова.
  - Эй, ну где вы там?! - прокричал сверху Джоник. - Ловите сучья и тащите в лагерь.
  И сверху посыпались сухие ветки.
  За время похода парни научились довольно сносно объясняться по-русски, только Макс не хотел учиться. Ни одному слову. В последнюю ночь мы стояли у реки Кучерла, пили водку с призывным и радостным названием 'Забава'.
  - Что есть забава? - вдруг спросил Макс.
  - Это когда идет гулянье, игрища, когда всем весело, когда всем пиздато, - плохо зная этимологию слова, поделился догадкой Джоник и, как мог, показал забаву.
  Максу понравилось. Он ухватил суть слова и завопил на всю тайгу:
  - Забава! Пиздатто!!!
  - Кучерла got my own!! - заорали Гидо и Лойк. - Stay alone! Without!
  Крики стояли до утра, до последней бутылки.
  В Барнаул пираты возвращались довольные, а на вид дикие и заросшие, словно братья де ла Марк, поклявшиеся отомстить за смерть графа Эгмонта. Чтобы не портить себе настроение быстрым погружением в цивилизацию, мы заночевали на даче у Марьяны. Место было что надо - на высоком берегу Оби. Солнце исчезало на той стороне словно в океане.
  Я проснулся рано утром в прекрасном расположении духа. Мой маленький приятель стоял как флагшток, готовый проткнуть дырку в одеяле. Новый день по календарю рекомендовался для зачатия детей, поэтому и хотелось зачать целый детский сад.
  - Наверное, сегодня мы встретим женщину, - предположил я. - Кто же она?
  Приятель покачал головой. Спросить больше было не у кого, команда дрыхла. За окном послышался шум, и завыли собаки, словно черти забегали из угла в угол. Приятель обмяк.
  - Репа, сваренная в молоке, лучшее средство от импотенции, - обнадежил я хер и упаковал в штаны.
  Я вышел за калитку. С обрыва река было видна во всей своей великолепной лени, широкая с плавными изгибами. Пять минут стояния и чувствуешь себя как Ермаком.
  По тропинке скатился камень. Я обернулся и растерялся.
  - Я видела, как вы проезжали по городу. Так и поняла, что сюда, - сказал Ракета, она стояла у раскрытой калитки, - Прости, я просто хочу побыть немного рядом... Я не сделаю больно...Я люблю, мучаюсь от привязанности и мщу. Правда. Правда-правда.
  Она подошла и взяла меня за руку. Приятель выправился. Мне ничего не оставалось как тут же поблизости на травке сделать свое нехитрое дело.
  Своим смешливым приходом на дачу мы разбудили пиратов. Они проснулись и быстро взялись за полезные дела. Купили вина и мяса. Джоник расчехлил вигвам и поставил его посреди участка. К вечеру затопили баню.
  Прихлебывая вино у костра, я вдруг заметил, что Ракета положила глаз на Лойка. Только отошел отлить, как в темноте ко мне подошел Лойк и доложил:
  - Твоя женщина хочет меня.
  - По ходу это не моя женщина, Лойк, это...
  - Значит, я могу делать с ней всё, что захочу, - обрадовался Лойк.
  - Делай, только не попадись на ёё удочку.
  - Как это?
  - Будь осторожным.
  - У меня есть презервативы.
  Если женщина сдружилась с дьяволом и вошла в твое сердце, то, глядя на твои мучения, любой сойдет с ума. Всякий думает, что поймать его невозможно. Но дьявол может использовать женщину, которая нежно твоего лба и живота, вонзая туда когти.
  Я лежал в темноте, стараясь не слушать их прерывистого дыхания. У них всё шло гладко. А я не мог встать и уйти, не мог ничего сказать. Я был парализован, слушал как она отдается другому и с жутким спокойствием думал, что скоро встану и убью её.
  Дьявол сидел на мой кровати. Я хотел вскочить и убежать, но он держал меня за плечи, придавил колени и жарко дышал в лицо.
  - Не может быть! - кричал я, стараясь увернуться.
  - Может, может, - целовал меня дьявол.
  До утра я лежал с открытыми глазами. Последний крепкий поцелуй припечатал так, что было не вдохнуть не выдохнуть.
  Одну любовь ангелы роняют с крыльев, она легка и приносит радость. Другая же мучительна, ибо просочилась из раненного сердца первого возмутителя спокойствия.
  На рассвете я выбрался с дачи. На автобусной остановки я позвонил Кате Титовой:
  - Я заеду?
  - Прости, нет. Я же говорила, что однажды будет поздно, - вздохнула Катя. - Тот мужчина так и остался у меня. Нам пока хорошо вместе. Но мы еще встретимся с тобой, только не сегодня.
  Стыд и раскаяние кипятком обожгли меня. Мне было горько осознавать себя лгуном. Я сунул руку в карман за сигаретой и вместе с ней достал коробок с адресом Юли. Я сразу решил - она.
  Было около полудня, когда стремительным шагом я подходил к её дому. Однако чем ближе подходил, тем темнее становилось вокруг. Черные тучи нагоняли грозу. До подъезда оставалось несколько шагов, как крупные капли дождя стали падать на землю, оставляя черные отметины.
  Я хотел забежать в подъезд, но вдруг увидел человека. Он стоял и смотрел на одно из горевших окно. Человека показался мне невероятно знакомым, но в то же время я понимал, что вижу его впервые. Я остановился и шагнул в кусты чуть в стороне, я стал наблюдать за человеком, делая это как что-то совершенно привычное. Потом я заметил двух котов, сидевших на площадках второго и третьего этажа у разбитых окон.
   - Так-так, понятно, - сказал старый кот, глядя на человека.
  Человек чуть повернул голову и я увидел, как по его щекам стекают слезы. Еще бы минута и я принял бы их за дождь, припустивший не на шутку.
  - Послушай, приятель, а я не понимаю, - проговорил рыжий котяра, лениво спускаясь с третьего этажа, - этот тип стоит здесь очень давно. Может это домушник?
  Человек вытянул из кармана фляжку, отхлебнул оттуда и закурил в кулаке сигарету. Я понимал, что промокаю до трусов. Но с места сдвинуться не мог, я слышал о чем говорят коты.
  Старый кот шевельнул хвостом и не ответил рыжему. А тот присел рядом и стал вылизывать шерсть.
  - А хотя скорее это бродяга, который не в себе - трепался рыжий котяра, - Не знает, куда ему идти. Глазеет как живут домашние люди.
  Старый кот гипнотизировал человека. А тот топтался у лужи, как на берегу океана. Но не было в том океане кораблей, плывущий за ним.
  - Ты знаешь его? - спросил рыжий у старого. - Такое у меня ощущение появилось, что ты видишь его не первый раз. А, старый?
  Человек повернул голову. И тоже увидел на площадке второго этажа странную парочку: рыжего и черного кота, она сидели и смотрели в окно.
  - Смотри-ка, - усмехнулся рыжий, - у него и глаза горят как у нас. Может, он тоже из нашей породы.
  Старый кот молчал. Рыжий почесал за ухом и, видя, что общения не намечается, лениво стал спускаться в подвал. Он слышал оттуда мышиный писк. Ловить он не собирался, но вспугнуть захотелось.
  Вскоре рыжий вернулся из подвала. Он опять сел рядом и опять пристал с расспросами к старому коту.
  - Мне тут рассказали про этого типа. Оказывается, он ходил к твоей хозяйке. Жениться что ли хотел? Или так? Ну чего молчишь?
  - Он влюбился в неё до безумия.
  - Да я вижу, что до безумия. А она до чего влюбилась? -усмехнулся рыжий котяра.
  - А она не может понять.
  - Трагедия, - совсем развеселился рыжий кот.
  - Не в этом дело.
  - А в чем дело? Ты знаешь?
  - За ним гоняется демон и травит его любовь.
  - Это вон тот второй, что ли, в кустах?
  - Нет. Тот, что сидит внутри. Из-за него никто не может быть к нему близок по-настоящему, и он тоже не может. Он думает, что своим стоянием здесь изгонит демона.
  Человек громко чихнул, подтверждая сказанное.
  - Ну, загнул, - зевнул рыжий кот, - да у вас вся семейка ненормальная. У меня от такого аппетит портится. Пойду я.
  Над нами вспыхнула молния и сразу же громыхнуло. Человек испуганно вздрогнул и обернулся. Увидев свое лицо, я закричал. Мой крик потонул в продолжившемся раскате грома. Я бросился бежать.
  Несколько следующих дней не вставая я лежал, не вставая, в доме отца, точно истерзанный демонами. Было ли это сотканное из реальности видение, или просто игра воспаленного мозга психа - мне было все равно. Но я видел свое лицо, полное слез, исцелованное теплыми и полными тоски нечеловеческими губами. Если вам являлятся такие картины, значит - дела совсем плохи. И мне было страшно.
  Отец ходил вокруг и ничего не говорил, на его лице и так всё было написано крупными буквами: КАКОГО ХРЕНА?!
  Тот день, когда отец встал у моей постели и достал билет, был связан с мимикрией, с подражанием и пассивным следованием чужим мыслям. Отец сказал:
  - Завтра ты поедешь в Москву. Выкручивайся там, как хочешь. Можешь на коленях ползать перед староверами, чтобы они тебя приняли обратно. Можешь податься в ритм-гитаристы. Можешь вообще стать святым духом. Только делать тебе здесь нечего. Понял?
  - В наше время нет вопросов, каждый сам себе вопрос, - бодро в тон ему ответил я и поднялся с постели.
  Через три дня я слонялся по Москве в поисках ночлега. На телефонные звонки никто не отвечал. На улицах было душно. Даже в горизонтальном положении меня одолевала дремота. Она растворяла, я словно был в желудке у питона.
  Мимо проехал троллейбус, звеня уздечкой. В салоне сидел одинокий пассажир, он глядел перед собой как верховный жрец. Он смерил меня высокомерным взглядом и покатил дальше. От его взгляда, как от удара плетки, дремота улетучилась. Я купил бутылку пива, нашел лавку в скверике. Из календаря по фэн-шую я знал, что решение надо принимать в течение семи вдохов и выдохов. На пятом выдохе, я еще раз позвонил Шао.
  На двадцатом гудке трубку взяли.
  - Ты че в Москве опять? - зевал Шао.
  Как пить дать, я его разбудил с похмелья.
  - Ну. Ищу где бы вписаться. Никого нет.
  - Приходи на квартирник на Таганке к семи вечера. Что-нибудь придумаем.
  В квартире на улице Больших Каменщиков было тесно от веселья. Ходили молодые красивые женщины и было море выпивки. Люди подносили бутылки, как снаряды во время наступления.
  Сначала пел невзрачный паренёк, беспорядочно перескакивая с одно на другое как исцарапанная пластинка. Он бубнил о том, что загнал себя в тупик. Глядя на него, я сразу все выпил и пошел еще налить.
  На кухне я столкнулся с типом, его все звали Мумик. Он постоянно улыбался, но мне он показался скользким типом. Из тех, кто сделает подножку и еще спросит: 'ну как?'
  - Нужна веревочка от Оле Нидала, - предложил он, - повяжи её на руку, загадай желание и оно сбудется.
  - Иди ты...
  Тут я увидел девушку, она с кем-то знакомилась. И я услышал её имя - Даша.
   - Повяжи-ка, - подставил я руку Мумику.
  Он готовно повязал. За гитару взялся Шао, люди поперли из кухни.
  - Хочу быть с Дашей, - шепнул я веревочке.
  Вам никогда не приходило в голову, что вместо двух событий может наступить восемь пузырьков? Нет, не приходило. Понятное дело, вы же не Даниил Хармс. Вот и мне не пришло в голову, что вместо одного желания у меня будет как минимум четыре пузырька и в голове, и везде. Веришь в веревочки, тогда держи и пузырьки.
  Ночевать я остался у чувака с уставшим лицом. С его слов выходило, что раньше он хотел жить, как самурай, хранил надежду совершить подвиг и умерял себя в вине, еде и женщинах. Сейчас всё указывала на то, что он тронулся умом и впал в детство. Под потолком у него висели дешевые мягкие китайские игрушки. На пузе самой уродливой - белого медведя, больше похожего на жабу - было написано: 'Меня зовут Чарли Большое Брюхо'. Глядя на этот плюшевый зоопарк и на Чарли Большое Брюхо, я понимал, что и сам порой не прочь сойти с ума, и висеть под потолком и смотреть на мир глазами Чарли.
  Рано утром этажом выше кто-то заиграл на флейте гаммы, методично сбиваясь и начиная опять. Не попрощавшись с хозяином, махнув рукой только Чарли, я ушел.
  Я шагал по утренней Школьной улице, похожей на корзину с пасхальными яйцами. Как собака ультразвуки, я улавливал будущее свободное от мусора и лжи. Если я не доползу до него, то просто вспомните обо мне, и я появлюсь там. Мир исчезает, тает и почти неуловимо переходит в другое бытие. Я видел как наши судьбы плелись на небе и ниспадали сюда косами.
  Не надо измерять путь от одного сердца до другого в куадрах, не надо думать, что тот мир будет чем-то похож на этот. Великие подвиги надо начинать как добрые веселые игры. Тогда твое вселенское предназначение станет обычным пробуждением. Ничего сверхъестественного - прошлое отступит как сон. Будущее - это просто небо над землей.
  
  небо над землей
  Жизни нужно отдаваться, как течению. Не требуйте от неё объяснения и сюжета. Жизнь - это река, а не книга. Не ты её читаешь, а она тебя. Не надо спешить и суетиться, гнаться за призраками, за тем, чего нет, или за тем, что неизбежно. Это все равно, что бежать навстречу восходящему солнцу ради того, чтобы ускорить рассвет.
  Всё придет само по себе. Это не призыв лежать и лениться. Просто нужно сойти с объездной дороги, по той, что пришлось бежать, высунув язык, в поисках чего-то вроде бы нужного: денег, вещей, личного пространства или даже чуда. Не важно чего, главное - остановиться. Что ни пожелаешь, само посыплется на голову. Ты даже пальцем не шевельнешь. Только не забывай о том, зачем тебе это нужно.
  Прошел год с квартирника, где я увидел Дашу. Почти год мы были вместе. Весной она помогла мне выбраться из камеры мертвецов, сауны с крысами. Я переехал жить к Даше. Неожиданно и вовремя у меня появились дом и любовь. А вскоре нашлась и работёнка.
  На Воздвиженке вторую сотню лет стоял особняк Арсения Морозова. Сам племянник известного мецената-старовера Саввы Морозова недолго занимал апартаменты, через девять после заселения он прострелил себе ногу на спор и умер от заражения крови. В советские времена кто только ни занимал особняк. Тут был и штаб анархистов, тут и Эйзенштейн ставил свои авангардистские спектакли. Отдавали особняк японцам и индусам под посольства. Наконец в средине 50х зданию нашли правильное применение, и оно стал домом Дружбы Народов. К нашему появлению в столице, когда особняк переименовали в Дом приемов, он изрядно обветшал. И московские власти подрядили турок залатать архитектурное достояние. Турки свою очередь тоже набрали всякого сброда на грязные работы.
  Обзванивая знакомых в поисках заработка, я случайно попал на забытого пущинского маргинала Елисея Недорезова. На следующий день по его протекции я попал в реставрационную бригаду Недорезова-старшего.
  Облепленные по лесам рабочими разных национальностей стены особняка действительно вселяли уверенность в вечную дружбу народов. Помимо турок, молдаван, украинцев, белорусов, узбеков и таджиков на стройке прописались две большие компании: пущинские и барнаульские. Это был золотой век Дома дружбы народов. Окутанное зеленой защитной сеткой здание напоминало огромный старый баньян, перебираясь по ветвям которого можно было встретить немало друзей. Они ошивались в столице в поисках сытой и счастливой жизни. Хорошо это или плохо, но большие города обкрадывали малые. Самые бойкие и смышленые граждане как элементарные частицы стягивались к центру. Девиз был один на всех: 'Чтобы найти солнце, покидаю дом!'
  Из Пущино вслед за Недорезовым в многонациональный трудовой коллектив Дружбы народов записались молодые дружки Елисея и дружки его дружков. Пестрая банда неформалов мало походила на группу потенциальных чернорабочих. От их вида остальные гастробайтеры недоумевали, а турки морщились.
  - Не факт, что челы скоро прорубят фишку, че у них тут происходит, - говорил Елисей, указывая на турков и играя большой блестящей цепью, которую носил на боку. - А мы пока лаве срубим. К тому же я тут россыпи старой меди присмотрел, тоже тема пезжая.
  Барнаульская бригада была пестрей и суровей. Я позвал поработать своих друзей кукол, Цоя и Макса, а они позвали недавно прибывших в Москву друзей, барнаульских рок-музыкантов: барабанщиков, гитаристов и вокалистов. Их набиралось на солидную по размерам группу типа 'Земля, ветер и огонь'. Главным в музыкальной банде был герой сибирского рока по прозвищу Сват. Если он был в форме и упакован гашишем, то с его участием можно было смело давать гала-концерт прямо на крыше дома Дружбы Народов. Люди в окрестностях только пищали бы от удовольствия.
  Через месяц к нам присоединился Лесник, с первого дня приезда он покорял столицу в робе и каске Я удивлялся тому, как нас было много. Сидя на лесах и счищая с гипсовых виноградных листьев тройной слой краски, мы поглядывали на вход в метро 'Арбатская', на главное здание суда Российской Федерации, на башни и купола Кремля и чувствовали себя в центре событий.
  После работы я встречался с Дашей у подземного перехода на Арбат. Не смотря на свою молодость, моя подруга была умной и славной, она работала диктором на радио и знала не меньше моего. Правда её раздражало, что я много пью и употребляю гашиш. Но однажды двинувшись по пути друзей Теофила Готье, я не хотел и не мог остановиться.
  У Даши была трогательная привычка перед тем как говорить, приоткрыть и закрыть рот, как рыбка без воды. Я этому умилялся и сам открывал рот.
  - Когда мы поженимся? - спрашивала она, когда мы катились в метро домой. - У нас же это серьезно?
  - Конечно, серьезно, малыш, - прижимал ёё к себе я. - Я люблю тебя, ты любишь меня. Значит, мы скоро поженимся.
  - И у нас будут дети?
  - Ну, конечно. Куча.
  - И мы никогда не расстанемся?
  - Нет, мы проживём вместе до самой старости.
  Ветка метро была открытая, я смотрел на желтые окна домов в темноте и представлял, как за одним из них живет наша счастливая семья.
  - И ты не будешь курить травку и много пить? - спрашивала Даша. - Наши дети должны быть здоровыми.
  Без выпивки и травы я долго не мог. Псих и негодяй крепко сидели во мне. И я лишь улыбался и молча кивал.
  - А? - волнуясь, переспрашивала Саша и брала мою руку.
  - Что будем готовить на ужин, малыш? - переводил я разговор.
  - Не знаю.
  - Давай ты сделаешь этот твой вкусный салат, а я пожарю рыбных котлет, - предлагал я. - Зайдем в 'Перекресток' купим вина, сыра, зелени и армянский лаваш. В общем, славно поужинаем.
  - Давай, - соглашалась Даша и доверительно укладывала голову на моё плечо.
  Ночью Даша засыпала, а я подолгу смотрел на её детское лицо. Наблюдал за тем, как она смешно сжимает кулачки во сне. И мне почему-то становилось невероятно грустно, словно это было еще не счастье, а лишь прикосновение к нему.
  Над землей гастрабайтеры проводили большую часть времени, отпущенного им на день жизни. Вокруг кипела работа, повсюду бегали турки с приборами связи, исполняя роль надсмотрщиков.
  Однажды им пришла весточка от надсмотрщиков из прошлого. В подвале под слоем земли турки наткнулись на несколько скелетов с простреленными черепами, лежавших, надо полагать, с тридцатых годов. Находка шокировала иноземцев. Несколько дней они ходили озадаченные, испуганно озираясь по сторонам.
  На следующий день, после того, как когда турки нашли скелеты, Лесник разбирал фрагменты старой гипсовой лепки и вытащили из стены два тридцатисантиметровых гвоздя. Один столетний покрытый ржавчиной экземпляр он вручил мне.
  - Держи, - сказал Лесник, - нужно быть во всеоружии. Мне кажется турки могут в любой момент напасть на нас. После того, как они подержали в руках простреленные черепки, у них теперь не все дома. Я видел вчера их шальные глаза и понял, что сегодня-завтра кому-то здесь не поздоровиться.
  Может это было и так. А может причина крылась в гашише, которым нас снабжал один из мастеров, на которых держался реставрационный кооператив Недорезова-старшего. Когда мастер узнал, что с ним работают восемь музыкантов и все они из одного сибирского города, он раскрыл карты и выдал тайну своего энтузиазма. Несколько недель мы курили гашиш и преуспевали в активном безделье.
  С утра мы лазали по лесам, а к обеду спускались с них, как с пропахших морским ветром марсов и пертов. В обеденный перерыв в подсобке было не продохнуть. Народу набивалось, как в вагоне метро в час пик. Ели в два заходы, а кто-то еще умудрялся и покемарить у стены под ногами товарищей. Сначала заботливая Даша снабжала меня бутербродами, но потом из-за провинности я получил отказ в довольствии и перешел на ласкового убийцу. Так мы называли лапшу 'Ролтон', которую балагур Сват переименовал в 'Рок-н-Роллтон'.
  Я смотрел как мужики дружно рубали свои скудные пайки, шмыгали носами и утирались грязной одеждой, и с полной уверенностью понимал, что рабство никто не отменял и не скоро отменит.
  Цель у нашей дружной бригады был одна - надуть турков и ничего не делать. В конце недели каждому выдавали по сто долларов, мы переходили дорогу и пили пиво у 'Арбатской', глазея на Дом Дружбы Народов, на грустных таджиков. Они стояли на краю крыши и обреченно курили. У них был такой вид, словно они на крыше Эмпайр Стейт Билдинг и хотят закончить дни, расплющившись, как лягушки. Еще бы! Эти парни получали в три раза меньше нашего, а их трахали с шести утра до полуночи семь дней в неделю.
  - Да, бля, - сказал однажды Лесник, глядя на таджиков, - мы еще счастливчики, по сравнению с ними.
  - А по сравнению с турками, мы просто таджики, - сказал Цой.
  - Не, таджики зассут против черных, даже полшага в сторону не сделают, а вот мы поедем сейчас в цветник и свои двадцать гринов поимеем, - сказал Елисей и постучал по рюкзаку с медью.
  Идею Елисея выносить цветной метал вскоре переняли молдаване. Они повадились без устали прессовать медь молотками в полоски и выносить, укутываясь металлом как берсерки. К концу обеденного перерыва, когда турки-надзиратели только начинали жрать шаурму, стук на лесах стоял такой, словно стая безумных твердоклювых дятлов атаковала здание.
  Вскоре наша бригада получила письмо, подписанное странным именем 'Синан Пынар'. В тексте говорилось: 'Приходите на работу вовремя, перестаньте курить на крыше и не трогайте медь. Это пока предупреждение. Потом примем меры. Синан Пынар'. Мы ломали головы:
  - Кто же этот Синан Пынар, который нас выследил? И имя то у него как у вавилонского божества.
  - Я думаю это демон возмездия, я видел его на крыше, - сказал красноглазый Лесник.
  - Это не чел, и не демон, это компьютерный вирус, - уверенно заявил Елисей и сразу добавил. - А скорее всего это реальный бандос! Он крышует Дружбу народов!
  - Да, ладно вам. Это турок с черной бородкой клинышком, - сказал Цой, - он вчера подходил ко мне в десять утра и спрашивал почему половины бригады нет.
  - А ты?
  - А я ему, хорошо, мол, что хоть вторая половина здесь.
  - Ох, Синан Пынарыч, если б ты знал, что это только начало, - вздохнул Сват, - дальше будет совсем балда.
  Жизнь шла своим чередом, работа делала реальность утопичной. Мне стало казаться, что Дом Дружбы народов это вертоград. Я стал раздражительным и грубым, полагая, что каждый ждёт, чем это закончится.
  Дома я молчал, думая только о неизбежном конце всего. Или же смеялся, представляя в какую игру играют жизнь и смерть. Даша переживала за наши отношения, ей казалось, что если мы не будем обсуждать их, то они скоро накроются.
  - Что толку зря трепаться, малыш? У нас всё будет хорошо, главное - верить, - успокаивал я.
  - Ну как же так, - не верила Даша, - мы должны всё рассказывать друг другу и понимать, что с нами происходит.
  - Мы никогда этого не узнаем, малыш.
  - Почему?
  - Потому что с нами ничего не происходит!
  - Почему?
  - Потому что, когда что-то происходит, не надо ничего рассказывать, всё и так понятно?
  - Ты курил сегодня гашиш?
  - Нет.
  - А почему несешь какую-то бредятину?
  - О, малыш! Нет слов!
  В пятницу кто-то притащил на работу афишу. Вечером в одном из клубов на Арбате должен был состояться концерт. В участниках были заявлены: Шао, Сват, Цой и Черный Лукич.
  Получив по сто долларов наша бригада в полном составе пришла в клубе. Было не протолкнуться. Все принесли свои сердца и головы, но многие из них только к концу жизни откроют тайну, что они делали у сцены. Это трудно понять сразу, поскольку даже не все из тех, кто подвязался быть на сцене, догадывались, кто крутит эту шарманку.
  За дальним столиком сидел поэт Вадик Макашенец, он сочинял стихи к песням 'Теплой Трассы'. Пьяный он посылал на хуй всех, кто вставлял хоть слово поперек. Он был уверен, что можно творцу, нельзя барану. И в чем-то он был прав. Не цепляйся к творцу, если тебе не хватает себя самого.
  С творцами у людей проблемы. С экранов телевизоров и из радиоточек в глаза и уши льются помои, а где-то по дешевым клубам и квартирам сидят музыканты, сочиняют и исполняют живые песни, совершенно непонятные тем у кого вместо мозгов пакля.
  Мы сидели за столиком с Черным Лукичем и уже изрядно набрались пивом, как со сцены запел Сват:
  - От города до города отрастает борода. Что тебе бродяге дорого? Ммм... моя дорога!
  Мне стало не по себе, как бездомной собаке. Я поискал взглядом Дашу и не нашел её.
  - Сколько тебе? - вдруг спросил у меня Лукич.
  - Двадцать девять.
  - Наполеон уже собирался на первое консульство.
  - М-да уж.
  - Знаешь Кобзаря?
  - Ну.
  - Поговорим о нём, - предложил Черный Лукич.
  - Зачем?
  - Такой он хороший человек, что ...
  - Дима, тебе скоро на сцену! - позвали Лукича.
  Глядя ему вслед, я вспомнил, как его нахваливали в глянце, мол, своим фолк-роком он даже переплюнул Девендру Банхарда. Но все эти парни, музыканты и поэты плевались не кто дальше, а просто в одну сторону. В сторону пустоты.
  Когда отзвучал последний аккорд концерта, я понял, что синусоида моей жизни скоро пойдёт вниз. Даша стояла чуть в стороне с кружкой пива и обиженно глядела на меня. Я вспомнил, что за весь концерт только пару раз подошел к ней, мотаясь с рюмкой между дружков, вспоминая былые деньки.
  Ночью мы с Дашей поссорились. Она ударила меня в нос, я стукнул её по лбу. Потом я схлопотал еще и в бешенстве разбил головой стеклянную дверь. Тогда я и понял, что между мной и этим миром огромная пропасть и те, кто думал, что я использую их, как мостик, били меня именно за это.
  Вскоре у турок возникли проблемы с деньгами, и подружившиеся народы начали потихоньку разгонять. Из огромной бригады остались трое молдаван, Цой и я. Наши дни были сочтены, но мы упорно ходили покланяться дому Дружбы народов.
  Однажды под самой крышей я прилаживал кусок гипсовой веревки, и вдруг почувствовал, как кто-то наблюдает за мной. На краю у верхней точки водостока я увидел старика в белой каске и синей спецовке. Сначала я подумал, что это и есть Синан Пынар, но, увидев седую бороду, признал старика, следившего за мной.
  Отличившись быстротой и ловкостью, на этот раз я выследил старика. Он вошел в дверцу верхней ажурной башенки. Не раздумывая, я проник следом. По винтовой лестнице я осторожно спустился на чердак. Было так темно, что я выставил вперед руки и прошел, пока не уперся в стену. Где-то внизу стучали и разговаривали турки. 'Точно, это был Синан Пынар', - подумал я и уж двинулся обратно.
  - Куда же ты? Проходи раз пришел, - услышал я в шаге от себя и ударился головой о низкий потолок.
  Вдруг я увидел то, чего почему-то не увидел сразу. Он лежал у стены на диване в драном халате и смотрел на меня. Если бы не маленькие рожки на голове, я бы и не понял, кто он. Он был старый и не страшный, даже не чёрт, а старый седой чувак с изуродованным лицом, похожий на Буковского. Просто бродяга и бухарь.
  - Это ты следил за мной? - спросил я и тут же ответил сам. - Я знаю, это ты давно следишь за мной.
  - Ну да, я, - согласился он.
  - Зачем? Портишь мне жизнь?
  - Хочешь пива?
  - Нет.
  - А сигарету?
  - Нет.
  - А травку будешь?
  - Ты чего меня обхаживаешь?
  - Ты же хочешь поговорить, давай начнем с чего-нибудь тебе привычного.
  - Ну давай пива.
  Он вытащил из-под дивана банку 'Козла'.
  - И сигарету.
  Мы закурили.
  - Мне, чувак, от тебя ничего не надо, - начал чёрт, - тебе самому расхлебывать своё дерьмо.
  - И душа тебе моя не нужна? И пакостей ты мне не делаешь? - не поверил я.
  - Нет, чувак, я чужими душами не интересуюсь, мне есть чем заняться на старости лет. А пакостей тебе по наследству столько передалось, что еще и на потомков хватит, если будут.
  - Тогда чего ты таскался за мной?
  - Узнал я, что ты ищешь дорогу в новый мир. Вот и решил выскочить туда на твоих плечах, - лениво рассказывал чёрт. - Прикинь уже триста лет отсюда выбраться не могу.
  - А зачем весь этот цирк, голоса за стеной и в телефоне, седой старик с голубями?
  - Люблю почудачить. Да и надо было как то подстегивать тебя.
  - Тогда с какого перепугу ты сейчас нарисовался? Есть еще пиво?
  - Ну, этого то я тебе не скажу, - чёрт подал мне еще банку. - Можешь считать, я нашел способ как свалить отсюда без твоей помощи.
  Мы помолчали, занимаясь пивом.
  - Слышал я, что должен убить тебя, - вспомнил я слова старого кота, - как будто это поможет мне.
  - Как будто, - усмехнулся демон. - Ни хрена тебе уже не поможет.
  Я нащупал в кармане морозовский гвоздь.
  - Ну, давай попробуй это сделать, - заржал чёрт, - ну же!
  Я понял, что ничего у меня не выйдет, но все-таки выхватил гвоздь и набросился на чёрта.
  Он то исчезал, то появлялся, наговаривая мне в ухо всякую чушь:
  - Тело, чувак, это редкий инструмент. При правильном обращении им можно пользоваться вечно. Душа даёт движение этому инструменту, она ключ нему и к небесам над нами. Все тайны в них, чувак. Все внутри, снаружи только я. Ха-ха-ха!
  А я неистово кромсал старый диван по блеющий смех.
  - Кто здесь?! - крикнули за спиной.
  Меня осветил фонариком Синан Пынар.
  - Курил гашиш? - презрительно спросил он.
  - Нет, я кое-что ищу, - отряхнувшись, сказал я. - Читал 'Двенадцать стульев', Синан? Так вот я ищу сокровища Морозовых.
  - Как? - не поверил турок.
  - В диванах, брат! Морозовы зашили фамильное серебро под обшивку.
  - Врешь! - не поверил турок.
  - А это видел!
  Я взмахнул гвоздём, который вдруг ярко блеснул в темноте. Синан Пынар отшатнулся, что-то пробормотал на своём языке и побежал с чердака.
  Больше я на работу в Дом дружбы народов не ходил. Я лежал дома и плевался в потолок.
  - Ты долго будешь бездельничать? - ходила вокруг Даша.
  - Надоело всё. Почему я должен горбатиться, а всякие черти будут кататься на мне? - отмахивался я.
  - Ты хочешь, чтобы я одна вкалывала и содержала нас.
  - Ох, малыш, какого хера ты пилишь меня? Видишь, я думаю о жизни.
  - Иди ищи работу и думай о жизни. Одно другому не мешает.
  - Какая ты нудная, малыш!! Расслабься!
  В меня летела домашняя утварь и проклятья.
  - Убирайся отсюда, если собираешься в таком же духе общаться со мной! - кричала Даша.
  - В каком духе? Я еще ничего не сказал! Чего ты разоралась?!
  - Ублюдок!
  - Истеричка!
  Таким козлам, как я, семейная жизнь - не сахар. Чтобы не вылететь на улицу, мне приходилось идти и искать работу.
  Первые дни передвигаться по земле было довольно непривычно. Не хватало того, что бы люди были внизу, а не отирали мои бока. Я делал вид, что ищу работу, а сам накручивал на ноги тротуар. Что-то во мне менялось, вроде я и хотел жить под одной крышей с Дашей и в то же время меня тянуло куда-то двигаться и делать что-то такое, что касалось бы только меня и вечности.
  Помощь пришла оттуда, откуда я и не ждал. Позвонил Мумик и предложил работать на Таганке в мастерской у художника Белова, Мумик был у него правой рукой. Туда уже перебралась часть реставраторов с Дружбы народов. Самым удивительным было то, что Мумик умудрился сойтись с Ракетой и перевезти её из Барнаула в Балашиху. Она то и попросила найти меня.
  Всё это я узнал позже, когда заехал навестить Шао и застал честную компанию в сборе. Мумик, Ракета, Арина и Шао синячили третью неделю, не давая друг другу продыху. Вид у всех был лихорадочный, словно им не хватало хинина. Казалось, что вот-вот будут жертвы. Впрочем там, где появлялась Ракета, только так и было.
  Кончилось тем, что в полночь Арина полоснула Шао ножом по ладошке. Рана была неглубокой, но пьяный Шао измазался кровью так, что походил на Курта Кобейна, выпотрошившего себе внутренности и высосавшего перед тем всю выпивку Сиэтла.
  Ракету эти дела только раззадорило, она притащила с улицы двух слащавых юнцов, похожих на педиков и смотревших на неё, как на божество. Они были как на подбор, стройные высокие, словно камелеопарды. Но, увидев кровь, педики задрожали и упали в обморок.
  Мумик похожий на Горлума почти все время приплясывал вокруг Ракеты и шептал на неё 'моя прелесть'. Он был ревнив и таскал в кармане брошюрку психиатра Линчевского 'Как быть с ревностью?'. Поглядев в глаза Мумика, я понял, что веревочка сыграла злую шутку не только со мной.
  Я перестал ходить к Белову, чтобы держаться подальше от Мумика и Ракеты. Конец всякой дружбе народов, думал я, лежа на диване и плюясь в потолок.
  - Ты почему не ходишь на работу? - спрашивала Даша.
  Ей я мало, что рассказывал, зная о её впечатлительности. Я её любил. Как любят свою руку или ногу. Она была настолько мне близка, что я мог почувствовать это, только потеряв её.
  - Убирайся! - сказала Даша на третий день моего лежания. - И пока не найдешь работу, даже и не думай валяться. А лучше обои поклей или покрась что-нибудь!
  Прошла неделя. На ватных от усталости ногах я стоял у книжных полок в магазине 'Москва', ни имея ни копейки, с одним желанием - отогреться. И тут позвонила Таня Сатинова.
  - Хочешь работать в газете 'Спасатель'? - спросила она.
  - Грузчиком?
  - Редактором.
  - Я никогда не работал редактором.
  - Надо же когда-то начинать.
  - И то верно. Что нужно делать?
  - Читать и редактировать чужие тексты.
  - Годится.
  Через день я пил кофе в редакции газеты 'Спасатель' и преданно улыбался главному редактору с чудной русской фамилией Умнов. Невысокий, рыжеватый и лысый, он походил на молодого, доброго и внимательного Владимира Ульянова, решившего отдать лучшие годы не революции, а спасателям. Я сразу понял, что фамилия главного редактора - не псевдоним.
   - Нужно самому быть спасателем по жизни, чтобы понять спасателей, - говорил мне Умнов. - Спасатели, они вроде бы обычные люди, но это люди, которые просто не могут равнодушными в экстремальных ситуациях. Ну, правда, и крыша у них едет совсем не по-детски!
  Я понимающе кивал, на самом деле плохо понимая, почему у спасателей едет крыша.
  Через две недели я кивал с полным пониманием. Читая ежедневные вести с полей сражений жизни, я дивился её неумолимости и бессмысленности. У меня замирало сердце от историй, собранных корреспондентами для нашей газеты. Позавчера по Иркутском под лёд провалились два первоклассника, их отцы, бросились спасать и утонули вместе с детьми. А вчера девочка осталась дома одна и не открывала вернувшимся из магазина родителям, у девочки было что-то неладно с сердцем, и отец, не вытерпев, полез через соседский балкон, упал и разбился насмерть, а девочка просто спала.
  Поработав с месяц в газете, я понял не только спасателей, но и Спасителя. Быть добру! - второй тост спасателей. Это их общий тост.
  Даша очень обрадовалась за меня, вернее за наше будущее. Всё устраивалось, как нельзя лучше. Это была один из самых светлых периодов в моей жизни. Я занимался чем хотел, любил и был любим. Даже ссоры на какое-то время мне показались чем-то милым и вполне уместным. Вот только жалко, что в жизни кончается не только плохое.
  Камень, брошенный в пропасть, с трудом находит дорогу обратно. Ничего удивительного, что меня стало разрывать на части. С одной стороны приличная работа и дом, с другой уходящая в облака дорога. Сомнения начинались там, где пересекались покой и разброд. А пересекались они в моей Даше, она хотела детей и мужа с устойчивой психикой. Я же хотел всего, и я не знал как быть.
  Решилось всё само собой. В борьбе за деньги и власть Умнова низвергли учредители газеты, а на его место пригласили некоего чернявого мистера Чучко, державшего себя так, словно он был проездом из преисподней.
  Что ни говори, а Фабр д'Оливье тонко стебанулся, измерив в омах величину сопротивления тупых умов. Тех, кто отправил в отставку Умнова, Фабр даже измерять бы не стал, с ними и так всё было ясно.
  Моя работа стала заключаться в том, чтобы угадать, когда же попрут и меня. Мне стали сниться странные сны. Один раз я видел шторм и как корабль налетел на скалу. Похожую картину я видел на полотне Беллевойса 'Гибель корабля'. Но здесь я сам стоял на берегу и мокрый вслушивался как трещит по швам обшивка корабля. В другой раз мне приснилось, что я женат, у меня растет сынишка. Всей семье мы сидели у огромной благоухающей самогоном печки. Прямо как на картине Уилки 'Тайная ирландская винокурня'.
  Кто из нас не стремился к вечности, балансируя на грани реальности с невозмутимым видом факира и фокусника? Кто не ползал на брюхе, вынюхивая следы любви и свободы? И даже если не было никакой надежды, каждый находил свой волшебный сон, где светлые очертания рая заботливо отпускали грехи.
  Для жизни мне не хватало безграничной любви к Даше, я думал, что если прыгну вниз, то она появиться и поднимет меня еще выше. Я так часто впадал в задумчивость, что Даша перестала меня понимать. Да я и сам себя плохо понимал. Как-то за завтраком я задумался над тем, что неуверенность - это бич, переламывающий хребет жизни, как загнанной лошади. И чтобы понять причину неуверенности, не обязательно тасовать колоду дней и переживаний.
  - Эй! - позвала меня Даша.
  Я безмолвствовал.
  - Эй!! - Даша уже злилась.
  - Чего тебе?
  - Ты меня не замечаешь!!!
  - А ты замечаешь только то, что я тебя не замечаю!!
  Даша с силой хлопнула меня по голове маленьким кулачком.
  - Мы так долго не протянем, - еле сдержавшись, сказал я, - не иначе, что в следующий раз я тебя отделаю.
  - Это точно, - сказала она, - еще немного и кого-то из нас понесут вперед ногами.
  В тот день, не выдержав ожидания, я бросил 'Спасатель'. Во мне созрело зерно бунтарства. Один русский писатель первой волны эмиграции писал о чисто славянской готовности в любое утро, в любой день и час своего существования отказаться от всего и всё начать снова, так, точно этому ничто не предшествовало - варварская свобода мышления, оскорбительная для европейца. Это не случайное и не временное, для многих русских людей это обычный вид душевной роскоши.
  Момент такой душевной роскоши состоит из вероятной угрозы и благоприятной возможности. Может я что-то и напутал, но в тот день мне грозило окончательно сойти с ума от безысходности нормальной жизни, а когда за моей спиной появился Чучко и пыхтя трубкой спросил:
  - Как двигается работа?
  Я понял пора.
  - Ни хуя она двигается. Когда ты заводишь со мной речь о работе, у меня такое ощущение будто я в компании гномов или комикадзе, - сказал я, - и вся эта работа заключается в том, чтобы утащить вместе с собой в преисподнюю как можно больше народу.
  - Это ты серьезно?
  - Ага.
  - Еще что-нибудь добавишь?
  - Нет, вот вроде бы и всё, - сказал я.
  - Всё так всё, можешь через час зайти в бухгалтерию тебе сделают расчёт.
  Домой я пришел крайне возбужденный, мне казалось, я размахиваю семипудовым мечом.
  - Малыш, я их сделал! - крикнул я с порога.
  Даша удивленная выглянула из ванной:
  - Что случилось?
  - Я вылетел с работы по собственному желанию, мне больше не надо подлизывать чьи-то задницы. После ухода Умнова это была уже не работа, а игра без правил, - нервно болтал я.
  - Так, подожди, - Даша присела на стул, - ты же говорил у нас всё будет хорошо, и ты постараешься держаться за эту работу.
  - Я держался!
  - Ты говорил, что любишь меня, но ты ничего не сделал, чтобы доказать свою любовь. Ты живешь, как хочется тебе, совершенно не думая нравится ли это мне!
  - Но, малыш!
  - Почему я терплю всё это?! Я совершенно не знаю, чего ждать от тебя! Может ты живешь со мной, потому что тебе удобно? И как только появиться что получше, ты сразу сбежишь!
  - Что ты несешь?! Если ты так думаешь, я могу собрать монатки прямо сейчас!
  - Давай!
  Жизнь на дороге - слеза на реснице, вспоминал я, трамбуя рюкзак и глядя на мокрые красные глаза Даши. Никто из нас не верил, что расставание может произойти.
   Если даже пойти в другом направлении, твое все равно найдет тебя и предложит себя. И не сомневайся, что не узнаешь этого. Узнаешь. Это закон жизни - пока ты ей нужен, она твоя. Хочешь быть ей нужным? Отдайся и не маши руками, полагая, что создаешь ветер.
  Чудесная и великолепная жизнь, полная уродства и мучений. Вдохновенно в ней я мог делать только три вещи: путешествовать, мечтать и любить. Так я находил себя, между бодрствованием и сном, между голодом и сытостью, между светом и тенью, жизнь для меня была именно в этих промежутках.
  - Не плачь, малыш, - я пытался бодриться. - Деды строили заборы, разводили кур и птиц, деды были инженерами своих задумчивых и гордых лиц.
  - Не уходи, - вдруг сказала Даша. - Если ты уйдешь, мы больше не встретимся.
  Мы с ней всегда хотели быть двойной звездой, когда одна вращается вокруг другой. Мы расставались, а ведь ради одной такой встречи преодолеваются космические расстояния. Мало кто знает, что наше солнце и планета мчатся в направлении созвездия Геркулеса. Можно глубоко наплевать на этот факт, но не знать того, что мир вертится только вокруг любви, это преступно.
  Я обулся и вышел. Уходить я не хотел, только за меня кто-то сделал это. Этот кто-то привык, что я таскаюсь черт знает где, мучаюсь и страдаю, и в итоге разгораюсь невиданным огнём.
  Я вошел в знакомый бар и двинулся к уборной. Человек сидел за столиком, накрытым закусками и водкой и незаметно ковырял в носу. Лицо мне показалось знакомым. Он увидел, что я остановился.
  - Привет, Бражник! - сказал он и, прикрыв рот, отрыгнул.
  - Привет, мы знакомы?
  - Почти, я из Барнаула. Видел тебя на тусовке.
  - А зовут тебя как?
  - Максим Батарейкин.
  - Смешная фамилия, вроде слышал. Или это погоняло.
  - Фамилия. Отцу в детском доме досталась.
  - Ты переехал сюда?
  - Не, я по делам. Мне здесь не нравится. Такой ритм в жизни не по мне, меня он быстро стирает в пыль. А ты чего такой убитый? Спешишь? А то садись, выпьем.
  Вид у Батарейкина был такой простецкий, что, выпив, я вскоре выложил ему всё на чистоту. Он кивал, не переспрашивал, только вставляя иногда замечания типа: 'да, да, вот так всегда' или 'ну да, а кто бы сомневался'.
  - Хочешь, приезжай ко мне, - неожиданно предложил он, когда я кончил рассказ и приготовился намахнуть шестую рюмку, - я живу один. Дома бываю редко. Не бедствую. Отдохнешь.
  - От чего мне отдыхать в родном Барнауле?
  - От себя отдохнёшь.
  - Издеваешься? Вряд ли я вернусь туда!
  - Не надо возвращаться, как ты себе это представляешь. Вернись туда, как на перекресток, с которого идёт еще одна нехоженая дорога.
  - Что ты несешь, Батарейкин! Какая дорога?! Какой перекресток?! Это же всё внутри, снаружи только стены.
  Я был уже пьян.
  - Ну да, конечно. Ну, а кто бы сомневался. Только всё равно приезжай, если негде будет жить.
  - Спасибо.
  Мы разошлись. Я бродил с рюкзаком кругами и не понимал, что со мной. Зачем я ни с Дашей, почему топчусь с тяжелой ношей. Потом вспомнил, что захотел свободы, перебраться поближе к небу. Чертов придурок, выругался я на себя и поехал на ВВЦ. Я слышал, что мои друзья по работе у староверов держат палатку в 71 павильоне.
  Володя и Ира обрадовались мне, как блудному родственнику. Судя по квадратам их торговой площади и ассортименту мёда, трав и настоек, кружились они как несколько семей пчел, добывая нелегкую деньгу.
  - Как Люся с Васей? Вместе? - спросил я.
  - Вася твой - мудак! - сразу завелся Володя. - Забрали мы его и Люсю от староверов, а он взял и забухал. Сначала выпрашивал деньги у нас, потом у Люськи! Когда ему перестала их давать, он стал вытаскивать без спросу. Пришлось мне выкрасть у него паспорт и купить билет до дома. А паспорт я ему отдал, когда поезд тронулся. Мы сейчас все вместе снимаем трешку на Свиблово.
  - Можно у вас переночевать?
  - Если только на одну ночь, завтра утром приезжает Иркина дочь. В общем подожди до вечера, там решим.
  Тоскуя, я курил у входа и увидел Татьяну, которая жила с Воробьем. Она шла мимо с каким-то черноволосым эксцентричным малым. Он что-то рассказывал и показывал, подпрыгивая и кривляясь. Люди неожиданно для себя останавливались, громко смеялись и испуганно прикрывали рты.
  - Привет, как дела? - окликнул я. - Как Воробей, все еще сбивает время?
  - Это клоун Эрик, он работает с Полуниным, - остановилась Татьяна, поглядела сквозь меня, и они пошли дальше.
  Я понял, что они под кайфом.
  - Пора объединяться, - вдруг обернувшись, помахала Татьяна.
  Поглядев им вслед, я передумал ждать Володю и позвонил Сатиновым, которых не видел полгода:
  - Как поживаете? Можно у вас переночевать?
  - Привет! Поживаем отлично! У нас родился сын! - радовался Андрей. - Сейчас у нас мама гостит. Так что поехали с нами в гости к Юре Шеухову, думаю, там и переночуешь.
  Юра Шеухов увлекался гимнастиками цигун и шиацу, эзотерикой и зеленым чаем, колдовал в лаборатории МГУ над иммунной системой и раком.
  - Только не того рака, что с клешнями, а онкологического, - весело объяснил мне молодой ученый.
  Он был оживлён, на североамериканском континенте перекупили его перспективный мозг. Утром он собирался лететь через океан. Пока друзья обсуждали Восток, я пил вино и смотрел на одинокое растение в горшочке на подоконнике.
  - Что это за растение? - спросил я.
  - Это психоделическое растение, - объяснил Юра, - шалфей предсказателей, растет в Мексике, можно курить, можно есть. Желаете?
  - А это не понт? В своё время я ел семена пурпурного вьюнка и курил кожуру банана, всерьез приняв отголоски банананового заговора.
  Юра принес трубку и мешочек с сухими листьями. Я покурил шалфей предсказателей, голова моя запрокинулась и начала предсказывать:
  - От дуновения божия погибают, от духа гнева его исчезают! В полушаге от неба открываются врата! Я вам не саркоцефалюс, которого выдумал Алдровандус!
  Меня быстро отпустило.
  - Потешно, - сказали ребята. - Ты это всерьез?
  - Не пойму даже, откуда я слова то такие знаю.
  Я выпил вина, надеясь расслабиться, но меня начало трясти. Когда дрожь передалась окружающим, меня уложили спать, и я увидел неприятный сон. Саша и я стояли по разные стороны каменной пропасти и кричали друг другу что-то важное. Над нами быстро проносились облака, небо точно магнитило меня, отдирая лопатки от спины, а я тянул руку к любимой и орал от тоски по ней. Утром я позвонил ей, чтобы извиниться и вернуться.
  - Всё кончено, - сказала она и бросила трубку.
  Позавтракав, Юра уехал в аэропорт, его ждала Америка, а я вышел с рюкзаком на улицу. Я еле шёл, слезы и обида душили сердце. Как же так? Как же так? Почему я никому не нужен? Почему никто не понимает, что я просто устал быть таким здесь? Я хочу домой, на небо или в море, а меня волокут по улицам, по городам, пиная и расчленяя. За что?
  Вскоре слезы ушли и появился гнев. Он был горячий как огонь.
  Столько глупости скопилось во мне, и копоти. Что толку ныть, когда кругом столько хлюпиков. Дай порвать себя на части и сшей заново. Счастье зыбкая вещь, одними исполнениями желаний её не оставишь при себе. Нужно уметь ненавидеть себя и пинать под зад, когда хочется уткнуться носом в землю и не вставать. Жизнь за сильными и крепкими. О, я был в гневе на самого себя, но отступать было поздно. И гнев этот был мудрый и чистый, когда все открывается в истинном свете.
  Я шел по Таганке в сторону храма Матроны, и с каждым шагом меня охватывал покой. Тысячи, тысячи судеб просеял и смыл времени ток беспечный, пел Гафур Гулям. И еще столько же просеет и смоет. Это я вам говорю. Я смотрел на небо и чувствовал, что Бог съехал оттуда. Он оставил свои апартаменты светлыми и уютными - для новых жильцов. А они глядят снизу и ждут ключей, которые в их же ладонях. Они молят Его о помощи и обращаются к Нему. Но Его нет там, Он оставил всё своё знание здесь, в наших сердцах и растворился в вечности. Поднимайтесь и живите.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"