Девочка всегда приходила вовремя. Даже немного раньше, как и полагается прилежной ученице. Приходила - и топталась за дверью, повинуясь строгому правилу: пока музыка звучит, стучать и входить в кабинет запрещается.
Было слышно, как она там топчется - истертый паркет коридора дома культуры тихо постанывал от легчайших шагов. И волна раздражения накатывала на учительницу заранее, еще до того, как начинался девочкин урок. Тамаре казалось, что даже через дверь она видит безвольно висящую вдоль спины девочкину косу с унылым непроглаженным бантом, собранные на коленках потерявшие цвет колготки и вечно хлябающие туфли, которые почему-то покупали на размер-другой больше - на вырост, вероятно.
Она приносила с собой слабый, но все равно ощутимый запах отсыревшего дерева с оттенком плесени - запах старого бревенчатого дома. Она никогда не смотрела в лицо, всегда как-то мимо, в угол, или в окно, или в пол - хотелось крепко взять девочку за подбородок и посмотреть, какого цвета у нее радужка. Впрочем, Тамара была уверена, что и в этом случае та найдет способ не встретиться с ней взглядом. Закроет глаза, например. Да, впрочем, для чего ей знать цвет глаз ученицы, одной из тех многих, с кем вы недолго идете вроде бы рядом, но проходите мимо друг друга, не коснувшись даже краешками жизней?
Касания рук девочка боялась так же, как касания взглядов. Садилась за инструмент, ссутулившись, а когда Тамара опускала руки на ее вечно напряженные плечи - развернуть, выпрямить, - та сжималась, съеживалась еще больше.
- Расслабь, расслабь кисть! - Тамара брезгливо поднимала ее запястье, шлепала по лапке со скрюченными пальцами и удивлялась: пальцы-то у девочки были вполне пианистские, длинные и цепкие. Но лапка не расслаблялась, а каменела только сильнее - бьют ее дома, что ли, думала учительница с раздражением.
Научить танцевать можно того, кто умеет летать во сне. Научить играть, по-настоящему играть, можно того, кто готов раскрыться навстречу музыке. Если внутри нет полета, если крылья связаны, а душа заперта страхом - ничего не получится. Зажатые плечи, зажатые пальцы - зажатая душа, и даже если спрятана где-то там, глубоко внутри, хотя бы капелька дара, то ее защемило и не отпустит, не докопаешься. А тут и искать-то нечего.
Старательная Олечка за лето не только заданное отработает так, что хоть сейчас на экзамен выпускай, но и сверх программы что-нибудь сама разберет - мол, хочу это играть. Сашка, гениальный нахал, наверняка за три месяца даже крышку своей "Сибири" не откроет, с утра до вечера будет мяч гонять - но в последний день лета сядет и за полчаса все с лету сделает. А эта... ни трудолюбия, ни таланта. И ни шагу вперед без разрешения. Да и с разрешением-то шагает вроде, а все равно на месте топчется. Осенью после каникул приходит - как чистый лист, только что руку заново ставить не приходится.
Вот уж и правда: не дано - значит, не дано. 'Ни с чем пирог', как любила говорить Тамарина мама.
Они между собой называли ее 'ТэВэ', и только девочка всегда говорила: Тамарвасильна. А она никак не могла запомнить имя ученицы - оно ускользало из памяти, как только из поля зрения пропадал девочкин дневник. Инна? Марина? Ира? Помнила только, что девочка краснела в ответ на любое замечание, зажималась при малейшем намеке на общее внимание, и у нее никогда не было носового платка. Устав слушать шмыганье, аккомпанирующее этюду Черни, Тамара выгоняла ее сморкаться в туалет и злилась.
***
- Ноты такие сможешь купить? 'Маленькому виртуозу', часть два?
Девочка растерянно хлопала глазами:
- Купить?..
- О господи...
ТэВэ вздохнула и отвела ее в библиотеку ДК.
- Регин, вот, девочку запиши. И выдай ей из музыкального отдела 'Виртуоза' второго, этюды Лешгорна и... 'Детский альбом' Чайковского.
- 'Детский альбом' у меня есть, - пискнула ученица.
- Тогда Моцарта для второго класса дай.
Пока Регина заводила на новую читательницу формуляр, девочка, послушная и притихшая, зачарованно разглядывала уходящие под потолок полки с книгами.
С тех пор она стала после занятий заходить в библиотеку. Глядя в окно, пока мерзавец Сашка шутя отбарабанивал 'технику' (очередные гаммы, трезвучия и этюды), Тамара видела, как возвращается домой ее безымянная ученица: под мышкой - рыжая папка с нотами, в руках - пачка книг. Пять штук, можно сказать не глядя. Больше пяти в одни руки не выдают, а меньше она ни разу не брала - глаза разбегались. Верхняя книга раскрыта. Идет и читает, до дома терпения не хватает донести.
Раньше она шла, невидящими глазами глядя перед собой, куда-то не в этот город и не на эти улицы. Теперь ее взгляд был прикован к страницам. Загадка, как удавалось девочке, погрузившись в чтение, ни разу не столкнуться с кем-нибудь из прохожих или не провалиться в раскрытый канализационный люк. Как будто она видела дорогу не глазами, а чем-то другим - будто в груди у нее трепетал встроенный навигатор, как у перелетных птиц. Даже зимой, когда так рано опускались сумерки и на сугробы ложились длинные тени стволов, девочка не изменяла этой привычке. Шла по освещенной желтыми фонарями аллее, глядя в книгу, и старательно перешагивала перечеркивающие дорогу чернильно-синие полосы.
***
'Отчетка' - тот же конкурс, только для своих. Участвуют в нем все музкружковцы, от приготовишек до выпускников. Техзачет позади, до экзамена еще учиться и учиться, а сейчас каждый играет по лучшей пьесе из разученных в первом полугодии. Отчитывается перед другими преподавателями, соучениками и родственниками.
'Отчетка' - то же праздник, только местного масштаба. Преподаватели нарядны, цокают 'шпильками', благоухают духами и немножко - 'По чуть-чуть, чтобы родители не унюхали, по полбокальчика' - шампанским. Дети дрожат и пищат: 'Я не смогу, я забуду, я все перепутаю!' Родители рассеянно поправляют бантики и крылышки белых фартуков: 'Ничего-ничего, ты главное не бойся, тут же все свои'. Из соседнего кабинета тянет душистым чаем и домашними тортами: впереди традиционное чаепитие и призы поедательских симпатий для лучших кондитеров.
'Отчетка' - тот же экзамен, только в миниатюре, и вместо оценок - аплодисменты. Приготовишки носятся по коридору, не осознавая торжественности момента, старшеклассники чинно беседуют, собравшись у огромного окна. Делают вид, что о музыке, но по лицам видно - о чем-то другом. В свободный кабинет то и дело наведываются средние - еще раз отыграть, отрепетировать, убедиться, что за полчаса не забыли ноты и не разучились нажимать на клавиши фортепиано.
Родители девочки оказались строгими и подтянутыми (а Тамара-то ожидала увидеть семью алкоголиков). Отец - в дорогих очках, в ботинках скромных, но начищенных до блеска. Мать неожиданно хорошо одета, со вкусом и даже с некоторым шиком. Девочка же, хоть по случаю отчетки и наряженная в шикарный гипюровый фартук, с косой, схваченной хрустяще-белоснежным бантом, напоминала мячик, из которого выпустили воздух.
Боится, подумала Тамара. Представилось почему-то, как со вкусом одетая мать стоит над девочкой и лупит указкой по тонким пальцам: 'Расслабь, расслабь кисть!'
Выдохнули - и начали:
- Добрый вечер, наши дорогие гости...
Вечер шел своим ходом. Приготовишки быстро отмучили свои простые коротенькие пьески. Старшие то и дело тихо выскальзывали в фойе - до их выступлений еще была куча времени, так что можно было дойти до кафетерия и съесть рассыпчатый 'персик' (две овальные половинки, склеенные абрикосовым повидлом) или выскочить на крыльцо и быстренько покурить. Гости благоговейно внимали тому, что происходило на низенькой сцене.
На сцене Олечка играла 'К Элизе'. Правильно, отработанно, не без души. Тамара за нее не волновалась; ей интереснее было смотреть на остальных своих - как они там, в зрительном зале? Сашка, конечно же, скучал, хотя ему надо было выходить следом за Олечкой. Мог бы и попереживать для виду. Катерина внимательно слушала, готовая потом, во время классного часа, доложить: 'На девятом такте Оля немножко сбилась, но вообще она выступала очень хорошо'. Татьянка шевелила пальчиками - повторяла 'Полонез', репетировала, отыгрывала в уме еще и еще раз.
Девочка сидела замерев.
Тамаре даже показалось, что вокруг нее образовалось пустое пространство, космос, сквозь который не пробиться и не докричаться. Она даже рот приоткрыла и перестала моргать - слушала, как переплетаются вокруг Олечки переливчатые звуки и, не отрываясь, смотрела, как бегают по клавишам ее пальцы.
О том, что ей вообще-то тоже скоро играть, девочка, похоже, забыла совсем.
На сцену она выходила, как в тумане. Зацепилась ногой за ступеньку и чуть не растянулась. Мать хмурилась, отец качал головой. Тамара сжала руку кулак, так, что короткие ногти впились в ладонь. В зале сдержанно засмеялись. Девочка чудом поймала равновесие, еле слышно объявила свой номер - учительнице пришлось повторить громче, чтобы услышали зрители, - и тут же чуть не села мимо стула.
Девочка была не здесь и не в этом времени. Она, наверное, все еще слышала Олечку.
Провалится, поняла Тамара.
...Свою 'Бабу-Ягу' ученица исполнила неожиданно твердо. Если бы отчетку оценивали, это было бы четыре с плюсом. Для девочки - величайшее достижение. Обычной ее отметкой была четверка с минусом, замаскированный трояк; настоящие тройки тут ставили совсем уж никудышным, кому в музыкальной школе без лишних слов влепили бы неуд. Четыре - это было для нее уже очень хорошо. А четыре с плюсом - был максимум.
Когда над сдвинутыми столами уже звенели ложечки в чашках с чаем, раскладывались по блюдцам кусочки тортов и звучали радостные тосты ('Этот кусок торта я хочу поднять за чудесных преподавателей наших любимых детей...'), Тамара почувствовала, что за ее спиной кто-то стоит. Обернулась.
- Ты сегодня молодец, - искренне сказала Тамара. - Что-то хотела спросить?
- Тамарвасильна... Я тоже хочу играть 'К Элизе', - ответила девочка, внимательно разглядывая старый паркет.
***
- Тамарвасильна, можно, я наш хор пропускать буду: Я не могу в четыре...
- А что такое?
- Я... в школе... в хор записалась...у нас в это же время...
- Ты - в хор? - не удержалась от сарказма ТэВэ.
Девочка покраснела, и учительнице стало немного стыдно.
Но в конце концов, она имела право на сарказм.
Хоровичка Алиса во время их коротких преподавательских чаепитий всегда поднимала одну и ту же тему: 'С кем приходится работать! Боже мой! Одни отбросы!'
- Ну это ты преувеличиваешь, - посмеивалась ТэВэ.
- Но это же стадо, стадо! - стояла на своем Алиса.
- И почему ж ты отсюда не уходишь?
Хоровичка замолкала, сердито жуя кусок торта.
- А я тебе скажу, Алка, - продолжала Тамара. - Я и сама потому же тут до сих пор сижу. Потому что в школе вести уроки музыки - это ж убиться. А в нормальной музыкалке... Да, там детки талантливые, и пашут так, что дым из ушей. Отдача не в пример нашей. Но там ведь сама с тоски помрешь.
Она знала, о чем говорит: сын как раз ходил в 'настоящую' музыкальную школу.
- И что вы сегодня играли? - спрашивала Тамара, когда Андрюшка, вернувшись, швырял на стол папку с нотами.
- Ну мам. То же, что в прошлый раз. 'Тема с вариациями'.
- Что, и в прошлый раз, и сегодня, весь урок - одну 'Тему с вариациями'? - не верила Тамара.
- Не, мам, - вздыхал он. - Только 'тему'. Вариации потом будем проходить.
Одну только 'тему'. Срок пять минут. Из урока в урок. Да помереть проще.
Алка соглашалась, что 'там' проще помереть, но качество материала 'тут' ее все равно не устраивало. Поэтому... 'Что вы блеете, как бараны!' - кричала Алиса Фридриховна на уроке, срываясь на визг.
И из баранов самая баранья - девочка безымянная, хорошо, что хоть поет тихо.
И вот - в школьный хор. 'Здравствуйте, я ваша тетя, приехала из города Киева, буду у вас жить'.
- Ну что ж. Не сможешь так не сможешь. Заставлять не имеем права. Мы же не школа, а всего лишь кружок. У нас все факультативно.
Пусть Алка отдохнет, одним 'бараном' в ее стаде станет меньше.
Девочка облегченно вздохнула.
- Да, кстати, - загадочно продолжила Тамара. - У меня для тебя подарок.
Девочка замерла удивленно.
- Подарок? А-а... у меня день рождения осенью был.
- А это не на день рождения. Это просто так, на память.
И учительница вручила своей ученице три листочка, испещренных черными значками: Beethoven, 'Für Elise'. С дарственной надписью: 'На память Инне (или Ире? Когда имя писала, в дневник подглядела, а потом снова из головы напрочь вылетело) от преподавателя, Онищенко Тамары Васильевны. 1988 год'.
Девочка вспыхнула, подняла глаза, не веря своему счастью.
- Это... мне?
- Тебе, тебе. Сама дома разберешь?
Заулыбалась, закивала часто.
***
За лето девочка вытянулась. Школьную форму сменили джинсы, так же редко стираемые, запыленные по низу штанины. Отросшие ногти клацали по скользким клавишам. Тамара ругалась и заставляла состригать 'копыта', девочка сдерживала слезы и упорно пыталась ставить пальцы на клавиши так, чтобы не стучать - но отращивала 'маникюр'. К слову сказать, маникюр был неожиданно чистый и аккуратный, без черных каемок. Носовой платок в кармане джинсов тоже появился.
Тамара поставила их с Сашкой в ансамбль - играть в четыре руки. Вторая партия была проще, и ее учительница отдала девочке.
Сашка возмущался:
- Я мужчина, у меня должен быть бас! А она пускай по верхам трели пускает!
- Ну ты и здоров филонить, Филинов. Готов все сложности на хрупкие девичьи плечи переложить! - засмеялась ТэВэ. - Вот весной на районном конкурсе и поглядим, какой ты мужчина. Вместе будете играть.
- Балда ты, Томка, - выговаривала ей Алиса. - На конкурс выставляют лучших. Луч-ших, а не всех подряд. Тут главное не справедливость и не 'дать ребенку шанс'. Тут главное - победить. Чтобы потом на городском засветиться. Тебя же Петровна убьет!
Тамара и сама все это понимала. Но ничего не могла с собой поделать. Олечка уже утомила ее своим трудолюбием, а на охламона Филинова надеяться было никак нельзя. Так она и объяснила директору ДК Надежде Петровне. Директриса только плечами пожала - делай что хочешь, но если провалитесь, премии тебе не видать.
Конечно, она слукавила. Можно, можно было на Сашку надеяться - когда дело действительно требовало ответственности, в нем можно было быть уверенной на все сто и даже двести. Конкурс-то он не прогуляет, забыв про него напрочь или променяв на футбол, это ж вам не урок сольфеджио. Но что-то царапало ее изнутри, и это что-то очень хотело, чтобы она поверила: на Сашку надеяться нельзя, надо подстраховаться.
Ну и вообще - надо же дать ребенку шанс. Это, может, будет единственный конкурс в девочкиной жизни. И пусть она утешится олимпийским 'главное - не победа, а участие', пусть порадуется какому-нибудь поощрительному призу, пусть поволнуется... пусть хоть что-нибудь всколыхнет унылое болотце ее жизни.
Тамара поняла, что злится.
С ансамблем проблем не было - репертуар давно подобран, партии отработаны, и даже вместе они звучали уже вполне прилично, оставалось так, мелочи доработать. Проблема была с сольной программой.
Девочка вяло упиралась: 'Хочу играть 'К Элизе'.
Тамара стояла на своем.
- Ее же Оля в прошлом году играла, - мягко уговаривала ТэВэ. - Зачем мы будем одно и то же показывать? Давай лучше 'Сладкую грезу' из 'Детского альбома' возьмем. Она красивая, она тебе тоже нравится...
Сашка подлил масла в огонь:
- Да ну, сдалась тебе эта 'Элиза'. Это ж попсня, ее все подряд играют, надоело уже.
- Сам ты попсня, - неожиданно жестко отрезала девочка.
На девочку уставились сразу две пары удивленных глаз - Сашкина и Тамарина. И девочка неожиданно эти взгляды выдержала.
Глаза у нее были, кстати, серо-зеленые.
***
Районный конкурс традиционно проходил в городском Доме ученых. Вместо пианино на сцене - блестящий черный рояль.
'Звук другой, там немного другой звук, и в зале другая акустика, но все будет хорошо, вы главное не волнуйтесь', - Тамара читала это как молитву, повторяла ученикам, успокаивая, уговаривая саму себя. Вдруг стало очень важно, как они выступят. Черт с ней, с премией, лишь бы обошлось, лишь бы не провалились.
С ансамблем все прошло почти гладко. Некоторую неуверенность второй партии густо маскировала бесшабашная лихость исполнителя первой. Кажется, за сашкиными неширокими плечами девочку из зала и видно-то не было. Только белый бант мягко колыхался в такт мелодии.
Сольный номер охламон отыграл так, что зал сначала замер, а потом взорвался аплодисментами. Негодяй Филинов небрежно поклонился и учесал за кулисы так, будто его ждал у дверей Дома ученых лимузин, готовый отвезти юного пианиста прямиком в рай - то есть на футбольное поле.
А за кулисами в это время рушился Тамарин мир. Безымянная девочка застыла столбом и повторяла: 'У меня не получится. Я не пойду. У меня не получится. Я не пойду. У меня не полу...' Ее выход был следующий - после пухлой девицы из первой ДМШ, которая была уже за инструментом и барабанила свой репертуар так, что тридцать вторые, казалось, сыпались из-под ее пальцев и звонким бисером раскатывались по залу. Тамара трясла девочку и гладила по плечам, тормошила и уговаривала:
- Как-нибудь. Сыграй все равно как, пусть это будет плохо и пусть не получится. Но совсем не выходить нельзя, никак нельзя, девочка моя, мы же заявились! Тебя сейчас объявят! Надо идти, давай, как-нибудь...
'Как-нибудь' - это было не просто непедагогично. Это было педагогическое преступление. Она должна была настраивать их на победу. Она обязана была внушать: играй хорошо, играй так хорошо, как только можешь, играй лучше, чем можешь! Что-то говорить про честь ДК, про перспективы и принципы, нести какую-то ерунду про 'ты же пионерка, ты не можешь отступать'... Но ей было уже все равно. Ее заклинило. Она была готова к провалу, она даже радовалась провалу. Лучше провалиться, чем не выйти совсем. Лучше поражение, чем трусливое бегство с поля боя, пусть даже это поле боя - всего лишь сцена, на которой скалится черно-белыми зубами лакированное чудовище. Наверное, девочка боится, что оно откусит ей пальцы.
- У меня не полу...
- Вот дура, - хмыкнул мерзавец Сашка и потянул ее за руку. - А ну иди сюда.
Девочка сомнамбулой сделала несколько шагов вслед за ним. А он легко приобнял ее за плечи и склонился к пламенеющему уху с маленькой аметистовой сережкой. Склонился - и что-то прошептал. Или сказал тихо. Или напел, Тамара не поняла.
И девочка пошла.
У Тамары и у самой подгибались колени, пока она смотрела, как девочка осторожно шагает навстречу блестящему черному чудовищу. Поворачивается к зрительному залу и объявляет: Петр Ильич Чайковский, 'Ласковая греза' - пьеса из 'Детского альбома'.
Она выдохнула, прижала ладони к своим пылающим щекам и зажмурилась. Несколько минут, и все. Всего несколько минут, пережить этот позор - и выйти туда, на свежий воздух, где под ласковым солнцем под слышную лишь им одним мелодию разворачиваются нежно-зеленые листочки.
Когда рояль зазвучал, Тамара решила, что она уже провалилась куда-то в другую реальность. Или потеряла сознание. 'Греза' звучала, и 'Греза' была похожа на нежный шелковый цветок с едва тронутыми румянцем лепестками - Олечка такие делала на кружке 'умелые руки'. Учительница открыла глаза и ущипнула себя за запястье. Да, за роялем сидела ее девочка. И девочка играла так, что щемило в груди и хотелось не то запеть, не то заплакать. Тамара сморгнула: сквозь подступающие слезы ей показалась, что она явственно видит, как за спиной ученицы, высвобождаясь из пут, расправляются мощные радужные крылья.
...Стоя на сцене во время награждения, девочка ошеломленно прижимала к груди тяжелую вазу из персикового стекла в пузырьках - приз за второе место. Первое отдали все-таки Сашке. Он на правах победителя легонько дернул девочку за косу и толкнул локтем в бок; та даже не заметила.
- Что ты ей сказал?- ТэВэ поймала его после награждения.
- Поздравил со вторым местом, - не понял охламон, мысленно уже гонявший мяч.
- Да не сейчас... Тогда, за кулисами?
- А-а-а, - Сашка засмеялся. - Первые такты 'Элизы', Тамарвасильна, иногда творят чудеса.
И смотался.
***
- Ну ты вообще, - Петровна была из заводских и иначе свой восторг выражать не умела. - Как тебе в голову пришло? И с какой стати ты их скрывала? 'Один разгильдяй, другая - ни рыбо ни мясо...', - передразнила она.
- Ни с чем пирог, - машинально поправила Тамара.
Петровна посмотрела на нее странно и покрутила пальцем у виска.
...На городском конкурсе ее воспитанники выступили так себе. Не то чтобы совсем провал, но и звезд особых не нахватали. Но это было уже не важно: победа на уровне района для их ДК уже была достижением. Как для девочки до этого - четверка с плюсом.
До последнего класса девочка дошла ровненько, без ям и без взлетов. Правда, теперь Тамара уже не была уверена, что ничему не сможет ее научить. Выдав ученице свидетельство об окончании музыкального кружка, учительница снова задумалась: как же ее все-таки звали?
Так и не вспомнила.
А ведь столько лет проучила.
Вот умрешь когда-нибудь - и после тебя так же ничего не останется. Ни афиши, ни телеинтервью ученика, ставшего знаменитым: 'Моими успехами я полностью обязан ТэВэ. С нежностью вспоминаю, как она заставляла меня гонять гаммы'. Никто и не вспомнит. Тоже... 'ни с чем пирог'.
***
С трудом открывая тяжелую дверь дома культуры, - старую растянутую пружину давно заменили новой, тугой, - женщина шагнула на мраморный пол фойе. За ней вбежали двое похожих друг на друга детей, мальчик и девочка. Под распахнутыми пуховиками были видны яркие костюмчики.
Женщина неуверенно огляделась. Половину фойе занимало сооружение типа балагана, наверху - аляповатая вывеска: 'Джинсы от 199 рублей!'. На стене - указатель: 'CD, DVD, оцифровка видеокассет'. На другой: 'Аэробика, шейпинг, стрип-дэнс'.
- Вам чего? - сварливо поинтересовалась вахтерша. - Вы на барахолку?
- Я? Нет...
- А чего тогда?
- Я... так, посмотреть зашла. Я училась тут у вас, школьницей еще, - торопливо объясняла женщина, пока дети осваивали пространство и носились по широким лестницам.
- А... ну смотрите, - разрешила вахтерша. - У нас тут вон... на все вкусы. Есть барахолка, есть комиссионка, есть рэсторан...
- Я помню, - улыбнулась посетительница. - И вас тоже помню. А... библиотека?
- Ой, да ты в нашу библиотеку ходила? - вахтерша внезапно перешла на ты. - Припоминаю, припоминаю. Сейчас-то закрылась уже библиотека. Лет пять как закрылась... У нас же теперь тут аренда везде. Магазин с дисками, магазин со штанами. И из кружков одни танцоры остались, да и те взрослые. Хористка ваша, Алиса, в Москву укатила. Надежда Петровна на пенсию ушла, вместо нее Елена Анатольевна - по сольфеджио, помнишь? - директор у нас теперь.
- А... Тамарвасильна?...
- Тамарвасильна... - вахтерша помолчала. - Умерла давно Тамарвасильна.
- Как... умерла? - полураскрытый рот, растерянно хлопающие ресницы. - Ей же... сколько ей лет было?
- Да молодая совсем была, - согласилась вахтерша. - Но рак, ему же все равно, кто молодой, а кто старый. Он же никого не жалеет. Так, говорят, сильно она кричала... так кричала: 'Я еще молода, мне нельзя умирать, не хочу умирать!..' Страшно...
Женщина покивала. Выслушала монолог вахтерши о том, кто еще куда уехал, и что Андрюшке Тамариному только-только семнадцать исполнилось, когда мать потерял, и как пить начал, хорошо еще всем коллективом его вытянули тогда, а теперь какой коллектив, название одно. Поднялась на второй этаж по широкой лестнице, заглянула в кафетерий ('рэсторан' все-таки оказался обычным кафе) и купила детям 'персиков' - почти таких же рассыпчатых, как те, тысячу лет назад. Прошлась по старому стонущему паркету вдоль стен, на которых, как и тогда, висели картины в тяжелых рамах - пейзажи заводского художника. И вышла в спустившиеся синие сумерки.
...Вечер всегда наступает неожиданно. Кажется, столько еще надо сделать - а уже темно, и от желтых фонарей ложатся на сугробы длинные чернильно-синие тени стволов. И хочется идти по скрипящему снегу, переступая через них - так же, как тогда, много лет назад, когда возвращалась с музыки, держа в руках стопку книг из библиотеки - верхняя открыта, нет терпения донести до дома.
Вечер наступает неожиданно, и он такой длинный, особенно зимой, особенно когда тебе нужно сохранять спокойствие, хотя бы внешнее. И только сделав все домашние дела, приготовив ужин, проверив у детей уроки и уложив их спать, безымянная женщина плачет на кухне, кусая платок, чтобы не зареветь в голос.
А потом вытирает нос бумажным платочком и осторожно проводит ладонями по краю стола, будто открывая крышку своего старенького фортепиано.
И на ее губах расцветает неуверенная улыбка, а пальцы выстукивают на вытертой столешнице: та-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра-рам, па-ра-ра-рам, па-ра-ра-рам... Попсовое, говорят, и, говорят, дешёвое такое - 'Für Elise'.