Владимир КОЛЫШКИН. "Сапоги Сталина", рассказ. 1999.

  

   Иллюстрация автора.

  

   Печатался в сборнике "Лабиринт" , 2000 г.

  

  

  

   --------------------------------------------------------------------

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

Владимир КОЛЫШКИН

  

  

САПОГИ СТАЛИНА

  

  

У каждого свой рок-н-ролл

Элвис Пресли.

  

  

  

   - Киселев, вынь ручку из ноздри и записывай: труп сторожа находится в горизонтальном положении, на спине, головой направлен на восток, ногами - на запад; голова повернута влево, руки разбросаны в стороны, правая нога вытянута, левая - слегка согнута в колене... Записал? Пойдем дальше: видимые следы насильственной смерти на теле отсутствуют. Однако имеются ссадины на пальцах ног, кожа на кончиках пальцев истерта в кровь, ногти повреждены... Создается такое впечатление... Нет, последние три слова писать не надо. Вычеркни.

  

   Старший оперуполномоченный МУРа капитан милиции Сивунин взглянул в окно на Красную площадь. Отсюда, из Государственного Исторического музея, главная площадь страны широкой открытой ладонью лежала перед глазами. Разноглавый собор Василия Блаженного, как всегда, стоял в строительных лесах. Несмотря на ранний час, возле входа в ГУМ муравьилась ежедневная людская суматоха. Понаехавшие со всех концов необъятной Родины шумливые провинциалы толкались в гигантской очереди в ожидании, когда откроются заветные врата, за которыми иногда еще что-то "выбрасывали".

  

   По площади чинно разгуливали хорошо одетые и ни в чем не нуждающиеся иностранцы. Они только что сытно позавтракали в ресторане для интуристов, выпили баночное пиво и теперь с важным видом осматривали варварские сооружения этих непонятных русских. Среди званых и незваных гостей проскальзывали хозяева страны. Их можно было узнать по плохой одежонке, нервно-суетливым движениям тела и гримасе разочарования на физиономии. Часы на Спасской башне только-только тяжело пробили 8 утра. Усеченная пирамида мавзолея из черно-серого полированного гранита, похожая на культовые сооружения древних ацтеков, как магнит, притягивала людскую толпу. Люди прилипали к ограде перед входом кучками или по одиночке. Но сегодня у Ильича неприемный день - по понедельникам и пятницам Мавзолей закрыт. А сегодня как раз понедельник.

  

   Глядя на некрополь, старший опер Сивунин подумал, что, наверное, не стоило устраивать в центре города кладбище. На кладбище, тем более главном, должна стоять благоговейная тишина, чтобы живые могли побеседовать с мертвыми в спокойной, интимной обстановке. А что имеем мы? Бесконечную сутолоку, шум, гам торжища, грохот парада, лязганье гусениц... Какая уж тут тишина, какое благоговение. Скажем больше, это настоящее глумление над павшими героями. Какой же это извращенный ум додумался устроить трибуну непосредственно на могиле Вождя мирового пролетариата. Ведь они буквально стоят у него на голове, ногами попирают... Торжество посредственности над тем, кому поклонялись при жизни.

  

   Сивунин отвернулся от окна и вновь стал диктовать, расхаживая вокруг распростертого тела сторожа.

  

  

   Вторая смерть подряд за одну неделю в так называемой "сталинской комнате" Исторического музея смутила следователя Прокуратуры Лобова Аркадия Аркадиевича. Совпадало буквально все: время, место, социальное положение умерших. Смущала и идентичность факта смерти. Инфаркт. Доктор сказал, что у него сложилось такое впечатление, будто стариков загоняли до смерти. Кто загонял? Или что? У обеих жертв, если они жертвы насилия, кожа на пальцах ног стерта до крови. Неужели и вправду серийное убийство? Такая мысль почему-то сразу кинулась в голову следователю. Причем не просто серийное, а ритуальное убийство. Рядом с телами лежали сапоги из мягкой кожи, которые принадлежали товарищу Сталину в разные периоды его жизни. С ценными экспонатами обошлись по-варварски - подошвы сапог были стерты до дыр. Что этим хотели сказать убийцы или убийца?

  

  

  

   - Ведь чувствовал я, чувствовал: обязательно случиться какая-нибудь неприятность с этой экспозицией, - говорил Смотритель.

  

   Это был еще сравнительно молодой человек, но весь какой-то согбенный под тяжестью чудовищной служебной ответственности, возложенной на его хилые плечи. Он поворачивал голову так и эдак, поводил плечами, точно в воротничке его рубашки засела заноза, моргал, покашливал и без надобности поправлял круглые, как у Джона Леннона, очки. Пока не прибыли высокие администраторы Музея, ему приходилось отвечать на вопросы следователя. Лобов относился к своему собеседнику с той долей жалости, с какой физически здоровый человек относится к слабому, умственно ущербному интеллигенту.

  

   Следователь Лобов удивленно и с надеждой взглянул на Смотрителя, а тот, испуганно замахав руками, продолжал:

  

   - Нет, нет! о том, что произойдет подобное - я и подумать не мог. За восемьдесят восемь лет существования нашего Музея случалось всякое: и кражи, и хищения, и подлоги, и... бог знает что... Но чтобы сторожа умирали... как мухи... С чего бы? Они у нас непьющие... старенькие? - да. А кто к нам из молоденьких пойдет работать за такую зарплату... простите... А студенты - люди ненадежные, ужасно недисциплинированны... Сколько раз я им говорил: не спать во время ночного дежурства на походной кровати Наполеона - спят!..

  

   - Простите, - перебил Смотрителя Лобов, - вы упомянули о предчувствии... Не могли бы подробнее осветить этот вопрос. Какого рода предчувствие вас одолевало?

  

   - Хм... - смутился Смотритель, снял очки, протер грязным носовым платком и, близоруко щурясь, произнес: - Собственно... хм... это трудно объяснить... Да дело, в общем, и не в этом, а в том, что данная экспозиция - я имею в виду "сталинскую комнату" - не совсем что ли в профиле нашего музея. ХХ век - не наша специализация. В нашем музее собраны экспонаты, отражающие историю народов СССР от первобытнообщинного строя по XIX век. Но в связи со сто десятилетием со дня рождения Сталина нам предложили... хм... открыть экспозицию, посвященную некоторым моментам жизни и деятельности Иосифа... простите... Виссарионовича... Экспозиция должна была быть краткой по времени: с 9 по 21 декабря... как раз на тот срок, что составляет разницу в датах рождения по старому и новому стилю. Звонили с самого верха. Из Политбюро... Сказали, что перестройка перестройкой, репрессии репрессиями, а своих вождей мы не должны забывать... Было, дескать, и хорошее. Я пытался протестовать, но эмиссары товарища Лугачева* напирали, как бульдозеры на выставке авангардистов. Слишком у нас сталинское лобби еще сильно...

  

   Смотритель напялил на нос очки и довольно дерзко воззрился на следователя прокуратуры, словно хотел спросить: "Вы, кстати, каких убеждений придерживаетесь?" Видно было, что молодой историк не боялся карательных органов, потому что был девственно честен и наивен, как ребенок.

  

   "Дерьмократ, ети его масло..." - брезгливо подумал Лобов. И еще он подумал о вчерашнем любовном приключении и вновь пожалел о том, что не следовало бы пить этот проклятый второй стакан коньяку. Кто его знает, чего туда Катька намешала? До сих пор голова трещит и во рту все пересохло.

  

  

  

   Следователь Лобов вытер платочком выступившую на лбу испарину, приспустил галстук, глубоко вздохнул открытым ртом и взглянул на Сивунина, дымившего папиросой, поморщился, потому что не переносил дыма - сразу же начинала душить астма. Сивунин намек понял, открыл форточку лестничного окна, уселся на подоконник, пару раз жадно затянулся и выкинул папиросу в стоявшую рядом урну.

  

   - Ну-с, Виталий Анатольевич, - сказал Лобов, отдышавшись, - какие будут соображения?

  

   Следователь прокуратуры Аркадий Аркадьевич Лобов любил советоваться с коллегами даже из другого ведомства, умел прислушиваться к чужому мнению, чем снискал себе уважение.

  

   Старший опер Сивунин полез за папиросами в карман, но, вспомнив, что уже курил, с чувством сожаления провел рукой по густой своей, черной как смоль, кудрявой шевелюре (отчего в детстве его дразнили цыганом).

  

   - Странное, в общем, дело, - раздумчиво сказал он. - Никогда с таким не сталкивался. Нестандартное какое-то... Из Музея ничего не украдено. Следов проникновения тоже нет. Из отдела вневедомственной охраны сообщили, что сигнализация за всю ночную смену ни разу не срабатывала. И это притом, что дул сильный ветер. Обычно в такие ненастные дни сигнализация самопроизвольно срабатывает раза два-три за ночь. Вместе с тем попорчены два экспоната - сапоги Сталина... И загадочным образом в короткий срок умирают два сторожа. Я все-таки склонен предположить, что их убили. Не знаю как?.. Может, напугали до смерти... или как-нибудь еще. Спрашивается, зачем? Вероятно, убийца искал какой-нибудь ценный экспонат, но не нашел его. Полез во второй раз... и опять ничего не нашел... Проклятый мокрушник! Чего он здесь искал?

  

   Сивунин спрыгнул с подоконника, нервно прошелся по площадке. Эхо шагов гулко разнеслось в пустом здании Музея.

  

   - А как вы относитесь к моей версии? - спросил Лобов, заглядывая в лестничный пролет, где внизу санитары, матерясь на неудобное расположение дверей, неловко выносили через служебный вход накрытое простыней тело сторожа.

  

   - Насчет ритуального убийства? - живо отозвался опер. - Что ж, версия оригинальная, хотя подобные преступления для нашего общества не совсем типичны... Однако следует признать, что ваше предположение как нельзя лучше вписывается в контекст теперешнего повышенного интереса к известной личности.

  

   - Вы подозреваете сталинистов?

  

   - Хрен его знает. Может, как раз наоборот. Придурков, фанатиков хватает как с той, так и с другой стороны... Но отсюда вытекает, что следует ожидать очередного, третьего по счету, преступления подобного характера. Это нам на руку... То есть, я хочу сказать: здесь-то мы их и накроем! Если, конечно, они не сменят место преступления. Хочу испросить у начальства санкцию на подсадку.

  

   - Пожалуй, - согласился Лобов, - это единственный эффективный способ поймать преступника с поличным. Кого пошлете?

  

   - Подсадкой буду я сам, - твердо сказал Сивунин и все-таки вынул очередную папиросу.

  

   - Ну что ж, Бог в помощь, - ответил Лобов и, наскоро попрощавшись, покинул помещения Музея с его удушливой атмосферой законсервированного времени.

  

  

  

  

   Часы на Спасской башне Кремля пробили полночь, и в безлюдных залах Государственного Исторического музея вновь установилась гробовая тишина. И тут Сивунин отчетливо услышал, как с легким характерным шорохом зажглись где-то лампы дневного света. Сердце бухнуло изнутри в грудную клетку и забилось в учащенном ритме. Бодрящий адреналин разлился по венам и артериям, и Виталий Сивунин вновь почувствовал, что живет полной жизнью. Расстегнув подмышечную кобуру, он вытащил "Макаров" и передернул затвор.

  

   Сивунин выглянул из служебки и увидел, что свет горит в "сталинской комнате", лучше сказать - зале, помещение было большим. Держа пистолет возле уха, опер на цыпочках подкрался ко входу. Глубоко вздохнув, он нырнул в нарочно открытую дверь и замер, выставив пистолет. В зале никого не было. И спрятаться преступнику здесь негде. Все просматривалось как на ладони.

  

   Сивунин пружинисто прошелся по залу и настороженно остановился в его центре. Хотя визуально преступник не наблюдался, однако отчетливо чувствовалось чье-то присутствие, казалось, некий злоумышленник затаился где-то в укромном уголке и ждет случая неожиданно напасть.

  

   - Тут есть кто-нибудь?! - хриплым голосом спросил опер, поводя стволом по углам. Но все было недвижно. Молчали экспонаты, памятные фотографии, поникшие знамена. В рамке под стеклом товарищ Сталин все прикуривал свою трубку и никак не мог раскурить, хмурил брови. На миг, когда Сивунин отводил глаза от портрета, показалось, будто Вождь мельком глянул из-под кустистой брови. У Сивунина похолодел затылок, но он сразу понял, что это просто обман зрения. Обман напряженного зрения. Виталий Сивунин спрятал пистолет и облегченно выдохнул воздух. Нервишки.

  

   Только он собрался покинуть зал, как у правой стены резко щелкнула пружина замка. Застекленная крышка одной из витрин стала медленно подниматься. Как крышка гроба! Это было столь невероятное зрелище, что Сивунин потерял дар речи и впал в некий столбняк. Тело перестало повиноваться. Опер просто стоял и смотрел на это безобразие и ничего не мог поделать. А чудеса продолжались.

  

   Витрина открылась и долго ничего не происходило. Потом дрогнул один из экспонатов, покоившийся на дне, на подкладке из красной материи - трубка курительная, принадлежащая, как уверяли, товарищу Сталину в период с 1936 по 38-й год. Трубка зашевелилась, разбудив пачку папирос "Герцеговина Флор", лежавшую рядом. Черно-зеленая крышка пачки открылась сама собой, оттуда выплыла папироса, невидимые пальцы поймали ее и с хрустом разломили пополам. (Виталий болезненно дернулся, словно ему переломили позвоночник.) Табак из папиросы сам собой стал набиваться в трубку. В довершение аттракциона - опять же сама собой - выползла из коробка и зажглась спичка. Сивунин машинально глянул на потолок, где была укреплены датчики противопожарной охранной системы. Разумеется, на такой огонек она не среагирует, но если спичка подожжет материю...

  

   "Пых-пых", - сказала трубка и закудрявилась голубоватыми колечками дыма.

  

   "Полтергейст, мать твою!.. - присел от страха опер. - Он тут может все спалить или залить водой..."

  

   Полтергейст, однако, не собирался устраивать пожарище, он просто решил выкурить трубочку. Вот тогда Виталий Сивунин увидел его истинное лицо. Тот, кто втягивал в себя дым - медвяный, ароматный - постепенно стал проявляться. Это было похоже на то, как проявляется фотография. Появился крупный нос, низкий, прорезанный морщинами лоб, зачесанные назад серебристые волосы, лицо-маска, тяжелые складки кожи, по-старчески свисающие под подбородком. Голова эта, казалось, была сделана из цельного куска горного хрусталя, во внутреннюю полость которого, закачивают дым, и в то же время - хрусталя пластичного, подвижного: ноздри непринужденно, точно и впрямь были живыми, выдыхали дым обратно.

  

   - Что-то миня знабыт, - сказала вдруг голова глуховатым голосом с сильным кавказским акцентом.

  

   И сейчас же из другой - настенной, вертикальной - витринки выпростался полувоенный костюм (тот самый!), подошел на воздушных ногах и "приставился" к голове, курившей трубку. Последними присоединилась пара мягких сапог с низкими голенищами. (Этими новенькими сапожками сегодня днем были заменены старые, поврежденные вандалами.) Все эти приблизительно состыкованные предметы непостижимым образом сцепились, наполнились, точно в них закачали сжатый воздух, налились силой жизни. И вот уже товарищ Сталин с призрачно-голубоватым лицом неторопливо расхаживал по зале, как ни в чем не бывало, словно в своем кабинете, словно вновь вернулись его лучшие годы. Ходил, заложив одну руку за спину (Виталий видел пухлую ладонь, поросшую рыжеватыми волосками), в другой держал трубку, покуривал и о чем-то размышлял, глядя в пол.

  

   Сивунин уже давно ощущал шевеление волос на голове. Казалось, холодный сквозняк загулял по зале, запахло сыростью и плесенью. Откуда-то вдруг издалека возникли странные музыкальные звуки. Словно где-то в оркестровой яме настраивался невидимый оркестр. Пиликнула аристократическая скрипочка, тяжело вздохнул толстяк барабан, нежно-нежно пропела пастушья свирель и стихла, будто устыдилась простецких своих звуков. Растяжистый аккорд издала бесшабашная гармонь. Мелкой дурацкой дробью рассыпался бубен. Фигура товарища Сталина остановилась, пыхнула трубкой и все тем же глухим голосом, только на октаву выше, произнесла:

  

   - Ну, ви гатовы там?

  

   - Готовы, Хозяин, - дружно откликнулись углы зала на разные голоса.

  

   - Тогда начнем наше мероприятие, - сказала фигура и, подойдя к застывшему Сивунину, ткнула в него трубкой.

  

   - Ти кто такой?

  

   - Сторож... - машинально соврал опер.

  

   - Зачем брэшишь? - сказала фигура товарища Сталина. - Ти нэ сторож...

  

   - Отвечай, сука, правду, когда с тобой говорит товарищ Сталин! - заорал вдруг другой голос - высокий, зычный, но тоже с кавказским акцентом.

  

   - Пагади, Лаврентий, - сказала фигура и недовольно махнула трубкой куда-то в угол. - Зачем пугаешь товарища. Он нам и сам правду расскажет.

  

   - Не имею права разглашать... Служебная та-та-тайна... - клацая зубами, ответил старший оперуполномоченный Сивунин и, преодолев невероятное смущение, добавил: - ... Иосиф Виссарионович.

  

   - Мнэ можешь сказать, - добродушно произнес Вождь, - Иосиф Виссарионович свой человек. Нэ английский шпиён, как вот Лаврентий... хе-хе-хе... - хохотнула фигура и окуталась ароматным дымом.

  

   - Вах! абижаешь, Хазяин, - плаксиво донеслось из угла с верноподданнически утрированным акцентом и там что-то звякнуло. - Жизнь за тебя положил... чем хочешь клянусь, честное слово...

  

   - Ладно, не хинычь, - сказал Вождь, - товарищ Сталин пашутил.

  

   Кто-то из другого угла подхалимски рассмеялся.

  

   - Сейчас ми танцы устроим, - сказал Вождь, вроде бы, обращаясь ко всем невидимым сотоварищам, но Сивунин понял, что эти слова в большей степени относятся к нему персонально. - Танцевать умэешь?

  

   Теперь бывший правитель соцлагеря глядел на псевдосторожа в упор маленькими глазками, горящими желтым огнем. Как-то незаметно голова Вождя утратила прозрачность и приобрела полновесную, надежную материальность, как, впрочем, и вся его фигура. Сивунин даже учуял запах одеколона, исходивший от великого тела - сладковатый, с гнильцой, как запах разлагающегося трупа, когда тот месяц-другой полежит в канализационной трубе. А может, это был вовсе не одеколон, а натуральный запах товарища Сталина.

  

   - Да вроде бы немного умею... как все... - с задержкой ответил Сивунин, ёжась, будто от холода и, вдруг осмелев, нахально спросил: - А что, разве будут женщины?

  

   Тот невидимый, кого звали Лаврентием, издал плотоядные звуки.

  

   - Настоящему джигиту нэ нужна женщина, - сурово произнес Иосиф Виссарионович. - Настоящий джигит танцует в кругу мужчин. Ти понял мэня?

  

   - Так точно, товарищ Сталин! - по-военному ответил Сивунин и молодцевато щелкнул каблуками.

  

   - Вот душегубец проклятый! - высоким козлетоном возопил третий невидимый голос, дрожащий от гнева. - Никак не насытишься, Ирод окаянный. Оставь парня в покое! Ему еще жить да жить...

  

   - Чей это голос я слишу у параши? - заложив руку за спину и резко повернувшись к знаменам, спросил Сталин.

  

   - А это, Иосиф Виссарионович, наш козел всесоюзный проблеять изволил, - с подобострастием доложил четвертый невидимый персонаж спектакля абсурда, подхалимски смеявшийся раньше, и которого мы не посчитали.

  

   - Да! это я, бывший глава правительства! - взвизгнул бунтарь, дивясь собственной дерзости. - Всю жизнь под тобой ходил, и после смерти ты меня тиранишь! Кровью нас всех повязал, сволочь усатая. Все! Объявляю голодовку. Ни капли крови больше не выпью!.. А за козла ответишь, - огрызнулся всесоюзный на подхалима.

  

   - Претензии не по адресу, - отпарировал подхалим. - Товарищ Сталин отвечает за всех.

  

   - Отвечаю, - кивнула головой фигура Вождя.

  

   - Чем отвечаешь, господин наш?! - бойко вскричал некто с малороссийским акцентом на "гэ".

  

   - Жизнью этого вруна. - Иосиф Виссарионович указал трубкой на Сивунина, словно выстрелил из пистолета. - Визываю тэбя на социалистическое соревнование по танцевальному марафону. Пэрэтанцуешь товарища Сталина - останешься живым. А проиграешь - не взыщи. Душу заберу. Будешь плясать пад маю музыку?.. или предпочитаешь эти ваши буги-вуги?

  

   Виталий беспомощно развел руками, морально разоружаясь перед товарищем Сталиным.

  

   - Харашё... - довольным тоном произнес Вождь и выколотил трубку о каблук, потом обратился к залу: - Эй, ви, мои верные слуги! гатовы ли ви?

  

   - Всегда готовы, Хозяин! - отозвались со всех углов зала, и Сивунин, в который раз облившись потом холодным, понял, что нечистой силы здесь скопилось, как на петровской ассамблее - видимо-невидимо, в основном невидимо.

  

   - На счет "три", - скомандовала фигура товарища Сталина и взмахнула трубкой как дирижерской палочкой: - Эйн, цвэй, дрэй!

  

   И грянула музыка. Невидимый оркестр взял с места в карьер, словно чья-то небрежная рука бросила звукосниматель на середину пластинки. Это была залихватская лезгинка.

  

  

  

  

   Неужели никто на улице не слышит эту вакханалию? - удивлялся капитан милиции Сивунин, порхая на носочках ботинок над полом и бросая руки то в одну сторону, то в другую, танцуя лезгинку.

  

   И то верно, скажем мы. Дьявольская музыка звучала оглушительно громко. Бубен заливался дробью: трам-та-та-та-там-та-та-та-там!.. Свирель визжала, будто в ней просверливали дополнительные дырки без анестезии. Ее широко подбадривала гармонь. Просто поразительно, но до ушей оперуполномоченных, старшего лейтенанта милиции Киселева и его помощника, лейтенанта Зотова, сидевших в машине в засаде возле одного из входов в Музей, долетали лишь привычные звуки ночной Москвы, ничем не отличающиеся от звуков дня вчерашнего или любого другого. Окна в Музее все так же были погашены, только горел свет в одном окне - в дежурке сторожа, где засел Сивунин. Несколько раз Киселев выходил по рации на связь с капитаном, и тот отвечал, что все в порядке. Потом запретил переговоры, ввиду их громкости. Сказал, что в экстренном случае, сам выйдет на связь или даст знать о себе другим способом. Например, выстрелом в окно. Но до этого, все надеялись, дело не дойдет. Капитан - человек опытный и может постоять не только за себя, но и за других. И вот уже третий час ночи, самая глухая пора, а от Сивунин тревожных известий не поступало. Да и какие могут быть известия: к Музею ни одна живая душа не подъезжала, не подходила и не подкрадывалась. Группы оцепления докладывают об обстановке через каждые 15 минут. Все тихо. Подозрительных лиц, которые бы попытались проникнуть в Музей, не обнаружено.

  

   Киселев налил из термоса Зотова вторую уже чашку кофе и отхлебнул горячий напиток. Шипела включенная рация, потрескивая атмосферными разрядами, иногда чревовещала хриплым голосом дежурного по Пульту. Красная площадь, казалось, вымерла, но Киселев знал, что в темных машинах, приткнутых с трех сторон, несут круглосуточную вахту работники госбезопасности. В случае какого-либо инцидента на главной площади страны, взревут форсированные моторы и неприметные ранее "волги" устремятся к месту происшествия со скоростью гончих псов. Впрочем, инциденты на главной площади страны окончательно победившего социализма (и потому требующей основательной перестройки), пока случались редко. Так: пятиминутная демонстрация кучки диссидентов против ввода советских танков в Чехословакию, стрельба полусумасшедшего солдата по космонавтам, который хотел возродить угасшую славу русского терроризма, да не хватило толку, а в основном - мелкие пьяные выходки хулигана-одиночки. Но тем не менее все сотрудники госбезопасности и милиции начеку. Чека всегда на чеку. Именно поэтому серьезные инциденты и не происходят. Любимый город может спать спокойно и видеть сны о социализме с человеческим лицом. Незримые часовые всегда на страже.

  

   - А вот еще один анекдот, - сказал Зотов, завинчивая колпачок термоса: - Брежнев, значит, целуется с Косыгиным, а Андропов в замочную скважину подглядывает...

  

  

  

   Пот застилал глаза Сивунину. Ног он давно уже не чувствовал и все удивлялся, как он еще держится. А проклятый кремлевский горец все увеличивал темп и увеличивал; все наддавал, потом гаркнул: "Танцуют все!" и стал подзадоривать нерешительных плясунов. Сам Хозяин танцевал с серьезным лицом, будто делал международную политику. Ноги его в легких сапожках так и мелькали. В очередной раз перебрасывая руки, Сивунин глянул на часы, стрелки, казалось, застыли на середине правой половины циферблата. Три часа ночи. Или утра. Это уж кому как нравится. Сивунин предпочел второе. Утро! Как он ждал его. Утро непременно разгонит всю эту нечисть. Скорее бы, скорее, подгонял он время, в то время когда его самого подгонял властный голос Вождя.

  

   Теперь Сивунин видел не только одиозную эту фигуру, но и не менее одиозные фигуры его прихлебателей. Сначала полупрозрачными тенями, затем все более материализуясь, они отплясывали вокруг. Некто с короткими, рыжей щеточкой, усами, сидя на корточках и наяривая на гармони, выбрасывал из-под себя кривые ноги убежденного кавалериста. Лысый толстячок бегал вприсядку вокруг него, пытаясь станцевать гопак не гопак, но что-то похожее. Выходило однако ж очень плохо. Но лысый был упорен и неутомим. Такая неутомимость особенно раздражала Сивунина. "Чтоб тебя черти побрали!" - ругался про себя капитан милиции. Другой призрак, одетый в такой же, как и у Хозяина, полувоенный костюм, и даже с такими же усами, только черными, танцевал более умело, залихватски закидывая руки за голову, мелко семеня ногами, облитыми сверкающим хромом. "Асса!" - выкрикивал он с мягким еврейским акцентом. Ему вторила зыбкая фигура человека в шляпе. Но в данном случае "Асса" и прочие лихие словечки выкрикивались уже с мингрельским акцентом. При этом стеклышки пенсне джигита в шляпе зловеще поблескивали, когда на них под определенным углом падал свет потолочных ламп. Еще кто-то танцевал, неумело переставляя ноги и выделывая руками нелепые кренделя. Лишь один призрак былого человека - полноватого, повыше ростом - вытанцовывал правильнее всех, что-то русское; видно было, что в молодости он успел попрактиковаться в танцах.

  

   Но по большому счету, все эти плясуны были явными дилетантами. Танцевать они не умели, однако изо всех сил старались скрыть свое невежество за нахальным апломбом. Не всегда, впрочем, мухлеж сходил им с рук. Строгий взгляд Хозяина часто выявлял халтуру и провинившийся тут же получал нагоняй.

  

   - Више ноги! Ви, гавно собачье! - кричал Хозяин на своих слуг. - Я вас научу танцевать соцлезгинку, шени могитхан...

  

  

  

   - Николай, отгадай загадку, - сказал Зотов, заранее давясь смехом. - Кто прослужил от Ильича до Ильича без паралича?

  

   - Не знаю, - ответил Киселев, выпуская дым папиросы через приспущенное стекло двери. Ветер задувал его обратно вместе с ледяными каплями дождя. - Ну и кто же?

  

   - Анастас Иванович Микоян, - ответил Зотов и заржал здоровым смехом.

  

  

  

   Все плыло и качалось перед глазами Сивунина. Все мелькало и расплывалось перед взором его. Помутившийся разум оперативного работника напрасно искал способы дать знать своим товарищам. Тело не слушалось капитана милиции, парализованное дьявольской музыкой. Повиновалось оно теперь только командам Вождя. Это было какое-то дикое, грубой, варварское колдовство, магия имени, которая не щадила ни старого, ни малого, ни убогого, ни здорового.

  

   - Шибче, шибче! - командовал Вождь бесчувственным ногам Сивунина, и они, ноги, на краткий миг наливались силой, словно подстегнутые электрическим разрядом. Но потом делалось еще тяжелее. А остановиться было нельзя: это проигрыш, цена которому - жизнь. Сжав зубы, Виталий танцевал уже четыре часа. Четыре долгих, проклятых часа! Горячее дыхание с хрипом вырывалось из груди. Сердце стучало отчаянно и уже пару раз давало сбои. Но молодой закаленный организм продолжал борьбу. Борьбу за право жить, дышать свободно, даже танцевать - будь оно неладно! - но только по своей воле.

  

   "Знал бы, что буду отплясывать такие танцы, пуанты бы попросил в Большом театре", - всерьез подумал Сивунин. И может, в этом был резон. Носки его ботинок уже были разбиты вдрызг. Пальцы ног терлись об пол, разрывались носки, ломались ногти, обагряясь кровью. А проклятая нежить, почуяв ее, человеческую кровь, словно совсем обезумела. Все теснее сжимали они круг. Все ближе подбирались к еще живому человеку. Тип в шляпе громче всех плотоядно причмокивал, ослепляя своими стеклышками. Его крючковатый нос напоминал хищный клюв стервятника.

  

   От ненависти к этим тварям у Виталия открылось второе дыхание, а может, третье; стиснув зубы, он мучительно пытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву, способную отпугнуть нечисть, но кроме жалкого обрывка: "Отче наш, иже еси на небеси...", ничего дальше не мог припомнить, попросту не знал, да и в правильности произнесения отрывка сомневался. Оставалось надеяться на свои, человеческие силы. А они были совсем на исходе.

  

   Нежить, обеспокоенная стойкостью капитана милиции, пошла на разные подлости. Ведь подлость всегда была модусом их вивенди и операнди. Стали они хватать Сивунина сзади за одежду. Лысый, будто бы танцуя вприсядку, все время пытался оказаться сзади, под коленками Сивунина, чтобы тот, споткнувшись, упал. Виталий был осторожен, несмотря на то, что уже почти ничего не видел. Подсказывало чутье муровца. Срабатывала реакция профессионала. Он даже устоял, когда тип в шляпе уже в наглую подставил ему подножку. Наконец Сивунин не стерпел и задыхающимся голосом выразил свой протест:

  

   - Так нечестно!.. - прохрипел он, опасно шатаясь, но не переставая танцевать.

  

   - Оставьте его, - бросил приказ Хозяин, и Сивунин с ужасом отметил, что мучитель его так же свеж и бодр, как и много часов назад. Дьявол!

  

   "Петух, петух! - взмолился про себя капитан милиции. - Когда же запоет петух?"

  

   И в безнадежной тоске понял, что никогда. Ведь все деревни вблизи столицы снесены давным-давно. Всех несушек и петухов перерезали и съели. А "ножки Буша", к сожалению, не могут кукарекать. "Бедная, бедная Россия", - пожалел опер в последнем порыве стойкости. Свет стал меркнуть в его глазах, хотя чернота за окнами делалась все прогляднее, синела, голубела и розовела. Утро накатывало проснувшимися автомобилями, зазвенели будильники трамваев. Город просыпался.

  

   И тут из черной тарелки репродуктора, висящей на стене, грянул гимн:

  

   "Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила Великая Русь!.."

  

   Это было давно, мучительно ожидаемо и вместе с тем прозвучало так неожиданно, что от радости сердце Сивунина не выдержало, и он провалился в какой-то темный колодец или туннель, в конце которого сиял ослепительный свет. Присмотревшись, Виталий Сивунин понял, что это сверкает золотая Звезда Героя Советского Союза.

  

  

   * * *

  

   - Зотов, вынь ручку из носа и записывай: труп сторожа... тьфу ты, черт!.. труп товарища капитана находится в горизонтальном положении, на спине, головой направлен на юго-запад, ногами - на северо-восток; голова повернута вправо, руки разбросаны в стороны, левая нога вытянута, правая - слегка согнута в колене. Носки ботинок разбиты... Записал? Пойдем дальше: видимых следов насильственной смерти на теле не обнаружено. Однако имеются сильные повреждения на пальцах ног, кожа на кончиках пальцев истерта в кровь, ногти сломаны... Создается такое впечатление... Нет, последние три слова не пиши. Вычеркни.

  

   - Николай... Степанович, - сказал Зотов, - а у товарища-то Сивунина вся голова белая. Поседел за единую ночь... Это записывать?

  

   Оперуполномоченный МУРа старший лейтенант милиции Киселев отвернулся, взглянул в окно на Красную площадь. Отсюда, из Исторического музея, главная площадь страны широкой открытой ладонью лежала перед глазами. Под ослепительно голубым куполом неба ярко горели рубиновые звезды Кремля, и, если не смотреть вниз, казалось, будто лето еще продолжается. Но под вечными стенами, на могильных плитах, уже лежал снег. Куранты на Спасской башне пробили 8 утра. Брусчатка на солнце выглядела обманчиво теплой, а там где пролегли длинные фиолетовые тени от неоготических башенок Музея, камни были откровенно холодными, покрыты изморозью. Внизу под окнами проехал открытый грузовик, кузов которого был доверху наполнен мусором и опавшими листьями, совсем уже почерневшими. "Вот и зима наступила...", - с тоской подумал Киселев.

  

  

  

  

  

Это конец.

Январь, апрель 2000 г.

   =====================================

  

   Сноска:

  

   *Лугачев - мифический член Политбюро ЦК КПСС

  

  

  

   =====================================