Колотенко Владимир Павлович : другие произведения.

Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    АННОТАЦИЯ. "Хромосома Христа" - захватывающая история борьбы и завоевания мира современными открытиями в области биологии и медицины с посылом на реальную возможность достижения высот совершенства отдельным человеком и обществом в целом. Какие перспективы предлагает нам бурное развитие био- и нанотехнологий, к каким социальным и политическим потрясениям может привести генная инженерия и клонирование человека? Неожиданный и интригующий читателя ответ: совершенство возможно! Единственное спасение от нависшего сегодня над миром кризиса - совершенствование! Ни притчи и уговоры, ни призывы и лозунги, и даже ни угрозы и насилие не в состоянии изменить животную природу человека. Селекция совершенства - вот путь спасения и развития человечества! И здесь нужны гены Бога. Научно обосновав стратегию и принципы совершенствования, герои романа, преодолевая неимоверные трудности, пытаются воплотить их в жизнь, как альтернативу капитализму. Роман является своевременным и особенно актуальным сегодня, когда весь мир охвачен разразившимся финансово-экономическим кризисом. Очередная утопия? Конечно! Но и реальность! И фантастическая реальность!..

   ХРОМОСОМА ХРИСТА
   или
   ЭЛИКСИР БЕССМЕРТИЯ
  
   (роман)
  
  
   Посвящается всем, кто всегда рядом.
  
  
   Се творю все новое
  
   Откровение 21,5
  
   Все мерзостно, что вижу я вокруг...
  
   Вильям Шекспир
  
  
   Мы уже не животные, но, несомненно,
   еще не люди.
   Генри Миллер
  
  

КНИГА ПЕРВАЯ

ПРИКОВАННЫЕ К ТЕНИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РАДОСТИ МУК

Глава 1

   - Пуля, - рассказываю я, - прошла через мягкие ткани...
   Если бы мы могли знать тогда, если бы могли только предположить, как все
   обернется... Но как в любом большом деле, жертвы неизбежны. Нам тоже не удалось их избежать... Мы так и умерли, не успев...
  
   Я - единственный, кто, судя по всему, уцелел в этой жуткой схватке за совершенство, и единственный, кто знает код кейса, где хранится вся информация о нашей Пирамиде. Вот поэтому-то за мной и такая охота: прессинг по всему полю. Я им нужен живым, это ясно... Меня радует и то, что они так и не смогли победить наш код. Еще бы! Это же не какой-то там "Код да Винчи"!
   И не смогут!
   Пуля прошла через мягкие ткани левой голени, поэтому я отжимаю педаль сцепления пяткой. Попытка шевельнуть пальцами или согнуть ногу в голеностопе вызывает жуткую боль. Зато правой я могу давить на акселератор автомобиля до самого коврика.
   Они стреляют по колесам: убивать меня нельзя, это теперь ясно. Им нужна моя голова в полном сознании, только голова, поэтому они и стреляют по колесам.
   Вот и еще одна очередь. Пули как бешеные шипя, прошивают обшивку, дыры насвистывают на ветру, как флейта, пахнет в салоне паленым, но не бензином, не машинным маслом - значит, можно еще вырваться из этого пекла.
   Мне бы только пересечь черту города, а там, среди узких улочек, насыпанных вдоль и поперек, я легко оставлю их с носом. Я с закрытыми глазами найду себе убежище в этом небольшом южном городе, где за годы отшельничества изучил все его уголки. Я знаю каждый выступ на этом асфальте, каждую выемку. Слева - высокая каменная стена, справа - пустырь... Ты - как на ладони!.. Этот крохотный остров любви и меда не очень-то гостеприимен, хотя здесь и более трехсот церквей.
   Свежая очередь оставляет косую строчку дырочек на ветровом стекле справа от меня, вплетая новые звуки в мелодию флейты. Опять промазали! "По колесам, бейте только по колесам!", - мысленно наставляю я своих преследователей. Ведь так можно, чего доброго, и в голову угодить. Что тогда? Что вы будете потом делать с напрочь простреленной головой?
   В боковом зеркале я вижу черный мордастый джип с огненными выблесками автоматных очередей. Они бьют не наугад, а тщательно прицелясь, поэтому мне нечего опасаться. Но вот, оказывается, бывают и промахи...
   Счастье и в том, что автобан почти пуст, я легко обхожу попутные машины, а редкие встречные, зачуяв во мне опасность, тут же уходят на обочину, уступая левую полосу, словно кланяясь: вы спешите - пожалуйста.
   Вот и мост. Лента речечки (или канала?) залита пожаром вечернего солнца. Я успеваю заметить и золотистые купола церквушки, что на том берегу, и красные огоньки телевышки, а в зеркальце заднего вида - обвисшие щеки джипа. На полной скорости я кручу рулевое колесо вправо так, что зад моей бээмвэшки залетает на тротуар. Теперь - побольше газу, а теперь налево и снова направо, без тормозов, конечно, сбавив, конечно, газ. Свет пока не нужен, фары можно не включать. А что сзади? Пустота. Еще два-три поворота, две-три арки и сквозь густой кустарник в чащобу сквера. Теперь только стоп!.. И снова боль в голени дает о себе знать. Зато как тихо! Тихо так, что слышно, как сочится из раны кровь. Пальцами правой руки я зачем-то дотягиваюсь до пулевых пробоин на ветровом стекле с причудливым ореолом радиальных трещинок, затем откидываю спинку сидения и несколько секунд лежу без движения с закрытыми глазами в полной уверенности, что ушел от погони. Потом тянусь рукой за аптечкой, чтобы перебинтовать ногу. Врач, я за медицинской помощью не обращаюсь, самостоятельно обрабатываю рану, бинтую ногу, не снимая брюк, не обращая внимания на часы, которые показывают уже 23:32. Это значит, что и сегодня на последний паром я уже опоздал. Только одному Богу известно, что будет завтра...
   Я дотягиваюсь рукой до бутылки "Nexus", медленно откупориваю ее и, приложившись к горлышку, пью не отрываясь, пока она не пустеет наполовину. Теперь финики...
   И еще два-три глотка из бутылки...
   А теперь можно и поспать... Полчаса, не больше. Чтобы прийти в себя.
   Потом я никому об этой истории не рассказываю, лишь иногда, отвечая на вопросы о шраме на левой голени, произношу:
   - А, так... ерунда... Мир хотел ухватить меня за лодыжку.
   Лене же решаюсь рассказать. Почему только ей, Лене? Так бывает: глянешь в глаза и знаешь - это она, ей можно.
   И это не объясняется - это Она!
   Здесь, в Турее, в двух часах езды от Питера, среди корабельных сосен и с аистами за окном на цветочной поляне, особенно хочется рассказывать ей, как я жил все эти трудные годы. Вспоминаются такие подробности, от которых мороз по коже... От смерти уйти нетрудно...
   Я тогда едва не погиб.
   - Это было на Мальте, - говорю я, - была ранняя осень, жара стояла адская, как обычно, я уже выехал из предместья Валетты... Ты слушаешь меня?
   - Да-да, говори, говори, - говорит Лена, - я слушаю...
  

Глава 2

  
   Что бы там ни говорили самые сильные мира сего, будь то царь Соломон или Македонский, или Крез, или Красс, или вождь племени майя (как там его?), султан Брунея, Билл Гейтс, Карлос Слим Хел или Уоррен Баффетт, или все они вместе взятые... Как бы не воспевали они свои славу и мощь, всесилие и всемогущество, я уверен, и могу дать голову на отсечение, что каждый из них, лежа на замаранных простынях своего смертного одра, отдал бы без раздумий и сожалений все свои богатства и состояния, нажитые непомерно тяжелым кропотливым трудом, не задумываясь отдал бы за какой-то еще один лишний день своей жизни... За час! За еще одну крохотную минуту...
   Не задумываясь!
   Я уверен!
   Я многое дал бы, чтобы расслышать едва уловимый стон мольбы на их подернутых тленом вечности, пересохших и едва шевелящихся в просьбе немых губах, чтобы увидеть их, сверкнувшие вдруг в предсмертной надежде, стекленеющие глаза. О чем этот стон, этот блеск? О мгновениях жизни...
   Я уверен!
   Не зря ведь люд так старательно и надрывно занят тем, что, сколько помнит себя, ищет этот чертов эликсир бессмертия. Нет в мире силы, способной утолить жажду жизни... Вот и мы бросились, сломя голову, в этот омут постижения вечной жизни. И что же? Понадобилось довольно много времени, чтобы осознать тщетность наших попыток достичь совершенства. И теперь у меня нет права на молчание. Я рассказываю о том, что не может не волновать. Отчего же мне с содроганием не решиться поведать миру и эту историю?
  
  

Глава 4

  
   Я понимал, что загадка клеточной ауры интересовала Юру не меньше, чем тайна египетских пирамид или неопознанных летающих объектов. Это было ясно как день, и он искренне сожалел и был расстроен лишь тем, что ему до сих пор не удалось, как волшебнику, привести нас в состояние захватывающего восторга, сдернув перед нашими удивленными глазами покрывало с этого непостижимого нимба кирпичиков жизни. Видимо, приборчик, который он сам смастерил из подручного материала для ее изучения, был не настолько ловок и цепок, чтобы ухватить ее за павлиний хвост. Я видел, с каким живым удовольствием он предавался своей работе и как его огорчали потери и неудачи. Я сделал попытку его успокоить:
   - Никуда она от тебя не денется.
   Он только широко улыбнулся и ничего не ответил.
   - Я это и сам знаю, - после короткой паузы сказал он и ослепил меня бликами стекол своих дорогих очков.
   Щурясь, он задумчиво посмотрел на прячущееся за крышу дома солнце.
   - Иногда мне кажется, что я могу прикоснуться к ней, я даже знаю, как она пахнет, - коротко улыбнувшись, признался он.
   Мы помолчали, обнадеживающе пожали друг другу руки и разошлись.
   Юра с нами в бадминтон не играл, но от сауны не отказывался. Он был очкариком и заядлым книжником и отчаянно любил свою скрипку. А однажды я поймал его на горячем: он раскладывал на столе небольшие картонки, на которых цветными фломастерами были написаны иероглифы. Английский он уже знал хорошо, а китайский, видимо, давался ему с трудом. Он смутился и что-то невнятно пробормотал, сгребая картонки со стола и суя их в карман пиджака.
   - Учишь китайский? - спросил я, чтобы что-то спросить.
   - Японский, - сказал он и кашлянул.
   - А-а-а, - сказал я.
   Для меня иероглифы оставались всегда иероглифами. Китайские или японские - разве можно их различить?
   Все мы были твердо убеждены только в одном: на свете нет ничего важнее и интереснее, чем проблема сохранения молодости и увеличения продолжительности жизни! А человек должен жить тысячу лет.
   - Не меньше, - утверждал Жора, - это определенно!
   Мы уже причислили себя даже к масонскому клану от экспериментальной медицины и верили, что на этом поприще нас ждет непременный успех.
   - Теперь это наш крест, - сказал тогда Жора.
   Валерочка только скривился.
   Аура! Это теплое, нежное и простое слово, ставшее не только для Юры, но и для всех нас таким близким и родным, было спрятано за семью замками. Вот почему мы не давали Юре продыху, вот почему мы преследовали его. А он оберегал ее от нас, как невесту. Мы наступали, наши атаки были яростны и бескомпромиссны, а ему нечем было их отражать. И он бунтовал: брал свою скрипку и пиликал что-нибудь невеселое, совершенно забыв о нашем существовании. Нередко это давало повод для насмешек, но вскоре звуки грусти и нежной печали проникали в наши сердца и охлаждали наши горячие головы. И мы снова любили друг друга. Только Валерочка держался особняком, впадая в обиду, и тупо молчал, жуя в себе свои умные слова. Его подбадривал только Ушков.
   Если бы в те дни кто-нибудь мне сказал, что Юра, уже к тому времени достигший изумительной сноровки в распознавании клеточных скорбей и страхов, станет киллером, я бы даже не рассмеялся тому в глаза, дав, однако, понять, что он полный дурак и невежда. А как страстно он потом убеждал нас о необходимости клонирования Иуды и Сталина: "Если вы уж так жаждете совершенства!". Тогда он считал, что совершенство невозможно без предательства и насилия.
   - Ты тоже так думаешь? - спрашивает Лена.
   - Теперь - да! Совершенно невозможно! Ведь предательство и насилие призваны для проявления совершенства. Это как свет и тень, как "инь" и "ян", как... И тот и другой, считал Юра, не только в полной мере удовлетворили свое человеческое любопытство, но и, реализовав феноменологию собственных геномов, выполнили и свое небесное предназначение. Нелепые, на мой взгляд, утверждения: я просто диву давался!
  

Глава 5

  
   Безусловным лидером среди нас, конечно, был Жора. Он никоим образом не требовал ни от кого подчинения, никому себя не навязывал, и, казалось, был чужд горделивого честолюбия молодого таланта. Но неслыханно подчинял своим обаянием. И преданностью делу, которому служил, как царю, верой и правдой.
   Когда я впервые увидел Жору... Господи, сколько же лет мы знакомы! По правде говоря, он привлек мое внимание с первой встречи. Не могу сказать, что именно в нем поразило, но он крайне возбудил мое любопытство. Я никогда прежде не встречал такой щедрости и открытости! И преданности науке. Его внешний вид и манеры, и голос... А чего стоила его улыбка! Бросалась в глаза и привычка, когда он задумывался, время от времени дергать кожей головы, коротко стриженым скальпом так, что и без того огромный лоб, точно высвобождая из западни и давая волю рвущейся мысли, удваивался в размере. И, казалось, что из него "вот-вот вылетит птичка". Затем я узнал еще многое. Жора, например, мог легко складывать язык трубочкой или без единой запинки произносил трудную скороговорку о греке, или, скажем, бесстрашно мог прыгнуть ласточкой в воду со страшной высоты... А как он шевелил ушами! Однажды мы, играя в баскетбол, боролись за мяч. Я было уже мяч отобрал, и он инстинктивно схватил меня за руку. Я всю неделю ходил с синяком.
   - Смотри, - сказал я, укоряя его, - твоя работа.
   Жора улыбнулся:
   - Я цепкий, - произнес он и не думая оправдываться, - у меня просто на единицу мышечной массы больше, чем у тебя, нервных окончаний. Поэтому я сильнее тебя.
   Он смотрел на меня спокойным прямым открытым взглядом так, что я невольно отвел глаза. И признал его силу.
   А еще он мог выстрелить во врага, не задумываясь. Хотя терпеть не мог брать в руки оружие. А однажды, стреляя из рогатки (мы устроили соревнование на берегу моря), он трижды попадал в гальки, одна за одной подбрасываемые мною высоко вверх. Я - ни разу! Были и такие истории, что просто оторопь берет. Разве кто-то из нас мог тогда предположить, что, став лауреатом Нобелевской премии, он явится в Шведскую академию в кедах и джинсах, и всем нам придется хорошо постараться, чтобы затолкать его во фрак и наскоро напечатать ему Нобелевскую речь на целых семи листах почти прозрачной бледно-голубоватой, как обезжиренное магазинное молоко, финской бумаге, в которую он аккуратно, листик за листиком завернет купленную по случаю на блошином рынке Стокгольма какую-то антикварную финтифлюшку, за которой, по его словам, охотился уже несколько лет. А всем собравшимся академикам будет рассказывать на блестящем английском о межклеточных взаимодействиях так, словно нет в жизни ничего более важного: "Уберите межклеточные контакты - и мир рассыплется! И все ваши капитализмы, социализмы и коммунизмы рухнут, как карточный домик". Контакты между клетками, так же как и между людьми - как связь всего сущего! А несколько позже, вернувшись домой, улыбаясь, будет всех уверять, что и ездил-то он в Стокгольм не за какой-то там Нобелевской премией, а именно вот за этой самой неповторимой и потрясающей финтифлюшкой: "Вот эксклюзив совершенства!". Чем она так его потрясла - одному Богу известно. И никого уже не удивлял тот изумительный факт, что вскоре за ним увяжется какая-то принцесса то ли Швеции, то ли Борнео, от которой он сбежит на необитаемый остров, где женится на своей Нефертити, взращенной собственными руками из каких-то там клеток обрывка кожи какой-то мумии, выигранного в карты у какого-то бедуина. Невероятно? Не знаю. Это ужасало? Наверное. Во всяком случае, ходили и такие легенды. И когда он стоял под луной на вершине пирамиды Хеопса и грозил своим толстым указательным пальцем дремлющему Сфинксу, он, я уверен, думал о звездах. Он ведь и забрался туда, чтобы быть к ним поближе. Его влек трон Иисуса, и он (это стало ясно теперь) уже тогда примерял свой терновый венец. К Иисусу он присматривался давно, а когда впервые увидел Его статую в Рио-де-Жанейро, просто онемел. Он стоял у Его ног словно завороженный, каменный, а затем, пятясь, отойдя на несколько шагов и задрав голову, пытался, встав на цыпочки, заглянуть в Его глаза, каменные. Но так и не смог этого сделать. Даже стоя на цыпочках, Жора головой едва доставал Ему до щиколоток. Я видел - это его убивало. Я с трудом привел его в чувство, а он до утра следующего дня не проронил ни слова. Чем были заняты его мысли?
   В Санто-Доминго ему посчастливилось еще раз восторгаться Иисусом, история повторилась: он отказался идти в мавзолей Колумба, и даже самая красивая мулатка - беснующаяся царица карнавала, этого брызжущего весельем, просто фонтанирующего праздника плоти - не смогла в ту ночь увлечь Жору. Но наибольшее потрясение он испытал, когда прикоснулся к Плащанице. Я впервые увидел: он плакал. Да-да, у него было свое отношение к Иисусу и к Богу. Он так рассуждал:
   - То, что корова ест клевер, волк - зайца, а мы - и корову и зайца, а нас, в свою очередь, жрут мириады бесчисленных бактерий и вирусов, не мешает нашему Богу смотреть на всю эту так называемую дарвиновскую борьбу, как на утеху: мол, все это ваши местнические земные свары - буря в стакане, пена, пыль... Бог держит нас в своей малюсенькой пробирке, которую люди назвали Землей, как рассаду и хранилище ДНК. Он хранит наши гены в животном и растительном царствах точно так же, как мы храним колбасу и котлеты, с одной лишь разницей - ДНК для Него не корм и не какое-то там изысканное лакомство, а носитель жизни, а все мы - сундуки, да-да, ларцы, на дне которых спрятаны яйца жизни. Бога, считал Жора, и не нужно пытаться понять. Он недосягаем и неподвластен пониманию человеческого разума. Другое дело - Иисус. Иисус - Бог Человеческий: "Се Человек!". Он ведь и пришел к нам затем, чтобы мы научились Его понимать. Он - воплощенное человеческое совершенство. Поэтому под Ним и надо чистить себя...
   Как только Жора защитил кандидатскую (ему стукнуло тридцать три!), ни минуты не раздумывая, он умчался в Москву.
   - Знаешь, - признался он мне, - я уже на целый месяц старше Иисуса.
   Его голос дрогнул, в нем были спрятаны нотки трагизма, которые вдруг вырвались на волю и оповестили мир о несбывшихся надеждах. Он словно оправдывался перед историей.
   - Надо жить и работать в Нью-Йорке, Париже, Лондоне... На худой конец, в Праге или Берлине, или даже в Москве, - добавил он, - а не ковыряться до старости здесь, в этом периферийном говне.
   Он так и не стал интеллигентом, но всегда был максималистом. Нас потрясало его отношение к научной работе. Он был беспощаден к себе и не терпел никаких компромиссов. "Все или ничего!" - это был не только один из законов физиологии, но и Жорин девиз. Да-да, он был нетерпим к человеческим слабостям, оставаясь при этом добряком и милягой, своим в доску, рубахой-парнем. Он не любил поучать, но иногда позволял себе наставление:
   - Если тебе есть что сказать, то спеши это сделать. И совершенно не важно, как ты об этом скажешь - проблеешь или промычишь... Или проорешь!.. Важно ведь только то, что ты предлагаешь своим ором, - как-то произнес он и, секунду подумав, добавил, - но важно и красиво преподнести результат. Порой это бывает гораздо важнее всего того, что ты открыл.
   Это было, возможно, одно из первых Жориных откровений.
   Меня потрясало и его беспримерное бескорыстие!.. Я не знал человека щедрее и так по-царски дарившего себя людям. Его абсолютное равнодушие к деньгам потрясало. Если ты их достоин, считал он, они сами приплывут к тебе. Он, конечно, отдавал им должное, называя их пластилином жизни, из которого можно вылепить любую мечту. Но нельзя этого сделать, говорил он, не испачкав рук.
   Защищая свою кандидатскую, он не то что не мычал и не блеял, он молчал. За все, отведенное для каких-то там ничего не значащих слов время, Жора не издал ни единого звука. Он просто снял и продемонстрировал короткометражный фильм вместо своей защитной речи, двадцать минут тихого жужжания кинопроектора вместо никому не нужных рассуждений о научной и практической значимости того, что, возможно, забудется всеми после третьей или четвертой рюмки водки за банкетным столом. И привел, нет, поверг всех в восторг.
   - И вы считаете, что всего этого достаточно, - прилип к Жоре тут же с вопросом седовласый Нобелевский лауреат, совершенно невероятно каким ветром занесенный сюда на Жорину защиту (Архипов постарался!), - и вы считаете...
   Он сидел в пятом ряду амфитеатра огромной аудитории, забитой светилами отечественной биологии и медицины, и, разглядывая Жору сквозь модные роговые очки, теперь рассказывал о достижениях и величии молекулярной биологии, о роли всяких там гормонов и витаминов, эндорфинов и простагландинов, циклической АМФ и генных рекомбинаций... Собственно, он в деталях излагал содержание последних номеров специальных журналов и результатов исследований в мировой биологической науке, демонстрируя как свою образованность, так и манеру поведения, и красивый тембр своего уверенного голоса, не давая себе труда следить за чистотой собственной мысли. Это был набор специальных фактов, о которых мы знать, конечно, никак не могли и, как потом оказалось, блистательный спич по мотивам своей Нобелевской речи. Тишина в аудитории была такой, что слышно было, как у каждого слушающего прорастали волосы. Он задавал свой вопрос минуть пять или семь, уничтожая этим вопросом все Жорины доводы и достижения, делая его работу детским лепетом. Было ясно, что своим авторитетом он хотел придавить Жору, смять этого наглого молодого выскочку, осмелившегося нарушить вековую традицию. Когда он кончил, тишина воцарилась адская. Ни покашливания, ни скрипа скамеек... Тишина требовала ответа.
   - И вы считаете, - снова спросил он, - что этого достаточно, чтобы...
   - Да, считаю!
   Это все, что произнес Жора в ответ.
   Последовала пауза, сотканная из такой тишины, что, казалось, сейчас рухнут стены.
   Наш Нобелевский вождь смотрел на Жору удивленным взглядом, затем приподнялся, посмотрел налево-направо-назад, призывая в помощники всех, у кого есть глаза и уши, и, наконец, задал свой последний вопрос:
   - Что "Да, считаю!"?..
   Он уперся грозным черным взглядом в Жорин светлый лоб.
   - Sapienti sat, - сказал Жора, помолчал секунду и добавил, - умному достаточно. И перевел взгляд в окно в ожидании нового вопроса.
   Зал рявкнул! Тишина была просто распорота! Возгласы и крики, и истошный рев, и смех, и, конечно, несмолкаемые аплодисменты, зал встал. Это был фурор. Больше никто вопросов не задавал. Дифирамбы облепили Жору, как пчелы матку. Это был фурор! Кино! Цирк! Все были в восторге от такого ответа, налево и направо расхваливали этот неординарный шаг, и за Жорой закрепилась слава и звание смельчака и оригинала, от которого он и не думал отказываться. Так на наших глазах рождалась Жорина харизма.
   Однажды он высказал какое-то неудовольствие.
   - Тебе не пристало скулить, - сказал ему тогда Юра, - ты уже состоялся...
   Жора не стал противоречить.
   - Все так считают, - сказал он, - но что значит "состояться"? Можно сладко есть и хорошо спать, преуспеть в делах и быть по-настоящему и богатым, и знаменитым; можно слыть сердцеедом и баловнем судьбы, но, если мир не живет в твоем сердце, тебе нечем гордиться и хвастаться. Эта внутренняя, незаметная на первый взгляд перестрелка с самим собой, в конце концов, прихлопнет тебя, и ты потеряешь все, что делало тебя героем в глазах тех, кто пел тебе дифирамбы, и на мнение которых тебе наплевать. И в собственных тоже. От себя ведь не спрячешься... Состояться лишь в глазах тех, кого ты и в грош не ставишь, значит убаюкать себя, не давая труда назначить себе настоящую цену.
   Временами казалось, что он все обо всем знает.
   Я часто заходил к нему в комнату общежития. Мы взбивали с ним гоголь-моголь, и, поедая с хлебом эту вкуснейшую массу, я думал, как неприхотливо-изящно устроен Жорин быт. На кровати вместо подушки лежало скатанное, как солдатская шинель, синее драповое пальто, и нарочито-небрежная неприбранность в комнате казалась очень романтичной. Жорино синее пальто поражало меня своей многофункциональностью. Оно использовалось как подушка, как одеяло и как пальто, и часто - как штора на единственное окно, когда требовалось затенить свет от солнца. Я никогда не видел, чтобы Жора подметал пол или мыл посуду. Это не могло даже прийти ему в голову - его мысли были заняты небом, а не шпалерами, звездами, а не лампочками... Когда вопрос отъезда Жоры в Москву был решен, я набрался смелости, подошел к нему и, взяв за заштопанный на локте рукав синей шерстяной кофты, всё-таки спросил его:
   - А как же мы, как же всё?..
   Жора хмуро посмотрел на меня и сказал:
   - Если я сейчас не уеду, я навсегда останусь Жорой вот в этой своей вечной синей кофте...
   Он бровью указал на прозрачный куль, в котором навыворот было скатано и перетянуто каким-то шнурком его пальто, и добавил:
   - ...и вот в этом вечном синем пальто.
   Грусть расплескалась в синеве его глаз, но он хотел казаться счастливым. Меня это сразило. Я точно зачарованный смотрел на него, все еще не веря в происходящее.
   - Нет, но...
   - Да, - твердо сказал он. Время от времени нужно уметь сжигать все мосты. И спереди, и сзади. Здесь вся эта местническая плесень и шушера, все эти Люльки, Ухриенки, Рыжановские и Здяки, все эти Чергинцы, Авловы и Переметчики, все эти князи из грязи и вся эта мерзкая мразь дышать не дадут. Ты только послушай этих жалких заик...
   "Эта мерзкая мразь" было произнесено Жорой с неимоверно презрительным и даже злобным выражением. Я никогда прежде не видел его таким. Он искренне не любил, если не ненавидел "всю эту местническую шушеру". Вскоре и я убедился в правоте его слов: было за что...
   Обрусевший серб, он так и не стал, вернее, не проявлял никаких признаков и манер аристократа, хотя и носил в себе гены какого-то знаменитого княжеского рода. Такт не позволяет мне говорить о других, казавшихся нам просто дикими, чертах его личности, но в наших глазах он всегда был великим. Мы тянулись к нему, как ночные мотыльки к свету. Теперь я без раздумий могу сказать, что, если бы он тогда не уехал, мир бы вымер. Как раз накануне своего отъезда он так и сказал:
   - Чтобы хоть что-нибудь изменить, нужно смело выбираться из этой ямы. Катапультироваться!.. А? Как думаешь?..
   Я лишь согласно кивнул.
   - Лыжи бы! - воскликнул Жора.
   Он, видимо, давно навострил свои лыжи и только ждал подходящего момента, чтобы совершить свой прыжок к совершенству. Остановить его было невозможно. "Совершенство, - скажет он потом, - это иго, нет - это капкан! Чтобы вырваться из него, нужно отгрызть себе лапу!". Он бы перегрыз горло тому, кто встал бы на его пути.
   - От смерти уйти нетрудно, - задумчиво произнес он.
   К чему он это сказал, я так и не понял.
   Вскоре, тем же летом, Жора укатил в Москву. Без жены Натальи, без своей дочки Натальки... Без гроша в кармане!
   Признаться, мы осиротели без Жоры. Поначалу мы чувствовали себя, как цыплята без квочки. Потом это чувство прошло. И пришла уверенность в собственных силах. Но Жорин дух еще долго витал среди нас. И у меня появилось чувство, что расстались мы совсем ненадолго и судьбы наши вновь встретятся, переплетутся и побегут рядышком, рука в руке. Так и случилось. И скоро имя его миллионными тиражами газет облетело весь мир, а работы уже давно признаны бессмертными.
   - Почему ты говоришь о нем в прошлом? - спрашивает Лена.
   - Я потерял его след. Я не могу назвать Жору гением, об этом объявят потом, но даже в те наши молодые годы он... Да-да...
   - Ты, - говорит Лена, - рисуешь Жору этаким...
   - Да-да, - повторяю я, - он... До сих пор не могу себе простить, что...
   - Что что?..
   - Да нет... Нет, ничего...
   Вот уже столько лет о нем - ни слуху, ни духу...
  
  

Глава 9

  
   Идея была проста как палец: смешать гены, скажем, секвойи, живущей до семи тысяч лет, с генами, скажем, мушки дрозофилки или бабочки однодневки. Идея была не нова: мировая научная мысль уже билась над воплощением подобных проектов, но я ясно видел, как добиться успеха. Вся трудность как раз и состояла в этом "как". Ноу-хау, "знать как" - это ключ к разгадке в любом деле. Смешно вспомнить: сон, вещий сон принес мне решение. Случайное стечение обстоятельств - лето, баня, ночь, пирожки, кушетка... Точно такое же, как: "Ночь, улица, фонарь, аптека...". Это кажется смешным, но от этого не спрячешься. Вещий сон, оказалось, - дело житейское. Главное же во всем этом стечении обстоятельств - мой мозг. Он давно был готов к тому, что пришло во сне, ведь все эти годы он только тем и занимался, что думал об этом. Тридцать лет неотступного думания! Я преувеличиваю, конечно же, не все тридцать лет голова моя была забита мыслями о спасении человечества. Я не Иисус, и ничто человеческое мне не чуждо. Я просто жил, а свежие и оригинальные идеи роились в моей голове, как пчелы вокруг матки.
   Потом я снова рассказывал, они терпеливо слушали, спрашивали.
   - Нам сюда бы добавить пивка, - вмешивался в разговор Стас, - дела побежали б быстрее.
   - Да-да, - поддержала его Ната, - с пивом всегда веселее.
   И десятилитровая бутыль с пивом через полчаса была на столе.
   Вскоре они словно забыли обо мне и теперь спорили без моего участия, а я только слушал и слушал, не пытаясь даже вставить словцо.
   - А? Как думаешь, Рест?..
   Я только кивал, соглашаясь. Пиво было теплое и уже без пены. Но моя идея, как видно, пришлась им по душе. Она зацепила их за живое.
  
  

Глава 13

  
   Мы повторяли эксперимент снова и снова, нам нужно было убедиться, что сияньице клеток - не случайное стечение обстоятельств, не наша ошибка, не артефакт, мы должны быть уверены, что в наших руках надежные вожжи телеги жизненных перемен. Наш возраст позволял нам не слишком спешить, и мы наслаждались каждой минутой. Жадно созерцая этот Божий свет, как мы надеялись изменить жизнь! Ее существо, основы! Улучшить ее качество, проложить дорогу к счастью каждого и всех, дорогу к вечности... И добыть себе славу Творца! Мы были как в бреду, как в пьяном угаре! Об этом не было сказано ни слова, но все знали, что будущее планеты теперь в наших руках. Как воплотить это в жизнь?! Мы не искали ответа на этот вопрос. Это ж детали, пустяк. Главное - наша идея работала! Это было достойно и восхитительно!
   А между тем работа кипела, пахло ультрафиолетом, щелкали реле, мигали разноцветные лампочки, негромко ухал компрессор... И в который раз я тайком восхищался Аней, ее ангельским терпением. Я то и дело задавал себе вопрос: зачем она здесь? Что ей, по сути ребенку, здесь интересно? Спрашивал и не искал ответа. Иногда кто-то тяжело вздыхал, выказывая свою взволнованность. Юра пялился одним глазом, как в оптический прицел винтовки, в окуляр своего микроскопа. Сегодня ему нужно было попасть в десятку. Его северное сияньице мигало, как южная ночная звезда. Все команды были отданы, теперь ни одна скрипка, ни один альт не имели права сфальшивить. Игра началась.
   - Представляю себе ваш оркестр! - говорит Лена.
   Обычно такая сдержанная, она вдруг переполняется любопытством.
   - Когда шесть часов спустя все услышали шепот Юры, никого это не потрясло. "Есть" было произнесено шепотом, но его было достаточно, чтобы каждый почувствовал себя космонавтом. Да, мы покорили свой космос. "Ух, ты!.." - это был восторг. Нет, не самим собой - самолюбование и тщеславие уже не могли заставить греметь наши сердца. Мы жили ожиданием прекрасного. Как красива юная мама, подарившая миру рождением сына новую надежду, так прекрасно было и наше сияние. Сказка только что ожила на наших глазах, дала первые всходы. Именно тогда мы и заложили основы современной геронтологии и гериатрии. Хотя и не сознавали того, что держали в руках ключи новой жизни. Но интуиция (как когда-то сам Ленин) нам подсказывала: "Вы на верном пути".
   Итак, гетерогенный геном сделал свое темное, иногда недоступное нашему пониманию дело. Мы заварили такую кашу, что кругом шла не одна голова: да, наши головы были туго набиты догадками и предсказаниями, и мы ждали новых открытий, сенсаций. Даже Ушков повеселел. Только Валерочка Чергинец (кто-то окрестил его ВИЧ) ныл и ныл. Но мы не обращали на него внимания, которого он и не требовал, жил как живется, иногда закусив от обиды губу, иногда молча глотая равнодушие, которым все его окружали. Он был незлобен, но, конечно, завистлив и даже злопамятен, как, впрочем, многие очкарики-недомерки. И жил в ожидании своего звездного часа.
   И только лет к шестидесяти дождался-таки: стал наполеончиком в своей песочнице... Ну да Бог с ним...
   Да, сказка ожила! Нам позарез нужен был успех, и сожалели мы лишь о том, что в сутках только двадцать четыре часа.
   Был октябрь, уже выпал снег, я вдруг предложил Ане тайную вылазку за город, с палаткой, с костром, с горячим вином и горячими поцелуями в спальном мешке... Она согласилась.
   - И вы?..
   Я впервые вижу в глазах Лены желание выпытать у меня какие-то подробности. Зачем? Эти подробности не играли тогда никакой роли.
   - Да, уже выпал снег...
  

Глава 16

  
   В двери стучался декабрь, густой снег выбелил крыши домов и уже скрипел под ногами, когда мне удалось изложить на бумаге результаты наших экспериментов. Формула открытия выглядела в виде короткой справки - двух-трех предложений, из которой следовало, что открыто ранее неизвестное явление рекомбинации генов животного и растительного происхождения... Мне хотелось выписать ее наилучшим образом, чтобы Жора, однажды ее прочитавший, не нашел никаких изъянов. Формула открытия - это как строчка гения: "Остановите Землю - я сойду!". Прибавить нечего: Земля сдурела с ума. Мы надеялись, что "неизвестное явление рекомбинации генов" приостановит падение Земли в пропасть безумия и небытия.
   Научный мир признал наше открытие. Наша короткая заметка в "Nature" привлекла внимание специалистов, и нам два-три раза кто-то звонил из Англии и Массачусетского университета. Никому из ученых ведущих лабораторий мира не могло прийти в голову, что такие результаты можно получить в цокольном помещении городской бани, используя самодельные генераторы, допотопные микроскопы, консервные банки, бутылки из-под пива, ржавые скрепки, прищепки и даже резинки из старых выношенных ситцевых трусов. Вскоре и "Science", и "Cell Вiology" почти одновременно поместили наши результаты с подробными комментариями известных ученых. Посыпались, как пшено из мешка, эксперименты в разных лабораториях мира, чтобы подтвердить или опровергнуть полученные нами научные факты. Сам Джеймс Уотсон, один из отцов молекулярной биологии гена, приветствовал наш скромный труд и пригласил к себе с курсом лекций.
   - Надо ехать, - решили мы, и я стал спешно диктовать Ане тексты лекций. Тамара редактировала, мы спорили, она настаивала, я сдавался. Или не сдавался. Теперь в лаборатории слышался только стрекот пишущей машинки.
   - Нельзя ли помедленнее?..
   - Нельзя.
   Пулеметные очереди слышались до самой ночи. А что делать? Нужно было спешить. Куда, спрашивается.
   - Дальше, - сказала Аня.
   Я читал с черновика, а они меня, так сказать, правили, предлагали свои варианты текста, искали слова.
   - ...и не вызывает сомнений тот факт...- диктовал я.
   И Аня снова открывала огонь.
   - Слыхали, - сказал Юра, - интеллектуальное убийство! Здорово придумано!
   - Ты это к чему? - спросил Шут.
   - Так, - сказал Юра.- Весь мир ищет средства от всех болезней, но все усилия мира направлены на разработку универсального оружия. Чувствуете накал! Гонка! Кто кого - разум или дурь, Бог или сатана! У Агаты Кристи, кстати, вы не поверите, точно такая же идея, не помню в каком романе.
   - Это какой-то цугцванг, - бросил Шут.
  

Глава 24

  
   Гениальное прозрение автора барона Мюнхгаузена воплотилось в жизнь в полной мере: вишневая косточка проросла. Не было, конечно, никакого деревца, растущего на голове, но было много такого, что свидетельствовало: гены черепахи и граба проявили свою коварную активность. Одним словом, мы родили уродца. Что уж там было - врожденные пороки развития, деформации, дизрупции или дисплазии - одному Богу известно. Нарушения морфогенеза, врожденные дефекты развития... Об этом гудел весь город, слухи дошли и до правительства. В трамваях и парикмахерских, в поездах и на рынках из уст в уста ходили легенды: какая-то цыганка родила от негра обезьянку с хвостом... Чего только не говорили! Народ ведь у нас на выдумку крепок. Даже в местных теленовостях промелькнуло сообщение о том, что экологический кризис, повышенное загрязнение окружающей среды выбросами промышленных предприятий, возможно, является причиной аномалий развития у новорожденных. И с этим необходимо срочно что-то делать. На неделе провели круглый стол... И, как это бывает, вскоре забыли. Но мы не забыли Азу. Мы были обездвижены, просто убиты. Какие уж тут планы, какие эксперименты?! Мы не строили никаких иллюзий, отказались и поставили мысленно крест на дальнейших исследованиях. Началась черная полоса. Странно, но через две недели постоянного прессинга со стороны следственных органов нас оставили в покое. Никто, никто не выдал нашей тайны. Все рассказывали об Азе одно и то же: стало жаль цыганку, мыла посуду, полы, работа нелегкая, пойди-принеси-подай... Кушать подано! От кого забеременела? От какого-то африканца, ищи-свищи его... Мы-то тут при чем? Чем мы тут занимаемся? Ясно чем: изучаем работу клеток. Каких еще клеток, какого генома? О наших исследованиях можно почитать в "Nature" и в "Science" - вот... И даже в местных газетах - вот...
   Наших работ читать не хотели. Нам было трудно защитить Азу от жестокого своеволия режима власти. Она пропала, и мы, стыдно признаться, не искали ее. Мы даже шепотом не говорили о ней! Все как-то само собой утрясется, надеялись мы. И не смотрели в глаза друг другу. Это было время работы совести, она уж поприжала всех к стенке, может быть, даже поиздевалась над нами, а иначе как расценить тот факт, что у каждого обнаружились какие-то недуги, а у беременной Сони начались преждевременные схватки. Аза пропала. То там, то тут вдруг кто-то краем уха слышал о ней какую-то новость, мы втягивали головы в шеи и настороженно слушали: что? Без очевидного любопытства: что? Где она, как?.. Она стала мерилом нашей совести. Говорили, что она вместе с ребенком бросилась в воду с моста. Ударили первые морозы, и каждый из нас, представив себе весь этот ад, коря себя за причастность к случившемуся, качал головой: о ужас!.. Мы жутко переживали. Жутко!
   - Еще бы! - говорит Лена.
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  

НЕИСТОВСТВО ЛЮБОПЫТСТВА

Глава 1

  
   Итак, я закатал рукава. Теперь я все делал за всех, я был человек-оркестр и извлекал звуки музыки из каждого прибора, каждой установки и каждой пробирки, пипетки или подложки так, как это делали и Юра, и Шут...
   Даже Анечка позавидовала бы мне - с такой быстротой я носился от одного прибора к другому, перескакивая с одного табурета на другой. А с какой аккуратностью и усердием я чистил, мыл, нарезал, взвешивал, крошил!.. Мне позавидовал бы любой лаборант! И даже до жути педантичный, дотошно скрупулезный и всеуспевающий Слава Ушков. Но я уже не помнил, как он выглядит. Когда все было готово - все клеточки, выжившие в термостате, были отделены от подложки и наслаждались свободой, плавая поодиночке в суспензии, я приступил к самому ответственному моменту: оценке их жизнеспособности. Я нисколько не сомневался, что и по отдельности они все будут мне улыбаться. Ремесло это мне очень нравилось: мне доставляло огромное удовольствие командовать полками клеточных масс, подчинять их своей воле, бросать в бой за жизнь, рискуя их жизнями. Нравилось побеждать!.. Мне пришлось некоторое время повозиться с генератором поля, а затем и с Юриным микроскопом: настроить бинокуляр под себя, подобрать табурет по росту, и вот я, глядя в окуляр, пальцами на ощупь нахожу тумблер. Что ж, с Богом!.. Я легонько нажал рычажок: щелк.
   То, что я увидел, меня потрясло: клетки едва дышали. Смерть со своей черной косой гналась по пятам за каждой из них. Глаза их запали в черные глазницы, зияли рты, они едва уносили ноги от костлявой старухи, страх сочился из каждой поры... "За что?" - беззвучно кричали их рты.
   У меня оборвалось сердце. Моя вина была очевидна - я переспешил, переусердствовал, перестарался. Лучшее - враг хорошего, я тогда это прочно усвоил. В своем стремлении побыстрее убедиться в победе над смертью я, конечно же, увлекся и не учел множества элементарных вещей. Скажем, забыл подогреть до нужной температуры (плюс 37,7®) розовую питательную 199-ю среду. Не подкормил клеточки АТФ и витаминами, не дал им ни пузырика кислорода... Я поспешил и чуть было не потерял их. Да, чуть не потерял. Я видел: они еще были живы и взывали о помощи. Я опрометью бросился их спасать. Главное, что требуется для спасения жизни, будь то жизнь муравья, баобаба, слона или клетки, - вложить в эту уходящую жизнь свою душу. И больше ни одна мимолетная мысль об Ане даже не коснулась меня.
   Час тому назад они еще улыбались мне, сияя и светясь от встречи со мной, и вот своей поспешностью я обрек их на умирание. От осознания происходящего меня охватило огромное чувство вины и досады: как же так?! У меня случались промахи, но я редко чувствовал себя виноватым. Снова нужно было спешить, но не торопясь. Прежде всего, нужно было все тщательно продумать, шаг за шагом, выверить, просчитать. Каждую долю градуса, каждый нанограмм протектора мембран, каждую молекулу того же холестерина или мукопротеина, или фактора адгезии клеток. Нужно было залатать дыры в клеточной поверхности, наладить работу митохондрий, центриолей и лизосом; ядерная мембрана должна восстановить свой энергетический потенциал, и исправно должен работать насос по перекачке ионов...
   Надо дать им возможность раздышаться!
   Всю машину клеточной жизни нужно было держать в голове и предугадать все возможные последствия их повреждения.
   Я сел в кресло и уперся подбородком в крепко сжатый кулак. Роденовский мыслитель! Проблема была и в том, что здесь, в этих чертовых апартаментах нашей Азы, не все, что мне требовалось, было под рукой. Это и понятно! Но через пять минут я уже колдовал над суспензией. Сначала я добавил в 199-ю среду гомеостатический коктейль, содержащий жизненные амины, микроэлементы, незаменимые аминокислоты. Я знал, что для латания дыр в клеточных поверхностях требуются холестерин, специфические белки и мукополисахариды, поэтому, не жалея, щедрой рукой добавил необходимую порцию всего этого добра. С радостью ребенка я заметил, как мои усилия через несколько минут были вознаграждены. Протекторы мембран залепили дыры, из которых сочились наружу целые стада разных ферментов. Иногда, я заметил, в большие дыры проникали рибосомки, эти крошечные станции по производству белка, и даже отдельные митохондрии. Я добавил в суспензию щепотку универсальной энергии жизни - циклических АМФ и ГМФ. Клетки ожили. Особенно благотворно подействовала АТФ в составе придуманной еще Жорой "гремучей" смеси. Это была жизнетворная антистрессовая композиция биологически активных соединений, за считанные минуты приводящая поврежденные клетки в чувство. Жора знал толк в механизмах скорой помощи не только людям, но и клеткам. И в этом была его сила как универсала-целителя. Я не припомню ни одного шамана, колдуна или экстрасенса, способного так ярко и быстро поставить больного на ноги. Разве что только Христа, да и то понаслышке. Жору я мог потрогать рукой, выпить с ним пива... И, конечно же, активированный в дезинтеграторе Хинта кремний. Этот воистину божественный порошочек, полученный из природного минерала цеолита, магамин, как его величают ученые, позволяет клеткам, измученным нашей цивилизацией, найти в себе силы для ремонта поврежденных ДНК и вопреки всем пережитым катаклизмам снова улыбнуться. Клетки ожили: взволновалась и затрепетала, как флажок на флагштоке, клеточная поверхность, раздышались, словно меха кузнеца, митохондрии, закачал калий-натриевый насос. А как заработал аппарат Гольджи, порция за порцией выбрасывая из клеток ненужные шлаки. Я любовался своими клетками и радовался их успеху. Еще бы! Ведь каждая из них была частью меня, моим продолжением, моей вечностью.
   Я вхожу в такие профессиональные подробности лишь для того, чтобы каждому, кто когда-нибудь будет это читать, было ясно, в какую глухую и никем не хоженую чащобу жизни мы забрались. Да, мы были уже там, совершенно обездвиженные, скованные по рукам и ногам лианами поиска и любопытства. И пути назад уже не было.
   У меня, как у каждого серьезного испытателя, в душе еще таилась тревога, что чего-то я не учел, и эта вспышка жизненных сил, которую я возбудил в клетках, может так же быстро угаснуть и умереть. Но когда через час или два, а может быть, прошло часов пять или шесть (для меня тогда время остановилось), когда я увидел, что в цитоплазме начали формироваться для укрепления цитоскелета микротрубочки, я облегченно вздохнул и включил электрочайник. Мне даже почудилось, что я слышу их голоса. Многолетний опыт подсказывал мне: нельзя успокаиваться! Но у меня уже не было сил стоять кряду еще несколько часов, наблюдая в микроскоп за этими фабриками жизни. Ноги дрожали, глаза слезились и уже не хотелось есть. Мечта упасть в постель и забыться казалась неосуществимой. И все-таки я позволил себе упасть в кресло, смежить наглухо веки и дождаться, когда закипит вода в чайнике. Я на ощупь выдернул шнур из розетки и этим действием выключил и себя. Не знаю, сколько я спал, но когда проснулся, вода в чайнике была холодной. Прошел час. Или два. Я снова воткнул штепсель в розетку и стал ждать. Чего, собственно? Я знал, что вода в чайнике в конце концов закипит. И в конце концов я выпью свой кофе. Но меня, известное дело, интересовал не чайник, не кофе и даже не стук, время от времени доносившийся со стороны двери. Я не мог заставить себя встать и заглянуть в микроскоп. Ясное дело, что меня больше всего на свете интересовало: как там мои клеточки, мои крохотулечки? Мой мозг похлеще самого скоростного компьютера перебирал варианты поведения клеток, из которых я теперь мог вырастить самого себя. Самого себя, свой собственный клон! О, Пресвятая Мария! Осознание этой возможности перехватывало мне горло, останавливало биение сердца. Никому в истории Земли не приходилось переживать это чувство творения, сотворения человека. Ощутить себя Богом - было вершиной наслаждения. Это придало мне смелости и уверенности в себе. Наконец я взял себя в руки и призвал на помощь все свое мужество. Будь что будет, решил я, не последний ведь день на свете живем. Я встал и вперился глазами в бинокуляр. Видимо, я на время лишился рассудка, так как из меня вдруг вырвался дикий вопль победителя. Но передо мной никогда не было врага, которого нужно было побеждать. Битва с самим собой, не на жизнь и, тем более, не на смерть - на вечность. Я не мог бы себе объяснить, что это значило, но я точно знал: мы победили смерть. Я и мои клеточки. Заглянув в микроскоп, я увидел нежно-золотисто-зеленую паутину клеточного веретена, нити которой на обеих полюсах клеток уже крепко схвачены центриолями и собраны в лучистые пучки, а другие их концы, как солнечные лучи, рассеяны к экватору клетки и уже уцепились за перетяжки моих хромосом. Клетки делятся! Да, делятся! Неужели мне все это снится?! Они готовы создавать себе подобных, от деления к делению, каждый день, из года в год, от века до века, всюду и всегда сеять вечно мой генотип...
   - Ты действительно?..
   - Я видел, как, набухая и утолщаясь, бугрятся и взъерошиваются, готовясь к редупликации, мои хромосомы, хранящие память о моем роде, как поровну распределяются по дочерним клеткам и митохондрии, и рибосомы, и... Нити ДНК расплелись, чтобы не запутаться, можно пальцами перебрать все эти триплеты или кодоны, поправить, упорядочить, придержать... Кто-то не поверит, что вот так запросто, пялясь в какой-то допотопный бинокуляр допотопного микроскопа, можно наблюдать за делением собственных клеток, видеть все клеточные органеллы и даже помогать делению собственными руками, щупать кончиками пальцев ДНК, гладить мембраны митохондрий, ощущать шероховатость гранулярного ретикулума... Неверы, не верьте. Но я же вижу! Я же держу в своей пригоршне целый рой рибосом! Вот они, как икринки...
   - Ты действительно видел? - спрашивает Лена еще раз.
   - Только слепые могут не видеть всей прелести небесного света клеточного деления, только простуженные могут не ощущать небесной свежести его ароматов, и только глухие могут не расслышать той гармонии звуков, исходящих из струн арфы клеточных веретен. О, Его Величество, Митоз! Никто еще не сложил о Тебе легенды, никто еще не оценил Тебя по достоинству. А ведь только Тебе Жизнь обязана жизнью.
   Лена не может взять в толк:
   - Послушай, Рест, нельзя увидеть невооруженным глазом митоз.
   - Начни я убеждать тебя в обратном, тебе пришлось бы приглашать бригаду санитаров со смирительной рубашкой. Конечно же, нет! Я не знаю человека, которому удалось когда-либо наслаждаться чудом деления клеток кожи человека, хотя от этих митозов просто сияет и светится весь ее камбиальный слой. Это же факт неоспоримый!
   - Да.
   - И я видел все это своими глазами, да, силой собственного воображения. И ни капельки не ошибся... Я провозился с ними весь день и всю ночь.
   - Да, - повторяет Лена.
   - Да, и всю ночь. И представь себе: вдруг ниоткуда, это было как чудо! вдруг снова появилась, оказалась вдруг рядом со мной, кто бы ты думала? - Аня, наша милая, странная, нежная Аня... Мне не причудилось это и не приснилось - она стояла в шаге от меня, оперевшись плечом о ребро термостата и прелестно мне улыбалась. И в глазах ее, я это видел, вызревали озерца слез. Да-да-да, она плакала, она плакала, радуясь моему успеху, моим клеточкам... Не помня себя, я схватил ее, оторвал от пола и кружил, и кружил по всем, свободным от хлама, закоулкам комнаты, меж столами и стульями, меж какими-то тумбами и шкафами, целуя и целуя и глаза, и лоб, и лицо, осыпая его нежными поцелуями, и шею, и губы, и, конечно, губы... Это - как глоток шампанского в невыносимую жару. Я впервые так терял голову...
   Потом раздался голос Юры:
   - Эй, здесь есть кто-нибудь?
   Аня спряталась за какой-то шкаф.
   - К тебе невозможно достучаться. Что ты тут делаешь? В темноте!
   Я даже не спросил, как ему удалось снять с петли внутренний крючок на двери.
   - Зашел вот за книжкой... Ты случайно не брал "Избирательную токсичность" Альберта? - спросил я.
   - Я? Зачем мне она теперь? У меня только твой Каудри - "Раковая клетка". Принести?
   - Оставь себе. Мне теперь она тоже не понадобится.
   Юра даже не снял свои новые очки с притемненными стеклами, чтобы лучше меня рассмотреть. Он и не старался. Мое "теперь" и его "тоже" ответили на все вопросы, которые мы могли бы задать друг другу. Мы не стали утомлять себя ими.
   - А мне? - только и спросил он.
   Я не знал, что ему ответить даже на это.
   - Ты случайно не видел Аню? - спросил он напоследок.
   - Нет, - не моргнув глазом соврал я, - а что?
   Он взял с полки книгу, которую я якобы так усердно искал, и протянул ее мне:
   - Вот она, твоя книжка, на! Видно, Аза ее здесь читала...
   - Не иначе, - сказал я.
   - Слушай, а что ты тут делаешь? - снова спросил Юра.
   - Думаю.
   Юра улыбнулся и поправил очки.
   - Non multa, sed multum (немного, но много, лат., прим. автора), - дружелюбно сказал он.
   Я тоже улыбнулся.
   - А как это звучит по-японски? - спросил я.
   - По-японски, - сказал он, - это не звучит.
   Юра вскоре ушел, и вслед за ним, через несколько минут, наспех одевшись и не прощаясь, убежала и Аня. Когда я вышел из подвала - светило солнце. Было часов десять, если не двенадцать. Придя домой, я завалился спать, и мне снилось, будто я с винтовкой наперевес веду в бой полки рибосом. А ведь я никогда не держал в руках винтовку!
   С тех пор я Аню не видел. Ни Аню, ни Азу...
   - Ни Нату... Чайку согреть? - предлагает Лена.
   - Да, спасибо, охотно...
  

Глава 11

  
   Однажды приехал наш генерал.
   - Бери, - сказал ему Жора, кивнув на зеленое пластмассовое ведерко, до краев наполненное какими-то орешками, - угощайся...
   - Что это? - спросил генерал.
   - Укрепляет силу...
   - Здесь у вас как в аду, черт ногу сломит. Как тут можно работать?
   Это был второй его вопрос. Потом последовали еще, на которые отвечал только Жора.
   - Покажите мне все, что нам удалось сделать.
   Он сделал акцент на слове "нам", и Жора мне подмигнул.
   - Вот, - сказал Жора и нажал кнопку.
   Тихо зажужжал микродвигатель, замигали разноцветные лампочки, затрещали самописцы, задул вентилятор. Экспериментальный храм ожил. Генерал молчал. Жора следил за приборами, генерал следил за Жорой, прошло минут десять-пятнадцать.
   - Ну и что? - спросил генерал.
   У него было выражение глаз человека, которого обсчитала буфетчица.
   - Что мне сказать там?
   Генерал кивнул на потолок. Жора пожал плечами.
   - Мы испытали семь композиций, - сказал он, - наиболее успешная...
   Генерал перебил:
   - Где она?..
   Жора усмехнулся.
   - Нужны клинические испытания. Мы не можем...
   - Можем, - сказал генерал и жадно посмотрел на меня своими желтыми глазами, - как думаешь?
   Теперь и я пожал плечами.
   - У нас мало времени, давай все, что есть, - генерал снова обратился к Жоре, - и набросай схему приема.
   Было ясно, что от нас он пустым не уйдет. Какое-то время Жора раздумывал, затем задал свой вопрос:
   - Кто он?
   Это был вопрос, который задал бы каждый ученый: для кого предназначен препарат? Теперь задумался генерал. Он давно знал Жору, они, кажется, даже дружили, во всяком случае, генерал всегда хвастал знакомством с Жорой, теперь он думал, что ему ответить. Ответить как другу или отдать приказ?
   - Ты хочешь знать?
   Жора молчал.
   - У него рак простаты, аденокарцинома.
   Жора молчал.
   - Ладно - Иванов. Ты не знаешь его.
   Жора улыбнулся.
   - Ладно, - генерал посмотрел на меня, приблизился к Жоре и прошептал на ухо чье-то имя.
   Жора нажал красную кнопку, и в помещении воцарилась тишина. Мы сели в кресла, Жора включил электрочайник. Затем мы ели буженину и пили кофе с коньяком, генерал рассказывал о достижениях нашей космонавтики, мол, и в космосе проводятся испытания по увеличению продолжительности жизни лабораторных животных и создаются новые сверхсекретные технологии получения эликсира молодости. И т.д., и т.п.
   - Теперь, значит, так, - в заключение сказал генерал, - вы должны вступить в партию.
   Он взял обрывок какой-то газеты, тщательно вытер губы и пальцы и, скомкав газету, бросил ее в мусорное ведро.
   - Вступить в куда?! - у Жоры глаза полезли на лоб.
   - Пишите мне заявления, я протащу.
   - Еще кофе? - спросил Жора.
   - С этим не шутят, - сказал генерал, - пишите...
   - Если партии будет надо, - сказал Жора, - она всегда нас найдет.
   Перепалка длилась минут двадцать, но мы так ничего и не написали.
   - Хорошо, хорошо, - сказал генерал, - никуда вы не денетесь. - Слышали новость? Вчера мне доложили, что какие-то там азиаты, китайцы или корейцы, изобрели способ поражать противника без единого выстрела. И никаких следов. Вот бы нам заполучить...
   - Мы же не убиваем, - возразил Жора, - мы те, кто наоборот.
   Я вспомнил, как Жора однажды предлагал мне заняться этническим оружием. Я еще не жил тогда в Москве.
   - Чудак, - сказал генерал, - не все ли равно!
   "Как люди с такими ледяными сердцами могут ходить по земле", - думалось мне. Не знаю почему, но мне вдруг пришла в голову мысль и о Юре. Вдруг! Он сказал бы, - подумалось мне, - примерно то же самое: не все ли равно! Странная мысль о Юре - вспышка молнии, и я тут же забыл о ней. Много позже я понял, почему эта мысль поразила меня.
   Когда генерал уехал, заполучив свою порцию нашего препарата, Жора сказал:
   - Он перечеркнет все наши усилия. У него нет времени, он не может ждать. Этот Иванов, может, и вылечится от своей карциномы, но дольше положенного не проживет. А ты сколько хотел бы жить?
   - До полуночи, - сказал я.
   Жора задержал зажигалку у рта и, когда понял, что я не собираюсь серьезно отвечать на его вопрос, нажал на ее колесико.
   Я тоже закурил сигарету. Мы молчали. Мысль об этническом оружии не пришла даже в голову.
   Хочешь вступить... в партию? - спросил Жора, - Он пропихнет.
   Вступать меня никуда не тянуло.
   - Слушай, - Жора схватил меня за рукав, - не послать ли нам всех их козе под хвост! Этническое оружие...
   - Что это? - спросил я так, будто слышал о нем впервые.
   - Это, знаешь, такое чудесное средство...
   - Я все это знаю, - сказал я.
   - А?..
   - Тоже знаю, - сказал я, - я знаю все, что касается генных рекомбинаций и имею над ними неслыханную власть, но мое оружие...
   Теперь Жора остановил меня:
   - Брось трепаться...
   Я не дал себя перебить. Мне нужно было ему об этом сказать.
   - ... но мое оружие, - сказал я, - смирение.
   - Что есть смирение? - спросил он тоном Пилата, пытающегося выбить у Иисуса признание о какой-то там истине.
   О смирении я мог говорить часами. И ни словом не обмолвился о нашей Азе, о клоне, о моих клеточках... Этническое оружие меня интересовало не более, чем вдруг ожившая между рамами муха. Убивать ведь не воскрешать...
   Близилась весна.
  
  
  
   Мы были совершенно сбиты с толку. Наш пациент не только не умер, но вскоре потребовал нас к себе. Нас каждый день информировали о состоянии его здоровья, и каждый день мы с Жорой, боясь испугать судьбу, только подмигивали друг другу, ни словом не обмолвясь о нашем успехе. Прошел месяц, состояние больного заметно улучшилось, он уже рвался на волю, но мы не отпускали его из клиники. Когда мы вошли, он чуть не с кулаками набросился на нас. Не понадобились никакие приборы, никакие ауромеры и кардиографы, чтобы дать оценку состоянию его здоровья. Он ходил по палате бодрым шагом, глаза его горели юношеским задором, речь была ясна, голос звонок, он смеялся, строил планы на будущее.
   - Теперь мы с вами...
   Наша надежда, что комбинация генов, упакованная в крошечные липосомки, найдет поврежденные клетки печени, сердца и дыхательного центра мозга пациента, заменив там поврежденные куски ДНК, и вскоре оздоровит каждую клеточку и всю его печень, великолепно оправдалась. Так мы представляли себе механизм действия наших препаратов. Что делали в его организме гены секвойи, мы даже не пытались понять. Как на самом деле обстояли дела - одному Богу известно. Но мы видели собственными глазами, что наши усилия не пропали даром, и теперь верили, что держим в руках мощное оружие против рака. Больше всего нас поразил тот факт, что не потребовалось никаких пушек для стрельбы по воробьям: ни беспощадно уничтожающих все живое облучений, ни бесконечно угнетающей здоровые клетки химиотерапии. Вероятно, заставили о себе говорить и гены долголетия - фрагменты генома черепахи и крошечные дозы (нанограммы), просто следы ДНК секвойи, и спермы кита. Жора раздобыл даже гены калифорнийской сосны, прозванной Мафусаилом и живущей вот уже пять тысяч лет. Этого мало: ему привезли из Швеции геном ели, возраст которой составляет восемь тысяч лет. Там ученые обнаружили три старые ели, которые стали первыми деревьями после ледникового периода.
   - Интересно, - говорит Лена, - если бы вы намешали в свой коктейль и...
   - Да! И вот ещё что! Мы сделали вытяжку из реликтовых бактерий, добытых из вечной мерзлоты. Мы думали так: если эти бактерии, пролежавшие десятки, если не сотни тысяч лет в этой самой мерзлоте до сих пор живы, значит, они накопили в себе, в своей ДНК, хоть какую-то часть этой самой вечности и легко могут поделиться ею, вечностью, с нами, с людьми. Почему нет? Так и случилось! Бактерии ведь не так жадны, как люди. Юра Суховей проверил всё это сначала на мышках, а потом мы с Жорой - на нашем старикашке. Все эти гены мы смешали и дали нашему подопечному. Коктейль получился что надо! И хотя подбор ингредиентов осуществлялся эмпирически, методом Жориного научного тыка, результат оказался ошеломительным. Впервые в жизни я почувствовал запах успеха. Да, это был успех, несмотря на то, что нас ждало в ближайшем будущем. Мы, конечно, не могли знать отдаленных последствий, но то, что мы видели живого и веселого партийного бонзу, радовало нас и вселяло надежду.
   - Даже старческие пигментные пятна на морде исчезли, - удовлетворенно шепнул мне Жора, - глянь на его кожу: мальчишка, пацан!.. А какие юные полулуния на ногтях!
   - Теперь мы с вами...
   О чем мог мечтать этот, вырвавшийся из цепких объятий неминуемой смерти, сухопарый семидесятитрехлетний старик? И почему "мы"? Почему он решил, что в его планах на его собственную жизнь мы будем принимать какое-нибудь действенное участие? Мавр ведь уже сделал свое дело, думали мы. О генерале он даже не вспомнил. Зато в потоке его славословия мелькали имена не только отечественных вождей, но и лидеров других стран.
   - ... и Федор Кастро, и те же китайцы...
   Он произнес "Федор Кастро" так, словно Фидель был его должником.
   - Они теперь к нам со всех ног помчатся, понимаете?
   Мы не понимали. Мы с Жорой только слушали, кивали головами и перемигивались, пожимая плечами. Мы не могли знать планов стоявшего у зеркала во весь рост, скалящегося и бесцеремонно рассматривающего свои золотые зубы пожилого мужчину, как-то вдруг заявившего о своих видах на нашу жизнь. Но оживший старикан не обращал на нас никакого внимания.
   - Слушайте, у меня прорезались коренные зубы, смотрите!
   Он просто разодрал свой рот, чтобы мы могли увидеть его немолочные зубы, мы заглядывали, бьясь головами, кивали: ага!
   Отойдя от зеркала и бороздя, как утюг, взад-вперед ворс ковра, он размахивал руками и развивал свои стратегические планы. Вождь он и есть вождь. И выглядел лет на тридцать моложе.
   Он проводил нас до самых ворот.
   - О, если бы еще раз влюбиться! - неожиданно возопил он, закатив глаза и воткнув руки в небо.
   - Завтра, - пообещал ему Жора, - завтра это непременно случится.
   Старикан, подмигнув, улыбался. Что будило в нем дикую жажду жизни, сперма кита или нуклеиновая нить секвойи, нам предстояло еще выяснить. Но уж никак не признаки черепашьих генов, которые ведь тоже проявляли свою активность. Что же? Мы не знали ответа, а нам прежде всего нужна была ясность. И я позвонил Юле.
   - Приезжай, - сказала она.
   Что может быть яснее?
  
  

Глава 25

  
  
   Латыш Михаил Николаевич предложил нам возродить монархию, завести царя. Оказалось, что он никакой не латыш, а исконно русский российский князь, отпрыск августейшего рода с крепкими монархическими корнями и здоровыми царскими генами, без сомнения, вызванными к жизни нашим вмешательством и рижским бальзамом. Голубая кровь! Теперь мы даже сожалели, что пришлось ее разбавить генами пресмыкающегося и даже далекого заморского дерева, но без этого, оправдывались мы, вряд ли бы он выжил.
   Он не переставал повторять:
   - ... и теперь мы с вами!..
   - Мы?..
   Жора не мог не уточнить этого.
   - Сударь, я в восторге от вашего вмешательства, - сказал он Жоре. - Вы снова пробудили во мне желание навести здесь порядок, восстановить status qvo и наладить жизнь. Все должны знать, кто есть кто, и теперь мы с вами...
   Его "сударь" не прозвучало фальшиво. Мы сидели в плетеных креслах на даче будущего царя и недоумевали: зачем нам все это? Только потом, с тех пор прошло несколько лет, мы поняли, как в нашем подопечном проявились вдруг царские замашки.
   - А вы не боитесь, - сказал Жора, - что сегодня...
   Наш Латыш улыбнулся:
   - Милые мои, - сказал он, - от страха меня освобождают мои годы.
   Он вдруг остановился и, сорвав листик березы, стал жевать его.
   - Взгляни на чудо, которое мы сотворили, - улыбнувшись, шепнул мне Жора. - Скажи, сколько в нем человека, акулы или черепахи? Сколько саксаула или как там ее, твоей секвойи?.. Он лев или дуб? Или коза?
   - Козел, - вырвалось у меня.
   Жора кивнул и улыбнулся:
   - Сорви ему еще веточку... Пусть жует.
   А царь тем временем уже властно шагал по песочной аллее, смело рассуждая о путях преобразования жизни в стране. Нет, не было никакого умопомешательства, произносились вполне здравые и разумные речи.
   - Прежде всего мы должны...
   Нужно было как-то выбираться из этой ситуации. Смешно было даже думать о нашем участии в какой-то революции, какой-то политической возне, военном перевороте или смене власти путем тихих демократических преобразований. Мы не были ни революционерами, ни монархистами, ни демократами, вообще мы были лояльны к любой форме правления, которая бы позволяла нам продолжать свои исследования. Анархия, диктатура, олигархия или военный коммунизм, капитализм или социализм, тоталитаризм или авторитаризм, непотизм или трайбализм, автократия или теократия, монархия или даже военная диктатура... - нам было все равно. Во всяком случае нам так казалось, поскольку мы считали себя свободными художниками. Нас случайно занесло каким-то нелепым ветром в общество этой царской персоны, и мы не понимали: причем тут мы? Он нам был интересен, как пациент, которого мы спасли, но все эти разговоры о царствовании нас тяготили.
   - Невероятно, - сказал Жора, подмигнув мне и вплетаясь интонацией своего голоса в возмутительный тон Михаила Николаевича, - как можно было допустить такое?
   Мы уже были в доме, пили чай с бубликами. Царь остановился, затем подошел к нам и опустился в свое кресло. Последовала пауза, затем он пронзительно посмотрел на Жору и произнес:
   - Вы зря иронизируете, друг мой. Я не расположен сегодня шутить, а вы, я вижу, не в состоянии воспринимать меня всерьез. Ну, хорошо, поговорим об этом в другой раз.
   Он встал и, ни слова нам не сказав, направился в соседнюю комнату. Прошло несколько нескладных минут, мы сидели в тишине и чего-то ждали. То, о чем наш пациент сегодня поведал, привело нас в замешательство. Такого поворота событий никто не ожидал. Мы были в полном недоумении. Мы не могли с полной уверенностью утверждать, что наши липосомки с фрагментами ДНК черепахи и секвойи не явились причиной такой революционной настроенности Михаила Николаевича. Вскоре он появился с какими-то бумагами в руке, уселся в свое кресло, коротко посмотрел на меня, затем на Жору.
   - Вот что, - сказал он, - я знаю, что предоставлять вам возможность делить ваши усилия между собой - значит поссорить вас, если не сделать врагами. Можно было бы это проверить, оплатив ваш труд одним чеком.
   Он сделал акцент на последних словах, подчеркивая, как он высоко ценит всю эту нашу генетическую возню.
   - Посмотрел бы я на вас котиков-братиков, на вашу драчку, когда бы вы стали делить одну бумажку на двоих. Я этого не сделал, вы должны остаться друзьями-соратниками. Такой ваш союз дал мне возможность снова почувствовать землю под ногами, и только в таком альянсе мы сможем продолжить наше дело.
   Он так и сказал: "Наше дело". Помолчал секунду-другую и, не меняя позы, вытянул правую руку перед собой, небрежно держа между указательным и безымянным пальцами две аккуратные кремово-желтые прямоугольные бумажки.
   - Здесь по три миллиона...
   Мы сидели не шевелясь, пораженные этим царским жестом.
   - Долларов США, - прибавил он, - вот, держите...
   Рука, зависшая перед нашими лицами, разделила нас с Жорой на два лагеря. Михаил Николаевич вдруг чуть-чуть приподнял руку, и мы с Жорой уперлись взглядами друг в друга. Секунду царила тишина, затем он произнес:
   - Держите же!
   Ослушаться было невозможно. Нам пришлось встать и сделать по шагу, чтобы каждому достался хрустящий чек. Когда сценка была нами блестяще исполнена и Михаил Николаевич остался доволен своей режиссурой, он произнес:
   - Каждый из вас будет получать в качестве новогоднего подарка по миллиону.
   Мы молчали, а он, выдержав паузу, проговорил:
   - Ровно столько лет, сколько я буду жить. Надеюсь, вас не обременят такие условия. Вы мне нужны, да и вам не помешают мои миллионы. Теперь мы - союз, Антанта...
   Мы вышли на улицу с чеками в руках, Михаил Николаевич проводил нас до черной чугунной калитки.
   - Чеки-то спрячьте и будьте здоровы, - сказал он, - я вас найду.
   Мы шли по лесной дачной бетонке, солнечные лучи еще пробивались сквозь толщу сосновых крон, но день уже качнулся к ночи и все наши вечерние планы оказались перечеркнутыми.
   - Ну, что скажешь, Парацельс? - после некоторого молчания спросил Жора.
   И мне ничего не пришло в голову, чтобы отшутиться.
   - Вот мы и получили свои желтые билеты.
   - А знаешь, - спросил Жора, - сколько весит твой миллион?
   - Ровно столько же, сколько и твой, - сказал я.
   - Всего-навсего - семь килограммов. Как две гантели по три с половиной кило.
   - Ты что, взвешивал?
   - Если по стодолларовой бумажке...
   Это были первые мои большие и, я считал, бешеные деньги, которые невозможно было не то что сосчитать, но и уместить ни в одном из моих самых больших карманов, и которые требовали к себе внимания не меньшего, чем кожа стареющей жены президента. Пришлось хорошо покорпеть, чтобы эти доллары превратить в рубли. Сперва новые заботы, свалившиеся как снег на голову, льстили моему самолюбию. Я с удовольствием тратил деньги, доставляя неудовольствие своему окружению: стал покупать совершенно ненужные вещи, какие-то столы и кресла, и костюмы, и туфли, и галстуки, французский парфюм, и самые дорогие билеты в театр и на футбол. Мы с Жорой теперь ездили на средней руки новенькой иномарке, часть денег была пущена в дело (мы открыли бистро на Арбате), часть просто пылилась в банке, а еще часть шла в рост. Мы просто плевали на главную формулу жизни: тот, кто покупает ненужные вещи, вскоре станет продавать самое необходимое. Плевать мы хотели не только на мудрые изречения, но и на каноны умеренной жизни. Надоело жить в бережливости и нищете! Надоело быть скупердяем! Я стал другим человеком, у меня появились никогда не посещавшие меня прежде сумасбродные мысли о ночных клубах. Я купил себе тройку и стал заглядываться на молоденьких женщин, у которых просто нюх на хрустящие рублики... Я стал другим человеком. Жора тоже изменился. Мы таскались по каким-то гостям, поддерживали светские разговоры ни о чем, научились держать вилку в левой руке и браво орудовали ножом. Мы стали другими, совершенно другими. И нам это нравилось. Но всему когда-то приходит конец. Однажды, проснувшись поздно вечером, чтобы снова убежать в праздную ночь, завязывая узел галстука перед огромным зеркалом во всю стену, я заглянул в собственные глаза и не поверил себе: пустота. Там была дыра, яма, пропасть... В глазах не было ни одной стоящей мысли. Там не было даже намека на мысль. Я смотрел и смотрел - яма, просто дыра.. Ничто не напоминало о предстоящем великом подвиге, который еще недавно планировалось совершить в битве за долголетие, если хочешь, за вечную жизнь. Пустота просто злобно зияла, бесстыдно и презрительно ухмыляясь, и эта ухмылка неожиданно сковала все мои действия. Я закаменел, не в состоянии двинуть ни рукой, ни веками. Теперь мы стояли с тем, другим, отраженным в зеркале, гладко выбритые с четким пробором в набриолиненных волосах, с белыми отложными воротничками и в костюмах с иголочки, стояли друг перед другом, каменные, в позах манекенов витрин, с пустыми, как дупла, глазами.
   - Ты куда собрался? - спросил я его неоправданно громко.
   А он тем же тоном задал мне тот же вопрос. И я не нашел на него ответа. Я растерялся: в самом деле - куда? Я себе очень нравился, но вопрос был задан в упор и тот, кто был в зеркале, ждал ответа. И я еще раз растерялся. Такое бывает: вопрос следует за вопросом, растерянность за растерянностью, удар за ударом. Бокс жизни, бой не шуточный. И я сорвал с шеи смеющийся галстук, сдернул с себя непомерно гордый пиджак, затем штаны и сорочку, так то лучше! затем и носки, и остался только в трусах, с въевшейся в жирненькое пузцо резинкой, с утлой грудью и уже покатившимися к полу плечами... Так-то лучше! Но и голому пустота моих глаз не давала покоя: и чего ты добился? Все осталось, как было. Пустота по-прежнему ухмылялась. Чтобы не сойти с ума, я забрался в холодную ванну. Как в прорубь. И тотчас выскочил из нее как ужаленный. И потом две недели болел. Да, простуда, грипп, аспирин, чай с малиной, горчичники... Я своего добился. Целых две недели неотступного думания и я снова у зеркала в трусиках. Еще круче обвисли плечи, пуще прежнего выдался живот, но, и это ведь главное, ухмылка пустоты напрочь пропала. Теперь глаза жаждали света, их томил голод по порции свежей мысли, но и этого мало - они улыбались будущему. Взгляд снова искал наших баранов, о которых мы и думать, казалось, забыли...
   Иногда мне снилась Аза, а Аня - ни разу.
   - Тогда ты был влюблен? - спрашивает Лена.
   - Похоже, что да...
   - А сегодня, сейчас?
   - Ты же знаешь.
  
  

Глава 8

  
   Я радовался жизни, как школьник каникулам. Не нужно было никуда спешить, ни с кем встречаться, ни за кем гоняться. Можно, наконец, заняться любимым делом. Впервые за долгие месяцы я здесь, в Москве, ощутил се6я свободным и был по настоящему счастлив. Теперь мы с Жорой сутками не выходили из лаборатории. И только проверив работу каждого модуля, надежность каждого прибора и даже каждого на нем винтика и убедившись, что мы готовы вступить на путь битвы за вечность не на жизнь, а на смерть, мы позволили себе передышку. Наш желтый домик превратился в логово, в котором уживались два медведя, впавших в зимнюю спячку. Ничто, никакие штормы и бури, никакие тревоги не могли теперь разбудить нас и заставить забыть то, о чем мы все эти годы мечтали. Конечно же, эта зимняя спячка была только лишь видимостью безмятежного благополучия. Нам нужно было остановить бег собственных тел и мыслей, нужен был абсолютный покой, известная мера сосредоточенности и уверенности в своих силах перед стартом. Мы сделали все, чтобы наконец сказать себе твердо: мы готовы. И, казалось, уснули, впали в эту самую спячку, чтобы вдруг проснуться. Затишье перед бурей. Перемирие перед атакой. Было позднее лето, август, кончились дожди и установилась городская липкая жара. В тот день жарко было и в прохладе нашего специального бокса. Мы приехали от Брежнева часам к семи вечера, у меня болела голова, жутко хотелось выпить.
   - Пива хочешь?
   Жора протянул мне банку "Heineken", откупорил свою и пил до тех пор, пока не опустошил.
   - Ааа! - крякнул он, - есть хочешь?
   - Коньячку я бы выпил.
   - Ух, ты! Ну давай!
   Он наполнил два граненых стакана до самого верха.
   - За тебя, дорогой! - сказал он.
   Мы отпили по глотку. И потом, добыв из холодильника кульки с какой-то едой, жадно ели.
   - Пусть теперь твои клеточки подождут, - сказал Жора.
   Это была шутка. Так рассуждать было просто преступно. Наши клеточки уже часа полтора пребывали в состоянии стресса, они нуждались в нашей помощи, возможно, над ними нависла угроза гибели. Каждый из нас это прекрасно понимал, мы были предельно собраны и напряженно думали, с чего начать. А коньяк и пиво, и съестные припасы были лишь поводом для того, чтобы не выдать свою беспомощность при выборе правильного решения.
   - Ну, старик, - сказал Жора, - ты это хорошо придумал.
   - Что именно?
   Жора не ответил. Я посмотрел на него - он сидел в кресле и, как всегда казалось, спал. Он думал о чем-то своем и уже не слышал меня. А я был совершенно уверен, что сегодня, через час-другой мы станем свидетелями потрясающих событий, может быть, откроем для человечества новый день. Новую эпоху, эру. Да-да! Если нам удастся осуществить задуманное... Содрогнутся устои мира! Наша идея работает на прогресс человечества, и я молил Небо, чтобы Оно не осталось безучастным к нашим потугам, освятило наши действия и оправдало наши надежды на прекрасное. Ведь все прекрасное приходит с Неба. Мы пили пиво, жевали ломтики холодной ветчины и плавленые сырки "Дружба" и молчали. Наши клеточки терпеливо ждали, когда Жора произнесет, наконец, свое "нам, апределенно, пора". Стаканы с коньяком так и остались наполненными. Коньяк подождет. Так в полудреме и полуеде прошла ночь. Мы вздремнули вполглаза, и к шести уже были на ногах. Не помню уже, кто из нас прокричал тогда тихое: "Пора!", это случилось под утро, когда мы увидели сквозь щелочку между тяжелыми желтыми шторами сиреневую полоску рассвета.
   - Есть, - сказал Жора, - кажется, есть. Смотри...
   Мы ликовали. Он возился с клетками крови Брежнева, выводя их из состояния стресса. Он ухаживал за ними, как за невестой, что-то приговаривая и припевая, и припевая!, подкармливая всякими там высококалорийными препаратами и добавками, витаминами и микроэлементами. А к девяти уже стянулись и наши ребята. Как только все были готовы к работе, раздались первые команды. Жорин голос был смел и звонок:
   - Кака, стимуляторы фагоцитоза... Ты не забыла?
   Какушкина только всплеснула руками.
   - Ах! Жорочка!.. Я сейчас...
   - Жор, - Света Ильюшина просто прилипла к Жоре, - а мы клонируем Переметчика?
   Жора улыбнулся и кивнул.
   - Ну, не сейчас, ну потом... Клонируем? Обещаешь?
   - Конечно!..
   Жора улыбался. Ему бы белый мундир со звоном медалей на груди, подумалось мне. Роль капитана дальнего плавания была б для него безупречна. Наше море как раз штормило, но корабль победоносно разрубал носом волны жизни генсека. Капитан гремел:
   - Тань, подкинь им еще АТФ и нашу гремучую смесь, - просил Жора.
   - Чего сколько?..
   - Не жалей!...
   Нам помогала Танечка, жена Сарбаша Васи, молчаливая и серьезная, безропотно выполнявшая все наши просьбы и поручения. Я делал то же самое с лейкоцитами слюны и мочи Брежнева.
   Анюта, прибавь, пожалуйста, света, - просил я, - им темно.
   - Ага, счас... Но я - Таня, Татьяна. Рест ты бы привез всех их сюда.
   - Хорошие люди должны быть вместе, - поддакнула Ирина.
   - Ой, Тань, прости, пожалуйста...
   Не первый раз я называл Жориных ребят привычными для меня именами. Они относились ко мне с пониманием.
   - Ты опять ими бредишь, - сказал Жора.
   Мне на это нечего было сказать.
   И наши подопечные не подвели - клетки ожили, откликнулись на наши усилия вернуть их к жизни и были благодарны за это. Они вырвались из плена тучного стареющего тела своего хозяина и обрели вторую молодость. Этому невозможно было не радоваться, и мы радовались вместе с ними. Это был безусловный успех! Но еще не победа над старостью. Главное же дело, конечно, было в том, что мы убедились в жизнеспособности клеток. А во-вторых, - нужно было ответить на вопрос, сколько в геноме нашего подопечного осталось активных генов, поддерживающих жизнь всего организма. Это была чрезвычайно трудная проблема. Мы понимали, что в течение ночи, как бы мы не старались, ответы на эти вопросы нам получить не удастся. И готовы были работать денно и нощно, чтобы время от времени в тишине лаборатории раздавалось тихое "Есть!". Никто, разумеется, нас не тревожил. Теперь в помощи наших ребят мы не нуждались, и Жора запретил всем приходить на работу. Телефоны были отключены, иногда наше одиночество нарушала Ирина, чтобы пополнить наши съестные запасы и забить холодильник пивом. Все. Больше никто живой не проникал в наше логово. Назойливо жужжал вентилятор, щелкали термодатчики, мигали разноцветные лампочки... Жизнь не замирала ни на секунду. Мы поочередно дежурили у камер, где роскошествовали наши питомцы, спали урывками на полу или на столах, или сидя в креслах, ели наспех и тянули из холодных запотевших жестянок ледяное пиво. Только коньяк оставался нетронутым. Когда стало ясно, что мы близки к цели (на пятый или седьмой день), Жора спросил, что же мы будем делать с нашим открытием.
   - Ничего, - сказал я, чтобы что-то ответить, поскольку вопрос не нуждался в ответе.
   Иногда мы обсуждали наше будущее, но слова, которые мы произносили, его не проясняли. Это было непередаваемо. Наше будущее было трудно себе вообразить.
   - Оно размыто, как юношеские годы Иисуса, - сказал Жора. - Будущее - это страна без границ.
   Мы спорили. Гены работали как часы. Мы убедились, что этой работой можно управлять, как лошадью. Гены были чутки к нашим командам и смиренно послушны. Вскоре мы установили, что гены жизни нашего "кролика" процентов на 90 уже исчерпаны. Они напрочь заблокированы, и считывание с них генетической информации возможно только при определенных условиях специальными средствами и способами. К тому же, так называемое "число Хейфлика" - максимально возможное количество делений для нормальных человеческих клеток - равно не 50, как это наблюдается у здоровых людей, а всего лишь семи.
   Еще несколько делений, - сказал Жора, - и наступит...
   Он пытался раскурить свою трубку.
   - И наступит конец. Конец генетического кода вождя. Просто конец.
   - Если открыть шлюзы для здоровой информации, - рассуждал я, - и заблокировать гены всех его болезней и стенокардии, и геморроя, и атеросклероза, и старческого маразма, и...
   - И что?
   - Он может жить еще лет 15-20. А может и все 50.
   - Почему не 786, как Самуил? Кто-то жил даже дольше. Кажется, Мафусаил...
   - В самом деле!
   - Но зачем? - спросил Жора.
   Я посмотрел на него - он улыбался. Эту его самодовольную улыбку я хотел погасить своим крепким вопросом в лоб: "Это ты организовал за мной слежку?".
   - Зачем? - снова спросил он и взял свой стакан.
   Теперь улыбался я. Своим дурацким "зачем?" Жора всегда выбивал у меня скамейку из-под ног. Что на это ответишь? У меня опускались руки, когда я слышал этот иронично-насмешливый шипящий звук, летящий над моей головой. Единственная мысль "увернуться бы!" заполняла мой мозг. Правда, время от времени, произнося его, Жора будил во мне желание побыстрее добиться желаемого результата. Я знал, что он знал, как на меня действует его вопрос и ничего не предпринимал, чтобы изменить ситуацию. Да и как можно было уйти от того, что всегда было с нами?
   Я молчал, а Жора, не замечая моего кричащего молчания, тем временем наполнял мой стакан.
   - Бери, - сказал он.
   Мы сделали по два-три глотка и стали доедать остатки ветчины.
   - Слушай, - вдруг сказал он, - не лучше ли нам заняться этническим оружием, а? - Прекрасная перспектива!
   Я даже перестал жевать ветчину.
   - С чего бы это?
   - Этническая чистка...
   - Бред, - сказал я, - голый фашизм.
   - Избирательность - прекрасная штука. Не обязательно уничтожать ненавистный этнос. Можно стрелять в любой геном... На выбор.
   - Я представляю себе...
   - Очень слабо, - сказал он, - это ведь господство над миром.
   - Наполеоновские планы...
   Жора не слушал меня.
   - Если добиться того, чтобы гены слышали твое слово...
   - Гаряев...
   - При чем тут Гаряев?! Мы ведь умеем посильнее Гаряева. А телевизор и радио - наше оружие - теперь в каждом доме. Ты представляешь себе размах?! Плюс двадцать пятый кадр...
   Когда-то, совсем недавно, Жора уже делал попытку обсудить со мной возможность применения этнических пуль, я уклонился, и вот он опять прицелился прямо в мой глаз.
   Затем Жора встал, тщательно вытер пальцы обрывком газеты и, подойдя к вешалке, снял чье-то пальто.
   - Ты куда? - спросил я.
   - Слушай, а кто такой этот Переметчик?
   Я пожал плечами: да никто! Пустота, пыль, мол, чердачная пыль. Жора тоже дернул скальпом, мол, зачем нам эта пыль, мол, просто пф!.. И все тут!
   - Ты уходишь? - снова спросил я.
   - Подрыхну маленько...
   Он подошел к дивану и, не раздеваясь, бросил на него свое большое вялое тело. Затем небрежно натянул на него синее драповое пальто и затих. Выспаться! Это была наша мечта. Я так и не спросил у него, замечал ли и он за собой слежку. А что если и он знал, что за мною следят? Но как можно?!. Зачем?!! Когда я убедился, что клеткам ничего не угрожает, и теперь они могут жить вечно, я тоже растянулся на какой-то кушетке. И тотчас уснул. Пусть следят...
   Но нередко мою радость омрачали мысли об Азе и ее малыше: как они там? И тогда я звонил Юле: "Привет!".
  
  
  

Глава 20

  
   Во всем мире существуют немного источников мумифицированной кожи: Ленин в Москве, Пирогов под Винницей...
   - Я знаю, что и Георгий Димитров, и Сталин...
   - Чойбалсан, Готвальд...
   - Хо Ши Мин, Ким Ир Сен...
   - Да-да, а Линдон Бернхем, а Агостиньо Нето...
   - Добавь к ним, - сказала Варя, - и Мао Цзедуна, и Энвера Ходжу...
   - Кто это? - спросил Вит.
   - Кажется турок или албанец.
   - А еще все египетские фараоны, - сказал Амер.
   - Есть места древних захоронений, - сказала Нева, - о которых мы толком ничего не знаем.
   Все попытки оживить ДНК, добытую из тканей, подвергшихся обработкой формалином, спиртами или другими гистологическими способами фиксации материала, нигде в мире не принесли желаемого результата. Оставалась надежда на мумию.
   Я не знал, как обстояли дела с Пироговым, но можно было догадаться, что паломничество к нему уже началось. С фараонами тоже нужно было спешить. За те тысячи лет, которые прошли с момента их мумификации, варвары современности не раз надругались над останками египтян и растащили их по разным концам земли. Нужно было спешить, везде успевать. Ехать в Египет? Эта мысль торопила меня, Ленин Лениным, Пирогов Пироговым, но заполучить ДНК какого-нибудь Хеопса, Рамзеса или Аменхотепа было очень заманчиво. Эта мысль кружила, как сказано, мне голову, из нее вырастали крылья за моей спиной. Пирамиды, сфинкс, мумии... Есть, конечно, и Тибет, и Шамбала... Говорили, что где-то в горах, в недоступных пещерах в состоянии анабиоза лежат штабелями лучшие представители человечества, готовые тут же стать Адамами или Ноями нового рода людского в случае очередного всемирного потопа.
   - И ты веришь всем этим россказням? - спрашивал меня Жора, когда речь заходила о сенсационных результатах какой-нибудь научной экспедиции или новой гипотезе какого-нибудь исследователя из Массачусетса, Гарварда или Сорбонны.
   Я верил.
   - Верить нужно тому, что можно увидеть собственными глазами, пощупать или попробовать на зуб.
   - Каренчик рассказывал...
   - Каренчик?! И ты веришь этому болтуну? Он же чистой воды хронофаг! Балабол! Балаболка!.. Ты побольше слушай всяких там экстрасенсов. Их сейчас развелось... Как грязи.
   Для демонстрации веры Жора чаще всего использовал свои большие, крепкие как у коня белоснежные зубы. Одному ему было известно, как он отбеливал и растил этот жемчуг в пучине своего рта, но тот факт, что этим зубам завидовали писаные красавицы и красавцы, оставался незыблемым.
   Вот смотри...
   Он добывал из глубин заднего кармана своих видавших виды потертых джинсов старинную изломанную, но отполированную до блеска золотую монету и, ощерясь, как пес над костью, вгрызался в нее зубами.
   - ...это золото, - не разжимая челюстей, сипел он сквозь зубы и, делано выпучив от натуги глаза, пальцами гнул монету, а затем, тыча ее мне под нос, добавлял, - это золото. Ему более трех тысяч лет, подарок от Нефертити, не веришь?
   Я верил. Этому нельзя было не верить.
   Слушая Жору, все заглядывали ему в рот, который время от времени сыпал такими откровениями, что это приводило в восторг:
   - А, кстати говоря, ты знаешь, что ДНК вообще не земного происхождения? Энэлотики воруют наших женщин и с их помощью клонируют себя, пополняя человечество небесными генами. Так они хотят помочь стать твоему человечеству совершенней. Ты это знаешь?
   И тот, кому предназначалось это откровение, еще долго оставался в недоумении: откуда Жоре все это известно? Но никто об этом Жору не спрашивал.
   Я тоже слышал о проделках энэлотиков, но знать этого не мог. Я не мог понять также, почему эта новость была кстати.
   Он, смеясь, приставал с этим знанием и ко мне:
   - Ты-то хоть знаешь?..
   - Знаю, - сказал я, чтобы он отлип.
   Жора пропустил мое "знаю" мимо ушей и продолжал:
   - Теоретизирование всегда было, а сейчас и подавно является прекрасным способом зарабатывать деньги собственной башкой. Но ты же знаешь крылатую фразу о том, что теория без практики мертва. Этот догмат хоть и мертв, но живуч. Покажи мне свое Царство небесное...
   Жора подходил ко мне вплотную, заглядывал в глаза, как заглядывают в зрачки человека, перенесшего клиническую смерть, и продолжал наступать:
   - Ну, покажи, покажи... И ты веришь этим россказням?!
   Я верил. Я вполне мог допустить, что ДНК может храниться в клетках человека, помещенного в такие условия, при которых ее свойства сохраняются длительные промежутки времени наилучшим образом. Какие свойства? Те, что обеспечивают все проявления его жизни. Это как спора человека. Изучить эти условия, научиться управлять - было бы верхом желаний каждого исследователя.
   - Человек - хранилище ДНК! Ну, ты, брат, загнул. - Жора не давал мне проходу. - Ты в своем уме?
   Я верил, что клон и вечность - близнецы-братья. Создавая условия существования отдельных клеток, органов или целого организма, можно научиться управлять вечностью. Такова сила власти гена. Я понимал, что эта цель эфемерна и в продолжение наших жизней - недостижима. Но направление поиска и вектор устремлений, считал я, были выбраны верные: колодец копать нужно здесь. Хранилищем ДНК является не только человек, но и все формы жизни - от вируса до каждого самого что ни на есть жалкого и ничтожного Homo. И аж до Иисуса Христа, Человека совершенного - Homo perfectus! Ибо кто же, как не Иисус Христос, способен оплодотворить человечество Совершенством?!!
   - И вот наука, а не глаз или ухо, не зуб или палец - на-у-ка, слышишь?! должна стать инструментом...
   - Ну за-ачем, - возражал Вит, просто давясь собственными словами, - за-ачем простому человеку твоя наука? Он же, ну-у...
   - Что "ну-у"?..
   - Ну-у туп!..
   - Наука, - зло прерывал Вита Жора, - это инструмент и аппарат веры человека. Пойми: без нее человек слеп. Без нее он теленок и раб. Раз уж Бог дал человеку науку для изучения самое себя и природы, глупо от нее отказываться.
   Все это Вит знал и без Жоры, но Жора еще раз ткнул Вита лицом в грязь, чтобы тот не задавал своих дурацких вопросов. Время от времени Жора поступал так с каждым, кто покушался на его, Жорино, предназначение.
   - При чем тут твой Ho-omo perfectus?!
   - При том!..
   - Кофе хотите? - вторгалась в разговор Юлия, чтобы остудить наши головы.
   А тем временем в стране начался переполох. Этот лысеющий меченый пятноголовый Homo, пересевший с кресла комбайна на трон царя, дал-таки жару всем. Надо же быть таким подслеповатым!..
   А к нам со стороны генералитета страны пропал всякий интерес. О нас попросту все забыли, мы стали просто изгоями. Генеральская, так сказать, неопека давала о себе знать...
  
  
  

Глава 26

  
   Однажды я рассказал Жоре о своих клеточках. Ничего нового!.. Все, что я мог ему сообщить, он знал. Он действительно жил в кипящем слое всех достижений науки, мог предположить, чем кончится то или иное начинание, видеть далеко вперед. Ему не нужны были никакие подробности, которые сверкали на научном небосклоне. Чуич, он чуял путь, на который следует встать, чтобы выйти к храму. Так чумаки знали Млечный путь, когда шли за солью. Я и не рассчитывал его удивить. Я вообще чрезвычайно скучен. До тупости. И редко расплескиваю себя разговорами по пустякам. Разве что с Жорой. Он - чудный слушатель - просто вытягивает из тебя слова. Да, я скуп на слова до отчаяния, но в этот раз меня вдруг прорвало. Рассказывал я долго, подводя его мысль к самому главному - к вечности. Он вполуха вяло слушал, морщась и щурясь, курил свою трубку, и время от времени, поглядывал на меня, мол, зачем ты мне все это рассказываешь, и чего, собственно, ты от меня хочешь? Я несколько раз повторял сказанное, как бы не замечая этих повторов, сбивчиво и помогая словам движениями собственных пальцев, как бы убеждал его в достоверности сказанного и, когда он был готов выказать мне свое удивление, это было видно по его ерзанию в кресле, я произнес:
   - ... и мы получили...
   Я поражу его, решил я.
   - ...получили клон.
   Он открыл один глаз и уставился на меня, как Кутузов.
   - Что получили?
   Мы сидели за длинным лабораторным столом, на котором можно было найти все, что угодно: от колб и пробирок до красного кашне и перчаток, плоскогубцы, отвертки, паяльник, гвозди, сверла, шурупы... Это был миниатюрный блошиный рынок, глядя на который отдыхала душа исследователя: все всегда было под рукой.
   И мы вырастили клон, - сказал я еще раз.
   Жора взял карандаш и на чистом беленьком кругляшке фильтровальной бумаги начал рисовать огромную клетку с темным ядром и длинными отростками. По всей видимости это был нейроцит, так как одному из отростков - аксону - места на фильтре оказалось мало.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил он, рисуя аксон теперь на линолеуме стола.
   Я расписал ему еще раз нашу Азу и ее малыша в лучших красках, на которые был способен. Это было творение Рафаэля. Мадонна с младенцем стояли у меня перед глазами, и я был уверен, что они и Жоре понравились.
   - Да, - подтвердил я сказанное, - так все и было.
   Мундштук трубки оставался во рту, Жора открыл другой глаз и выпрямил спину.
   - Ну?
   Я не знал, что можно было добавить к портрету святого семейства. Трубка, стукнув, упала на стол.
   - Не нужно, - сказал я, - удлинять жизнь, нужно жить в вечности.
   "Как это?" - этот вопрос не прозвучал, он был написан на его лице.
   Прошла секунда-другая...
   Жора острием попавшегося под руку карандаша старательно сгребал со стола в чашку Петри дымящиеся кучки табака. Выглядело это смешно, и я улыбнулся. Но дело было не в табаке. Видимо, он и сам давно думал об этом. Он тот же час схватил идею. Собственно, хватать было нечего. Мы не раз обсуждали с ним возможность клонирования, но чтобы вырастить клон! Это казалось невероятным! Он по-прежнему возился с непослушными кучками, глаза его были сощурены, мозг напряженно работал. Он бросил, наконец, на стол карандаш, поерзал по сидению кресла, вдруг замер.
   - Врешь, - мягко и ласково сказал он.
   Его скальп угрожающе дернулся, отъехал к затылку и, казалось, изготовился к прыжку, чтобы наброситься на меня. Жора вперил всю синь своего взгляда в мои глаза.
   Зачем мне тебе врать? - сказал я так, что он не мог не поверить.
   Мне показалось, что он знал все об Азе, и вот это знание подтвердил и я.
   Он на целую минуту превратился в камень. Казалось, и время застыло. Я тоже ничем не нарушал тишины.
   - И ты, сволочь, - наконец процедил он сквозь зубы, - до сих пор об этом молчал, молчал?!.
   Он едва сдержался, чтобы не ударить меня и, чтобы этого не случилось, одним резким движением руки смел дымящийся табак со стола на пол. Он не смотрел мне в глаза, а я довольствовался тем, что меня впервые в жизни обозвали скотиной. Сволочью! Покорно благодарствую, думал я и молчал. Прошло еще несколько тихих минут.
   - Слушай, ты вообще себе можешь представить?..
   Скальп угрожающе выжидал.
   - Да, - сказал я, чтобы не стать его жертвой.
   Жора встал и подошел к окну. Была ночь, в стеклах отражалась голая лампочка, вешалка с висевшими куртками, шкаф, за окнами видны были редкие черные кресты рам желтых окон соседнего дома.
   Никто не нарушал тишины. Затем он произнес просто:
   - Это же революция. Ты это разумеешь?
   Он так и сказал: "Разумеешь?". Я прекрасно все разумел.
   - Бедняга Дарвин... Я не думал, что это так просто...
   Он не договорил, стараясь обрести спокойствие. Ни разу в жизни он не повысил на меня голос. Он и не думал просить прощения, но ему было неловко, я это видел, за свою несдержанность. Такого за ним не водилось, ничто не могло застать его врасплох и вывести из себя. И вот он попался. Я стал первым свидетелем его неожиданной растерянности. Я не знаю, отчего у него проснулось чувство жалости к Дарвину, но он не мог не схватить своим цепким умом всю мощь этой идеи. Ключи к Ее Величеству Вечности - разве это не величественно! Это любого бы поразило. Жора отошел от окна, приблизился ко мне и заглянул в глаза.
   - И ты, засранец, - добродушно улыбаясь, сказал он, - до сих пор молчал.
   Он дружески хлопнул меня по плечу. Это не был упрек, это было примирение с фактом. Я тоже улыбнулся.
   - Мне хотелось тебя удивить.
   - Тебе это удалось. И всего этого ты добился в своей бане?
   Я улыбался.
   - Ты правда вырастил клон - где он теперь?
   Скальп дружелюбно вернулся на место и лениво распластался на своем троне.
   Мне ничего не оставалось, как рассказать Жоре все подробности.
   - И мне интересно, - говорит Лена, - рассказывай.
  
  
  

Глава 28

  
   На третий или четвертый день нашего пребывания на Карадагской биостанции я все-таки не сдержался и рассказал Жоре о клеточках Ленина. Мы, как всегда, вяло болтали, слово за слово...
   - Смешно сказать, но я взял их из крайней плоти, - произнес я и выдавил из себя дурацкий смешок.
   Мы пили пиво и лениво жарились под беспощадным солнцем, сидя на надувных матрасах на огромном камне, прозванным Жорой "Кузьмичом". В воздухе были разлиты тишина и покой и, казалось, что мир вокруг вымер. Жора некоторое время молчал, затем спросил:
   - Сперва была твоя Аза с клоном, теперь Ленин... Ты меня разыгрываешь? Зачем?
   Не знаю почему, но его вопросы доставляли мне удовольствие. Мне было приятно его удивлять.
   - Я тебя не разыгрываю, - сказал я, - это чистая правда.
   - Иди к черту! - сказал он и повернулся ко мне лицом.
   Я смотрел на него и улыбался. Но глаза выдавали меня: ничего смешного в моем рассказе не было.
   - Ну, валяй, черт с тобой, рассказывай, - сказал он и лег на спину.
   Я рассказывал еще минут пять или десять. Я мог бы об этом рассказывать сутками.
   - Ты не пробовал писать фантастические романы? - спросил он, когда я закончил.
   Ты же "Фору" читал. Мой рассказ...
   А как ты назвал свой роман про Азу?
   Он так и не поверил тому, что я ему рассказал.
   - Если ты на мне проверяешь ("На мне проверяешь" - это было еще одно его чудесное высказывание) сюжет, то скажу тебе так: не очень. Ты же знаешь, что я люблю Шекли и Саймака, мне нравится Бредбери и не очень Беляев, а Уэллса я терпеть не могу, ни Уэллса, ни твой "Пикник на обочине".
   Это была полуправда. И Азимов, и Шекли, и Саймак, и Бредбери были его любимчиками. И, конечно, Гарри Гаррисон и Стругацкие. К "Человеку-невидимке" и "Войне миров" он, правда, был равнодушен, если не откровенно холоден. Ему не нравились и "Дневники Ионна Тихого", но "Солярис" Жора нахваливал. Особенно он носился с "Формулой Лимфатера". Там был Бог в виде барабана с самописцами, и эта идея про Бога его веселила. А охоту на курдля изнутри он просто обожал!
   - Жора, - сказал я и ткнул указательным пальцем в его розовую безволосую грудь, - все, что я сейчас говорил - чистая правда.
   Он даже не шевельнулся.
   - Да знаю я, знаю, - лениво буркнул он, отмахиваясь от моей руки, как от змеиного жала, - знаю, - сказал он еще раз.
   Моя "чистая правда" даже не взволновала его.
   - Сколько ты заплатил Эрику? - неожиданно спросил он.
   Я знал, что это интересовало его меньше всего.
   Он тебе передал привет.
   Жора вытянул шею и повернул голову, стараясь заглянуть мне в глаза.
   - Сколько?
   Я по глазам видел, что мысли его были заняты не какими-то жалкими рублями, не "Доктором Живаго", не "Осенью патриарха" и даже не "Одним днем Ивана Денисовича", нет. Он думал о живом Ленине. И его мысли о живом Ленине доставляли мне, я этому удивился, доставляли мне немалую радость.
   Он ничего не взял.
   - Я, - только и вырвалось у него, - я-я-я...
   Он не произнес больше ни звука. Затем отпил из бутылки и произнес:
   - Он надул тебя, мальчик мой.
   Ему просто нечего было сказать. Потом я назвал, просто перечислил по пальцам, такие подробности, что ему делать вид, будто он мне не верит, уже не было никакого смысла. Это было бы просто смешно. Ленинская булавка и генератор биополя, наконец, убедили его. И все же он не сдержался:
   - Ты шутишь, ты, скотина, меня разыгрываешь.
   Я посмотрел ему в глаза и снова в ответ ничего не сказал. Он выбрал из меня все слова, просто выхолостил меня. Оставалось молчать.
   Жора аккуратно поставил бутылку на камень, встал и подошел к краю камня. Розовокожий (его белая кожа никогда не загорала на солнце, а бралась лишь легким пурпуром) с облупившимися плечами и облезлой спиной, он был похож на ангела в нежно-воздушных пеленах только что спустившегося с небес. Не было только крыльев, но это не нарушало впечатления божественности. Совсем рядом над его головой парила чайка, и Жора некоторое время любовался ее полетом, затем вдруг взмахнул руками, точно пытаясь взлететь, и прыгнул в воду. Я слышал, как он булькнул в воду, до меня долетело несколько обжигающе-холодных брызг, затем все стихло, а вскоре Жорина голова появилась на стеклянной глади воды метрах в десяти от камня. Несмотря на июньскую жару вода в то лето была ледяной, дух захватывало, но Жора, толстокожий, этого не замечал. Он плыл сильными гребками к середине моря в направлении Турции, и мне казалось, что больше я его не увижу. Я лежал на матраце и, оперевшись на локти, напряженно всматривался в даль. Там была лишь неподвижная темная точка, то появляющаяся, то исчезающая на едва волнующемся тяжелом стекле, и мне становилось жутко, когда я терял эту черную дыню из вида. Прошел час или два. Это были бесконечно долгие мучительные десять или двадцать минут, которые показались мне часами. Потом он приплыл, медленно вышел из воды и улегся на берегу на голую гальку лицом вниз, ангел, со слипшимися волосами и неуклюже вывернутыми руками. Ни шелковой опушки, ни крылышек теперь не было, и даже мое воображение не могло их дорисовать. Я бросил ему его матрац, но Жора даже не шевельнулся. Я снова плюхнулся на матрац, успокоился и задремал. Ничего необычного, как я рассудил, в таком поведении Жоры я не нашел. Его поступки нередко отличались оригинальностью, и за время нашего сотрудничества (я бы назвал это дружбой) я привык видеть в Жоре то врача скорой помощи, то отчаянного спортсмена, то отъявленного Дон Жуана, а то и эдакого Джеймса Бонда с непременным пистолетом в руке. В нем легко уживались артист и ученый, знахарь и дотошный математик, писарь, плотник, портной и поэт. Он умел делать все, что дано природой мужчине, и многое из этого делал беспримерно умело и хорошо. Правда, я не слышал ни разу, чтобы он пел (у него не было слуха), и никогда не видел его за рулем автомобиля. Он не ездил даже на велосипеде. Но какие он творил шашлыки! И мог пить, не пьянея... Сейчас он лежал ничком, и я знал, что к нему лучше не лезть ни с расспросами, ни с советами. Он просто спал. Я тоже дремал, но наш разговор о Ленине остался незаконченным, и я лениво перебирал возможные пути его продолжения. Спустя полчаса он меня разбудил:
   - Хватит дрыхнуть, едем...
   Мы долго ехали в аэропорт на такси, зато к вечеру уже прилетели в Москву. Меня еще раз поразила способность Жоры без особых усилий решать, казалось, на первый взгляд, неразрешимые задачи. Билеты на московский рейс он добыл за считанные минуты. Пока мы летели в Москву, Жора, развалясь в кресле как на приеме у гинеколога, казалось, спал, и впечатление было такое, что никакие потрясения не могут вырвать его из цепких объятий Морфея. Но я знал, что это не так. С того момента, когда он впервые услышал от меня, что нам с Василием удалось оживить ленинские клеточки кожи, Жора повел себя несколько странно. Но ни его реакция на мои россказни, ни даже его резкое "сволочь" или "скотина" в мой адрес в тот день не удивили меня. Теперь же он меня поразил: я впервые видел его не то, что встревоженным, нет - несколько отрешенным и чем-то озабоченным. Что привело его в такое состояние? Ко всему равнодушный и почти бесшабашный, он как-то замкнулся в себе, и на мои вопросы отвечал невпопад. Он улыбался, когда мне совсем не было смешно. В чем дело? Я украл у него тайную мечту? Но я никогда не претендовал на первооткрывательство. Мы стали пионерами совершенно случайно и обвинять нас в этом нельзя, как нельзя обвинять воду, которой утолена жажда. Так случилось и все. Жора с полным правом может тоже называть себя пионером. И я всегда готов разделить с ним все охи и ахи, которыми, я знал, будет сопровождаться наше открытие. Да, открытие! Я не мог себе представить другой формулировки, ведь мы и в самом деле открыли глаза человечеству на новые возможности человека, как на дар не только Бога, но и самого человека. Человек с помощью нашего открытия теперь сможет подарить себя себе самому. Неуклюже, смешно и наивно звучат эти слова, но они очень точны - в руках человека появился дар Божий, и перед ним, человеком, теперь есть океан возможностей по изучению собственной природы...
  
  
  

Глава 29

  
   Что же меня в нем поразило? Я думал и думал над этим.
   Так вот, Жора - по сути self-made man (Человек, сделавший самого себя, англ.), никогда не претендовал на роль первооткрывателя. Он всегда, насколько я помнил и знал, был совершенно безразличен к величию и славе. Ему было чужды попытки удовлетворения шумных честолюбивых страстей. Определенно. Насколько я помню. Возможно, все это только мои домыслы и догадки, и дело вовсе не в первооткрывательстве. Тогда в чем же?
   Позднее, став поуверенней в том, что наши клоны способны завоевать и перевернуть мир, Жора не будет отказывать себе в удовольствии стать одним из претендентов на получение Нобелевской премии. И вскоре, получив ее, он будет стоять даже в черном фраке с темно-вишневым галстуком-бабочкой на фоне белоснежного воротника-стоечки, гладко бритый, с коротким ежиком на голове и своей ослепительно-добродушной улыбкой на лице рядом с королевой Швеции, которая доверительно будет трепать его по щеке своей славной королевской ладошкой. Он будет задорно рассказывать ей о своих биодатчиках, способных обнаруживать субмарины врага в толще вод Атлантики и весело уверять в литературных преимуществах Лагерквиста над Стридбергом, которого легко перепутает со Сведенборгом и припишет ему заслуги то ли Спилберга, то ли Скандербега, и не подозревая о том, что Стрикленд - это всего лишь чей-то вымышленный герой. Ученому нельзя ставить это в вину.
   Он и в дальнейшем часто будет допускать в разговорах неточности и даже нарочитое невежество, чтобы доказать свою рассеянность, которая, он в этом абсолютно уверен, только споспешествует организации одной главной кардинальной мысли, не позволяющей ему, ученому, уснуть. Победителя, а вскоре мир его таковым безусловно признает, такие милые оплошности только украшают. Газеты и ТV будут представлять его именно таким - рассеянным и чудаковатым ученым, влюбленным только в свои клеточки и совершенно случайно наткнувшимся на открытие каких-то там уникальных свойств триплетов или кодонов, из которых каждый недурак, смеясь, может раскладывать пасьянс, изменяя тем самым судьбу не только того, кому они принадлежат, но и мировой истории. Эта роль ученого шута ему будет нравиться, и под маской этой роли он будет щедро дарить себя газетчикам и телеведущим, мужчинам и женщинам. Хотя в будущем это будет стоить человечеству пластической операции, которая изменит до неузнаваемости не только его, человечества, лик, но и его душу и, возможно, дух. И пока миру нужны герои, способные тешить и удивлять его, он будет за ними гоняться и производить их, как производят гвозди или цыплят. Ведь лоно вечности всегда будет занимать умы человечества.
   Я здесь сказал "ученого-шута", но Жора и не думал шутить...
   В тот же вечер меня словно кипятком обдало, и вот что тогда меня поразило: он впервые вдруг очень ясно произнес свое "Я". "Я!". И ничего больше не существовало. Хотя произнесено это "Я" было почти шепотом и невзначай. Наше "мы", показалось мне, пошатнулось. Я старался прогнать эту мысль, но она, как назойливый комар, жужжала у моего виска.
   - Покажи, - сказал Жора, - как только мы вошли в лабораторию.
   Я открыл дверцу термостата.
   - Вот.
   Стройные ряды флакончиков из-под пенициллина, наполовину наполненные розовой питательной средой, где живут и прекрасно здравствуют клетки тех, у кого мне их под разными предлогами и с помощью всяких уловок удалось раздобыть, были выстроены в беленьких блестящих эмалированных лотках. Они были похожи на римские фаланги воинов, готовых по приказу Цезаря ринуться в бой за взятие какой-нибудь неприятельской крепости. Они были готовы ринуться в жизнь. Они жаждали славы, хлеба и зрелищ. И возможно крови. Они поразили Жору. У него были такие глаза, как в тот день, когда он впервые увидел нашего Гуинплена.
   - Гуинплена?
   - Ну да, тот первый наш клон, который Аза нам выносила еще там...
   - Да, да, помню-помню... Интересно! Этот ваш Гуинплен вас разыскал? Где он теперь?
   - Он нашел нас... да... Это новый роман... Так вот у Жоры, когда он увидел эти флакончики, были глаза бедуина, впервые увидевшего Ниагарский водопад - столько воды!.. Просто выпадающие из орбит! Только синие. Синие-синие! Суперультрамариновые!..
   - Модильяни, - уточняет Лена, - это Модильяни рисовал глаза запоминающейся бирюзой. А Матисс смешивал краски в такие полутона, которые не всякий мог повторить.
   - Как розы у Гогена, которые он так и не успел написать.
   - Гоген никогда не рисовал синих роз, - говорит Лена.
   - Я же сказал: не успел...
   Жора тут же ткнул пальцем в первый попавшийся флакон:
   - Это - я?
   - Нет, - сказал я, - это Вит.
   - А это - я? А где ты? А кто это? А это?...
   Он поочередно тыкал своим толстым с обкусанным ногтем указательным пальцем в каждый флакон и даже не смотрел в мою сторону. Я чувствовал себя провинившимся учеником и молчал как сломанный карандаш. Когда у него кончились вопросы, он закрыл дверцу термостата, взял меня двумя пальцами за локоть и, открыто заглянув мне в глаза, произнес:
   - Я всегда знал, что ты вкрадчивый отшельник, затаенный монах, этакий копуха, способный в куче говна отыскать крохотную золотую крупицу истины, но всегда был уверен, что тот самый драгоценный навозный гран, за которым гоняются тысячи умников от науки, тебе никогда не поднять.
   Он замолчал, по-прежнему выжидающе глядя на меня, выжигая мне глаза своей небесной cинью. Я пожал плечами, мол, мне нечего тебе ответить.
   - Жизнь, - он продолжал философствовать после небольшой паузы, - это нечто непостижимое. Птичка, которую никому еще не удавалось ухватить за ее павлиний цветастый хвост. Тебе удалось уцепиться за него обеими руками.
   - Нам, - попытался уточнить я.
   Он пропустил мою поправку мимо ушей и продолжал смотреть на меня стеклянной синевой, взглядом, которым можно было бы проколоть китайскую стену или заморозить мамонта. Я не знал, зачем ему для определения жизни понадобился пышный павлиний хвост, но он явно был недоволен случившимся, и это недовольство рвалось из него, как густой белый пар из пузатого чайника. Он не упрекал меня, нет. За что, собственно? Я терялся в догадках. Может быть, зависть? Я никогда не замечал за ним этого. Он, я знал, завидовал только птицам, и никогда кому бы то ни было из людей. Он жалел человека, кем бы тот ни был - карликом или банкиром, Шварценеггером или Майклом Джексоном.
   - Нам, - повторил я, пытаясь еще раз растопить лед его недовольства.
   Жора усмехнулся и разочарованно отвел взгляд в сторону.
   - Ты ничего не понял, - сказал он.
   Но теперь я прекрасно понимал, что его гложет: первый - это всегда только один. Двое не могут быть первыми, Боливару, как известно, не свезти двоих. Кто-то из двоих первых всегда второй, и вторым среди нас он признал себя. Это не было сказано прямым текстом - отсюда философский тон его речи - но этим признанием было пропитано все его существо. И это, конечно, задело его за живое. Он никогда не был вторым, он был королем, и его окружение прекрасно играло роль этого короля. Я всегда был его окружением. Он всегда был первым!
   Он до боли сдавил мою руку, не мигая и долго глядя мне в глаза и как бы говоря: "Ты же знаешь, я - сильный!". И мне ничего не оставалось, как только признать: я всегда буду его окружением.
   - Скажи честно, - сказал он, отпустив мою руку, - вы и вправду уже кого-то клонировали?
   И я вдруг стал сомневаться: может быть не было никакой Азы, никакого Гуинплена? Может быть...
   - Трудно быть честным? - спросил Жора. - Я тебя понимаю.
   - Но я же... Но мы...
   - Молчи!..
   Радужные перспективы, которые рисовало Жорино воображение, не могли не отразиться на его поведении. Конечно же, он был вне себя от радости. Или от гнева! Он старался взять себя в руки, но ему это плохо удавалось. Мне было непривычно и грустно видеть его таким озабоченным, а промахи, которые он время от времени себе позволял, удивляли меня и повергали в уныние. Да ты, дружок, нервничаешь! Отчего? Вслух я этих вопросов не произнес, и, признаюсь, был сам посрамлен тем, что только так подумал. Мне было жаль Жору? Нет. Конечно, нет. Я просто испытывал чувство стыда и какой-то неясной и тупой вины перед ним. Но за что, собственно?
   Эти клетки были подобны досье на каждого их представителя. В них в живой микроскопической форме была собрана информация о прошлом, настоящем и будущем каждого, кто попал в наши сети. Гестапо? КГБ? Вот о чем, вероятно, подумал Жора, когда спросил:
   - Ты на каждого завел папочку?
   Я улыбнулся и пожал плечами:
   - Зачем? Это скучно.
   - Это не скучно, это...
   Он не продолжил мысль.
   А я представил себе, как Жора представлял себе мои усилия и уловки по добыванию его собственных клеток или Ирузяна, или Аленкова, того же Васи Сарбаша. Да, как? Очень просто! У кого-то с пиджака незаметно снял выпавший волос, с кем-то поздоровался за руку с кусочком скотча или лейкопластыря, прикрепленном к собственной ладони (Извини, пожалуйста!), незаметно взял из пепельницы окурок чьей-то сигареты... Да мало ли как! Как будто все дело в этом. Дело в другом. Эти досье и в самом деле могут быть вскрыты и использованы по моему усмотрению. Это Жора прекрасно понимал. Шантаж! Я совершенно случайно пришел к этой мысли, и тут же постарался от нее избавиться, но это было не так-то просто. Я подумал о том, что и Жора мог так подумать, и снова молча извинился перед ним.
   - Так где же все-таки я?
   Я ткнул в первого воина второй фаланги.
   - Ты уверен?
   Я не был уверен.
   - Но нас же легко перепутать. Стоит только переставить лотки...
   Я объяснил, сказав, что это исключено. Его, мол, Жору, перепутать ни с кем невозможно. Я понимаю всю ответственность перед всеми и каждым и принял жесткие меры, чтобы этого не произошло.
   - А эти, кто они? - Жора кивнул на своих соседей по фаланге.
   Я ответил и Жора был разочарован своим соседством.
   - Я бы в жизни с Аленковым никогда не ужился.
   - Живи, где хочешь - хоть на вершине пирамиды, хоть в яме. Выбери себе логово сам.
   Жора усмехнулся.
   - Твоя щедрость восхитительна, но она, знаешь, покоится на цепях с тысячью капканов. Ну да ладно. А все эти, - он обвел взглядом остальные лотки, - кто они? Господи, да их же тут тьма тьмущая. Когда ты успел их надергать?
   Мы теперь сидели в креслах, я горделиво и с известной долей фантазии рассказывал об обитателях нашего клеточного мира, живущего в камере термостата, как в тюрьме. Я ведал историю за историей и снова переживал смешные и казусные подробности отдельных случаев добывания материала. Жора сперва внимательно слушал, кивая головой, иногда просто хохотал, когда речь заходила о курьезных моментах.
   - И ты... и ты для этого пригласил ее в оперу.
   - Ну да!
   - Как же ты, бедняга, все это пережил, ты же арий терпеть не можешь?
   - Теперь я от них без ума...
   Мы сидели и задорно смеялись.
   Нужно заметить, что не все было так легко и просто, как я пытался демонстрировать Жоре свои достижения. Скажем, клетки Аленкова мне удалось оживить только с третьей попытки. Они не хотели жить и долго бастовали, пока я не добавил в питательную среду нанасомки с генами интриганства. А с клетками Магомаева мне пришлось повозиться недели две. Оказалось, они без вытяжки из азербайджанской крови отказывались делиться. Ну и другие истории...
   - А Пугачева, представь себе, согласилась с первой попытки...
   - Согласилась на что?
   - Быть всегда молодой!
   - Господи, - сказал Жора, - она-то зачем нам?
   Наконец-то он произнес это долгожданное "нам"! Я знал, что не сегодня так завтра мы снова будем вместе. Так и случилось.
   - Значит, здесь и Брежнев, и Ленин, и Сталин, и, похоже, вся Кремлевская стена? - спросил он.
   - Еще не вся, - сказал я, - но уже многие...
   - А есть фараоны? Тутанхамон, Рамзес, Нефертити?..
   - Пока нет, - признался я
   - Все равно. Тебя пора убивать, - сказал он и расхохотался.
   У него оказался пророческий дар, но я даже не подозревал этого. Я всегда это знал. Но в тот вечер принял его высказывание за неудачную шутку и тоже расхохотался. Жора еще ни разу не задавал мне подряд такое множество вопросов.
   - Хочешь умереть молодым?..
   У меня и в мыслях не было умирать.
   - Все будет так плохо? - спросил я.
   Жора только хмыкнул.
   - Не уверен, что с этим можно жить долго. Хотя, ты же знаешь, "От смерти уйти нетрудно...", - процитировал он Сократа.
   - Знаю-знаю...
   Мне казалось, что он, как Нострадамус, заглядывая в будущее, провозглашает свои катрены. Мы сидели уже часов пять подряд, у меня раскалывалась голова, хотелось чего-то выпить и съесть.
   - А где ты?
   Это был последний вопрос. Жора еще раз пристально уставился на меня.
   Моих клеток в термостате не было, хотя я, секунду помешкав, и указал на какой-то флакон. Жора тотчас заметил мою растерянность. Вдруг все резко изменилось: он встал и, ни слова не сказав на прощанье, не подав мне руки и даже не посмотрев в мою сторону, ушел в ночь. Говорят, так поступают только англичане, но Жора ничем не напоминал скупого холодного альбионца, он был до мозга костей славянин и крепко держался родной крови. Было за полночь. Мы напились так, что с трудом могли "вязать лыко". Мне отказывали ноги, а Жора уморил меня дурацкими шутками, которым сам и подхихикивал. Мне показалось, что в нем что-то надломилось.
   - Жор, - сказал я, - понимаешь...
   Он вдруг мгновенно протрезвел и произнес, глядя мне прямо в глаза:
   - Запомни, - сказал он, - я - сильный.
   Он улыбнулся и добавил:
   - Потому что у меня гуще удельная иннервация не только мышечной массы, но и воли к победе.
   Разве я мог этому возразить? Иннервация его воли была восхитительна!
   Мы могли бы, как это часто бывало, переночевать и в лаборатории, но он, как это часто случалось, предпочел абсолютное одиночество, уйдя, как я уже сказал, не сказав ни слова. Он даже не стал есть свой любимый гоголь-моголь.
   - Ясное дело, - говорит Лена. - А что же ваш Гуинплен, Где он сейчас?
   - И назавтра я не мог его вызвонить.
   - Ясное дело... А ваш этот?..
   - Аза отравилась...
   Вечером я нашел Юлию.
   - Жора не появлялся? - спросил я.
   Она только пожала плечами.

Глава 15

  
   Иногда нам казалось, что мы прижимали Жору к стене: покажи нам своего Бога! Дай нам возможность к Нему прикоснуться, ощутить собственной кожей...
   Жору такие наши желания приводили в восторг.
   - Вы хотите Его потрогать?
   У каждого из нас были, конечно, свои представления о Боге, свои убеждения. Мы ждали Жориных откровений на этот счет.
   - По-твоему, идея Бога?...
   - Из всех известных идей, - сказал он, - идея Бога - самая сильная и красивая. Определенно! Придумка, достойная Homo sapiens. Идея Бога неисчерпаема. И это понятно: в этом мире, где каждый живет в своей скорлупе, где по сути человек человеку волк, как только ему угрожает опасность, он ищет защиты у окружающих и, не найдя, обращается к Богу. Он и придумал Его только затем, чтобы прятаться за Его спину! Не было бы человека, не было бы и Бога. Только его сознание способно на такую выдумку. Ни паук, ни слон, ни черепаха не способны...
   - Ты так думаешь?
   - И пока человек бессилен перед стихией, он всегда будет искать защиты у Бога. Тем более, что Бог в иных случаях и выручает. Поэтому идея Бога неистребима. Ему, этому беспомощному и бессильному перед лицом стихии человечишку, помогает и вера. Он верит. Верит с тех самых пор, когда впервые, затиснутый обстоятельствами в угол (загнанный стаей волков!), взмолившись, взглянул на небо и Небо, услышав этот жалобный зов, неожиданно пришло на помощь. Так мы спасаем муравья, несущегося на соломинке в дождевом потоке, а ему кажется, что спасает его Бог. Спасибо тебе, Господи!.. И слава... И слава тебе, Господи, Он помог, спас! И человек тот же час ухватился за идею и назвал спасителя Богом. Поэтому идея Бога неисчерпаема, неистощима и непоколебима.
   - Значит Бог - это?..
   - Я и говорю, - сказал Жора, - Бог - это удачная и прекрасная придумка испуганного и ищущего защиты и утешения сознания, и поскольку сознание принадлежит лишь человеку, то и Бог принадлежит только ему. У льва, крокодила, грифа и гада нет сознания человека, поэтому они без оглядки на нашего Бога и без зазрения совести жрут свои жертвы с огромным наслаждением, и эти их жертвы, настигнутые, а значит не сумевшие избежать такой участи, не молят о пощаде никакого Бога, а безропотно отдаются на волю победителя. Как и язычники, не знавшие Бога, скажем, рабы или гладиаторы, сознание которых не отличалось от сознания курицы. Богословы твердят, что Бог создал человека, я же думаю, что все было наоборот.
   Мне тоже была интересна эта Жорина модель Бога. Куда же он ведет?
   - Дарвиновская борьба за существование, - продолжал Жора, - не приемлет никакого нашего Бога. Там есть лишь инстинкт: догнал - съел, убежал - спасся...
   - Выходит, что...
   - Выходит, что человеческий Бог - это инстинкт самосохранения человека. И в случае всяких там разных жизненных неурядиц или угроз, человек, упав на колени (таков ритуал!) тянет свои беспомощные ручонки к Нему: спаси и помилуй! И Он, протянув руку помощи, спасает... Или не спасает. Выбор за Ним. И вот что важно: человек этот выбор оправдывает: как Бог положит!...
   - Ты думаешь, что твой Бог так прост, что...
   - Думать - нелегкий труд, - сказал Жора. - Идея Бога проста и понятна. Только человек знает Бога таким, каким создало Его его воображение. Клоп, карась, канарейка, крот, кит человеческого Бога не знают и живут по своим дарвиновским законам. Человек придумал своего Бога прежде всего из лени. Но и как отдушину в суете сует. С тех пор, когда мир почуял возможность слияния всех религиозных исканий в единый порыв страстного богоискательства, человек, вдруг учуявший Бога, уже не отпускал Его от себя. Тоска о Боге не удовлетворена до сих пор. Он нам нужен не только как немой, никогда не перечащий собеседник, но и как защитник и спаситель, нередко (в пределах постулатов теории вероятности) спешащий на выручку. А для мысли, одухотворенной мистическим чутьем, искание Бога является жизненной потребностью единения с некой неведомой сущностью, частица которой чуется в каждом из нас.
   Жора окинул нас внимательным взглядом, словно спрашивая: все ли согласны?
   - Прекрасный спич, - воскликнула Ната, - я никогда не слышала такого частого повторения слов: почуял, учуявших, чутьем, чуется... Браво, Чуич!..
   Жора улыбнулся.
   - Чуять - мой дар, - сказал он.
   Виту все это не совсем нравилось, и он решился разрушить торжество Жориного чутья.
   - Бог и на самом деле, - возмущенно произнес он, - сле-епоне-емоглу-уууу-хой.
   Я не помню, чтобы Вит та-а-а-а-к заикался! Никто Вита не поддержал.
   - Весь институт Бога, - продолжал Жора, - служит для человека оправданием его поступков. Но!..
   - Но?!.
   Жора посмотрел на меня, на Варю, мол, верно я говорю? Мы не проронили ни слова. И даже глазом не повели - говори-говори...
   - Но у человека, обладающего сознанием и известным воображением, есть представление об идеале, о совершенстве, воображаемом Боге. Иисус! Иисус - вот воплощенный Бог! Вот идеал, к которому должен стремиться думающий человек. Если он - не волк, не гриф, не гад, не червь... Если он - не овощ. И весь институт Бога, собственно церковь - работает на человека, верующего в возможность своего совершенствования.
   Жора на секунду умолк и добавил:
   - И не имеет никакого значения, был исторический Иисус или не был. Человек думающий и, значит, человек сознательный и воображающий, такой человек всегда будет тянуться к совершенству, находя в нем все наипрекраснейшее. И только курица со своими мозгами и безмозглый овощ мечтают попасть в суп.
   Тишину нарушило пугающее покашливание Джулии.
   - За Бога, экхе-экхе, очень легко спрятаться...
   - Но труднее всего выполнять Его требования, подчиняться Ему.
   - Значит, - заключил Стив, - институт Бога предполагает такую власть над человеком, что...
   - Да, и вот еще что, - перебил его Жора, - власть Бога, зерна которой вскормлены, вызрели и взошли на вере во сто тысяч крат надежнее и сильнее власти света, основанной на насилии, симпатиях или подкупах. Вера несокрушима, как гранит. Вера - это инстинкт человека. Это как крик улетающего на юг журавля, его тихое, но и уверенное курлыкание. И если на ней, на этой вере зиждется здание Института Бога, то и человек крепче стоит на ногах. И он, сильный и смелый, и уверенный в себе и в своем Боге, просто плюет на эту светскую власть, как правило, проституирующую на симпатиях и доверии. И если Иисус Христос это Бог, воплощенный в Человеке, и представляет Собой всю феноменологию совершенства, то есть манифестацию всех наилучших ценностей, которыми должен обладать Homo prefectus и проявляющихся в Его поступках, в учении, в Его Духе и даже в Теле, то что же является краеугольным камнем, стержнем или ядром этой феноменологии, что?..
   - Интересно...
   Жора улыбнулся.
   - Ответ один, - сказал он, - Его геном! Его гены, определенная последовательность нуклеотидов в каждом ядре каждой клеточки Его Существа. Другого - не дано. Эта-то последовательность и делает Его Совершенным. У каждого из живущих на этой земле есть, была и будет чисто "человеческая" такая последовательность, но никто из землян никогда не обладал такой, как у Него. Гены человека определяют и пол, и цвет глаз, цвет кожи и цвет волос... Они определяют бесконечное множество признаков, перечисление которых могло бы втиснуться не в один том специальной литературы. Но только у Иисуса имеется то, что отличает Его от нас - Ген Совершенства! Если бы нам удалось в чистом виде добыть этот Ген, впрыснуть каждому из живущих, так сказать, "раскрутить" этот Ген, мир людей бы...
   - Это потрясающая идея!
   Жора хмыкнул.
   - Ничего необычного.
   Так вот откуда у нас эта тяга к генам Христа!
   Но не все разделяли наше желание препарировать Его геном.
   - Одумайтесь, - обреченно проговорила Надя, - вы все тронутые...
   Она старалась избегать рассуждений об Иисусе, произносить Его имя всуе. Разговоры же о Его генах вызывали у нее страх: как можно даже так думать! Но Жора думал именно так.
   - Сегодня, - сказал он, - мир готов эту идею воплотить в жизнь. Поэтому краеугольным камнем в фундаменте нашей Пирамиды и является ген, который служит не только материальной основой веры каждого в ней живущего, но и материальной основой совершенства.
   - Ген на службе у веры? Надо же такое придумать!
   - Хватит вам! - прошептала Надя, крестясь.
   Юля молчала. У нее блестели глаза!..
   - А я вот, - неожиданно заявила Кристина, - первый раз купила лотерейный билет. Может, мне повезет и Бог подарит мне...
   Жора посмотрел на нее очень серьезно.
   - Если проведешь ночь со мной, - сказал он, - тебе повезет больше.
   Теперь улыбались все.
   - Ладно, сдаюсь, - примирительно сказал Жора, улыбнувшись Наде, но (я это видел) и не думая сдаваться. Когда все разошлись, я взял его за руку:
   - Надеюсь, все, о чем ты тут нам рассказывал, не более, чем плод твоей славной фантазии?
   Жора улыбнулся:
   - Это не выдумка, милый мой, - сказал он, - это аксиома, не требующая доказательств, если хочешь - истина мироздания жизни, ее краеугольный камень. Пойми: совершенство может вырасти только из гена... Пулю из дерьма не слепишь.
   А вечером Жора сказал мне:
   - Неужели не ясно, что Бог сидит у нас в голове. Ведь наши парни из Миссурийского университета практически достоверно сказали: местом, где обитает Бог, является... мозг человека. Причем не имеет значения, к какой именно религии принадлежит тот или иной индивидуум: физиологические процессы для всех одинаковы.
   - Да, но...
   - А показателем общения с Богом является трансцендентальное состояние. Ты же это знаешь лучше меня. Во время молитвы или медитации человек перестает ощущать себя как конкретную личность и становится частью Единого Целого. Именно в этом состоянии творятся чудеса и делаются пророчества. И единственным способом вхождения в это состояние является понижение активности правого полушария головного мозга. Именно таким методом пользуются наиболее продвинутые адепты всех без исключения мировых религий и культов. Интересно, что все различие между религиями заключается в ритуалах, то есть способах введения себя в транс и соединения со своей божественной сутью. Молитвы, медитации, использование психотропных веществ или особые танцы - все эти действия направлены на одно и то же - увидеть Бога собственными глазами, прикоснуться к Нему, слушать Его...
   - Да, но...
   - И не надо ничего выдумывать... Ты сегодня молился?
   - Да.
   - Вот видишь! Ну, а если ты совсем туп и не веришь ни в Бога, ни в черта, то посмотри на раскраску крыльев бабочек, или на зерно, или на...
   Он умолк, сощурив глаза и думая о чем-то своем, затем:
   - Подумай над экзистенцией и трансцедентальностью этой раскраски или как из вишневой косточки вырастает вишневое дерево, или как творится музыка или стих... Пойми - вся нуменология творчества...
   - Что-что? - не расслышал я.
   - Нуменология, - разъяснил он, - это то, что никто не видит, а знает только Бог! Разве это не Его работа, не Божий промысел? Так что... Ведь для того, чтобы поверить в Бога самому заскорузлому атеисту, нужно всего лишь оторвать глаза от земли, в которую он врос по самые... по самый пояс, не так ли?
   Жора стал привычно ладошкой хлопать себя по карманам в поисках спичек.
   - И вот еще что, - сказал он, раскурив, наконец, свою трубку, - не было бы Иуды с его поцелуем, не было бы и никакого христианства...
   Я только смотрел на Жору. Он улыбнулся:
   - Подумай над этим на досуге. И пропой Иуде хвалу. Исповедуй Небо, но живи на земле.
   - Это новый взгляд, - соглашается Лена.
  
  
   Глава 16
  
  
   Вдруг Аня предложила:
   - Тебя познакомить с принцем Монако?
   - Зачем?
   - Расскажешь ему о своей Пирамиде. Ему понравится. Он любит такие прожекты - сделать свое княжество самым-самым...
   - Думаешь он осилит мою Пирамиду?
   - Он неплохой теннисист.
   - Ему вряд ли удастся меня обыграть.
   - Альберт - большая умница, он поймет.
   Это была хорошая мысль: превратить в Пирамиду Монако. Аня сказала об этом вскользь и как бы шутя, но эта была, на мой взгляд, прекрасная мысль. Я понимал, просто ясно себе представлял, что каждую страну, находящуюся на том или ином уровне развития, независимо от ее социального устройства, вероисповедания, способа правления и т.п., каждую такую страну можно превратить в Пирамиду совершенства. Любую, какую ни назови - Лихтенштейн или Америку, Конго или Мозамбик. На худой конец ту же Японию, ту же Исландию, Шри-Ланку или даже Гаити. Не только страну - континент, часть света и весь этот грешный мир. Ведь избавить мир от греха очень просто, поскольку грешен каждый житель этого мира. И сегодня не составляет никакого труда показать ему, кто бы он ни был - президент ли, бомж или крестьянин-китаец, показать ему реальный путь к совершенству. Для этого все готово! Наука накопила уже столько знаний и технологий, что достичь совершенства не составляет труда. Нужно только все эти знания и технологии выстроить в той последовательности и в том порядке, которые сделают человечество совершенным. Вот это и будет наша Пирамида! Для каждого человека земли можно создать алгоритм его преображения, в основу которого положить абсолютную реализацию его генофонда наряду с блестящим образованием и воспитанием, и заставить (опять диктатура!), нет, - убедить его жить в этом алгоритме (сделать его модным и выгодным), и тем самым изменить всеобщее сознание, что и будет означать изменить историю. Вот для этого и нужен его величество квант. Всеобщая квантификация, повсеместный тотальный аудит. Квант надо бросить на весы истории. И пригласить в весовщики Бога. Только Его. Человеку нельзя доверять решение этой проблемы, ведь он мелок, жалок, смешон и не исполнен нищеты духа. В этом беда. И падет эпоха, канет в Лету эра греха! Монако может стать первой ласточкой... Здесь все готово к полету: люди богаты и сыты, в них нет злобы, и живут они, кажется, уже в раю. Вот это "кажется" и требуется искоренить, выбросить на помойку. Чтобы рай засиял по-настоящему, въявь, без всяких там оговорок и двусмысленностей. Чем не задачка для интеллекта! Пищи для ума здесь предостаточно. Утопия? Возможно! Но и реальный путь к сверхобществу. Практика без теории мертва! Разработать проект квантификации каждого поступка, каждого движения мозга... Квантификация каждого генотипа каждого жителя каждой отдельно взятой страны. Ленин ведь гениально все это продумал, но у него не было под рукой ни пасьянса из нуклеотидов ДНК, ни компьютера, не было современных достижений науки и техники, чтобы сначала смоделировать новый мир, а потом строить его по чертежам коммунизма. Высосанные из пальца экономические модели, все эти базисы и надстройки, все эти планы ГОЭЛРО, НЭП'ы и пятилетки за три года - чушь собачья! В основе всего должен лежать прочный фундамент, состоящий из генов и осознанное понимание количества счастья для каждого человека. Вот скелет, на который нужно нанизывать живое мясо жизни. И мне наплевать, как называть это строительство - социализм, коммунизм, анархизм или монархизм. Эти измы не имеют никакого значения, значение имеет только квант. И, конечно, клон, как модель сверхчеловека. Я повторяю: все сейчас готово для этого. И совершенно неважно хотят ли этого низы и могут ли верхи. Важно одно - построить идеальную Пирамиду как модель, и показать преимущество этой модели перед всеми остальными. Тогда вся эти гонки вооружений, все эти предвыборные баталии, все программы и проекты, впопыхах и захлебываясь зовущие людей в земной рай покажутся детским лепетом. И тогда станет ясно, что они построены на песке, курам на смех! У людей откроются глаза и они, наконец-то! увидят свет в конце туннеля и почувствуют уверенность в завтрашнем дне. Опять призрак коммунизма побредет по Европе? По миру! Но не призрак, а танк, мощный, оснащенный по последнему слову науки и техники, уверенный в себе, боевой и воинствующий. И главное здесь, как в любом танке, как в любом мощном скоростном техническом средстве, главное здесь - не горючее и не двигатель, не гусеница, не пропеллер, не винт и не сопло ракеты, главное здесь - не укакаться!.. Для этого и нужна наша команда, у которой не будет другого выбора, кроме как таскать камни на вершину Пирамиды, не уподобляясь при этом Сизифу, а используя силу знания и ума. Сочетание воли и мастерства! Мы должны соорудить там трон для человечества, чтобы каждый чувствовал себя царем жизни.
   Я снова восторгался Аниной интуицией:
   - Ты как всегда видишь клад на глубоком дне.
   Я давно искал такую страну, приглядывался, примерялся.
   - Заглядывать в колодцы - моя слабость,- сказала Аня.
   Это карликовое княжество - прекрасное место для строительства Пирамиды, думал я. Зачем же упускать такую прекрасную возможность - обсудить с хозяином дома план его переустройства? Я, правда, мечтал о Ватикане. Кому, как не Папе Римскому в первую голову нужно заботиться о преобразовании Ватикана в Царство Небесное на земле? Но нет! До сих пор Ватикан живет по земным законам...
   Мы были приглашены во дворец Гримальди к половине седьмого вечера. Я заметил время по старинным часам с болтающимся из стороны в сторону массивным, напоминающим провинившееся и приговоренное к вечному движению маленькое солнце, латунным маятником. Ровно в семь часы своими нежными приглушенными и мелодичными звуками напомнили нам о том, что и они являются живыми участниками нашей беседы о судьбах Вселенной.
   У меня сложилось представление о принце, как о сказочном персонаже, и, когда я увидел перед собой красавца-мужчину, одетого совсем не по королевскому этикету, шорты, майка, волосатые ноги и грудь, мне было приятно вот так по-свойски, говорить ему о своих проектах и планах. Аня в роли переводчицы была безупречна. Принц принял нас в частных апартаментах.
  
  
   Глава 17
  
  
   Я не пренебрег возможностью в качестве визитной карточки привычно извлечь из кейса и подарить ему мой бестселлер - нашумевшую среди ученой братии изящно и со вкусом изданную на английском языке сверкающую девственным абрикосовым глянцем небольшую книжицу ("Strategy of perfection") с основами теории жизни на Земле, по сути переработанный и дополненный материал своей Нобелевской речи. Плотная белая бумага, в меру крупный шрифт, яркие красочные цветные рисунки. Принц молчал, следя взглядом за моими руками, а зеленый фломастер уже размашисто бежал наискосок по первой странице. "Дорогому Альберту...". Я осмелился назвать его "дорогим". "Дорогому Альберту в знак признательности и с надеждой на сотрудничество" - написал я по-русски и протянул ему книжку. Он открыл, скосив голову, прочитал надпись.
   - "Сот-руд-ни-че-ство"?- разрывая слово на слоги, спросил он, переведя взгляд на Аню.
   - Cooperation,- пояснила Аня.
   Альберт кивнул, мол, понятно, затем бегло прочитал предисловие, полистал страницы, любуясь рисунками.
   - Очень доступно,- сказал он,- любой школьник поймет.
   - Простота сближает людей,- сказал я.
   Принц пристально посмотрел мне в глаза и спросил:
   - Вы верите в то, что это возможно? Друзья, не надо иллюзий!
   Я ничего на это не ответил.
   - Почему бы вам не осуществить ваш проект в своей стране?
   Я только улыбнулся, приняв его слова за удачную шутку. Мы проговорили часа полтора, и к моему превеликому удовольствию, Альберт был из тех редких людей, кто понимал меня с полуслова. Это, конечно, не Чергинец, не Переметчик и даже не Здяк, подумал я. Моя идея даже в Аниной интерпретации Альберту нравилась. Время его поджимало, но Пирамида была ему по душе.
   - Это еще одна ваша Нобелевская премия,- сказал он.
   - Мы разделим ее между нами,- сказал я, сделав соответствующий жест правой рукой, приглашающий всех присутствующих к дележке сладкого пирога успеха.
   Груз лести непомерно велик, и немногим удавалось не взвалить его на свои плечи. Не удалось это и принцу.
   - Не откажусь,- сказал он, улыбнувшись и опустив, как школьница перед ухажером свои по-детски длинные ресницы,- я когда-то мечтал стать лауреатом.
   Возникла пауза.
   - Но почему Пирамида?
   Я стал привычно рассказывать. Он внимательно слушал.
   -... и в конце концов,- говорил я,- все эти четыре лица должны слиться в одно. Это как создавать виртуальный портрет преступника, только наоборот. Как...
   - Какие четыре лица,- спросил Альберт,- какого преступника?
   - Экономическое лицо Пирамиды должно совпадать с социальным и экологическим. И лицо власти должно...
   - Лицо власти? Прекрасно!
   - Именно! Как раз лицо власти и должно отражать...
   - Понятно,- прервал он меня жестом руки,- мне понятно.
   Но меня остановить было не так-то легко. Мне вдруг пришло в голову новое, совершенно прекрасное представление, новый образ:
   - Пирамида,- сказал я,- это цитадель совершенства.
   - Цитадель?- спросил принц.
   - Цитадель!- подтвердил я и для большей убедительности кивнул.
   - It's o key!- сказал он.
   - It's o key!- сказал я.
   Теперь мы только улыбались.
   - И все же,- спросил он,- скажите, вы и вправду верите?..
   - Yes! Of course! (Да! Конечно! англ.) Sans doute! (Безусловно! фр.). Если бы я в это не верил, Аня бы не стала Вас беспокоить.
   Улыбка теперь не сходила с лица принца.
   - Анна не может беспокоить,- успокоил он меня,- она может только радовать и волновать.
   Альберт так смотрел на Аню, что у меня закралось подозрение, не любовница ли и она этого всевселенского ловеласа и жениха. Мне даже показалось, что они перемигнулись.
   Было сказано еще несколько ничего не значащих фраз из светского этикета. Принц бросил едва заметный и как бы ничего не значащий короткий взгляд на часы, и не дав им возможности лишний раз напомнить об участии в решении мировых проблем своими ударами, по-спортивному легко встал с кресла.
   - Я расскажу о нашем разговоре отцу,- сказал принц,- вы пришлите нам свои предложения. Затем на чистом немецком, как бы говоря сам с собой, добавил: - es ist eine alte Geschichte, doch bleibt sie immer neu (это старая история, но она всегда остается новой, нем.).
   Он взял из письменного прибора визитку и протянул ее мне, а для Ани с нарочито изящной небрежностью вытащил из вазы целую охапку длинностебельных кроваво-красных роз.
   - Это тебе.
   - Ах!..
   Дождавшись от нее внезапно распахнувшихся в восторге удивительно-удивленных серых глаз, вдруг вспыхнувшего румянца и обворожительной благодарной улыбки, он подошел к книжной полке, взял туристский справочник "Монако" (точно такой лежал у меня в кейсе) и что-то быстро написал наискосок на открытой странице.
   - Буду рад видеть вас здесь,- вручая его, сказал он.
   Мы раскланялись и скрепили наш новый союз крепким дружеским рукопожатием. Затем он еще раз извинился и ушел. И едва за ним закрылась массивная белая в золоте дверь, тотчас раздался бой высоких напольных часов. Это нас не смутило, и я не отказался от удовольствия осмотреть дворец. Аня, оказалось, хорошо знала его достопримечательности и с удовольствием согласилась снова быть моим гидом.
   В коллекции более семисот картин.
   Я ходил, слушал ее и думал, что даже эта каменная кладка, так искусно осуществленная генуэзцами еще в начале тринадцатого века, вряд ли устоит перед созидательной силой моих Пирамид. Разговор с принцем не выходил у меня из головы. Чем черт не шутит! Когда для меня вдруг открылось, что здесь же, совсем рядом, в двух шагах от нас находится музей Наполеона, который хранит многочисленные свидетельства, связанные с историей рода и династией Гримальди, я не мог не уговорить Аню посетить его, несмотря на позднее время.
   - Может, все-таки завтра?- спросила Аня.
  
  
  
   ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
  
   НЕ РАВНЫЙ МНОГИМ
  
   Глава 1
  
  
   Ученый, с убедительными выкладками и ссылками на авторов, известных и незнакомых мне специалистов, он говорил теперь сухо и лаконично, только факты и факты, доказательства, статистика, безупречная и безукоризненная аргументация, академическая дотошность, даты, школы, имена, все о смерти, по-русски, с привлечением общепринятых в науке штампов на латыни и греческом, на английском (punctum no return), на немецком, на французском и даже на иврите. Все о смерти. Врач! С клятвой Гиппократа в сердце. Что мы знаем о смерти? Все. Или почти все. Я знаю, что существует ген смерти, что этот ген иссякаем, конечен, что в конце концов приходит время, когда с этого загадочного гена перестает считываться информация, необходимая для поддержания жизни клетки или организма, или популяции организмов, и - все, приходит конец. Конец света, конец существованию, конец всему - бедам и радостям, счастью и страстям, умирает боль и любовь. Смерть - причина многих огорчений, но и освобождение. Человек истаивает, как отгоревшая свеча, как вчерашний снег на ладонях Бога, которые на протяжении жизни грели и ласкали его.
   - Ты меня слушаешь?- спросил он, когда я размышляя, задумчиво стал рассматривать свои ногти.
   - В самом деле,- сказал я,- смерть не очень приятная штука.
   - На свете нет ничего интереснее,- возразил он.- Грань между жизнью и смертью неуловима только на первый взгляд...
   Как и вчера ярко светило солнце, стало тепло, я расстегнул даже молнию на куртке, в огромных стеклах его массивных очков отражалась улица, это был маленький черно-белый экран, там все жило, дышало, спешило... Никаких признаков смерти.
   - Лучше инсульт, чем инфаркт или язва,- продолжал рассказывать Юра,- прицельный направленный выстрел. Разрыв сосуда должен произойти в ромбе продолговатого мозга. Выстрелить надо точно в дыхательный центр или в турецкое седло, или...
   - Выстрелить?
   - Лучом лазера по китайскому меридиану, по точке, например, су-ляо. Это не составляет большого труда: она ведь на самом выдающемся месте!
   - На каком "самом"?
   - На кончике носа. Или по точке шан-син...
   - Я знаю,- сказал я,- что самые жизненно-опасные точки находятся в области сердца.
   - Да, лин-сюй, жу-чжун, чжоу-жу... Это область левого внутреннего кармана пиджака. Как правило, сюда и кладут пластинку... Защитную металлическую пластинку.
   Юра приопустил очки и внимательно посмотрел на меня поверх оправы, словно принимая решение: продолжать свою исповедь или достаточно и того, что сказал.
   - Я работаю с точкой хуэй-инь. Это самая надежная точка.
   Я выжидательно молчал. Он не удержался:
   - Это точка в самом центре промежности, между...
   - В самом центре? Но...
   Я с недоумением смотрел на него.
   - В том то и дело, что с голым человеком справиться проще простого.
   - А король-то голый!- воскликнул я.
   - Вот именно,- сказал Юра,- голый всегда менее защищен, если не безоружен. Ну, а попасть лучом в промежность - это уже дело техники.
   - Представляю себе,- сказал я,- здесь нужна изворотливость и изысканная сноровка... Мне казалось, что c носом все проще.
   - Как раз нет. С носом я зачастую оставался "с носом". А вот в сауне или в бассейне, на безлюдном пляже... Мои подопечные любили большей частью проводить свой доcуг в чем мать родила. Вот я и пользовался этой их слабостью...
   Он рассказывал мне о способах убийства, как рассказывают сказку о белом бычке.
   - Хотя все зависит от задачи: какая смерть тебе нужна - мгновенная или через час, или два, через сутки, или к празднику Святого Петра. В этом и есть профессионализм. Это как попасть в десятку. И совершенно не важно, это клетки мозга, сердца, кишки или крайней плоти: у каждой один и тот же геном, и ему предоставлено право решать: когда и где делать дырку в сосуде!
   Мы брели по какому-то тенистому малолюдному скверу, неожиданно он остановился и засунул свой кейс между ног.
   - Давай я понесу,- предложил я.
   - Я сам. На-ка, примерь.
  
  
   Глава 9
  
  
   - У меня,- продолжал Юра,- появился комплекс вины. Знаешь, совесть замучила. Со всем этим нужно было, как часто говаривал Жора, переспать. Трудно было сделать первый выстрел. Ясное дело, что первая моя жертва преследовала меня днем и ночью долгое время.
   Он делился и тем, как ему удалось преодолеть угрызения совести.
   - Так вот, трудно было в первый раз лишать жизни ни в чем, на мой взгляд, не повинного человека. И даже если бы он был сильно передо мной виноват, насолил так, что невозможно было бы удержать себя от возмездия, я бы не смог просто взять и убить. Нужно было менять психологию.
   Он рассказывал, а я примерял его истории на себя.
   - Ты когда-нибудь убивал?- неожиданно спросил он.
   Мне сказать было нечего, я не убивал и вдруг почувствовал себя обделенным.
   - Это все равно, что не жил...
   Юра произнес эту фразу так зловеще-тихо, что у меня по спине побежали мурашки. Небольшая пауза, вдруг повисшая в темноте, еще больше насторожила меня. Я слышал только стук собственного сердца. Это была логика больного человека, нечеловеческая логика.
   - Помог, как я сказал, случай. Меня как раз хорошо пропекли, что называется, залили сала за шкуру. Неустроенность, разочарование, безденежье, семья, дети, все это еще можно было терпеть, но тут свалился на голову этот самый Люлько. Это быдло не давало мне проходу. Стали таскать по прокуратурам, по судам, заели чиновники, ну ты знаешь, как тогда было...
   - Знаю. Так все и осталось.
   - И я дал себе слово, я поклялся убить. Этого толстого, сытого, наглого, хапугу и держиморду. Ты же знаешь его, сучью харю! Юра на миг приостановил свой рассказ и, посмотрев на меня, вдруг спросил:
   - Тебе это интересно?
   Я не успел ответить.
   - Все равно,- сказал он,- слушай. Не обязательно убивать президентов, в мире полно и таких, кто достоин твоего мстительного участия.
   - Какого участия?
   - Да, я мстил. Это был роковой для меня 1998 високосный год.
   - Если жаждешь мести,- сказал я, вспомнив китайскую пословицу,- готовь себе могилу.
   Он только кивнул, чиркнул зажигалкой, но добыть огонька ему не удалось.
   - Ты только не думай, что месть напросилась ко мне в любовницы,- сказал он,- совсем нет, мне нужно было поле деятельности, экспериментальный полигон что ли...
   И прикурил наконец сигарету, которая давно ждала огня, поплясывая с каждым словом на его нижней губе.
   - Меня купили за какую-то тыщу советских рублей,- сказал он с нескрываемой неприязнью. А потом я вошел во вкус. И решил для себя: я построю свой храм!
   Он вдруг перешел на Камю.
   - Помнишь, мы спорили о "Постороннем"? Воспитание в себе выразительного протеста, взбунтовавшегося человека, восставшего против всей этой рутины стало для меня святым делом, высокой целью. Я поверил Камю и бросился за ним, хотя он и не призывал к восстанию. Я тогда еще не нашел учителя, не пришел к пониманию Бога, поэтому мои методы были просты и понятны.
   - Индивидуальный террор.
   - Вендетта? Нет, не кровная месть. Но они выпили у меня столько крови, что я решительно захотел сам стать вампиром. Ты же знаешь, что месть не имеет срока давности. Оставалось только выяснить, каким способом делать кровопускание и кому в первую очередь. Я составил список тех, кто, нуждался в моих услугах. Список, естественно, держал в голове, а вот способ выбрал самый простой и надежный - винтовка. Если рассказать тебе, как я переквалифицировался, сколько ушло нервов и времени на необходимую мимикрию...
   - Они же невинные люди!
   - Невинных людей не бывает. А этих - не жалко. У них кровь чужой группы.
   - Другой,- попытался я уточнить,- другой группы!
   - Нет, чужой. В них нет ничего человеческого.
   Это была логика людоеда. Юра на минуту задумался и затем продолжал.
   - Ты не поверишь, но я прошел этот путь за каких-то несколько месяцев. Преодоление - вот что важно. К весне я был уже, как огурчик. Мне, собственно, не пришлось менять профессию: прежде я смотрел в окуляр микроскопа, а теперь стал заглядывать в окуляр прицела, разницы - никакой, просто изменился объект исследования. Трудно было пристрелять винтовку, но к весне и это осталось позади. Когда страх уходит, это происходит неожиданно, вдруг, вдруг осознаешь, что ты неуловим, недосягаем, всемогущ и бесстрашен. Это поднимает тебя на новую высоту. Мужает твой дух, у тебя появляется азарт игрока...
   - У тебя наверное сердце справа,- сказал я.
   - Не смотри на меня так,- вдруг сказал он,- я в порядке. Я не нуждаюсь в психоаналитике, и во мне не сидит ген агрессии. А в моих половых хромосомах нет зловещего сочетания x2у.
   Юра закинул ногу за ногу, и теперь, не обращая на меня внимания, продолжал:
   - Человеку для того, чтобы он летал как птица, не нужны крылья в перьях, ему нужны смелость и сила духа! Да, пришел азарт игрока. Мною овладело доселе неведомое чувство охотника, от которого никому еще не удавалось себя удержать. Оказавшись во власти этой бешеной страсти, я забыл обо всем на свете. Какие там правила, какая мораль! Совесть? Да, совесть пыталась ухватить меня за рукав, она цеплялась за подол моего платья, треножила мои ноги, упрашивала меня, умоляла, стеная и плача, стыдила, не стыдясь крепких слов, и даже угрожала, оря во весь свой чувственный и сладкоголосый рот. Она молила меня, умоляла остыть, победить в себе эту дикую животную страсть. Нет, куда там! Я и ухом не вел. Лишь на долю секунды, сомнения, что зародились во мне, приглушили мое желание мести, лишь на короткий миг я притишил бег своей звериной плоти, и, надо же! мне попалась на глаза строка из Иакова о том, что сомневающийся подобен морской волне, поднимаемой и развеваемой ветром. Он сказал, что человек с двоящимися мыслями нетверд во всех путях своих. Все мои сомнения - как волной смыло. Тогда я еще не был так близко знаком с Иисусом и не знал, что Он приобрел для меня огромное наследство, что мне нужно было всего лишь преодолеть свой Иордан - научиться прощать. Чего бы мне это не стоило. Моя воля была порабощена этой местью, и я, раб, еще и не подозревал, что прощение - это путь к свободе. Моя жизнь была бы совсем другой, познай я тогда силу покаяния и молитвы. Я ни в коем случае не хочу сказать, что сожалею о содеянном, нет. У каждого своя дорога к храму, у каждого свой крест и каждый должен пронести его сам на собственных плечах и достичь, с Божьей помощью, последней черты. Бог каждому предоставляет выбор своего пути.
   Юра кашлянул, сбил пепел с сигареты, затем взял со стола стакан с вином и сделал несколько жадных глотков, словно утолял жажду водой.
   Я давно прозрел: не обязательно быть совершенным.
   - Это твои правила?
   - Да, это мои правила.
   - Это, по крайней мере, честно.
   - Терпеть не могу честность. Хотя она и достойна восхищения. Мир ведь намного проще, чем мы о нем думаем. Все ведь условно.
   Мы помолчали.
   - Потом это стало для меня театром, игрой. Мне было любопытно следить за людьми через стекла прицела - немое кино. Как они ходят, едят, целуются, спят - нездоровое, я скажу, любопытство. Сдерживая дыхание, как последний подонок, лежишь где-нибудь затаясь, выжидаешь момент, затем - бац! Конец фильма. Ты сценарист, режиссер и продюсер, и даже киношник, впрочем только киношник, ты ведь только крутишь кино, давая возможность главному герою доиграть свою роль, а потом - тушишь свет. Все. Все! И выходит, что главный герой-то не он, а ты, главный - ты! Это радует...
   Юра снова умолк, снял очки и, держа их на весу двумя своими белыми холеными пальцами скрипача, закрыл глаза. Он зевнул и как будто уснул на секунду. Затем спросил:
   - Ты женат, дети есть?
   - Все в порядке,- сказал я.
   Он снял ноги со стола, надел очки и, еще раз зевнув, теперь выполз из кресла и, наконец, прикурил сигарету.
   - Что ты сказал?- сказал он, выпустив струю дыма в потолок.
   Я тоже закурил.
   - Человечество?- сказал Юра, не дождавшись от меня ответа, - чересчур увлеклось металлом и порохом. А надо бы генами и навозом.
   Я так и не понял: при чем тут навоз?
  
  
  
   Глава 3
  
  
   Когда впервые идешь по Via Doloroza, тебя охватывает странное чувство огромной тревоги и, удивительное дело!- беспощадного стыда за всю предыдущую свою жизнь. Это чувство не покидало меня никогда, даже если я шел по этой Дороге в третий и пятый, и десятый раз, в одиночку (я специально пришел сюда как-то задолго до восхода солнца) и в унылой толпе паломников, слепо бредущих нескончаемым ручейком друг за дружкой, словно олицетворяя собой стадо без пастыря... Да, чувство стыда и безмерной вины за содеянное!.. Груз креста здесь чувствуешь собственной кожей и невольно клянешься все свои силы положить на алтарь утверждения Духа Христа, воцарения Его идей на Земле. Потом, конечно, клятву чуть-чуть нарушаешь, немножечко, ну, самую малость, и каешься, клятвоотступник, вымаливая у Него прощение... Таков человек! Всегда ведь живешь с оглядкой на покаяние. Будто клятву можно нарушить чуть-чуть.
   - Ты в порядке?- шепотом, остановившись и внимательно посмотрев на меня, спросил Юра.
   Я тоже остановился и в свою очередь с недоумением посмотрел на него.
   Мне показалось, что тебя пошатывает,- сказал он.
   Я не успел даже пожать плечами в ответ, так как шедшие позади нас паломники стали теснить, принуждая двигаться дальше. Может быть, земля и качнулась у меня под ногами, когда стыд в очередной раз переполнил меня, вечный стыд за грехи, от которых никто ведь не застрахован и которые тут, на Этом Скорбном Пути, ощущаются очень остро, и этот самый твой стыд, совершенно не волнующий тебя в повседневности, вдруг берет тебя за горло... Так, что подкашиваются ноги. Да, надо побывать здесь вместе с Аней, решил я, пройти этот Путь... Каковы будут ее ощущения? А что сказала бы Юля?
   - Я тоже чувствую тяжесть креста,- сказал Юра.
   Еще бы! Кому уж кому, а тебе эту тяжесть нужно чувствовать каждую долю жизни, подумал я.
   А вот и знаменитая арка, откуда Пилат, указывая толпе на Христа, проорал на весь мир свое "Ecce homo!". Если прислушаться - до сих пор эхо этого ора слышится, стелется над головами. И совершенно неважно, что осужденный на распятие Иисус шел чуть в стороне и немного ниже, чем идем мы сейчас. Шаг влево, шаг вправо, не в этом ведь дело. Дело в том, что Духом Христа освящен здесь каждый уступ и выступ, каждая пылинка на камне. Да! Сюда стекаются миллионы паломников, чтобы вдохнуть этот воздух, пропитаться насквозь его святостью. Часовенка Осуждения.
   Прислушавшись, можно слышать:
   - "Ты Царь Иудейский?".
   - "Ты говоришь".
   Вот он, Рубеж эр! Здесь кончилась старая эра! Отсюда покатилось колесо нового времени!
   - "Не слышишь, сколько свидетельствует против Тебя?".
   - "И не отвечал ему ни на одно слово, так что правитель весьма дивился".
   - Кто бы мог подумать,- негромко произнес Юра, повернувшись ко мне,- что вот эти камни слышали Его согласительное молчание.
   А я подумал, что своим молчанием Иисус был способен напрочь распороть камень. В те времена здесь был двор претории, где Иисус был допрошен в присутствии толпы соплеменников и римских ротозеев. А вот здесь эти изверги истязали Его розгами и оплевывали, изгаляясь над Ним и играя при этом в кости.
   "И раздевши Его, надели на Него багряницу".
   В крестики и нолики... Вот на этих самых каменных плитах, где до сих пор сохранились высеченные на камне круги и квадраты, разделенные линиями на сегменты и сеточки. Камень Базилинды. Я наступаю на него, как на змею, осторожничая. Когда-то это была мостовая двора Антониевой крепости...
   "И, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову..."
   Язычники, дикари...
   "... и дали Ему в правую руку трость; и, становясь перед Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся Царь Иудейский!".
   Варвары. Скот...
   "И плевали на Него и, взявши трость, били Его по голове.".
   Часовня Бичевания в каменной тюрьме двора.
   "И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие.".
   Стены дворика кое-где увиты густым ярко-зеленым в солнечном освещении плющом с устремленными на тебя стрелами веток, увенчанных, словно раненными сердцами, наконечниками кроваво-красных цветов. Черный проем входа в часовню - как открытые двери ада. Вблизи входа - молодое оливковое деревце, единственный признак живой жизни в этом тесном и жарком каменном гробу.
   - Я бы не вынес пыток,- сказал Юра.
   - Ты же - не Иисус,- сказал я,- тебе нечего и волноваться.
   На фронтоне часовенки - крест... Кресты теперь здесь на каждом шагу.
   Тут же, рядом, здание греческой православной церкви, построенной на месте бывшей тюрьмы, над входом короткая надпись: "Заточение Христа". Здесь Христос и Варавва коротали время перед казнью, прикованные к стене вот этими металлическими кольцами.
   Поворот налево, Армянский патриархат, здесь третья станция. Я вдруг снова подумал о Папе: неужели великий прелат разделяет наши взгляды на жизнь? Неужели лед тронулся?!.
  
  
   Глава 3
  
  
   Это становилось смешным: мы не могли ни на ком остановить свой выбор.
   - Мир начинался с Адама, - сказала Анаис, - кто вам нужен еще?
   Я знал, что Адама трогать тоже нельзя. Ни Адама, ни Еву. Ни Иисуса.
   - Не уверен,- сказал я.
   Анаис посмотрела на меня так, словно я стал преградой на ее пути в церковь.
   - Гермес Трисмегист, - тихо проговорил Юра. Но все слышали. И промолчали.
   Сегодня известно, что Ной, пускаясь на ковчеге в свое спасительное плавание по волнам Мирового потопа, прихватил с собой и останки Адама. И теперь эти останки (может быть, даже его ребро, крохотный обломок кости, который мы еще не успели идентифицировать), с огромным трудом добытые той памятной экспедицией к Ноеву ковчегу, что до сих пор покоится на склоне Арарата, хотя эти самые его останки и были в наших руках, я не решался пустить их в дело. Геном Адама был перенесен в стволовые клетки, жизнеспособностью которых Юра не мог нарадоваться.
   - Не зря Бог все-таки создал Адама по своему образу и подобию: клетки светятся божественным светом! Их просто распирает от счастья! - восторгалась Ксения. - Начнем?
   Но внутренний голос проорал мне: "стоп!", и я не двинулся с места. Почему? Я даже не пытаюсь искать ответ на этот вопрос. Может быть, потому, что в каждом человеке, жившем и все еще живущем на этой Земле, есть частичка того Адама, нашего пра-пра-пра-родителя, и Адама, и Евы. Все мы из одного яйца, одной красной человеческой крови и кровь эта священна. Честно признаться - я просто не решался нарушить существующий все эти миллионнолетия порядок вещей. Жора с Юрой тоже были на моей стороне.
   - Тогда кто-то из шумерийцев,- произнесла Нана, истолковав мое молчание, как похороны Адама,- Гильгамеш, или кто там еще? Если вам не нравится Хаммурапи.
   И снова никто не откликнулся на ее призыв.
   Мы шли уже по пятому кругу.
   - Вы что ж, боитесь Адама, трусите?!- воскликнула Анаис.
   Смешно было это слышать: никакого страха мы давно не испытывали. Мы просто перестали бояться.
   - Для Адама у нас есть только кусок буро-рыжей глины, - заявила Николь, - из него ничего не получится.
   - De nihilo nihil (Из ничего - ничто, лат.), - с ухмылочкой буркнул Вит и добавил: - le mort saisit le vif (Мертвый хватает живого, фр.).
   Что касается клонирования Адама или Иисуса, интуитивно мы понимали: сюда нельзя. Пока нельзя. До тех пор, пока у нас не появится уверенность в том, что риск наш будет оправдан.
   - Риск? - спрашивает Лена.
   - Смелость здесь была неуместна.
   На этот раз Света ни слова не сказала о своем Переметчике.
  
  
   Глава 19
  
  
   Когда и с Эйнштейном было покончено - яйцеклетка с его геномом была захвачена эпителием очередной искусственной матки, и это был наш очередной успех - нужно было приниматься за Наполеона. Я уже рассказывал, каких трудов нам стоило получить его биополе, мои походы к его гробу в Доме инвалидов, путешествие на Эльбу и остров Святой Елены. Аня напомнила:
   - Ниточка, где твоя ниточка! Ты не потерял нитку из его мундира?!
   Я не потерял ту ниточку, и она-то нас и выручила. Кроме того, нам удалось за кругленькую сумму купить на аукционе зуб Наполеона.
   - Зуб? Какой зуб?
   - Его собственный зуб, какой-то моляр... Я же рассказывал.
   - Моляр?
   - Да, кажется... Тем не менее, мы ухлопали тогда уйму сил и времени, но все же нам удалось раздобыть и волосяную луковицу с его лысеющей головы и воссоздать биополе. Ну и член! Я же рассказывал! Кстати говоря, клетки члена Наполеона, как и клетки фаллоса Ленина оказались самыми жизнеспособными. Мы гадали - почему?
   - Хорошо бы нам, - предложил тогда Алька Дубницкий, - отыскать и ухо Ван Гога. У нас ведь ни одного известного импрессиониста пока нет.
   - Хорошо бы, - сказал Жора, - но его ухо, говорят, съел Гоген.
   У нас еще оставалось время на шутки.
   Одним словом, все было готово к воплощению наших, так сказать, наполеоновских планов, как вдруг клетки подняли настоящий бунт. Среди них начался повальный падеж. В стане своих, откуда ни возьмись, появились чужие, озлобленные и опасные клетки. Это как раковая опухоль. Клетки гибли десятками, несмотря на свою изначальную жизнестойкость, гибли сотнями, издавая радостные победные вопли, точно это были какие-то воины, вплотную приблизившиеся к врагу. Кто был их врагом, для нас было загадкой. Знаменитая формула успеха Эйнштейна (работа до седьмого пота и умение держать язык за зубами) теперь нас не спасала. Абсолютно исключалось, что информация о том, чем занималась наша лаборатория, могла просочиться за ее пределы. Об этом не могло быть и речи. А работали мы не только до седьмого пота - с нас сошло сто потов. Мы недоумевали и злились.
   - Так действительно можно с ума сдуреть,- гневно сводя брови в тонкую черную молнию, бросила Ася.
   Но подобные возгласы не принимались всерьез, и их авторы оставались безутешны. Тестирование на присутствие в культуральной среде мышьяка, которым якобы был отравлен Наполеон и, следы которого могли сохраниться в его волосах, не дало положительных результатов. Экспресс-диагностика других токсических ингредиентов, возможных загрязнителей среды, также ничего определенного не выявила. Все было чисто, как в спальне молодоженов. В чем дело? Откуда у клеток эта гибельная радость? Мы гнули мозги. Юра носился со своим ауромером от термостата к термостату, от флакона к флакону в попытке обнаружить хоть какую-нибудь специфическую изюминку, хоть ничтожный изъян, крапинку в изумительной красоты радужных сияниях, оплетавших контуры тестируемых клеток, но он был бессилен дать толковое объяснение обнаруженному феномену. Это была война миров на клеточном уровне. Был бы я Гербертом Уэллсом, Гарри Гарисоном или хотя бы Василием Головачевым, я бы нарисовал такую красочную картину битв этих микроскопических гигантов, вооруженных самым старым и самым примитивным на свете оружием - молекулами стресса.
   - Признанное абсолютное оружие - это лук со стрелами, - напомнил Эяль. - Гарри Гаррисон...
   - А Роберт Шекли, - сказала Тина, - считает, что это какой-то там рот, пожирающий все живое: "Мне нравится спокойная протоплазма".
   - Оказывается...
   - Верно: молекулярные бомбы! Молекулярные междоусобные войны. Никаких автоматов Калашникова, никаких танков и бомбардировщиков, ни авианосцев, ни баллистических ракет дальнего действия. Незримые ничтожно малые смертоносные молекулярные инструменты. Нанотехнология смерти... Это и есть самое что ни на есть абсолютное оружие для уничтожения жизни.
   И это - наше неизбежное завтра!
   - Если мы не...
   - Да, если не... Ученые гадают, как полчища раковых клеток берут верх над своими соплеменниками? Как? Какие-то внутриклеточные дисгармонии? Здесь, именно здесь находят благодатную почву зерна неприятия и розни людей, именно здесь разворачиваются основные события вражды и ненависти друг к другу, вызревают гроздья расовых, религиозных, социальных конфликтов. Гены, всесильные гены - вот источник радостей и бед человечества. Вот где собака зарыта!
   - Зри в корень! - воскликнул Стив.
   - Вот-вот! Вот где нужно копать свой колодец иссохнувшему и исстрадавшемуся от жажды справедливости и добра человечеству.
   - Тебе нравится везде копать свои колодцы, - заметила Шарлотта.
   - Научиться управлять генами - как лошадью - насущнейшая задача сегодняшнего дня. Кто этого не видит - слеп! Кто не слышит шепота, опутавших нашу планету, как шелкопряд куколку, опутавших и натянутых, как струна, нитей ДНК, тот глух. Слеп, как крот, глух, как зимний медведь и поэтому нем, как сом. Слепоглухонемой. Зачем жить? Многие, все, все до нашего времени, все, кто правил странами и народами так и жили. Многие так и живут. При упоминании аббревиатуры ДНК (DNA) они морщатся, они не понимают, при чем тут ДНК. Она напоминает им урок биологии в седьмом классе, экзамен по которой они дважды заваливали. Неприятные ассоциации, да и детство давно прошло. При чем тут ДНК? Они строят счастливую жизнь своего народа на валовом продукте и рабочих местах без учета возможностей более полной реализации его генофонда. Они снова построят гроб...
   - Ты опять оседлал своего коня? Опять ода гену? - спрашивает Лена.
   - Ода? О! Да!..
  
   Глава 20
  
  
   Итак, Наполеон бунтовал. Эта гибельная победительность его клеток, как облако саранчи, как полчища татар, как лава вдруг ожившего вулкана, как ползучая чума стремительно наползала, накрывала и убивала едва уносящих ноги живых клеток, но по всему было видно, что век их недолог и спасения им не будет. В чем дело? Что произошло? Даже Цзю со всей своей мощной биоэнергетикой и удивительной экстрасенсорикой была в растерянности. Такого мы еще не видели... Спасение пришло нежданно-негадано, пришло неожиданно, тихо, как тать. Аня - вот кто был нашим спасителем. Однажды, привычно возясь с культурой клеток императора, Юра заметил, что их поведение существенно отличается от обычного, как только в комнате появляется Поль. Едва он приближался к камере, как у клеток появлялась избыточная взаимная агрессивность, они просто набрасывались друг на друга, как крысы, подвергнутые электрострессу в ограниченном пространстве. Клетки, конечно не царапали друг друг мордочки, встав на задние лапки, не грызли друг друга до крови своими острыми белыми саблевидными резцами, но у них были свои молекулярные инструменты агрессии. Часть из них, что покрепче и понастырнее приводила в отчаяние более слабых. Они кукожились, жались друг к дружке и старались избежать контакта с клетками-агрессорами. Одному Богу известно, как клетки избивали друг друга. Но приборы фиксировали состояние напряжения в их обществе, и если бы не своевременное вмешательство Юры, мы могли бы потерять Наполеона. Это закономерность проявилась несколько раз, и когда Юра поделился своими впечатлениями с Аней, она вдруг вскрикнула на чистом французском:
   - Поль, выйди!..
   Тот замер и долго, недоумевая, внимательно смотрел на Аню.
   - Выйди,- зло повторила Аня и прищурила, точно в гневе, глаза.
   Поль только пожал плечами и молча зашагал к двери. Аня и Юра уставились на приборы: все, как по команде, они засвидетельствовали мир в камере. Дверь едва захлопнулась за Полем, как Аня бешено заорала, будто ее собирались резать.
   - Поль, Поль!!!
   Они переглянулись с Юрой и снова устремили свои взгляды на приборы. Дверь отворилась, на пороге стоял шокированный Поль.
   - Ани, ты сдурела?- спросил он (по-французски).
   - Да,- ответил Юра,- подойди.
   Тот послушно направился к камере. Аня и Юра не отрывали взглядов от приборов, и как только Поль подошел к ним, они одновременно вскочили и бросились друг другу в объятия. Такова радость открытия.
   - Что с вами,- спросил Поль,- вы оба сдурели?
   Все еще стоя в обнимочку, Юра и Аня теперь следили за приборами, не расплетая рук, и кивали головами, как полоумные: да, да, да...
   - Признавайся,- обращаясь к Полю, наконец произнесла Аня, высвобождаясь из Юриных объятий,- ты кто?
   - Привет,- сказал Поль,- приехали...
   - Ты внешний враг, понимаешь?
   Поль молчал.
   - Я так и думала,- сказала Аня,- помнишь, еще в Париже ты мне рассказывал...
   - Выйдите,- сказал Юра,- поговорите там...
   Он кивнул на дверь.
   - Понимаешь,- сказала Аня,- когда они с Полем вышли из лаборатории,- если особи враждуют друг с другом, пусть это люди или животные, или даже клетки, если у них есть общий враг и им грозит гибель - они объединяются. Для того, чтобы врага этого одолеть. Если же они ограничены временем, местом, свободой, при появлении врага они дерутся между собой, считая соседа врагом. Это закон. И ты - враг.
   - Ань, ты думаешь, что говоришь?
   - Помнишь, в Париже, ты мне рассказывал о своих корнях?
   Поль молчал.
   - Ты потомок в каком-то колене самого Бурбона - ярого противника Наполеона.
   Поль кашлянул и продолжал молчать.
   - Твои гены, твой геном создает биополе, в котором геном Наполеона не может спокойно существовать. Значит, ты - враг, понимаешь?
   - Мне умереть?
   Аня рассмеялась.
   - Я принесу цветы на его каменную могилу,- дружелюбно сказал Поль,- и буду заботиться, чтобы они не увядали.
   Он помолчал и добавил:
   - Не понимаю, зачем нам этот коротышка-корсиканец? Вокруг множество умных красивых людей.
   - Вот именно,- сказала Аня,- именно! Твои мысли распознаны его клетками. Отсюда - их поведение, эта агрессия. Ты все можешь испортить.
   - Мне умереть?
   - В этом все дело,- сказала Аня,- просто держись подальше от императорских клеток. Вот и все. Вот и все...
   Так была обнаружена причина дискомфорта, вооруженного революционного восстания в культуре клеток Бонапарта.
  
  
   Глава 21
  
  
   Немалых хлопот досталось и от Эхнатона. В поисках его биополя и ДНК прошлым летом мы с Жорой исколесили весь Египет, всю территорию пирамидального яйца. Как известно, большинство пирамид Египта расположены по периметру приплюснутого круга, напоминающего куриное яйцо.
   Этот Аменхотеп-Эхнатон перенес столицу своего царства из Фив в Ахетатон. Сегодня это небольшое селеньице Тель-Амарна, где до сих пор витает дух его создателя. По периметру яйца мы ездили и бродили из чистого любопытства. Будучи в Египте, мы не могли не утолить жажду собственного любопытства. Правда ли, что?.. Не являются ли?.. Как можно представить себе?..
   Многобожие египтян разнило людей и не способствовало духовному единению нации.
   - Это похоже на множество партий во многих странах нынешнего мира,- сказал тогда Жора.- Сотни партий - это и сотни лидеров, и, хотя программы партий схожи, как клювы у пеликанов (ничего нового они придумать не в состоянии), их вожди мнят из себя эдаких удельных князьков, большинство из которых выползли из обычной человеческой грязи. Отсюда - усобицы и разруха, ведь верно?
   Эхнатон первый в истории человечества утвердил единобожие. Бесспорно это был прорыв, это было проявление силы ума, его просветление. Фараон нанес сокрушительный удар разжиревшему жречеству, склонному к неповиновению и этим ущемлявшему его царскую самодержавную власть. Он упразднил культ всех прочих богов, отобрав таким образом власть у жрецов и сделал себя единовластным правителем, наместником бога на земле. Пусть этим богом был солнечный диск - Атон, но он сцементировал народ в единую нацию, ставшей мощной силой, противостоявшей не только врагам, но и стихиям. Такой фараон нам подходил, и мы с Жорой не могли не броситься на поиски его генома. Мы знали, что с фараонами шутки плохи. Ходили слухи о мести фараонов тем, кто пытается из праздного любопытства или прикрываясь научным поиском нарушить их многовековый покой.
  
  
   Глава 22
  
  
   Ураганный рост наших детей требовал и ураганного усвоения знаний. Отрадно заметить, что вся мировая история, на которую были, так сказать, способны наши няни и педагоги, усваивалась юными головами, как манная каша на крестьянском масле. Мы просто диву давались: мириады исторических дат, миллионы имен, сотни тысяч событий, правила математики, законы физики, химии и биологии... Скажем, закон биологической целесообразности принятия политических решений для них был так же прост и понятен, как закон повторяемости случайных событий. Любо было смотреть, как они управлялись с задачками по прикладной генетике, строя виртуальные образы тел гениев и уродцев с заданными свойствами. Не вызывал никаких трудностей поиск феноменологических проявлений сложных комбинаций растительных и животных генов. Они легко создавали всяких семихвостых и семидесятиглазых химер с пшеничными колосьями вместо бровей или с пальмовыми ушами, или русалок с рыбьим хвостом, циклопов с кактусами на голове, словом творили, кто во что был горазд. И все им нравилось. Генная комбинаторика оказалась самой излюбенной их игрой. Можно было просто с ума сдуреть от бесчисленных композиций генов, какими были забиты головы этих маленьких творцов и ваятелей. Эти хитроумные Франкенштейны и Леонардо да Винчи поражали на каждом шагу. Юркие умом, они нас и радовали, и настораживали. Как я уже говорил, трудности с обучением были у Эйнштейна. Маленький Эйни не мог для себя уяснить, зачем забивать голову всякими химическими элементами, их атомными весами и электронными оболочками, если все их легко можно было отыскать вялым клюком на клавиатуре карманного notebook'а.
   - Эйнштейний, вот смотри...
   Справку об Эйнштейне, его краткую биографию, род занятий, основные научные работы и основные положения теории относительности маленький Эйни рассказывал без запинки. Ему нравилось рассказывать об этом больше, чем, скажем, о походах Александра Македонского и границах его царства. Нам это было понятно, но Эйни ведь не знал, что он сам Эйнштейн. Ему и не надо было это знать. Всему свое время. Хотя он мог подвергнуть генетическому анализу и свой геном, и легко установить, не только кто он, но и кто тут есть кто. Кто, например, этот самый Маркс? Или кто, скажем, эта крохотка Нефи, на которую положил глаз дядя Жорж? Всем бросалось в глаза, что Жора покровительствовал не только Нефертити, но сам взялся за воспитание Сары и Таис. И Эйни, крохотный Эйни уже взревновал? Не думаю. Ревность, как свойство натуры, как человеческое качество была искоренена в каждом из них. Не только ревность, но и множество других качеств, скажем, зависть, злость... Их гены были напрочь зарепрессированы, а некоторые, скажем, гены жестокости и насилия, выжжены из генома каленым железом. И навеки вырезаны из генофонда народа. Да-да, навсегда, навеки...
   - Какого народа?
   - Нашего! Природа не терпит насилия. Наш народ - народ Пирамиды, идет от сердца, от Бога, а не от шального ума строителей светлого будущего. Трудно было поверить, что то, что было задумано когда-нибудь сбудется. Я жил в постоянном страхе, что вот-вот что-то произойдет, случится непредвиденное, какой-нибудь страшный ливень или вулкан, землетрясение, эпидемия чумы или атипичного гриппа, да мало ли что может вдруг взять и свалиться на нашу голову. Бог миловал. Наши дети росли, планы сбывались. Бог миловал. И поскольку дети наши росли как грибы нужно было думать о воспитании. Воспитание и образование - два кита, без которых невозможно воплощение фенотипа личности. Гениальные, на наш взгляд, геномы теперь должны проявиться в качественных фенотипах. Зерно должно попасть в благодатную почву. В этом никого убеждать не надо, все это ясно, как день. Если ты хорошо образован и у тебя царское воспитание, то и царство твое процветает всемерно. Возьми Соломона. Даже тысяча женщин ему не в упрек. Но если ты ни ухом, ни рылом... Скажем, если бы Сталин, эта самая знаменитая, по словам Юры, самая знаменитая посредственность, крепко выучил "не убий", прочитал с пометками на полях Ксенофонта или хорошо усвоил правило золотого сечения, мир был бы другим. Ведь достаточно двух-трех слов ("И ты, Брут?!."), чтобы мир стал добрее. Может быть, он начитался Шекспира? Ведь театр его придуманной жизни - беспрерывная сплошная трагедия. Никто не может сказать убедительно, читал ли он "Витязя в тигровой шкуре". Да, чтобы править страной хорошо, нужно знать, чем уже дышала планета. Опыт жизни людей, поколений - неоспоримо краеугольная штука. Опыт жизни людей... Скажем, атланты. Беспрецедентный пример Атлантиды! Читал ли Сталин Платона? Или Бэкона? Беспримерно завистливый, разве он не завидовал царю атлантов?
   На все эти вопросы мы должны были знать ответы. В третьем или пятом, не помню уже, кажется, в третьем, нет в четвертом, точно в четвертом эшелоне мы планировали клонировать и Джугашвили. Маленький веселый Сосо должен был появиться на свет. Как же без Сосо, как же, как же?! Кем он станет, наш славный Сосо? На этот вопрос мы не знали ответа.
   - Священником,- предположила Тамара.
   - Костоправом,- сказал Стас.
   - Или верным заветам Ленина строителем коммунизма.
   - А генералиссимусом, а вождем не хотите?
   Мы боялись не успеть, опоздать. Все для нас было впервые. Как вбить в голову, растущего не по дням, а по минутам малыша основы физики, химии, математики, ознакомить его с техникой рисования, научить правильно держать нож или вилку, отличать "фа" от "ля", приучить делать гимнастику по Ушкову? С языками, правда, было полегче, они их изучали во сне. Крепкий сон был хорош и для запоминания хода истории, знаменательных дат, знаменитых имен. Когда был всемирный потоп, отчего вымерли мамонты, в эпоху ли голоцена появился человек, и произошел ли он от обезьяны, все это было у нас на слуху, и мы сами многое узнавали впервые, и учились вместе со своими учениками. Так молодая мама, занимаясь с первоклашкой уроками, проходит очередной виток обучения со всеми его новинками и сложностями. По утрам можно было слышать разноязычные звонкие голоса, в которых нам ничего нельзя было разобрать, кроме звона восторга, но малыши наши с полуслова понимали друг друга и щебетали, как горлицы и чирикали, как весной воробьи. Мы не могли нарадоваться, а они росли на глазах.
   Никто из них ведь не знал, что они двойники, что Напи - это Наполеон, а Лео - Леонардо да Винчи.
   - А Ленин? Как вы назвали Ленина?
   - Воська! Смешно, правда? Воська! А Жора - Волей... С ним потом была куча проблем.
   - С Жорой?
   - С Волей. Он в полной мере, что называется, дал волю рукам, и нам пришлось сделать ему обрезание. Видимо, клеточки его крайней плоти...
   - Брось!..
   - А как можно еще объяснить эту его неусыпную тягу?
   - А другие, Сократ, Эхнатон?
   - Эхнатон делал гимнастику фараонов: ручонки в стороны на четыре секунды задержать дыхание и напрячь все мышцы, затем - руки вверх... А Ушков настойчиво лип к каждому со своей вращательной гимнастикой. По его мнению нет ничего более эффективного для поддержания здорового образа жизни, чем ежедневные упражнения для суставов. Он просто прилипал к каждому из нас со своими круговыми движениями головой, руками, ногами и тазом, и каждой фалангой каждого пальца на руках и ногах, и даже суставами копчика, донимал он, и если кто-то недоумевал - как это? - он тут же показывал на собственном примере. Нужно попеременно в обе стороны прокрутить от тридцати раз каждый сустав, считал он, и никакая болезнь к тебе не пристанет. И хотя каждый из нас волен был подобрать себе гимнастику по вкусу, мы очень старались потрафить Ушкову, и он этому был бесконечно рад.
   Умилительно было видеть, как день за днем, даже час за часом росли и крепли наши мальчиши-крепыши. Мы не успевали менять им сначала подгузники, а затем наряды. Новые джинсы, впервые свободно надетые вчера вечером, назавтра уже стесняли движение, поэтому в домашних условиях мы предлагали им легкие брюки или шорты одноразового использования. Так же часто менялись носки и кроссовки, рубашки и смокинги.
   - Как быстро растут ногти! Едва успеваю стричь...
   Мы просто сбились с ног в поисках достойного имущественного обеспечения то Цезаря, то царя Соломона.
   - Вчера я свободно входил в эту низкую дверь, а сегодня чуть голову себе косяком не провалил...
   Так возмущался тщедушный Эйни. Когда он подрос, Жора спросил его: что есть Бог? Что такое религия? Эйни ни на шаг не отступился от своих генов.
   - Слово "Бог", - сказал он, - для меня является не более, чем выражением и продуктом человеческой слабости, а Библия - коллекцией достойных, но тем не менее примитивных легенд, которые выглядят весьма по-детски.
   В то время ему было уже три месяца.
   - А что ты можешь сказать о своем народе, его религии? - спросил Жора.
   - Для меня религия евреев, как и все прочие, является воплощением самых детских суеверий. А еврейский народ, к чьему образу мыслей я испытываю глубокое уважение, для меня ничем не лучше других народов. Евреи ничем не отличаются от остальных, разве что они защищены от большинства бедствий своей слабостью.
   Вот такое сильное признание! Эйнштейн уже тогда был жителем нашей Пирамиды. Что же касается взаимоотношений науки с религией, он сказал:
   - Наука без религии является хромой, а религия без науки - слепой.
   Можно ли было с ним спорить?
  
  
  
  
   Глава 12
  
  
   Как-то Жора поймал меня за рукав:
   - Слушай, пробил час! Мне кажется, я нашел ту точку опоры, которую так тщетно искал Архимед.
   Он просто ошарашил меня своим "пробил час!". Что он имел в виду? Я не знал, чего еще ждать от него, поэтому стоял перед ним молча, ошарашенный.
   - Испугался? - он дружелюбно улыбнулся, - держись, сейчас ты испугаешься еще раз.
   Я завертел головой по сторонам: от него всего можно ожидать. Что теперь он надумал?
   - Нам позарез нужен клон Христа!
   Мы все всеми своими руками и ногами упирались: не троньте Христа! Только оставьте Его в покое! Жора решился! Я видел это по блеску его глаз. Он не остановится! Он не только еще раз напугал меня, он выбил из под моих ног скамейку.
   - Но это же... Ты понимаешь?..
   Он один не поддался панике.
   - Более изощренного святотатства и богохульства мир не видел!
   Жора полез в свой портфель за трубкой.
   - Ты думаешь?
   Я не буду рассказывать, как меня вдруг всего затрясло: я не разделял его взглядов.
   - Тут и думать нечего, - сказал я, - только безумец может решиться на этот беспрецедентный и смертоносный шаг.
   - Вот именно! Верно! Вернее и быть не может! Без Него наша Пирамида рассыплется как карточный домик.
   - Нет-нет, что ты, нет... Это же невиданное святотатство!
   Я давно это знал: когда Жора охвачен страстью, его невозможно остановить.
   - Конечно! Это - определенно!..
   Он стал шарить в карманах рукой в поисках зажигалки.
   - Что "конечно", что "определенно"?! Ты хочешь сказать...
   - Я хочу сказать, что пришел Тот час, Та минута... Другого не дано.
   У него был просто нюх на своевременность:
   - Какой еще час, какая минута?..
   - Слушай!.. Если мы не возьмем на себя этот труд...
   Он взял трубку обеими руками, словно желая разломить ее пополам, и она так и осталась нераскуренной.
   - Более двух тысячелетий идея Преображения мира, которую подарил нам Иисус, была не востребована. Церковь без стыда и совести цинично эксплуатировала этот дар для укрепления собственной власти, и это продолжается по сей день.
   Я попытался было остановить его.
   - Ты раскрой, - не унимался Жора, - пораскрой свои глазоньки: маммона придавила к земле людей своим непомерно тяжелым мешком. Золото, золото, золото... Потоки золота, жадность, чревоугодие... Нищета паствы и изощренная роскошь попов. Не только церковь - весь мир твой погряз в дерьме. Какой черный кавардачище в мире! Мерой жизни стал рубль. "Дай", а не "На" - формула отношений. И все это длится тысячи лет. Весь мир стал Содомом и Гоморрой. Эти эпикурейцы снова насилуют мир своими сладострастными страстями. Они не слышат и слышать не хотят Христа. Его притчи и проповеди для них - вода. Они не замечают Его в упор. Они строят свое здание жизни, свой карточный домик из рублей, фунтов, долларов... На песке! Это чисто человеческая конструкция мира. Спички у тебя есть?
   - Держи.
   Жора чиркнул спичкой о коробок и поднес огонек к трубке.
   - Да,- сказал он, наконец, прикурив,- карточный домик. Это чисто человеческая конструкция мира,- повторил он,- в ней нет ни одного гвоздя или винтика, ни одной божественной заклепки, все бумажное, склеенное соплями.
   Жора даже поморщился, чтобы выразить свое презрение к тому, как строят жизнь его соплеменники.
   - И как говорит твой великочтимый Фукидид...
   - Фукуяма, - поправляю я.
   - Фукуяма? - удивляется Жора.
   Я киваю.
   - Не все ли равно, кто говорит - Фукидид, Фуко, Фуке или твой непререкаемый Фукуяма. Важно ведь то, что говорит он совершенно определенно: без Иисуса мы - что дым без огня.
   - Я не помню, чтобы Фукуяма или Фукидид, - произношу я, - хотя бы один раз в своих работах упоминали имя Иисуса.
   Жора не слушает:
   - Только беспощадным огнем Иисусовых мук можно выжечь дотла эту животную нечисть. А лозунги и уговоры - это лишь сладкий дымок, пена, пыль в глаза... Верно?
   Он уже не раз клеймил этот мир самыми жесткими словами, и всякий раз едва сдерживал себя, чтобы не броситься на меня с кулаками. Будто бы я был главной причиной всех бед человечества. Его нельзя обвинять в чрезмерном усердии, у него просто не было выбора: без Христа мир не выживет! И каковы бы ни были причины, побудившие его сделать этот шаг, он искренне надеялся на благополучный исход. Что это значит, он так и не объяснил.
   - Современный мир... В нем же нет ничего человеческого. Скотный двор и желания скотские. Ni foi, ni loi! (Ни чести, ни совести! Фр.). Его пещерное сознание не способно...
   Это был манифест ненависти, что называется, Жорин sacra ira (святой гнев, лат.).
   Жора прищурил глаза, словно что-то вспоминая, затем:
   - Они живут так, словно никогда не слышали о Божьем суде, будто этот Божий Страшный суд - это иллюзия, миф, выдумка слабого ума, будто Его никогда не существовало, будто, если Он, этот Страшный суд, где-то и существует, Он обойдет их стороной. А ведь Он придет. И в первую голову придет к этим хапугам и скупердяям, ухватит их за жирненькие пузца и войдет в их жалкие души, а рыхлые холеные тельца превратит в тлен. В пух и прах, в чердачную пыль... И Его не надо ждать-выжидать, Он уже на пороге, и уже слышен Его стук в наши двери, прислушайся... Вся эта пена схлынет как... И если мы не хотим...
   Он захлопал ладонью по карманам.
   - Спички дай...
   Возможно, он и раскаивался в том, что совершил, но у него, я уверен, и мысли не мелькнуло что-либо изменить.
   - Они в твоей левой руке.
   Он снова раскурил потухшую трубку.
   - ...а главное - технология достижения совершенной жизни,- продолжал он,- она такова, что позволяет в корне, да-да, в самом корне менять человека, вырезать из его сути животное и заменить звериное человеческим. Ген - это тот божественный болт, тот сцеп, та скрепа, которая теперь не даст рухнуть твоей Пирамиде. Мы сотворили то, что человечество не смогло сделать за миллионолетия своего существования. Миллионолетия! Перед нами - край, последний рубеж, крах всего нечеловеческого. Перед нами новая эпоха, новая эра - Че-ло-ве-чес-ка-я! Это значит, что вместе с преображением человека преобразится и сама жизнь. Одухотворение генофонда жизни воплотит многовековую мечту человечества - Небо наконец упадет на Землю. Но, чтобы все это состоялось, нам нужны Его гены. Здесь нерв жизни земной и nervus rerum - нерв вещей! Ты это понимаешь? Мы завязли в трясине нерешительности и, пожалуй, уже старческой инфантильности.
   Я понимал это как никто другой. Жора затянулся, помолчал, выпустил, наконец, дым и тихо сказал:
   - Сейчас или никогда! Пирамида без Христа просто сдохнет. И здесь, повторяю, нужны гены Бога! Порода этих людей уже требует этого. И мы проторили ему, этому жалкому выкидышу эволюции, проторили ему новый путь. Мы же лезли из кожи вон, разбивали себе руки в кровь, валились с ног... Мы же ором орали... Отдали ему свое сердце... И что же?!. Он был и остается глух... Глух, слеп, нем, туп, просто туп!.. Для них наши призывы - вода, понимаешь?.. Я дивлюсь совершенству их тупости!.. Ведь это они омерзили жизнь, сделали ее...
   - Что сделали?
   - Омерзили! Испакостили!.. Понимаешь, ну просто...
   Видно было, как тщательно Жора подбирал слово для характеристики своих соплеменников.
   - ...испохабили, приплюснули, если хочешь, просто пришибли, и теперь все мы, пришибленные, живем как стадо баранов, слепых, как кроты...
   От такого отчаяния Жора даже поморщился.
   - Невыносимо видеть,- продолжал он,- как мельчает наш род. Кто-то должен остановить это гниение! Животное в человеке уже дышит на ладан. Еще одно, от силы два поколения и оно сыграет в ящик. Пришло время заглянуть в корень жизни!
   Секунду длилось молчание, затем:
   - Или - или, - едва слышно, но и решительно, и мне показалось даже зло, произнес Жора,- или они нас, или...
   Его вид был красноречивее всех его слов.
   - И вот еще что, - Жора поднял вверх указательный палец правой руки, - у нас нет права на ошибку. Каждая ошибка сегодня - это пуля, летящая в наше завтра. Мы не должны превратить наше будущее в решето или в какой-то измочаленный нашими ошибками дуршлаг.
   Я вдруг открыл для себя: он зарос! И теперь был похож на состарившегося Робинзона Крузо. Казалось, что на голову ему надели соломенного цвета парик, а рыжая, с полосками проседей по щекам, борода прятала большую часть лица, оставляя лишь сухие губы, нос и глаза, и эти горящие страстью глаза, ставшие вдруг как два больших синих озера среди знойной пустыни. Я вдруг заметил: за последние дни Жора сильно сдал. Его шея с большой родинкой над сонной артерией казалась тоньше даже в незастегнутом вороте синей сорочки, а любимая, изношенная почти до дыр на локтях, джинсовая куртка болталась на нем, как с чужого плеча. Он и дышал, казалось, реже. И только руки, только его крепкие руки с крупными венами свидетельствовали о буре в жилах этого могучего тела. Всегда спокойные и уверенные пальцы были в постоянном поиске: они уже не могли жить без дела. Я знал: он уже закипал. Его кровь, разбавленная теперь не сладким вином, но крутым кипятком, может быть, даже царской водкой, уже проступала сквозь поры мятущегося нетерпения. Он пока еще тихо неистовствовал, но яростное влечение к почти осязаемой цели будило в нем неистощимые силы Молоха! Я сказал бы, что это была свирепость апостола, устремившегося на спасение самого Христа. О движениях его души можно было судить и по тому, как горели его глаза: этот взгляд прожигал насквозь!
   Я помню, как тогда Валерочка Чергинец, прослышав о решении Жоры, съежившись в ежевичку, словно прячась от удара молнии, произнес:
   - А я бы не стал рисковать, это вам не...
   - Ты и риск, - прервала его Ната, - это как "да" и "нет", как ночь и день, как небо и земля. Ты, рожденный ползать, никогда не станешь лестницей в небо. У тебя даже язык длиннее, чтобы вылизывать задницы всех этих...
   - Перестань, - прервала ее Света, - тебе не следовало бы так...
   - Только так! - возразила Ната. - Иначе всё это ползучее гадьё укроет землю...
   Этот Валерочка, чересчур осторожничая, просто гирей висел на ногах! Мелкий, завистливый, совсем никчемный, но и движимый своей изворотливостью и угодничеством хоть чуточку подрасти в глазах сослуживцев, он настойчиво и не выбирая путей, лез и лез...
   - Мал золотник, да дорог, - говорит Лена.
   - Брось! Мал клоп, да вонюч! Так точнее. Но в конце концов и он праздновал свои маленькие победцы...
   Между тем, Жора упорно провозглашал свое стремление к решительным действиям:
   - Мы пережили с тобой беспощадный гнев нищеты, нас сжигала горечь непризнания, и вот теперь, когда мы в седле и с копьем наперевес ринулись в бой...
   Эти откровения приводили меня в ужас. Мне казалось, что Жора в такие минуты для достижения своей высокой цели готов разрушить не только этот обветшалый и трясущийся от страха мир, но и себя - царя мира. Да-да, думал я, нормальные люди так не рассуждают, и пускался наутек от этого, мне чудилось, чудовища, приравнявшего себя к богу. Ведь он был слеп ко всему человеческому.
   - Третьего - не дано! Пришло, знаешь ли, время ровнять траекторию жизни, выковывать ее, подобно мечу, сделать ее прямой, как солнечный луч, светлой, яркой, ослепляюще совершенной, да-да, как солнечный луч!.. Пробил час!..
   Он снова посмотрел на меня, и выбил в пепельницу содержимое так и нераскуренной трубки. Глаза его снова сияли. Теперь он молчал, но я слышал его ровный спокойный голос: "Ты знаешь, я - сильный". Я знал этот его смелый взгляд.
   - Вот я и решил,- произнес он и добавил,- и решился. Наша задача оказалась серьезней, чем мы предполагали. И я был бы трижды дурак, если бы не сделал этого! Это и есть победа над самим собой, как думаешь?
   - Да уж, - сказал я, - veni, vidi, vici (Пришел, увидел, победил, лат.).
   Этим решением он не мог меня удивить. Я знал, что такие как Жора не гнутся, а ломаются. Но я не знал никого, кому хоть раз удалось бы его сломить. Его здоровая жадность ко всему совершенному не позволяла ему обуздать в себе страсть жить наперекор общепринятым правилам и законам. И если ему преподносили линованную бумагу, он только улыбался и писал поперек. К тому же, за все то, что он успел сделать, мне казалось, ему давалось право получить у Всевышнего свой паспорт на бессмертие. Он хлопнул ладонью меня по плечу.
   - Вот так-то... Ты бы не решился. Ты для этого чересчур осторожен.
   Это был не вопрос, но утверждение. Он как бы оправдывался передо мной в том, что сделал все это без моего участия. Но и обвинял меня в нерешительности.
   - Ты и сейчас, я вижу, коришь меня за это.
   Я и теперь не знал, как ему на это ответить. Он, я это уже говорил, весь соткан был из неординарных поступков, заставлявших сердца окружающих биться сильнее и чаще. Сюда примешивалось и смутное опасение нашего поражения, возможно, бесславия и бесчестья, которые заставили бы содрогнуться не только нас, но и мир. Ведь мир уже давно, затаившись, ждал от нас чуда!
   - Истинная цель истории, - заключил он, - это духовное совершенствование и развитие Человека. Это путь человека от зверя к Богу, и смысл ее состоит в реализации человека как богоподобного существа. Человек же нужен Богу для самореализации.
   - Значит?...
   - Да. Христианизация - вот путь! Только всеобщее преображение человека способно...
   Его глаза вдруг блеснули.
   - ...только Иисус мог добром и любовью так замахнуться на человечество! И никто другой так, как Он! Понимаешь, как есть Бетховен и есть остальные, так есть и Иисус и есть остальные.
   Жора снова взял меня за рукав.
   - Разве ты сомневаешься? Нет! Я знаю: ты думаешь точно так! Но ты... Просто вы все - еще в прошлом. И сейчас уже не время отступать. А капитализм, которым сегодня дышит весь мир, скоро сдохнет. Ведь в каждом капиталисте до сих пор живет азарт грабителя и насильника. Это не может продолжаться бесконечно. И этот вот сегодняшний кризис - это и есть начало конца...
   Жора улыбнулся, заглянул мне в глаза и добавил:
   - ... конца этой твоей так горячо любимой цивилизации. Как думаешь? И не заставляй меня ее жалеть. А создателю финансовой "пирамиды века" Бернарду Мэдоффу грозит 150 лет тюремного заключения. Каких-то 150 лет. Сегодня ему уже за шестьдесят. Когда он выйдет на волю, наши пирамиды...
   Жора мечтательно прикрыл веки.
   Дожить до того времени, когда мир наполнится совершенством, было невероятным искушением, от которого мы не могли отказаться. И вот, кажется, мы нащупали этот путь: христианизация!
   - Кстати, слышал?!. - вдруг воскликнул он.
   Я только вопросительно взирал на него.
   - Лиза, Кэрол и Джон получили-таки нашу Нобелевскую. За свои теломеры. Я же говорил, что так будет! Это еще одно подтверждение того, что жизнь можно длить вечно! Как мы и предполагали, теперь наши хромосомы не будут стареть. А уж хромосомы Христа мы постараемся сохранить неприкосновенными! Надо только успеть... Да, надо спешить...
   Вот почему Жора так торопил события! Ему не терпелось посмотреть собственными глазами на свое творение - рукотворное совершенство. Не разрушение всего старого дотла, не дезинтеграция жизни до самого мельчайшего ее проявления, но ее созидание, слепка, спайка, сцеп... Скреп совершенства!..
   - Да-да, - сказал я, - я тебя понимаю.
   Жора посмотрел на меня и улыбнулся.
   - Когда нам кажется, - сказал он, - что мы в этой жизни уже все понимаем, нас неожиданно приглашают на кладбище. Верно?
   Я ничего не ответил.
   - Надо вовремя менять свои цели, - сказал Жора и дружески обнял меня, - не так ли?
   Мог ли я тогда возражать этому, по сути, lato maestro (свободному художнику, лат.), этому, по сути, великому человеку, если хочешь, - матерому человечищу?!.
   Да, это было второе пришествие Христа. Чудо? Еще бы! Это и есть материализация Его божественной сути. Его можно было видеть, слышать, потрогать руками и даже поговорить с Ним. Он пришел в этот мир тихо, как тать, и Жора стал Его крестным отцом. Я слушал Жору и теперь видел, что в нем поселилась, наконец, поселилась уверенность в том, как преобразовать этот мир. Знать как - это ведь главное! Мы растягивали и теряли минуты, мы сутками не смыкали очей... И вдруг меня словно кипятком обдало: Жора примерял свой терновый венец! И тиара эта пришлась ему впору. Его влек трон Иисуса. К сожалению, этого нельзя было избежать. И вскоре случилось то, что и должно было произойти. Не могу вспоминать без содрогания, что нам пришлось пережить. Это было мрачное и роковое воплощение неотвратимой и беспощадной судьбы. Но я и сейчас твердо уверен, что какая бы опасность нам ни грозила, Жора бы никогда не отступился от своего решения. Увы, пути назад уже не было. У меня до сих пор звучит в ушах та интонация, с которой он провозгласил свое решение: "Нам позарез нужен клон Христа!".
   - Что ты собираешься делать? - спросил я.
   - Медитировать. А что?
   Он секунду подумал и добавил с досадой:
   - А знаешь, ведь все против нас. Все! Но всем им мы повесим камень на шею, каждому! Мы похороним эту цивилизацию животной жадности и наживы. И этот Carthagenium esse delendam! (Карфаген должен быть разрушен! Лат.).
   - А что, - спросил я тогда, - может, Юра и прав был со своим Гермесом?
   - Не думаю, - сказал Жора, - Гермес - это совсем другая планета. Мы же - живем на Земле! Никому еще не удалось разглядеть сквозь тьму веков наше прошлое. Хотя горшки иногда и рассказывают, как там все было. Было и прошло, быльем поросло...
   Лена только качает головой.
   - Что? - спрашиваю я.
   - Невероятно, - только и произносит она, - вы просто... Невероятно!..
   Я целую ее в щеку и она умолкает.
   - Да, - говорю я.
   - Ты думаешь, Страшный суд уже на пороге? - спрашивает Лена.
   - Прислушайся: Он уже стучит в нашу дверь. Нет, Он уже ее проломил...
  
  
   Глава 15
  
  
   Я до сих пор не знаю, как расценивать факт клонирования Жорой Христа. Что это - вызов, отчаяние или твердая уверенность в себе? Жора, при его напускной вялости и нарочитом равнодушии ко всему, что вокруг него происходило, нередко готов был на поступок, поражающий своей новизной и значимостью. И его решительно невозможно остановить, если он вбил себе в голову достичь цели. Чем больше я размышляю о его поведении в тот решительный час, тем больше убеждаюсь в его правоте. Клонирование Христа - цель достойная, архиважная цель. Эта идея многие годы таилась в наших умах. Ведь из всех великих Он один Великий, единственно Великий. Он недоступно и непостижимо Велик! Поэтому-то Жора и взял в осаду эту идею. Она томила наши души, но никто из нас не осмеливался что-либо предложить по части ее осуществления. Клонировать Самого Иисуса? Но как?! Разве мы вправе, разве нам дозволено? Жора осмелился.
   - Мы должны протиснуться через это Иисусово игольное ушко, - заявил он, - Ad augusta per angusta! (К высокому через узкое! лат).
   Он отчаянно жаждал стать архитектором новой жизни.
   - Обустроить жизнь, изменив мироустройство - вот достойная цель! Мы живем по законам плоти, страсти и, по сути, - по законам греха. А ведь время от времени законы нужно менять, не правда ли? И теперь сущность любого, так сказать, "человеческого" закона должна составлять никакая не политическая целесообразность, но би-о-ло-ги-чес-кая. То есть природная, если хочешь - божественная. Мы, как Буриданов осел, мечемся между двумя вопросами - "иметь" или "быть". А ведь главный вопрос жизни давно уже сформулирован: "To be or not to be?" ("Быть или не быть?", англ.). И вот что я еще заметил: сейчас в мире какая-то дурная мода на посредственность! Чем ты дурнее, серее, площе, чем ты богаче и жирнее, тем больше ты привлекаешь к себе внимание. Так, правда, было всегда, но сегодня посредственность прям прёт как... Запрудила жизнь, заполонила... И не понимать этого, медлить...
   Он воистину понимал: промедление сейчас смерти подобно! Он не терял ни желания, ни надежды и был твердо уверен в правоте своих действий! Это казалось ему достойным высшей славы. Каждый из нас мог бы это сделать, ведь в наших клеточных культурах поддерживалась культура клеток с геномом Иисуса. Когда мы с Юрой были в Иерусалиме, Жора, вероятно, уже принял решение.
   - Мы должны либо изменить себя,- сказал как-то он,- либо исчезнуть. История онемеет, если мы не наберемся мужества.
   Мне вдруг показалось, что сама судьба в долгу перед Жорой. А иначе, зачем же она одарила его этой тягой к Небу? Он верил в судьбу и теперь ждал от нее преображения. А как же можно изменить себя, как не через Иисуса? Почему без согласия с нами? Мы бы его отговорили? Или препятствовали? Мы бы просто-напросто мешали. Думаю, что к этому выводу пришел и Жора.
   - Знаешь, - как-то признался он мне, - я не знаю человека, которому от меня ничего бы не было нужно.
   Я не помню, к чему он это сказал, но меня это возмутило.
   - А я?!.
   Жора скупо улыбнулся, обнял меня, прижимая к груди, а затем, выпустив из объятий, сказал:
   - Тебе же я нужен весь, целиком. Как наживка тунцу.
   Он продолжал улыбаться, но глаза его были грустными. Это была не добрая, но и не злая улыбка, мне приходилось видеть ее, когда ему нездоровилось, или не все шло по намеченному плану, или просто рушилось... Втайне я полагал, что интуиция его не подведет, и мы достигнем-таки своей цели.
   - Понимаешь,- сказал Жора,- пока что Иисус, увы - Единственно Совершенный Человек. Определенно: Единственный!.. Ecce Homo! (Вот Человек! лат.).
   - Не могут же все стать богами!
   - Но каждый может встать и идти по Его Пути. Разве сегодня не ясно, что среда, то, что нас окружает убивает каждый геном, каждый ген. Начиная от какой-то там бледной спирохеты и заканчивая нами с тобой. Нас жгут, травят, топят в таком дерьме повседневности, что удивительно, как мы до сих пор еще живы. Люди сегодня живут так недолго, потому что мир, в котором они живут, агрессивен. Это враг всякой жизни. Жить просто вредно! Вот, где работает обратная связь! Чем агрессивнее окружающая среда, тем меньше у жизни шансов реализовать свой геном. Она, эта безжалостная среда, как корова языком, просто слизывает, точнее сжирает всю добродетельную феноменологию, оставляя в геноме только пороки, способные ей противиться, выживать - алчность, гнев, корысть...
   Жора на секунду задумался, затем:
   - И вот что еще важно понять: Земля - живая!.. Она как может, всеми своими силами противится деяниям этого ненасытного чудища - Человека производящего - Homo faber... И ведь нет выбора: ее единственные рычаги самооздоровления - молнии, пожары, землетрясения, вулканы, цунами, смерчи... Это нам только кажется, что все эти смертоносные вздохи бесчисленными жертвами устилают землю... Нет! Это так живая Земля сбрасывает со своих плеч непосильную ношу человеческих нагромождений, созданных для услады своей сытой и стареющей плоти, да! Жить надо проще, проще: "Naturae convenienter vive" (Живи согласно с природой, лат.). И даже еще проще... А мы, жадные, все силы свои тратим на загребание... Поэтому и живем по короткому циклу: 60 - 70 лет. А могли бы...
   - По сто...
   - Если создать условия для абсолютной реализации геномов...
   - Это будет...
   - Рай!
   - Интересно, сколько жил бы Иисус, став пророком в своем отечестве и не будучи распят соплеменниками?
   - Его геном в наших руках и мы можем...
   Жора не стал развивать эту тему. Ему надоело нас убеждать и он поросто плюнул на нас. Он позволил это себе из любви к совершенству! Потому-то он в эти дни был так безучастен! Пирамида без Иисуса его больше не интересовала. Определенно. А ведь и в самом деле жизнь в Пирамиде зашла в тупик. Мы просто повторили историю человечества, историю цивилизаций. Спрессовали, стиснули, сжали, как пружину. И Лемурию, и Атлантиду, и Египет, и Грецию, и Израиль, и Рим и даже глобализацию спружинили. А потом - Содом и Гоморру! Все, что было создано человеком, им же и разрушено. Пружина бабахнула!..
   Путь к совершенству посредством уговоров и даже угроз оказался не по зубам человеку. Оказалось, что единственное его спасение - гены Бога.
   - Слова, - сказал тогда Жора, - вода... Просто чушь собачья! Без этого жизнь умрет на Земле. Нам нужна хромосома Христа... Да, поголовное преображение...
   Он так и сказал: "Хромосома Христа"! Он так и сказал: "Поголовное преображение". Это был вызов, бомба!.. Это был шок!..
   - Вот Он придет к нам,- сказал Жора,- сядет на завалинке, улыбнется и...
   Ни в одной книжке я не читал, чтобы Иисус когда-нибудь улыбался, хотя улыбку Его я легко могу себе представить.
   - Вот Он придет и только улыбнется,- повторил Жора,- я не шучу. И коль скоро нашим с тобой геномам все-таки удалось просочиться сквозь миллионолетия и преодолеть беспримерные барьеры и тернии, то нам с тобой и вершить это преображение! Тебе, мне, Юрке, Крейгу, Тамаре, Юльке, твоей Анюте, Стасу и Виту, и... Все нам! И если мы этого не сделаем...
   - И всем этим шариковым и швондерам, скрепкам, булавкам, бондарям и швецам, всем этим Переметчикам и Чергинцам, и...
   - Э, нет! Вот здесь уже нужна зачистка, э-эти-и-их, - Жора покачал головой из стороны в сторону, - этих нужно выкорчевывать с корнем, кастрировать, ага, вырезать у них яйца! Пусть живут себе... Евнухами! Поют в хоре, вышивают крестиком, выращивают капусту... Но их геномами надо кормить бродячих собак.
   Жорин скальп, съехавший было на затылок, вернулся на место.
   - И если мы этого не сделаем, - повторил Жора, - жизнь умрет...
   Он заглянул мне в глаза.
   - Понимаешь, жить станет нечем... Но какой успех приходит к нам по заслугам? Знаешь, пришло время взять свое.
   Я не смел противоречить. Что "свое" и у кого Жора собирался его взять, я понятия не имел. И как бы распознав мои мысли, Жора сказал:
   - Вот и Крейг уже синтезировал свою искусственную жизнь. Мы ждали только его. И вот он это сделал и теперь мы во всеоружии! Да, в наших руках теперь мастерская самого Бога - валяй! Твори, ваяй - не хочу!
   - Тут главное...
   - Да, - сказал Жора, - Primum non nocere (Не навреди, лат.). И, сам знаешь, - главное тут - не укакаться!..
   - Ты, наконец, можешь сказать мне, что есть твоя жизнь?
   Жора хмыкнул, затем:
   - Жизнь, - сказал он, - это неизлечимая болезнь, передающаяся половым путем.
   - М-да... Звонко сказано!..
   Мы до одури ждали успеха! Если угодно - чуда! Люди жаждут чуда! Неистребимость веры в чудеса - одно из чудес света.
   Трудно себе представить, в какую гнетущую пустоту ввергло бы нас поражение. Мы ведь падали в пропасть! Спас Жора. Какая редкая сила духа! Скажу честно: если мы, все вместе взятые, чего-то и стоили, этим мы безусловно обязаны Жоре. Оглядываясь назад, я думаю, что в те дни Жора находился на вершине блаженства. Он испытывал неодолимую потребность перевернуть этот мир с головы на крепкие ноги. И ему казалось, что земля уже качнулась. Он чуял это, как звери чувствуют землетрясение, и жадно ждал этого момента. Если хочешь - он вожделел! Казалось, он познал сущее, истину, суть совершенства! И теперь не знал, что с этим делать. Жора был главным виновником нашего успеха, а дело, которому мы служили, зашло слишком далеко. Отказаться было уже невозможно.
   - Ты, наконец, удовлетворен, - спросил я. - Ты испытываешь удовольствие от того, что?..
   Жорины глаза были чуть прищурены и он, наконец, овладевший судьбой человечества, точно неприступной женщиной, напоминал мартовского кота.
   - Нет, - сказал он, - какое же это удовольствие?
   Секунду помолчал и добавил:
   - Это, милый мой, - оргазм. Да. Определенно!..
   Несколько секунд длилась тишина.
   - Ты счастлив? - спросил я его.
   - Сейчас - да!
   Я видел это по его глазам: это был человек, победивший судьбу!
   - Скучаешь?
   Он улыбнулся и согласно кивнул:
   - Чуть-чуть. - И добавил: - Feci quod potui, faciant meliora potentes (Я сделал, что мог, кто может, пусть сделает лучше, лат.). Не шуточное это дело менять судьбы мира. Как думаешь? Жаль, что у нас не всё получилось с античной камеей... Помнишь - "...всё, о чем может только мечтать человек"?
   Я помнил эти слова, сулившие каждому обладателю этой таинственной безделушки весь мир, весь этот мир! Конечно же, я это помнил! И только удивился Жориной латыни: не мог же он помнить все это со студенческой скамьи! А что свое и у кого он хотел его взять я до сих пор не понимаю.
   - Ты хочешь круто изменить свою жизнь? - спросил я.
   - Нет, - сказал Жора, - жизнь мира. Надо сделать так, чтобы все наши усилия, вся наша жизнь и наши потуги по достижению всевселенского совершенства стали делом Самого Бога. И - наоборот. Понимаешь, наш с Ним трансцедентализм и экзистенциализм должны войти в резонанс, совпадать, совместиться. Наша феноменология должна слиться с Его нуменологией, понимаешь меня?
   Я кивнул. И чтобы не вызвать у него разочарования своей явной тупостью, добавил:
   - Ты - гений...
   - Le genie veut l'obstacle, l'obstacle fiat le genie (Гений ищет препятствий, и препятствия его создают, фр.), - произнес на это Жора.
   - Вот-вот... Вот и я об этом.
   - Перестань, - сказал Жора, - какой из меня гений - раб! Просто я терпелив, как мул. Ну и уперт, как ослик...
   Воцарилась тишина, которую нужно было разрушить, чтобы Жора не отказался вообще разговаривать. Он с трудом выносил тех, кто не понимал его с первого слова. Ко мне же всегда был сносно толерантен. Мне показалось, что он вполне удовлетворен моим кивком, и я, сам не знаю зачем, спросил:
   - Ты хочешь уйти и оставить этот мир с носом?
   - Я отдал ему себя всего, до последней клеточки. Мы предложили бесспорный и беспроигрышный алгоритм.
   - И теперь хочешь бросить все это?
   - Я утру ему нос.
   - И громко хлопнуть дверью...
   - Перед самым его мохнатым носом.
   Я был потрясен! Я не верил собственным ушам!
   - Всю жизнь я работал и только работал... Зачем?...
   Это были последние слова, которые я слышал от Жоры.
   Его "Зачем?" меня ошеломило: неужели, неужели и наша затея, нет - чисто выверенный и до грана просчитанный Путь спасения и этого мира от падения в пропасть ада - тоже рухнула?..
   - Посмотри какие звезды, - сказал я, - они не позволят...
   - Звездам плевать на нас... Когда Сократ умер...
   Я был просто убит. Было ясно, что Жора уже начал подготовку к поражению.
   Когда умер Иисус, мир перевернулся. И подвинулся к свету. Требовалась новая жертва... Он, Чуич, просто чуял этот крах... Крах греха...
  
  
  
   Глава 17
  
  
   Нам удалось получить один-единственный клон Иисуса, один-единственный. Наши усилия не пропали даром. Мы собрали все Его Биополе в единый Дух! В Святой Дух!... Пришлось потрудиться... Не зря ведь мы с Жорой и Юрой прошли весь Его Крестный путь. От камня до камня. До Гроба! В нашем распоряжении были и ниточка из Его плащаницы, и фрагмент Его ризы. Когда мы были в Софии Киевской Жора ухитрился раздобыть небольшой ее кусочек, некогда принадлежавшей Михаилу Романову. Вот так с миру по нитке... В воссоздании Его Биополя мы побывали почти во всех Его любимых местах. Со сканером на плече! От Вифлеема мы прошли пешком по всем Тропам, побывали на Его любимых холмах и горах, заходили в пустыню, даже ходили по водам Генисарета и Иордана... Собственно, мы посетили каждый Его закуточек, каждый камень, где он мог сидеть отдыхая, каждое дерево, спасающее Его от зноя, каждый источник, утолявший Его жажду... Мы даже нашли могилу Пилата! И Матфея, и Иоанна, и Павла в самом Ватикане... Трудности были с наконечником копья центуриона Лонгинуса, так лихо и безжалостно нанесшем Ему удар под самое сердце. Не говоря уж о Чаше Грааля - этой нехитрой скромной рюмке из оливкового дерева высотой в каких-то там двенадцать сантиметров и диаметром в шесть... Совсем малюсенькая. Но до сих пор помнящая тепло Его рук. И Его губы! В эту Чашу Иосиф Аримафейский собирал кровь распятого Иисуса - Священный Грааль. Пришлось, конечно, приложить немало усилий, чтобы эти святые реликвии стали для нас источником Его Биополя.
   И, конечно же, Евангелия... От Матфея и Иоанна, и от Луки, и от Марка... Мы пробежались сканером также и по текстам апокрифических Евангелий евреев и египтян, и ессеев,12-ти апостолов и Варфоломея, Иакова и Фомы, Иуды и Никодима, Петра и Евы... Неоценимую услугу нам оказали деяния Петра и Павла, Иоанна, Фомы и Андрея, а также Апокалипсис, "Пастырь" Ерма, Апостольские послания и Сивиллические книги... Нам удалось проникнуть и в библиотеку Ватикана и целых три дня и три ночи бродить датчиком сканера по притихшим святым страницам громоздких манускриптов. Здесь благоразумие оставило нас. Да, пришлось потрудиться. Святость ведь не такая простая штука, как кажется на первый взгляд. Святость же Иисуса - Иго! И стоит она дорогого...
   Главное же - Его кровь! Из двадцати восьми пятен крови, обнаруженных на плащанице...
   - Да, я помню: вам удалось взять...
   - Никто из нас так и не решился...
   - Никто кроме Жоры. Он взвалил на себя эту ношу. Я поражался: разрывая цепи, которыми сам себя сковал, он бесстрашно ввязался в битву за Пирамиду. Да, он решился на героические усилия. Видимо, поэтому ему и...
   - И, понимаешь, - сказал Жора, - теперь для власти над миром нам совершенно не нужны ни Копье Судьбы, ни Чаша Грааля... Ни античная камея...
   - Для власти над миром? - спросил я.
   - Ну да! Для власти глубокого понимания мира, - сказал Жора, - понимания и власти добра. И как только мы откроем миру этот самый строительный материал Вселенной... ну, "частицы Бога", мы тотчас же выстроим без всяких усилий твою Пирамиду. Вылепим...
   Он молча кистями обеих рук с растопыренными пальцами сымитировал работу скульптора, лепящего из глины свою вселенную. Затем кивнул и привычно дернул скальпом. Затем:
   - Беда не приходит одна... - как-то кротко и обреченно вдруг произнес он.
   - Какая беда?!. - спросил я.
   Жора не ответил.
   - И все же, - попытался было я увести его мысль от беды, - Бог щедро одарил нас...
   - Бог скуп на щедроты, - прервал меня Жора, - и это Его дар.
   О какой беде он говорил? Он предчувствовал свое поражение?
   - И все-таки зря мы с тобой, - грустно проговорил Жора, - так и не применили наше основное оружие в битве за совершенство.
   - Какое еще оружие? - спросил я.
   - Ты ведь сам когда-то говорил, что...
   - Какое оружие? - перебил я его.
   - Этническое...
   Я был поражен Жориным признанием.
   - Но зачем?! Это же...
   Жорин скальп сперва нервно дернулся к затылку, затем медленно вернулся на место. Жора грустно посмотрел на меня и произнес с сожалением:
   - Мы так и не вычистили с тобой Авгиевы конюшни человеческой жадности.
   И он снова процитировал Сократа:
   - "...гораздо труднее - уйти от нравственной порчи...". Нам это не удалось. Зато мы отрыли, наконец, для мира его философский камень...
   - Открыли!
   - Отрыли, открыли... Гены Иисуса - вот Эликсир Бессмертия! Это ясно?
   Хм! Мне это было ясно всегда! Но не все ясно Лене:
   - Гены Иисуса?!. Эликсир?!. То есть... Как это?..
   Она на секунду задумывается и вдруг радостно восклицает:
   - Ах, да!.. Ну да!.. Ну, конечно!.. Ну, как же?!.
   - Это ясно? - снова спрашиваю я.
   - Ну ты что?!. А как же!..
   - Другого, - заключил тогда Жора, - просто не может быть! Теперь важно напоить этим эликсиром всех и каждого. Вот задача!
   - Вот мы и постараемся, - сказал я.
   - Что ж, - сказал Жора, - узбеков вам.
   - Каких еще узбеков?
   - В смысле - успехов...
   Он улыбнулся, помолчал, затем:
   - И знаешь... шестьдесят девять - это шестьдесят девять... Как не крути, и какие бы ты не пил эликсиры...
   Да уж, как не крути! Что да, то да...
   - Мне хочется лишь одного, - наконец сказал он, - чтобы никто не нарушал моего одиночества.
   Затих на секунду и, улыбнувшись, добавил:
   - Но и не оставляли меня одного...
  
  
   Глава 23
  
  
   Никого из наших я в то утро на пляже не заметил. Спали, видимо, все спали после бурно проведенной ночи. Еще бы! Я рано проснулся, а Жора еще спал. Он всегда по утрам долго дрыхнет. Долго не просыпается. Аня тоже спала... Когда я выходил из бунгало, она только спросила, шутя: "Ты меня бросаешь?". И натянула простынь на голову. Разве мог я тогда знать, что больше никогда не услышу ее? Это - жутко!.. И все остальные еще спали... Есть не хотелось, только пить... И была такая тишина, что казалось мир вымер... Я стоял с пластиковой бутылкой воды, отпивая маленькими глотками, и смотрел на линию горизонта, бесконечную линию горизонта, где море слилось с небом и думал, что уже завтра, может быть, даже сегодня весь мир узнает...
   - А разве до сих пор мир не знал?
   - Знал. Не верил.
   - А сегодня...
   - Да, мы решили собрать пресс-конференцию на одном из островов, который подарил нам Хосе еще пять лет тому назад.
   - Хосе?
   - Речь идет о Хассанале Болкиахе Муиззаддине Ваддаулахе...
   - Это тот, что?..
   - Да, султан Брунея, Хосе... Я просто стоял на берегу, счастливый, с мыслями о том, что мы добились, добились того, о чем люди мечтали тысячи лет, выстроили-таки свою Вавилонскую башню и достигли небес, и стащили, стащили-таки Небо на Землю, как любил говорить Жора. И никто, слава Богу, не смешал языки, чтобы нас разлучить, разъединить... Никакого прибоя не было, вода была так непривычно далеко от привычного берега, что мне лень было к ней идти, стоять в одиночестве на полупустынном берегу было истинным наслаждением, блаженством, глубоко вдыхать утреннюю свежесть бездыханного воздуха, улыбаться самому себе... Инка, я успел это заметить, еще раз обернулась и махнула мне рукой, как бы извиняясь, за то, что она оставила меня одного, но я сделал вид, что уже не смотрю в их сторону. На небе - ни облачка. Истинное блаженство! Меня просто распирает от одной только мысли о том, что сделано. А тут еще - небо, слепящее солнце, песок, свежесть моря... Это был Индийский океан. Или какое-то прибрежное море, переходящее в океан. Было утро, но уже жарко. Легкий ветерок, я заметил, подул легкий освежающий ветерок - редкость в этих краях в такую пору.
   Мое ликование было бескрайним! Я сожалел лишь о том, что нет рядом Юли, улетевшей в Москву по каким-то срочным делам. Несколько раз у меня даже судорогой перехватывало горло. Так бывает: ты не в состоянии сдерживать собственных эмоций, тебя просто несет... Впору ором орать! Мысленно я перенесся в Сокольники и пожелал Юле приятных снов. Я едва сдерживал себя, чтобы не закричать во все горло, и, чтобы не уронить себя в собственных глазах и не сорваться на крик, я побежал трусцой... К горизонту. Меня догнала Аня: "Привет!.. Я с тобой!..". Пожалуйста! Отлив был необычно-далеким, вода отошла более, чем на километр, нам кто-то сзади кричал (я оглянулся) и махал руками, рядом никого уже не было, но мы продолжали бежать к воде, Аня отстала, а я, стягивая с себя на ходу футболку, бежал уже по влажному песку, а затем подпрыгивая и стягивая с себя шорты, бежал и бежал, пока не выбился из сил, а затем шел быстрым шагом к воде, чтобы бухнуться в воду и затем плыть и плыть что есть мочи... Я плыл и плыл, задыхаясь уже и думая о том, что пора, наконец, снова возобновить утренние пробежки и взять в руки ракетки, о которых с этими навуходоносорами и цезарями забыл и думать. Вокруг - ни одной головы. Аня осталась на берегу. Никто не отважился заплывать так далеко. Плавать я умею, и страха никакого не было. Ни о каких акулах или там осьминогах в этих местах никогда не говорили. А что еще могло меня остановить?! Я плыл до тех пор, пока не стал задыхаться, дна давно уже не было под ногами, я не видел его и, когда открыл глаза под водой, то увидел, что там была стихия воды, привычная зеленоватая толща воды, пронизанная солнцем, ставшая родной. Она не могла испугать (я видел ее довольно часто), но мысль о том, чтобы сил хватило на обратный путь, остановила меня, я поплыл к берегу. Сил хватило, и я снова почувствовал дно под ногами... Аня стояла на берегу и приветственно махала руками. Не хватало воздуха! Я шел по песку, обходя обнажившиеся и успевшие подсохнуть розовые рифы, медленно брел, тяжело дыша, фух!.. Завтра же, решил я, возобновлю утренние пробежки. Жора утром не любил ни бегать, ни есть, сова есть сова, он всегда спал почти до обеда. Мы бегали без него - я, Инна, Ната, Аня, Стас... Юра же с нами тоже не бегал, он садился на шпагат, а в позе лотоса мог сидеть часами. Стойку на голове он делал в белых груботканных льняных штанах и всегда старался, чтобы штанины, казавшиеся измятыми жестяными трубами, не обнажали его белые волосатые икры. Как ему это удавалось - одному Богу известно. Ушков, когда прилетал к нам в гости, нередко тоже выходил на берег и отдавался во власть своей вращательной гимнастике. Он вращал всем, чем только было можно. И он был в восторге от восхода солнца. А закат его раздражал. Он никогда не дожидался заката.
   Иногда с нами бегали и наши навуходоносоры и эйнштейны...
   Я искал глазами того, кто махал мне, казалось, руками, это был какой-то мужчина, он был в шортах с кривыми черными тонкими ногами, и смешно было смотреть, как он махал длинными черными руками, как крыльями маленькой ветряной мельницы. Его нигде не было. Вообще берег был непривычно пуст... Только Аня меня дожидалась. И махала, призывно махала руками, и прыгала, прыгала...
   Когда потом я смотрел любительские кинокадры, я видел себя, устало бредущего по мелкой воде и не подозревающего, что сзади в сотне метров от меня... Кто-то снимал меня кинокамерой с неблизкого расстояния, я казался небольшим черным пятнышком с малюсенькой головой и спичечными ручонками, едва движущимся на фоне серого песка. Это был я, я и Аня. Как потом оказалось, снимали не нас, а то, что было за моей спиной. Я оказался случайно в кадре. Но это был я, а за мной... Оторопь берет! Я уже видел искаженное ужасом лицо Ани, но недоумевал: что случилось?! Когда я оглянулся на нарастающий шум, вода уже грозно нависла над нами мутно-зеленой накатной стеной.
   Аня бросилась ко мне, обвив шею руками:
   - Voila tout... (Вот и все, фр.) - вот и все, что мне удалось расслышать в этом беспощадно жутком навале стихии.
   В тот же вечер эти кадры облетели все страны мира. Все люди мира видели, что я в шаге... что у меня нет... что мне не устоять... Это был всевселенский вздох сожаления и бессилия: никто ничем мне не мог помочь.
  
  
  
   * * *
  
  
   И т.д.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"