Мерлинъ и Вивiенъ

Гроза приблизилась, но воздух был недвижен,
И в чаще темной леса Бросельянды
Под дубом, столь огромным, старым, пустотелым,
Что зданьем виделся затянутым плющом,
К ногам припала Мерлина коварная Вивьен.

Зане тот, что был вечно недоволен,
Неуваженье принимая от Артура и героев Круглого Стола,
Король Корнийский Марк, однажды слушал
Песнь заплутавшую - жестокой бурей
Застигнут на пути был менестрель, что шел в Каэрлеон
И попросил укрытья в Тинтагиле, -
О том, что чистый рыцарственный дух
Связал служеньем сэра Ланселота
Не с девой незамужней, но с самой великой Королевой.
Под именем ее он бился, именем ее давал он клятвы,
Подобные обетам те, кто в небесах высоких
Преизобилуют любовью, но, как говорит Господь,
Как ангелы, не женятся и замуж не выходят.

 Он спел, и ласково спросила Вивьен
(Она сидела на пиру ближайшей к Марку)
"А следуют ли этому высокому примеру
В кругу Артурова двора?" - и он ответил простодушно:

 "О право, юноши немногие, что верят,
Что совершенно целомудренному рыцарю пристойней
Служенье женщине, как истинной жене,
Но без надежды обладанья, чем девице.
Их гордость - Ланселот и Королева,
Что чистоте столь безупречной поклоняются так страстно,
Ни будучи при этом связаны ничем: обета
Безбрачия Артур отнюдь не требует от них.
Отважные и чистые сердца! В столь юные - Бог да направит их - лета!"

 Тут Марк едва свой кубок не швырнул
Ему в лицо, но удержавшись, встал,
И вышел из палаты, вслед за ним - Вивьен.
Он, обернувшись к ней, сказал: "Здесь змеи завелись в траве;
Но мнится мне, Вы, Вивиен, способны, -
Коль только полувоинов-полумонахов не боитесь
И маски целомудрия, что при дворе том носят,-
Их разметать, пока они, опомнившись, ужалят".
 И отвечала Вивиен, с усмешкою презренья:
"Бояться? Отчего же? Оттого ль,
Что при дворе воспитана я Вашем,
И Ваших... доблестей сполна вкусила? Их бояться? - нет.
Коль совершенная Любовь прочь отметает страх,
То Ненависти совершенной также страх далек.
Отец мой пал в бою противником Артура,
А мать на его теле умерла на поле боя,
Успев родить меня, и так я родилась от смерти
Меж мертвыми и брошена на ветер - 
И к Вам занесена, и рано правду увидала,
Желчь ту исконную, и дно того колодца,
Где Правда прячется. О тонкие уроки Ваши
И заповеди грязи! Разве чист Артур?
Его сама великая Природа обличает
Чрез плоть, которую ему дала! Никто не чист на свете,
Мой херувим; не то ли сказано в Святом Писаньи?
Будь я Артуром, я бы Вашу кровь иметь хотела.
Благословите, безупречный Государь! Я принесу,
Проникнув все их ухищренья, Вам в руке
Сердца всех членов Ордена. А к ним -
Ведь рок, искусство и причуда так сродни друг другу, -
Быть может, прядь из золотистой бороды Артура.
По мне ж изящней Ваша - тонкий хвостик,
Раздвоенный и с проседью. - Ведь Вас я полюбила раньше,
И оттого мой разум извращен." - 
                                                      Нелепый Марк расхохотался громко.
Но Вивиен, проникнув в Камелот, остановилась
В квартале нижнем, и однажды в праздник,
Навстречу Гвиневере, в главном зале
Слезами обливая, пала на колени.

 "Зачем Вы на коленях здесь? Дурного что свершили 
Вы? Поднимитесь!" И девица встала по приказу,
И руки сжала, опустив глаза, и, блеск
В их уголках скрывая, с кротостью бескрайнею сказала:
"Зла не свершала я, но много испытала,
В своем сиротстве. Мой отец погиб в бою
За Государя Вашего, мать умерла на мертвом теле
Его на горестной равнине Лионесса,
Гудевшей точно море, - в жизни друга
Не встретило несчастное отродье - ныне ж Марк,
Король корнийцев, бледною красой, -
Коль то красой назваться может, возбудясь,
Меня преследует, - и я бежала к Вам.
Спасите же меня! - о женщина из женщин -
Венец красы и диадема власти, станьте
Бальзамом милости, небесный белый ангел,
Спустившийся на землю, безупречного Владыки
Супруга безупречная - подайте помощь,
Он гонится за мной! Меня к себе возьмите!
Моей невинности прибежище подайте
Средь Ваших фрейлин!"
                                        И прекрасные глаза
Она медлительно подняла, содрогаясь в страхе, но с надеждой
И устремила взор на Королеву; та же,
Сияя точно в мае солнце средь листвы зеленой,
Одетая в зеленое и золотое, с пером зеленым в волосах,
"Спокойствие, дитя! Меж непомерною хвалой
И непомерною хулой мы выбрали второе. Наш Король Артур,
Чье благородство переоценить Вы вряд ли в силах,
Сам выслушает и узнает. Впрочем, нет,
О Марке Вашем мы всему дурному верим, -
Потом мы испытаем Вас, сейчас, однако,
Сэр Ланселот нас ждет и соколиная охота.
Он пустельгу, что сам и обучил, нам подарил
Мы едем посмотреть на птицу в деле. Вы же
Покамест в ожиданье оставайтесь здесь".

 И вышла. Вивьен прошептала вслед: "Иди!
Я подожду". И в арку над вратами
Бросая беглый взгляд и бормоча безсвязно,
Как если бы одолеваема кошмаром,
Как Ланселот и Королева на коней садились, наблюдала.

 "Так это Ланселот? Хорош, - но что ж он так суров!
Любезен - что суровость искупает, - за руку берет
Ее; обмен мгновенный взглядами - не будь толпы,
То был бы долгий поцелуй - как длительно они не отпускают руки!
Езжайте же! - Ну наконец, - на соколиный лов
За водной птицей. Царственней моя игра.
Когда такой сверхчувственный и чувственный союз -
Как серый тот сверчок трещал у нашего камина -
Лен поднеси к огню - достаточно и взора - ах, лжецы! - 
Крысенок, поселившийся в плотине,
Твоя нора в ночи откроет путь безбрежной бездне
К их городам далеким в час, когда они танцуют
Иль видят сны - в которых нет тебя - как и меня 
У этих двух - лишь друг о друге: чтож, скачите и смотрите
Сны смертные, что мне всегда чужими были, -
Скачите же, сновидцы, а потом проснитесь - для меня!
И вот тогда, двор узколобый и король-растяпа,
Прощайте! Станет Ланселот любезен
К крысенку, Королева ж мудрая, узнав, чтó знаю я,
Меня возненавидит, станет презирать, бояться, -
Но оттого лишь больше чтить меня".

 Но те, скача бок о бок по долине,
Лишь об искусстве воспитания вели беседу
Птиц для охоты, их кормленьи, поводках, приманках.
"Ловить сорок излишне благородна эта пустельга",
Промолвил Ланселот, "чтобы повсюду рыскать низости в ней нет".
Тут как бы кстати Королева задала вопрос:
"Вы знаете ту даму странную?" - "Бог с ней",
Ответил Ланселот и, сдернув колпачок, подбросил в воздух
Пернатую красавицу; она взлетела, колокольцы
На голоса различные запели; взоры
Задорные подняв, дивились оба
Они отваге, силе, царственному благородству птицы
С налету взявшей дичь. И многократно,
Как прежде - так давно - среди цветов  они верхом гуляли.

 Но Вивиен, полузабыта Королевой,
Садилась среди фрейлин, занятых шитьем, внимая
Всему, что видела и слышала, пуская шепот,
Шныряла там и тут по мирному двору, пуская шепот:
И также как Артур был высочайшему закваской,
Она была закваской низости, являясь
В часы покоя золотого, ухо
Дурным намеком пришивала к уху,
В ту пору, как язычники лежали все у ног Артура,
И поиска не открывалось - лишь игры да турниры,
Она была закваскою дворца. Ее здесь слушали и прочь не гнали.

 Затем, как будто враг, что смрадный труп
В живой воде оставил и исчез
Покинула лукавая Вивьен Артуров двор.

 Все рыцари ей были ненавистны, в мыслях
Она их щедрые слыхала прибавленья,
Когда ее упоминали имя. Ведь однажды,
Артур наедине, задетый слухом,
Что ею пущен был о некоем пороке,
Прокравшемся меж рыцарей его, Вивьен увидел
И вежливо приветствовал. Она же
Была готова сумрак в его сердце преумножить
Почтительно-лукавым взором, голосом дрожащим
От обожанья будто и от страха, наконец,
Приятною неясностью намеков
Касательно тех, кто сильней ценил Владыку

 В сравненье с теми, кто обязан был его ценить сильней всего;
На это Государь лишь безразличным взглядом
Ответил ей и прочь ушел; но кто то видел
И не хранил молчания; и целый вечер
Смеялись все тому, что Вивьен посягнула
На безупречность Короля Артура.

 И после этого она решила покорить
Того славнейшего из славных всех времен,
Провидца Мерлина, все искусства ведал,
Кто Королю построил гавани, суда, дворцы,
И Бардом был он, знал теченье звезд;
Народ прозвал его Волшебником; сперва
Она играла с ним в игру из легких, остроумных разговоров,
Улыбок смелых и намеков с толикою яда
Клевет, бросая взгляд сюда, а там слегка кусая;
И поддаваясь благодушию, Провидец,
Желая посмотреть на пыл ее игры,
Пусть он любовь, казалось, напрочь воспрещал,
Как будто на котенка; снисхожденье
К тому, что полупрезирал он, овладело им; она же,
Почувствовав себя на половину лишь презренной,
Уже выказывала горшую сумятицу в веселье,
Бледнея иль краснея, часто с ним встречаясь,
Вздыхая глубоко иль молча не спуская глаз
С него столь преданно, что старец
В сомненьях всеж поддался лести и порой
Сам льстил себе, что, несмотря на возраст, он любим
И был уже готов поверить ей; порою все же
Он колебался, но она не отставала,
Упряма в замысле своем, и так за месяцем шел месяц.

 И тяжкая печаль на Мерлина напала,
Как будто сонный сумрак; и судьба,
Что тяжестью своей всегда сражает,
Его стяжаньем сделалась - в густом тумане
Сраженья беспрестанный рев, война
Вселенская гниющей плоти с жизнью,
Во всем живущем смерть, в любви - одна лишь ложь,
Ничтожнейший во власти над великим,
Да червь, что обращает в прах высокое стремленье.

 И так, Артуров двор покинув, он пришел на берег моря,
Там лодку обретя, в нее поднялся;

 И Вивиен за ним, но он ее не видел.

 Она взялась за руль, а он за парус; лодка
Подхваченная ветром вдруг, прошла над бездной
К пескам Бретани, на которые они сошли.
И здесь она повсюду шла за ним
До самой дикой чащи Бросельянды.
Зане однажды Мерлин ей сказал про заклинанье,
Которое, коль наложить его, читая
Скрестив ступни и руки простирая
Любому на любого, то заклятый
Падет и будет вечно неподвижен,
Как погребенный заживо в безлюдной башне,
Откуда нет спасенья ни исхода,
И никогда никто его уж не отыщет
А он из всех живых не свете видеть будет
Того лишь, кто его заколдовал 
И прочь ушел, а он лежать остался,
Как мертвый скованный, потерянный для жизни,
Для пользы, славы и потомства.
И Вивиен старалась непрестанно
Произнести заклятье над великим Чародеем,
Кому послушно было даже Время,
Воображая, что прославится тем больше,
Чем выше будет ей сраженное величье.

 И ниц простершись и его целуя ноги,
Как в знак глубокого почтенья и любви
Петлей ее сплетались золотые пряди,
А платье из парчи, цены безмерной,
Все прелести ее не прятало, скорее открывало,
Ее фигуру плотно облегая,
А цветом было схоже с нежной ивовой листвою
Под ветром легким и лучами марта;
Целуя ж, восклицала: "Попирайте
Меня, о ноги милые, за вами я след в след
Прошла по свету - я воздам вам поклоненьем.
По мне пройдитесь - я вас расцелую".Он был нем,
И мрачное предвиденье его томило ум,
Так в серый день под Океана тяжким сводом
Волна слепая кружится широким кругом
В безмолвии; и оттого, когда она подняла
К нему печальный и призывный зов со словом:
"О Мерлин, любишь ты меня?" - и снова
"О Мерлин, любишь ты меня?" - в третий раз:
"Учитель, властелин, меня ты любишь?" - он молчал.
И гибкая Вивьен, схватив его пяту,
К нему скользнула, извиваясь у его коленей 
И села, сжав его лодыжки тонкими ступнями,
Рукою правою обняв за шею, -
Так обвивается змея, - и пальцами, как гребешком
Жемчужным в бороде его водила,
Покрытой пеплом юности сгоревшей;
А левая рука ее, как мертвый лист, скользнула
С его могучего плеча; и он заговорил,
Не глядя на нее: "Кто мудр в любви,
Любя сильнее, меньше говорит", и Вивиен
Тотчас ответила: "О да, я видела однажды
Безглазого божка иль эльфа в зале гобеленов Камелота.
Ни глаз ни языка - о глупое дитя!
Но ты, так говорящий, все же мудр; и верю я:
В молчанье мудрость; умолкаю
И больше поцелуя не прошу"; и тотчасже прибавив:
"Гляди, вот я в премудрость облекаюсь",
Косматой длинной бородою как плащом,
Она окуталась по самые колена,
Себя назвав блестящей летней мушкой,
Что к старому большому пауку попала в сети,
Жестокому, что хочет съесть ее в  чащобе,
Ни вымолвив ни слова. Так назвав себя, Вивьен
Казалась больше схожей со звездой
Прекрасной и зловещей в сумрачном тумане.
Он, наконец, печально улыбнулся: "Что за просьбу
О непонятном даре предвещает эта шалость,
Нелепая, но милая? А впрочем, за потеху,
Что грусть мою развеяла, спасибо".

 И отвечала Вивьен, улыбаясь дерзко:
"Как, мой властитель, к Вам вернулся голос?
Добро пожаловать пришельцу! Наконец спасибо
Но весь вчерашний день ни разу б не открылись
Уста твои, когда б ни жажда; но у нас нет чаши,
И я в ладонях воду приносила из ключа,
Что падает струею тонкою с утеса,
И, на колени встав, тебе давала пить; испив,
Ты забывал об этом, ни промолвив и словечка.
Козел ручью бывает столь же благодарен,
И борода внимания мне уделяла больше!
Когда ж мы подошли к источнику иному,
И я усталая, валилась с ног, ты лег,
Обутый в золото пыльцы со всех лугов,
Что миновали мы, ты знал ли,
Что Вивиен твои омыла ноги прежде, чем свои?
Но благодарности она не слышала ни там,
Ни в этой чаще, ни сегодня утром, расточая ласки!
Дар? Да, и вовсе не такой уж непонятный -
Чем я тебя обидела? Конечно, ты мудрец,
Но в этаком молчанье больше мудрости, а не добра".

 И Мерлин руки ее сжал в своих ладонях и сказал:
"Когда нибудь лежала ль ты на берегу,
На белопенный и высокий гребень глядя
Волны, что на песок обрушится вот-вот?
Такую же волну, но с тяжестью на сердце,
Темнеющую в зеркале пророческого чувства,
Три дня подряд я видел над своею головою.
Тогда я встал и прочь бежал двора Артура,
Чтоб от пророчества уйти. Незваной
Ты вслед за мной пошла; когда же я увидел,
Что ты за мною следуешь упорно,
Мой разум, близостью твоею пораженный,
Твои черты прочел в туманной смуте:
Признаюсь ли тебе? Ведь мне казалось,
Что ты была волною той, готовой
Накрыть меня и прочь унесть из мiра,
А также - все, что сделал я, со славой
Моей и именем моим. Прости, дитя.
Ты милой шуткою мне возвратила свет.
Проси же дар, ведь твой должник я трижды:
Во-первых, за нечаянное оскорбление, затем
Из благодарности за труд неоцененный; наконец,
За эти нежные дурачества; итак, проси
И получи свой дар, и странный и нестранный".

 И отвечала Вивиен с улыбкою печальной:
"Куда страннее долгое мое о нем прошенье,
И сам ты, вдвое же страннее - мрачное твое смятенье.
Боялась я всегда: моим всецело ты не будешь;
Смотри, ты сам признал, что ты меня обидел.
Народ зовет тебя пророком: пусть,
Но не из тех отнюдь, кто сам в себе умеет видеть.
Доверься в этом Вивьен; для нее
Трехдневный этот вещий мрак в твоей душе
Был не пророчеством, но тем же недоверьем,
Что делает души твоей величье как бы ниже,
Просила ль я иль нет об этом даре,
Сейчас прошу опять: неужто ты не видишь,
Любимый мой, что тот же самый сумрак
Затмил твое воображенье оттого, что ты увидел,
Как за тобою я следом я пошла, мне страх
Еще сильней внушает, что не мой ты все же,
И умножает устремленье убедиться,
В том, что ты мой, и укрепляет всячески желанье
Во мне узнать то заклинание скрещенных рук
И ног сведенных как доверия залог. О Мерлин,
Ему меня ты научи; когда же я его усвою, нас
Оно покоя чарами обвяжет, ибо только
Тень власти над твоей судьбой доверь, - и я
Почувствовав, что ты почел меня достойною доверья,
Спокойна буду, как и ты, сознаньем, что ты мой.
И будешь ты велик, с твоей в согласье славой,
И умолчаньем внутренним не скован.
Как тяжек отрицающий твой взгляд!
О, коль считаешь ты, что так порочна я,
Чтоб на тебя его врасплох направить, 
Меня ты наполняешь гневом; нашу связь
Тогда уж лучше разорвать навек. Но что бы ты ни думал,
Клянусь я Небом, что нас слышит: только правду
Младенцев крови чище, молока белее
Я говорю тебе. О Мерлин, пусть сама земля,
Когда хотя бы раз я, если мой нехитрый ум,
Податливый на чудо, в самом безпорядочном из снов
Набрел на замысел такой измены -
Пускай земля, тяжелая земля сорвется в ад Надира
И там меня раздавит в глубочайшей бездне,
Коль я столь вероломна. Дай же мне мой дар,
Я за него хоть всю себя отдам - все будет мало,
Исполни просьбу, о которой я молю опять и снова,
В свидетельство великое любви; ведь, думается мне,
Как ни был бы ты мудр, меня еще ты знаешь плохо".

 И Мерлин выпустил ее ладонь из рук:
"Я никогда еще, - он рек, - с мудростью моей,
Таким, излишне любопытная Вивьен, таким немудрым не был,
Пусть говоришь ты о доверье, как в тот день,
Когда тебе о том я заклинании поведал.
И если ты уж о доверье речь ведешь, скажу тебе,
Сказав тебе о нем, тебе я доверял без меры
И разбудил в тебе порок, что погубил мужчину
По воле женщины в исконный час; каким бы милым
Ведь любопытство не являлось в детях,
Которым предстоит познать себя и целый свет,
В тебе - уж не ребенок ты, и я прочел
В чертах твоих изящных искушенность, -
Я это назову - нет, не пороком;
Но раз уж ты себя назвала летней мушкой,
Я очень бы хотел соткать такую паутину
Для насекомого, что отгоняют тщетно, -
Оно все возвращается, пока ты не устанешь и не сдашься.
Но раз я не хочу сдаваться, отдавая власть
Тебе над жизнью, знанием и славою моими,
Зачем не хочешь ты просить иного дара?
Да, Крест Господень мне свидетель, вверился тебе я слишком".

И Вивьен, как девица с нежным сердцем, что впервые
Ждет у околицы желанного свиданья,
Ответила, и на ее ресницах слезы
Дрожали: "Нет, Учитель, не гневаться не надо
На спутницу твою, но приласкай ее,
Дай ей почувствовать, что прощена она,
Когда нет духа у нее просить иного дара.
Не знаю, ведома ль тебе простая песня
"Не верь мне или верь во всем".
Я слышала, как пел ее однажды Ланселот великий,
Она ответит за меня. Послушай:

 В Любви, когда поистине Любовь владеет нами,
Неверье с верой не сравнятся никогда правами
Коль веры нет в одном - неверье есть во всем.

 От трещинки сперва едва заметной в лютне
День ото дня дряхлея, голос  ее смутный
Сказать уже не в силах больше ни о чем.

 От незаметной трещинки в любовной лютне
Или на спелом яблоке чуть видной точки мутной
Гниль - в кожуре и в мякоти, во всем. 

 Уйди, когда уже доверью места нет!
Уйдешь? любовь моя, ответь, ответь мне "нет"!
Итак, не верь мне вовсе или верь во всем.

Наставник, нежной песенкой моею ты доволен?"

 И Мерлин, на нее взглянув, уже почти поверил,
Что искренна она, - так нежен голос был, лицо так мило,
Так ясно взор ее блестел сквозь слезы,
Как солнца луч сквозь дождь слепой над лугом;
И все ж он отвечал почти с негодованьем:

 "Совсем другую песню некогда я слышал
У дуба этого, почти что там, где мы сидим сегодня,.
Тогда вдесятером иль дюжиной собрались мы
Охотиться на зверя, что в ту пору часто попадался
В чащобе этой - златорогого оленя.
В те дни как раз впервые речь у нас зашла
О том, чтобы создать наш Круглый Стол,
Как светоч мiра, из любви ко Господу и к людям,
И к благородным подвигам, и каждый
Там побуждал к деяньям благородства
Собрата, и пока мы ждали, среди нас юнейший, - 
Он не сумел средь нас сдержать молчанье, - и запел
Ту песню, пламя страсти к славе
В ней клокотало медною трубою
И вместе с тем суровой сталью в битве,
Так, что когда он кончил, мы чуть было не сорвались с места,
Все как один, но в тот же самый миг
Прекрасный зверь, испуган шумом, прямо перед нами
Взметнулся, как серебряная тень, и скрылся
В тумане тусклом; мы же целый день
В тумане тусклом проскакали, споря с ветром,,
И все в ушах у нас звенел напев той песни славной,
А пред глазами все мелькали золотые искры
Рогов оленьих, что исчезли вдруг
У дивного колодца, что смеется над железом, - как воины у нас, -
В него бросают дети иглы и булавки,
Крича: "Колодец, смейся!", - но коснись его мечом,
И он вскипает тотчас с бурным шумом;
Там упустили мы оленя; вот какой была та песня.
Но, Вивиен, куплеты эти милые когда ты пела,
Почувствовалось мне, что будто ты уж знаешь
То заклинанье злополучное, и пробуешь его на мне,
И я лежу, безсильно ощущая, как уходят 
Мой опыт, знанья, имя, слава".

 И Вивиен с улыбкой грустной отвечала:
"О все, чем я владела, прочь ушло навеки,
Когда я за тобой помчалась в Бросельянду,
Чтоб быть тебе прибежищем в печали.
И вот они, сердца мужчин! Им в самоотреченье
Как женским, никогда не возноситься.
А что ж до славы, то хоть песню ты мою презрел,
Еще один куплет послушай - женские слова:

 "Ты имя взял мое - оно мне ближе стало,
Ведь слава вся моя - тебе принадлежала.
Позор же твой моим бы я всегда считала,
Итак, не верь мне вовсе или верь во всем."

 Она ли неправа? Там есть еще слова -
Подобна эта песня ожерелью Королевы,
Что разорвалось в танце, и жемчужины его
Отчасти растерялись, часть из них украли,
Иные - сохранялись как святыни, но уж боле никогда
На нитке шелковой жемчужины-сестрицы
К другу не сбегались обменяться кротким поцелуем
На шее белой - так и с этой песней:
В разсеяньи ее куплеты у чужих живут по свету,
И каждый менестрель поет их, как захочет;
"Мужчина видит сны о славе, женщина же пробуждается в любви".
Да! Ведь Любовь, пусть и самая простая,
Кусок берет от настоящего, и тем живет, о прочем не заботясь,
Но Слава, - Слава, что идет за смертью,
Для нас ничто, и что такое в жизни Слава,
Как ни едва прикрытое безславье,
В обмен на мрак? Тебе же самому известно,
Что Завистью ты назван сыном Сатаны,
И лишь за то, что Учитель всех Искусств,
Всем так легко считать тебя Наставником во всех пороках". 

 И Мерлин сжал ее ладони и сказал:
"Однажды я искал для зелья травы
И встретил юного красивого оруженосца.
Он щит из дерева для посвящения в рыцари готовил
И герб, что сам придумал, рисовал, стараясь:
На поле голубом орел встающий и в главе, направо - солнце,
Девиз же был - "Я следую за славой".
И я без слов, к нему склонившись, отнял кисть
И птицу вымарал, нарисовав взамен
Садовника, что черенок сажал, и написал: "Превыше славы навык".
О если бы ты видела, как вспыхнул он, но после
Он рыцарем могучим сделался. О Вивьен,
Ты, мнится мне, уверена в твоей любви ко мне,
И я люблю тебя - того довольно, ведь Любовь
Должна сама нести покой и наслажденье,
Не устремляясь жадно за дарами
И не искать порывно доказательств от того,
Кого ты любишь, по твоим словам; но Слава для мужчин,
Лишь средство, пусть и мощное, вести к служенью людям,
Не может приносить покоя, ни довольства,
Но исполнять усердно долг вассала
Любви превосходящей ту, чьих сил
Хватает лишь на две души. Мне навык
Сначала Славу дал, а Слава же опять,
Умножась, принесла мне навык. Вот мой дар!
Чего ж еще? Меня винят в зловерье
Те самые, кого я одарял познаньем
И Сыном Сатаны меня прозвала Зависть:
Тот чахлый зверь, что, немощь прикрывая, тщится,
Сильнейшего поранить, только мимо
Проносит лапу и вонзает когти
Себе же в грудь. Сладки те дни, когда я был безвестен,
Когда ж мое заметным стало имя, буря
Обрушилась на гору, но меня не потревожив.
Я знаю очень хорошо, что Слава -
Лишь полускрытое безславье, только 
Свое я дело должен делать . Та иная слава
Бездетному - пуста, как лепет о могиле
Того, кто не родился. Что мне до нее!
Звезда, что сквозь туман сияет одиноко
Второй по счету в череде светил,
Что словно меч, висит на поясе трехзвездном,
Всегда глаза к ней поднимая, я мечтал
О некоем заклятии могучем, той звездой хранимом,
Чтоб всю земную славу обратить в ничто.
Поэтому, страшась чрез заклинанье
Дать надо мною власть тебе, когда б ты вдруг
Воспользовавшись властью этою, меня не обманула,
Хотя и веришь, что меня ты любишь ныне,
(Как дети королей, любезные в младенческие годы,
В тиранов обращаются, достигнув власти),
Меня страшит скорей потеря навыка, не славы;
Когда - не столько из неблагородства,
Но от внезапной вспышки гнева иль желанья
Чрезмерного владеть моей особой безраздельно,
Быть может, иль ожог нежданный женской
Почуяв ревности, ты пожелаешь
То  заклинанье испытать на том, кого, как говоришь, ты любишь".

 И отвечала Вивьен, улыбаясь, будто в гневе:
"Я ль не клялась? Но мне не верят! Что ж!
Скрывай его и прячь, я все равно найду,
И вот тогда остерегайся Вивьен! Ибо,
Как женщина, к тому же недоверьем оскорбленная, конечно,
Я ощутить могу прилив внезапный,
Рожденный недоверием твоим; и точно выраженье,
Что ты употребил, ведь полнота моей любви,
Не встретив полноты взаимности в любимом сердце,
Конечно, верно будет названа чрезмерной.
И с опытом моим, я удивляюсь ежедневно
Тому, что я люблю! Что же до женской ревности, о, почему бы нет?
И отчего, коль не из ревности, и чтобы не измучить
Меня, когда тебя люблю я, ревностью моею,
То заклинанье чудное придумал?
Уже почти готова я поверить, что по свету
Ты не одну красотку прячешь в заточенье
В пустых безлюдных и забытых всеми башнях,
Откуда им исхода нет и ввек не будет".

 И весело ей отвечал великий Мерлин:
"В дни юности любезной часто,
Влюблялся я, но обходился безо всяких заклинаний
Любовью лишь да юностью; и полное любовью сердце
Твое, о коем ты щебечешь, может
Дать уверенье в том, что ты - моя.
Живи ж незаколдованной. Зане когда впервые
Его произнести пытались, руки
В запястиях себе ломали и лодыжки,
Шагая на ногах скрещенных, раздробляли,
Столетия тому назад; но хочешь ли послушать
Одну легенду в воздаяние за песню?

 Там, где востока край очерчен горизонтом,
Жил некогда король, он был меня не старше и не младше,
Ведь весны многие, что кровь моя течет по венам -
Залог несчетного их множества в грядущем.
Однажды в гавани его пират причалил смуглый,
Чей барк пред тем ограбил двадцать безымянных островов;
И в самый час рассвета проплывая
У одного из них, он разсмотрел два города, что тысячу судов
Друг против друга выслали на бой жестокий
За женщину, и налетев всей черной мощью,
Он без труда разсеял их и взял ее с собою,
Оставив там со стрелами в груди
Своей ватаги половину; так бела,
Так безупречно сложена и столь лицом прекрасна
Была она, что говорили, свет исходит от ее движений;
Пират не пожелал ее отдать Владыке
И был на кол посажен за морской разбой;
Ее ж провозгласили Королевой; но глаза
Островитянки дикой столь успешно,
Пусть и невольно, разожгли войну
С сердцами юными, что королевские советы
И армии зачахли - словно бы магнитом
Она из душ бойцов суровейших  железа крепость вынимала,
И даже звери дикие ей приносили поклоненье:
Верблюды падали пред нею на колени
Без приказания, и твари из за гор,
Что короли в своих содержат замках,
Колени черные склоняли перед нею в знак почтенья,
Руками змеевидными, ее улыбки ради,
Качали колокольчики на королевиных лодыжках.
И оттого не диво, что Король велел трубить
Рогам глашатаев в вассальных государствах, -
Их было сто, - повсюду возвещая
Приказ найти такого чародея, что бы смог
Владыку обучить заклятью, силою которого бы Королева
Ему принадлежала безраздельно. За это обещал
Он больше, чем кто либо из земных монархов
Давал в награду: златоносных гор хребет,
Тянувшийся на лигу, с сотней миль морского побережья,
Принцессу и дворец; но неуспешный опыт
Король карал сурово, чтоб уменьшить
Число желающих и чтоб обезопасить
Себя от проходимцев: на воротах
Своей столицы их головы велел он вешать.
И многие пытали силы безуспешно:
Природы чары в ней одолевали их уменье.
И множество голов премудрых мокло на воротах,
И долгие недели стаи воронья
Над городскими стенами висели, точно тучи".

 Тут Вивьен, перебив его, сказала:
"Здесь сидя, мед я с уст твоих сбираю; все же,
Сдается мне, язык твой чуть ошибся: у себя спроси.
Глаза прекрасные той дамы никогда
Войны невольной не вели; ей то было в радость
И ревность мужа доброго была не без причины.
И неужель там не было ни дамы, ни девицы,
Разгневанной потерей ухажера? Неужель ручные
То бишь, настолько благородные оне все были,
Насколько Королева та - прекрасна?
И ни одна их них в глаза не впрыснула ей яда,
Ни порошка смертельного не впрыснула ей в кубок,
И розы ядовитый аромат со щек ее румянец не прогнал? Да, явно,
Не в наши дни то было. Но нашли ль они
Волшебника? Скажи мне, ведь он был тебе подобен?"

 Она умолкла и рукою безупречной
Его плотней обняла шею, и назад подалась телом,
Глаз, красноречием пылавших не сводя с него,
Как юная невеста - с мужа, равного ему не зная.

Он отвечал со смехом: "Нет, не мне подобным.
В конце концов, ищейки заклинаний
Нашли его. Он был собой невзрачен,
С блестящим лысым черепом, отшельник,
Одной травою полевою живший,
И лишь одну читавший книгу, и от чтенья
К земле склонявшийся под весом размышлений.
Под веками опавшими был страшен взгляд, а кожа,
Казалось, прилипала к ребрам и хребту.
И оттого, что мысль его одной держалась цели
И никогда он не касался ни вина ни мяса,
Быв плотскому желанью недоступен, для него стена
Меж мiром духов и людей, что тень бросают,
Прозрачней стала хрусталя, и сквозь нее он видел,
И слышал разговоры их за той стеною,
И познавал их тайны изначальные и силы;
Нередко око пламенное солнца
Он закрывал, как веком, черной тучей
И низвергал на землю плети бури;
Иль в полдень, еле видный за дождями и туманом,
Когда над озером белела пена волн, и бор сосновый
Гудел, а горные курганы обращались в тени,
Он солнце небу возвращал, земле - покой и радость.
Таков был этот муж; его насильно Государю притащили,
И Короля он обучил, как чары бросить 
На Королеву так, чтобы впредь никто на свете
Ее не видел, кроме Короля, свершившего то заклинанье,
И Королева видела лишь Государя пред собою,
И словно мертвая, она лежала, навык к жизни
Утратив полностью; когда ж Владыка
Заговорил о златоносных скалах протяженьем в лигу
И сотне миль на побережье, о дворце с принцессой,
Старик вернулся в глушь свою и жил травою,
И сгинул, книга ж после мне досталась". 

 И Вивьен отвечала с едкою улыбкой:
"Так книга у тебя, и в ней есть заклинанье.
Прекрасно. Хочешь мой совет: открой его сейчас,
Ведь даже если в два ларца-головоломки
Ее ты спрячешь и на тридцать три замка закроешь каждый,,
И под курган зароешь, тем подобный,
Что покрывают павших в ярой сече
Средь пустоши над ветряной низиной,
Нежданные я все же обрести сумею средства
Ее найти, отрыть, открыть и прочитать заклятье.
И кто тогда меня осудит за попытку?"

 И улыбнувшись, как учитель, слыша речи
Невежды постороннего, что знал одну лишь школу -
Ту, где Невежество слепое и нагое
Безстыдно  издает кичливые сужденья
Направо и налево целый день, и так ответил:

 "Ты, Вивьен милая, прочтешь ту  книгу!
Да, двадцать в ней страниц всего лишь,
Но на странице каждой там большое поле,
А посредине поля, точно маленькая клякса,
Квадратик надписи, не более блошиной ножки,
И  надпись каждая скрывает заклинанье
Ужасной силы на наречии, давно забытом,
Давно настолько, что с тех пор поднялись горы
И города на склонах этих гор - ты прочитаешь эту книгу!
И в каждом поле нет пустого места,
Все сплошь исписано истолкованьем,
Так, что едва доступно зренью
Телесному и разума, но долгими безсонными ночами
За годы долгие мои оно мне стало просто.
Никто те надписи прочесть не сможет, даже я,
И толкованья не прочтет никто - один лишь я;
Средь толкований и нашел я то заклятье.
О справиться с ним просто - и ребенок смог бы
То заклинанье наложить на всякого, но снять -
Уже б не смог бы никогда. Так не проси же больше:
Пусть на меня ты и не посягнешь,
Но, клятву, данную тобой храня, случайно
Ты можешь посягнуть на одного из паладинов Круглого Стола
Когда тебе помнится, что худое о тебе они болтают".

 И Вивиен, нахмурясь в неподдельном гневе:
"Что смеют обо мне болтать те сытые лжецы?
Они по свету бродят, меж людьми несправедливость исправляя!
Они здесь ломти мяса вкруг стола вздымают на ножах
И кубки, полные вина! И целомудрия они обет приносят!
Не будь я женщиной, я б разсказать посмела нечто.
Но ты мужчина, и тебе понять по силам
Стыд, о котором кто его имеет, тот молчит.
Кому б из стада этого меня коснуться: свинство!"
 И Мерлин отвечал, к ее словам оставшись безразличен:
"Ты дышишь безпредметным обвиненьем 
На всех, я думаю, от скуки, и без доказательств.
Коль знаешь что, скажи, в чем виноват хотя б один из них!"

 И отвечала Вивиен, нахмурясь гневно:
"О да! Что скажешь ты сэру Валенсу, - родич
Которого оставил под его присмотром
Жену и двух малюток милых и уехал в край далекий.
И год прошел, и возвратившись, он увидел
Не двух, но трех младенцев? Самый младший
Родился только час назад! Еще куда б ни шло,
Будь семимесячным тот дар отцу, но тут прошло двенадцать!"

 И Мерлин отвечал: "Нет, ту историю я знаю.
Был сэр Валенс женат на иноземной даме,
Но отчего то с нею разлучился:
У них был сын, он с нею жил; она скончалась,
Когда же родич по своим делам пустился в путь,
Его просил Валенс домой доставить сына.
И тот его привез, а не застал своим: вот в этом правда."

 "О да, сказала Вивьен, истинная правда!
А что ты скажешь о прекрасном сэре Саграморе,
Герое пламенном? "Сорвать цветок в цветенья пору, -
Как говорится в песне, - В том измены я не вижу".

Учитель, назовем ли мы его лишь слишком быстрым,
За то, что до поры сорвал свою он собственную розу?"

 И Мерлин отвечал: "Спешишь излишне ты
Поднять перо презренное, что из крыла упало
Той скверной хищной птицы, чья добыча -
Всегда лишь имя доброе: вреда невесте он не делал.
Я знаю эту быль. Порывом резким ветра
Его погашен факел был средь тысячи покоев
И сотни коридоров во дворце Артура.
Затем он, наконец набрел
На дверь, резной орнамент на двери которой
Наощупь  был как на двери его покоев,
И, истомленный, рухнул на постель,
И так уснул - муж целомудренный близ чистой девы;
они проспали, знать не зная друг о друге,
Пока рассвет, сквозь царственную розу
На витраже того покоя, непорочным светом
Не возсиял над их смятеньем непорочным.
Он встал без слов и с ней разстался тотчас.
Когда же слух о том двора коснулся,
Нелепый светский вопль принудил их ко браку,
И наделил две чистые души нежданным счастьем".

 "О да! -  сказала Вивиен, - куда как схоже с правдой!
А что ты скажешь о прелестном сэре Персивале
И той ужасной низости, что он содеял
С девицею святой, юницею Христовой,
Иль черною овцой, быть может, из отары Вельзевула,
И где же? За церковною оградой,
Среди могил своих собратьев по оружью,
Среди холодного упокоенья смерти!"

 На это обвиненье отвечал спокойно Мерлин:
"Муж целомудренный и чистый Персиваль;
Но в жизни раз, вина взволнован новым вкусом,
Он вышел освежиться на церковный двор,
Где некая начальница над сатанинским стадом
Его пыталась уловить, отметив
Печатью господина своего; невероятно,
Чтоб согрешил он - погляди ему в лицо!
Грех совершенный нам сжигает кровь,
И долгие часы во мраке угрызений
Тавром отчетливым Лукавого нас метят.
Иначе б он, святой король, хвалимый в песнопеньях
В соборах, был бы хуже самой скверны.
Но желчь твоя еще ли неспокойна?"
 
 И Вивьен отвечала, так же гневно хмурясь:
"О да! Что скажешь ты о сэре Ланселоте,
Изменнике иль друге верном? Слава о его сношеньях с Королевой
Тебя, ответь, достигла с уст младенцев
Иль в шепоте по всем углам и закоулкам?"

 На это отвечал печально он: "Да, мне известно это.
Сэр Ланселот тогда посланцем прибыл
За нею в первый раз, она же со стены смотрела
И, доверяясь слуху, приняла его за Короля
И унеслась мечтой за ним: так пусть их!
Но неужель ты не найдешь и слова похвалы законной
Артуру, безупречному Владыке, незапятнанному мужу?"

 Она ответила, глумливо усмехаясь:
"Муж! Тот ли может мужем зваться, кто, все зная, рта не раскрывает?
Кто видит, кто его супруга, что она творит - и рта не раскрывает?
И тем угодно, видно, быть слепцом
Владыке славному, и чтоб весь Круглый Стол
Был слеп пред скверною, что те творят. Могла бы я
Назвать его тем имечком достойным, мужеству такому вровень,
Когда б была не женщиной - назвать его причиной главной
Их преступленья; да, не будь он Королем венчанным,
Сказала б я, что он - безумный трус." 

 И Мерлин сам в себе промолвил с отвращеньем:
"О истинный и нежный! О мой Государь!
О муж самоотверженный и непорочно честный!
Ты, вопреки тому, чему глаза твои свидетелями были,
Готов всегда считать достойными доверья всех мужчин,
И чистыми - всех женщин; как, на устах презренных толмачей
От тонкости и высоты непостижимой
До откровенной лжи, нелепой, смрадной,
Подобной той воде, что после бани за порог сливают, -
Свет безупречности твоей тебе в вину вменяют!"

 Но Вивиен, сочтя, что победила
Своим примером Мерлина, с удвоенною силою
Вновь принялась злословить, как пожар
Испепеляя имена достойнейших среди достойных,
Им собственную низость целиком вменяя,
Их понося безстыдно. По ее речам
Уж не был смелым Ланселот, и чистым - Галахад. 

 Но далеко не так, как думала она,
Слова ее отозвались. Кустистые седые брови
У переносицы сомкнулись, как заснеженная крыша
Над впалыми глазницами, он прошептал:
"Заклятье ей  поведать! Получив его,
Она меня раздавит, чтобы заманить другого,
А если ж не получит, все давить не перестанет.
Как там распутница сказала: "Нет такой горы высокой",
Едва ль столь низко пасть мы можем,
Ведь в большинстве мужчины точно Небо и земля разнятся,
А лучшие из женщин отстоят от худших точно Небо от геенны.
Я знаю Круглый Стол, мы давние друзья;
Отважны все они, немало щедрых там, 
Иные ж целомудренны. Под платьем лжи
Она скрывает отвращения чьего то шрамы;
Охотно верю я, что неудачно искусила
Она и оттого так злобствует; зане,  хитросплетенье
Коварства может рухнуть, пусть и красят
Распутницы слова свои, как лица, сердечной краской
Что их сердцам чужда. Я не откроюсь ей:
На девять раз из десяти, в лицо
Льстит тот, кто после ударяет в спину.
И те, душа моя, кто громче обличают преступленья,
Себя из под преступной тени обличают сами,
Спокойствия в душе не ведая; иль низкое желанье,
Чтоб низостью себя не ощущать, носителей своих рядит в герои;
Да, горы прочь с лица земли они бы стерли,
Все в низости сравняв; и в этом
Толпе распутницы подобны: стоит им найти
Изъян иль пятнышко на имени известном,
Ничтожностью и величайших среди них нимало не печалясь,
Оне от радости нечистой разбухают
И всю природу судят по ее ступеням земляным,
Свой взгляд поднять упорно не желая,
Чтобы венец увидеть духоносных светов
На голове ее богоподобной, близ иных мiров.
Довольно же, я утомился с нею".

  Он говорил то еле слышно, то шепча,
Слова его терялись средь седого
Руна усов и бороды, что много зим на грудь ему ложились,
Но Вивьен, настроение провидца уловив
И дважды или трижды в шепоте "распутница" разслышав,
Взлетела вмиг и встала, как гадюка на хвосте;
И было жутко видеть, как из алых уст,
Любви и жизни полных, вспыхнула усмешка бледной смерти!
Лицо ее белее снега было, учащал дыханье гнев,
И ноздри тонкие дрожали, раздуваясь;
И сжалась правая рука, ощупывая пояс.
Найди она кинжал (в мгновенье лживая любовь
Меняется на ненависть), она в б него клинок вонзила,
Но не было клинка; и взгляд его
Спокоен оставался - и она внезапно горько
Расплакалась, точь-в-точь побитое дитя
И длительно рыдала неутешно.
И наконец, среди рыданий произнес ее неверный голос:

 "О превзошедший всю жестокость, о которой
Когда либо в сказаньях говорили или пели в песнях!
О всуе расточенная любовь! О жесткосердный,
Ни дикого, ни странного, ни стыдного по виду -
Ведь, что за стыд в любви, коль истинна она -
Не совершила Вивьен бедная, чтоб доверия добиться
Того, кто обозвал ее таким прозваньем - преступленье
Ее лишь заключалось все в желанье 
Его увидеть ей принадлежащим безраздельно".

 Она подумала недолго, хлопнула в ладони
С протяжным стоном, а затем сказала:
"Сердечная приязнь открыла дверь удару в сердце!
Так в материнском молоке козленка варят!
Убита словом злым, что хуже целой жизни средь побоев!
Я думала, он, будучи велик, и милосерден будет;
О Боже, что за малодушного я полюбила! 
Когда б в великое я в нем открыла сердце...
О, льстя сама своей я неподдельной страсти,
И рыцарей, и двор, и Короля
От света твоего я видела во мраке, -
Ему ведь затемнять других всегда угодно -
А мне таким высоким наслажденьем было бы тебя поставить
На пьедестале поклоненья моего - я увлеклась,
И оттого мне жизнь казалась пышным садом,
С тобою рядом, истины учителем, моим владыкой,
С тобой одним, - и вот тропа вдруг оборвалась на утесе
Над бездною - и лишь осталось
Куда нибудь далекую пещеру мне забраться
И там, коль волки пощадят меня, оплакать
Всю жизнь мою, убитую невыразимой злобой".

 Она помедлила и отвернулась, голову повесив,
И золотая змейка, что была в ее косе,
Скользнула наземь, распустились пряди,
И вновь она заплакала, а темный лес
Еще мрачнее стал от приближенья бури
Безмолвного. И медленно растаял гнев
В его душе, и сердцу показалось легче
Разстаться с мудростью, и он уже почти ей верил,
И звал ее укрыться в полом дубе:
"Иди, от бури спрячься" - и ответа не услышав,
Взглянул на плечи сникшие и на лицо,
Прикрытое руками, точно бы от крайней боли
Иль от стыда, и трижды повторил призыв
В словах нежнейших, тщательно стараясь
Мир возвратить в ее разстроенную душу, но напрасно.
Но наконец, она его послушала. Как птичка,
Что, выпорхнув из клетки, возвращается в нее,
Как будто бы в обиде простодушное созданье
На жердочку свою вернулась; и когда,
Она сидела так, как будто упадет вот-вот с его коленей,
Иль прочно в его сердце угнездится.
Когда ж увидел он, как медленно слеза
Сползает по щеке ее из под ресниц полуприкрытых,
Из жалости скорей, чем от любви
Он руку протянул, ей покрывая плечи.
Но тотчасже отпрянув, отскочила
Она, и руки на груди скрестив, стояла
Как воплощенье оскорбленной женской чести,
Пред ним прямая, с пламенным лицом, потом сказала:

 "Отныне навсегда уж между нами
Любовным излияньям места нет, поскольку,
Коль я и вправду та, кем ты меня назвал,
Какого дара ты огрубевшим сердцем
Сочтешь меня достойным? Я уйду.
Поистине, одна всего лишь вещь - но лучше б трижды
Я умерла, чем раз хотя б о ней просила, -
Могла б меня вернуть - тот верности залог -
Какого я так часто и так зря просила!
Как справедлива жалоба моя после такого слова!
Тогда б смогла тебе поверить я,
Быть может? Вновь. И вот, что прежде
Мое воображенье больше занимало,
Условьем стало , без которого нет жизни сердцу.
Прощай; и поминай меня приятным словом,
Ведь, я боюсь, судьба моя иль глупость
Велев веселой юности моей
Привязанной быть к старцу, все еще желает,
Чтоб я тебя любила. Но пока
Я не ушла еще, позволь мне вновь поклясться:
Коль замышляла я твой мир нарушить,
Пусть праведное небо, надо мною 
Сгустившееся тьмою, ниспошлет
Свою молниеносную стрелу и поразит
Лишь голову мою, в ней злые мысли обращая в пепел".

 Она закончить не успела, как с небес
Упала молния (гроза была уже почти над ними),
И в дерево могучее вонзилась; щепки,
Огромные и острые, вокруг покрыли землю.
Он поднял взгляд: ствол, в темноте белевший, накренился.
Но Вивьен, в страхе оттого, что ее клятве вняло небо,
Ошеломленная свинцово-серой вспышкой,
Оглохнув от удара и от треска древесины,
К нему метнулась, громко восклицая:
"О Мерлин, даже если ты не любишь,
Спаси, спаси меня!"; к нему прижалась,
Обняв обеими руками, и, дрожа, его звала
Своим защитником и покровителем любимым,
Но все, дрожа, она своей не оставляла цели,
И ласково шептала, цепко обнимая.
Кровь бледная волшебника в объятьях, как опал нагретый,
Живее заиграла красками. Вивьен себя бранила
За то, что повторяла сплетни, и вся дрожа, рыдала,
Себя виня; его звала своим владыкой,
Своим хозяином и бардом, Рождества серебряной звездою
И Богом, Мерлином  своим, единственною страстною любовью
Всей ее жизни; между тем над ними
Ревела буря, и гнилые ветви
Трещали под напором струй тяжелых;
И вспышки света, чередуясь с мраком
Являли свет в ее глазах и шеи белизну:
Но вот гроза, растратив вспышку страсти,
Стеная, унеслась в иные страны,
Оставив лес истерзанный в покое,
И то, чему нельзя свершиться было, совершилось:
Речами обольщенный, лаской истомленный
Волшебник сдался, и сказал ей заклинанье, и уснул.

 И тотчасже она в единый миг сложила руки,
Скрестила ноги и заветные слова сказала,
И как мертвец, он лег в разбитый дуб,
И навсегда утратил жизнь и знания и славу.

И закричав пронзительно: "Моя его отныне слава!
Моя! Глупец!", распутница исчезла в чаще,
И лес, за ней сомкнувшись, эхом отвечал: "Глупец!"