|
www.koncheev.narod.ru — сайт Кончеева на Народе
КОНЧЕЕВ А. С.
СОЛИПСИСТСКАЯ ПРИТЧА
ВИКТОРА ПЕЛЕВИНА "ИВАН КУБЛАХАНОВ"
Виктор Пелевин вообще-то не чурается хохм и розыгрышей, но "Иван Кублаханов" одно из самых серьезных его произведений. Это, собственно, философский трактат художественными подробностями и нарочитыми противоречиями (в приписывании, скажем, Абсолютному Первоначалу соображений и рассуждений вполне антропоморфных), якобы недопустимых в серьезном философствовании, маскирующийся под модернистское или постмодернистское произведение искусства.
Основа рассказа в большой степени ведантистская, но также и буддистская, как и следует ожидать от Пелевина после "Чапаева и Пустоты". (На самом деле Пелевин нигде не определяет конкретно своих религиозных и философских пристрастий, равно проявляя себя сведущим во многих областях, начиная с китайского даосизма, тибетского буддизма и вплоть до европейского оккультизма и Кастанеды.)
Некое безличное абсолютное начало обнаруживает, что в нем начинает что-то происходить, хотя по идее происходить в нем ничего не должно и не может. Этакое таинственное зарождение мира из какого-то первичного "космического яйца". В конце концов, оно понимает, что ему просто снится сон, происходящий от "его безграничной власти над бытием", один из тех снов, что "снились ему всегда". Это именно ведантистская идея о безличном брахмане, в качестве "божественной игры" в бесконечной периодичной последовательности производящем, а затем уничтожающем наш иллюзорный мир, собственно являющийся его сном. Производящий от избытка производительной мощи, а уничтожающий по своему произволу. В буддизме, в отличие от адвайта-веданты, в начале начал присутствует только шуньята - пустота - сама по себе ни к производству чего бы то ни было, ни к игре ради игры несклонная и, возможно, и неспособная. Причиной мира является не она, а "желание". Собственно, различия больше формальные. На мой вкус, Веданта более последовательна. Надо еще добавить, что сам Будда считал такие вопросы, как причина возникновения бытия или вопрос о наличии или отсутствии за ним Брахмана или чего-либо подобного, совершенно праздными. Его путь действенен в любом случае, потому что касается не абстракций, а конкретного переживания субъектом настоящего момента. В этом смысле рассказ Пелевина иллюстрирует буддийскую парадигму так же хорошо, как и ведантистскую, не противореча ни той, ни другой.
Читатель рассказа довольно быстро понимает, что ему, собственно, описываются ощущения и размышления зародыша, развивающегося в материнском чреве. Развитие, начавшееся с нуля, как бы с небытия, начинает осознаваться могучим безграничным сознанием брахмана, каким-то чудом являющимся, в то же время, и сознанием, растущего во чреве матери, плода. Сознавая себя как развивающееся, растущее существо, брахман знает, что видит сон, и он особенно ясно осознает это, пробуждаясь, время от времени (в момент, видимо, засыпания плода), от него полностью. Впрочем, зачастую сон настолько вовлекает его в себя, что он напрочь тогда забывает о сновидческом характере происходящего с ним, о том, кто он, и потому мучается страхами и тревогами зародыша, а впоследствии, родившись, наконец, уже и страданиями и заботами человека до очередного пробуждения. Для Брахмана реальностью является его пробужденное состояние, состояние же сна он осознает как нереальное, как небытие.
Великий Декарт констатировал, что единственным абсолютно несомненным знанием является только знание того, что я существую. Во всем остальном (в наличии людей, вселенной, непреложности (да и самой законности) законов природы - любой вешней реальности) позволительно сомневаться. Но вот сомневаться в том, что ты в данный момент сомневаешься - невозможно. Вот, начало начал. Так же невозможно сомневаться в том, что в данный момент переживаешь то, что переживаешь. Пелевин показывает Брахмана, переживающего сон, во время которого он воспринимает этот сон как несомненную реальность, реальность некоего Ивана Кублаханова. Иван Кублаханов только рябь на безграничном сознании Брахмана.
Осознает полностью Брахман иллюзорность этой реальности, только пробуждаясь от нее. Очевидно, что Пелевин хочет показать нам, что описывает то положение, в котором находимся все мы. И хотя большинство из нас помнят себя не с зачатия, а только с более или менее раннего детства, видимо, есть все же момент, когда мы начинаем осознавать себя отдельным, самостоятельным существом, неизвестно откуда и каким образом взявшимся. Пелевин описывает не абстрактные представления, а непосредственный опыт любого субъекта, живущего в мире. Из ничего, из ниоткуда возникает мир, растет, развивается и заставляет считать себя единственной и окончательной реальностью.
"Сон между тем развивался по своему собственному закону. В мельтешении световых пятен и звуков постепенно стали возникать закономерности; он научился различать причины и следствия, и вскоре поток бессмысленных раздражителей разделился на лица, голоса, небо и землю. Над ним часто склонялись двое, от которых исходила любовь и забота; они подолгу повторяли одни и те же звуки, и, складываясь из узнанных им слов001,
из хаоса выступил удивительный мир, населенный тенями, одной из которых был он сам.
Вскоре он сделал свои первые шаги по его поверхности и в совершенстве изучил волшебное искусство общения с тенями - для этого служили те же слова, из которых состоял мир.
Бодрствуя, он часто задавался вопросом: откуда берутся те, кто населяет иллюзорное пространство его снов? Они могли просто сниться ему. И еще они могли сниться кому-то другому - но кому? Однажды на пороге пробуждения у него даже возникла фантастическая мысль, что он в мире не один и существует еще кто-то, с кем он может встретиться, только заснув, но проверить это никакой возможности не было - во сне он мог, например, посмотреть через плечо, нет ли кого-нибудь у него за спиной, но в том, что существовало на самом деле, не было, конечно, ни возможности оглянуться, ни плеча, ни спины, ни направлений, в которых можно было бы посмотреть.
Кроме того, все спутники, в обществе которых он наслаждался небытием, появлялись только тогда, когда их освещало его внимание, и не было никаких доказательств, что они существуют остальное время даже во сне. Конечно же, мысль о существовании других могла родиться только спросонья - бодрствующему сознанию было совершенно ясно, что понятие "другие"002 - такая же точно нелепица, как "пространство" и "время", и для их существования необходим фантасмагорический мир сна".
Пробудившийся Брахман видит истину и непосредственно знает, что он один и един, а множественность только иллюзия сумбурного и фантастического сна.
По Пелевину получается, что мы все сознаем только часть реальности, а именно иллюзорную реальность, реальность, существующую только как сон Брахмана, т. е. нереально. Потому нереален любой индивидуум, нереальны его страхи и жажда бессмертия. "Хоть Иван Кублаханов и был всего лишь рябью сознания, но, когда эта рябь возникала, она страстно хотела жить, искренне верила, что она есть на самом деле, и даже считала сознание, по поверхности которого она проходила, одним из своих атрибутов". Вообще-то вполне законная инверсия. Ведь в момент рассуждения сознание Ивана Кублаханова осознает только Ивана Кублаханова, а, значит, вполне законно считает сознание своим собственным онтологическим принципом и потому только своим атрибутом. Это вопрос из серии, кто кем виляет, собака хвостом или хвост собакой. Далее Пелевин дает однозначное решение:
"И вот однажды эта призма [расщеплявшая реальность на краски удивительной красоты] прекратила свое существование. Сон про Ивана Кублаханова перестал сниться - он подошел к своему естественному концу, за которым началось нечто новое, такое же странное и захватывающее, как первые мгновения после рождения". Здесь высказана еще одна знаменитая философская максима: конец одной жизни - это начало другой. (Когда у великого мудреца Фалеса, утверждавшего, что жизнь не отличается от смерти, спрашивали, почему же он в таком случае не умирает, он отвечал, что именно поэтому.)
Эта и дальше мысли Пелевина вполне в духе Шопенгауэра. Иллюзорность индивидуума, исчезающего в момент смерти, одно из принципиальнейших положений философа, отнюдь не разделяемое разнообразными мистическими учениями, склонными потакать наивным чаяниям страждущих индивидуумов. По Шопенгауэру только при условии отрешения от своего я, от индивидуальности, возможно полноценное эстетическое переживание. Индивидуум в момент чистого созерцания не отравляет ум своими эгоистическими заботами, и потому мир созерцается таковым, как он есть, созерцается, собственно, платоновская идея вещей.
"Но во сне было много красивого. Например, закаты так называемого солнца - иногда наблюдающий их Иван Кублаханов на время переставал думать о себе (здесь и дальше курсив мой), и тогда оставалось только то, что он видел; эти моменты его жизни были ближе всего к реальности, меньше всего похожи на сон - тот, кому он снился, видел сквозь его глаза красные полосы над горизонтом, и никакого Кублаханова, переполненного смесью страдания и надежды, в это время не существовало. Был только закат и тот, кто смотрел ни него, а Иван Кублаханов становился прозрачной призмой, расщепляющей реальность на краски удивительной красоты".
В середине рассказа есть необыкновенной красоты и глубокомыслия пассаж. В утонченной условности рассказа тот, кому снится Иван Кублаханов, кому снится сон о нем, обладает разумом вполне сопоставимым с нашим привычным и повседневным. Он думает, размышляет о себе, об Иване Кублаханове, о бытии, о сознании, о снах, о реальности и иллюзорности, нереальности снов. Это как бы сам Иван Кублаханов, переставший быть Иваном Кублахановым - иллюзорной видимостью и ставший некой Первосущностью, Брахманом, пожалуй, лучше всего сказать чем-то вроде греческого Нус. Сверхразума всё знающего, всё понимающего, вечного и бесконечно просветленного истинного начала чего бы то ни было. Вот, этот пассаж:
"Размышляя о своих сновидениях, он пришел к выводу, что их истинная природа непознаваема - возможно, удивительная логика и стройность, которая была им свойственна, рождалась в его собственном сознании, безупречные зеркала которого образовывали калейдоскоп, способный создать симметричную картину из бесформенных осколков хаоса".
Глубокомыслие и удивительность его именно в том, что даже Сверхразуму приписывается неспособность познать истинную природу себя самого, а, значит, и того, что мы все знаем как наш мир. Сверхразум знает, что мир - это сон, но что такое этот сон, откуда он и почему, он постичь не способен. Даже он. Что уж говорить о тех, безмерно наивных порождениях сна, которые даже на могут понять того, что находятся во сне, и с полной серьезностью считают его единственной и окончательной материальной реальностью.
В сущности, в этом размышлении пелевинский абсолютный размышляющий субъект обнаруживает некую ограниченность, свою промежуточную, между единицей и бесконечностью, природу. Пелевин, возможно, здесь тонко намекает, что мы в рассказе имеем дело все-таки не с Брахманом, не с Богом, не с Началом Начал, а с чем-то таким, что само может быть сновидением чего-то другого (перекличка с рассказом Борхеса "Круги руин"). Возможно, что он намекает на то, что такой фикции как Абсолют и вовсе нет, а то, что может почитаться за таковой, сам как бы не вполне абсолютен. "Бог это окружность, центр которой везде, а граница нигде", - вспоминаются мне слова Николая Кузанца. Что ж, в этом что-то есть.
В конце рассказа Иван Кублаханов, естественно, умирает, а "Ему" начинает сниться новый сон, в котором память об Иване Кублаханове постепенно исчезает.
Все наши деления условны. Запад, восток, веданта, йога, буддийская йога, дзен, оккультизм, восточный оккультизм, эзотерический буддизм, эзотерическое христианство, Каббала, неоплатонизм, гностицизм и так далее. А Истина проста: что-то есть. И есть оно так, как есть. "I am that I am". Сон ли это, явь? Как можно знать, что такое смерть, если не известно, что такое жизнь? И наоборот. Если последовать совету мудрецов (которому они сами не достаточно следовали, иначе как бы они давали советы) и навсегда застыть в здесь и сейчас - в единственной истине мига, то тем более ничего не поймешь. И такое положение было бы отлично, если бы не приходилось постоянно одно "здесь и сейчас" менять на другое, зачастую, совсем непрезентабельное. Нет, истины мига нет. Это пока еще только одно красивое слово. Миг приходит, и миг уходит, а что-то пребывает вовеки. Странно, но живущие мигом, не растекающиеся сильно мыслью по древу (я всегда почему-то думал, что в этом крылатом выражении имеется в виду дерево сефирот), в большинстве своем склонны придерживаться убеждения, что это столь славное и привлекательное для них чередование мигов непременно когда-нибудь закончится и, что характерно, навсегда. А вот представителям иной породы открыто иное (не могу сказать лучшее или худшее) знание. Ничто не кончается, все длится вечно. И даже Иван Кублаханов, ужасавшийся своего грядущего исчезновения, длится вечно.
"Но, рассмотрев эту мысль как следует, он успокоился и даже развеселился (?!) - ведь все, что он мог решить во сне, тоже было частью сна и не имело никакого отношения к его ненарушимому и вечному бытию. Разница между сновидением и реальностью была очень простой - просыпаясь и вспоминая, кто он, он испытывал ни с чем не сравнимую радость, а во сне он осознавал не себя, а происходящее; при этом он забывал, что на самом деле с ним никогда и ничего не может случиться, - появлялся страх".
Да, рассказ Пелевина оптимистичен. Есть только ОН, Брахман, Первоначало, вечный субъект, безымянное сознание, как ни назови. И ему хорошо. Ананда. Бытие сна, бытие Ивана Кублаханова непостижимо и ужасно. ("Иван Кублаханов был просто мгновенной формой, которую принимало безымянное сознание, - но сама форма ничего об этом не знала. А ее жизнь, как и у остального сонма теней, была почти чистым страданием. Разумеется, это страдание было ненастоящим и мимолетным, но таким же был и сам Иван Кублаханов, ничего не знавший о своей иллюзорности - потому что знать было некому". Как вам это "почти"?) Потому надо почаще просыпаться.
Меня всегда занимал один простой вопрос. Если всё бытие - сон Брахмана, то почему ему приспичивает смотреть кошмары (по крайней мере, в половине снов). Почему бы не смотреть только приятные сны? Ричард Бах, скажем, отвечает на этот вопрос так, что нам нравятся кошмары, вот мы их и смотрим. Вроде того, как одни ходят только на триллеры, а другие только на индийские мелодрамы. Да, нет. Фильм доставляет наслаждение именно тем, что созерцаются ужасы или страсти-мордасти, а созерцающий при этом знает, что это все понарошку, и его затронуть не может. Брахман же окончательная реальность, и созерцаемое им, хотя бы и во снах, тоже абсолютно реально. Реально своей иллюзорной реальностью. Тут я не побоюсь оспорить и самого Шанкару с Гаудопадой. Мир - сон, иллюзия, майя. Это бесспорно. Каждый, кто имеет хотя бы начальный мистический опыт, приближается к этому знанию и пониманию. Но творящееся в мире это не мираж, не просто мираж. Это что-то столь же онтологичное, как и сам Творец, сам Сновидец. Да, что там! Это мы сами и есть, каждый из нас им (и Богом, и сном) сейчас и во веки веков и является. И покажите мне того, кому безразлична его судьба и он сам, если это не законченный безумец. Как хорошо сказано в Евангелие. "Две малые птички продаются за ассарий, а и те на счету у Бога, у вас же и каждый волос на голове сосчитан". Очень глубокая мысль, все, что здесь происходит - не просто так. Как? Я рассказал о своем знании в другом месте (и еще как-нибудь и где-нибудь расскажу), а свое собственное знание для себя, пусть каждый извлечет из своих собственных недр.
001 Рассказ Пелевина написан с большим искусством и разнообразными реминисценциями. Ребенок не выучивает слова, которые слышит от родителей, а "узнает" их. Намек на идею, высказанную Сократом, о том, что всякое познание есть припоминание. Солнце для "него" "так называемое", что подчеркивает отстраненность сна от того, кому он снится. Мир для безымянного сознания "состоит из слов", и т. п. Я уж не говорю об имени героя, происходящем от имени Кубла-Хан. В новелле Борхеса "Сон Кольриджа" описывается эпизод из жизни Кольриджа, знаменитого английского поэта, который в наркотическом сне увидел во всех деталях прекрасную поэму о Кубла-Хане, который выстроил прекрасных дворец, в мельчайших деталях привидевшийся ему во сне. Кольриджа что-то отвлекло от записывания этой поэмы, и до нас дошло только несколько строк. Дворец, выстроенный Кубла-Ханом, тоже не сохранился.
002 В конце августа
2003 года у меня была в разгаре полемика с Н. Шульгиным
по поводу концепции "Великого Делания". Шульгин отстаивал
весьма оригинальную и для меня совершенно непостижимую теорию о том,
что "мир спасен изначально". Я и по сей момент не знаю и не
понимаю, что бы это могло означать. (Я даже просил Шульгина признаться в
том, что он меня разыгрывает, но он категорически это отрицал. Так мне и
пришлось оставить полемику. Я не могу спорить с тем, что не укладывается у
меня в голове. Причем, как мне кажется, не по моей вине. Интересующихся
отсылаю в раздел Шульгина на Самиздате Мошкова ). Доводы Шульгина, мои ему
ответы, реплики Сечива и моя полемика уже с последним достаточно
любопытны и весьма характерны. Я даже подумываю обработать эту полемику
и выложить ее здесь. Одна из статей Шульгина
называлась
"Мы уже спасены". В комментариях к этой статье Дмитрий Руж спросил:
"Если мы уже спасены, то кто мы?" Я дал ему пространный ответ,
который, как мне кажется, весьма своеобразно перекликается с рассуждениями
Пелевина о иллюзорности "других". Предлагаю этот мой пассаж
вашему вниманию.
"Мы" - это эвфемизм. Доподлинно известно "каждому" только о "Я". Это
эмпирическое "Я" пребывает в некоем состоянии, характеризующемся
непрестанным беспокойством - движением, благодаря которому оно
воспринимает все то, что оно воспринимает. Эмпирическое Я обладает
способностями суждения и созерцания, при помощи которых и классифицирует
все познаваемое (созерцание + суждение = познание) тем или иным, удобным
или приятным для него, как ему первоначально кажется, образом. Это,
воспринимаемое эмпирическим Я "многообразное содержание апперцепции"
оказывает на него либо желательное действие, либо не желательное. Этим и
определяются волевые порывы эмпирического Я, определяемые мотивами.
Поскольку разобраться в хаосе мотивов сложно, СУЖДЕНИЕ (ум, интеллект)
разрабатывает те или иные стратегии и вырабатывает те или иные
интерпретации непосредственно данного опыта. (Я имею в виду не научную
деятельность, а самую обиходную.) Здесь и присутствуют ДРУГИЕ. -
РАССМАТРИВАНИЕ ЭМПИРИЧЕСКИМ Я СЕБЯ В КАЧЕСТВЕ ДРУГОГО И
ПОРОЖДАЕТ (строго говоря некорректное) ПОНЯТИЕ "МЫ".
Я стою, во-первых, на точке зрения строгого солипсизма, строго
различая то, что происходит во мне, и то, что происходит вне меня, а, во-
вторых, рассматриваю "мир" (то есть то кино таинственного происхождения,
которое беспрерывно смотрит эмпирическое Я) как совершеннейшую
нереальность, некую иллюзию. Поясню второе положение. Испокон века
делались попытки Я остановить или приостановить мир вокруг себя. Для йогов
это самадхи, для тольтеков - остановка внутреннего диалога (Кастанеда), для
православных исихазм и умное думание и т. п. Попытки эти пока не удались, но
они дали бесценный опыт. Они дали возможность увидеть, что за эмпирическим
Я кроется НЕЧТО неопределимое, но совершенно реальное. Это Дао даосов,
Айн каббалы, Брахман веданты, сознание Будды буддистов и, вероятно, Бог
апофатического богословия. Можно припомнить и еще. В мистическом опыте
самоуглубления постигается, что эмпирическое Я и это НЕЧТО являются одним
и тем же, но находящемся как бы в разных модальностях. (Упанишады
формулируют это как Атман = Брахман.) Для Брахмана никаких "мы" нет, для
него есть только Я в бесконечных модификациях. Эмпирическое же Я не
способно нормально функционировать в этом мире не отождествляя себя с
другими, в которых оно (вполне непосредственно следуя иллюзии) усматривает
модификации себя. Это и есть "мы". "Мы" это база мировой иллюзии. Это почва,
точка опоры, пренебрежение которой может иметь для Я самые печальлные
последствия. Это настолько общее правило, что мало кто даже пытается понять,
что же такое Я, а что такое Мы, или точнее - "другие". И вот, самое главное.
Относительность и иллюзорность "других", "мы", является совершенно той же
иллюзорностью в отношении Брахмана (НЕЧТО) как и эмпирическое Я.
Потому, с некоторой долей условности, не противоречиво, до тех пор пока не
прекратилась великая иллюзия, рассматривать других как "мы" и ожидать от них
в принципе того же, что и от себя. Более того, даже того, что может быть не
ожидаешь и от себя. Этот великий принцип отражен в Упанишадах в изречении
"Тат твам аси" - это все ты и ты. Я предпочитаю использовать ведическую
терминологию и образы, потому что считаю, что ни христианство, ни иудаизм,
ни, за редчайшими исключениями, вся европейская философия к ведическим
вершинам и не приблизились. (Но гонора и спеси хоть отбавляй.)
www.koncheev.narod.ru — сайт Кончеева на Народе
Copyright © Кончеев
(e-mail:
koncheev@narod.ru), 2004
|