Моя голова лежала между бежевыми коленками и пышущим жаром животиком. Она гладила ее, а я мурлыкал как кот. Внизу под обрывом текла по своим делам река. Жаркие и долгие поцелуи изрядно утомили меня.
   - A ты мог бы жениться на женщине старше себя на восемь лет? - внезапно спросила она.
   Восемь лет? подумал я. Разве это имело какое-нибудь значение? В свои двадцать пять я не умел заглядывать далеко в будущее и представлять, что будет, когда мне станет пятьдесят, а ей...
   - Hy что молчишь? -
   Мне было слишком хорошо и лениво, чтобы я мог серьезно размышлять на эту тему:
   - Для тебя это важно? Ты посмотри: у нас есть все, - там, за поворотом, река течет в вечность. Что для нее восемь лет!
   C этими словами я схватил ее легонько зубами за правый сосок и она охнула, откинувшись на траву. Она была из тех женщин, которые более приходили в экстаз от внешних касаний, чем от традиционного собачьего секса. Я применял эту уловку, когда моя животная страсть была удовлетворена, а Элга только входила во вкус.
   Вообще она была очень медленно разогреваема и я не мог, конечно же, не дать ей дойти до верхней точки блаженства - мое мужское самолюбие не допускало такого свинства.
   - Сильней, сильней, не бойся, - шептала Элга, и ее грудь учащенно волновалась подо мной. - Ой, как ты сильно захотел! Ты же у меня мужчинка лучше всех!
   Когда все заканчивалось, она обычно говорила:
   - Обманщик, ведь ты же не хотел!
   - Ho хотела ты, мы двое-оба: когда одной половине плохо, другой не лучше, - тихо шептал я в ее пахнущее вереском ухо.
   И снова уже думал о реке, которая течет себе, течет по каким-то своим делам. Для нее важно все вокруг. И мне необходима вся эта жизнь с ее поворотами, снегами, Вивальди и стихами, что звучали органом в моей душе и улетали в неизвестность.
   И Элга... Да как же я без нее? Кто будет гладить мои волосы и говорить мне, какой я гениальный? Кто будет встречать меня по дороге оттуда или туда и восклицать при этом: - Надо же, какая встреча, а я тут случайно проходила... -
   ...Однажды, когда я был на Урале по делам более двух месяцев, она прислала телеграмму, чтобы я встречал ее поезд. В ноябре Серов был уже в снегу и морозах. Надо было видеть ее туфельки и колготки, легкое пальтецо и шляпку на голове.
   - Ой, - передернула она плечиками, - а в Москве еще дожди!
   - Hy что мне с тобой теперь делать? - только и нашелся я, что сказать.
   Мы зашли в какой-то магазин, купили рыжую в подпалинах шубку, зачем-то приобрели краску для волос, которая более, якобы, подходила к этой шубке и отправились в гостиницу. Ей срочно понадобилась посуда для разведения краски. Увидев у меня пустую пластмассовую баночку от маринованной селедки, Элга озабоченно произнесла:
   - Kak ты думаешь, если ее замочить в шампуни, запах выветрится?
   - Зачем? - ответил я, - Ты же знаешь, как я люблю селедку...
   Она рассказала мне однажды о своем бывшем муже, о его непомерных амбициях и никчемности. Он решил, что ему что-то недодали и не оценили, а потому лучшим лекарством посчитал прием коньячка и водочки, потом вермут, а после - что попало. Самое ласковое слово, которое она стала слышать от него: п...!
   Он ревновал ее ко всему, что может быть вообще. Любовь и ревность. Говорят, это одно и то же. Но так ли? Однажды Элга пришла из библиотеки, где часто брала книги на сон грядущий, а Он (она никогда не называла его по-имени) уже был в состоянии приступа бешенства и кулаком разбил ей переносицу.
   После больницы уехала куда глаза глядят. А глядели они тогда на Москву: хотела затеряться в огромном мегаполисе, чтобы никто не знал и не спрашивал ни о чем, где никому ни до кого нет дела.
   Ee умение профессионально шить пригодилось. Устроилась на фабрику, дали койку в общежитии, пообещав лет через несколько отдельную квартиру, но на деле выделили комнату в коммуналке. Хотя после общаги и это было счастьем.
   Когда приобрела Зингер, стала подрабатывать налево. А жизнь текла и одиночества уже не хотелось, было нестерпимо в вакууме толпы.
   Встретились мы с ней на этом самом месте. Я глядел на проплывающие трамвайчики и обдумывал рифмы какого-то стиха. Элга села рядом и тоже стала смотреть на трамвайчики. Конечно, я заметил ее. Но пока обдумывал, что мне теперь делать, и если обратиться, то как, она вдруг сказала:
   - У тебя дорогие брюки, садись рядом, а то испортишь.
   Я посмотрел на свои брюки, на ее не то покрывало, не то скатерть, которую она расстелила, и, пробормотав нечто наподобие спасибо, перебрался к ней. Некоторое время мы так пробыли, когда я почувствовал обжигающий аромат поцелуя...
   Нет, я не проявлял самцовой агрессии в интимных отношениях. Если это и случилось, то благодаря ее настойчивости. Имея некоторый опыт, я не стремился ускорять события, но реалии оказались проще и мне не надо было ничего придумывать.
   Мне нравилось одиночество. Но и одному было тоскливо. Необходимость в чьем-то присутствии оставалась всегда. И эта борьба одного с другим часто оканчивалась крахом моих отношений с женщинами. Им нужно было пощебетать о ценах, колготках в крапинку или полоску, о прыщике, вскочившем на носу или о дороговизне на услуги парикмахерских.
   Деньги никогда не были для меня определяющим фактором. Я зарабатывал столько, сколько мне было нужно. И порой странно было, размышляя о бренности бытия, слышать, что импортная тушь лучше нашей, но быстро сохнет.
   Элга не была исключением. Но почему-то прыщик, который она просила у нее рассмотреть поближе и оценить его опасность, не мешал мне думать о млечном пути и воспарять над земными благами.
   Она была какой-то родной, своей, простой и доступной - и всепрощающей. Я знал, что она любит меня. Любил ли я? Что это - любовь? Если сумасшедствие, то нет, если притяжение - то да.

Притяжение... Я уже не представлял себя без Элги. Представлял ли с ней? Мне хотелось продлить это состояние возвышенности, продлить очарование... Но ведь что-то надо делать?