Аннотация: Все описываемые события не являются вымышленными и происходили на самом деле. Любые параллели между персонажами и реально существующими лицами являются обоснованными.
Краткая история пьянства (Главы 1-6)
Анатолий Контуш
Все описываемые события не являются вымышленными и происходили на самом деле. Любые параллели между персонажами и реально существующими лицами являются обоснованными.
Ну, поехали.
Крепкие вина отечественного производства
1. Одесса. "Бiле мiцне"
Когда мы выпили в первый раз, был тысяча девятьсот семьдесят пятый год и солнце еще только начинало клониться к западу, нависая над берегом. Скалы, неровные желтые глыбы известняка, тогда еще не разбило штормами, и еще можно было лежать в их тени рядом с темной бутылкой "Бiле мiцне", глядя на сверкающее под солнцем море. Сережа, старше нас на три года, откупоривал бутылку, отпивал ровно треть, доливал на освободившееся место белое сухое, "Алиготе" или "Ркацители", и передавал тому, кто сидел слева; бутылка шла дальше по часовой стрелке, пока снова не оказывалась у Сережи, который плотно закупоривал ее и начинал разговор. Потом мы привыкли видеть друг друга очень близко и очень далеко одновременно, но тогда это произошло впервые; был жаркий августовский день, волны шуршали о гальку, где-то рядом купались дети, и было непривычно видеть своих друзей сидящими рядом с собой далеко внизу, возле белой ленты прибоя, у темных пятен подводных камней, хорошо различимых с воздуха. Пожалуй, никто из нас не заметил, в какой именно момент мир внезапно оказался выше, шире и больше, чем он был всегда. Расплывчатые силуэты застывших у входа в залив судов превратились в четкие очертания палуб, темные черточки лодок вдали у горизонта стали светлыми прямоугольниками прямо под ногами, а острый излом Большефонтанского мыса оказался плавным изгибом береговой линии, плохо заметным с высоты. Мы знали, что в этом месте берег немного забирал к югу; сверху это был видно, как на ладони: выгибающаяся в широкий залив, кое-где перегороженная скалами, узкая полоса песка; белая от солнца дорога, все время идущая рядом с пляжем; красно-коричневые разломы глин, зеленые пятна садов, черепичные крыши дач; тонкая, местами проломанная оползнями, линия нависающего над склоном обрыва, за которую нам никогда не удавалось заглянуть снизу; аккуратные домики над кручей; выглядывающие из зелени улицы; наискось пересекающая степь ниточка трамвайной линии; блестящий на солнце асфальт уходящего в город шоссе; квадраты городского кладбища в жарком, дрожащем над степью, мареве далеко на северо-западе; правильные круги станции биологической очистки; четко очерченные границы пионерлагерей; золотой шарик монастырского собора, возвышающийся над садами; маленькая башенка маяка посреди пустынного плато на северо-востоке.
Сережа доставал бутылку из щели между камнями, отпивал еще, снова доливал сухого и осторожно, чтобы не уронить на играющих внизу детей, передавал ее следующему. Голубая плоскость моря сияла далеко под ногами, накатывающие друг за другом волны разбивались о песок над самым ухом, и счастье переливалось через край длинными полукругами пены, охлаждая тело и забрызгивая лицо. Все было впервые; из всех времен существовало только будущее; мир странно блистал и волновался.
Игорь допил все, что оставалось на дне, лег на песок, закурил последнюю оставшуюся сигарету, бросил в сторону догоревшую спичку и долго смотрел, как она, описывая широкие круги, опускается все ниже и ниже над сияющим морем; солнце садилось, темнело, и мелкая прибрежная галька больно давила в плечо.
2. Одесса. "Портвейн южнобережный"
Мы пьем по второй в тысяча девятьсот семьдесят шестом, когда уже становится темно и искры от костра взлетают в черное небо над пляжем.
Мы сидим на узкой полоске песка, разделяющей сушу и море; под нами планета диаметром двенадцать тысяч семьсот пятьдесят шесть километров, над нами остальной мир, точный диаметр которого нам неизвестен; единственное, что нам известно - что это не диаметр вообще.
Сначала в мире нет никого, кроме нас двоих. Потом мы видим, как над склоном появляется какая-то фигура; кто-то зовет нас из темноты по именам; это Дима, и через несколько секунд он уже стоит возле нас с тремя бутылками портвейна. Игорь тут же открывает одну из них, мы делаем круг, садимся поближе к огню и берем несколько аккордов на гитаре.
Висящие над нами звезды соединяются в линии созвездий.
Поднимающийся от костра дым переплетается со звуками гитары.
Высоцкий, Окуджава и Городницкий смотрят на нас из темноты, сидя на песке чуть поодаль.
Мы поем, подкладывая доски в огонь и передавая друг другу гитару; осенний квадрат Пегаса медленно встает над морем. Наконец костер догорает, и мы поднимаемся наверх; все давно спят; мы осторожно проходим мимо темных окон, пробираемся сквозь густые тени и выходим на широкую площадку, края которой соединяются с небом. На площадке нет ничего, кроме полутораметровой трубы телескопа-рефрактора, возвышающейся ровно посередине; ты строил его не меньше месяца вместе с отцом. Мы наводим телескоп на яркий диск Луны и с интересом рассматриваем длинные лучи кратеров, неровные линии хребтов и темные плоскости морей, потом быстро находим Юпитер и сразу замечаем четыре яркие точки рядом с ним, долго ищем туманность Андромеды, но в окуляре не видно ничего, кроме тусклых расплывчатых пятнышек.
Еще какое-то время мы пытаемся рассмотреть, что там наверху, но в конце концов оставляем телескоп под яркими звездами в самой середине площадки и спускаемся обратно на пляж. Мы понимаем, что даже с помощью оптических приборов нельзя увидеть то, чего не видно глазами. Мы открываем последнюю бутылку портвейна, ложимся на песок и всматриваемся в нависающий над нами мир; мы знаем, что мир является частью нас и что мы являемся его частью.
Мы видим, как через неизвестно какое время, которое уже перестало быть временем и превратилось в пространство, какие-то наведенные на нас сверхчувствительные телескопы видят слабый огонек на берегу моря, а какие-то сверхчувствительные приемники регистрируют слабые звуковые сигналы.
Мы видим себя за пультами этих приемников и телескопов, внимательно разглядывающих этот эпизод наших жизней; мы видим просторное помещение, заполненное мириадами ячеек, в одну из которых мы аккуратно кладем этот эпизод; все ячейки как-то соединены друг с другом, но мы не можем отсюда разглядеть, как именно.
И мы слышим, как кто-то говорит кому-то негромким и четким голосом: "Зарегистрированный инопланетным телескопом свет костра, на котором горит Джордано Бруно, является лучшим доказательством правоты великого итальянца".
3. Одесса. "Солнце в бокале"
Звенит последний звонок, и они в последний раз, обнявшись, выходят из дверей своей школы.
Остановите их, пока еще не поздно.
Остановите их, пока они еще не прошли до конца квартала, не перешли дорогу, не попрощались возле трамвайной остановки и не растворились навсегда во вселенной через каких-то ничтожных тридцать-сорок-пятьдесят-шестьдесят лет.
Семьдесят, если кому-то из них повезет.
Или пять-десять, если нет.
Оставьте все свои дела, бросьте все и бегите туда, пока еще не поздно.
Ведь мы уже все проходили там, и нашим детям еще предстоит там пройти.
И никого из нас там не остановил никто.
И мы все прошли до конца квартала, перешли дорогу, попрощались возле трамвайной остановки и растворились навсегда во вселенной через каких-то ничтожных тридцать-сорок-пятьдесят-шестьдесят лет.
Не думая о том, что будет, высоко подняв голову, хохоча и приставая к девчонкам.
Нам страшно не повезло.
Нас не остановил никто.
Никто не знал, что так нужно.
Что нужно бежать туда именно в это момент, хватать нас за руки и умолять не уходить.
Не проходить до конца квартала.
Не переходить дорогу.
Или хотя бы не прощаться возле трамвайной остановки.
Не прощаться, и все.
Остаться там, курить, разговаривать, сплевывать на асфальт, щелкать семечки, покупать в магазине вино, рассказывать анекдоты, задирать голову, смотреть на вечно голубое в конце мая небо.
Остановите их.
Остановите нас.
Остановите нас всех.
Мы не хотим уходить.
Историческая личность
Сережа
Smoke on the water, а не дым на воде.
Stairway to heaven, а не лестница в небо.
Child in time, а не дитя во времени.
Deep purple, а не голубые гитары.
Rolling stones, а не самоцветы.
Abbey Road Recordings, а не фирма "Мелодия".
Оригинал вместо перевода.
Черный, твердый, вибрирующий в руках диск sony music вместо гибких кругозоровских пластинок.
И настоящее вместо придуманного.
А если все-таки придуманное, то все равно настоящее: во мне проснулись янычары, на каждого человека даже партийного давит атмосферный столб весом в двести четырнадцать кило, федор симеонович и кристобаль хунта, не угодно ли благородному дону, ей вы задние делай как я это значит не следуй за мной.
Счастье начинается с того, чтобы понять, где тебе хорошо, а где нет.
То есть почувствовать разницу.
Это получается далеко не у всех, и уже совсем немногим в конце концов удается туда добраться.
У большинства в жизни есть цель, у остальных путь.
И только у тех немногих есть путь, совпадающий с целью.
Сухие вина отечественного производства
4. Одесса. "Алиготе"
Проходит меньше года, и мы входим в кафе, ждем в очереди несколько минут и садимся за свободный столик на некотором расстоянии друг от друга. Сеня идет за мороженым, Игорь приносит стаканы, Леня открывает сумку, и мы опасливо разливаем под столом первую бутылку, то и дело оглядывась на продавщиц. Мы выпиваем, и расстояние между нами слегка уменьшается. Мы закусываем мороженым, осматриваемся и открываем под столом вторую. Мы выпиваем еще по стакану, и расстояние между нами уменьшается еще на несколько сантиметров. Мы выбираемся из-за столика, выходим на Дерибасовскую и отправляемся на бульвар. Ноябрьский ветер дует вдоль улиц, идущих к морю, и мы плотно застегиваем куртки, отворачиваем в сторону лица и идем мимо редких электрических ламп, раскачивающихся на невидимых в темноте проводах. Мы находим плохо освещенную скамейку в садике возле моста, забираемся под низкие ветки ивы и пьем из горлышка третью. Когда мы снова выходим на мост, расстояние между нами сокращается почти до нуля; мы проходим мимо Воронцовского дворца, выкрикивая "Свободу Роберту Планту!" и распевая "You never give me your money", минуем Дюка, сворачиваем в Театральный переулок и возвращаемся на Дерибасовскую. Магазины еще открыты, и мы покупаем еще три бутылки и снова идем к мосту по Гаванной и Гоголя. Когда мы проходим мимо замка, начинается дождь, и мы прячемся в ближайшем подъезде и распиваем четвертую в сырой темноте под шум падающих на асфальт капель. Расстояние между нами исчезает, когда Сеня допивает до дна и с облегчением ставит пустую бутылку в угол. Дождь усиливается, но мы выходим из ворот и идем к бульвару, не обращая внимания на лужи. Никто не молчит, все говорят и слушают одновременно, и каждый с абсолютной точностью понимает, что хотят сказать остальные. Так продолжается несколько коротких минут, пока мы снова не оказываемся возле садика. На скамейке мокро, и мы решаем забраться под мост; Игорь первым спускается по скользкому склону и машет нам снизу; мы осторожно, чтобы не сорваться с обрыва, сходим по размокшей глине и открываем пятую под тяжелыми бетонными перекрытиями. Здесь сухо, и мы садимся на землю и пускаем бутылку по кругу. Мы пьем ее так же, как все предыдущие, но когда мы снова появляемся под дождем и поднимаемся на мост, расстояние между нами почему-то возникает снова. Нам больше не хочется петь, кричать и говорить; мы молча бредем по мокрым серым плитам, понимая, что один и тот же мост нельзя перейти дважды.
5. Одесса. "Столовое"
За столом, в кухне, на балконе, в ванной, за дверью, в коридоре, на лестничной площадке, в парадном, между этажами, в лифте, на чердаке, в подвале, на крыше.
Стоя, сидя, лежа, засыпая, просыпаясь, на ходу, на бегу, за рулем, за штурвалом, на велосипеде, на стуле, в кресле, на табурете, в кровати, на диване, под диваном, в шкафу.
В июне, перед рассветом, после выпускного вечера, на пляже, с видом на Одесский залив.
В ноябре, на скамейке, в городском саду, под дождем, у стены летнего театра.
В декабре, на бульваре, в гроте, на камнях, возле горсовета.
В марте, на склоне, в Отраде, среди кустов, на прошлогодней траве.
Летом, в жару, над морем, под маслинами, с мидиями, не спеша, в одних плавках.
Осенью, в темноте, из горла, в парке, над портом, замерзая, в пальто.
Зимой, в мороз, над рекой, в бане, с девушками, потягивая, в простынях.
Весной, на даче, у моря, под сливой, на клеенке, покуривая, уже в рубашках.
В школе, вечером, во дворе, с хулиганами, после дискотеки.
В походе, ночью, у костра, с гитарой, на холодной земле.
В парадной, без штопора, в тапочках, под разбитой лампочкой, черт знает с кем.
В университете, на сдвинутых вместе столах, в аудитории, всей командой, после КВН.
На палящем солнце, в сумерках, под звездами, при луне, с фонариком, в лучах прожектора, при свечах, с керосиновой лампой.
В такси, трамвае, троллейбусе, автобусе, на яхте, катамаране, пароходе, теплоходе, в поезде, самолете, лодке, грузовике.
В кафе, столовой, баре, ресторане, буфете, кинозале, театре, музее, на фабрике, заводе, стройке, стадионе, лекции, семинаре, политинформации, профсобрании, после уроков, занятий, тренировки, репетиции, дежурства, работы, свидания, интимной близости.
Над облаками, в стратосфере, в межпланетном пространстве, среди астероидов, за пределами галактики, во вселенной.
6. Одесса. "Перлина степу"
Они лежали на белом, горячем песке у самой воды и разговари-вали. Солнце было уже высоко, и очертания стоящих на рейде судов чуть-чуть подрагивали у самого горизонта. Они поднялись с песка, прошли по пирсу примерно до середины, один за другим прыгнули в теплую, липкую воду и поплыли к волнорезу, ныряя и обгоняя друг друга. Через полчаса они вышли из воды, постояли несколько минут, высыхая, достали из сумок стертые, рваные кеды и старый футбольный мяч и поднялись по каменной лестнице к небольшой асфальтированной площадке, обнесенной металлической сеткой. Несколько часов они иг-рали там три-на-три под палящим полуденным солнцем, и все это вре-мя солнце неподвижно стояло в зените прямо над ними. Около двенад-цати они снова спустились на пляж и с шумом побежали к воде, тол-кая друг друга, а потом снова лежали на песке, играли в карты и пили вино. Примерно в два они пошли ловить с пирса бычков, потом отдирали от камней мидии и складывали в целлофановые пакеты, чтобы после жарить их на костре, поливая морской водой, потом выходили в море на маленькой яхте, ныряли с волнореза, кто дальше, и плыли в сторону берега сколько хватало дыхания. Было не больше трех, ког-да один из них умер, и они снова лежали на песке, а потом прыгали в воду с пирса, играли в карты и пили вино. В половине пятого по-шел дождь, и они поднялись наверх, в бильярдную, и долго играли там до восьми шаров на большом бильярде. В пять дождь перестал, и они опять играли в карты, сидя на топчанах, и пили вино. Около шести один из них уехал в Москву, и они снова лежали у воды, и ны-ряли, и играли в футбол, а потом долго сидели на зеленых, пыльных склонах. В семь стало холодно, и море замерзло, и они удивленно бродили в тишине по прочному белому льду, а потом молча сидели на сером, безлюдном пляже. Еще не было восьми, когда снова стало теп-ло, и он был уже один, и солнце садилось, и он лежал на песке у самой воды, играл в два шара на бильярде и ловил с пирса бычков, а после, когда наступила ночь, сидел в темноте под акациями на пус-тынном склоне, и блестели звезды, и звенели цикады, и старый, юж-ный, раскаленный от зноя город был за его спиной.
Историческая личность
Сеня
Ты - левша.
Единственный из нас.
Ты проходишь по левому краю, делаешь свой странно-неловкий финт, обходишь защитника, подаешь в штрафную, и я с ходу вбиваю мяч в сетку.
Ты обнимаешь меня, сзади подбегают все наши, трибуны ревут, и мы счастливы.
Они начинают с центра, Витя тут же забирает мяч в длинном подкате, пасует мне, я обхожу защитника, смещаюсь на правый край, подаю в штрафную, и ты с ходу вбиваешь мяч в сетку.
Я обнимаю тебя, сзади подбегают все наши, трибуны ревут, и мы счастливы.
Потом мы забиваем еще и еще, судья наконец дает свисток, мы пожимаем им руки и медленно уходим с поля, стягивая на ходу насквозь промокшие майки.
Мы молоды.
Нам по десять лет.
У нас еще многое впереди.
Я закончу университет, защищу две диссертации, выучу английский, немецкий, французский и перееду в Париж.
Ты закончишь училище, отработаешь десять лет на заводе и в конце концов выучишь иврит.
Все правильно.
Каждый стремится к тому, чего ему не хватает.
У тебя все это было уже с самого начала.
Наверное, ты не догадывался, но мы всегда завидовали тебе.
Еще никуда не поступив, ты, одесский мальчик с Льва Толстого, уже знал больше нас, защитивших по две диссертации.
Ты знал, что мир состоит из четких линий и что ты никогда не сможешь никого подвести.
Может, потому, что твой папа был стрелок-радист и два долгих военных года прикрывал своих сзади.
А может, потому что ты - левша.
Единственный из нас.
И потом, главное все равно не это.
Главное - то, что нам всегда было на кого подать.
Тебе - на меня, а мне - на тебя.
И нам всегда будет все равно, кто потом вбивал мяч в сетку.