Димка капризничал, вертясь и дергаясь, не давая натянуть на себя комбинезон. Он отступал назад, и я, сидя на корточках, плелась за ним по всей раздевалке.
- Да стой ты смирно! Дима! - устав бороться, прикрикнула я на сына.
- Не хочу домой, я не пойду! - он покраснел, сжал кулачки, собираясь расплакаться.
Я попробовала обнять его, погладила по голове:
- Поздно уже. Давай, сынуля, помоги мне. А дома мультик посмотрим, хочешь?
Дима с силой толкнул меня в грудь, стараясь увернуться:
- Не хочу!
- А чего же ты хочешь?
Ноги затекли. Я отпустила Димку и села на длинную деревянную скамейку, стоявшую перед красно-желтыми шкафчиками. Скамья зашаталась, я схватилась за нее и загнала в ладонь занозу. "И что тут Димке нравится?".
Садик давно не ремонтировали. Детские низкие шкафчики, выстроившиеся в рядок, прикрывали убогость стен, с которых толстыми хлопьями слезала масляная бледно-голубая краска. На затертом до дыр линолеуме кто-то из малышей разноцветными мелками нарисовал самолет. Все время, кроме получасовой прогулки перед тихим часом, детвора проводила в большой комнате. Огромные окна пропускали достаточно света для игр и достаточно сквозняка, отчего дети чаще всего ходили с заложенным носом. Ели за теми же столами, за которыми рисовали, лепили, учились читать и писать. В противоположном конце комнаты на полках стояли игрушки, на полу был расстелен выцветший красный ковер. Спали дети в узких кроватках, которые выдвигались, как полки комода. Дома же у сына была отдельная высокая кровать, застеленная разноцветным пледом, много ярких мягких игрушек, конструкторы, которые не надо было ни с кем делить. Мне почему-то казалось, что Дима тоскует в садике, с нетерпением ждет, когда же я его заберу - он привык к другой жизни. Но перевести его в дорогое частное заведение я не могла, а забирать приезжала самая последняя. Позже нас уходила только нянечка.
Сын внимательно посмотрел на меня, совсем по-взрослому нахмурился и тихо признался:
- Чтобы папа был дома.
Папа от нас ушел. Его предательство лишило меня всяких сил бороться, желать, ждать чего-то от жизни. Димка не подозревал, не мог еще понять, что только его маленькая ручка удержала меня. Хватило месяца, чтобы прийти в себя, чуть-чуть оправиться, но тут сын потребовал отца, и для меня все началось заново.
Уходя, муж оставил все: машину, квартиру, маленькую дачу, - при условии, что я не потребую алиментов. Совершенно безграмотная в вопросах развода и раздела имущества и не подозревающая, что ждет впереди, я согласилась. Устроилась на работу официанткой, потому что больше ни на что не годилась и изо всех сил старалась, чтобы сын не почувствовал разницы. Он получал все, что хотел, но главного - папу - так и не мог добиться. Поэтому капризничал и начинал меня ненавидеть, думая, что я специально прячу отца. На самом деле, я не стремилась увидеться с мужем. Не то чтоб я боялась, что он отнимет Димку. Мне было страшно, потому что поняла: я беременна.
- Сынок, одевайся сам и поедем, хорошо? - я устало вздохнула. Димка повторил мой вздох точь-в-точь и нехотя стал одеваться.
В раздевалку, держа в руках лист бумаги, зашла нянечка, Людмила Александровна. Это был самый удивительный человек, которого я когда-либо встречала. Глядя на ее ухоженные руки, гладкую кожу, дорогой маникюр, никому бы в голову не пришло, что она утирает изящными пальцами сопли, моет горшки и подтирает детям попы. В старом садике Людмила Александровна казалась инопланетянкой или волшебницей, которая вот-вот улетит, как Мери Поппинс, на зонтике.
- Елена Владимировна, мне нужно с вами поговорить, - сказала нянечка, присаживаясь рядом со мной и тем самым не давая возможности отказать.
Я кивнула и попросила:
- Дим, иди, поиграй. Мы скоро пойдем, но нам с няней надо поговорить.
Когда он вышел, Людмила Александровна протянула мне лист, который принесла с собой:
- Вот что нарисовал Дима. Сегодня дети рисовали семью. Воспитательница попросила с вами поговорить - она не дождалась вас.
Сын нарисовал себя - малюсенького человечка в желтом комбинезоне. Я едва рассмотрела на рисунке голубые глаза со слезами, печальную дугу рта. Ребенок на картинке грустил и по сравнению с двумя другими фигурами выглядел незначительно и одиноко. Нас с мужем я, конечно, тоже узнала и боль кольнула в сердце. Я в темно-коричневом платье, с чересчур длинными ногами и короткими руками, стояла по колено в луже из собственных слез, ручьями текшими из синих глаз. Над моей лохматой желтоволосой головой нависла тяжелая фиолетовая туча, из нее вырывались красно-черные молнии. Папу Димка нарисовал черным карандашом, и у него над головой тоже были тучи. Человек не плакал, не держал других за руку. Он смотрел совсем в другую сторону и грозно сдвинул брови. В картинке не было целостности, каждая фигурка стояла отдельно друг от друга, и никто, посмотрев на Димкин рисунок, не сказал бы, что там нарисована семья.
- У вас проблемы дома?
Я взбесилась, но постаралась не выдать своих чувств и вежливо ответила:
- Ничего серьезного, просто Дима - очень восприимчивый мальчик.
На самом деле мне хотелось крикнуть в это красивое лицо, нацепившее маску участия и озабоченности. Просто заорать, уродливо раззявив рот, чтобы вся фальшь слезла вместе с идеальным макияжем, и меня с сыном оставили в покое, не жалея.
Людмила Александровна возразила:
- Как же ничего серьезного, если краски такие мрачные, себя ребенок нарисовал крошечным, вас - всю в слезах. А отца вообще...как чужого. Вы поссорились с мужем?
Поссорилась!.. Нос защипало, непрошенные, ненужные и предательские слезы навернулись на глаза:
- Он ушел, понимаете? Понимаете? Что же вы в душу лезете? - сорвалась я.
- Понимаю, - так тихо сказала нянечка, что я мигом успокоилась и устыдилась.
- Извините...
- От меня тоже когда-то муж ушел, - просто сказала она.
- От вас? - слезы от удивления перестали литься. Я рассматривала Людмилу Александровну и не верила. Как мужчина может разлюбить идеальную фигуру, прекрасную, без единой морщинки кожу, обаятельные ямочки на румяных щеках, пышные волосы, длинную шею... В ту минуту няня показалась мне богиней, эталоном красоты.
- От меня, - повторила она. - И ничего, выжила, хотя тоже плакала, убивалась, ненавидела себя. Вы же молодая, переживете и все будет хорошо!
Опять глаза заволокли слезы. От того, что Людмила Александровна начала гладить меня по голове, как маленького ребенка, и уговаривать: "Ну не плачьте, не плачьте, а то ребенок увидит!", себя стало еще жальче. Я засунула в рот руку, чтобы Димка не услышал рыдания, и сквозь икоту выдавила:
Больше няня меня не успокаивала, дожидаясь, пока приду в себя. После того, как я сказала страшную тайну вслух, полегчало. Я еще задыхалась, но постепенно перестала плакать. Вечер превратился в бесконечно долгий разговор. Мне стало казаться, что мы сидим в раздевалке чуть ли не год, Димка где-то далеко и успел меня забыть. Но за стенкой торопливый топот туда и обратно привел меня в чувство, я очнулась. Людмила Александровна смотрела на меня все это время и поняла. Она села поудобнее, опершись о шкаф, и стала разглядывать пол перед собой.
- Вы счастливая женщина, Елена Владимировна. У вас будет два ребенка.
- Не будет, - глухо ответила я. Потом повторила: - Не будет.
- Муж знает?
- Нет! - я испугалась, как будто он мог стоять под дверью и слушать наш разговор. - Никогда! Ему мы не нужны. И он...нам. И ребенок тоже...не нужен никому.
Няня сжала мою руку, как будто хотела удержать:
- Не говорите так! - в ее ярко-синих, блестящих больших глазах заплескалось непонятное, невыразимое горе. Ей было что рассказать, что скрывать от других.
- Я ведь нянечкой и не собиралась быть. Муж у меня богатый был, очень, и я из обеспеченной семьи. Все наперед привыкла планировать, рационально так, по полочкам раскладывала.
Она вспоминала, прикрыв глаза, уйдя в прошлое. Было странно сидеть с этой необычной женщиной и говорить о таком, что не принято доверять чужим. Гудели лампы, одна из них время от времени подмигивала нам. Глубокий, мягкий голос заполнил все, вытесняя на время неверного мужа, капризного Димку и ребенка, от которого я решила избавиться. Мир сузился до размера длинной раздевалки в старом обветшалом детском саду, где две несчастные женщины не то жаловались друг другу, не то уговаривали самих себя быть сильными.
- Детей я любила, но хотела карьеру сделать. С мужем договорились: заведем двоих. Я когда беременная была, уже решила, когда второй раз рожать буду. А на УЗИ врач увидел двойню. Я так радовалась! И муж тоже. Он вообще чуть с ума не сошел, пылинки с меня сдувал. А я тогда же и сообразила. Ему не сказала, правда, знала, что запретит. Гормональные таблетки мне нельзя было принимать, а с презервативом, другими средствами муж не хотел. Я так второй раз могла забеременеть, а боялась - как же карьера и вообще, планы? И заплатила врачу. Очень хорошо заплатила.
Она замолчала. Я тоже не проронила ни слова, боясь порвать невидимую, хрупкую и болезненную нить доверительности между нами. Когда Людмила Александровна заговорила, голос ее не поменялся, лицо не искривила душевная боль, руки не дернулись. Но что-то изменилось в ней, едва уловимо, но ощутимо. Она продолжила довольно сухо, как будто понимая, что если не расскажет - совершит еще одну ошибку.
- Один ребенок, девочка, умер на третий день, в роддоме. Порок, это бывает. Я плакала, конечно, но в тайне все же чувствовала облегчение. Я не представляла, как буду справляться с двумя. И полюбить по-настоящему не успела, наверное. Муж осунулся, но держался молодцом. Утешал меня, купил дом в деревне, чтобы мы там с малышом на свежем воздухе росли. Я неопытная была, книжки читала, а как оно в жизни бывает ведь не знала. Два месяца мы там прожили, гуляли, по часам кушали. Утром один раз встала - ребенок холодный, синий. Такое, почему-то, тоже бывает: задохнулся во сне. За что маленькие дети умирают? Они же ничего не успели. А я жива осталась. У меня мужества не хватило скрыть, о чем я врача попросила. Муж его избил тогда сильно, а со мной развелся. Ни слова не сказал, в прямом смысле. Молчал.
- О чем вы врача попросили? - я чувствовала ответ, но хотелось, что бы она сама сказала.
- Чтобы стерилизовал меня, перевязал трубы. Двойню я бы сама не родила, мне кесарево делали, - была вынуждена объяснить Людмила Александровна.
Мы обе вздрогнули, когда открылась дверь и в проеме показалась взъерошенная Димкина голова:
- Мама! Ты же говорила скоро! - заныл сын, - А мультик?
Няня улыбнулась, подозвала его к себе, обняла.
- До свидания, Елена Владимировна! Спасибо, что...
Я ее прервала:
- Вам спасибо! Я подумаю.
- Подумайте.
Людмила Александровна попрощалась и скрылась за дверью.
Всю ночь я ворочалась, перебирая в уме подробности вечера и уговаривая себя заснуть. Мне было по-настоящему жалко няню, но никакой связи между нашими историями я не находила. У меня был ребенок, в будущем я планировала найти себе мужа, гораздо лучше первого. Просить врача об ужасной операции я не собиралась и так, но будущего ребенка полноценным человеком не считала. Он был именно будущим, возможным, всего лишь кусочком сосудов, отростком в моем теле. Совершенно лишним, но устранимым. Уснула я только под утро, радуясь, что выходной и не надо рано вставать.
Разбудил меня звонок в дверь.
Спросонья, взлохмаченная, перепуганная, заплаканная - такой меня увидел уже чисто формальный муж, Денис. Хорошо воспитанный, он сделал вид, что ничего не замечает, и, дежурно поинтересовавшись, как дела, пошел будить Димку.
Полной дурой я стояла в ванной и рассматривала себя в зеркале, как в первый раз. Длинные светлые волосы, с одной стороны примятые подушкой, следы черной туши под опухшими красными глазами, потрескавшиеся губы, бледные щеки - месяц назад ни за что бы не поверила, если бы мне сказали, в какую уродину я превращусь. О том, чтобы попробовать вернуть мужа, так внезапно пропавшего и позвонившего за весь месяц два раза, речи не шло. С удивлением я отметила, что мне не хочется за него бороться. Его я теперь вспоминала, как прошлое. Наскоро умывшись, завязав волосы в хвост, я вышла из ванны и нос к носу столкнулась с Денисом:
- Я принес документы на развод. Оставил их на столе.
- Ты уходишь? С Димкой не погуляешь?
Муж замялся, но мотнул головой:
- Нет, у меня дела.
- Ясно. Мне надо поговорить с тобой.
Он обречено кивнул и жестом пригласил меня на кухню. В душе я злорадствовала, подозревая, что он ждет признаний в любви, просьб начать все сначала, скандала в конце концов. Муж не мог считаться красавцем, но женщинам нравилась его искренняя улыбка, ласковый бархатистый голос, красивые ладони с длинными пальцами. У Дениса были необыкновенно синие глаза, в которые было невозможно долго смотреть, чтобы не потерять голову.
Он прикрыл дверь, сел за стол, внимательно посмотрел на меня:
- Я тебя разбудил, извини. Что ты хотела сказать?
Многое. Слишком многое, чтобы у него хватило терпения, а у меня слов и чувств. Каждый день мы жили, умалчивая о стольких вещах! И продолжим жить, только уже порознь. Димка останется нашим сыном, но невольно будет напоминать о том, как мы ошиблись, говоря друг другу: "Да!". Впрочем, у меня может быть только мой ребенок. С такими же чудесными синими глазами, возможно, с такой же улыбкой. Но только мой.
- Я беременна, Денис.
Он молчал, недолго. Не глядя мне в глаза, а куда-то в угол, провел жирную черту, разделившую нас навсегда и так резко, что захватило дух, сказав:
- У Марины будет ребенок.
- Поздравляю, - не придумав ничего лучшего сказала я и отвернулась к окну.
- Что ты решила?
Я не видела лица Дениса, но чувствовала тревогу в его голосе. Обида и горечь все же отравили мне утро: он боялся не за меня, а за себя и свою Маринку. Конечно, ее ребенок ему нужнее, чем Димка и мой. Мой!
- Я решила, что ты должен знать. Вот и все.
- Ясно. Это твой ребенок. Я...ничем не могу тебе помочь, - сказал муж и не прощаясь вышел из кухни.
Когда мне надоело следить за дождем, украшающим лужи плавными дугами-кольцами и настырно клюющим подоконник, я пошла к Димке. Сын сидел на кровати, обняв руками ноги, уткнувшись подбородком в колени и над чем-то серьезно задумавшись. Грустно посмотрев на меня, он не поменял позу, не бросился мне на шею. Мне показалось, что сын повзрослел.
- Дим...а что если пойти погулять сегодня? - я села рядом.
- Так ведь дождь, мама. Ненавижу дождь! - с жаром воскликнул он.
- А мы возьмем зонтики. И будем ходить по лужам, и промочим ноги. А потом прибежим домой, будем пить горячий чай с малиновым вареньем! А, Дим?
У мальчика загорелись глаза:
- Здорово!
Потом он крепко-крепко обнял меня, прижался всем тельцем так, что я слышала как быстро бьется его маленькое, чуткое и неопытное сердце, которое взрослые так жестоко пытали.
- Мам! Я вчера все слышал. Как вы с тетей Людой разговаривали, и как ты плакала.
У меня внутри похолодело, а во рту пересохло. "Час от часу не легче!" - подумала я, готовясь объясняться с сыном. Но он только сильнее сжал меня тоненькими ручками, потерся носом о шею:
- Мы не будем одни, мама! Нас будет трое! Только ты больше не плач, хорошо?
- Хорошо, - пообещала я, чувствуя, что вот-вот разревусь, и мысленно благодаря сына.