Людка сошлась с Барышевым полтора года назад. В соседнем селе жила у бабушек её дочь, семилетняя Анечка, числился за ней и муж. Только теперь-то он, какой муж? Всего лишь по паспорту. Жили они не шибко хорошо, можно даже сказать, плохо. Мужик попивал, и ей ещё в юные лета попробовавшей зелена вина, это дело понравилось, а уж, глядя на супруга, по-настоящему втянулась. Муж работал механизатором, а она сама не знал кем. Где придётся. То полы мыла, то на ферму шла.
Миловались они до свадьбы и первый год, как расписались. А потом, чем дальше, тем хуже. Прямо невзлюбили друг друга, смотреть одному на другого тошно стало. Как гульнут, сразу видно. Он поцарапанный, она с синяками. А так как погуливали через день, да каждый день, то и ходили не потеху всей деревне с боевыми отметинами. С такой жизнью и хозяйство из рук валилось. Своей картошки никогда до весны не хватало. То у её стариков брали, то у его матери. Совсем опостылела Людке такая жизнь. Мало того, что с мужиком, как кошка с собакой цапались, ещё и соседки змеюками ядовитыми шипели, вроде они им жить мешают.
Может быть и дальше тянулась такая тягомотина, но в ту весну притащила свекровь трёх поросят. Мужик на посевной с утра до ночи, домой только спать заявлялся, а ей и огород, и корова, будь она не ладна, и дитё, ещё и с поросятами возись. Помыкалась она, помыкалась и сгреблась в одну минуту. Дочку в охапку и к свекрови, мать в больнице лежала. "В райсело поеду, подруг проведать. Не всё ж мне в навозе ковыряться", - объяснила запричитавшей старухе.
Подруга, у которой остановилась Людка, с детсадовского возраста скромностью не отличалась. Жила она в двухкомнатной квартире на пятом этаже. Лестница в её подъезде была самая истоптанная во всём доме. Отметив встречу, подруги пустились во все тяжкие. Денег у гостьи имелось не шибко много, но оказалось, что на гулянку их вообще можно не тратить. Первый раз, проснувшись рядом с каким-то вахлаком, удивилась, как это так произошло, раньше за ней такого не водилось. Пока Людка размышляла плохо это или ничё, её позвали похмеляться. Забалдев по новой, решила, что ничё.
Добрые люди, заглянувшие на огонёк в гости, передавали, что брошенный мужик, нажравшись до упора, обещал ей ноги повыдёргивать, пусть только заявится.
- Хрен дождётся! - захохотала в ответ захмелевшая ветрогонка.
Её тут же, не отходя от стола, сосватали за Витьку Барышева, чернявенького худощавого мужичонку, с синими от наколок руками, сидевшему на соседнем стуле. Витька два дня назад обтискал её всю, но на большее в тот раз у него не хватило сил. Подзуживаемый застольем, он тут же принялся обнимать хохочущую и отбивающуюся бабёнку.
К этому времени Барышев два месяца, как освободился. Пьянки пьянками, но баба тоже нужна. Был Барышев не блатным, а обыкновенным бухариком. Сидел по пьяному делу. Но и отбыв срок, так и не мог вспомнить, в самом деле, так удачно сунул нож, что человек два месяца пролежал в больнице, или всё на нём сошлось, а он с похмелья со всем согласился, лишь бы не рвали душу. Жил Барышев в перекосившейся избёнке. Бабка переселилась в мир иной за год до его освобождения и все двенадцать месяцев избёнка, понемногу разваливаясь, простояла беспризорной. Он кое-как подлатал подслеповатое жилище и искал в него хозяйку. Людка подвернулась весьма кстати.
Всё на свете когда-нибудь кончается, кончился и тогдашний Людкин загул. Как-то проснулась она в чужой избе, на чужой кровати рядом с чужим мужиком. Мужик спал на животе, раскинув руки. Одна рука лежала на Людкиной груди, и мужик во сне то сжимал, то отпускал грудь. От этого гулёна и проснулась. Поглядев в недоумении на лежащее рядом чудо, она скувыркнулась с кровати. На щербатом, давно не крашенном полу кучей лежала их одежда. Выбравшись из-под одеяла, она почувствовала озноб и, выдернув за подол измятое платье, поскорей натянула его. Утро только, только занималось, все двери, и из избы, и из сенок были распахнуты настежь. Людку мучила жажда, походив по кухне, надыбала в углу на лавке ведро. Воды в нём было чуть, воробью напиться. Людка поставила кружку на голый немытый стол и выцедила оставшуюся влагу. Ставя на место не глядя ведро, промахнулась мимо лавки, и оно с бряканьем покатилось по полу. От этого бряканья мужик проснулся и, повернув к молодой супруге измятое щетинистое лицо, разлепил спёкшиеся губы и спросил хрипло:
- Похмелиться есть?
Невенчанная супруга скосила на него глаза поверх кружки и всё вспомнила. О возвращении домой думать теперь не приходилось, да она и не хотела этого. Так Людка и осталась жить с Барышевым. И пошла у них жизнь полосатая - то вместе бухали, то вместе бедствовали на одной картошке с чистой водой. Иногда Людка что-то вспомнив, размазывала по лицу мутные пьяные слёзы, тоненько и противно скулила, приговаривая всплывшие откуда-то в памяти, слышанные где-то или когда-то, давным-давно читаные слова:
- Кровиночка, ты моя ненаглядная! Отняли тебя у меня ироды! Да как же ты живёшь без меня, сиротинушка!
Мужику надоедало слушать бабий скулеж, и он говорил сердито:
- Да уймись ты, дура! Чтобы ты с ней делала, с кровиночкой своей?
Людка всхлипывала и послушно умолкала.
Жить с Барышевым ей нравилось больше, чем с прежним мужиком. Барышев никогда не дрался, только матерился по черному, но Людка и сама могла выражаться будь здоров. Барышев не только не дрался, но и не заносился перед ней, бабой, как прежний мужик. Тот её за человека не признавал.
- 2 -
Осенью Барышев устроился в котельную и так в ней и работал второй год. Раза два его выгоняли, но потом брали назад, с условием, что больше на работе и в рот не возьмёт. Людка тоже устраивалась на работу, но больше двух, трёх месяцев не выдерживала, и очередная швабра опять оставалась беспризорной. Иногда её охватывала бурная деятельность. Она выметала слежавшийся мусор и грязь из всех углов и закоулков, спрашивала у соседок извёстку на побелку, а этим летом даже раздобыла тёмно-синей краски и выкрасила панели в кухне. И потом всё любовалась солнечными бликами на глянцевитой поверхности. Весной вдвоём с новым мужем расчистили половину одичавшего бабкиного огорода, посадили картошку и несколько грядок всякой всячины. Но кипучая деятельность, как внезапно начиналась, так же внезапно и заканчивалась, и огород к осени подровнялся. Не поймёшь, где сажено, где не сажено.
С некоторых пор понравилось Людке ходить с Барышевым в котельную. Ходить-то больше и некуда было. Сходили пару раз к новому дружку Витькиному, с которым в смене стоял, Тольке Ванюшину. Да уж сильно у него бабёнка культурная. Первый раз приходили, Валька вроде ничего была, и к столу подала, и выпила со всеми, и накормила. А второй раз, правда, поддатенькие все трое заявились, даже на кухню не пришла. Как уходить стали, Людка, пьяная, пьяная, а хорошо слышала. Ванюшин на кухне за столом тормознулся, Барышев уже за дверь на площадку вышел, а она с сапогами завозилась. В голенище ногу засунет, а дальше никак, даже чуть не упала, если б не вешалка. Валька на кухню шмыганула и, как гадюка ядовитая, своему ненаглядному прошипела:
- Чтоб этой подзаборной в моём доме больше не было, шалав всяких я ещё кормить буду, и пригрозила: - И сам, смотри, допьёшься!
Оскорблённая гостья хотела вернуться и поговорить насчёт шалав и прочих, но тут Витёк дверь открыл, и позвал её, сам с лестницы спуститься не мог. Потом Людка хотела на самом Ванюшине отыграться, а тот с пузырём пришёл. Разве тут устоишь?
У Тольки нелады с женой пошли. Он к ним почти что переселился, и дневал, и ночевал. Как с Барышевым подопьют, так в котельную, и она с ними. В котельной весело, одни мужики, без своих баб такие шуточки откалывают, закачаешься, особенно когда балдеют. А потом она и без Барышева приходила. Барышеву что, до упора пьёт и спит, а супруге пообщаться охота. Да Барышев и сам её одну посылал иной раз, когда двигаться невмочь становилось. То сигарет стрельнуть, то разведать, может похмелиться обломится. Одной, вообще-то, и ходить интересней. При Барышеве мужики вроде как стесняются.
Больше всех Людке нравился Колька Мамед. По-таджикски его имя и не выговорить, поэтому все Колькой звали. Мамед вообще ни к селу, ни к городу, фамилия у него вовсе не Мамедов, а какая именно, Людка не знала. Мужичок он ничего, крепко сбитый. Усики, а на лицо вовсе и не чёрный, а так --чернявый. Всегда в костюме военном ходит, но не в старом, а новом, с узорами. Она так толком и не поняла, то ли он в Афгане воевал, то ли в Таджикистане, а афганкой его куртку называют. Он как рассказывать начнёт, не поймёшь, и про Афган, и про Таджикистан, про всё вперемежку. Балабан смеялся над ним и спрашивал, слыхал он хоть как из автоматов стреляют. Мамед злился, вскакивал, махал руками и говорил быстро-быстро, вообще ничего не поймёшь. Балабана Людка недолюбливала. Балабан злой и только и знает, что издеваться, будто она плохое ему что сделала.
Людка уже различать научилась, если Мамед про Маруську, которая его на лавочке ждёт, запел, значит, в среднем подпитии, тогда весёлый, раздаёт всё что есть. Мужики его даже в магазин не посылают, начинает шоколадки и жвачку молодым девкам дарить, а три шоколадки - бутылка. Потом сам себя дураком называет. А если по щекам морщины сверху вниз пошли, прямо как борозды, кто не знает, за старика принять может, значит, всё, Колька на грани, чуть какое слово не по нём, прямо как бешеный вскидывается, и убить грозится. Их с Ванюшиным сколько раз разнимали, тот тоже психованный. То ли дело её Витёк - попьёт, поспит, ещё попьёт, ещё поспит.
Не ускользали от её внимания и братья Голиковы, тоже холостые, как и Мамед. Вот надо же как, не знаешь и не скажешь, что братья. У Людки глаза между ними разбегались, не знала на кого правый положить, на которого левый. Младший, Олег, прямо киноартист какой. Лицо длинное, нос прямой, глаза большие и синие, только туманные, вроде на тебя смотрит, а вроде и нет. Волосы лучше бабьих. Длинные, густые и цвет, как у кедровых орешков. Людка по молодости свои кудряшки в такой же цвет красила. Вид у него ничего, подходящий, если б попросил чего, она заранее готова была. А вот сам по себе, Олег снулый какой-то, такие Людке не нравятся. Всё сидит, молчит, голову опустит, волосы через лоб свесятся, лицо закроют, встрепенётся, откинет их и опять сидит, не двигается. И ноет всё. И то ему не так, и это, и жизнь не в жизнь, если бы не старший брат, точно бы с голоду помер. Вот старший, Генка, тот совсем другой. Этот, уже ни на какого киноартиста не похож. Морда круглая, нос картошечкой и волосы не поймёшь что. Но зато шебутной. И бутылку достанет и скажет что-нибудь, закачаешься, и на гитаре побрякает.
Раз пришла сигарет стрельнуть, в котельной братья сидят, Мамед и Ванюшин. Олег не поймёшь что, Ванюшин почти готовый, а Генка с Мамедом хохочут над чем-то. Сидят, допивают, в бутылке только-только половина осталась, но и ей налили. Людка выпила, со стола сигарету взяла, закурила, присела на лавку и говорит Генке:
- Дай на бутылку, у меня Витёк помирает.
Генка отобрал к неё сигарету, затянулся, дым поверх её головы выпустил, прищурился, и серьёзно так, спрашивает:
- Трахаться будем?
Людка сигарету у него изо рта выхватила и тоже серьёзно отвечает:
- Конечно, будем. Бутылку принеси, и будем.
Тут Ванюшин очнулся, как водку в глотку ненасытную из пластмассового стаканчика выплеснул, в себя пришёл и локтём её толкает.
- А ты умеешь?
- Конечно.
Тут Голиков опять заводить её начал.
- А покажи, как умеешь.
Глаза красавицы сами собой, эдак кокетливо стрельнули, то на него, то на Мамеда, они напротив на топчане сидели, сигарету на коробок спичек положила, шубёнку на лавку сбросила, встала перед ними, руки в боки упёрла и на чала показывать.
- Я и вот так умею, и вот так, и ещё вот так.
У мужиков глаза разгорелись, у младшего Голикова даже взгляд осмысленным стал. Мамед языком зацокал. Неизвестно чем бы это представление кончилось, тут ванюшинская гадюка прискакала, мужика своего под мышку и домой, как куль уволокла. Не успела за ними дверь закрыться, ментов принесло. Тут уж поневоле всем пришлось сгребаться и разбегаться в разные стороны.
Вот кто Людкины мозги ставил в тупик, так это Тарасов. Чтобы здоровый мужик отказывался от выпивки, такого она в своей жизни не встречала. Новосёлов не пьёт - понятно, внутренности испорченны. Все мужики говорят - на их работе не пить, загнуться можно, а этот особняком держится, будто из другого теста сделанный. Ему из любопытства, сколько раз предлагали - нет, не пьёт. Интересно даже. Наверное, жмотничает, думает, если выпьет, потом самому покупать придётся, а денег жалко. Ванюшин давно его понял и на нюх не переносит. Он прямо так и говорит:
- В конторе на нас этот козёл стучит. Больше некому. Не стучал бы, был как все. В кочегарку попал, забудь, кем раньше был. Тут все ровня. А он в начальники выбиться хочет, поэтому и стучит. Ну, вот поймаю я его, кровью умоется.
Людка сама как-то у Тарасова выясняла, как это он не пьёт. Вежливо спрашивала, даже на "вы" называла. Мужики собрались, колготятся, а он зашёл в бытовку, сел на топчан, молча курит и ухом не ведёт, вроде его и нет здесь.
- Скажите, - полюбопытствовала Людка, - вот вы, почему не пьёте? Вы совсем не пьёте? Или у вас болит что-нибудь? Мне вот даже интересно, как это?
Тарасов в удивлении посмотрел на неё. Первая дама котельной обратила к нему худое лицо, приоткрыв рот, и простодушно хлопала глазами.
- Тебе-то, какое дело? - спросил со смешком.
- Ну, как же, все должны вместе держаться, а вы как-то особняком. Выпьете со всеми, сразу легче станет, - рассуждала Людка. - А на трезвую голову мысли лезут, которые жить мешают. Денег нет, есть нечего, а выпила, корочку пожевала и не надо больше ничего. А трезвому с тоски повеситься можно.
- Есть тебе нечего! Картошку-то можно посадить. Водку всё равно на что-то покупать надо, задарма и самогонки никто не нальёт.
- Да мы сажаем. Толку-то, одну картошку жрать не будешь. Вам легче прожить, вы хозяйство держите.
- А вам кто мешает? И вы держите. Миллионов не наживёте, но себя-то прокормите.
Людку такая перспектива не прельщала. Не получив ответ на свой вопрос, она потеряла к непонятному кочегару интерес, и заговорила с вертевшимся вьюном Мамедом.
- 3 -
Пили тёплой компанией, все свои. Братья Голиковы, поселившиеся в котельной вместо Балабана, Кудлатый и Бульдозер с Мамедом, бывшие на смене. Балабан отсутствовал. После чёрного запоя он вернулся к гражданской жене и жил размеренной жизнью мирного семьянина. Бульдозеру с Мамедом не давал сильно разгуляться Новосёлов, едва выпили грамм по двести, шуганул их к котлам.
- Идите, развейтесь, а то мне одному не выстоять.
В одиннадцать пришли Ванюшин и Барышев, сопровождаемый своей прекрасной половиной. Светло-серые глаза Ванюшина к этому времени помутнели и таращились, не мигая. Он ни минуты не сидел спокойно, заговаривал то с одним, то с другим. Единственная дама собрания тоже верещала без умолку и через слово материлась.
Мамед, вместе с толстяком вернувшийся к столу, наморщив лоб, сказал рассудительно:
- Ты зачем так материшься? Нельзя. Я мужик и то так не матерюсь. Не матерись так больше.
Людка захохотала, игриво склоняя к плечу голову.
Не участвовал в попойке только Новосёлов. Поняв, что гонять напарников уже бесполезно, он, закидав все три котла, уныло садился на топчан, свесив руки между торчащих колен. На него никто не обращал внимания, только Мамед, собирая от усердия на лице складки, иногда оборачивался, и делал успокоительные жесты:
- Всё нормально, Боря, всё нормально. Ещё выпьем малёк и пойдём кидать, а ты отдохнёшь.
Бульдозер тоже делал озабоченный вид и поворачивал красное потное лицо с разбегающимися глазками.
- Конечно, пойдём.
Новосёлов сильно не возмущался. В октябре он отремонтировал двигатель на "Москвиче" и, вылезая из долгов, кроме своей смены, работал на подменках. Хотя и хорохорился, но когда около пятидесяти и заштопаны внутренности, от таких трудовых подвигов временами не держали ноги. По молчаливому согласию, когда ему приходилось работать две смены подряд, Мамед с Бульдозером давали возможность передохнуть, но зато и он в свою очередь терпел их гудёж. Года два назад Борис бы тоже наплевал и на температуру, и на Костю, и зафестивалил со всеми вместе. Однажды, один несдержанный собутыльник попинал его ногами, и хирург, произведя ремонт, выразился грубо, но ясно:
- Пить будешь, сдохнешь.
Через некоторое время, оклемавшись, Борис решил проверить предсказание врача. Проверка дала положительный результат. Хирург предсказал правильно. С закатившимися под лоб глазами, с пеной у рта, всего облёванного, экспериментатора увезла "скорая". С тех пор от одного воспоминания о той гульбе, у Новосёлова холодело в животе, и дрожали руки. Пил теперь по чуть-чуть, и то по большим праздникам. Обычно его не трогали, привыкнув к отказам, а под настроение выражали соболезнование по поводу такой пресной жизни. Но в этот раз Кудлатому, как заноза в мозги засела. Мамед уговаривал не трогать болезненного товарища, но тот только головой мотал и стоял на своём.
- Не люблю я так - все пьют, один нет, значит, на уме кого-то держит. Борька, возьми, выпей! - он схватил кружку короткими, прямоугольными, как обрубленными на концах, пальцами, и протянул дужкой вперёд Новосёлову. - Выручи, не лезет уже.
Новосёлов посмотрел на него осуждающе, вот ведь привязался, знает же, и отрицательно покачал головой.
- Пей, Лёшка, сам. Знаешь же, нельзя мне. Завязал я.
- А ты развяжи, - глаза Кудлатого налились злобой. - Чего тебе со ста грамм будет? Мне тоже нельзя, а я ничего, пью. Бери! - он уже не угощал, а заставлял.
Новосёлов нехотя поднялся с намерением выйти, но перед ним вырос Ванюшин. Этого тоже, если на чём закоротит, уговорить невозможно. Глаза выкатились, короткие волосы, подстриженные с боков, ерошились и стояли гребешком. Ткнув Новосёлову в грудь руку и, вздёрнув подбородок, спросил с угрозой:
- Ты чего с нами выпить не хочешь? Мы тебе что, не компания? Или может, ты ментов звать собрался? А? Знаю я тебя, суку!
Новосёлова уже порядочно злили эти приставания. Ему и так до смерти хотелось выпить, он еле-еле держался, а тут эти ещё навязались. Он отшвырнул руку психа лупоглазого.
- Отойди, мне работать надо.
Между ними уже стоял Мамед и отталкивал Ванюшина. Все их прежние стычки всколыхнулись в черноволосой голове, глаза смотрели со злобой.
- Ты зачем так говоришь? Нельзя так говорить. Борька хороший человек.
Заверещала заполошно Людка.
- Разнимите их, мужики, сейчас подерутся.
Бульдозер, ворча, надвинулся на драчунов, обхватил Мамеда, подтащил к лавке, второй забияка не хотя вернулся на своё место.
- Ну, вас на хрен, - пробормотал Новосёлов. - Пошёл я к котлам. Ты, Колька, здорово не набирайся. Покидать уж я один покидаю, а чистит не смогу.
Мамед благосклонно успокоил товарища.
- Всё нормально, Борька, всё нормально. Я сейчас приду, - он взял кружку у Кудлатого. - Не можешь, я выпью.
Но не успел поднести кружку ко рту, как к нему подлетела неугомонная особа, и выхватила из рук.
- Рядитесь, рядитесь, а я сиди, жди, - она выпила половину и отдала кружку. - Хороший ты мужик, Колька, хотя и нерусский. Усатенький! - добавила она, неизвестно от чего хохоча, и дотронулась пальцами до мамедовских усов.
Мамед поймал её за руку и, осклабясь, спросил:
- Тебе-то, какая разница, что нерусский?
Их непринуждённое заигрывание прервал Генка, которому надоела вспыхнувшая ни к селу, ни к городу заварушка.
- Эй, на барже! - окликнул он. - Кружку отдайте, в горле пересохло.
Младший Голиков сидел безучастно. Как начал рассматривать стену, так и глядел на неё всё время. Когда подходила очередь, пил, не разбирая, водка, самогон, пятьдесят грамм или сто пятьдесят. Вливал в себя жидкость, и машинально хватал, что под руку попадет, и заталкивал в рот. Со стороны глянуть - не поймёшь, то ли пьян до бесчувствия или, наоборот, хмель совсем не берёт. Барышев уже дремал, положив голову на руку и вскидывался, когда перед ним оказывалась посудина, просыпаясь непонятно от чего, от бульканья или запаха, улавливаемого настроенным на алкоголь обонянием. Бульдозера Мамед отправил помочь Новосёлову, тот с готовностью пошёл, но через пять минут вернулся.
- Ну, вообще, ну вообще, - мускулы на его лице ослабли, щёки, губы обмякли и расползлись в стороны.
Все обернулись, и Ванюшин спросил, выражая общий интерес:
- Тебя что, мешком трахнули?
Толстяк, не отвечая, только шевеля беззвучно губами, перегнулся через сидящих, взял из разодранной пачки сигарету, закурил и сел на топчан, закинув ногу на ногу.
- Как долбануло, как долбануло, - запричитал отдуваясь.
- Да что долбануло? - хохотнул Кудлатый. - Дружок по башке лопатой долбанул? Чего такой перепуганный?
- Лампочка над головой лопнула. Как бахнула, думал, котлы рвутся.
- Штаны-то сухие? - засмеялись за столом.
- Вам бы такое, и так с похмелья ходишь, дёргаешься, - обиженно забубнил Бульдозер. - Ещё в этой темнотище чуть башку не расшиб.
- Так теперь совсем темно? - нетерпеливо перебил горячий собрат по смене.
- Да почему, тут и возле четвёртого горят. Возле первого не горела, а теперь и возле второго лопнула.
- А, чепуха. Второй всё равно не топим, возле первого дверь насосную открыть, чтоб уголь видать было, а в топках и без лампочки светло, - Мамед оставил стол и, пересев на противоположный конец топчана, любезничал с разыгравшейся ветреницей. Людка уговаривала ухажёра спеть, а тот отнекивался. - Была б гитара, тогда.
- У Генки же есть. Ген, у тебя, где гитара? - на Людку нашло лирическое настроение и страсть захотелось послушать песни.
- В кармане лежит. Радио включи погромче и пусть поёт под него по своему. - Но Людку припекло с пением, и она не отставала. - Где, где. Пропили. Где! - рассердился Голиков.
- Ну, всё! Последняя! - объявил Кудлатый и поставил на стол бутылку самогонки. Пока добровольный виночерпий, не глядя, шарил рукой под столом и выуживал оттуда бутылку, пили и в очередь, и не в очередь, а когда забрезжил конец блаженному воспарению души и тела, начали делиться.
Мамед вдруг объявил, что пропускает, хотели по такому случаю обойти и Бульдозера, но тот возмутился.
- Ух, ты какой. У меня, когда есть, я всем наливаю, теперь запомню, - накинулся он на Кудлатого и, обиженно засопев, выпил свою порцию.
Барышев спал, но Людка не позволила ущемить семейные интересы
- Я за него выпью. Ты чего такой жмот? - наступала она на заскупердяйничевшего виночерпия. - Я вот скажу Витьку. Мы тебя всегда выручаем.
- Да я что, я думал, если Витёк спит... - заоправдывался Кудлатый, но всё же сэкономил на женской доле.
Бульдозер прожевал хлеб и, нависая над столом глыбой, с надеждой смотрел на товарищей.
- У меня с собой ничего нет. Дома есть, так баба шороху даст, только приди, а в долг, разве нальёт кто?
- Дадут, - отрезал Ванюшин и достал из кармана полторы тысячи. - Ну! - добавил он требовательно, - у кого что есть?
- Я пас, - поднял руки, вылезая из-за стола Кудлатый. - Пустой совсем.
- У меня в чистом четыре штуки лежит, - сообщил Мамед. - Сейчас схожу принесу. Кто пойдёт? Я на смене, мне нельзя.
- Какая разница, на смене, не на смене, - возразил Генка и толкнул брата: - У тебя три штуки должно быть с мелочью, достань-ка.
Младший Голиков заворчал недовольно.
- Договорились же оставить, - продолжая причитать, полез всё же в карман и отдал брату заначку.
- Потом достанем где-нибудь, успокоил его старший. Он глянул вопросительно на Людку и та, порывшись в кармане шубёнки, отдала три пятисотки. - Мало, - подытожил Голиков, пересчитав наличность. - С Колькиными десять четыреста, и на две не хватит. Тебе бежать, Ванюшка, я должен кругом, мне не дадут, а Лёшку штормит, - он с ухмылкой кивнул на покачивавшегося посреди бытовки Кудлатого. - Разобьёт ещё по дороге.