Из перевернутого ковша Большой Медведицы по небу разлилась ночь. Ветер-пастух медленно погонял молодые тучи в неведомые края, где бы они могли научиться пускать дождь и фыркать молниями. Открывшаяся зовущесть красоты не давала Гавриле Романовичу заснуть. Однако мысль о раннем походе на работу неумолимо занавешивала его глаза сном. Он прилег и тотчас уснул. Ему снился завтрашний день.
Ближе к рассвету Гаврила Романович открыл глаза, но продолжал обманываться, что еще спит и видит сон, в котором он проснулся. Такое смешение яви и грез не раз помогало ему воспринимать превратности жизни неотягощенно. Сегодняшнее же утро обещало Гавриле Романовичу многоцветный букет оттенчатых волнений и он с особенным усердием внушал себе нереальность жизни, на которую приучил себя смотреть, как на картину, написанную неизвестным творцом и непроницаемыми красками. Вызов к директору, даже если директор --- женщина, не согревает приятностью. В доисторические времена, предположив тут существование в те года директоров, вызов к ним подчиненных назывался, вероятно, кушать подано. С тех пор люди научились утонченным манерам и скрежет жующих челюстей уступил место более изощренной, моральной экзекуции. Все преходяще и боится времени, но время боится директоров...
В приемной, обставленной с показной скромностью, секретарша Варенька встретила меня сочувствующим рукопожатием.
-- Вас ждут,-- сказала она и сощурилась, коротко глянув на меня, как на жертвенного буйвола, которому вот-вот перережут горло или, в лучшем случае, открутят хвост.
-- Неужели так безнадежно? -- спросил я у Вареньки о своем положении.
-- Хуже не выдумаешь! Вы идете в комнату пыток!
Обреченно вздохнув, я открыл дубовую дверь с маленькой табличкой:
Оксана Николаевна Будяк
директор
и шагнул в кабинет, будто в бесконечную пропасть ужаса; в груди у меня завибрировал обжигающий душу холодок.
Справа от нее сидели мужчина в очках на золотой цепочке и молоденькая девушка с глазами, как очки.
-- Присаживайтесь,-- резко и повелительно произнесла Оксана Николаевна.-- Мне крайне неприятно это объявлять, однако на вас поступила жалоба. Отвратительная, доложу вам, жалоба! Да вы присаживайтесь. Говорят, удары судьбы легче переносить сидя, чтобы после них не пришлось лежать на кладбище.-- Она обратилась к девушке:-- Переведите, пожалуйста, гер Траубу, что я отвлекусь от беседы с ним на каких-нибудь пять минут -- неотложный вопрос.
Гер Трауб извиняюще вскинул руки и заулыбался во весь рот с безукоризненным прикусом: "О, битте!"
-- Не хотите ли познакомиться с этой грязной бумагой? -- спросила директорша, смущенно поглядывая на немца.-- Впрочем, я сама вам прочту. Мы не должны стесняться дел наших героев.
И она начала читать:
-- "Пишут вам соседи Гаврилы..." нет, это опустим. Ах, вот и суть, изюминка, так сказать... "Уже месяц напролет, каждый вечер этот гражданин позорит лицо нашего подъезда, устраивая в своей квартире Содом и Гоморру, только гораздо непристойнее. Женский смех, а ближе к ночи -- пикантные дамские воздыхания и стрельба шампанским мешает окружающим отдыхать. Утром же ходить по лесничной клетке небезопасно --можно поскользнуться на сооружении из пустых бутылок, некоторые даже недопиты,а водка выдохшаяся. Надемся, что ваш сплоченный коллектив сумеет обуздать вышеназванного субъекта. В противном случае, мы вынуждены будем обратиться за помощью к органам правопорядка. Мы также надеемся..."
После этих слов немец раскатисто захохотал, но через мгновение осекся.
-- Что вы ему нашептали? -- Оксана Николаевна с укором посмотрела на переводчицу.
-- Извините, но он просил объяснить ему происходящее, я и перевела. Гер Трауб нашел эту сценку абсурдной и просит прощения за свой неуместный смех. Он говорит, что с его стороны это был нетактичный взрыв эмоций.
-- Я,я,-- произнес гер Трауб,--- эмоцион!
-- Вы очень добры, посвятив нашего гостя в подробности. Надеюсь, ваш дальнейший перевод будет более литературным. Можете рассказывать ему сказку про колобка, который катился, катился и докатился... все же лучше.
Обворожительно улыбнувшись иностранцу, Оксана Николаевна перенесла свой мерцающий гнев на раскрасневшегося Гаврилу Романовича. Этот был напуган, но в глазах его теснились лукавые искорки.
-- Мне очень жаль, Гаврила Романович! Я прежде знала вас, как тихого, поря... Почему ваш подопечный смотрит на меня уже с восхищением? -- Спросила она переводчицу.-- Ему нравятся сварливые директорши?
-- Как вы и посоветовали, я загримировала ситуацию. Теперь гер Трауб думает, будто у вас очень необычный стиль общения с подчиненными и большое чувство юмора.
-- Благодарю вас, но это лишнее... Так о чем же я?.. Ах, да. Я и не знала, Гаврила Романович, что вы способны на такое... на такую... Раньше я была о вас высокого мнения. Оказывается, вы просто умело притворялись! Вся ваша жизнь --лживая маска! -- Она небрежно бросила жалобу на стол.-- Пишите объяснительную, паяц.
-- Без оскорблений! помилосердствуйте! -- Грозно сказал обжалованный.-- Почему вы верите этой бумаге? Кто ее писал? Гражданин Аноним?
Гаврила Романович глуповато улыбался.
-- Это вас не касается. Пишите...-- И она заговорила с немцем.
-- Готово,-- сказал Гаврила Романович.
-- Ой ли! Что-то вы быстро. Давайте-ка сюда ваш опус.-- Едва лишь она глянула на лист, лицо ее стыдливо зарделось.--"Я лю..." Содержательно, но не по делу... Что за черт! -- Ругнулась Оксана Николаевна, перенося взгляд со свежеиспеченной объяснительной на все еще горячую жалобу.-- Ничего не пойму! Один и тот же почерк! (она облегченно вздохнула) Зачем же вам понадобилось клеветать на себя, да еще и в такой странной форме? И эта мерзкая бумага, к чему она?
-- Твое директорствование сведет меня с ума! -- Выкрикнул Гаврила Романович Будяк.-- У меня не было другого средства повидаться с тобой.