Константинов Александр Алексеевич : другие произведения.

Кавказские Истории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Для любителей охотничьих баек, рассказов о животных и о рыбалке: цикл историй из жизни небольшого охотничьего коллектива служащих Закавказского Военного Округа в послевоенный период.

  

ОГЛАВЛЕНИЕ

  
   ОХОТНИЧИЙ КОСТЕР. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3
   В КАБАНЬЕМ ЛАЗУ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7
   ЛИВЕНЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10
   ВАНИН НОС . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17
   УКРОТИТЕЛЬ ТИГРОВ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23
   МЕСТЬ ХАНА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 31
   ШАЛУН . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35
   ПЕГИЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38
   КАБАНЬЯ АТАКА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42
   ПЛОХАЯ ИГРА. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46
   РЕДКАЯ СЕМЕЙКА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 47
   ПРИСПОСОБЛЕНЕЦ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49
   ВСТРЕЧА НА СКАЛЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 51
   ДЖЕНТЛЬМЕН . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54
   ВЕРХОМ НА ВЕПРЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 56
   ОДИН НА ОДИН . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60
   ПРОСТОФИЛИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 62
   В ЗАСАДЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65
   ЛИСА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68
   НЕОБЫКНОВЕННАЯ ТАНЦОВЩИЦА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70
   ЧЕРТОВА КОРЯГА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 72
   ЗМЕЯ В ПОСТЕЛИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 75
   ГОСТЬЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 77
   ХИТРЮГА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 79
   ЭСКОРТ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 81
   ЧЕТВЕРОНОГИЙ РЫБОЛОВ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 83
   НА РОДУ НАПИСАНО . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 86
   РЕЧНЫЕ РАЗБОЙНИКИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 89
   КАШТАН . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 91
   РУСАК . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93
   НЕПРОИЗВЕДЕННЫЙ ДУПЛЕТ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 95
  
  

ОХОТНИЧИЙ КОСТЕР

  
   Яркое пламя вырвало у ненастной ночи кусок пространства, наполнило его светом и теплом. И нет уже остального мира! Темь, отступив и уплотнившись, скрыла и лес, и силуэты гор на хмуром небе, и само это небо с обрывками миновавшей тучи.
   Костер! Не в том ли и основная заслуга твоя, что в свое время ты надежно приютил человека, укрыл его от полного опасностей мира, давая возможность отдохнуть и восстановить силы, как временное пристанище, каким для нас сейчас является жилище. А чем и не дом? Все есть у этого освещенного и согретого огнем пространства: и потолок из ветвей огромного бука, и стены из спрессованной темени, и ковер из вершкового слоя опавшей листвы. Впрочем, "ковер" сейчас скатан в валик, с которым по упругости и мягкости никак не тягаться кабинетному креслу!
   Костер! Как же великолепен был тот косматый предок, который первым не отступил перед тобой в паническом ужасе, а вытянул навстречу твоему благодатному теплу лохматую лапу-ладонь и тем самым сделал громадный скачок от зверя к человеку. А тот, который впервые, может быть, и случайно, обронил в твое всепожирающее чрево с ожесточением терзаемый им до этого кусок свеженины, а потом, раздувая широкие ноздри разлатого носа и усиленно работая мозгом, сумел сообразить, откуда появился столь приятный запах и, не убоявшись кары за содеянное, выхватил из пламени этот кусок и с жадностью впился зубами в его ароматную мякоть, разве его заслуга менее ценна для человечества? Много славных кличек первооткрывателей заслонил ты и надежно скрываешь за своим пламенем, костер!
   Костер! Что за магическая сила скрыта в твоем трепетном существе, если даже современный человек, которого и ничем-то уже не удивишь, милеет перед тобой и вся его душа открывается тебе навстречу?
   Илья Иванович Грохотов сидит на валике, вытянув ступни босых ног к пламени. В обычных условиях этот пятидесятилетний человек немногословен и даже суховат. Да и некогда ему, то за заботами о семье, то за шоферской баранкой, особенно утопать в сантиментах. И лишь здесь, в горах, Илья Иванович преображается, забывает о повседневных хлопотах, весь уходит в охоту. Он не по годам скор на ногу и подвижен. Карабкаясь за ним по горным кручам, мы, молодежь, не раз вытрем лбы, а на его грубоватом, коричневом от загара лице и капельки не заметишь.
   Грохотов - урожденный кавказец и душа нашего военно-охотничьего коллектива. В части он работает вольнонаемным шофером, а это значит очень многое. Какой бы рейс в горы ни наметили стратеги нашего небольшого коллектива - машина у Ильи Ивановича всегда в полном порядке. Еще больше значит для нас знание Грохотовым местности, природных условий, флоры и фауны Кавказа, его обширные связи с населением. Сейчас, спустя два десятилетия, стало особенно очевидно, что без опыта этого человека наш небольшой охотничий коллектив обречен был бы на младен-чество.
   Сидит Илья Иванович на ковре-валике, подергивает прокаленными пятками, потрепанный картуз отброшен в сторону, а на мужественном его лице блуждает детская улыбка. Серые глаза раскрыты широко, в них видны отблески пламени и незатаенное удовольствие. И сразу видно, что это человек необычайной доброты, что зазря он и муравья не обидит, не шаркнет бездумно подошвой сапога по муравьиной дорожке, а осторожно ее переступит. Навечно зарядился Илья Иванович этой добро-той, скитаясь по лесам Кавказа.
   Старшина Иван Ефимов расположился слишком близко к пламени. Ему жарко, но он не отодвигается, терпит, и только крутит головой, подставляя теплу то одну, то другую щеку. Худощавое лицо его от жары разрумянилось и отливает глянцем; в этом лице есть нечто птичье, кажется, что Иван все время куда-то целится, и вот-вот клюнет своим тонким длинным носом.
   И только непоседливого подполковника Козинцева нет еще у костра. Он бродит где-то в кустах, трещит валежником, запасая дрова на ночь. Но вот появился и Козинцев. Он волочет длинную валежину, размерами почти не уступающую ему самому. Подполковник бросает бревно, взглядом измеряет расстояние до костра и журавлиной ногой отодвигает на полметра. После этого пытается сесть, но ему несподручно: острые коленки торчат почти на одном уровне с подбородком. Козинцев некоторое время дрыгает ими, пытаясь хоть как-то приладить, потом встает и снова лезет в кусты.
   Этот человек весь состоит из одних длиннот. Кажется, он весь сплетен только из сучьев и веток, и природа не отпустила на его постройку ни одной чурки.
   Непроглядная темень леса полна таинства. Там кто-то шуршит, осторожно ходит, роется во влажной опавшей листве. И эти таинственные звуки только подчеркивают атмосферу уюта, созданную костром для нашей небольшой компании. И только неспешного говорка бывалого охотника недостает еще у костра.
   Вот и Ефимов, прокалившись, уже отодвинулся от пламени и все чаще поворачивает нос в сторону Ильи Ивановича. Видно, что Ивану надоело молчание, а самому рассказать нечего. Козинцев, притащив еще одну валежину и сложив их крестом, устроился, наконец, на этом перекрестии как на стуле и, вытянув к пламени руки-жердины, покалывает Илью Ивановича взглядом из-под мохнатых бровей: начи-най, мол, а там видно будет. Бездеятельность для Козинцева смерти подобна. Уж если не таскать валежник и не готовить ужин, то хотя бы рассказывать или слушать. Возможно, что он и вытянулся так только потому, что не давал своему телу ни минуты покоя.
   "Возвращались мы как-то с папашей, Иваном Кузьмичом, с охоты, - начал Гро-хотов. - Давненько это, правда, было. Лет тридцать минуло, я еще совсем зеленым был.
   Сейчас тут, да и то кое-что водится, а в те времена зверья порасплодилось - прямо ужас сколько. За войнами да неурядицами людям на охоту и оглянуться было некогда. На этих вот горках, - повел Илья Иванович взглядом вокруг, зная, что все мы хорошо представляем эти "горки", - туров караулили, а про свиней да медведей и говорить нечего.
   Зверь ведь исчезает постепенно, сами мы его изводим, часто и зря изводим. Лет двести тому назад львов здесь промышляли. Был такой, кавказский лев, а где он теперь? Нет льва. Скоро и туров, и медведей не станет. Придется нашим внукам жить только с воробьями, если не возьмемся за ум".
   Грохотов обвел нас построжевшим взглядом, но, убедившись, что никто не намерен ему возражать, продолжал:
   "Да. Так вот, спускались мы с гор, голодные и уставшие до последней степени. Вдруг папаша остановился, навострил ухо, и на меня глазом так повел. Очень чуткий насчет зверя был человек. Притихли мы. Тут уже и я разобрал тяжкий стон. И до того эти звуки были неприятны слуху, до того бередили душу, что морозом прохватывало, будто в стужу. Прошли мы по косогору еще саженей двадцать и наткнулись на молодого медведя. Не знаю, на что уж он напоролся, но только все каменья вокруг были залиты темной кровью, а сам он пытался подняться из последних сил. Считай, готовая добыча попалась нам. Но не таков был папаша, относился к зверю по-хозяйски. Да и то сказать, мало проку было в звере: шкура подрана, висит клочьями. Может, даже матерый медведь его так отделал, случаются у них жестокие драки.
   Прислонил отец ружье к кусту, сорвал с себя кушак и бросился к медведю. Мне только и оставалось, что поспешить за родителем. Изловчились мы, скрутили зверю лапы, продели жердину, да так с живым и вернулись с охоты. Прошли задами и поместили зверя в баньку на огородах. Отец приложил палец к губам и на меня посмо-трел строго так: цыц, мол, перед мамашей".
   Илья Иванович умолк и полез за кисетом. Курит он редко и только махорку, сигарет и папирос не признает. Нет махорки - и курить не будет. На лице у него полу-улыбка-полуусмешка, в глазах - лукавинка и блеск. Смотришь и не поймешь, откуда он, этот блеск: от воспоминаний ли о пикантном происшествии, или просто пробиваются жизненные силы, переполняющие это крепкое, здоровое тело. Не поймешь и того, где в рассказе Ильи Ивановича правда, а где он, без сомнения, и приукрашен вымыслом. Это охотничий костер и охотничий рассказ, и приврать в нем совсем не грешно, если это сделано складно и к месту. Но не дай вам Бог усомниться в честности рассказчика: надолго его тем обидите.
   Чувственный нос Ефимова совсем вытянулся, тонкие губы полуоткрыты, а голубые светловатые глаза блестят едва ли не сильнее чем у рассказчика. По едва же уловимой снисходительности во взгляде Козинцева я понимаю, что у того в запасе есть и более неправдоподобные истории.
   Грохотов пыхнул самокруткой, затянулся и продолжал:
   "Дня четыре в доме все было тихо. Отец по утрам возился в сарае с какими-то снадобьями, а потом шел на огород, в баньку. Я помалкивал, мать ни о чем не догады-валась. Но однажды ей что-то понадобилось в баньке. Откинула она задвижку и так и обмерла, наткнувшись на медведя. Зверь был еще слаб и вреда ей не причинил. Выбежал я на ее крик и быстрее захлопнул баньку. С этого случая в доме начался разлад.
   Мать честила отца, он же отговаривался, обещая вылечить зверя и сбыть его с выгодой. А вообще, старался поменьше попадаться матери на глаза. Вернувшись с поля, больше пропадал в сарае или в баньке. По довольному виду папаши я догады-вался, что дела с медведем у него ладятся. Однако заглядывать в баньку я не решал-ся. Папашин пациент все чаще показывал свой настоящий характер: то в дверь загремит, то в рев ударится.
   Так прошло еще несколько дней. В одну из ночей мы проснулись от страшного шума. Оказалось, что косолапый, без всякого на то разрешения, вздумал переселиться в скотник. Отец схватил орясину и едва отбил от него скотину. Обиделся медведь и ушел в лес. А отец после этого еще неделю ремонтировал баньку с хлевом".
   Илья Иванович подвигал твердыми губами, улыбнулся и только после этого закончил:
   - И ведь что самое непостижимое для меня во всей этой истории: выгоды от зверя отец так и не получил, одни убытки, а о лечении косолапого до самой кончины вспоминал с удовольствием, как о самом добром своем деле.
   - Бывает, - протянул Козинцев, зевнул и с хрустом потянулся, напоминая, что пора на покой.
   На костер положены толстые плахи. Теперь они будут тлеть до утра. Хороша постель из подсохших листьев, но долго еще не спится: перед глазами Иван Кузьмич с примочками над больным медведем. Зверь всматривается в человека, но, встречая добрый взгляд, терпит и молчит, понимая, что заботятся о нем.
   Я верю охотникам. Может, это оттого, что сам я... Впрочем, верить или нет, - это уже личное дело каждого.

В КАБАНЬЕМ ЛАЗУ

  
   Там, где плещется сейчас Мингечаурское море, осенью сорок седьмого года наш полк рубил лес. Задача была одна: очистить территорию под затопление, не оставить ни одного дерева. Огромные, в четыре обхвата, белолистки мы рвали с корня толом, а потом пилили и рубили на дрова. Работа была не из легких.
   Роты соревновались между собой. Мы быстрее других могли закончить свой участок, но была у нас одна закавыка.
   Несколько десятков деревьев росли обособленно, в самой средине широкой колючей заросли. Ежевика, лох, высокие травы переплетались в ней так плотно, что к деревьям подступиться никак было невозможно, сколько мы ни ломали голову. А про то, чтобы оставить эту группу на корню, и думать было нечего: всю работу не засчи-тали бы.
   - Придется потратить день и проложить дорогу. Другого выхода я не вижу, - сказал командир роты капитан Быков.
   - Трактор бы сюда, - чувствуя, к чему клонится дело, попробовал возразить я.
   - Машины здесь будут только через неделю, дорога не готова. 3автра же и приступай со своим взводом, - глядя куда-то в сторону, приказал Быков.
   Во время перекура я рассказал солдатам о полученной задаче. Радости было мало: попробуй проложить дорогу в сплошных колючих кустарниках. Хотя особо мы ничем и не рисковали - мы и без того были оборваны и обшарпаны с ног до головы - но можно было потерять и последнее.
   - Разрешите мне посмотреть? - попросился разбитной солдат Гриднев.
   - Смотрели уже, думаешь, другие без глаз, - одернули его.
   - Не верю я, что нет туда никакой дороги! - горячился Гриднев.
   - Иди, смотри, - разрешил я и стал думать, как лучше проложить дорогу.
   А через пару часов на том самом отмежеванном участке грохнулся первый дуб, потом другой... Я забрался на пенек, стараясь через заросли рассмотреть, кто там орудует, но ничего не увидел.
   - Гриднев, ты?! - окликнул я.
   - Мы, товарищ лейтенант! - ответили с другой стороны.
   - Как вы туда попали?
   - Сейчас я вас проведу, - пообещал Гриднев.
   Появился он передо мной как из-под земли. На самом же деле он вынырнул из-под густых зарослей ежевики.
   - Здесь вот нора такая, товарищ лейтенант. 3вери, видно, пробили. Ежели вы, конечно...
   Ничем кроме как норой этот кабаний лаз назвать было нельзя. В нем было сум-рачно и сыро. Ползти можно было только на четвереньках, да и то с трудом. Старые опавшие колючки то и дело впивались в ладони и коленки. Однако уже через час весь взвод работал на новом участке. Шум пошел - только держись! Деревья падали одно за другим. Так мы и пользовались лазом до вечера. Термосы с обедом тащить только было трудновато, а так все шло хорошо.
   - 3начит, и дрова рубите, и прием "по-пластунски" отрабатываете. Молодцы, сберегли день! - похвалил нас ротный. - 3автра же забирай с собой и взвод лейтенанта Хромова, быстрее закончите, - прибавил он для меня.
   На другое утро, чуть только забрезжило, мы с Колей Хромовым и рядовым Гридневым, которого я взял на всякий случай, были уже у ежевичника. Мы специально пришли пораньше, чтобы спланировать работу.
   - Как же тут пройти? - спросил Хромов.
   - А вот нора, видишь?
   Николай не был чистюлей и без лишних слов нырнул под куст. 3а ним - Гриднев, потом и я. Так мы и двигались, но вдруг встали.
   - Почему остановились? - спросил я.
   - Кабан здесь! - ответил Хромов.
   - Какой кабан? - не удержался я от нелепого вопроса.
   - Думаю, что не домашний. Смотрит зверем, и поворачивать не хочет.
   Развернуться в лазу действительно было непросто, даже для кабана. Во всяком случае, основательно не ободравшись, этого не сделаешь. И зверь, чувствуя себя здесь хозяином, не хотел этого делать.
   - Коля! - позвал я.
   - Что?
   - Только не стреляй!
   - Что ж, целоваться я с ним должен?
   - Стреляй только в крайнем случае. Сейчас что-нибудь придумаем, - пообещал я.
   Легко сказать - придумаем! А что придумаешь? Станешь пятиться - зверь, чего доброго, примет это за трусость, и захочет ускорить события. Я попробовал верх лаза, но переплетение было очень прочным. Больше всего я боялся, что Хромов не выдер-жит и откроет стрельбу. У него, как и у всех офицеров в лесу, пистолет всегда был с собой. Но убить кабана сразу, даже с близкого расстояния - очень трудно, почти невоз-можно. А раненый он мог наделать много беды.
   Прямо скажу, чувствовал я себя неважно. Нет худшего положения, чем быть совершенно беспомощным в то время, когда твоим товарищам угрожает опасность. А тут еще Хромов нет-нет, да и подливал масла в огонь.
   - Здоровый! Клыки, как долота! - время от времени сообщал он подробности о кабане.
   Надо было что-то делать. Надеяться на благоразумие животного было чистым безумием. Кто его знает, как он воспринимает лежачего человека? Известно же, что тот же кабан почти совсем не боится автомашины. Может, это потому, что машины сами по себе никогда не приносят им вреда. Но ведь и человека он опасается только тогда, когда видит его в рост. К человеку лежащему у него, очевидно, должно быть совсем другое отношение. Иначе он не торчал бы здесь так долго.
   Медленно тянулись секунды. Трудно было угадать, чем кончится кабанье раз-думье. Стоило зверю ринуться вперед, и все мы оказались бы раздавленными. При мысли об этом неприятно ломило в висках. Мозг отказывался верить в такое веролом-ство, даже будь оно со стороны дикого зверя. Находчивее всех в этот критический момент оказался рядовой Гриднев.
   - Зажгите что-нибудь, товарищ лейтенант, и суньте ему под нос, - предложил он. - Они этого смерть как не любят.
   - Что зажечь-то?
   - Держите мою шапку. Жгите, не жалейте, - Гриднев протянул Хромову шапку.
   Вскоре лаз стал затягиваться едким дымом.
   - Пробрало, разворачивается! - сообщил Хромов.
   И тут впереди что-то случилось - заросли заходили ходуном.
   - Что там еще? - не выдержал я.
   - Тю, ничего, - усмехнулся Гриднев. - Товарищ лейтенант огонь ему под хвост подкинул. Уж больно ленив, шельма.
   Вслед за кабаном мы выползли на белый свет. Но не успели отойти от ежевичника и на десяток шагов, как мимо нас торпедой пролетел секач и, облегченно ухнув, с шумом скрылся в лазу.
   Теперь нам стало понятно его упорство. На "пятачок" в зарослях был только один вход, сами же они были так плотны, что даже кабан не решился преодолевать их в новом, нетронутом месте.
  
   1971 год
  
  
  

ЛИВЕНЬ

  
   Исполнявший на учениях обязанности начальника штаба полка подполковник Козинцев собрал бумаги, свернул карту и вышел из душной палатки. В голове шумело, ноги затекли, отяжелели и не хотели слушаться. Лучше всего сейчас было бы свалиться где-нибудь под первым же кустом и кимарнуть, как говорят солдаты, минуток эдак четыреста.
   Трое суток продолжались учения. Обстановка была настолько напряженной, что за все это время Козинцеву едва ли удалось соснуть в общей сложности три-четыре часа. А в последние сутки он и совсем не смыкал глаз. Измотались все: и офицеры, и солдаты. Особенно тяжело пришлось водителям автомашин, тягачей, и механикам-водителям бронетехники. Кроме августовской духотищи, они вынуждены были перено-сить и дыхание перегретых моторов. Южное солнце нещадно жарило все три дня. Порой оно, правда, почти скрывалось за клубами белесой пыли, поднятой колоннами машин, но от этого не становилось легче.
   Пыль лезла в глаза, забивала легкие, противно скрипела на зубах в пересох-шем рту. По колоннам подавалась команда "Газы!" и, напялившие на вспотевшие лица противогазовые маски, солдаты в кузовах автомашин становились похожими на диковинных глазастых рыб, плывущих в диковинном пыльном море.
   Полчаса тому назад учениям был дан "отбой", а подразделениям разрешен отдых. Люди свалились там же, где их застала эта команда, едва только успев укрыть и замаскировать машины, орудия и другую технику.
   Козинцев осмотрелся.
   У штабных палаток одиноко прохаживался часовой. Дальше, из-за кустов, доно-сился "разнокалиберный" храп солдат комендантского взвода. Им тоже пришлось нелегко: командный пункт полка по нескольку раз в сутки перемещался за насту-пающими войсками. Солдаты сворачивали палатки, грузили на машины сейфы с доку-ментами, складные столы, стулья - все то, без чего невозможна работа современного штаба. А спустя пару часов, где-нибудь на склоне заросшего кустарником холма, все это снова сгружалось, устанавливалось, закапывалось в каменистую, иссохшую землю. Нелегок и кропотлив солдатский труд, хотя результаты его подчас и мало заметны.
   На учениях солдат не бывает на одном месте дольше нескольких часов. Но он со старанием рачительного хозяина обживает поляну, или овраг, или склон холма - что придется, что приютило его и стало на эти часы его "домом". Обливаясь потом, он долбит окоп, маскирует его, наводит "марафет", расчищая подступы и дорожки; и только соберется передохнуть и размять онемевшие руки, как раздается команда "вперед!" И вот перед солдатом уже новый куст или полянка: приступай, строй новый "дом", не ленись. Солдат окидывает куст хозяйским взглядом, закатывает рукава и принимается за дело... А весь предшествующий труд насмарку.
   Но это только так кажется, что он пропал. Не доводись, конечно, но бывают лихие годины у народов, когда навыки, приобретенные в результате солдатского труда, становятся для людей самыми наиважнейшими.
   Разминаясь, Козинцев сделал несколько энергичных движений длинными руками, прислушался к мерно посапывающим за кустами солдатам. Вздремнуть сейчас было просто необходимо. Голова, ноги и спина, будто налитые свинцом, гудели. И он показался сейчас самому себе похожим на тот ржаной сноп, который методично и долго колотили на току длинными цепами. Козинцев давно не видел такой молотьбы, но весь ее процесс почему-то вдруг выплыл из детства и встал перед глазами. Он вспомнил, как ему всегда было жалко и больно смотреть на эти золотистые, тяжелоголовые снопы, которые так безжалостно избивались взрослыми дядями и тетями.
   "Да, спать, и больше ничего", - надо было сейчас сказать себе. Но подполковник не сделал этого. Нужно было еще подготовиться к разбору учений, который предстоял завтра утром, проверить штабные подразделения: разведчиков, связистов, зенитчиков - как и где они разместились на отдых. Ко всему этому, подполковник не привык спать на закате солнца. Где-то раз, прочитав, что такой сон вреден, он уже никогда не позволял себе разнеживаться в эти часы. Как ни странно, но Козинцев был доволен своей чрезмерной усталостью. За долголетнюю, в четверть века, службу в армии он привык к подобным нагрузкам, и даже больше - они стали для него необходимостью. В такие дни он проверял себя и, убеждаясь, что "есть еще порох в пороховницах", оставался доволен собою. В учениях был весь смысл его жизни, они подводили итог его деятельности за тот или иной промежуток времени; а истинное удовлетворение человек только и находит в результатах своего труда. Без этого жизнь становится бесцельной.
   В подразделения лучше всего было проехать на машине. Козинцев спустился в ложбинку, где за развесистым кустом боярышника стоял его "газик". Водитель, рядовой Буров, распахнув дверцы машины - чтобы продувало - и, откинув сиденье, спал лицом кверху. Он уснул, не успев даже умыться. Грязноватые потеки пота засохли у него на щеках, по лицу ползали зеленые большие мухи. Козинцев отогнал мух, прикрыл голову солдата газетой и размашисто зашагал по косогору.
   Наверху, на скошенном пшеничном поле, без умолку ударял перепел. "Спать пора, спать пора", - твердил он всем, а сам делать это еще и не собирался. На западе в иссиня-черную мглу садилось солнце. Сейчас оно напоминало жар-птицу с огромными, в полгоризонта, могучими крыльями. В противоположной стороне, натягивая на себя полог из мрака, засыпали горы. Внизу белесой лентой лежала пойма безымянной пересохшей речонки. И над всем этим висела осязаемая, плотная духота. Вечер не внес облегчения в природу, не освежил ее: все задыхалось и млело в густом, неподвижном воздухе. "Быть дождю", - отметил про себя Козинцев, и свернул на пшеничное поле.
   Он любил эту пору - пору плодоношения, всеобщей сытости и перепелиной охоты. Природа в это время, будто молодая женщина накануне материнства: она, хоть еще и надевает кое-что из пышных прежних нарядов, и подмалевывается иногда оставшимися от девичества красками, но все это уже не для того, чтобы понравиться, а больше по привычке. Она еще хороша, полна сил и бодрости, но нет уже в ней той игривости и нежности, которые делали ее столь неотразимой и привлекательной в юности. Вся она сейчас проникнута только одной заботой, о будущем поколении. Приостановили свой рост и всю энергию солнца передают молодой завязи деревья, тревожно перешептываются спелыми колосками и стручками, перезваниваются коро-бочками созревшие травы. Им есть, о чем пошептаться, обмениваясь мыслями о том, как лучше разбросать семена для будущих всходов.
   Стерня на поле была густо перевита вылезшими после уборки хлебов вьюнками и мышиным горошком. Длинными ногами Козинцев легко перешагивал через их зеленые цепкие плети. Впереди вспорхнул перепел и полетел низко над землей. По охотничьей привычке подполковник сделал такое движение, будто вскидывал к плечу ружье. В это время он и заметил в пойме речушки, за ольховыми деревьями, несколько автомашин.
   "Кто бы это мог быть, не иначе как Соцкий", - подумал Козинцев. Он живо представил себе командира разведвзвода, молодого и горячего лейтенанта Соцкого. "Больше некому, больше такой глупости никто не сделает. А с Соцкого вполне может статься, ведь он совсем недавно у нас на Кавказе".
   Можно было вернуться в штаб и по рации передать разведчикам приказ переменить место стоянки. Но Козинцев взглянул еще раз на солнечный закат в тучах, на небо, и стал спускаться к речке, как саженью меряя долговязыми ногами полукилометровый поросший кустарником склон. Под нависшими над землей ветками там и сям, раскрыв клювы, задыхались горлинки. Эти тихие, скромные птицы любой каприз природы переносили молча.
   С тактической точки зрения Соцкий правильно разместил взвод. В узкой пойме машины были укрыты и от наблюдения с воздуха, и от внезапного атомного удара "противника". Но это только с чисто тактической точки, без учета горной местности. Поэтому подполковник и решил спуститься к разведчикам сам и преподать урок молодому лейтенанту.
   По обрывистому берегу поймы прохаживался часовой. Увидав Козинцева, он замер и сделал автоматом "на караул". Приблизившись к обрыву, сквозь редкие ольхо-вые деревья подполковник заглянул вниз. Под кручей стояли три автомашины, в кузовах которых вповалку спали солдаты. Сам Соцкий отдыхал на плоском широком камне, который возвышался в пойме, наподобие русской печи, метрах в двадцати от яра.
   - Позовите лейтенанта, - приказал подполковник часовому.
   Солдат спустился под кручу. А вскоре перед Козинцевым стоял и сам Соцкий. Молодое лицо лейтенанта со сна было примято, но карие глаза смотрели весело, с задором. Молодость всегда прекрасна, а подчеркнутая строгой военной формой, она прекрасна вдвойне. Тонкая, гибкая фигура лейтенанта была удивительно ладно скроена и сшита. Даже сейчас, после трехдневных учений, движения Соцкого были непринужденны и в то же время щеголеваты и изящны, что всегда удается без всякого труда именно тем молодым офицерам, которые сами о себе знают, что они хороши. Лейтенант был чисто выбрит, а белоснежный подворотничок приятно оттенял смуглую шею.
   Козинцев умел ценить аккуратность в людях. Из личного опыта он знал, что все хорошее в жизни, а в военном деле - особенно, начинается именно с нее. Даже обычная щеголеватость Соцкого на этот раз показалась Козинцеву вполне уместной и естественной. "Ведь не легче ему было на учениях, чем другим, а, пожалуй, и потруднее, но вот, не раскис, не разнюнился, держится молодцом", - подумал подполковник о лейтенанте, и мягче, чем намеревался вначале, спросил:
   - Сами так разместили взвод?
   - По-моему, неплохо, - полуобернулся к обрыву Соцкий.
   - Выведите людей и машины наверх и расположите хотя бы вот в этих рас-падках, - указал Козинцев на склон горы, который во многих местах был прорезан оврагами.
   Тень набежала на лицо лейтенанта. Подполковник отлично понял молодого офицера. "Вы же знаете, что люди сутки не отдыхали, и свалились как убитые. Каково же мне сейчас тревожить их? Учения кончились, и какое значение сейчас имеет то, где расположен взвод?" - все это мог бы сказать Соцкий. Но он выдал одно только корот-кое слово: "Слушаюсь!" - четко козырнул, повернулся и пошел выполнять приказание.
   - Да тенты натяните на машины, как бы дождика не было, - бросил вдогонку лейтенанту Козинцев и направился в штаб. Надо было обзвонить батальоны: не распо-ложился ли еще кто в поймах речек. В случае сильного дождя, это могло кончиться плохо.
   С полусклона подполковник видел, как выползли из-под обрыва машины и заняли указанные им распадки. Видел он и то, как Соцкий снова спустился в пойму и подошел к камню, на котором все еще лежала его шинель. Козинцев подумал, что именно за ней лейтенант и вернулся. Но Соцкий поднял шинель, подержал ее на весу, а потом забрался на камень и улегся досыпать.
   Следовало вернуться и отчитать лейтенанта за своевольство. Приказ ясно гласил: вывести из поймы людей и машины, а значит, ни один человек не имел права оставаться внизу. Но подполковник не стал возвращаться. У него были более важные дела, а потом, ничего страшного он не видел и в том, если горная речка немного поучит строптивого лейтенанта. Это послужит ему хорошим уроком на всю дальнейшую службу. А может, и вовсе не из строптивости, не в порядке протеста против его, начальника штаба, распоряжения ушел лейтенант снова спать на камень. Сейчас колхозника не найдешь, которому не приходилось бы спать в кузове автомашины. А вот в русле горной речки, на плоском камне отдыхать приходилось далеко не каждому. "Начинаю забывать молодость, а ведь романтика у них, у лейтенантов, совсем не на последнем месте", - подумал подполковник, прибавляя шагу.
   В полночь Козинцев проснулся от страшного грохота и шума. Казалось, что в горах кто-то установил стоорудийную батарею, и теперь, среди ночного мрака, она открыла внезапный огонь, а этот "кто-то" поливает на раскаленные орудия ушатами воду; вода шипит, клокочет и потоками устремляется с гор.
   Ливень был так силен, что палатку сразу и во многих местах стало пробивать. Козинцев вскочил с раскладушки, сорвал с вешалки плащ и бросился к машине. Буров не спал. В свете молнии подполковник на миг увидел его побледневшее лицо с широко открытыми глазами.
   - Вниз, к разведчикам, - приказал Козинцев, влезая в машину.
   Малонаезженная дорога серпантином петляла по косогору. Свет фар упирался в сплошную стену дождя. Буров включил фару-прожектор, но и она помогла очень мало. Только мощные вспышки молний, которые то и дело прочерчивали небо от одного края горизонта до другого, высвечивали дорогу.
   Козинцев ругал себя за опрометчивость. Надо было сразу вернуть Соцкого и поставить его на место, тогда не пришлось бы ехать в этом аду. Возможно, что едет он и зря. Часовой, когда начался ливень, конечно, догадался разбудить лейтенанта. Наверняка догадался, но лучше все же было проверить это самому, ведь разведвзвод находится в прямом его подчинении и за воспитание командира этого взвода он отвечает больше, чем кто-либо другой.
   Внизу, у поймы, шум и грохот усилились. Козинцев понял, что это гремит разбу-шевавшийся поток. Перед расположением взвода дорогу машине перегородил часовой.
   - Разбудили лейтенанта? - спросил его Козинцев.
   - Так точно, товарищ подполковник. Как только стал собираться дождик, так и разбудил, - ответил часовой.
   - Где же он?
   - Там, - кивнул часовой в сторону бушующей речки. - Товарищ лейтенант прика-зал принести ему плащ и не мешать.
   - Поднимайте взвод по тревоге, Балаяна ко мне! - распорядился Козинцев. - Разверните прожектор на речку, - нетерпеливо повернулся он к Бурову.
   Речка-малютка, которую днем мог перейти и воробей, рассвирепела. Она разлилась по всей пойме и с грохотом катила многопудовые валуны. Воды ее помут-нели, они клубились и пенились, свивались в воронки и, словно бешеные, бросались на берега. Через вырванную светом прожектора у тьмы полоску проносились деревья и кустарники, комья дерна и глины - все, что могло и не могло плыть, - все тянула за собой жадная вода.
   А там, вдалеке, куда только и доставал луч прожектора, металась в дождевых струях длинная тень. Это был Соцкий.
   Козинцеву не раз приходилось наблюдать, как зарождается в горах сель, грязевый поток. При внезапном ливне сотни ручьев из ущелий, распадков, со склонов гор одновременно устремляются вниз, в долину, сталкиваются в ней, сразу образуя кипящий вал метровой высоты... Так, конечно, было и сегодня. Этот-то водяной вал и захлестнул Соцкого на его камне.
   Появился заместитель Соцкого, старший сержант Балаян, и доложил о своем прибытии. За его спиной в струях дождя толпилось еще несколько человек. Козинцев хотел попенять Балаяну, жителю гор, что тот не предупредил командира об опасности, но вода стремительно прибывала и дорога была каждая минута. Надеяться на то, что Соцкому удастся добраться с камня на берег без помощи, нечего было и думать. Если бы лейтенант даже и решился преодолевать поток вплавь, то его непременно сбило бы какой-нибудь корягой или камнем.
   - Пару топоров, веревку метров в тридцать - быстро! - распорядился подпол-ковник, выходя из машины.
   Вначале он хотел свалить одно из деревьев на обрыве в направлении Соцкого. По этому дереву лейтенант легко мог бы перебраться. Но потом Козинцев понял, что в такой темени можно задеть верхушкой ольхи лейтенанта, и отказался от этого плана. Он решил вытащить Соцкого на веревке. Но одно дерево все равно нужно было рубить, иначе ветки не дали бы возможности забросить веревку.
   Над обрывом бешено застучали топоры, а Козинцев, расчистив площадку, сложил на ней веревку кольцами, так, как складывал во время рыбалки, перед тем как забросить, удочку-донку. К концу веревки он привязал увесистый обрубок ольхи.
   Дерево рухнуло. Его тут же подхватило и поволокло стремительное течение.
   - Держишься?! - бросил в темноту Козинцев.
   - 3аливает! - ответил Соцкий
   - Лови веревку!
   - Бросайте!
   Козинцев размахнулся рукой-жердиной и с силой швырнул обрубок с веревкой немного выше по течению, чтобы ненароком не задеть лейтенанта. Вскоре веревка натянулась - Соцкий поймал.
   - Обвяжи за грудь! - скомандовал подполковник.
   - Есть, за грудь! - бодро ответил Соцкий заметно повеселевшим голосом.
   Козинцев передал конец веревки солдатам, велев без его команды не тянуть. Сам он сейчас, повернув прожектор, смотрел только вверх по течению, выбирая момент, когда поубавится в речке коряг и кустов, которые могли серьезно ранить лейтенанта.
   Ливень, так же стремительно, как и начался, стал стихать. Но поток все еще продолжал вздуваться. Сейчас он несся со страшной силой, перед которой не устоял бы и слон.
   Когда дождь совсем прекратился, Соцкого стало видно более отчетливо. Он стоял на камне по колено в воде и не мог сделать в сторону ни шагу. Течением к камню прибило рогатую корягу, и она в некоторой степени защищала лейтенанта от стремительного напора воды и от других коряг и бревен, которые проносились мимо. Но она же могла и погубить Соцкого. На ее "рогах" нависло уже столько травы, кустов и другого мусора, что образовался барьер. Поток с ревом напирал, угрожая в любую минуту его разрушить. И если бы это случилось, то основательного купания лейте-нанту было бы не миновать.
   - Плыви! - выбрав момент, скомандовал Козинцев Соцкому.
   Солдаты рванули за веревку, и в считанные секунды выволокли своего коман-дира на берег.
   От щеголеватости Соцкого не осталось и следа. На нем не было ни фуражки, ни шинели, не было и одного сапога; щеку пересекала глубокая царапина, по лицу текла кровь, а с плеч свисали космы грязной травы.
   - Ко мне в машину, - приказал Козинцев.
   Лейтенант попытался шагнуть, но не смог этого сделать. Солдаты подхватили его под руки. По охотничьему правилу Козинцев всегда возил с собой небольшую аптечку. Он промыл царапину на щеке лейтенанта и заклеил ее полоской пластыря.
   - С ногой что? - спросил подполковник.
   - Зашибло малость.
   - Может, в лазарет?
   - Ни в коем разе, после такого позора, - Соцкий слабо улыбнулся. - Ведь я и на камне-то остался, чтобы доказать вам, что ничего не случится и что вы зря тревожили взвод. И когда дождь начался, из-за упрямства не хотел уходить. Думал - обойдется, да вот, обмишурился немного... а потом уже не мог, захлестнуло. Попробовал, но только ногу повредил, камнем ударило, - Соцкий умолк.
   Молчал и Козинцев.
   Удивительное дело, но сейчас этот, истерзанный стихией, поникший и как будто сразу повзрослевший лейтенант, со своим чистосердечным признанием, был Козинцеву дороже и душевно ближе того щеголеватого и слишком самоуверенного молодого человека, которого он встретил всего несколько часов тому назад. Щегольство и завышенная самооценка оказались только чешуей. При первом же серьезном испытании чешуя вся облетела, и обнажилась обыкновенная, простая и совсем не заносчивая душа обыкновенного советского парня.
   С лица Соцкого не сходила все та же слабая улыбка. И тут Козинцев понял, что все случившееся с ним командир взвода воспринимает не как несчастье, а скорее, как забавное приключение.
   "Счастливая пора, когда люди болеют этой болезнью, болезнью роста и узна-вания мира. И дьявольски скучнеет жизнь, если ты пошатался в ней уже столько, что начинаешь терять и новизну восприятия, и остроту ощущений, и все, или почти все, можешь предусмотреть и предугадать наперед", - думал Козинцев, с участием наблю-дая за лейтенантом.
  
   1972 год
  

ВАНИН НОС

  
   Был день. Но он мало чем отличался от ночи.
   Хмурые темные тучи окутывали горы. Если бы это было где-нибудь в другом месте, а не на высоте трех тысяч метров над уровнем моря, то эти тучи проносились бы высоко над землей и оставляли бы достаточно пространства и для света. Но здесь, в горах, они клубились вокруг вершин и вдоль хребтов, цеплялись за них, прилипали к скалам - и никак не хотели покидать этих мест.
   Может быть, они были и правы. Холодный зимний ветер долго безжалостно гнал их через всю Европу; Кавказский хребет остановил ветер, и тучи получили долго-жданную возможность отдохнуть.
   Порой они роняли сырые, тяжелые хлопья снега; порой же от них отрывались целые облака и спускались до самого дна долин и ущелий. Тучи, видимо, проводили такую разведку с целью где-нибудь внизу найти достаточно тихий, уютный уголок для всего своего скопища. Разыскав подходящую по ширине долину, они лезли в нее всей своей массой и превращали день в ночь.
   Подполковник Козинцев прощупал снег перед собой альпенштоком, сделал еще один большой шаг и остановился. Набежавшее вдруг облако было таким плотным, что совсем скрыло даже идущих позади товарищей. Только по ослабленной веревке, которой была связана группа, подполковник понял, что точно такой же шаг сделали и все четверо позади него.
   Козинцев хорошо знал эти горы. Охотясь за турами, он не раз перебирался через них. Но сейчас, при ограниченной видимости и глубоком снеге, от его знаний было мало проку. Там, где летом или осенью он проходил сравнительно свободно, сейчас и ступить было нельзя. Громадные сугробы совсем перегородили ущелья и долины; а с карнизов и отвесных круч так угрожающе свисали, вылизанные и тщательно уложенные ветрами, снежные козырьки, что и дышать под ними было страшно.
   Еще страшнее эта снежная пустыня была своей безжизненностью. Сколько они ни шли, им не попалось ни одного звериного следа. Все живое сейчас покинуло эти места.
   "Каково же будет человеку, который впервые окажется здесь? - задал себе вопрос Козинцев, и сам же на него ответил: - Погибнет, ни за грош пропадет".
   Да, впервые попавшему сюда пришлось бы нелегко. Даже сориентировавшись при помощи компаса, среди неприступных скал и вершин, провалов и обрывов, дорогу выбрать было бы совсем не просто.
   Сам подполковник оказался в эту пору в горах именно потому, что хорошо знал их. Не далее чем несколько часов тому назад в авиационном полку не вернулся с ночных полетов тяжелый транспортный самолет; последняя радиограмма с борта самолета гласила, что машина по неизвестной причине быстро теряет высоту. С аэродрома экипажу приказали покинуть самолет. На этом связь оборвалась. В том, что машина разбилась, сомнений не было, а что стало с шестью членами экипажа - погибли ли люди вместе с машиной или, быть может, кому-нибудь удалось выбро-ситься с парашютом и спастись - никто не знал.
   Сопоставляя время и курс, командиры-авиаторы определили вероятный район катастрофы, но больше ничем помочь пострадавшим не смогли. С рассветом погода испортилась и не позволяла организовать поиск ни вертолетами, ни легкими самолетами. Командир авиационного полка обратился к начальнику гарнизона, генерал-майору Кратову, с просьбой оказать содействие в организации поисковых групп.
   Козинцев изначально был вызван на экстренное совещание к начальнику гарнизона только с той целью, чтобы проинструктировать старших в группах об особенностях района, в котором предположительно произошла катастрофа. Но когда, склонившись над картой десятитысячного масштаба, подполковник уверенными штрихами обозначил наиболее опасные места, а потом еще указал и на изменения в рельефе местности, которые произошли за годы после картографической съемки, генерал снял очки, протер их, окинул внимательным взглядом крепкую узловатую фигуру Козинцева еще раз, уже без очков, и произнес:
   - А не взялись бы вы, Семен Федорович, возглавить одну из этих групп?
   - Речь идет о спасении людей, товарищ генерал, - ответил Козинцев.
   - Вот и хорошо. Подберете группу у себя в части. Сумеете?
   - Сумею, товарищ генерал.
   Совещание закончилось быстро. Экономили каждую минуту светлого времени.
   - Вы отправляетесь на розыски людей, - сказал старшим поисковых групп Кратов, - но не забывайте, что и сами вы люди. Прогноз погоды таков, что можно ожидать и снегопад, и буран. Не зарывайтесь. Смотрите, чтобы вас самих потом не пришлось разыскивать, - заключил генерал.
   Козинцев отобрал в свою группу четырех человек: известного в полку альпиниста, капитана Есикова; заядлого охотника-любителя, старшину Ивана Ефимова; радиста из роты связи, сержанта Евгения Орлицина, и санинструктора, крепкого парня, сержанта Вербитского. Все эти люди изъявили желание участвовать в поиске. Желающих, впрочем, и еще было много, но всем остальным подполковник решительно отказал.
   Бронетранспортер на гусеничном ходу доставил группу в селение Ерфи. Дальше в горы даже бронетранспортер проехать не смог. Узкая дорога, которая выписывала серпантин по склону хребта над быстрой речкой, сейчас совершенно была завалена снегом. Участники поиска стали на лыжи.
   Местные жители, которые высыпали из домов на шум тяжелой машины, провожая группу Козинцева, поглядывали на небо и сокрушенно качали головами. И было отчего.
   Тяжелые, серые облака толпились над горами. Им будто бы тесно было в небе; толкаясь и напирая друг на друга, они лезли в ущелья и долины. Снегопада и сильного ветра еще не было, но могли случиться каждую минуту.
   Козинцев вел группу быстро, но, когда с поймы речки потребовалось подняться непосредственно в горы, лыжи пришлось оставить; идти сразу стало труднее. На одном из крутых подъемов снежный покров не выдержал тяжести группы и пополз. Вместе с оползнем скатились вниз и люди. К счастью, все обошлось благополучно.
   - Черта здесь найдешь, а не самолет, в таком аду... - выбираясь из-под оползня, заворчал Есиков.
   - Только без этого! - оборвал капитана Козинцев. - В Ерфи чай горячий - я никого не задерживаю.
   После этого с полчаса шли молча. Найти что-нибудь в невообразимой кутерьме, созданной разыгравшимися не на шутку, то белесыми, то иссиня-черными тучами, действительно казалось невозможным. В этой мути можно было пройти рядом с самой большой машиной и не заметить ее. Но надо было искать, и это понимали все.
   Если из шести членов экипажа удалось спастись хотя бы одному, то надо было искать. И если даже все погибли - то и тогда надо было искать. Невозможно было сейчас вернуться в город ни с чем. Надежду на успех подогревало то, что ни одни только они участвуют в поиске, но и еще несколько групп вышли в горы с разных сторон.
   Козинцев продвигался осторожно, прощупывая альпенштоком каждый шаг. Время от времени он останавливался и, заслоняясь от начавшейся метели, сверял свое местонахождение с курсом самолета, который был проложен по карте.
   Близился вечер. И, хотя весь день ничем не отличался от вечера, это сразу стало заметно. Теперь даже под ногами снег приобрел темный оттенок. Усилившийся ветер срывал с карнизов и гребней снежные шлейфы и с завыванием вытягивал их куда-то в непроглядную муть.
   - Перекур, - объявил Козинцев, сделав очередную остановку.
   Он сейчас думал о том, что придется заночевать в горах. Ночевка в снегу его не пугала: у них были достаточные запасы и продуктов, и теплой одежды; имелась даже пара двухместных альпинистских палаток. Просто жаль было времени: не давала покоя мысль о членах экипажа. У них-то не было ни палаток, ни еды.
   Остановившись, все полезли за папиросами. Только некурящий Ефимов отстегнул карабин от тощей веревки и отошел от товарищей. Вдруг он повернул узкое, продолговатое лицо по ветру, вытянул шею и стал водить длинным, тонким носом из стороны в сторону. Так продолжалось с минуту. Все невольно наблюдали за Иваном, до того странной была его поза.
   - Гарью пахнет! - объявил, наконец, старшина приглушенным полушепотом.
   Есиков хихикнул:
   - Да это мы чадим, вот тебе и пахнет.
   Козинцев отбросил сигарету, смахнул с мохнатых бровей густо набившийся в них снег и повернулся лицом к ветру. За ним точно так же поступили и остальные. Но сколько ни втягивал в себя с шумом воздух подполковник, как ни принюхивались Вербицкий и Орлицин, никто никакого запаха не уловил.
   - Ты смотри - не вздумай шутить, - предупредил Ефимова Козинцев.
   Теперь все смотрели только на старшинский нос. Он слегка подергивался, тонкие крылья его трепетали...
   - Вот опять донесло... Краска горит, - выдохнул Ефимов.
   - Веди! - приказал подполковник, уступая место старшине впереди себя.
   Ефимов зашагал совсем не в ту сторону, куда шли до этого.
   Молча прошли с полкилометра. Темь все заметнее наваливалась на горы, будто решив окончательно задавить их.
   - Что может гореть сейчас, когда с момента аварии прошло не менее полусуток? Все давно сгорело, - первым не выдержал Есиков.
   - 3начит - горело, - ответил капитану Козинцев и тут же дал команду на оста-новку. - Как, слышишь что-нибудь? - спросил он Ефимова.
   Старшина ничего не ответил, а только вытянул нос по ветру. Снова все стали принюхиваться. Пахло снегом, безлюдьем и дикостью, а больше - ничем.
   О необыкновенном чутье Вани Ефимова Козинцев знал давно. При помощи носа Иван получал о человеке половину сведений, как-то: что тот ел за обедом, как давно мылся в бане, какие продукты взял с собой в рюкзак на охоту... Однажды он всех удивил, обнаружив по запаху лежку кабана. Поэтому и сейчас Козинцев верил Вани-ному носу больше, чем самому себе.
   - Я на чутье никогда ее обижаюсь, - потрогал свой толстый нос Есиков. - Когда у жены на кухне что-нибудь подгорает, я всегда первым улавливаю.
   - Значит, плохо улавливаете, - обрезал Есикова Козинцев.
   Он уже жалел о том, что включил брюзгливого капитана в состав группы. Делая это, он рассчитывал, что альпинистские познания Есикова в заснеженных горах будут полезны. Но особой нужды в капитанских познаниях не оказалось, а его брюзжание начинало надоедать.
   - Где-то здесь, недалеко, - указал вперед Ефимов.
   Впереди, метрах в двухстах, уходила в небесную хмарь пирамидальная скала - Волчий Клык, как называли ее охотники.
   - Пройдемся еще, у скалы заночуем, - распорядился подполковник.
   Тронулись с трудом. Особенно тяжело было сержантам Орлицину и Вербит-скому. Кроме того, что они обычно не участвовали в таких трудных горных переходах, они несли еще и дополнительный груз: один - рацию, а второй - санитарную сумку, набитую медикаментами и бинтами. Козинцев чувствовал, как туго натягивается за ним веревка, но скорости не уменьшал. К счастью, поразогнав тучи, ветер стал утихать.
   У подножия Волчьего Клыка Ефимов отстегнул карабин и скрылся во мраке. Вскоре он, однако, вернулся.
   - Вот! - бросил старшина к ногам группы обгоревший кусок дюраля, который притащил за собой.
   - Хм!.. - удивленно хмыкнул Есиков. - Вот это нос! Никогда бы не подумал.
   Находка всех невероятно взволновала. Именно отсюда теперь нужно было начинать поиски людей.
   Козинцев приказал Орлицину развернуть рацию и по возможности быстрее связаться с другими группами, Вербицкому - подготовить на всякий случай медика-менты и установить палатку, а сам с Ефимовым и Есиковым приступил к осмотру места катастрофы.
   Самолет, потеряв высоту, разбился в темноте о Волчий Клык и сгорел. Куски и детали от него были разбросаны у подножия скалы на огромном пространстве. Часа через два после начала осмотра места группе Козинцева удалось извлечь из-под снежного завала что-то, похожее на человеческие останки. Как потом выяснилось, это были останки командира корабля, капитана Льва Михайловича Шунто. Следствие установило, что он до самого последнего момента не покидал самолет, стараясь спасти его.
   Остальные пять членов экипажа выжили, покинув корабль до катастрофы и удачно приземлившись. Четверо сами вышли к населенным пунктам, а один был подобран в горах с переломом ноги.
   Подполковник Козинцев и все члены группы за успешный поиск и самоотвер-женность были отмечены начальником гарнизона благодарностями.
   А летчику-герою, капитану Льву Михайловичу Шунто, и по сей день стоит в одном из южных городов мраморный памятник с красной звездой.
  
   1972 год
  
  

УКРОТИТЕЛЬ ТИГРОВ

  
   Подполковник Козинцев и капитан Клестов отбирали людей в учебное подразделение. Четыре кандидатуры были утверждены единогласно, на пятой мнения разошлись.
   - Так, говорите, характер? - в упор посмотрел на капитана Козинцев.
   - Да. Уж своих людей я как-нибудь знаю, товарищ подполковник. Без пользы посылать Датского на учебу, - ответил Клестов.
   - Он же у вас отличник.
   - Отличник, это верно. Но характером слабоват, без огонька, а этому никакой наукой не поможешь.
   Подполковник пожелал взглянуть на солдата еще раз. В кабинет вошел среднего роста узкоплечий юноша с бледноватым лицом, которое украшали большие темные глаза.
   - Товарищ подполковник, рядовой Датский по вашему приказанию прибыл, - очень спокойно доложил солдат.
   Козинцев подошел к нему вплотную, уколол из-под мохнатых бровей проницательным взглядом, спросил:
   - Что ж это вы, рядовой Датский, без огонька?
   Бледные щеки юноши слегка покраснели, а в темных глазах сверкнули молнии.
   - А к чему здесь он, огонек-то? - вопросом на вопрос ответил Датский.
   Козинцев удовлетворенно хмыкнул, и по выражению его лица было видно, что ответом солдата он остался весьма доволен.
   - Папа ваш, Эдуард Сергеевич?
   - Эдуард Сергеевич, - ответил Датский.
   - Здравствует ли?
   - Умер папа, - Датский опустил голову.
   - Ваша кандидатура утверждена, товарищ Датский, - Козинцев длинной рукой вдруг ласково потрепал солдата по плечу. - Не вешай голову, Датский!
   Клестов не без интереса следил за этим диалогом.
   - Провел маленький эксперимент по проверке характера, Юрий Евсеевич, - удовлетворил любопытство капитана Козинцев, когда солдат вышел.
   - Что ж, по протекции и Датского можно зачислить, - протянул Клестов. - Раз вы знали отца солдата... - капитан умолк, не досказав мысли.
   "Эх, ты, протекция", - подумал о Клестове Козинцев, но вслух выразил совсем другую мысль:
   - Дело здесь, если хотите, совсем и не в протекции, Юрий Евсеевич. Если хотите, есть люди, вот на манер вашего Датского, на взгляд - не броские, но сильные люди, покрепче иных бойких они. Таким был отец этого солдата, Эдуард Сергеевич Датский.
   Заложив руки за спину, Козинцев стал голенастыми ногами мерить кабинет из угла в угол, по диагонали. Воспоминания нахлынули на него. Мохнатые брови припод-нялись, глаза подернулись поволокой задумчивости, а твердые, суховатые губы раз-двинула легкая улыбка.
   - Хотите послушать? - остановился вдруг Козинцев перед капитаном.
   - Вечер свободный, можно и послушать, - согласился Клестов.
   Козинцев захлопнул окно, из которого уже вползали зябкие осенние сумерки, щелкнул выключателем. От вспыхнувшего света темь за окнами сразу стала непро-глядной, и кабинет наполнился уютом.
   "Впервые я познакомился с Датским летом сорок третьего на Курской дуге, - начал подполковник, все так же прохаживаясь по паркету. - Прибыл он ко мне, во взвод истребителей танков, с пополнением. Сейчас всех и не припомню, кто тогда прибыл, а вот Эдуарда Сергеевича не забыл. Не понравился он мне, прямо скажу, своим некази-стым видом. Да вот, сынок - копия с него. В плечах папаша разве был пошире, а так, ничего в нем не было, только глазищи светились, как у сыча.
   "Куда не занесет фронтовая судьба человека", - подумал я о нем. Вопросов Дат-скому задавать не стал. И так было ясно, что попал он к нам случайно. Оставалось решить, куда определить человека.
   Народ у нас был особенный. Что ни персона, у каждого своя отличительная черта. Кто сметкой взял, кто - силой, кто - глазом снайперским. А тут тебе ни то, ни се, ни два, ни полтора. К кому ты его в пару навяжешь?
   Поразмыслил я, и взял Датского к себе связным. "Время покажет, думаю, на что человек способен. Не бывает же совсем непригодных людей". Взял, и не пожалел.
   В походах Эдуард Сергеевич никогда не отставал, а при оборудовании первого же оборонительного рубежа такой НП мне отгрохал - на загляденье. А главное - быстро. Только уточнил я огневые позиции да поставил задачу отделениям, подхожу - а НП уже готов. Рядом и окопчик Датского. Все по науке, все аккуратно. В окопчике выемки, в одной - гранаты, в другой - бутылки зажигательные. А сам Эдуард Сергеевич в сторонке еще что-то долбит. Да так старательно - только комья земли во все стороны летят.
   - Ты что? - спрашиваю. - Чего тебе не хватает?
   - А как же, товарищ младший лейтенант, - отвечает он. - Щель на случай бомбежки. Береженого и Бог бережет.
   - Бог-то Бог, да сам не будь плох, - ответил я.
   Зло, помню, ответил. Это вместо того, чтобы похвалить солдата. Уж больно задел меня "Бог". А сам подумал: "Вот и проявляется человек - прятаться умеет".
   Много с тех пор годов прошло, Клестов, а за эту мысль мне и сейчас совестно.
   Был Датский немногословен, но, как я вскоре заметил, деятелен и непоседлив. Оборудует позицию, замаскирует, и начинает глазищами по сторонам водить. Вижу, тянет его в траншеи, к расчетам. Стал я в такие минуты мелкие поручения ему давать, и он их выполнял с радостью. Чаще всего он бывал в расчете Петра Сазонова.
   Могучий был солдат Петр. Одессит и потомственный рыбак. К нам он только потому и попал, что большая часть побережья черного моря к тому времени в руках у фашистов оказалась.
   - Одинаково, где фашистские шаланды топить, на суше или на море, - высказы-вался на этот счет сам Петр.
   Занимал Сазонов должность первого номера ПТР. Было в ту пору такое ружье, длиной около двух метров и весом в пуд. Солдаты носили его вдвоем, как бревно: один брался за приклад, второй - за ствол. Но Сазонов в походе никому своего ружья не уступал. Нес сам, один. Зато на привале давал себе полный отдых. Тут второй номер обеспечивал его и едой, и водичкой.
   Но ничего не было слаще для Петра, как подтрунить над пехотой. Хотя и сами мы, по сути, были той же пехотой. Сидели в одних траншеях, и отличались разве только тем, что не имели права бегать от танков. Да с нашими пэтеерами и нелегко было это делать.
   А вообще, отступать приходилось. До того, бывало, наотступаешься, что ног под собой не чувствуешь. Ждешь - не дождешься передышки. На привале валишься снопом, почти без чувств. Война - это, в первую очередь, труд, Юрий Евсеевич, стра-шенный труд, а потом уже и смерть, и все остальное... А если собрать бы наш солдат-ский труд, вложенный в войну, воплотить его в материальные ценности, то как раз вторая Россия и образовалась бы.
   На привале и Сазонов, бывало, лежит где-нибудь под кустом, задрав ножищи на ветку. Но стоило ему только заметить на дороге пехотный строй, как он тут же подхва-тывался, бросал на товарищей короткий взгляд: подтянитесь, мол, - а сам с само-круткой в зубах и кисетом в руке выходил на обочину.
   - Кому закурить, братишки! - предлагал он.
   Пехотинцы поглядывали на Петра, на треугольник тельняшки в распахнутом вороте его гимнастерки, и молча проходили мимо; но какой-нибудь новичок нет-нет, да и клевал на приманку. Торопливо подбегал он к Сазонову с протянутой рукой.
   - Учти, я отпускаю только примерным бойцам, - потряхивал Петр кисетом под носом у солдата. - А ты - что? На кого похож? - назидательно вопрошал он.
   - А что? - смущенно оглядывал себя боец.
   Наш взвод заранее брался за животы.
   - Обмотки как носишь, салага? Как положено по уставу? - уже гремел Петр. - Как по уставу, спрашиваю? Оглох, что ли? - продолжал свой допрос Петр под оглушитель-ный хохот взвода.
   - Ну, четыре пальца от коленки...
   - На четыре, а у тебя - что? Все двадцать четыре. Померь-ка! - ревел Сазонов в лицо вконец растерявшемуся солдату.
   - Мы ж с вами в прошлый раз в одном окопе, дядя Петя...
   - Посмотрите на него, - прерывал солдата Сазонов, и сам брался за живот. - В одном окопе, говорит! Ха-ха-ха! Ох, уморил, братишки! Салака с судаком тоже в одном море плавают, голова окуневая! Ха-ха-ха! - раскрывал Сазонов огромный рот.
   Но каким-то чутьем он всегда угадывал тот критический момент, когда новичок оказывался доведенным до предела, совал в трясущуюся руку бойца щепоть махорки и отходил прочь.
   - Обмотки-то перемотай! - не забывал напутствовать солдата Петр.
   Казалось, что весь пехотный мир должен был возненавидеть Петра за эти штучки. Но было не так. Те же солдаты-пехотинцы окружали Сазонова на совместных привалах, делились махоркой, сухарями и просили что-нибудь "потравить".
   Долго это несоответствие оставалось для меня загадкой, и только позже я понял, что шутки Сазонова нужны были людям. По сути своей беззлобные, они разря-жали солдат от невероятной повседневной напряженности, заставляли на время забывать о тяготах нескончаемых боев. Да и верили люди больше не словам, а делам.
   А дел Сазонову было не занимать. Там, где находился Петр, фашистским танкам ходу не было. Надежно чувствовали себя с ним пехотинцы, велика была слава Сазонова.
   Вот к этому-то Петру в расчет и стал похаживать Датский. Знакомство у них, правда, было не из приятных.
   - Ну? - спросил Сазонов, впервые увидав у своего пэтээра Датского.
   - Пришел посмотреть, как вы их укрощаете, - простодушно объяснил свое появление Эдуард Сергеевич.
   - Смотри, укротитель какой нашелся! - усмехнулся Петр. - Кого же, не "тигров" ли укрощать собираешься?
   Солдатские прозвища липки. Так и стали с этих пор Эдуарда Сергеевича звать Укротителем. А он, казалось, не обращал на это никакого внимания.
   Между тем наступил самый горячий денек на фронте под Курском. В минуту померк белый свет. Земля раскалывалась под ногами. Неба не было. Но оттуда, где оно должно было быть, слышался непрерывный грохот и рев, сыпались бомбы, куски металла и человеческих тел...
   Черт его знает, как человек может пережить даже один такой день! Удается это, видимо, только потому, что ты и сам жаждешь его - до того становится невыносимой и изнурительной неопределенность положения. Хочется точно, в конце концов, знать, кто же кого одолеет. Ничто не отнимает у солдата столько сил на войне, как неопределенность.
   Но такой денек в сознании любого, кто его переживет, залегает огненной чертой. Только у одних этот огонь потом порождает твердость и крепость, точно такую же, какую он придает и стали, а у других он становится источником панического ужаса. Первые - это победители, вторые - побежденные. Но ни те, ни другие забыть этот день до конца жизни уже не могут!
   В разгар боя мне обязательно потребовалось связаться с соседом. Два расчета на левом фланге у меня вышли из строя, и он остался без ближнего противотанкового прикрытия. Телефон молчал - провода были перебиты. Послал я к соседу Датского. Он сверкнул на меня глазищами и умчался, как ветер.
   Он уже возвращался обратно, когда в нашей полосе прорвались танки противника. Точно заяц заметался Эдуард Сергеевич на неприкрытой огнем луговине. Один танк с тигром на борту устремился в погоню за солдатом. Ничего нет приятнее для фашиста, чем придавить живого человека, ничем со своей стороны не рискуя.
   Датский бросился вправо, влево, а потом - юркнул в неглубокую воронку, которая никак не могла его спасти. С замершими сердцами следили мы за этим поединком. Когда танку до воронки оставалось совсем немного, Датский выполз навстречу танку и приподнялся на локтях, как бы выбирая, под какую гусеницу удобнее сунуть голову. Смерть Датского казалась мне неминуемой и, чтобы не видеть гибели своего связного, которого я так и не успел толком узнать, я отвернулся.
   Но когда я снова взглянул на поле, "тигр" уже горел. Датский побывал под танком, каким-то чудом (в то время нам показалось это именно чудом) остался жив, а потом зажег "тигра" бутылкой. Нелегко убить солдата, особенно, если он сам этого по-настоящему не захочет, то есть не растеряется и не утратит присутствия духа. Таким, не теряющимся ни в какой обстановке человеком, и оказался Эдуард Сергеевич.
   С горящим танком шутки плохи. Любой истребитель сочтет за благо находиться от него подальше. Но Эдуард Сергеевич этого опыта еще не имел. Он дождался, пока открылись люки, и первого же выползшего танкиста поманил к себе пальцем. Фашист, огромный детина, пантерой кинулся на Эдуарда Сергеевича.
   Я не видел толком, что у них там произошло. Головы приподнять от земли было нельзя. Но только и следующего танкиста Датский таким же образом поманил к себе. Первого он убил, а остальной экипаж по-пластунски пригнал в плен.
   - Какого дьявола ты с ними там на пальцах объяснялся? - набросился вечером, после боя, на Датского Сазонов.
   - В плен приглашал, люди же, - смутившись, ответил Эдуард Сергееевич.
   - Нашел время, в плен! - не мог успокоиться Сазонов.
   Голос Петра хоть и гремел, но в нем чувствовались уважительные нотки. Подбить танк в бою - не диво. Для моих солдат это было повседневной работой. На счету Сазонова были десятки подбитых и сожженных танков. Но выиграть поединок с "тигром" в открытом поле - это мог сделать далеко не каждый.
   - Я бы не сумел, меня бы он в камбалу превратил, - поуспокоившись, чистосер-дечно признался Сазонов.
   - Эдик, а под танком страшно? - поинтересовался кто-то.
   - Как на печке, только припекает не снизу, а сверху, - ответил мой связной.
   С этого дня Эдуард Сергеевич стал своим человеком во взводе. Прозвище "укротитель тигров" за ним, правда, так и осталось, но произносили его теперь не с насмешкой, а с уважением.
   Однако, как ни быстро познаются на фронте люди, а Датского полностью мы еще не знали. Многие считали его победу над "тигром" случайностью, удачей. Но это было не так. Вскоре мы убедились, что этот человек, несмотря на свой неказистый вид, очень силен, ловок и вынослив.
   Уже наступая, сидели мы как-то на привале.
   - Эх, друг Эдик! - затевая очередную шутку, положил Сазонов свою ручищу на плечо Датскому.
   Эдуард Сергеевич отвел руку, Петр снова положил. Так у них повторялось раза три.
   - Ах, дружбой со мной гнушаешься! - взревел Сазонов и, будто бегемот, нава-лился на Датского.
   Не знаю, как оно так получилось, но только Сазонов покатился в овраг, а Дат-ский остался наверху. У солдат глаза повылазили от удивления: сильнее Сазонова во взводе никого не было.
   - Ловок, дьявол! Руку, кажется, повредил мне, - поднявшись из оврага, сказал Петр. - Как же быть теперь с ПТР?
   Не проронив ни слова, Датский взял Сазоновское ружье и понес его. Все думали, что он вот-вот сдаст. Но Эдуард Сергеевич относил это пудовое ружье целый день, а вечером, как ни в чем ни бывало, сбросил коротким движением в сторону, и только что подергал узким плечом, приводя его в норму.
   Смотрел я на этого человека, и все чаще задавал себе вопрос: кто же он такой? При приеме я его об этом не спросил, а теперь делать это было неудобно. Но помог случай.
   Однажды я застал взвод за обедом. На фронте было затишье, и солдаты собра-лись вместе. Такие дни были чем-то вроде праздников: и насмотришься друг на друга вволю, и побалагуришь от души. Сазонов и Датский хлебали из одного котелка, второй стоял в сторонке. Как только я сел, Эдуард Сергеевич пододвинул его ко мне. Потом подал стопку водки, аккуратно прикрытую кусочком газеты.
   Было жарко, и от водки я отказался. Сазонов покосил на меня круглым глазом и плотоядно усмехнулся.
   - Выпейте, Петр Васильевич, - предложил я ему.
   Дважды просить Сазонова не пришлось. Он опрокинул стопку в огромный рот и закусил свиной тушенкой. Сразу же выяснилось, что пил Сазонов уже третью. Датский тоже уступил ему свои сто грамм.
   - А вы, почему не пьете, Эдуард Сергеевич? - поинтересовался я.
   - Профессия не позволяет, - ответил Датский.
   - Что ж это за профессия такая?
   Вокруг стало тихо. Вопрос заинтриговал всех. Датский замялся, но все же ответил.
   - Укротитель я, - сказал он.
   Кусты, у которых мы сидели, закачались от хохота.
   - Укротитель тигров, а они спиртного не любят, - пояснил Датский.
   Смех только усилился. У кого-то перевернулся котелок со щами, и они залили Сазонову штаны. Но Петр не замечал этого, запрокинув голову, он хохотал вместе со всеми. Толстое его брюхо, или "трюм", как называл свой живот сам Сазонов, колыхалось в такт мощному хохоту.
   - Вот дает! Ох, лопну! - колотил себя по ляжкам пожилой солдат, Митрофанов.
   - Не смеши, Эдик!
   Датский порылся в противогазе и протянул мне замусоленный пакет.
   - Здесь почти вся моя биография, - сказал он.
   В пакете были фотокарточки. И везде на них Датский был запечатлен с тиграми. То в тайге он прижимал зверя рогатиной, то с тигренком на руках, то на арене цирка.
   Смех оборвался. Солдаты сразу меня окружили. Даже Сазонов отставил котелок и потянулся к снимкам.
   - Тоже, конечно, профессия, - сказал он.
   - Не барабульку за хвосты таскать! - срезали Петра.
   - Страшно с ними, Эдик?
   - Не очень. Хитрить только не надо. Фальшь чувствуют лучше женщин. Во всяком случае, не страшнее, чем с этими, - кивнул он на сгоревший фашистский танк.
   - Расскажи, Эдик!
   - Что рассказывать? В молодости я больше ловил их, по тайге бегал. Не один, конечно. Потом увлекся дрессировкой, в цирке работал.
   Больше от Датского о его гражданской профессии я не слышал ни слова, хотя и провоевали мы вместе еще почти два года. Сазонова мы похоронили на Днепре. Датский занял его место в расчете ПТР, и дошли мы с Эдуардом Сергеевичем до Берлина. Много "тигров" укротил он на своем пути. Ничего не боялся человек, но ни одна пуля так и не тронула его. Без единой царапины войну закончил. Поистине - уди-вительная судьба! Совсем немного таких людей среди миллионов воевавших. И когда я сейчас об этом думаю, то все это, Юрий Евсеевич, совсем не кажется мне случай-ным. На войне, конечно, разные бывают смерти, но больше всего нашего брата гибнет то из-за собственной горячности, то из-за растерянности, а то и из-за самой, что ни на есть, преступной небрежности и бравирования. Все это начисто отсутствовало у Эдуарда Сергеевича. Хладнокровие и трезвый расчет не оставляли его в самых безвыходных ситуациях. Многому я у него научился, до сих пор благодарен я этому человеку".
   Козинцев умолк, прошел к вешалке, надел плащ и фуражку, а Клестов все еще сидел на стуле и смотрел в угол кабинета.
   - Так что, Юрий Евсеевич, может, вычеркнем молодого Датского из списков? - спросил подполковник.
   - Да вы что?! - вскинулся Клестов.
   - А характер?
   Клестов поднялся со стула.
   - Характер, Семен Федорович, - хитрая штука, не каждый человек его наружу вывешивает.
   Козинцев был рад, что вечер не пропал даром.
  
   1972 год

МЕСТЬ ХАНА

  
   Мы могли наскоро разделать тушу тура и немедленно отправиться в путь. В этом случае до ночи мы успели бы добраться до машины, которая располагалась в десятке километров ниже по течению горной речки. Но после такого перехода никому из нас уже не захотелось бы заниматься ни костром, ни шашлыками, и мы не получили бы от нашего превосходного трофея никакого удовольствия, а поэтому мы не стали спешить.
   Илья Иванович Грохотов и старшина Гамзат Алиев принялись свежевать тура, Ефимов полез в ближайшие кусты собирать хворост, нашлась работенка и для меня. Вооружившись веником из тальника, я принялся отгонять от туши зеленых мясных мух. Если кто-нибудь подумает, что автор не дурак и сумел выбрать для себя работенку, то он глубоко ошибется.
   Эти противные мухи - настоящий бич для охотников в летнюю пору. Так в горах их редко и увидишь, но стоит только прибить какую-нибудь дичину, как от них не будет отбою. Они настолько нахальны, что лезут на свеженину, не обращая никакого внимания на человека. По утверждению Грохотова, эта огромная муха чувствует свежее мясо на расстоянии до трех километров. Можно представить, какие полчища этих тварей слетелись к нашему трофею, поэтому мне приходилось трудиться не меньше других.
   В самый разгар нашей работы в пойме речки показался одинокий всадник. Направлялся он вверх по течению и, поскольку выходов в верховья для конного не было, то трудно было представить куда, глядя на ночь, держит он путь. Приблизиться к нам всаднику не удалось. Его небольшая горная лошадка, почуяв запах дикого зверя, закапризничала и встала на дыбы. Путник спешился, бросил поводья на ближайший куст и подошел к нам. Был он среднего роста, хорошо сложен, из-под черной бараньей папахи угольями светились темные глаза.
   - Здравствуйте, - поздоровался путник.
   - Салам алейкум, - ответил Грохотов.
   - Курбан я, - представился путник и похвалил наш трофей.
   Грохотов пригласил Курбана остаться на шашлык. Горец приложил руку к груди и учтиво поклонился. Потом он о чем-то спросил Алиева по-азербайджански. Гамзат тут же перевел нам просьбу Курбана, который соглашался остаться нашим гостем при одном условии: если мы перенесем костер выше. Эта просьба показалась нам странной, но, поскольку желание гостя - закон для хозяев, то мы согласились.
   Закончив разделку туши, Илья Иванович походил по пойме и в одном месте сдвинул сапогом слой наносного песку, под которым обнаружился голубоватый ледяной пласт. Мы быстро расчистили площадку и уложили мясо на лед. Потом мы укрыли наш трофей плащ-палатками, которые по краям присыпали галькой. Получился естественный холодильник, и поганые зеленые мухи теперь были не страшны нашей добыче. Но в горах всегда найдутся охотники на мясо, которые куда прожорливее мух.
   Уже поднимаясь к костру, Грохотов вдруг остановился перед песчаным наносом, на котором отчетливо был виден огромный волчий след. Два выступающих вперед когтя не оставляли в этом никакого сомнения.
   - Там зверь, - кивнул Илья Иванович на верховье. - Как бы не уплыл наш трофей.
   - Это мой волк, - видя наше замешательство, проговорил Курбан.
   Из дальнейшей его речи мы поняли, что он обещает нашему трофею полную безопасность. Поведение гостя окончательно нас заинтриговало, но местный этикет не позволял проявлять преждевременное любопытство.
   Ночь упала внезапно, как темная птица. Под ее огромными крылами очертания гор постепенно стушевывались, превращаясь в сплошную непроглядную массу. И только силуэты нескольких наиболее высоких вершин еще четко выделялись на безоблачном небе. Уютно в такую пору у костра. На самодельных метровых шампурах, потрескивая и обдавая нас ароматами, поджаривается шашлык; плотная стена кустарников отделяет нас от остального мира, и здесь, на этом пятачке, мы чувствуем себя как дома.
   А в пойме о чем-то поет говорливая речка, но ее монотонная песня совсем не заглушает другие звуки. По недалекой осыпи кто-то лазит, гремит камнями, в лесу потрескивает валежник, шуршит листвой... Горы живут своей обычной жизнью.
   В ожидании шашлыка Курбан не проронил ни слова. Устремленный на угли взгляд его был задумчив и печален. О чем он думал? Все мы старались это понять, но что-либо угадать по лицу горца так же трудно, как узнать, кто наполняет звуками эту темную ночь.
   3а ужином Курбан съел несколько кусочков шашлыка, от рюмки водки отказался, потом проверил, свободно ли вынимается из ножен кинжал, и молча скрылся в темноте. Внизу, встречая хозяина, заржала лошадь, но вскоре там все стихло.
   - Не уехал бы наш тур быстрее, чем мы думаем, - высказал свои мысли Ефимов.
   Мы с Грохотовым думали о том же.
   - Не уедет, не бойся, - вступился за земляка Алиев. - На лошади мясо не увезешь, ты видел, как она боится свежей крови? - постарался аргументировать свою уверенность Гамзат и первым стал укладываться на ночлег.
   Пролазив день по горам, да после сытного ужина, мы свалились замертво. Трудно было не только спуститься к речке, не хотелось шевельнуть вообще ни одним пальцем. Сон пришел сразу же.
   Разбудил нас шум борьбы. Внизу неистово ржала лошадь, гремели камни, трещал кустарник... Все это вскоре закончилось тяжелым стоном, каким обычно прощается с жизнью сильное существо.
   Расхватав ружья, мы бросились вниз. Представшая перед нами картина была ужасной. Мы еще не знали, что это была обоюдная трагедия зверя и человека.
   В предрассветном полумраке, понурив голову, сидел на валуне Курбан. Правой рукой он зажимал рваную рану на плече, сквозь пальцы обильно сочилась кровь. А немного в стороне с кинжалом в груди лежал труп матерого волка. На шее у зверя был надежно закреплен крепкий кожаный ошейник с острыми стальными шипами, такой же, как, и у каждой чабанской собаки.
   Историю жизни этого волка мы услышали немного позднее, в ожидании утреннего чая. Курбан рассказал ее сам, не дожидаясь вопросов.
   "Его звали Ханом. Это был мой зверь, мой друг. Среди собак он и был насто-ящим ханом. Ни на одного пса не оскалил он пасть, но самые строптивые кобели утихали только при одном его взгляде. Никогда мои собаки не были так дружны, как при хане. Очень строго следил волк за соблюдением законов чести.
   Многие любят собак, но настоящую цену им знает только чабан. Чабан без собаки - никто. Хан не был собакой, но он был хорошим помощником. И за десяток самых лучших псов я никому не уступил бы его. Это был очень умный зверь. Отбившуюся для окота овцу он находил и гнал в отару, а следом нес в зубах ее ягненка. Цены не было моему волку!
   Попал он ко мне совсем маленьким, не больше рукавицы. Одна овца, у которой перед этим околел ягненок, приняла волчонка. Так и вырос он в отаре. В благодар-ность за это он за всю жизнь не обидел ни одной овцы. Не было собаки умнее и смирнее Хана, как не было собаки и сильнее его. Беда случилась год тому назад.
   В тот раз ко мне на кочевье приехал друг из соседней отары, Аскер. Были мы с ним, как братья. Вместе с другом прибежал и его лучший сивый кобель Мюрид, прозванный так за верность хозяину. Мюрид был силен и огромен, а пользуясь попустительством моего друга, еще и задирист.
   Свалка у собак возникла мгновенно. Не знаю, что они не поделили, и кто был виновником драки. Но только, когда мы подбежали, Мюрид уже издыхал с перекушенным горлом, а Хан сдирал лапой с клыков клок сивой шерсти. Не удержался мой друг Аскер, ударил Хана плеткой по голове и высек ему глаз. Я не защитил волка, потому что понимал, как велико горе моего друга. Посмотрел Хан на меня оставшимся единственным глазом и ушел в горы. Только после этого понял я, что потерял.
   Дня не проходило, чтобы не грызлись мои собаки. Лишившись вожака, они никак не могли поделить власть. Много ходил я по горам, звал Хана, но безуспешно.
   Положение в отаре моего друга Acкepa было еще хуже. В течение месяца у него исчезли все собаки. Хан знал повадки наших кавказских овчарок и уводил глупых псов совершенно бесшумно. Только по следам нам и удалось определить, что это его работа - собак в соседних отарах волк, однако, не трогал, и мы поняли, что он мстит. Лишая Аскера собак, Хан бил его по самому больному месту. Дни и ночи проводил мой друг в горах с ружьем, ставил капканы, выкладывал отравленные приманки, но все было бесполезно. Одноглазый волк был неуловим. Слишком хорошо знал он привычки человека и сумел не попадаться на хитрости Аскера.
   Отаре моего друга грозила неминуемая гибель. Без собак в горах нельзя. И если хан не трогал овец, то другие волки сделали бы это за него. Для защиты отары председатель Нуриев прислал трех самых лучших охотников. Но и их усилия были бесполезны. Аскер выходил из себя, однако ему даже не удавалось встретить Хана - волк оставался невидимым и неуловимым.
   - Он трус, он боится меня, - сказал однажды о Хане Аскер. - Я буду ходить в горы без ружья, и при встрече убью Одноглазого кинжалом!
   - Будь благоразумен, джигит, - предупредил моего друга старый чабан, аксакал Шахназар.
   Аскер отмахнулся от этого предупреждения и в тот же день отправился в долину с одним кинжалом. Однако доехать до селения ему не удалось. У трех чинар его встретил Хан. Зловеще горел единственный глаз волка. Мой друг не успел вынуть кинжал, как его лошадь упала с перекушенным горлом. Такая же участь, возможно, ожидала и Аскера, если бы он не вспрыгнул на одну из чинар.
   Всю ночь караулил Хан своего обидчика и ушел только утром, когда на тропе появились путники. Стало ясно, что никакой косвенной местью волк ограничиваться не собирается и только ищет удобный момент, чтобы расправиться с самим Аскером.
   Многие советовали Аскеру переменить место жительства, уехать хотя бы на время в другое село. Но мой друг был упрям и не захотел уступать в этой борьбе. Я не видел Хана несколько месяцев и встретил его случайно.
   Произошло это поздней осенью. Он был худ и голоден, и я не знал, как он отне-сется ко мне. Но в его взгляде не было злобы, только тоска. Я отдал ему всю еду, кото-рая нашлась у меня в сумке: и сыр, и лаваш. После этого мы виделись довольно часто. Волк с детства не был обучен находить пищу самостоятельно и охотно пользовался моей помощью.
   Зима прошла спокойно. Весной мы, как обычно, поднялись с отарами в горы. И все стало повторяться. Те собаки, которых Аскер приобрел себе за зиму, снова начали исчезать одна за другой.
   Встречаясь с Ханом, я просил его вернуться ко мне, забыть обиду и прекратить разбой. Но как только я заговаривал об этом, волк сразу становился чужим. Он был очень умен и лучше меня понимал, что после всего случившегося назад в отару ему пути нет.
   Так продолжалось до самого недавнего времени. По ночам я носил Хану пищу, ласкал его, и все еще надеялся помирить моих лучших друзей. Но как только я начинал звать волка с собой, он покидал меня. Он больше не верил людям. Я просил его на коленях, но Хан был неумолим.
   Совсем недавно люди узнали о моих встречах с волком. Мне нужно было сделать выбор между зверем и человеком. Какой может быть здесь разговор? Аскер поклялся убить меня самого, если я не расправлюсь с Одноглазым. Но я не мог этого сделать, ведь никогда не было у меня более верного и бескорыстного друга, чем этот волк. Я знал, что он и сейчас, хотя и тайком, но все еще помогает мне охранять отару. Ни один зверь не посмел приблизиться к моим овцам, пока был жив Хан.
   Наконец, вчера ко мне приехал председатель колхоза Нуриев. Я ничего не обещал председателю.
   - Что будет, если Хан вернется в отару? - спросил я его.
   - Вернется, пусть живет, если безобразничать перестанет, - ответил Нуриев.
   Тогда я решил взять Хана силой. Вы видели, чем это закончилось".
   Курбан умолк и поднялся, не притронувшись к чаю. Лицо его оставалось непроницаемым, и только в черных глазах застыла настоящая, глубокая человеческая скорбь.
   Мы молчали, не замечая, что чай в котелке наполовину выкипел.
   - Похоронить надо друга, - сурово обронил Курбан, отошел под развесистый дубок, и мы услышали, как застучал о каменистую почву кинжал.
  
   1973 г.
  

ШАЛУН

  
   Заночевали мы как-то в глубоком ущелье за Будугом. Как мы спустились в эту пропасть так ловко, что никто не остался без головы, я до сих пор не представляю. Особенно запомнился один выпуклый каменный лоб, метров в двадцать. До половины мы преодолевали его по пригнутому гибкому деревцу, а дальше - кто как смог: кто в мелкую припрыжку по отвесному уклону, а кто и одним гигантским скачком. Опасность заключалась не в самом скачке, а в том, что после него надо было удержаться на узком карнизе, за которым разворачивалась пропасть.
   Обратно мы хотели выйти по руслу речки, которые есть в каждом ущелье, но потерпели неудачу, упершись вдруг в отвесную высокую скалу. В узкую щель в этой скале уходила наша речка и где-то там, в каменном чреве, обрывалась водопадом. Так и пришлось заночевать в ущелье. От этого мы, конечно, ничего не потеряли. Что может быть лучше, чем ночь в горах у костра? По-моему, ничего!
   Здесь свет и тепло, чистый воздух и горячая пища. Ну, а мягче постели, чем груда сухих, еще не слежавшихся листьев, наверное, и не бывает. А небо какое над головой, необыкновенно темное, с необычайно лучистыми звездами! Такое небо можно увидеть только отсюда, с самого дна ущелья, или, как еще утверждают, из глубокого колодца. Смотришь в него, перевернувшись на спину, и совсем не охотничьи мысли овладевают тобой.
   Может быть, мы за это и любим бродяжничество, что оно дает нам возможность вот так, с глазу на глаз, остаться и с необыкновенными звездами, и с речкой, и с лесом? Ведь это именно тот мир, в который природа вначале и выпустила человека. И всегда у людей будет потребность в этом мире, как и в том, другом, шумном и суетном, который они потом уже придумали и создали сами.
   Ночь прошла без происшествий, и утро выдалось на редкость погожим. Солнце еще не показалось над горами, но воздух в долинах был уже прозрачен и светел настолько, что казалось, будто горы своими гребнями и выступами вершин буквально режут хрусталь. Мы попили чайку и тронулись. Первую группу из трех человек повел подполковник Козинцев. А спустя некоторое время двинулись и мы с Ильей Иванови-чем Грохотовым.
   Передвижение на охоте в горах группами часто дает неплохие результаты. Количество проходов и троп здесь ограничено, ими пользуются и люди, и звери. И часто случается так, что зверь, потревоженный первой группой, набегает на вторую, или наоборот.
   Мы поднимались по узкой терраске. С одной стороны была пропасть, а с другой - и причудливыми замшелыми башенками, и гладкими выступами - в поднебесье ухо-дили скалы. Мы не знали, выведет ли нас терраска на гребень, или где-нибудь сойдет на нет, и нам придется искать другую дорогу. Это не имело сейчас значения, потому что впереди у нас был целый день.
   Неожиданно у самых наших ног шлепнулся булыжник. Как по команде, мы все подняли головы. На высоте сотни метров, устроившись за выступом скалы, как продавец за прилавком, стоял молодой медведь. Без сомнения, булыжник был делом его лап. Склонив голову набок, он так увлекся наблюдением за результатами проде-ланной работы, что про лапы совсем забыл: они так и остались торчать врастопырку у него над ушами. Видя, что на него обратили внимание, мишка стал карабкаться выше.
   - Шалун! - проговорил Илья Иванович.
   Продубленное ветрами, лицо этого пожилого человека вдруг просветлело. Густая сетка мелких морщин стала почти незаметной, в серых глазах зажглись искря-щиеся живчики.
   - Он нас еще встретит, вот увидишь, - продолжал Илья Иванович. - 3вери, они ведь, как люди, разные бывают. Есть такие игривые, особенно в молодости.
   Нечасто Грохотов был так многословен. Это было верным признаком его хоро-шего настроения. Илья Иванович оказался прав. Пройдя некоторое расстояние, мы снова увидели Шалуна. Он выглядывал из-за скалы. Выставит полноса, и тут же спря-чется. И булыжник у него, наверное, был уже наготове. Для настоящей игры ему не хватало только нас!
   - Вот я тебе задам! - пригрозил Шалуну Илья Иванович.
   Поняв, что его обнаружили, медведь скрылся за скалами.
   - Шалун, - повторил Грохотов, да так и шел с живчиками в глазах, ни на что не обращая внимания.
   А еще через полчаса выше в горах прогремели два выстрела.
   - Это его, - сказал Грохотов, прислушиваясь.
   - А может, и нет, - усомнился я.
   - Его, больше некого, - повторил Илья Иванович, и лицо его посуровело: глаза потемнели, резче обозначились морщины на щеках.
   За поворотом мы увидели наших товарищей. Помогая друг другу, они караб-кались на скалы, а еще выше ловкими прыжками улепетывал от них Шалун.
   - Такого не вдруг возьмешь! - рассмеялся Грохотов. - Он, хотя и играет, да пони-мает с кем.
   Ничего особенного не произошло. Встреча со зверем в горах - дело обычное, и всегда стремишься его взять. Но сейчас мы с Грохотовым желали зверю только удачи - уж больно забавным он был.
  
   1971 год

ПЕГИЙ

  
   Как-то субботним зимним вечером ко мне забежал Илья Иванович Грохотов, застрельщик всех наших охотничьих вылазок.
   - Свиньи в Алыч пришли, - поздоровавшись, сообщил он. - Мамедова сегодня видел. Говорит, что Пегий привел. Поедешь?
   Вопрос был лишним. Я мог отказаться от праздной поездки, от увеселительной прогулки, но не поехать на охоту - это было свыше моих сил. Не присев к чаю, сославшись на то, что у него еще не набиты патроны, Илья Иванович ушел.
   - Сбор в три, у базарной площади, - бросил он на прощание.
   Охотничьи припасы у меня были готовы, и я поспешил в постель, но долго еще не мог уснуть, думая о Пегом.
   Пегий - дикий кабан. Старожилы утверждали, что в окрестностях Шахдага и Будуга он предводительствует соплеменниками уже не один десяток лет. Не знаю, сколько правды было в этих рассказах, но что он был очень стар - это точно. Лично мне довелось встретиться с Пегим только однажды. Случилось это предыдущей зимой.
   Впустую пробегав день по горам, как это часто бывает у охотников, мы решили попытать счастья в последний раз. Не мешкая, приступили к облаве. Свистнув собак, ушли загонщики. Остальных охотников Грохотов развел по номерам. Я стоял последним в стрелковой цепи, как раз в том месте, где невысокий гребень делал крутой изгиб и уходил в овраг.
   - Здесь смотри в оба, - предупредил меня Илья Иванович.
   Прямо передо мной простирался пологий скат, уходивший метров на восемьдесят вперед. Просмотрев отведенную мне зону, я устроился за забитым землей выворотнем. Заметить меня за этим укрытием было трудно, мне же в буковом редколесье, на припорошенной первым снежком земле, все было отлично видно.
   Горы и небо заволакивало хмурыми облаками. Над головой с ними о чем-то шептался могучий бук. Медленно угасал зимний день. Не было слышно ни людей, ни собак. Но тишина эта была обманчивой.
   Неожиданно невдалеке раздался неистовый лай. Он не выплыл издалека, не возник за гребнем, а это означало только одно: зверь находился рядом, и только что был поднят с лежки. Впоследствии мне стало ясно, что залегать в самых неподхо-дящих с точки зрения людей местах входило в расчетливую тактику этого зверя, с которым мне еще предстояло встретиться.
   Лай не утихал, становился все яростнее, и медленно подвигался в мою сторону. По голосу я узнал очень вязкую суку Альму и взвел курки. В этот момент на гребень вышел Пегий. Вышел и остановился, прислушиваясь. Как ни вертелась вокруг него Альма, как ни исходила лаем, он не обращал на нее внимания.
   В этом не было ничего особенного. Именно так ведут себя многие крупные звери. В предчувствии опасности они останавливаются и не спешат скрыться, не разобравшись, что конкретно им угрожает. Но едва ли у какого-либо зверя хватило бы выдержки изучать обстановку под напором разъяренной гончей. У Пегого выдержки хватило, и хватило бы, видно, еще на пяток гончих. Низко наклонив огромную голову, он продолжал слушать. Было похоже, что он понимал: собака - это лишь вестник настоящей опасности. Я ощутил невольное уважение к зверюге: совсем не случайно он столько лет шатался по кавказским лесам целым и невредимым.
   Представление о диких кабанах имеют все, тем более что их так часто показы-вают по телевизору. Да и повстречаться с этим зверем в наш век не так уж трудно, даже в подмосковных лесах.
   Однако Пегий не относился к тем кабанам, о которых представление имеют все. Он так же мало походил на сородичей, как буйвол на козу. Не был он ни грудаст, ни поджар, а скорее напоминал хорошо откормленную домашнюю свинью. Мощная спина выгибалась дугой, а вислое брюхо только на четверть не доставало до земли. Был он необычайно велик. Альма, сама по себе собака средних размеров, казалась рядом с ним щенком. Не знаю только, за что он получил свою кличку, ибо никаких признаков пегой расцветки я в нем не обнаружил. Он весь был грязно-седой масти.
   И вот эта нескладная на вид старая глыба проявляла такую осмотрительность и осторожность, которой до сих пор я вообще в звере не предполагал. Конечно, Пегий мог и ошибиться. Вероятность допустить роковую для него ошибку была весьма высока, ибо стрелковую цепь расставлял тоже не профан. Она, эта затаившаяся цепь, по дуге охватывала гребень; где-то далеко впереди уже хлопнул холостой выстрел, что указывало на начало движения загонщиков, и нелегко было разобраться во всех этих человеческих хитростях, даже при отличном слухе и чутье.
   Я ожидал ошибки зверя, ожидал, что он двинется в мою сторону, и приготовился к встрече. Стоило ему приблизиться на каких-нибудь двадцать-тридцать метров и, удобно опершись о корни выворотня, я начал бы кровавую расправу. Но Пегий не спешил. Он только несколько раз посмотрел в мою сторону, однако что-то не нравилось ему на открытом скате. Может быть, как раз этот самый выворотень, кото-рый так по душе пришелся мне. Шансы на успех упали до нуля.
   Но, даже случись такое, разыграйся трагедия здесь, у выворотия, я не перестал бы уважать этого сильного зверя. И, более того, я уже наверняка знал, что в каждом встреченном впредь звере буду искать нечто от Пегого, от его осторожности и осмотрительности. И, как ни странно, что-то похожее на сочувствие вкралось в мою огрубевшую на охотах душу. Может быть, остановка зверя помогла мне глубже осознать неравенство противостоящих сил; примешивалось тут, наверное, и то, что я уже изрядно уверовал в опытность Пегого, и теперь мне было бы неприятно в этом веровании разочароваться. Впрочем, иногда и сам не вдруг разберешься в истоках собственных желаний, особенно в острых ситуациях. Но что-то уже сломалось в моем охотничьем азарте, что-то дало в нем осечку, и я почти желал зверю удачи. "Это старье и топором не порубишь, не уваришь, не угрызешь", - подводил я платформу под свои новые, порядочно смущавшие меня чувства.
   Долго, минуту или две, стоял Пегий на месте. Послушал и в одну сторону, и в другую, - как раз в ту, где находились стрелки, развернулся и пошел прямо по гребню. Пошел неторопливо, как бы опасаясь подорваться на мине. Мне все же следовало по нему пальнуть, чтобы не ворчали потом товарищи. Но для верного выстрела зверь был далековато, а гнаться за ним по хрусткому снегу не имело смысла.
   Альма крутилась перед секачом, упорно стараясь завернуть его на номера, - он же только изредка грозно щелкал зубами. Поняв, что таким образом ничего не достигнет, Альма изменила тактику и тяпнула зверя за зад, на что он повернулся с такой быстротой и яростью, что наглая сучка отскочила на десяток метров и закатилась завыванием, будто ее и на самом деле напрасно обидели. Правда, была у нее и более веская причина для обиды. Где-то здесь, за увалами, находились и другие собаки, но они почему-то не спешили на помощь, может быть, просто убегавшись за нелегкий денек.
   Зверь уходил за овраг, как раз туда, где полчаса тому назад гремели выстрелы и раздавались голоса. Стало окончательно ясно, что он разбирается в наших охот-ничьих приемах так же хорошо, как и мы в их, кабаньих, повадках.
   Я и сейчас точно не знаю, почему Альма оказалась в одиночестве, и почему ее не поддержали другие собаки. Можно было только предполагать, что, обладая незау-рядными качествами, она взяла зверя верхним чутьем, а пока его нашла и подала голос, свора была уже далеко. Позднее загонщики подтвердили, что Альма куда-то отбилась уже в самом начале их пути.
   Ранним утром, на следующий день после визита Грохотова, набитая охотни-ками и собаками машина остановилась, не доезжая до горного селения Алыч. Правый склон широкой долины здесь сплошь порос лещиной. Кабаны в орешнике были. Повсюду встречались их свежие следы, а в местах кормежки земля была вся перепахана. Среди отпечатков кабаньих копыт особенно выделялся один, размерами напоминавший буйволиный.
   Нам повезло сразу. В первом же окладе Иван Лобов подстрелил солидного секача. Мы выволокли зверя на опушку и взялись за ножи. Орудуя кинжалом, Лобов рассказывал, как с первого выстрела ему не удалось свалить зверя, и подранок бросился на него.
   - На стволы, было, напоролся, тут я его картечью и угостил! - возбужденно говорил Иван.
   Это была правда. Длинное кабанье рыло было раздроблено выстрелом в упор. Собаки, усевшись полукругом, с вожделением поглядывали на кабаньи внутренности. Они знали, что до конца охоты ничего не получат, но такова уж собачья природа. Только Альма не принимала участия в общем созерцании. Она все петляла и петляла по опушке, что-то вынюхивая в кустарнике. Потом остановилась перед большой кучей хвороста и, широко расставив передние лапы, забасила по крупному зверю.
   - Сдурела собака! - недовольно покосился на нее Лобов.
   Но Альма не сдурела. Хворост неожиданно встал дыбом, и из-под него одним махом выскочил... Пегий! Низко наклонив страшную голову, он покосился на нас смурным глазом и, необычайно легкими для трехсоткилограммовой туши прыжками, скрылся в кустарнике.
   Кто-то беспорядочно выстрелил. Собаки и охотники бросились в погоню. Не хотел отставать и я. Но Грохотов удержал меня за рукав телогрейки.
   - Никогда не лови кабана за хвост, не поймаешь, - сказал он. - А поймаешь - не удержишь.
   Илья Иванович - дока в этих делах. Он излазил закавказские леса от Нухи и Закатал до Хачмаса.
   Между тем на опушке трещал валежник, неистовствовали собаки, ходуном ходил кустарник. Гон удалялся.
   Но только несколько минут шел Пегий лесом, потом снова выскочил на открытое место. Он уходил в кольце собак, но без особой спешки, не теряя досто-инства. Это было не паническое бегство, а расчетливый отход многоопытного, сильного зверя перед более сильным врагом. Попытки собак остановить секача ни к чему не приводили. Только изредка, когда собаки особенно наглели, Пегий делал молниеносный разворот в полкруга. Тяжеловесный кобель Торо, зазевавшись на мгновение, тут же упал, перерубленный страшными клыками почти надвое.
   - Порешит собак! - вздохнул Грохотов.
   А я не удержался и бросился в погоню. Интересно было посмотреть, как выкрутится Пегий из этой передряги. Что он выкрутится, в этом я был почти уверен. Отдельные укусы собак большого вреда ему не приносили, и в то же время свора надежно защищала его от пуль и картечи: охотники опасались попасть в собак, и не стреляли.
   Километра два водил нас Пегий перелесками. След обрывался у невысокого, но почти отвесного берега речки. Здесь секач дал своим преследователям последний бой. На взбитой перемешанной со снегом листве валялись тела еще двух собак. Остальные псы скулили над обрывом, жалуясь на свое бессилие.
   За речкой широкой полосой тянулись колючие заросли ежевики. Это было кабанье царство, куда охотники никогда не заходили.
  

КАБАНЬЯ АТАКА

  
   Село Зиятлы забилось в глубину лесистой долины еще в ту пору, когда на открытых местах жить было опасно. Самые древние старики не помнят его начала. Несмотря на солидный возраст, село невелико: домов двадцать, и те разбросаны по крутому склону в совершенном беспорядке. Со стороны долины села совсем не видно. Только возвышающиеся над лесом купы грецкого ореха выдают его.
   В последнее время зиятлинцы влились в колхоз имени Кирова и стали не самостоятельной артелью, а бригадой. Но пока от этого мало что изменилось. Как было основное поле зиятлинцев на высокогорном плато, так оно там и осталось; не было к этому полю никогда проезжей дороги - и сейчас ее нет, хотя колхоз и копит средства для того, чтобы ее проложить.
   Климат и почвы на плато позволяют выращивать поздний картофель, чего из-за жары не сделаешь на низменностях. Это одна из основных отраслей хозяйства зиятлинцев, и колхозники очень дорожат ею, вкладывая в нее поистине титанический труд.
   Мы сидим в доме бригадира Мамеда Садыкова и неспешно потягиваем аромат-ный чай. Старинный медный самовар стоит на скатерти, посреди разостланного на полу ковра, и довольно побулькивает, радуясь тому, что сегодня так много гостей окру-жают его. Жена Садыкова, статная Шахсанем, следит за тем, чтобы на скатерти не убавлялись запасы мелко наколотого сахару, сдобных лепешек и овечьего сыру, который она периодически добавляет в блюдо из бараньего бурдюка.
   Неудобнее всех сидеть на ковре долговязому подполковнику Козинцеву. Как ни выворачивает он свои журавлиные ноги, а на маленькой подушечке никак не усядется. Вытянуть ноги он тоже не может, так как перекроет ими весь стол.
   Садыков, прихлебывая из пиалы, следит за ногами Козинцева агатовым глазом, и тонкая усмешка прячется в его черных усах. "Привыкай, русский подполковник, главное - душа, а то, что тебе немного неудобно - это пустяки", - говорит усмешка Садыкова. Бригадир доволен и гостями, и предстоящей охотой.
   Наконец и хозяйка обращает внимание на мучения Козинцева. Она спешит в соседнюю комнату и возвращается с огромной подушкой, но и на ней подполковник устраивается с трудом. Садыков взглядом благодарит жену за внимание к гостям.
   Старшина Иван Ефимов тоже не без труда справляется с "костылями", как он сам назвал собственные ноги, когда усаживался. И только Илья Иванович Грохотов, сложив под себя ноги калачом, чувствует себя так непринужденно, будто он родился в этом азербайджанском доме. Он отрывает куски лаваша, поддевает ими разрых-ленный сыр и степенно отправляет все это в рот.
   Под окнами и на крыльце дома собираются мужчины и подростки. Они пойдут с нами в горы загонщиками. Двое из них, самые пожилые, входят в дом, произносят: "Салам алейкум" и, по кивку хозяина, присаживаются к самовару.
   Садыков отставляет пиалу.
   - Клянусь, Илья, их там тысяча! И этот черный буйвол сейчас с ними, - говорит он, обращаясь к Грохотову.
   - Чох саул, - роняет Илья Иванович и тоже отставляет пиалу. - Сходим, посмотрим, - соглашается он с бригадиром.
   Речь идет о высокогорном плато. Весной зиятлинцы посадили там картофель, но посевам большой урон нанесли дикие свиньи. Сейчас, хотя и глубокая осень, и урожай уже давно собран, но, по словам Садыкова, свиньи еще не покинули полей, находя там достаточно любимого корма. А сердца колхозников еще не остыли от злобы на этих прожорливых животных, поэтому они и собрались на охоту чуть ли не всем селом.
   До высокогорного плато километров восемь, прямо вверх по долине. Мы быстро проходим это расстояние. Снег мерно поскрипывает под сапогами и ичигами. Чем выше в горы, тем снегу становится больше. Но его все же не так много, как бывает в зимние месяцы, и мы идем свободно.
   Скат горы перед плато, который вскоре открылся нашим взорам, напоминает огромную букву "У." С одной стороны ее, эту букву, окаймляет поднявшийся над лесом серый скалистый хребет, а с другой - открытое пространство, пересеченное глубокой расщелиной. Вся же развилка этого двухкилометрового "У" поросла лесом. Он не густ, и почти не скрывает снежного покрова.
   По словам Садыкова, у верхней кромки этого леса, на границе с картофельным полем, и находят дневной приют кабаны.
   - Там камни, во какие! - поднимает бригадир руку над головой. - Там тихо, там кабану хорошо. Скоро сами узнаете, - обещает Садыков и уводит загонщиков в обход расщелины.
   Правильно организованный загон - это половина успеха в охоте. Поэтому бригадир и взялся за это дело сам.
   Мы не без труда преодолеваем расщелину и заходим в самый хвост "У." Здесь он не шире сотни метров, и перекрыть его можно двумя стрелками. Мы же образуем цепь из шести человек: четверо нас и двое местных охотников. И хотя не совсем удобно чувствуешь себя в такой густой цепи, но ничего не поделаешь, места больше нет: слева - хребет, справа - обрыв.
   День серенький. Мутная пелена бежит по небу, скрывая недалекие вершины. От такой погоды можно ждать чего угодно. Пробуравит эту серость где-то солнечный луч, и, смотришь, спустя час уже проглянет чистое небо; если же серость одолеет солнце, то может быть и снегопад, и метель, а то и дождь.
   Перед нами - открытая ложбина. Она, будто пояс, перетянула перешеек. С одной стороны, с той, откуда мы ждем зверя, к ней подступает лес, а с другой стоят только редкие буковые деревья. За ними мы и устроились. Лучшего места для номеров не найти.
   Я вижу, как Илья Иванович нетерпеливо потирает руки. Он явно предчувствует удачу. Справа от меня расположился Козинцев. Длинной ногой он разгребает вокруг себя снег до грунта. Делает он это для того, чтобы не поскользнуться в ответственный момент. Вот он останавливается и всматривается в лес на противоположной стороне ложбины. Но там пока что все тихо.
   Проходит еще не менее часа, прежде чем до нас доносится сверху сдвоенный выстрел - сигнал загонщикам для начала движения. Потом послышался собачий лай и голоса людей. Весь этот шум валом катится на нас. Проходит еще немного времени, и в шуме начинают прорываться новые ноты, напоминающие звуки сползающей с гор лавины. А вскоре сквозь сетку ветвей мы увидели и саму эту лавину: темно-серым пятном к нам приближалось свиное стадо! Стало слышно взвизгивание и уханье отдельных животных; трещали кусты и валежник.
   Мне стало не по себе. Узкий хвост буквы "У" сразу представился ловушкой. Я взглянул на ствол бука, под которым стоял, но на три человеческих роста он не имел сучьев. Под ложечкой тягуче заныло. Наивно думать, что от разъяренного вепря можно спрятаться за стволом дерева. Эти с виду неуклюжие животные проявляют завидное проворство и неукротимость в драке. Конечно, некоторым из них тоже не поздоро-вится, но остальные нас непременно сомнут...
   Стадо приближалось. Огромный темно-серый секач первым выскочил на чисти-ну. Он ухнул и остановился, видимо, заметив кого-то из охотников. Сейчас он не прочь был бы повернуть назад и сделать попытку к прорыву цепи загонщиков - опытные секачи обычно так и поступают, - но остановка, пусть и на мгновение, погубила его. Грянул залп!
   Секач огромными прыжками, кровавя снег, бросился на нас! Стадо только на несколько скачков отставало от вожака. Свиньи шли лавиной.
   - Ай-ай! - закричал кто-то слева.
   Я увидел, как Козинцев, обхватив бук длинными ногами, будто клешнями, повис на нем на высоте метра. "Трудно ему было на ковре за чаем, зато теперь хорошо", - пришла мне в этот критический момент нелепая мысль о Козинцеве. Машинально я последовал примеру подполковника. Но мой бук был потолще, а ноги у меня куда короче, руками же я не мог обхватить дерево и до половины. Только на голом желании выжить продержался я на стволе какое-то мгновение, будто прилипнув к нему. Этого оказалось достаточно.
   Упал я прямо в кровавый след, оставленный секачом. Сам зверь бился в предсмертных судорогах невдалеке. Как потом оказалось, и это было мне на руку. Все свиньи обошли кровь, оставленную их предводителем.
   Стадо так же стремительно скрылось, как и налетело на нас. Теперь оно прорвалось в более широкий лесной массив, и преследовать его было нелегко. Да и времени для этого уже не оставалось. Серенький день неожиданно, минуя сумерки, превратился в вечер.
   К счастью, у нас никто не пострадал. Слева кричал местный охотник, почти мальчишка. Грозный вид атакующего кабаньего стада привел его в такой страх, что у него вырвался вопль ужаса. Он бросил ружье и вспрыгнул на скалы. Остальные охотники спасались, кто как мог: кто висел на суку, кто влез на дерево, и так уцелели.
   Мы окружили тушу. Она буквально подплыла кровью. Впоследствии у кабана были обнаружены четыре пулевые раны. Но и после стольких ранений он сумел проскакать несколько десятков метров.
   - Пудов на десять потянет, - определил Грохотов.
   Подошли загонщики. Мамед Садыков поставил ногу на тушу зверя.
   - Сколько картошки положил ты в свое брюхо, шайтан! - воскликнул он. - Шашлык будем жарить, - заключил бригадир.
  
   1972 год

ПЛОХАЯ ИГРА

  
   Алазанская долина уже начинала затягиваться сумеречной дымкой, когда мы подъехали к бахче подшефного колхоза, которую охранял дядюшка Вано. Опираясь на расшатанную "тулку", он стоял на углу поля и сердито поглядывал на лесистые горы.
   Дядюшке Вано под семьдесят. Довольно часто встречая этого человека, мы постоянно удивлялись его привычке всегда быть небритым. Сегодня, однако, он был обросшим больше обычного, отчего его одутловатое лицо удивительно напоминало побелевшего ежа. Сердитый вид и небольшая войлочная шапочка только увеличивали это сходство.
   Против обыкновения, дядюшка Вано не пригласил нас в шалаш, а повел сразу по бахче.
   - Кто так делает?! Где у него совесть? Сначала один приходил, а теперь всех приводит: и жену, и детей, - сверкая черными, еще неостывшими глазами, говорил старик, указывая на корки и куски разломанных арбузов, местами довольно густо устилавшие бахчу.
   По характерным признакам, мы сразу узнали работу волка. Иные арбузы были только понадкусаны, другие - съедены начисто, а третьи - только наполовину.
   - А вы бы их, Вано Григорьевич, вот - из пушки, - показал на "тулку" мой напар-ник, майор Карпов.
   Дядюшка Вано посмотрел на ружье, повертел его в огрубевших руках, жестами показывая, что оно уже никуда не годится, а потом горячо заговорил.
   - Что ты, дарагой! - подступил он к Карпову. - Им с горы все видно, мне - ничего не видно. Я иду сюда, они - туда, - вытянул он руку по направлению к дальнему концу бахчи. - Я - туда, они - сюда! Как кошка с мышкой играют. Плохо играют!
   По горячей речи и расстроенному лицу было видно, как сильно надоели Вано Григорьевичу волки. Было похоже, что в борьбе с ними он испробовал уже немало средств.
   - Хитрые звери, ничего не памагает, - сказал дядюшка Вано и пнул кирзовым сапогом проржавевший капкан. - Этот тоже не памагает!
   Зажав в горсти подбородок и нахмурив выгоревшие, белесые брови, Карпов походил по бахче, потрогал носком сапога испорченные арбузы.
   - А что, - повернулся он вдруг к нашему шоферу, ефрейтору Ласлову, - вы не все флажки извели еще на протирку деталей?
   - Как можно, товарищ майор, все до единого целы, - с заметной обидой ответил Ласлов. - Здесь они, флажки эти, - постучал он по дверце кабины.
   - А ну, давайте их сюда, - скомандовал Карпов. - Сейчас мы вашему горю поможем, Вано Григорьевич, - заверил он сторожа.
   Ласлов погремел в кабине сиденьями и вскоре выбросил оттуда две связки флажков. Это были просто тряпичные куски, слегка пропитанные керосином и нани-занные на шпагат. Остались они еще с зимы, когда мы делали облаву на волков. Флажки после охоты мы тогда так и бросили в машине, но запасливый шофер, оказывается, сохранил их.
   - Давай, пока не стемнело! - оживился Карпов, разматывая одну из связок.
   Мы быстро стали натягивать флажки по кромке бахчи, где цепляя за куст, где за высокую траву, а где и за специально врытые палки. Дядюшка Вано, однако, отнесся к нашей затее с недоверием. Он помял флажки своими толстыми пальцами, понюхал и безнадежно махнул рукой:
   - Очень умный зверь, не обманешь.
   Закончив работу уже в полной темноте, мы уехали, а Вано Григорьевич так и остался на краю бахчи. Он крепко сжимал ружье и пристально всматривался в сгуща-ющийся мрак.
   Прошло с неделю. Однажды у ворот нашей части остановилась колхозная машина. Из машины вышел чисто выбритый, весь светящийся радостью Вано Григорьевич.
   - Пазавите моего друга, офицера Карпова, - решительно потребовал он у дежурного по КПП. - Пускай принимает падарак!
   А двое парней уже сгружали с машины крупные полосатые арбузы.
  

РЕДКАЯ СЕМЕЙКА

  
   Поднимались мы как-то с Ильей Ивановичем Грохотовым, страстным охотни-ком-любителем, по осени на Будуг. Но не на вершину, а на высокогорное плато, кото-рое расположено немного севернее. Там у колхозников была посажена картошка, и по сведениям, которые мы получили накануне, этой картошке сильно вредили дикие свиньи. Бригадир колхоза, Мамед Садыков, хороший наш знакомый, приехав в город, специально заходил в воинскую часть, чтобы рассказать нам об этом. Вот мы и решили взглянуть, что за картошка, да что за свиньи, и, если надо, то и посидеть ночку, покараулить.
   Пошли мы не по тропе, а через лес, напрямую. По прямой было короче, но не быстрее. Мы это знали, но так уж устроена бродячая душа охотника-любителя: везде надо побывать, в каждую щель сунуть свой нос.
   Мы карабкались по зарослям, перебираясь со скалы на скалу, цепляясь за крепко вросшие в камень кустарники, преодолевая расщелины и провалы по истлевшим стволам невесть когда упавших буков. Никто не трогает здесь лес. Да и тронуть его не так просто. Свалить можно, а увезти трудно. Без канатной дороги этого не сделаешь. Вот и падают десятилетиями отжившие деревья друг на друга, образуя иногда такие завалы, что просто так и не выберешься.
   Где-то с полпути местность стала ровнее. Даже какая-то колея появилась в чаще. Грохотов ушел вперед, а я тащился сзади и левее. По охотничьей привычке мы молчали. Только опавшая листва шуршала под сапогами. В этот момент я почувствовал, что за нами кто-то наблюдает.
   Ощущение постороннего взгляда никогда меня не обманывало. Я был уверен не только в том, что за мной наблюдают, но примерно чувствовал и направление взгляда. Я быстро обернулся. Метрах в пятидесяти ниже нас мелькнул и тут же скрылся кто-то рыжий: птица не птица, зверек не зверек - сквозь деревья рассмотреть было трудно.
   "Ну, погоди ж!" - сказал я себе. Прошел еще немного, спрятался за дуб и стал выглядывать. Почти сразу на том же месте, теперь уже отчетливо видимая, появилась круглая медвежья голова! Грохотов идет, шуршит по листве сапогами, а голова медленно поворачивается за ним и, как мне показалось, даже ухмыляется слегка: иди, мол, иди - уходи!
   Но недолго радовалась голова. Она, очевидно, умела считать до двух и повернулась в том направлении, где должен был бы находиться я. Не увидев меня и заподозрив неладное, голова снова спряталась. Таиться дальше мне было бессмыс-ленно.
   Я свистнул Илье Ивановичу, взял ружье наизготовку и направился к зверю. И только я это сделал, как из ямы вымахнули два взрослых медведя! Тут бы и стрелять впору, но за этими двумя выскочили и еще два - пестуны, а за ними и еще два, совсем маленькие. Здесь уже стрелять никак было нельзя: малыши рядом, куда же! Медведи высыпали так дружно, будто были впряжены попарно в одну повозку. Таким порядком, не нарушая строя, они вскоре скрылись за деревьями.
   Илья Иванович долго осматривал устланную сухими листьями широкую яму, в которой сидели медведи.
   - Очень близко прошли мы от них, совсем непуганый зверь, - заключил Грохо-тов. - Редкая семейка!
  
   1971 год
  

ПРИСПОСОБЛЕНЕЦ

  
   Знали мы одно перепелиное поле. И хотя расположено оно было среди гор, перелетный перепел останавливался на нем в изобилии. Издревле ли лежали в тех местах его миграционные пути, или он слегка хитрил, забираясь в такую глушь, нам неизвестно. Да мы и не очень этим интересовались, а просто время от времени, по осени, навещали это поле. Дорога к нему проходила по лесистым долинам и заросшим оврагам предгорий Восточного Кавказа. Места здесь дикие, сравнительно малообжи-тые и исключительно красивые.
   В одну из таких поездок нам повстречался всадник, местный чабан. Илья Иванович Грохотов остановил машину.
   - На охоту едешь? - спросил азербайджанец гортанно, но на довольно чистом русском языке.
   - На охоту, - ответил Грохотов. - А ты кто?
   - Исмаил я. Зачем далеко едешь? Здесь кабан есть, вместе с буйволами купа-ется. Сейчас купается.
   Впереди, в низине, действительно, паслось стадо буйволов. Но паслись из них только немногие. Большинство же животных лежало в болоте, прячась от насекомых и еще жаркого сентябрьского солнца. Из грязной, похожей на кисель воды, торчали только головы, да местами, на мелководье, - крутые сытые бока.
   - Приспособился, говоришь? - спросил у всадника Грохотов.
   - Совсем приспособился, совсем надоел! Забери, пожалуйста, - попросил Исма-ил.
   Мы не удивились. Дикие свиньи любят грязевые ванны не меньше буйволов. В лесу, где есть болото или даже лужа какая-нибудь, всегда встретишь и кабаньи "бани". Но посещают их свиньи в основном при луне. А днем они это делают разве только в самых глухих местах. Ну а этот, очевидно, решил перейти на "легальное положение". И было это как-нибудь так.
   Лежал кабан в душных зарослях на бугре, а в низине, наслаждаясь прохладой, плюхались в болоте буйволы. Смотрел-смотрел на них кабан, прислушивался к смачным шлепкам по грязи, и не выдержал. Встал, почесал распарившиеся бока о дерево: не помогло - зуд не проходил. Ударил тут кабан копытом оземь: "Почему, мол, такая несправедливость? Чем это буйволы лучше меня?"
   Задав такие вопросы, уже нельзя было не спуститься в низину. Спустился кабан. Вокруг все было тихо. Благостное сопение буйволов в счет не шло. С ним было даже спокойнее, так оно было похоже на похрюкивание родного свиного стада.
   Завалился кабан в лужу, тоже довольно хрюкнул и засопел. Поерзал одним боком, поерзал другим, потом перевернулся на спину... Ох, хорошо! Ох, благодать! Как все же славно устроен этот мир, в котором есть и теплые лужи, и болота!
   Извозился кабан до самых ушей. Теперь эта грязь засохнет на нем толстым слоем. Но она не только сама засохнет, но присушит к себе и ту вредную грязь, и тех паразитов, которые уже находились у кабана под щетиной. А потом все вместе отпадет большими кусками, а что не отпадет, кабан счешет с себя о дерево или о пенек. Вот и вся баня!
   Так и нарушил кабан завещанное ему предками правило: не вылезать днем из зарослей. И стал похаживать при ярком солнышке в буйволиное болото. Раз сходил, два сходил, а потом привык. Конечно, эту его привычку нельзя отнести к прогрессивным. И едва ли ему удастся передать ее по наследству. Он лишился бы этой возможности уже сегодня, если бы встретился не с такими горе-охотниками, как мы.
   Первым поднял тревогу Грохотов.
   - У меня только десятый номер, братцы, - обшаривая патронташ, сообщил он.
   - И у меня только бекасинник, - послышался еще чей-то унылый голос.
   Я быстро просмотрел свои патроны, но все они были снаряжены только мелкой дробью. Надо же так случиться. Обычно на любую охоту берешь с собой два-три патрона с картечью. А тут как назло - ни одного! А что сделаешь кабану бекасинником?
   - Эх, вы! Охотники! - сказал старшина Ефимов и показал нам патрон с тремя нулями.
   Итак, кабан один, и патрон с картечью - тоже один. Это было бы неплохо, если бы кабан разрешил приблизиться к себе вплотную и выстрелить в упор. Но такой привычки даже этот "прогрессивный" кабан, наверное, еще не приобрел.
   Все же мы послали Ефимова в обход, чтобы отрезать кабану путь отступления в заросли, которые начинались сразу за низиной и уходили вверх по отлогому склону. А сами, развернувшись цепью, двинулись на буйволиное стадо.
   Там произошло какое-то движение, а потом из-за широкой буйволиной спины поднялась кабанья морда. Зверь тут же вымахнул на лужайку. Он был велик, и весь перемазан грязью. Только клыки желтели на длинном рыле. Он встряхнулся и снова поступил так, как этого не сделал бы ни один нормальный кабан. Даже не посмотрев на заросли, где его поджидал в засаде Ефимов, он со всех ног ударил прямо по открытой долине.
   - О, шайтан! - поскакал за ним на лошади Исмаил.
   Мы тоже пробовали бежать, но состязаться с секачом в скорости не могли. Да и толку в этом кроссе было мало: стрелять все равно нечем.
   - Да ну его! Извозишься об него только весь,- махнул рукой Грохотов и пошел заводить машину.
  
   1971 г.
  

ВСТРЕЧА НА СКАЛЕ

  
   Последние метры подъема были особенно трудными. Грохотов вынул свой тяжелый нож, сработанный из обломка боевого клинка, и принялся долбить неподат-ливую скалу. Крошки камня, точно град, барабанили по моей хлопчатобумажной панаме. Я не мог поднять головы, а поэтому вынужден был довольствоваться тем, что еще и еще раз оглядывал полуторакилометровый путь, который мы проделали от верховья крохотной речки, одного из притоков Вельвеличая.
   За тысячелетия неустанного труда эта речка раздвинула горы, прорезав их глубоким ущельем. Внизу, по обеим сторонам неширокой поймы, сплошными лентами темнели леса. Однако на кручах они редели, все чаще и чаще уступая место истин-ному хозяину гор - камню. Скалистые гряды там и сям возвышались над лесом. По одной из них мы поднялись до кромки альпийских лугов.
   Верх гряды оказался почти отвесным. Для нас, возможно, благоразумнее было бы поискать другой путь, но Илья Иванович заупрямился и не захотел отступать. Чертыхнув в душе этого новоиспеченного Немврода, я последовал за ним. Я не мог сильно осуждать Грохотова.
   Есть у гор этакая скрытая дерзость, которая всегда подстрекает вас на единоборство. И тот не охотник, кто постоянно отступает перед этим молчаливым вызовом. К тому же, как раз над этой грядой, по которой мы сейчас поднимались, проходила турья тропа. И нам не терпелось ступить на нее. А еще больше нас привле-кала возможность затаиться за каким-нибудь камнем сбоку тропы и понаблюдать за ней, держа ружья наизготовку и вздрагивая в нервном напряжении при каждом шорохе и звуке.
   Для тех, кому не доводилось бывать в таких местах, скажу, что магистральная турья тропа на ровных участках всегда широка и торна. Звери используют ее из поко-ления в поколение. Острые выступы камней и кустарники по ее обочинам увешаны клочьями рыжей, бурой и серой шерсти. Но в труднодоступных местах эта отшлифо-ванная турьими и козьими копытами и сравнительно ровная дорога вдруг начинает вилять из стороны в сторону, то взлетая на кручи, то перемахивая глубокие расщелины. И если какому-нибудь зверю, кроме ее подлинных хозяев, и взбредет иногда на ум прогуляться по этой дороге, то, в конце концов, он всегда бывает вынужден отказаться от своей затеи.
   До тропы оставалось совсем немного. Я не смотрел вверх, но знал, что Грохо-тову нужно продолбить еще две-три лунки. Как раз в это время мы и услышали не то плач ребенка, не то крик звереныша. Не было сомнения только в том, что это был зов о помощи.
   - Смотри-ка! - указал Илья Иванович вниз, налево от нас.
   Я повернул голову, насколько позволяло мое положение, и на крохотном выступе скалы увидел бурого медвежонка. Удивляться было нечему. Медведей в этих глухих местах водится немало. Они встречаются здесь даже чаще, чем где-нибудь еще, но держатся, как правило, значительно ниже. А этого малыша затащила в такую высь не иначе как острая нужда в высшей альпинистской подготовке. И был он куда наивнее нас!
   Мы хотя бы имели кирзовые сапоги с цепкими резиновыми подошвами, да тяжелые ножи, которыми при нужде можно было пробить лунку. А у медвежонка, кроме лап и когтей, ничего не было. И этого дарованного природой "снаряжения" ему сейчас явно было мало. Он то заглядывал вниз, в пропасть, то принимался безрезультатно царапать отвесную скалу.
   - Помочь бы надо, - высказал я свое желание.
   - Смотри, а то поможешь: мать где-нибудь поблизости, - возразил Грохотов. - Вот выберемся на белый свет, тогда будет видно, что делать.
   Осторожность Ильи Ивановича на этот раз показалась мне излишней. Медве-дица - не улар и не орел-ягнятник, и, по моим представлениям, для нее совсем не было места на этой отвесной скале. Но Грохотов, как всегда, оказался прав.
   Уже в следующую секунду я увидел за выступом круглое медвежье ухо. Оно слегка шевелилось, очевидно, слушая наш разговор. Пораженный увиденным, я не сразу сообразил, что отдельно от медведицы живое ухо существовать не может. А, уяснив это и рискуя сорваться, откинулся по возможности дальше от каменной глыбы и в упор встретился взглядом с матерой медведицей! Наверное, я сделал какое-то резкое непроизвольное движение, потому что панама свалилась с меня и, подхваченная воздушным потоком, плавно заскользила вниз.
   Угрюм и зол был этот звериный взгляд. В нем, казалось, сконцентрировалась вся дикость гор. Но гром меня стукни на этой же самой скале, пока я еще не успел подняться выше, если в глубине этого взгляда не таилось предложение компромисса.
   Медведица находилась в таком же затруднительном положении, как и мы, то есть висела на скале, прильнув брюхом ко всем ее шероховатостям, и уцепившись когтистыми лапами за незначительные выступы. Будь моя левая рука свободна и раза в три длиннее, я, пожалуй, смог бы дотянуться до нее и пощекотать за челюсть. Как бы предупреждая такую вольность с моей стороны, зверь оскалил пасть, подкрепив свою угрозу глухим грозным рыком.
   - Слышишь машину? - спросил Грохотов.
   - Не обращай внимания, это я рычу, - постарался я успокоить Илью Ивановича.
   Из нас троих он находился в самом трудном положении, и волноваться ему было никак нельзя.
   - Так ты не рычи под руку, а то сорвусь и тебя спихну! - рассердился Грохотов.
   Сделав какой-нибудь акробатический трюк, медведица, конечно, могла напасть на нас. Но в таком случае и ей было бы не миновать самой печальной участи: катиться вниз по скалам до первых деревьев. Похоже, что она отдавала себе во всем этом отчет, и не двигалась ни вперед, ни назад. Я тоже не стал дразнить зверя. Совершив очередной шаг вверх, я потерял медведицу из виду.
   Вскоре мы выбрались на более пологий скат. Илья Иванович убрал нож в ножны и облегченно вздохнул.
   - Теперь можно полюбоваться и мамашей, - сказал он, и тут же набросился на меня: - Какого черта ты лез к ней, не понимаю!
   Я смекнул, что Грохотов или видел, или догадался о моих играх в гляделки с медведицей и, не находя ничего лучшего, невнятно пробормотал:
   - По лапам хотел стукнуться.
   - По лапам! Она тебе покажет - по лапам! - не сразу успокоился Илья Иванович.
   Мы нашли такую точку, с которой виден выступ скалы, на котором до этого сидел медвежонок. Но на выступе уже никого не было. Зная, что звери не успели спуститься слишком далеко, Грохотов забегал взад и вперед, просматривая все неровности скалы. Внезапно он остановился и подозвал меня взглядом. Я подошел и все увидел.
   Метрах в пятидесяти ниже нас осторожно, очень осторожно спускалась по скале медведица, а на загорбке у нее, крепко вцепившись в шерсть, восседал незадачливый юный альпинист.
   - А ты говоришь, зверь! - толкнул меня локтем Грохотов.
   Я не проронил ни слова.
   Выстрел еще мог достать медведицу, но картина была столь необычной, что мы совсем забыли о ружьях.
   Только далеко под скалой, почувствовав себя в безопасности, медведица дала волю своим чувствам. Она стряхнула сына со спины и закатила ему трепку по всем медвежьим правилам.
   Она, конечно, была права. Ведь именно сын заставил ее так близко познакомиться с людьми. И знакомство это, видимо, было для нее не совсем приятным.
  
   1972 г.
  

ДЖЕНТЛЬМЕН

  
   Пятилетний Андрейка, сынишка Ильи Ивановича Грохотова, не пропускал ни одной охоты, когда не был занят в школе. Как бы рано мы ни выезжали, Андрейка обязательно был первым у машины и суетился, и хлопотал больше других: и воды в радиатор принесет, и скаты проверит, и соломы или сена откуда-то в кузов притащит. Илья Иванович никогда этому не мешал. Сам он излазил с ружьем за плечами весь Восточный Кавказ, и ему было приятно видеть зарождающееся пристрастие к охоте и у сына. Он всячески поощрял Андрейку к своему увлечению, но делал это без лишних слов и поучительных фраз, на которые вообще был неспособен. Он просто купил сыну одноствольную "тулку", с которой мальчик не расставался ни днем, ни ночью.
   На охоте нам Андрейка тоже никак не мешал, а во многом был даже и полезен. В загоне он находился всегда впереди. Его звонкий голосок то и дело слышался в самых отдаленных местах, куда взрослые просто не успевали.
   Если же мы уходили в горы, и дорога была тяжелой и опасной, то оставляли Андрейку на стоянке, а по возвращении всегда находили там и горячую похлебку, и укрытие на случай дождя, а если было из чего готовить, то и шашлык. По всему было видно, что мальчик, оставаясь один, у костра не дремал. Короче, Андрейка был из той простой русской семьи, в которых дети в двенадцать лет многое уже делают не хуже взрослых.
   Однажды в июле мы выехали в Конахкендский район на туров, охота на которых в то время была еще разрешена. В школах в это время каникулы, и Андрейка был с нами. Доехав до селения Талыш, мы остановили машину. Дальше ни дорог, ни населенных пунктов не было. Да и сам Талыш трудно было признать за село. Это всего-навсего несколько приземистых домиков, сложенных из плитняка и голышей, за такими же каменными или глинобитными заборами. Крыши у домиков тоже глиняные, так что с расстояния в километр уже и не поймешь, село это или простое нагромождение камней, которые в горах встречаются на каждом шагу. И только крохотные лоскутки делянок с кукурузой и уже созревающей пшеницей, развешанные по окрестным горам, как белье по тыну у нерадивой хозяйки, указывали на то, что где-то поблизости живет человек.
   Рассказывают, что жителям Талыша уже давно предложили более обширные земли, и дома для них на этих землях хорошие построили. Многие переехали, а неко-торые так и не смогли расстаться с горами, и занимаются в основном скотоводством.
   В селении не нашлось ни одних ворот, в которые смог бы заехать наш "газик". Так и оставили мы машину прямо на улице, предупредив хозяина в доме напротив.
   До вечера мы успели пройти километров десять по каменистому руслу крохо-тной речки и заночевали в подлеске, у подножия скалистого кряжа, а рано утром, чуть развиднелось, ушли в горы, оставив Андрейку, как обычно, у костра.
   Вернулись только в сумерках, голодные и уставшие. Охота не удалась. Туров видели, кто-то даже стрелял, но промахнулся. Еще больше испортилось наше настроение, когда мы подошли к стоянке. Ни похлебки, ни шалаша на этот раз не было. Андрейка же лежал ничком у потухшего костра и на все наши вопросы ничего не отвечал. Илья Иванович поднял сына, осмотрел и ощупал его. Мальчик был бледен, а на вопрос отца, не заболел ли он, отрицательно покачал головой.
   - Не трогайте его, отойдет - сам расскажет, что здесь случилось, - сказал Грохо-тов и, уложив сына на охапку травы, больше его не касался.
   И Андрейка рассказал, правда, не сразу, а поужинав и напившись горячего чаю. Я и сейчас хорошо помню его рассказ, хотя с тех пор прошло много лет.
   Оставшись один, Андрейка спустился к речке и набрал родниковой воды. Суп варить было еще рано, и он стал собирать хворост, заготавливая его впрок. Тут-то, на одной из полянок, поросшей дягилем и другими высокими травами, он и увидел бурого, очень забавного медвежонка. Забыв о хворосте, Андрейка бросился к мишке. Тот вначале дичился, но, когда мальчик поймал его за загривок, согласился познако-миться, тем более что в кармане у Андрейки нашлось несколько карамелек. Они подружились быстро, как это умеют только дети.
   Угощение пришлось медвежонку по душе. Съев несколько конфет, он уже сам потянулся к карману. Забыв обо всем на свете, Андрейка звонко рассмеялся. В это время и появилась из кустов медведица. Не разобравшись, что к чему, зверь рявкнул и встал на задние лапы.
   Не в силах подняться, не сводя взгляда с оскаленной пасти медведицы, Андрейка стал медленно отползать в сторону стоянки, но новый знакомый никак не хотел отставать от него, и с недовольным ворчанием теребил мальчика за куртку, требуя конфет.
   Андрейка не был трусом, ему и раньше доводилось встречаться с медведями, только не в таких условиях, не один на один; решив спасаться бегством, он повел взглядом в сторону, выбирая наиболее верный путь. Но из-за скалы наперерез ему вышел еще один, более крупный зверь. Дорога к отступлению была перекрыта. Ожидая самого худшего, мальчик упал лицом в траву.
   Второй медведь, по всей вероятности, папаша семейства, окинул поляну дремучим взглядом, но не встал на дыбы и не зарычал, а скорее, недовольно завор-чал. И похоже было, что его воркотня адресовалась не к мальчику. Судя по дальней-шим действиям зверей, ее, пожалуй, можно было бы перевести так: "Нашла с кем связаться, с ребенком. Причем, это детеныш человека, а его лучше не трогать. Люди не простят, от них и так не знаешь, куда прятаться". Медведица, успокаиваясь, опусти-лась на все четыре лапы, а глава семьи с шумом втянул воздух, презрительно фыркнул и спокойно зашагал в кусты. Медведица одним сильным шлепком отбросила своего отпрыска от мальчика и, недовольно ворча, погнала его за папашей. Очевидно, гневалась она именно на медвежонка, который, сам нисколько не пострадав, чуть не втянул ее в тяжкий грех.
   Медведи скрылись в зарослях, а Андрейка еще долго не мог прийти в себя. Потом он поднялся, добрел до стоянки, но тут силы оставили его.
   Мы слушали рассказ мальчика, затаив дыхание и проклиная себя за опромет-чивость. Ведь все знали, что медведи бродят в этой глухомани повсеместно, не только в лесу и кустарниках, но и в пойме речки, где на песчаных и илистых наносах то и дело встречаются их следы.
   - Ну как, Андрей Ильич, конец охоте? - спросил кто-то, когда мальчик закончил рассказ.
   - Это я ружье не взял, только маленького и оставил бы, - ответил Андрейка.
   - И хорошо, что не взял, сынок, - сказал Грохотов, поправляя костер. - Медведь - джентльмен: лежачего и безоружного не трогает.
  
   1971 год
  

ВЕРХОМ НА ВЕПРЕ

  
   Понадобилась нам как-то в воинской части под Новый Год елка для детского утренника. Вызвал командир меня и Илью Ивановича Грохотова, шофера "газика" и лучшего охотника-любителя, и спросил, сумеем ли мы достать елку. Мы промолчали. Я немного знал леса вокруг нашего городка, но елок припомнить не мог. На Кавказе они растут не везде. Молчал и Грохотов.
   - Кого же мне посылать, если не охотников? - спросил полковник.
   Он и сам любил иногда побаловаться ружьишком в нашей компании и понимал, что ставит перед нами трудную задачу.
   - Не пущу на охоту, если не сыщете елку, - полушутя-полусерьезно пригрозил полковник.
   Это было для нас самым страшным наказанием. Илья Иванович встрепенулся.
   - 3а елку не ручаюсь, а сосну найдем, - пообещал он.
   - Давайте сосну. Главное, чтобы зелено было, - согласился командир. - А то всех детишек обидим. Вот вам разрешение от лесхоза, - вручил он мне бумагу с зеленой полосой по диагонали.
   Сборы были недолгими. Машина у Ильи Ивановича всегда в полном порядке. Он сел за руль, я - рядом, а в кузов мы посадили молодого солдата из хозвзвода, Петю Попсуйшапку, взятого для охраны машины.
   Мы считали, что нам повезло. До Нового Года было еще более суток, и нам предоставлялась редкая возможность, как говорится, совместить полезное с приятным. Поэтому, заскочив по домам, мы прихватили ружья, ибо охотничий сезон был в самом разгаре.
   К концу дня наша машина остановилась в одной из долин, которые во множестве рассекают предгорье Кавказского хребта со стороны Каспия.
   - Во-он, там есть сосны, - указал Илья Иванович на далекий гребень, который весь прятался в тучах.
   Я так ничего и не увидел, но понял, что нам еще предстоит попотеть. Но это было еще не скоро, а сейчас нам не терпелось как можно быстрее оказаться в лесной чаще, на кабаньих тропах. Указав Попсуйшапке место для костра, мы поспешили в горы.
   Сидели до полуночи, но только замерзли. Что сделаешь? Не так часто ходят кабаны в тех местах, где их ждут.
   На другое утро Грохотов разбудил меня чуть свет. Мне показалось, что я и не спал вовсе. Но такова уж участь охотника. Впрочем, человека увлеченного это никогда не огорчает.
   - Смотри-ка, смотри, что делается! - говорил между тем Илья Иванович.
   Я вылез из-под тулупа. По долине клочьями плыл туман. Он почти совсем скрывал лес, только местами оставляя небольшие просветы.
   - Самое время, кабан сейчас ходит смело! - потер руки Грохотов.
   Мы спустились из кузова. Следом спрыгнул и Попсуйшапка, хотя до этого будто бы спал. Взглянув в лицо солдату, я понял, что он будет проситься на охоту, и не ошибся.
   - Хотя бы раз на живого вепря взглянуть, - заговорил Попсуйшапка, без особой, однако, уверенности, что ему удастся нас упросить.
   - А машина? - возразил я.
   - Никто ее здесь не тронет, - решил вопрос в пользу солдата Грохотов.
   Мы нырнули в туман, как в молоко. Метров на двадцать было видно вперед, а временами и того меньше. Деревья, выплывая из тумана, казались непомерно огром-ными и ненастоящими, как в какой-то фантастической стране. Неглубокий снежок поскрипывал под сапогами.
   Илья Иванович и Попсуйшапка направились по лесной дороге, которая тянулась вдоль взгорка, а я стал забирать правее, в низину.
   Скучен зимний грабовый лес. Он весь серый. Ни ель, ни сосенка не оживляют его, и не сразу начинаешь понимать, что и в нем есть свои прелести, что он полон жизни. Вот в зарослях боярышника, отряхиваясь от сна, завозились дрозды; потом над головой резко прокричала сойка, оповещая обитателей леса о прибытии непрошеных гостей.
   А вот на поляне рубиновыми бусами развешан никем не тронутый шиповник. 3има, снег и тут же - капельки живого летнего тепла, и уже невозможно не остано-виться и не сорвать пару ягод, чтобы попробовать их на вкус.
   Так мы шли с час. Туман начал рассеиваться и видимость улучшилась. Вдруг в той стороне, где находились мои товарищи, раздался выстрел. Грохотов зря стрелять не станет, и я поспешил вверх по склону.
   Вот и гребень взгорка, и тропа на нем, а где-то совсем неподалеку яростный звериный топот! Из-за поворота тропы вдруг вынесся огромный секач! Я вскинул, было, ружье, но вовремя сдержался. Верхом на кабане, как настоящий джигит, восседал... наш Попсуйшапка!
   В один миг, как видение, пронеслось передо мной все это: и бледное, отрешен-ное лицо солдата, и его судорожно сведенные на кабаньих боках колени, и меловые кисти рук, которыми он намертво вцепился в уши зверю, и окровавленная голова вепря...
   - Слазь с кабана! - кричал где-то позади Грохотов.
   Я тоже стал кричать Попсуйшапке, чтобы он спрыгивал. Потом выстрелил вверх и, перезаряжая ружье на ходу, пустился в погоню. Нельзя было отпускать нашего "наездника" слишком далеко, это могло кончиться очень печально. Я хорошо знал, на что способен раненый секач: в памяти был еще свеж совсем недавний случай.
   Тогда мы тоже загнали раненого кабана в ежевичные заросли. Нас, охотников, набралось на взгорке уже человек пять, но вниз спуститься никто не решался.
   - Э-эх! - взмахнул ружьем молодой горячий лезгин Гадырбек и пошел в ежевику.
   Мы пробовали его удержать, но Гадырбек только усмехнулся и никого не послушал. По зарослям же он успел пройти не более десятка метров, как откуда-то сбоку вывернулся подранок. Казалось, что он только пробежал мимо человека, не причинив ему никакого вреда. Но Гадырбек с воплем рухнул на землю, а кабан, проскочив по инерции сажень, ухнул и мгновенно развернулся. Его намерения были понятны: он хотел добить врага, но не успел - упал под выстрелами.
   А Гадырбек так и остался хромым. Коленная чашечка была срезана у него, будто острым ножом.
   Так могло случиться и сейчас. Сбросив Попсуйшапку, зверю ничего не стоило разделаться с ним одним ударом своих мощных клыков. Поэтому я и спешил изо всех сил, время от времени стреляя на ходу. Бежать, к счастью, далеко не пришлось, и вскоре я увидел Попсуйшапку сидящим под кустом прямо на снегу. Кабан сбросил его тем же приемом, каким сбросил бы и напавшую рысь. Он вломился в густые заросли, и наш "наездник" поневоле оказался вне "седла".
   У Попсуйшапки были оцарапаны руки и лицо, в остальном же он выглядел вполне прилично. Поднимая его, я спросил, как он себя чувствует, но солдат ничего не ответил; только, как в лихорадке, мелко-мелко цокотали его зубы. Усадив солдата на пенек, я зажег сигарету и подал ему. Вскоре подбежал и Грохотов.
   - Живой! - бросился он к Попсуйшапке. - Ну, счастлив твой Бог, Петя! Зачем же ты уцепил его за уши?
   - Так цеж мяса скилько ушло... удержать хотел, - мешая русский язык с родным, трясущимися губами ответил Попсуйшапка.
   Мы не могли удержаться от улыбки. Аллах с ним, с кабаном! Хорошо, что все хорошо закончилось.
   Постепенно для меня прояснилась и вся картина. В тумане Грохотов столкнулся с секачом, что называется, носом к носу. Он выстрелил, и зверь свалился, не дрыгнув ни одним копытом. Кабан - не медведь, затаиваться не способен. Раз не брыкается, значит готов. Но зверь не был убит. Круглая пуля, сорвав с его покатого лба кусок кожи, только оглушила его и ушла рикошетом.
   Но в тот момент Илья Иванович этого не понял. Разобрался во всем только позже, когда нашел этот сорванный кусок кожи с жесткой щетиной. А тогда он спокойно подошел к кабану, повесил на ветку свой "Зауер" и достал нож, чтобы прирезать и выхолостить зверя. Тут и вмешался Попсуйшапка.
   - Поколол же я их в Пятихатках, - сказал он.
   - Таких?
   - Нет, домашних.
   - Ну, попробуй и этого. - Илья Иванович протянул солдату нож.
   Попсуйшапка, как заправский резак, широко расставил ноги по обе стороны от туши и начал ширять ножом у кабана под лопаткой, выбирая место помягче. От этих уколов зверь пришел в себя и вскочил. Солдат поневоле оказался у него на спине, но вместо того, чтобы спрыгнуть, он выронил нож и вцепился кабану в уши. Ну, а зверю ждать было нечего - лишь бы ноги унести.
   - Расскажи кому-нибудь - не поверят, - молвил Илья Иванович.
   - Не поверят - это пустяки. На охоту командир с полгода не пустит, это уж точно, - высказал я свои опасения.
   - А я скажу, что об елку поцарапался, - прислушиваясь к нашему разговору, вставил Попсуйшапка.
   - Молодец, Петя! - одобрил это решение Илья Иванович. - Значит, молчок, ребята!
   Я честно не нарушал нашего уговора более десятка лет. Думаю, что теперь рассказ об этой истории уже никому не повредит.
   Да, сосенку мы привезли в тот же день, и детишки были очень довольны.
  
   1971 год
  

ОДИН НА ОДИН

  
   Мы поднялись в горы на ночную охоту, и Илья Иванович Грохотов развел всех по местам, сам устроился, а мне сказал:
   - Спустись влево, там что-нибудь подберешь.
   Я так и сделал. Спустившись по пологому скату, я оказался у кромки покатого обрыва высотой метров в двадцать. Внизу росла осока и ольшаник, протекал ручеек, а правая сторона открывшейся передо мной низины была почти чистой, но сырой. Я не захотел лезть в болотину, да и времени уже не оставалось, вечерело.
   Наискось по обрыву поднималась присыпанная листвой, но хорошо выраженная тропка. Над ней корневищем нависал толстенный бук. Я решил устроиться у бука. "Если зверь пойдет через низину к местам кормежек, в дубовые и ореховые рощи, то этой тропинки ему не миновать", - рассудил я.
   Когда поднимаешься в горы в темпе Грохотова, то обязательно пропотеешь, а чтобы не мерзнуть потом ночью, прихватываешь с собой запасную рубашку и свитер.
   Решив, не теряя времени, переодеться, я снял ватник и гимнастерку, взялся за рубашку... и тут уловил в низине, между редкими ольховыми деревьями, какое-то движение. Дотянулся до ружья и замер, а потом отчетливо увидел, что по низине бежит кабан.
   Он, видимо, тоже что-то уловил, остановился за одним из деревьев и стал слушать. Я видел лишь его опущенную к земле голову, напоминающую и размером и формой пожарное ведро с заостренным конусом.
   Кабан стоял довольно долго. Вспотевшая рубашка начала приставать к лопаткам. "Ах, негодяй! Ты, видимо, собираешься уложить меня с плевритом, - мыс-ленно выругался я. - Посмотрим, что ты будешь сейчас делать!"
   Я решил стрелять, хотя и знал, что не попаду. До кабана было еще более сотни метров, но в горах трудно разобраться, с какой стороны прогремел выстрел, и зверь обычно бежит в том же направлении, в каком двигался до выстрела.
   Оба ствола были заряжены крупной картечью. Не думаю, чтобы хоть одна из девяти картечин попала в кабана, но после выстрела он со всех ног бросился в мою сторону.
   Я не шевелюсь, боюсь спугнуть зверя. 3наю, что он меня пока не видит, но малейшее движение заметит сразу же. Даже не дозаряжаю ружье, надеясь сделать это каким-нибудь образом позже, или вообще обойтись одним патроном. Насторо-женность - нормальное состояние дикого кабана, который очень чуток к каждому звуку. Я убедился в этом на одном примере.
   Охотились мы как-то за зайцами по чернотропу в районе Нухи. Товарищи все разбрелись по отщелкам невысокого хребта и пальбу подняли изрядную: зайца в тот год было много. Я же держался ближе к руслу пересохшей речки. И вдруг я увидел, что по дну этого русла, под обрывом, трусит кабанчик, поднятый, очевидно, выстрелами товарищей. "Совсем не дурно с охоты на зайца вернуться с кабанчиком", - подумал я, и для верности решил заменить хотя бы один патрон с дробью на картечь. Время позволяло это сделать, кабанчик со мной еще не поравнялся. Тихо-тихо отступил я на пару шагов назад - кромка обрыва скрыла кабанчика. Осторожно, так осторожно, что даже сам не уловил ни малейшего звука, переломил я ружье и заменил патрон. Сделал снова два шага вперед и вижу, что кабанчик, с которого я мысленно уже снимал шкуру, улепетывает от меня во все лопатки. Жалеть было не о чем, ведь дробью я мог бы, в лучшем случае, искалечить зверя, но не свалить его.
   Поэтому сейчас, боясь спугнуть зверя, я не дозаряжал ружья и не двигался. Кабан между тем жал во всю прыть. Завидный галоп! Я нахожусь на самом переломе тропы в таком положении, как при стрельбе с колена. Зверь пока не видит моей голубой рубашки... Не сбавляя аллюра, кабан повернул прямо на мою тропу! Тридцать метров!.. Двадцать!.. Теперь столкновение неизбежно!
   Раньше я не стрелял, потому что хотел подпустить зверя поближе. Теперь же я не стреляю, так как не хочу остаться перед столь грозным противником совершенно беззащитным. Истратив последний патрон, и не свалив зверя а, паче чаяния, только ранив его, я не мог рассчитывать на успешное завершение этого поединка. Лучше уж выстрелить в упор, максимум метров с трех-четырех, а там можно и посмотреть, появится ли у кабана желание на кого-нибудь бросаться, когда он получит заряд картечи прямо в рыло...
   Так думал я. И вот, когда уже не более десятка метров разделяло нас, кабан наконец-то меня заметил. Я только на миг увидел щелочки его глаз, все остальное произошло молниеносно. На полном скаку зверь изменил направление, шарахнулся с тропы под обрыв и скрылся у меня из виду. Под горой загремело и затрещало. Я вскочил и выбежал на кромку обрыва - на противоположной стороне ручья еще шаталась осока... Чертовски трудно состязаться в скорости с кабаном!
   - Ах, язви ж тебя, язви! - выругался я.
   Так ругаться я научился у дедушки по линии жены, который в свои сто пять лет, любил использовать это присловье, особенно, когда не везло при игре в дурака.
  
   1972 год
  

ПРОСТОФИЛИ

  
   Бывают до того обидные промахи, что потом хочется кусать собственные локти.
   - Мы самые настоящие простофили! - такими словами начал разбор очередной нашей неудачи Илья Иванович Грохотов. Только ему и позволялось выплеснуть иногда на наши разгоряченные головы кувшин холодной воды. Возразить нам было нечего, и мы молчали.
   На этот раз толстый, разжиревший к осени медведь находился полностью в наших руках. Мы обложили его всей охотничьей ватагой, и деваться зверю было некуда. Я уже представлял как, уложив богатый трофей на хворост, чтобы не попор-тить шкуру, мы дружно волочем его под гору. Уверен, не один я отчетливо видел эту картину, а закончилось все тем, что медведь поспешно, ломая кусты, уходил в горы, а мы только чесали головы, думая, как это могло произойти.
   Отсидев ночь на звериных тропах, но так и не нарушив покой этой ночи ни еди-ным выстрелом, под утро мы стали спускаться с гор. Небо напоминало выцветший холст, на который природа-художник сначала нанесла белила, а потом, махнув широкой кистью, перенесла самые легкие голубые и розоватые оттенки из своей палитры. От красок осени веяло прохладой. Сквозь предутренний полумрак все отчет-ливее проглядывало залитое багрянцем межгорье, и лишь на самом дне долины лежал туман.
   Последним к нашей небольшой на этот раз компании должен был присоединиться лейтенант Николай Клюев, непоседа и выдумщик изрядный. Официально Клюев состоял членом нашего охотколлектива, регулярно уплачивал взносы, но на охоту выбирался редко. Причиной этому была все та же его непосед-ливость и увлеченность самыми разнообразными делами.
   Ни одно мероприятие в части не обходилось без Клюева: был ли то молодеж-ный вечер, встреча с представителями подшефных организаций или шахматно-шашлычный турнир - во главе их всегда оказывался Клюев. Кроме этого, он был посто-янным участником самодеятельности, занимался в секции бокса и состоял в комиссии по рационализации и изобретательству. Думаю, если бы лейтенанту всерьез предло-жили разорваться на части, с гарантией последующего воссоединения, и быть сразу везде, он, не моргнув глазом, согласился бы.
   Естественно, обладая таким характером, Клюев не мог оставить в стороне и охотников. И если лейтенант появлялся в нашей компании, то все становилось с ног на голову. Опасаясь как огня, мы всегда старались оставить его где-нибудь в сторонке, но Клюев везде успевал, и в самые ответственные моменты оказывался как раз в самых неподходящих местах.
   Вот этого-то Колю Клюева мы и должны были встретить при спуске, но мы уви-дели его даже раньше, чем предполагали. Лейтенант на цыпочках крался нам навстречу, знаками призывая к тишине и осторожности.
   - Клюев опять что-то выдумал, - усмехнулся Грохотов.
   Лицо Николая исказила гримаса, будто разом заболели все тридцать два зуба, а жестами он просил нас молчать и взглянуть направо, в распадок. Там, в окружении кустарника, росло несколько громадных деревьев грецкого ореха. Легкий ветерок срывал пожухшую листву и разносил по долине. И вдруг один из орехов дрогнул и затрясся совсем не в такт с порывами ветра.
   Нам не надо было объяснять, кто может трясти орех в такую рань; едва ли это мог делать человек, потому что сбор орехов колхозники провели еще за две недели. Дальше мы действовали как при охоте на глухаря: трясется орех - и мы делаем перебежку, затихает - и мы останавливаемся. К тишине призывать никого уже было не нужно.
   Вскоре Клюев сделал последний стремительный бросок и остановился под орехом. Мы не отставали от лейтенанта. Рассмотреть что-либо в пышной и еще не освободившейся полностью от листвы кроне дерева было невозможно, но Клюев при-близился к самому стволу, взглянул наверх и радостно воскликнул:
   - Здесь! Медведь! Во! - развел он руки в стороны, показывая этим жестом, очевидно, толщину зверя.
   Мы вскинули, было, ружья, но лейтенант так страшно на нас зашипел, что мы невольно остановились.
   - Вам что нужно, добротный медведь или готовый шашлык?! - спросил Клюев, указывая на площадку под деревом.
   Площадка напоминала перевернутую вверх зубьями борону, так много на ней было крепких пеньков от кустарников. Мы поняли, что за деревом ухаживают, периодически очищая полянку от зарослей. Поняли мы и то, что если на эту "борону" упадет убитый медведь, то хорошего от туши останется мало.
   - Одно дело, когда зверь убегает, и у вас нет времени все обмозговать, - став в позу оратора, продолжал Клюев, - и совсем другое, если медведь находится у нас в руках, и нам предоставляется возможность без спешки пошевелить мозгами. Правильно я говорю?
   Доводы лейтенанта показались нам убедительными.
   - Так что ж с ними делать? - Грохотов ударил по одному из пеньков кирзовым сапогом.
   - Что делать? Хворосту подстелем, вон его, сколько в кустах навалено, - не смутился Клюев.
   Во время всего этого разговора в кроне что-то потрескивало и шуршало, видимо, медведь забирался выше. Однако мы не волновались: мы знали, что, сколько бы косолапый ни карабкался вверх, а улететь на небо ему все равно не удастся.
   - Здоров! - еще раз взглянул вверх Клюев.
   И как раз в это время из кроны ореха раздался оглушительный хруст...
   - Спасайтесь! - выкрикнул Клюев и первым бросился за ближайшее дерево.
   Времени на раздумья не было, и мы машинально рванули за лейтенантом. Поверх кроны, будто огромное перекати-поле, клубком скатилась сломленная верхушка дерева. Сбитая листва взметнулась тучей. Где в этом хаосе медведь, разо-брать было невозможно, да и смотреть было некому: все спешили отбежать подальше.
   Вершина дерева упала в кустарник, как раз на ту самую кучу хвороста, которую собирался расстелить под орехом Клюев. А когда поутихло и мы пришли в себя, то услышали как, ломая ветки и валежник, уходит в чащу медведь.
   - Это уже нахальство с его стороны! - недовольно произнес Клюев, но всего лишь через минуту его настроение резко изменилось. - Представляю, как этот бродяга будет теперь хвастаться перед товарищами, - воскликнул Николай и обвел нас повесе-левшим взглядом.
  
   1973 год
  
  
  

В 3АСАДЕ

  
   Длинная и прямая долина рассекает предгорье Кавказского хребта за селением Рустов. Когда смотришь на нее со стороны, то кажется, что это шаловливый абрек, горяча коня, рубанул по горам кинжалом и, не заботясь о последствиях, ускакал дальше.
   Долина за Рустовом и впрямь напоминает рану. В ней много низменных и заболоченных мест, которые, будто кровоточа, беспрестанно сочатся влагой. Время покрыло ее скаты промоинами и расщелинами, разрушило на гребнях скальные башни, превратив их в груды развалин. Но время - не беззаботный абрек; разрушая, оно одновременно лечило и украшало. Вся долина покрыта сплошными зарослями бука и граба, а по низу - ольшаником.
   Есть, однако, в этой безымянной долине уголок, которого не коснулись разрушения. Здесь нет промоин и оврагов, и весь он покрыт шелковистым ковром невысокой травы. По этому лугу разбросаны огромные деревья грецкого ореха. Между ними только изредка попадаются небольшие группы кустарников. И весь этот уголок природы напоминает не дикий лес, а скорее ухоженный сад.
   Колхозники собирают здесь орехи целыми арбами. Но их много еще и остается: и на верхушках деревьев, и под жухлой коричневой листвой. При желании можно набрать полный рюкзак даже перед заморозками, только не ленись покопаться в листве.
   В эту долину мы часто приезжали на ночную охоту. Есть желание - пожалуйста! После работы - на машину, сорок километров по тряским горным дорогам, ночь на охоте, а утром - изволь явиться на службу. Но бессонные ночи и тряские дороги нас не пугали. Да и что за охота без зверской усталости и без приключений! Если бы она была таковой, то, думается, никого на нее и не потянуло бы.
   Ночная охота отличается от дневной только тем, что на ней меньше ходишь и не так устаешь. Тут заранее намечаешь набитую тропу или выбираешь местечко на богатых кормами участках, и поджидаешь зверя в засаде. В горах, где количество троп ограничено, этот способ зачастую приносит неплохую добычу. А на тот случай, чтобы не промахнуться, к ружью крепишь электрический фонарик с остронаправленным лучом.
   Первое время жутковато, конечно, в лесу одному. Сидишь, притаившись. Темь, хоть глаз выколи. И ничего ты до этого не слышал: ни шороха, ни чьей-либо поступи. И вдруг явственно доносится тягучее мурлыканье! Кто это? Дикий кот обхаживает подругу, или разбойница-рысь с прожорливым потомством справляет тризну над свежей жертвой? Кто бы там ни был, но эти звуки настолько чужды и противны всему твоему существу, в них столько дикости и неподдельного коварства, что волосы против воли начинают шевелиться под шапкой.
   Потом привыкаешь ко всему этому, и даже ждешь этих необыкновенных звуков леса, скучно становится без них. Ты уже многое слышал и видел. Умеешь определить на слух и беззаботную возню барсука в опавшей листве, и осторожный, с частыми остановками, шаг вепря, и почти неслышимую поступь рыси...
   В тот раз, о котором идет речь, местом засады я выбрал огромный орех в самом центре рощи. Дерево прикрывало своей кроной почти полгектара. И я рассудил так: раз оно нравится мне, то непременно понравится и кабану или медведю.
   Было только одно неудобство: вокруг дерева рос кустарник. Устроишься впереди - сам будешь весь на виду, спрячешься за него - обзор потеряешь. А садиться непосредственно в кустарник - самое, что ни на есть, наипротивнейшее дело. Потом в темноте ни самому повернуться, ни ружьем повести: обязательно заденешь какую-либо ветку. Недолго думая, я забрался на орех до первой развилки. Отсюда все было отлично видно.
   Притушив звезды, которые до этого украшали крону ореха, на хребет вылезла зловещая, багровая луна. По роще, вперемежку со светлыми полосами, легли длинные тени от деревьев. Луна уменьшалась и становилась все ярче не по часам, а по минутам. С подъемом ночного светила тени в роще укорачивались, а светлые пятна становились все шире. Подумав, что при таком освещении фонарик не нужен, я снял его со стволов ружья и повесил на сучок.
   Крупному зверю появляться было еще рано, а мелкий был уже тут как тут. На фуфайку ко мне бесшумно скользнул небольшой серый зверек, соня. Он прошелся по рукаву и оказался на ружье. Вверх-вниз, вверх-вниз, начал он выделывать акробатические номера на стволах. Сталь, понятно, привлекательнее орехового сучка, но за нее не зацепишься. Поняв это, соня тем же путем вернулся обратно.
   Если вокруг тихо, то время тянется невероятно медленно и клонит ко сну. Но ночью в лесу никогда абсолютно тихо не бывает, потому что он, лес, только сейчас и начинает жить своей настоящей, полной жизнью. Надо лишь смотреть внимательнее, да не лениться слушать. Вот внизу, в пойме речки, сверкнули два фосфорических глаза и погасли.
   Это волк пробирается к кочевьям чабанов. Он не зайдет в рощу, где и шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на шуршащий лист. А именно в пойме, у водички, где и тебя нисколько не слышно, чаще всего и можно встретить отбившуюся от отары овцу. Отмеряет за ночь волчище километров тридцать, смотришь - и повезет. А не повезет, с рассветом снова забирайся в логово с пустым брюхом, слушай весь день голодную возню волчат, думай тяжелую волчью думу... Поневоле научишься и хитрости, и коварству.
   А вот вверху, там, где пологий скат резко переходит в лесистый дремучий хребет, внезапно возник звук, порожденный множеством торопливых ног. Это свиное стадо. Кабан-одинец всегда осторожен, а стадо - неразборчиво и торопливо. Отлежав-шись в темной расщелине, свиньи сейчас отправляются на кормежку. А корм весь в кустарнике, да под деревьями, в листве. Без шуму тут не обойдешься. Случается, что за такую небрежность стаду иногда и приходится расплачиваться каким-нибудь, обычно самым захудалым, подсвинком. Ну, так и что ж - зато все остальное стадо сыто.
   Однако мое внимание уже давно привлекает совсем другой звук. Зародился он под тем же темным хребтом. Он еще далек, но уже бесцеремонен и тяжел. Чувству-ется, что зверь, который его производит, никого не боится в этом лесу. Он здесь хозяин.
   Это медведь вышел полакомиться орехами. Он бродит себе спокойно, неторопливо переходя от дерева к дереву. Шорох то удаляется, то снова прибли-жается ко мне. Временами я различаю сопение зверя и хруст орехов на его зубах. Дрожь пробегает по телу. Заметит ли он мое дерево? Хотя, как можно не заметить такой громадный орех! Если этот медведь не слепой, то обязательно заметит.
   Заметил, заметил! Вот он уже под соседним деревом! Но опытен, шельмец! Так и держится в тени, на свет никак не выходит. Для выстрела еще далеко, да и зверя я совсем не различаю. Он полностью сливается с темно-коричневой листвой.
   В это время с дерева, еще более дальнего, прощелкав по веткам, свалился орех. Медведь затих, прислушиваясь, а потом торопливо направился под дальнее дерево. "Уйдет!" - обожгла меня мысль. Но тут я вспомнил, что и у меня есть с десяток орехов, которые я подобрал еще по дороге. Теперь главное было в том, чтобы не переборщить и не спугнуть зверя.
   Я бросил один орех, потом - другой. И косолапый повернул в мою сторону. Я все это отлично слышу, но по-прежнему не вижу зверя. А тут еще, как назло, луну заслонило облако.
   Не знаю, как у других, а у меня часто так происходит: чего особенно не хочешь и не ждешь - оно как раз и случается. Я пожалел о том, что снял фонарик, но насадить его снова уже не мог. Малейший металлический звук спугнул бы зверя.
   А медведь возился уже где-то под самым орехом. Не то его скрывали кусты, не то он и на самом деле полностью сливался с листвой, но только я ничего не мог различить. Стрелять наобум не хотелось, и я с нетерпением поглядывал на облако, дожидаясь, когда оно откроет луну.
   Вот медведь нашел и мой орех. Он недовольно хрюкнул и, как я определил по звуку, подпрыгнул сразу на всех четырех лапах. Я бросил еще орех. Зверь рявкнул и начал крутиться, разбрасывая листву. Никак не нравились мишке орехи из моего кармана: запах не тот. А других у меня не было.
   Побесившись, зверь затаился. Меня он, видимо, еще не обнаружил, и его беспокоила неизвестность. Но он, наверное, уже догадался, что враг близко. Я тоже притих. Так мы и пережидали некоторое время, думая о том, как бы перехитрить друг друга.
   Первым не выдержал я. Была, не была! Вынул я из кармана сразу три ореха и швырнул их подальше, чтобы выманить зверя из-под кустов. В тот же момент медведь кубарем покатился под гору. Я выстрелил на шорох. Но куда там! Шум удалялся со скоростью идущего в атаку эскадрона.
   Больше мне ждать было нечего. Спустившись с дерева, я направился к машине, намереваясь под утро немного вздремнуть. Так незначительная оплошность с фонариком испортила мне охоту. Но если жалеть об этом, то и на охоте не бывать. Да ведь будет и следующая!
  

ЛИСА

  
   Нигде нет столько плодов и ягоды, как в лесах Восточного Кавказа. 3десь тебе яблоки и груши, орех грецкий и лесной, терн, алыча, гранаты, ежевика, и многое другое, всего и не перечислить. Произрастает все это большей частью по долинам горных речек да на лесных опушках. Ближе к осени сюда же, на сбор урожая, устремляется и различное зверье. А где зверь - там и охотник.
   Вот и прочесывали мы в один из выходных дней перелески и овраги в верховьях Кудиалчая. Мы - это члены одного из многочисленных военно-охотничьи коллективов, человек десять вооруженных мужчин, да такое же количество собак, хорошо натасканных по кабану.
   Как это чаще всего и бывает на охоте, нам не везло. Время уже близилось к полдню, а мы еще не имели ни одного трофея. Особенно нас это и не огорчало. Чистый горный воздух и разнообразие осенних красок делали свое дело. Все были настроены оптимистично, не сомневаясь, что результата мы все-таки достигнем: убьем как ноги, так и время.
   Прошлись облавой по очередному глубокому распадку. И хотя он был с крепями и завалами, только загонщики сделали два или три холостых выстрела, да какая-то собачонка тявкнула по мелкому зверю, на номерах же все было тихо.
   Нелегко найти и поднять кабана.
   И люди, и собаки стали собираться на солнечном взлобке у крутого склона. Пора было перекусить. И вдруг, когда этого уже никто не ожидал, в распадке раздался одиночный выстрел.
   - Майор Лобов это, он крайним был, - определил старшина Ефимов.
   Вскоре появился и сам Лобов, степенный, сорокалетний мужчина. Он с трудом взбирался по крутому склону.
   - Ты стрелял? - спросили у него.
   Лобов не ответил. Взобравшись, он сбросил из-за плеча огненно-рыжую лису.
   - Вот, испортил патрон, - сказал он, не глядя на свой трофей, и закурил.
   На охоте время дорого. Кто-то уже расстелил плащ-палатку, и все стали собираться в кружок и выкладывать из рюкзаков всевозможную снедь. Тут же, вывалив розовые языки, улеглись и собаки.
   - Смотри, живая лиса! - вскочил вдруг самый молодой из охотников, шестнадца-тилетний Сережка Лобов. - Честное слово, живая! Открыла один глаз, посмотрела и снова притворилась, - уверял он.
   - Сиди, - оборвал сына Лобов. - Я ее нулевкой так шарахнул - не тявкнула.
   - А глаз-то у нее такой дымчатый-дымчатый, синий с поволокой, - упорствовал Сережка.
   Проделку лисы заметил не только Лобов-младший. Рыжий пес Таран, предводи-тель всей своры, расставив длинные лапы, уже стоял над зверьком; из пасти вырывалось грозное рычание.
   Все повернулись к лисе. Некоторое время она не подавала признаков жизни, но потом не выдержала. Да и кто из животных смог бы перенести смрадное дыхание и противный рык в самое ухо!
   Лиса вскочила - челюсти Тарана в мгновение ока сомкнулись на ее загривке. В тот же миг вся свора, столкнувшись лбами, нависла над трепещущим зверьком. Только тяжелый на подъем, огромный кобель Убой, позднее других понявший, в чем дело, никак не мог протиснуться к лисе. Но и он нашел выход: прыгнул прямо на головы другим собакам, в центр круга.
   - Испортят шкуру! - вскочил Лобов, и длинной хворостиной огрел собак по спинам.
   Сплетясь в клубок, свора с рычанием и воем покатилась под гору. Иного пса отбрасывало в сторону, но он тут же подхватывался и снова кидался в свалку. Лисы не было видно. Только раз-другой мелькнул ее оранжевый хвост среди оскаленных пастей.
   Рискуя сломать шею, вслед за сворой бросился и Сережка. Собаки и паренек вскоре скрылись за деревьями.
   Мы молча слушали, стараясь по звукам определить, чем все это закончится. Несколько минут снизу доносилось яростное рычание, потом оно все чаще стало сменяться жалобным повизгиванием, и, наконец, все стихло.
   - Разорвали, поди, черти, - первым нарушил молчание Лобов.
   - Сережка расскажет, - равнодушно протянул Ефимов.
   Первым поднялся Таран. Весь его вид говорил о том, что он крайне недоволен происшествием. Отводя взгляд, пес улегся и принялся зализывать раны и царапины. Стали собираться и другие собаки. Настроение у всех было не лучше, чем у вожака.
   Последним показался Сережка.
   - Ушла! - звонко выкрикнул он еще издали. - Вся ободранная, но так припустила - ни одна собака не могла догнать!!! Вот! Хвост только оставила! - радостно сообщил Сережка и торжественно поднял над головой кончик лисьего хвоста.
   Все стало понятно. Собаки не столько держали лису, сколько грызлись между собой. Воспользовавшись этим, хитрый зверек и улизнул.
   И вполне понятна была радость самого молодого охотника, со всей очевидно-стью сочувствовавшего лисе!
  
   1971 год
  

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ТАНЦОВЩИЦА

  
   Сразу за полковыми казармами начинались холмы, сплошь слепленные из белесого суглинка вперемешку с галькой. Летом они высыхали, покрывались коркой и растрескивались во всех направлениях. Ничего на них не росло, кроме чахлой полыни да захудалых кустарников. Только гораздо дальше, за холмами, вздымались в небо зеленые кручи малого Кавказа. Лишь это и скрашивало ландшафт, а то можно было бы умереть с тоски в этих местах.
   Как-то раз, в воскресенье, приняв дежурство по полку, я обходил казармы. Они были почти пусты. Только дневальные вытягивались навстречу, да дежурные по под-разделениям, не ожидавшие моего появления сразу с вечера, выбегали с рапортами, оправляя на ходу гимнастерки.
   Во время обхода в одной из курилок, которые в армейском порядке, "в ниточку", были выстроены за казармами, вплотную к скучным холмам, я увидел своего земляка, рядового Карару. Ни в кино, ни в увольнение он не пошел, а сидел на лавочке и, приникнув ухом к баяну, выводил какую-то грустную мелодию. Само по себе дело обыденное и ничем не примечательное. Мне захотелось подойти к земляку, спросить о настроении, но под лавочкой у ног солдата я вдруг заметил извивающуюся змею. По серой окраске и приплюснутой угловатой голове сразу узнал гюрзу. Держа голову четверти на две от земли, она изгибалась то в одну, то в другую сторону, то почти касалась солдатского сапога, то приникала к земле, а то снова поднималась.
   Я подумал, что подползла она тайком, что Карару не знает об этом, и что она вот-вот может его укусить. Я осторожно, опасаясь, чтобы он резким движением не раздразнил гюрзу, окликнул солдата, но он не услышал и продолжал играть.
   Я позвал громче. Карару спокойно отложил баян, поднялся и направился ко мне. Гюрза же тем временем приникла к земле и стала поворачивать к зарослям. Все решали секунды, я потянулся за пистолетом. Солдат бросился ко мне.
   - Не стреляйте, товарищ капитан!
   - Кого не стрелять? - резко спросил я.
   - Змею не стреляйте!
   Тут я совсем опешил.
   Я знал, что Карару считает себя потомком каких-то древних заклинателей змей. Узкое продолговатое лицо изжелто-темного, нездорового цвета и густо-черные, почти без зрачков, глаза чем-то роднили его с людьми "не от мира сего". Ничем, кроме слов, подтвердить своего происхождения он не мог. Хотя он совсем и не старался этого делать, его вполне устраивало то, что он сам знал о себе.
   Было мне известно и то, что он нелюдим, но зато любит возиться с всякими ползучими тварями. Но чтобы дело у него дошло до дружбы с гюрзой, этого я предполагать никак не мог.
   - Но ведь она кого-нибудь укусит, - сказал я.
   - Не укусит, - спокойно возразил Kapapy. - Когда ребята здесь, она не приходит. Я хожу туда, - кивнул он в сторону зарослей.
   Мне сразу припомнилось, что после занятий я частенько слышал баян на диких холмах. Но тогда я так и не смог понять, что за чудак там наигрывает. Теперь все стало ясно.
   - Как хочешь, - уступил я земляку и вложил пистолет в кобуру.
   Карару вернулся на прежнее место и взялся за инструмент. Полилась нежная мелодия. Гюрза тут же вернулась и стала медленно поднимать голову...
   - Чертовщина какая-то, - сказал я сам себе, но не мог не подумать и о том, что даже такое создание как змея, которое, на наш ограниченный взгляд есть сплошное сосредоточение злобы и коварства, чувствует доброе к себе отношение и способна на проявление ответных чувств и привязанность.
   Все увиденное было, однако, настолько серьезно, что я не мог не доложить командиру. Гюрзу изловили (делал это сам же Карару) и вывезли за несколько километров, в открытую степь.
   Каково же было мое изумление, когда в следующее воскресенье, проездом в город, я увидел в этой степи Карару. Он сидел на камне и тянул на баяне свою бесконечную мелодию, а у его ног извивалась необыкновенная танцовщица.
  
   1971 год
  

ЧЕРТОВА КОРЯГА

  
   Пробегав день за зайцами, к вечеру мы вышли на перекресток степных дорог. Здесь нас должен был ждать Володя Пелин с машиной, но, как это чаще всего и бывает, машины не оказалось. Настроение у нас сразу упало.
   - Вот и доверяй после этого людям, вот и договаривайся! - возмущался лейте-нант Джараян, заглядывая по пути в распадки.
   - Приедет, никуда не денется, - оптимистично заметил майор Карпов. - 3аблу-дился, перепутал, возможно, перекрестки.
   День угасал. Последние лучи зимнего солнца скользили над равниной, золотя выступающий над снегами ковыль. Колючим холодком дышала Ширакская степь. Невдалеке, будто разделяя наше уныние, мрачно розовел квабебис. Весьма неуютно оказаться на исходе дня посреди заснеженных степей, когда вокруг на десяток километров не пахнет даже кизяковым дымком, а у тебя и сапоги раскисли, и набрякшая плащ-накидка стала пудовой.
   Но основная проблема была и не в этом, не в расстоянии, которое само по себе никогда охотника не пугает. Проблема заключалась в неопределенности ситуации и в остром нежелании первыми нарушить договоренность. Уйдем мы с перекрестка, а тут и Пелин подъедет... Будет потом всю ночь колесить по степи, проклиная и охотников, и собственную уступчивость.
   - Приедет! - повторил Карпов с той верой в товарища, которая складывается при долгой совместной службе.
   Мы с Карповым присели у дороги на разостланную плащ-накидку, а неуго-монный Беник Джараян продолжал обследовать распадки и буераки. Мы-то знали, что старается он напрасно. Кроме ковылей да приземистых железной прочности кустиков держидерева, в которых так любят прятаться зайцы и кеклики, в этой степи ничего не было. Однако на этот раз мы ошиблись.
   - Живем! - прокричал вскоре Джараян с недалекого холма и помахал нам, приглашая к себе.
   - Что он там еще отыскал, - поморщился Карпов и тяжело поднялся.
   - Перед вами богатейшая долина теней, уважаемые! Вы проведете здесь прелестную ночку! - патетически выкрикивал Джараян.
   Юное открытое лицо его светилось той искрящейся радостью, которая свойственна молодости и энергичности, когда они берут верх над умудренностью и опытом. Впадина за холмом и действительно полностью была прикрыта тенью: скупое, низкое солнце уже не доставало сюда. От потемневших серых снегов веяло мертвечиной, отчего вся впадина выглядела неуютно и зловеще. Все богатство ее состояло из толстого карагачевого пня, около которого валялся корявый обломок древесного ствола. Этого сейчас, на первое время, нам было вполне достаточно.
   Обломок в минуту придвинули к пню, между ними втиснули охапку сухой травы, и пламя вспыхнуло. Провалявшийся в степи не одно десятилетие, карагач занялся жарко.
   - Ах, Ташкент! - полез прямо в пламя Джараян.
   - Загоришься - Сахара будет! - одернул его Карпов.
   - У-ух, согласен на Сахару! - загребал в охапку Беник огненные струи.
   Отогревшись, мы расчистили площадку от снега, занавесились с наветренной стороны плащ-накидками, укрепив их на ружьях, собрали несколько охапок сухой травы, и получился теплый уголок.
   И удивительное дело - это тепло было куда приятнее и слаще домашнего. Дома мы его обычно не замечаем, принимаем как должное. Здесь же, когда несколько минут тому назад нам казалось, что мы обречены на мучительную ночь, этот дикарский уют воспринимался как блаженство. Не так уж много, оказывается, надо человеку для счастья. Все обусловлено ситуацией и обстановкой.
   Пламя невелико, но жарко. Гудит карагачевая коряга! Розовые всполохи мечутся в ночи над долиной, высвечивая снежный поземок. Но тебя уже не беспокоят ни ветер, ни снег. Ты обрел свой уголок, верные товарищи рядом, на душе тихо и спокойно.
   Мы отхлебнули по глотку чачи из общей фляги, закусили, напились чаю и, поскольку надежды на Пелина уже не оставалось, стали устраиваться на ночлег. Джараян по-домашнему стянул сапоги. Сухая трава служила нам и периной, и одеялом.
   Гудят натруженные ноги, свинцовая тяжесть разливается по всему телу. Но это приятная усталость и приятна она, наверное, только потому, что мотался ты весь день в степи по своей собственной воле.
   Уснули сразу, но ненадолго. С полуночи начали грезиться гадюки и анаконды. Очнулся я от вкрадчивого и какого-то испуганного шепота Володи Пелина.
   - Ребята! Ребята, вы только не пугайтесь, - просил почему-то Володя.
   Стряхнув остатки сна, я глаза в глаза встретился с безжалостным немигающим взглядом гюрзы. Она, кажется, недвусмысленно примерялась к моему носу. Вначале я принял гюрзу за продолжающийся сон. Но змея подняла приплюснутую голову, и мои иллюзии окончательно рассеялись.
   Дальнейшие мои действия были машинальными. Не вставая и не опираясь на руки, одним рывком всего тела я выбросился на снег из нашей теплой постели. То же самое проделали Карпов и Джараян.
   С минуту мы обалдело оглядывались, не в состоянии ничего понять. Костер поутих, но горел еще жарко. Все вокруг было залито электрическим светом. Только очухавшись, мы разобрались, что это на бивак направлены фары Володиной "Победы". И в ярком свете фар солома у костра вся шевелилась и шипела: в ней копошилось с пяток змей.
   - Живы! Все живы! - радостно прыгал около нас Пелин. - А я уже не знал, что и подумать, когда увидел всю эту жуть! Думал - конец ребятам! Мотор у меня забара-хлил, вот я и припозднился. Из-под пня они, сволочи, выскакивают, как ошпаренные. Припекло их порядком! - сразу обо всем спешил сообщить Володя.
   Выкатываясь, мы свалили барьер из плащ-накидок. Холодный ветер ворвался на расчищенную площадку. Гюрзы заметно заволновались. Видимо, такой скорый переход из жаркого "лета" в холодную зиму пришелся им не по душе. Не знаю уж, на каком языке они договаривались, но только все скопом устремились к сапогам Джара-яна и стали втягиваться в голенища двумя толстыми жгутами.
   - Ах, подлюки! - схватился за ружье Беник.
   Он-то уж никак не рассчитывал из-за этого случая, который порядком пощекотал всем нам нервы, остаться еще и без сапог.
   - А дальше что? - придержал лейтенанта Карпов. - Ну, смешаешь ты сапоги с мясом, а дальше?
   - Так что ж я, вот так в носках и должен? - ерошился Беник.
   - В носках - это не без носков, - философски изрек Карпов и, подтолкнув Джара-яна к машине, повернулся к нам. - Прикроем, ребята, эту красоту.
   Втроем мы быстро завалили снегом бивак вместе с корягой и сапогами. Уже садясь в машину, Карпов передернул плечами, как бы стряхивая все пережитое.
   - Впервые с таким встречаюсь. Чертова коряга! - улыбнулся он.
   По весне, по молодой травке, какой-нибудь чабан набредет на наш бивак и, стоя у недогоревшей коряги, будет сводить темные брови и морщить лоб под барашковой папахой, стараясь понять, что же здесь произошло и как в степи очутилась пара почти новых яловых сапог.
  

ЗМЕЯ В ПОСТЕЛИ

  
   Когда нашу часть перевели в поселок Н-ск, в Кахетию, то нормального жилья для нас там никто не приготовил, и все семьи офицеров разместились в двухэтажном каменном здании, где до этого располагалось какое-то административное учреждение. Каждой семье досталось по кабинету, большему или меньшему, в зависимости от количества членов. Крыша над головой значила совсем немало в нашей наполовину цыганской походной жизни, и мы были довольны.
   Нам с женой и двумя детьми отвели комнатушку метров в пятнадцать на нижнем этаже, а напротив, через широкий коридор, совсем в крохотной каморке обосновался лейтенант Кравчук с супругой. Супругу, однако, на период неурядицы с жильем он отправил к родственникам и перемогался в одиночку, приходя в свою комнатушку только для того, чтобы переспать ночь.
   По-настоящему сколоченная воинская часть - это всегда крепкий коллектив, и никакие встряски и перетасовки ему не страшны. Так получилось и у нас. Теснота и неудобства не только не добавили раздоров в наши семьи, а наоборот, еще больше сдружили их. Женщины с присущей офицерским женам энергией и умением устраиваться в любой обстановке быстро превратили длинный широкий коридор в общественную кухню с керосинками, керогазами, дощатыми столиками и полками по обеим сторонам. В этом коридоре-кухне всегда было людно, шумно и весело.
   Так мы и жили месяца полтора без всяких происшествий. Но долго так продолжаться не могло, потому что за такой период и в самых малолюдных семьях что-нибудь да происходит. Случилось и у нас.
   Однажды в полночь мы проснулись от страшного вопля. Кричал лейтенант Кравчук. Мы высыпали в коридор, кто в чем был. Кравчук стоял в одних трусах, бледный и растерянный. Указывая на дверь своей комнаты, он смог произнести только одно слово:
   - Змея!
   Кто-то подал лейтенанту стакан воды. Он отпил несколько глотков, и только тогда смог более-менее вразумительно рассказать, что заставило его вопить среди ночи.
   В постель Кравчук лег поздно. По привычке, полистав журналы и просмотрев газеты, он погасил свет и стал засыпать. В это время он и почувствовал, что кто-то шевелится у него под боком. Вначале он подумал, что это приходят в норму натру-женные за день мышцы. Но, стряхнув сон, понял, что в постели есть кто-то посторон-ний. "Мышь забралась", - решил Кравчук. Он включил бра, приподнялся и стал поти-хоньку отворачивать простыню, намереваясь схватить плутовку-мышь. Но из-под про-стыни вдруг вывернулся... серый змеиный хвост! В эту же секунду Кравчук и вылетел с воплем вон из комнаты. В его положении вряд ли какой-нибудь смельчак поступил бы иначе.
   На юге змеи иногда заползают в дома. В той местности, где мы стояли до этого, мне самому с большим трудом удалось выжить гадюку из подвала. Но залезать к человеку в постель - это было уже слишком. Желая наказать нахалку, мы вооружились вениками и половыми щетками.
   При первом осмотре комнаты, змеи мы нигде не обнаружили, хотя спрятаться в жилище лейтенанта трудно было бы даже и блохе, потому что, кроме железной койки, тумбочки с книгами, да двух стульев в ней ничего не было. Но когда капитан Варушев концом половой щетки поддел простыню на кровати, оттуда послышалось угрожающее шипение, и выставилась змеиная голова. Это была обыкновенная серая гадюка. Варушев опустил простыню и высоко поднял щетку, намереваясь размозжить змее голову.
   - Погоди, - остановил его Кравчук.
   Он подошел к койке и за концы стал собирать обе простыни в узел, оставляя змею между ними. Мы пробовали удержать лейтенанта, но он только дернул головой, прося этим жестом не мешать. Гадюка тоже вела себя спокойно, считая, видимо, свое убежище вполне надежным.
   Собрав простыни, Кравчук вытряхнул их за раскрытым окном, будто от пыли.
   - Лучше сделал. Теперь окно закрывать придется, задохнешься, - только сказал Варушев.
   - Ничего, мы с ней уже знакомы, - ответил лейтенант, укладывая на подоконник шерстяной плед. - Через этот не перескочит! - усмехнулся он.
   Только теперь все стали припоминать, что еще до этого случая несколько раз видели серую гадюку в палисаднике под окнами. Что хорошего находила она среди пропыленных лопухов и неказистых кустарников, сказать трудно. Змея и после этого случая не ушла. Мы переехали в "финские" домики, а она так и осталась в насквозь пропыленном палисаднике, хотя рядом, через дорогу, был муравчатый взгорок, а за ним - и сады, и речка, и лес. Однако все это было хорошо, наверное, только на наш взгляд, но не гадючий.
  
   1971 год
  
  
  
  

ГОСТЬЯ

  
   Вокруг были горы и лес, с ландышами по весне, осыпным кизилом и грибами по осени, с буками-великанами по склонам хребтов и непролазной грабовой порослью в распадках. И все-таки среди этого зеленого великолепия палисадник нашей семье был просто необходим. Впрочем, поняли мы это не сразу, а только после того, как он был готов. Начали же мы эту работу для того, чтобы наше жилище поменьше выделялось в ряду "финских" домиков, которые протянулись по опушке поляны.
   Немало пришлось нам с женой, расчищая площадку, выкорчевать крепких пеньков и повыдергивать старых корневищ. Посильную помощь оказывал нам и третий член семьи - двухлетняя Наташа.
   Как только была прибита последняя планка в штакетнике, обрисовались и все выгоды своего участка. Во-первых, древний, большущий буковый пень, который ока-зался как раз в углу палисадника, теперь окончательно стал нашим. Пень каждую осень приносил до двух ведер отличных "березовых" опят. Опята росли крепкие, толстоногие с черноватыми шляпками. В лесу было много буковых пней, но "березо-вые" опята высыпали почему-то только на нашем.
   Во-вторых, с появлением палисадника круг забот и обязанностей жены значительно расширился, а это немаловажно, если молодая женщина по воле обстоятельств бывает вынуждена ограничиваться ролью домохозяйки. Третье, пожа-луй, самое главное, заключалось в том, что теперь не надо было бояться за Наташу, которая уже не раз уползала в лес. Теперь, прикрутив покрепче калитку, жена выпу-скала Наташу в палисадник, где та и наводила порядок на грядках.
   Сколько радости приносил нам этот кусочек земли в затяжные южные осени! Нет ничего скучнее этого времени, когда и деревья уже сбросили листву, и яркие краски поблекли, и с нетерпением ждешь морозного утра, а его все нет и нет. Изо дня в день, лишь с небольшими перерывами моросят нудные дожди, по окрестным горам табунами бродят туманы и кажется, что не будет всему этому никакого конца. Лес почернел и прокис от сырости. Палисадник среди всей этой слякоти и серости светится белыми и розовыми головками дубков, георгинами, какими-то функиями и еще невесть чем. А у забора приютились еще и две ярко-зеленые грядки: с салатом и с луком. Мороза не будет до середины зимы, и салат с луком вполне успеют попасть на праздничный новогодний стол.
   Но однажды жена вернулась из палисадника расстроенной.
   - Кто-то рвет наш салат, целый угол на грядке выбран, - сказала она.
   Безобразий в нашем небольшом офицерском поселке не водилось, и подозре-ние пало на Наташу. Но "учиненный" дочке допрос ничего не дал. Да и непонятно было, куда можно этот салат подевать.
   Как-то после завтрака в выходной день Наташа сразу же запросилась гулять.
   - К зайчику хочу, - лепетала она.
   - Иди, иди к своему зайчику, - жена одела дочку и выпроводила за дверь.
   Мы знали, что в домике на крыльце у Наташи "живут" всякие звери - плюшевый заяц, суконный медведь и резиновый кот - и не придал ее лепету никакого значения. Но, случайно выглянув в окно, я увидел, что Наташа не играет на крыльце, а прохажи-вается около штакетника невдалеке от грядок. Что же она там делает? Ага, вот! Вырвала кустик салата, подошла к забору, присела... Но кто же это за забором? Увидеть это мешали цветы, и мне пришлось встать сначала на стул, а потом и на подоконник.
   3а забором ритмично двигались длинные уши старой зайчихи, и была видна ее спина с клоками вылинявшей шерсти. Все стало понятно! Пока жена спокойно мыла посуду, маленькая Наташа еще спокойнее кормила салатом зайчиху. Вся семья занята полезным трудом - лучше не бывает.
   - Ты что это на окно забрался? - неожиданно вошла в комнату жена.
   - 3а Наташей присматриваю.
   - А-а - удовлетворенно протянула супруга, и уселась с вязанием на диван.
   А Наташа продолжала свое дело. И было мне не совсем понятно, как зайчиха, все время опасавшаяся людей и только поэтому дожившая до старости, сумела понять, что этого маленького человечка можно не бояться? И как Наташа узнала, что зайчиха хочет именно салат? С чего вообще началось это знакомство? К сожалению, Наташа была слишком мала, чтобы помочь мне разобраться во всех этих вопросах.
   Морозов в тот год не было до середины зимы, но салат на праздничный стол так и не попал. Вскоре грядка совсем опустела. Жена не переставала недоумевать по этому поводу.
   - Не расстраивайся, какой-нибудь зверек съел твой салат, - сказал я однажды, когда вся семья была в сборе.
   - Зайчик съел! - воскликнула Наташа.
   Тут уже пришлось все жене рассказать. Провожая на следующее утро дочку гулять, жена вложила ей в ручонку морковку.
   - Может, придет твой зайчик, покормишь, - сказала она.
   Зайчиха пришла, и потом ходила в гости к Наташе весь остаток зимы. Но стоило только кому-нибудь из взрослых выйти из дому, как она немедленно скрывалась за кустами.
  
   1973 год
  

ХИТРЮГА

  
   Выбежав на равнину, Йори становится совсем не похожей на ту зеленокосую красавицу, которая с бубном и песней весело скачет в горах с камня на камень. Вины ее в этом нет. Почти все ее воды разбирают люди для полива полей. И только в периоды паводков Йори снова показывает свой настоящий характер: моет берега, сносит мосты, тащит валуны и деревья... Но, как ни мала речка в низовьях, ее глубокие плесы и закоряженные колдобины и до сих пор остаются излюбленным пристанищем для усачей и сомов. Сюда субботним днем и направились мы на рыбалку.
   У рыбака-любителя всегда не хватает времени, вечно он что-то не успевает. Так получилось и у меня. Донки на дальних плесах я ставил уже в кромешной темноте. Покончив с этим, я тут же, на песчаной косе, бросил остальные снасти и выбрался на высокий берег.
   Хороша южная ночь! Темно-сапфировая чаша небес стала бездонной. Мириады звезд только подчеркивают ее беспредельную глубину. В такие минуты с особой силой ощущаешь таинственную бесконечность вселенной. Уснувшие горы загадочны и черны. И лишь на севере все еще бодрствуют несколько вершин, на которых лежит светло-пепельная полоса сгоревшей зари. Вокруг же, у речки, ни зги не видно! Звуками полнится непроглядная темень. То далеко в горах залает собака чабана, то неожи-данно над головой тоскливо прокричит ночная птица, то прошуршит в кустах любопыт-ный шакал... и вновь все стихает. Только неистовствуют в зарослях цикады. Но вот снова кто-то громыхнул галькой на недалеких холмах. Кто там: зверь или человек? Хотя откуда быть человеку в этих пустынных местах.
   Стоянку нахожу по пламени костра. Товарищи недовольно ворчат. И есть отчего - уха остывает.
   Коротки летние ночи. Еще короче сон рыбака. Едва забрезжило, а мои товарищи бесшумными тенями уже покидают кузов автомашины. Не отстаю и я.
   Рассвет на мягких лапах только подкрадывался с востока. Было удивительно тихо. В природе наступил тот самый час, когда ночные обитатели, напевшись и нагорланившись вволю, уже разбрелись по укромным местам, а дневные еще не проснулись.
   Осторожно пробираюсь среди сплошных зарослей боярышника и держидерева. Узкая тропа вбита в каменистый грунт на добрую четверть. Долго и много надо ходить, чтобы так наторить тропу. Овечьи отары пользуются ей, наверное, не одну сотню лет.
   Вот и песчаная коса. Снасти лежат в том же положении, как я их и оставил. Но на косе есть и изменения. Всю ее пересекает свежий медвежий след. Он старательно обходит отпечатки моих сапог, оставленные накануне, и приближается к воде. Напившись, мишка долго бродил между зарослями ежевики и терновника. Может, он, как и человек, определял виды на урожай, прикидывал, стоит ли в этих краях задерживаться до осени...
   Пора было приниматься и за рыбалку. С первой же донки я снял солидного сомика. Потом несколько удочек оказались пустыми. И только у предпоследней я ощутил настоящий азарт. Спокойную гладь мутноватого плеса вдруг лениво рассек весь в белесо-темных разводах широкий хвост. Рыба шла тихо, и лишь у самого берега сом взбунтовался. Да и кого не выведет из терпения такое бесцеремонное обращение? Но крючок и леска были достаточно крепки, и вскоре сом был на берегу.
   К моему удивлению, он оказался не длиннее первого, но невероятно толст и широк в кости. Много я перевидал сомов, но такой жирный мне попался впервые. "Экий увалень!" - проговорил я, удерживая сомика за жабры. По весу увалень тоже почти в полтора раза превосходил товарища. Не желая мучить сомиков на солнце, я посадил их на кукан и отпустил в глубину.
   Клев был преотличным. Увесистые усачи то и дело ложились в мой садок. Сидел я очень тихо. Водяная змея подплыла и взгромоздилась на одно из удилищ. Она была так же темна, как и пещера на противоположном обрывистом берегу, из которой она только что появилась. Чем ее привлекло мое удилище?
   Клев прекратился. То ли змея распугала рыбу, то ли просто подошло время. Прогнав змею, я прикинул садок на вес и, сказав себе, что пора и честь знать, стал сматывать удочки.
   Обратный путь не занял у меня много времени. Но южное солнце беспощадно. Сомики на кукане притихли, нежная кожа на их спинках потеряла глянцевый блеск, сморщилась и посерела. Сейчас они напоминали мне старичков.
   Я пожалел, что не уложил их сразу в садок. Но время еще было, и я решил исправить ошибку. Спустившись в каменистое ложе обмелевшей реки, я отыскал на берегу углубление, очень похожее на тазик. С основным протоком это углубление соединялось только узкой канавкой, которую легко можно было перекрыть ступней. Сняв сомиков с куканов, я уложил их в "тазик" головами к берегу, сам тут же присел на камень и стал ждать.
   Сом - очень крепкая рыба. Был у нас случай, когда взрослый пудовый сом, проехав несколько десятков километров в кузове автомашины, вдруг выпрыгнул прямо на дорогу. Не сомневался я, что и мои пленники отойдут, хотя солнце их здорово оглушило.
   Я курил, а сам не сводил взгляда с сомиков. Морщины на их спинках постепенно расправились, маленькие глазки заблестели антрацитами. Потом худой сомик едва заметно повел усами и начал опробовать хвостовой плавник.
   - Эе! Хватит, брат, - сказал я и отправил сомика в садок.
   Увалень же никаких признаков жизни не подавал. "Эко, распарило тебя, жир, наверное, в голову ударил", - посочувствовал я ему и на секунду отвлекся, чтобы достать сигарету.
   В этот момент вода в "тазике" поднялась фонтаном! Краем глаза я уловил, как черная молния прочертила мелководье и скрылась на глубине. Побег был совершен мгновенно. Сам не зная для чего, я провел голой ступней по взбаламученному "тазику".
   - Хитрюга! - крикнул я вслед беглецу и не мог не подивиться его выдержке и инстинкту самосохранения.
   Теперь-то мне стало ясно, что никакой жир у Увальня не распаривался, и в голову ему ничто не ударяло. Пришел в себя он, наверняка, быстрее своего товарища, но не подавал виду и копил силы для решительного рывка. Да и за мной, поди, наблюдал. Наблюдал, конечно. Недаром же побег был совершен как раз в тот момент, когда я отвернулся.
   Как бы там ни было, а мне оставалось только ждать, когда Увалень забудет этот горький урок и снова попадется на удочку.
   Забудет ли? Хитрюга ведь он!
  
   1971 год
  

ЭСКОРТ

  
   Солнце скатилось за горы, но полнеба еще полыхало в его багровых отсветах. И все оттенки красного дробились, рвались на куски, отражались везде и всюду, намереваясь все себе подчинить, все собою заполнить. "Пурпур - главный цвет! Все одевайтесь в пурпур!" - кичливо и властно кричали они. И, подчиняясь этому призыву, темная тучка у противоположного, восточного, края неба напялила украшенный руби-нами венец, а спокойная, будто отутюженная гладь озера вдруг переполнилась кровью. Лень и нега разливались в природе; все живое расправлялось и приходило в себя, будто удивляясь тому, что осталось целым и невредимым после столь знойного дня.
   Моя лодка причалена к камышам посреди глубокого заливчика. Скатываясь с рыжих прибрежных холмов, над ним бродят теплые воздушные потоки. Клюет плохо. Разлитая в природе леность столь заразительна, что подчинила себе и все живое. Из камышей вылез крупный сазан. Поглотал разбавленной зарей водички, потыкался носом о борт лодки и лениво, почти не шевеля плавниками, ушел на глубину. "Больно нужно еще шевелиться, можно прожить и без этого, дальше воды все равно никуда не уплывешь", - будто бы говорили все его движения.
   И только там, где плавает прибитая к подводной скале воловья туша, поверх-ность озера иногда волнуется от мощных подводных толчков. Туша вздулась, будто туго набитый огромный бурдюк; шерсть на туше уже повылазила, но сама она еще не лопнула.
   Прошлой ночью я подбросил к туше донку, нанизав на крючок двух снулых шемаек. Но к средине ночи миллиметровая жилка, которая запросто выдерживает вес человека, была порвана. Огромен, видимо, был тот сомина, который полакомился наживкой.
   Слева от меня далеко в озеро уходит серповидная коса. Она вся заросла жесткой колючей травой и гривками тамариска. Только у берега белеет узкая песчаная полоса.
   И вдруг на этой косе, будто ножом полоснув по сумеречной неге и умиротворенности, возникло стремительное движение. Невесомо подлетая на ножках-пружинах, ее пересекал козленок, а за ним, правда, не такими воздушно-легкими, а гораздо более целеустремленными прыжками гнался шакал. Козленку раздумывать было некогда, он в последний раз оттолкнулся от полоски песка, плюхнулся в воду и поплыл. Шакал с разбегу тоже ткнулся носом в воду, но мгновенно отпрянул и стал поглядывать то на ускользнувшую жертву, то вдоль песчаной полоски, как бы прикидывая, успеет ли он обежать заливчик и перехватить козленка на другой стороне. Но думал шакал совсем недолго, он все же решил, что успеет, и со всех ног бросился вдоль берега.
   Козленок, между тем, приближался к камышам. Меня из-за зарослей камыша он не видел, а лодки не боялся. Он внимательно вглядывался в возникшую вдруг перед ним зеленую стену, стараясь определить, берег это или все еще нет. Потревоженная водная гладь разбегалась легкой рябью от его слабой шейки.
   Внезапно, совсем неожиданно для козленка, эта рябь всколыхнулась, смешалась и свернулась в воронку от мощного подводного движения. Почувствовав новую страшную опасность и напрягая последние силенки, козленок рывком заскочил в камыши. Но высокие стебли тут же раздвинулись коридором, и между ними появилась черная голова размером с ведерный котел. Я рубанул по этой голове, которая принад-лежала огромному сому, бамбуковым удилищем с такой силой, что его кончик надломился.
   Камыш склонился к самой воде, в воздухе мелькнул огромный хвост, лодка запрыгала на волнах. Эти же волны вытолкнули за полоску камыша и насмерть перепуганного козленка.
   Хотя степень его испуга я, возможно, определяю и ошибочно: он совсем не был парализован страхом и продолжал борьбу даже в непривычной для себя стихии. Его черные слегка выпуклые глазенки все так же старательно были устремлены вперед, к отодвинувшемуся вдруг берегу, до которого оставалось еще метров семьдесят. И неизвестно было, удастся ли ему благополучно преодолеть это расстояние, а если удастся, то не попадет ли он на берегу в лапы шакала.
   Не теряя времени, я ножом перехватил чалку и направил лодку вслед за козленком. Он оглянулся на это новое чудовище и стал принимать в сторону, как бы уступая дорогу. Но лодка тоже пошла в сторону...
   Так мы доплыли до берега. Козленок выскочил из воды, отряхнул по очереди задние ножки и бодро вскинул головку. "Вот вам всем!" - яснее слов говорило такое его независимое и гордое движение. Легкими прыжками он скрылся в кустах.
   Иди, козленок, гуляй! В течение десяти минут ты пережил две смертельных опасности; сколько же тебе предстоит претерпеть еще за свою жизнь?
  
   1972 год
  

ЧЕТВЕРОНОГИЙ РЫБОЛОВ

  
   У капитана Николая Варушева лопнуло терпение. Впрочем, оно и у нас тоже лопнуло. Но мы уступили Варушеву активную роль, а сами остались, в некоторой степени, сторонними наблюдателями. Да и цель-то была мизерная: всего-навсего какой-то степной хищник - шакал. И, естественно, сохраняя достоинство, мы не могли ввязаться всем нашим рыбацким коллективом в борьбу с такой мелочью. А поэтому полностью положились на Варушева.
   - Не я буду, если не сниму с этого разбойника шкуру! - пообещал капитан.
   По всем канонам справедливости, шакал вполне заслуживал такого наказания. В третий раз по его вине мы возвращались с рыбалки без улова.
   - Подумать только, до чего обнаглел, паразит! - никак не мог успокоиться Варушев.
   - Давайте лучше место сменим, - предложил майор Карпов.
   - Ни в коем случае, - не согласился Варушев. - Начни уступать таким нахалам, так они тебя совсем в угол загонят.
   Место, по правде сказать, никому из нас менять не хотелось. На всем северо-западном мелководном побережье Мингечаурского моря это был, пожалуй, един-ственный глубокий заливчик, где прямо с берега брал превосходный сазан. С некоторых пор мы облюбовали этот заливчик, ну а шакалу тоже, видимо, приглянулось местечко и, особенно, уловы в наших сетях.
   Впервые он обворовал нас в бурную, ветреную ночь. По кузову автомашины, будто из десятка пескоструйных аппаратов, хлестало мелкой галькой, море бесно-валось и гремело, и что происходило в кромешной тьме на берегу, разобрать было совершенно невозможно.
   Утром мы обнаружили, что наш общественный садок, сделанный из обрывка капроновой сети, прибит к берегу, разорван и пуст. Влажный песок перед садком был утоптан шакалом. 3верь, возможно, и унес только одну рыбу, но он порвал сеть, а сазаны никогда в такие моменты не зевают.
   Шакалий след уходил наверх, на рыжий взгорок, к заброшенному магометан-скому кладбищу. Он, конечно, не мог уйти далеко, но среди сотен наклонно поставлен-ных каменных плит и столбов найти его было бы трудно. Да никто из нас и не подумал бы этим заниматься, мы просто посчитали этот первый визит шакала случайностью. Что только не случается на рыбалке. Но когда и во второй раз наш садок был опусто-шен, стало ясно, что случайность оборачивается закономерностью. Прячась где-то на кладбище, шакал теперь, без сомнения, дожидался нашего приезда, как праздника.
   В третью рыбалку никаких особых мер предосторожности мы не предприни-мали. Отсидев вечернюю зарю у удочек и поболтав за ухой у костра, мы залезли в кузов автомашины. И только Варушев, оттащив садок подальше на глубину и закрепив, устроился за кустом с дубинкой.
   - Не поздоровится сегодня шакалу, - укладываясь, усмехнулся Карпов.
   Ни с чем не сравнить тихую ночь у моря! Прикрытая мраком, беспредельная гладь его совершенно спокойна. Она живет своей незримой жизнью, неуловимо колеблется, дышит. Из прокаленной за день степи набегают тугие и теплые, пересы-панные стрекотом цикад, воздушные волны. Море ластится к ним и что-то радостно нашептывает. И вся умиротворенная природа нежно и ласково берет вас в объятия и незаметно уводит в небытие.
   Наутро мы поняли, что под кустом на берегу спать нисколько не хуже, чем в кузове машины. Разбуженный Карповым, Варушев приглаживал пятерней взлохмачен-ную голову и недоуменно поглядывал то на дубинку у своих ног, то на пустой садок. Не помогла и глубина. Действуя на этот раз вплавь, шакал сделал свое дело, несмотря ни на что: одного сазана, очевидно, забрал, а остальных - выпустил на волю.
   Вот этот-то случай и вывел Колю Варушева из себя, и он пообещал спустить со зверя шкуру. Мы попробовали давать капитану советы, но это только еще больше рассердило его.
   - Что у меня, на одного шакала ума не хватит, - отмахнулся он.
   Ума у Варушева хватило. В следующий свой приезд на заливчик мы действо-вали точно так же, как и до этого. Покончив с рыбалкой, мы отужинали у костра и направились к машине, а Варушев поспешил к садку, в котором время от времени плескались рыбы. Что на этот раз было уготовлено шакалу, для всех осталось тайной. Напутствуемый шуточками и смехом, Николай ни с кем не поделился своими планами.
   Под утро нас разбудил дождик. Он забарабанил по крыше кабины так звонко, что все мы подскочили от неожиданности. Варушев сидел в кузове, рядом с нами, а в ногах у него лежал увязанный в обрывки нашего общественного садка... шакал!
   - Поймал все же?! - вскинулся Карпов.
   - Поймал.
   - Живого везешь?
   - Живого, - ответил капитан, стараясь поудобнее устроиться под плащ-палаткой.
   В эту ночь поспать ему, видимо, совсем не удалось.
   - А рыба где? - не унимался Карпов.
   - Он выпустил, успел. Один сазан только и остался, там лежит, - указал Вару-шев взглядом в задок кузова.
   - Так ты вздул бы его за это!
   - Дома вздую. - Капитан замотал голову в плащ-палатку.
   В дождик в степи оставаться опасно. Может случиться так, что и за сутки, а то и двое, не выберешься. Карпов перелез в кабину, "газик" мягко фыркнул и взял с места в карьер. Степные дороги не тряски, но спать в жестком кузове во время езды все же неприятно.
   Варушев покрутился еще некоторое время под плащ-палаткой, потом встал и попросил сигарету. Он курил, лениво выпуская тоненькими струйками дым, и осуну-вшееся за бессонную ночь лицо его постепенно оживало. В карих глазах появился блеск, тонкие твердые губы тронула улыбка.
   - Вот он каков! - капитан ткнул своего пленника носком сапога. - Хотел я ему заехать по мусалам, - Варушев потряс кулаком, - да ведь это одинаково, что нищего ударить.
   Вид у шакала и действительно был неказистый. Шерсть на боках повылазила, остатки ее клочьями торчали сквозь ячейки сети. Скрученный в узел, он не мог пошевелиться и только поглядывал на нас черным, совсем не печальным глазом. Видно было, что он не собирается унывать до самого последнего момента.
   - Вот приедем, поставлю я тебя к стенке, - погрозил шакалу Варушев. - Возьму ружье, выведу к обрыву - и поставлю. Отрыгнутся тогда тебе все сазаны, звериное отродье!
   Будто понимая, что его ожидает, зверь закрывает глаз и больше на нас не смотрит. А Варушев, докурив, лезет в рюкзак, достает ломоть хлеба, колбасу и начинает нехотя жевать, подставляя периодически хлеб под дождик.
   - Кто будет колбасу? - предлагает он нам.
   От еды все отказываются, и только шакал, почуяв мясное, снова открыл глаз и вожделенно воззрился на капитана. Мысль о еде, видимо, не покидала зверя даже в его незавидном положении.
   - Что, отродье, слюнки текут? Люди мы, учти, люди. Соблюдем конвенцию о пленных, накормим, но потом уж не взыщи.
   С этими словами Варушев взял шакала, отнес его в задний угол кузова, за запасную покрышку, повозился там, потом вернулся к нам на сиденье, уже без колбасы и хлеба.
   А спустя какую-нибудь минуту мы все ахнули в один голос! Серой молнией из кузова метнулся шакал, унося последнего нашего сазана. Приземлившись на скользкую дорогу, он не удержался на лапах, полетел кубарем и потерял рыбу. Но тут же вернулся, подобрал сазана и юркнул в ближайший придорожный куст.
   Мы подскочили со своих мест, заулюлюкали и загалдели на все голоса, и только Варушев никак не реагировал на происходящее.
   - Что, ушел? - спокойно поинтересовался он. - Такой пройдоха уйдет. - Вару-шев щурит глаза и улыбается. - Пусть пошлепает теперь по грязи до своего кладбища, это прибавит ему ума. А мы в следующий раз поедем на другое место, - заключил капитан и завернулся в плащ-палатку.
  
   1973 год
  

НА РОДУ НАПИСАНО

  
   Весной нет ничего лучше, чем тихое хмурое утро. Противоположный берег скрыт за туманом, и от этого река, потеряв ясные очертания, представляется непомерно широкой; изморось слегка увлажнила одежду и приятно холодит лицо. В такую погоду слышно, как перешептываются струи спокойного плеса, как лопаются почки на деревьях и разворачиваются первые нежные листочки и, кажется, если наклониться пониже, то услышишь и тот нетерпеливый шелест, с которым жадно тянутся вверх сочные побеги прибрежной осоки. Всякие же другие звуки только нарушают покой этого необыкновенного утра. Всплеск ли рыбы, скрип ли уключин на невидимой лодке, голос ли человека на другом берегу - до таких размеров усилива-ются чутким, увлажненным воздухом, что кажутся противоестественными.
   А ты сидишь под развесистой ивой на пологом берегу и нет для тебя сейчас во всем белом свете более уютного уголка. Здесь и тихо, и подсохшая после половодья коряга как раз кстати, и мир распахнут на все четыре стороны... Чего же лучшего может желать человек!
   Отметавшие икру щуки прожорливы и жадны. По берегу я разбросал несколько донок. Чуткие колокольчики донесут малейшее прикосновение. Но берет почему-то плохо: всего две хищницы сидят в садке. Сожалею о том, что не захватил жерлицы.
   Из-за нависшего над берегом недалекого ивняка появляется стайка чирков. Совершив весенний перелет в родные места, эти птицы невероятно охочи до еды. Некоторые из них время от времени, будто поплавки, переворачиваются кверху хвостами и исчезают под водой.
   "Почему бы какой-нибудь из них не прицепиться на удочку?" - наблюдая за птицами, думаю я. "Почему бы мне не полакомиться живцом у рыбака?" - соображал, очевидно, в это время один из чирков. Бывает иногда, что мысли людей и представителей фауны совпадают, чаще всего с фатальным для последних исходом.
   Дальнейшие действия птицы подтвердили, что именно так она и думала. Нырнув, она скрылась под водой в районе моих удочек. На одной из донок лихорадочно забился колокольчик. Догадавшись, что мое желание сбылось, я бросился вдоль берега по направлению звука. Предчувствие меня не обмануло: леска стала подниматься в небо.
   Такой добычи мне выуживать еще не приходилось, и пришлось приложить все свое умение, вытягивая леску на себя. Чирок кругами ходил над головой, а когда расстояние между нами сократилось до нескольких метров, обессилено упал на землю. Я потянулся к птице, но она встрепенулась, и один из крючков на конце донки впился мне в ладонь.
   Снял я птицу с крючка, и в сердцах сунул под толевую крышку в садок к щукам. Пока я этим занимался, крючок все глубже впивался мне под кожу. Попытка освобо-диться ни к чему не привела. Только жгучая боль пронизывала все мое тело. В это время в поле за туманом неуверенно чихнул трактор. Поняв, что с операцией по извлечению крючка мне самостоятельно не справиться, я обрезал поводок и напра-вился к трактористам.
   Пожилой мужчина в промасленной телогрейке осмотрел мою руку и, ни слова не говоря, коротким энергичным движением вырвал крючок. Потом он зажег пропи-танную соляркой тряпицу и горячим пеплом залепил ранку на моей ладони. Во время всей этой процедуры боли я почти не почувствовал.
   Поблагодарив своего спасителя, я направился к месту рыбалки, где меня ждало несказанное разочарование. Толь на садке отвернут, чирка нет и в помине, а послед-няя щука предпринимает очередную попытку к преодолению проволочного барьера! Прямо на моих глазах, эта попытка рыбе как раз и удалась, и, когда я подбежал к садку, тот был совершенно пуст.
   Утро как-то сразу потеряло всю свою прелесть. Заглушая все звуки, в поле уже беспрерывно работал трактор. Вдоль реки потянул ветерок. Туман заколыхался, и сквозь него на противоположном берегу проглянули верхушки соснового бора. Клев прекратился, чирки отплыли куда-то в сторону, пора было собираться домой. И в это время на самой крайней донке вдруг снова забился колокольчик. В несколько прыжков я был у снасти.
   Каково же было мое удивление, когда леска снова стала подниматься в небо! На этот раз я действовал осторожнее и, снимая чирка, внимательно следил за крючками.
   - Так уж, видимо, на роду вам написано: быть кому-то одному моим пленником, - говорил я птахе, надежно закрепляя крышку на садке.
   С таким необыкновенным уловом мне легко шагалось до остановки; прекрасно чувствовал себя и в автобусе, удовлетворяя любопытство пассажиров; в превос-ходном настроении приблизился к дому.
   - Папа, ты кого поймал? - бросились ко мне в палисаднике дети.
   - Смотрите, только не выпустите, - сказал я им и прошел в сарай поставить удочки.
   А когда снова вышел во двор, чирок уже делал широкие круги над домом. "До встречи!" - махнул он мне на прощание крылом и уверенно взял направление в сторону реки.
   Огорчаться не пришлось: так уж, видимо, на роду у чирка было написано.
  
   1972 год

РЕЧНЫЕ РАЗБОЙНИКИ

  
   Отшагав прилично на восток от того места, где уже сравнительно спокойная Кура переходит в еще более спокойное Мингечаурское море, я вынужден был остано-виться - светлого времени оставалось в обрез.
   Закатное солнце окрасило в багровые тона отвесные скалы на противопо-ложной стороне моря и упало за горы, как в огромную раскаленную печь. Казалось, что оно сгорело совсем и больше не появится над землей. Это впечатление усиливалось еще и оттого, что с юго-востока, из-за холмов, уже сплошной стеной накатывалась темь. Пользуясь последними отблесками угасающего дня, я поспешил забросить удочки и набрал плавнику для костра.
   Хорошо ночью у костра! Само с собой о чем-то шепчется море. Этот умиротво-ряющий лепет только изредка нарушается всплесками вышедших на мелководье рыб. А на берегу - свое. Прибрежная степь звенит от стрекота цикад. Там кто-то потрес-кивает, попискивает, шуршит. Из нор, из щелей, измученное дневным зноем, сейчас все живое высыпало на поверхность и наслаждается прохладой. В степи кто-то кого-то ловит, кто-то кого-то ест; в поисках пищи, в борьбе за жизнь тысячи трагедий разыгрываются в жесткой траве...
   Кто-то солидный прошуршал совсем неподалеку. Может, это та гюрза, которую я видел, собирая плавник. Может, и она, но к костру она не подползет. Зато меня одолевают фаланги. Вот от суглинистого обрывчика, который хорошо виден в свете костра, отделился коричневый комочек размером с небольшую луковицу. Это фаланга!
   Она идет прямо на свет и останавливается только тогда, когда первые угли начинают припекать ей "пятки". Но она не поворачивает обратно а, безмозглое создание, делает энергичный прыжок вперед и... попадает прямиком в костер! Раздается легкое потрескивание и смрадный запах распространяется вокруг. Я отбрасываю печеных фаланг палкой, но запах от этого не исчезает.
   Иногда, сбившись с курса, эти создания забегают и на разостланный подо мной плащ. Я определяю это по характерному шороху и отбрасываю их все той же палкой. Говорят, что укусы фаланг неядовитые. Опасны только те особи, в мощных челюстях которых, после поедания падали, сохраняется трупный яд. У меня нет желания подвергаться подобному испытанию, и я бодрствую. Да и не спится. Неделю ждешь очередной рыбалки, и вдруг проспать такую ночь!
   Над костром, заглушая все звуки, начинает побулькивать котелок, из которого торчит широкий сазаний хвост. Достаю соль, лавровый лист, очищаю луковицу, и все это бросаю в котелок. Сазан, правда, не лучшая рыба для ухи, но другого ужина я сейчас не хочу.
   Время от времени от берега доносится еле уловимый металлический звон. Это колокольчики на моих донках. Забыв обо всем, бросаюсь к снастям.
   Место для рыбалки было не очень хорошим. Удочки часто цеплялись за подводные коряги. Приходилось или оставлять их в таком положении до утра, или обрывать крючки. Все же к рассвету у меня на кукане сидело два жирных сомика и с полдесятка приличных лещей. Особенно хорош был последний из них, цветом и формами напоминавший чурек. Погладил я его по широкому отливающему бронзой боку, аккуратно посадил на обрывок жилки и опустил в воду. Чурек удовлетворенно вильнул хвостом и вертикально ушел в глубину, под обрывистый берег.
   - Можешь теперь сколько угодно гулять вниз - вверх, никуда с кукана не денешь-ся, - напутствовал я его.
   Чурек был так увесист, что я сказал себе: "хватит, надо и на другой раз что-нибудь оставить". Человек - не травоядное существо, по своей природе, но и насто-ящим хищником никогда не был. Человек - существо разумное!
   К тому времени, когда первый солнечный луч скользнул по поверхности моря, я уже укладывал удочки в чехол. Вдруг невдалеке от берега что-то блеснуло и привлекло мое внимание. По лазоревой притихшей глади неуклюже, боком плыл крупный лещ, кровавая полоса тянулась за ним, и был он удивительно похож на моего чурека. "Не может быть, ерунда какая-то!" - сказал я себе, отгоняя всякие другие мысли, и не захотел упустить раненую рыбу.
   В мгновение ока сбросил я одежду и бултыхнулся в воду. Лещ в руки не дался и, собрав последние силы, ушел на глубину. Я нырнул, было, за ним, но едва не напо-ролся на затопленную корягу.
   - Не хочешь быть изжаренным, так подыхай под корягой, может, там слаще, - сказал я лещу. - У меня и свой есть не хуже тебя, Чуреком называется.
   Признаюсь, что последние слова я произнес не очень уверенно, а поэтому поспешил к тому кусту, у которого находился кукан.
   Все так и было, как я предчувствовал, хотя я всячески старался отогнать эти мысли. На кукане бойко, очень бойко, извивались два сомика, а лещей не было и в помине!
   Постоял я с куканом в руке, поморгал глазами, но рыб от этого ни на одну не прибавилось.
   - Разбойники! Чем вам помешали эти неуклюжие мирные создания?! - прикрикнул я на сомиков, в то же время прикидывая их на вес.
   "Была рыба, а остался пустяк. С таким уловом и возвращаться неприлично", - такой была следующая мысль и прежде, чем еще что-либо пришло мне в голову, острый рыбацкий нож обрезал конец жилки. Сомики один за другим шлепнулись в воду и мгновенно растаяли в зеленоватой глубине.
  
   1973 год
  

КАШТАН

  
   Иногда приходится слышать споры о том, могут ли собаки думать и принимать разумные решения. Не знаю, о каких собаках это спорят, но то, что Каштан и думал, и, прежде чем что-либо сделать, выбирал наилучший вариант из нескольких - это точно.
   Каштан - красный сеттер. Ну, красный, это одно только название. А был он весь именно каштанового цвета, за что и получил свою кличку. Попал он к нам уже взрослым, родословной его никто не знал, поэтому и был назван Каштаном.
   Экстерьерные данные он имел замечательные: сильную, хорошо развитую грудь, большие вислые уши и блестящую волнистую шерсть. В общем, у него было все, что и положено иметь чистопородному ирландскому сеттеру. А сообразительность Каштан проявлял во всех ситуациях. Да вот вам, пожалуйста, случай.
   Возвращались мы как-то с перепелиной охоты, на которой Каштан показал себя просто молодцом. Ходить с ним было одно удовольствие. Шагаешь себе по жнивью, а он впереди, шагов за пятьдесят, выписывает челнок: то вправо возьмет, то влево, и снова - вправо... Время от времени остановится, оглянется, дескать, не слишком ли далеко ушел, и опять нос к земле.
   Но стоило ему только зачуять дичь, как он весь преображался. Нос вытягивался вперед, спина напружинивалась, шаг становился осторожным. Попеременно поднимая лапы над стерней и нежно опуская, он очень осторожно приближался к перепелу на минимально допустимое расстояние и застывал в совершеннейшей стойке: прут - стрелой, одна из передних лап поджата, весь он устремлен вперед. И только если вы подходили недостаточно тихо, Каштан, не поворачивая головы, косил своим умным светло-коричневым глазом: осторожней, мол, с птицей дело имеешь.
   По тихой команде "фас!" Каштан бросался вперед и почти всегда накрывал перепела, но поймать его живьем собаке все же никогда не удавалось. Птица упархи-вала из-под самых лап и стремительно улетала. Здесь уже должен был показать свое искусство охотник.
   Не было случая, чтобы Каштан преждевременно спугнул птицу. Что же касается охотника, то, по правде сказать, он был не ахти, и частенько мазал.
   Вот с такой охоты мы и возвращались.
   Вечерело. Последние отблески зари разливались над Кахетинским хребтом. Его вершины, гребни и провалы между ними были очерчены четко и ясно, как на гравюре великолепного мастера, которым является сама природа. Над горами, от нежно-розовых до темно-багровых, плыли фантастические рыбы, великан вздыбил огненного коня, крались и еще какие-то невероятные чудища, будто подготавливая нашествие на засыпающую землю. И только одно крохотное облачко, над тем самым местом, где упало за хребет солнце, горело ярко и тревожно, как бы предупреждая беспечное человечество об опасности.
   Резвый ветерок, будто расшалившийся ребенок, взлохматил придорожные кусты, но, поняв, что разыгрался не вовремя, отошел на покой. Все постепенно зати-хало и тонуло во мраке. И только горная речка впереди тянула свою бесконечную, неумолчную песню, не то жалуясь на что-то, не то чему-то радуясь...
   Эту речку нам предстояло переехать. Но, вопреки нашим планам, мы застряли на самой середине. Чертыхнувшись, шофер первым ступил в ледяную воду, за ним последовали и мы.
   Коварны горные речки. С виду все вроде бы надежно: воды на пол-аршина, и в русле и в пойме - сплошной камень. Кажется, поезжай куда хочешь. Но на иной такой галечник наехать очень опасно. Через несколько минут машина садится на дифер, потом скрываются колеса, рама, а не примешь мер, то спустя полусуток и ничего не увидишь.
   Мотор взвыл от натуги, мы толкали изо всех сил, и, хотя наш "газик" не был тяжел, его уже засосало.
   Каштан, опершись передними лапами о борт и тихо повизгивая, некоторое время наблюдал за нашей возней, а потом, будто угадав наперед, что наши усилия ни к чему не приведут, спрыгнул в воду. Выбравшись на берег, он отряхнулся и еще некоторое время понаблюдал за нами. Вел он себя очень беспокойно. Подумав, что он после купания озяб и поэтому просится домой, я разрешил ему.
   - Иди, Каштан, - сказал я и взмахнул рукой по направлению к дому. Он тут же убежал. За Каштана я не беспокоился. Вокруг были пустынные места, да и до части оставалось километра четыре, не больше.
   Провозившись еще с полчаса, устав и взмокнув, мы вышли на берег.
   - Придется все же идти за машиной, - сказал подполковник Литвинов, выбра-сывая одну за другой намокшие сигареты.
   - Дурак! - щелкнул я себя по лбу.
   - Что такое?
   - Каштан-то ушел, с ним бы и отправить записку, - пояснил я.
   - Мыслить и задним умом полезно, на будущее пригодится, - усмехнулся Литвинов.
   Мы курили, а сами поглядывали на машину, которая незаметно для глаза садилась все ниже и ниже.
   - Вот какое болото, разве подумаешь когда, что в камышах можно утонуть, - больше сам с собой рассуждал подполковник.
   Пора было кому-то собираться в путь. Но в это время мы услышали звук мотора, а вскоре засветились и фары. Машина шла в нашем направлении. Мы повесе-лели. Кто бы там ни ехал, а помощь нам была обеспечена. Шоферы друг друга в беде не бросают.
   Тут из-за кустов, к моему удивлению, появился Каштан! Будто докладывая о выполнении задания, он ткнулся носом мне в колени, потом уселся рядом, часто и тяжело дыша. Даже в темноте видно было, как от него столбом поднимается пар.
   Следом за собакой подошла и дежурная машина из части.
   - Ай, да Каштан! Ну и молодчина! - трепал собаку за ушами Литвинов, - сделал дело - и никакого зазнайства.
   - Молодец, песик, - похвалил Каштана и приехавший за нами капитан Гульянц. - В части весь наряд на ноги поднял и успокоился только в машине. Сидит в кабине и этак умненько на дорогу поглядывает. В одном месте, на развилке, я повернул, было, не туда, так он чуть в окно не выпрыгнул. Остановил я машину, выпустил его. И вот - привел точно к вам.
  
   1972 год
  

РУСАК

  
   Куба, небольшой городишко в северо-восточной части Азербайджана, со всех сторон окружен садами. Широкими уступами, один над одним, наподобие гигантской лестницы, сады, начинаясь за городом, уходят до самых гор и там смыкаются с лесами.
   Не знаю, природа ли все это так хорошо устроила, или приложил к этому в далеком прошлом руку и человек, но только ступеньки "лестницы" широки и почти горизонтальны, а промежутки между ними - узки и круты. На ступеньках ровными рядами стоят яблони и высоченные груши, а в промежутках растет мелкий орех, боярышник, шиповник и всякая другая всячина, да так густо, что не продерешься. В этих-то зарослях и прячутся днем мелкие звери: зайцы, лисы, шакалы.
   Выкроив в один из зимних дней несколько часов, я перебросил через плечо ружье, свистнул Принца, который на нашем общественном дворе жил на правах "ничейного", и отправились мы в сады погонять зайцев.
   Принц - полукровка. От матери, чистопородной гончей, он унаследовал чутье и азарт, а от папаши, обыкновенного дворняги - силу и густую длинную шерсть. Лучшей собаки для охоты в садах мне было и не нужно. Чутье помогало Принцу находить зверя, а густая шерсть предохраняла его от колючек.
   Охотились мы с ним обычно так: я с ружьем наизготовку иду по тропинке над зарослями, а Принц шурует внизу по кустарникам. И умно все это так делает! Стоит мне остановиться - и он затихает в кустах, слушает. Никогда ни вперед не убежит, ни отстанет. Все так и держится рядом. Но только подаст голос, тут уже смотри в оба: вот-вот появится и косой.
   Без трофеев мы никогда не возвращались. Да что там - без трофеев! Чтобы взять косого, мы тратили не более двух-трех часов. Колхозники за это только благо-дарили нас, потому что зайцы сильно портили молодые посадки.
   В обычном порядке приступили мы к охоте и на этот раз. Я зарядил ружье и тронулся по тропинке, а Принц нырнул под кусты. Не прошел я и километра, как он тявкнул по зайцу. Косой, когда его поднимут с лежки, всегда идет в гору. Уж так он устроен, что вверх ему бежать легче, чем вниз. Не был и этот раз исключением из правила. Тут же из-под барбарисовых зарослей вымахнул средних размеров русак. Я выстрелил навскидку - заяц поддал. Из второго ствола выстрелить я не успел - зверек скрылся за кустарниками. Но вслед за ним из-под откоса вылетел Принц и в клубах снежной пыли, даже не взглянув на меня, пустился в погоню.
   Я прошел по следу. На снегу алели редкие капельки крови. "Все же не промахнулся, теперь не уйдет", - подумал я и прошел еще вперед, выбирая удобное для выстрела место.
   Невдалеке, на обширной полянке, росла развесистая яблонька. Остановившись под ней, я стал прислушиваться к гону. Принц подавал голос уже с третей ступеньки широкой "лестницы". Потом гон стал так же стремительно приближаться. И вот на полянку выскочил русак, а его по пятам яростно преследовал Принц. Стрелять я не мог, потому что боялся задеть своего помощника. Участь косого была, казалось, решена. Он спасался только тем, что часто-часто петлял из стороны в сторону, но силы оставляли его.
   И тут русак повернул прямо к "моей" яблоньке. Не успел я и глазом моргнуть, как он оказался... у меня на руках! Может, он принял меня за пенек? Осторожно, одними пальцами спустил я курки и прижал зайчишку к груди. Все тело зверька трепетало от страха и неимоверного напряжения.
   Принц, радостно взлаивая, подпрыгивал на уровень моего лица. Его язык я понимал отлично. "Вот я каков! Что тебе еще надо!? Где ты найдешь собаку лучше?" - самодовольно говорил он.
   От его взлаянья зверек только плотнее прижимался ко мне. Я заглянул ему в глаза. "Делай со мной что угодно, только не отдавай этому страшному зверю", - казалось, говорили они.
   Можно убить зайца в азарте и ослеплении погони, на расстоянии, но когда посмотрел зверьку в глаза, почувствовал его трепещущее тельце, убить его уже никак невозможно. Разве можно так грубо перечеркнуть доверие к себе!
   3верек сразу стал для меня каким-то своим. Я погладил его, и он, как мне показалось, начал успокаиваться. Но с ним надо было что-то делать. Отпустить я его не мог: с этим никак не согласился бы мой помощник. И Принца на поводок взять я не мог по той причине, что сворки у него никогда не было. Да и туго пришлось бы сейчас зайчишке в саду. У него была повреждена задняя лапка, хотя кость была цела.
   Так и принес я русака домой, устроив ему недельный госпитальный режим. Больше всех этим была довольна моя трехлетняя дочурка. Наконец-то я выполнил ее давнюю просьбу - принес живого зайчика.
   Через неделю я вынес русака в сад и отпустил, но сделал это уже без Принца.
  

НЕПРОИЗВЕДЕННЫЙ ДУПЛЕТ

  
   Весна еще не наступила, но ее приближение уже чувствуется во всем. Снега в полях осели и приобрели сероватый оттенок; напитанный влагой воздух потяжелел, загустился и, кажется, совсем прекратил какое-либо движение; лес в горах тронула февральская прочернь, а горизонт даже в самые погожие дни не просматривается, прикрытый хмарью испарений. Вглядываешься в дымку над полями и чувствуешь как, предваряя весеннее буйство, земля сделала свой первый могучий вздох.
   Скучна эта пора для охотника. Нет в природе ни осенней бодрящей свежести, ни зимней звонкости, и не тянет ни в лес, ни в горы. В очередное воскресенье я вроде бы на охоту и не собирался. Но Принц, эта неугомонная собака, до того изучил мою душу, что наверняка знал, за какую струнку и в какой именно момент надо дернуть, чтобы добиться своего.
   Хотя, если честно, зачем сваливать на пса? В наших с ним душах есть, безусловно, струнки, звучащие в унисон в любое время года. Разве у меня самого не было мысли о том, что этот выходной будет последним в сезоне охоты на зайца? Вот теперь и расплачиваюсь, размешивая тяжелый мокрый снег.
   На мне яловые сапоги. Они неоднократно пропитаны различными смазками, от рыбьего жира и вазелина до солидола. По обыкновенным болотам и лужам я могу ходить в этих сапогах сутки, и нога останется сухой, лишь бы не зачерпнуть за голени-ща. А вот снежной влаги сапоги не держат, раскисают, и через час-другой в них начи-нает противно чавкать. Почти сразу же ощущаю боль в боку: оживает застаревший плеврит.
   Настроение паршивое и надо бы поворачивать к дому. Но Принц все шуршит и шуршит в зарослях и все дальше тянет в поле. Я решил пройти еще немного. Чего не сделаешь для настоящего друга?
   Так забредаем мы довольно далеко. Время приближается к полдню. На небе ни тучки, ни облачка, но солнце едва пробивается сквозь многометровую толщу испаре-ний. Его лучи, едва достигая поверхности земли, дробятся в микроскопических частицах влаги на миллиарды тончайших разноцветных нитей, и от этого вся мутно-сиреневая высь заткана лучезарным сиянием. Не успев оформиться в облака, испаре-ния прогреваются и, уплотняясь, мреют под солнцем, образуя в садах и на полях настоящую парилку. В ней киснут снежные сугробы, отходят после зимнего забытья деревья и кустарники.
   Припаривает все сильнее. Какая тут уж охота! Всякому делу свое время. Я снимаю куртку, бросаю на куст, сам усаживаюсь на пенек. Принц недоуменно косится на меня, стоит, думает, затем треплет вислыми ушами и с ленцой лезет в орешник.
   В это время в далеком мареве я замечаю стремительно приближающуюся точку. Вскоре точка превращается в двух гусей; идут они низко, чуть выше линии телеграфных столбов. Куда же это они тянут? Может, были на кормежке в полях, на проталинах? Так уже поздно, давно пора вернуться на водоем. И потом, Дивичинский лиман на Каспии, где при перелетах обычно останавливается водоплавающая птица, отсюда в доброй сотне километров. Да и летят гуси совсем в другую сторону, прямо на север. И почему их только два? Где остальная стая? Какое несчастье постигло ее на зимовке в теплых краях?
   Постой, погоди! Какой из тебя охотник?! Разве охотник должен в такой момент задавать себе все эти никчемные вопросы? Нужно думать о том, как бы запихнуть хотя бы одного (два, пожалуй, не влезут) из этих гусей в рюкзак. Тем более что случай это-му как раз благоприятствует.
   Птицы идут прямо на меня, не меняя курса и не поднимаясь выше. Наверное, они много видали тружеников в полях и привыкли к людям. Но ружье им все равно преждевременно показывать, пожалуй что, не стоит: может, они разбираются в этой штуковине. "Ружье я вскину в самый последний момент, когда им все равно уже некуда будет податься", - рассчитываю я.
   Тут в кустах тявкает Принц. В нескольких десятках метров на опушку выска-кивает заяц и штыком устремляется на меня. Ага! Еще и заяц, совсем хорошо! Один патрон - на гусака, второй - на зайца! Недурно появиться в нашем дворе с рюкзаком за плечами, из которого будет свешиваться голова гусака, а сверху к лямкам будет приторочен еще и русак. То-то ахнут домоседы!
   В обоих стволах патроны с дробью третьего номера. На гусака, конечно, можно было бы заложить что-нибудь и покрепче. Ну да ничего, некогда перезаряжать, да и гусей можно спугнуть. На такой высоте и тройка возьмет. Вот они - гуси, вот он - и заяц! Кого же первого? С зайцем Принц, пожалуй, управится и без меня. Уж больно косой неуклюж. Раскис, наверное, от тепла, отсырел в мокром снегу, ревматизм схватил. Какой-то он толстый, Принц вот-вот придушит его... Но что это?
   Ба! Да это ж зайчиха, которая, вероятно, на днях собирается стать мамой. Задавит непонятливый барбос! Со всех ног бросаюсь между Принцем и зайчихой.
   "Наконец-то и ты понял, в чем вкус настоящей охоты - в погоне! Давай, давай! Вдвоем мы живо ее сцапаем!" - мельком читаю в одобряющем собачьем взгляде.
   Но тут я хватаю Принца, проскочившего мимо меня, за его лохматый хвост, и он, ничего не понимая, ошалело вертится вокруг моих ног. Свалив меня, он вырыва-ется, но время уже упущено. Зайчиха бодро ускакала в кусты - теперь поминай, как звали.
   Тут слышу прямо надо мной хлопот гусиных крыльев. Перевернувшись на спину, вижу птиц до последнего перышка. Увы мне! Ружье осталось у пенька. С тоской провожаю птиц взглядом, сокрушаясь в себе, как все неожиданно и не лучшим образом получилось.
   Хотя, насчет "не лучшим образом" - это с чьей стороны посмотреть. Говорят, что лебедка, потеряв друга, умирает от тоски. Гусыни на этот счет, может, и покрепче нервами, не так нежны и впечатлительны, но все равно, одной ей сейчас было бы ой как лихо.
   За всю обратную дорогу Принц ни разу не поднимает на меня своего взгляда. Он бежит где-то обочиной, занимается своими, чисто собачьими делами и всячески меня сторонится. "Ничего, до следующей осени отойдет твое обидчивое сердце", - думаю я.
   Во дворе нас встречает группа соседей, спрашивают, как охота.
   - Какая сейчас охота, так, выходили подышать воздухом, - отвечаю я разом на все вопросы и, не задерживаясь, прохожу в дом.
  
   1972 год
  
  
  
   2
  
  
  
   Кавказские истории
   Сборник рассказов
   Константинов Александр Алексеевич
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"