Орбенин Олег : другие произведения.

Роза для Кукулькана

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
  
   Свёрток тряпья подбросили к порогу хижины Сантьяго затемно. Утром заспанный Сантьяго вышел из хижины и споткнулся о нечто. Узкое продолговатое лицо крестьянина ещё более вытянулось от удивления и подозрения: что-то он не припоминал такого, чтобы сельчане подбрасывали ему что-нибудь дельное; озоровать озоровали, но беззлобно, а тут, на тебе - целый ворох тряпок, впору Мигелю рубаху пошить. Что он простак, Сантьяго про себя знал, к тому же ещё и добрый. Попасть впросак - для него раз плюнуть. Вот и выёживаются над ним сельчане.
   И тут свёрток вякнул.
   - Жена! - крикнул Сантьяго, занося находку в хижину.
   - Ну чего тебе? - отозвалась из недр хижины Дивина - неторопливая, сварливая женщина с изрытым оспинами мясистым лицом.
   - Тут свёрток.
   Кулёк неторопливо развернули и обнаружили среди рваных тряпок крохотную, краснокожую девочку.
   - Вот те раз... - удивилась Дивина.
   Девочка тотчас и молча схватила её за пухлеватый палец и потянула ко рту.
   - Ишь оголодала... - умиляясь, сказал Сантьяго. - Дай ей испить молока, не то издохнет.
   - Да где я его возьму, - запричитала Дивина. - Самим жрать нечего!
   - А ну! - замахнулся на неё, скорый на расправу, Сантьяго.
   Дивина благоразумно втянула голову в плечи и скрылась в хлеву. Через некоторое время она вынесла глиняную кружку, наполненную на треть теплым, парным молоком.
   - А ну-кась... - Сантьяго, улыбаясь, поднёс кружку к губам девочки; та жадно зачмокала, обливаясь.
   - Добро только зазря переводить, - монотонно бурчала рядом Дивина. - Отнесть её надо ко старосте.
   - Я те дам, отнесть! ­У нас останется. И наречем её, - Сантьяго наморщил невысокий лоб. - Рохель. Так мою прабабку звали.
  
   Нельзя сказать, что все от мала до велика невзлюбили Рохель сразу, с первых лет её пребывания в доме. Сначала домашние к ней присматривались, приценивались - кто такая и что от неё можно ожидать. Рохель ответила, что ожидать от неё можно только пакости и подлости, доступные маленькой девочке. Она переворачивала миску с едой кошки, наступала той на хвост, колола коровёнку шилом, подгаживала брату Мигелю, колотя посуду и сваливая всё на него. Дивине, осознавая свою зависимость от неё, Рохель шкодила по мелкому: то погнёт заколку для волос, то порвёт бюстгальтер. Доставалось от неё и окрестному лесу. Она разоряла гнёзда, не щадила птенцов, истребляла бабочек, топтала цветы и поджигала муравейники. Одного Сантьяго она обходила стороной, не то от страха, не то копя силы для крупной пакости.
   И дом и окрестности ответили ей тем же - ненавистью и страхом.
   Один Сантьяго беспечно посмеивался над её проделками: "Ничего, вырастет уймётся".
   Но Рохель не унималась. Потребность творить пакости была в ней так же неуёмна, как аппетит. Она ела всё, что подвернётся под руку (той еды, что готовила Дивина, было для неё смехотворно мало). Подъедала остатки их простой трапезы, вылизывала тарелки до блеска со старательностью посудомоечного автомата, и тотчас бежала в курятник шарить по тёмным углам в поисках свежих яиц. Курицы с возмущённым кудахтаньем разбегались от неё. Петух набрасывался сзади и клевал в икры.
   С годами Рохель обнаружила новый источник еды - дождевых червей, которых она выкапывала из навоза. Не гнушалась поедать их сырыми, полными густой полупереваренной кашицы.
   Потом пристрастилась лопать отбросы, что вымётывались на обочину из придорожной таверны. Набрасывалась на них, когда вокруг никого не было и громким чавканьем распугивала ворон.
   Она заканчивала набивать утробу лишь после заката. С трудом волочилась в хижину Сантьяго, заваливалась на лежанку, выпятив кверху раздутое брюхо и хрипло переругиваясь с братом Мигелем, засыпала, чтобы далеко за полдень почувствовать приступы лютого голода. Тогда она вставала и косолапенькой нескладёхой спешила опорожниться и опорожнить силки на попугаев, которые особенно донимали её своими утренними криками. Ими же и завтракала.
   К десяти годам выражение её лица оформилось в постоянно злобное. С этой маской она появлялась на улице деревни, когда взрослые работали в поле, и разгоняла по домам маленьких детишек. Сорванцы постарше забрасывали её комьями грязи издали.
   - Рохель, пошла отсель! - храбрились они с безопасного расстояния.
   Над деревней повисло смутное предощущение несчастий, недородов и неурожаев.
   Наконец совет старейшин обратился к знахарке Зимбабе растолковать, в чём же здесь дело. Та долго набивала себе цену, а когда набила (потребовала два мешка юкки), приступила к ворожбе и ворожила три дня и две ночи. Из её лачуги шёл то белый, то чёрный дым, слышались бормотания и заклинания. На исходе третьего дня изнеможенная Зимбаба выпала из двери на руки старейшин.
   - Говори! - потребовали они.
   Зимбаба слабым хриплым голосом поведала им, что все беды от подкидыша Рохель, которую приютил в своей хижине Сантьяго; но так просто от неё не отделаться - не прогнать ни заурядным сглазом, ни проклятущей порчей, ибо покровительствует ей сам Супай - владыка земных недр и дьявол. Так что встревать она в это дело не будет, боязно, и лачуга её с краю.
   Обескураженные старейшины вернулись в хижину советов ни с чем.
   А Рохель с некоторых пор повадилась на болото. Облюбовала на берегу место погаже и подолгу сиживала на сгнившем стволе араукарии, устремя взгляд в бескрайнюю топь с торчащими кое-где хилыми деревцами.
   Нет-нет чёрная жижа вздувалась пузырями, которые лопались, будто отрыгивал, погребённый под слоями ила, великан. Зловоние подхватывал шалун-ветер и бросал в жадно раздувавшиеся ноздри девчонки.
   Какие заманчивые дали ей мерещились во глубине болот? Какие миражи открывались в зыбком мареве и звали к себе? Об этом Рохель никому не рассказывала.
   Как-то раз (случилась это однажды под вечер) болото вспучилось, взбурлило. И в этом бурлении Рохель почудился голос - тот голос, что нашептывал ей рецепты мерзостей. Голос утробы болота попадал прямиком в её мозг. Он звал к себе.
   Нескладёха медленно встала и, как сомнамбула, механически переставляя ноги, побрела на голос. Её ноги погрузились в зловонную жижу по щиколотки, затем по колено, пока не обрели упруго-пружинящую опору.
   Без раздумий и оглядки оставляла девочка за спиной тот Мир, в котором прошло её детство. Она ненавидела и презирала его, и Мир отвечал ей тем же, со вздохом облегчения лопающихся пузырей, исторгая гнилостные газы.
   Увязая в грязи, Рохель с фанатичным упорством вытаскивала ноги и делала шаг, ещё шаг... каждый следующий шаг приближал её к цели.
   Перед заходом солнца из глубины болота потянуло прохладой и тучами москитов. Густым, шевелящимся покровом, они облепили Рохель; та слабо сопротивляясь, провела пятернёй по лицу, размазывая кровь и москитов. На место убитых присосались тысячи новых. Рохель замахала руками, потеряла равновесие и упала лицом в грязь. Устряпав плотной шубой лицо и тело, грязь спасла её от хоботков насекомых.
   Наступила ночь. Ущербная луна скупо осветила болото с озерками открытой воды и островками осоки и чахлых деревцев. Не разбирая дороги (откуда ей взяться в этой глуши?), Рохель угрюмо переставляла ноги. Силы оставили её, а голос оставил уже давно. Временами с далёкого берега раздавались раскатистые вопли выпи и леденящий вой шакалов.
   Наконец Рохель нашла кочку понадёжнее и примостилась на неё на корточках. Горько завыла, присоединяясь к шальному шакальему хору.
   Под утро нечто, подобное забытью, сморило её. Разбудила боль в ступне. Её ступня, соскользнувшая с кочки в жижу, была сплошь облеплена раздувшимися и побуревшими от её крови пиявками. Рохель вяло оторвала одну и попробовала на вкус - ничего есть можно, только железом отдаёт. Поев, девочка выпрямилась во весь рост и осмотрелась. Кругом, куда не кинь глаз, простиралось всё то же серое однообразное болото. Лишь на востоке нарушала безупречность линии горизонта какая-то красноватая выпуклина.
   Рохель двинулась к ней. После полудня она уже поняла, что это не солнце, и смогла различить на выпуклине детали: голые склоны, изрезанные оврагами и дорогами, дощатые строения и крапинки людей возле них. Подойдя ближе, она рассмотрела вереницы людей, переваливающих через гребень. Люди сгибались под тяжестью тюков на плечах.
   Разразился послеполуденный ливень. Пелена воды скрыла остров. Уровень воды поднялся. Рохель, подвывая, поплыла, цепляясь за осоку.
  
   Старик Носаро, выползший из землянки после ливня, являл собой пример того, как копи расправляются с человеком: лицо похоже на спеченный картофель, ноги поражены артритом, походка - шаткая.
   Носаро стал осматривать крышу землянки и сокрушённо цокать языком - совсем протекает, однако. Краем глаза он заметил карабкающееся из зарослей камыша на берег существо. Существо оскальзывалось на раскисшей глине, но упрямо ползло вперёд. Носаро прищурил подслеповатые глаза, окружённые сеткой морщин. К удивлению его, существо, которое он принял сначала за капибару, оказалось девочкой на вид лет этак десяти. С ног до головы вымазанная глиной и тиной, она, монотонно переставляя колени и руки, подползла к старику. Её глаза, сидящие в складках опухшего лица, приоткрылись. Она вытянула к Носаро руку с изрезанной осокой кровоточащей ладонью и упала без чувств.
   Растерявшийся Носаро втащил её в землянку, положил на полати и захлопотал, готовя травянистый настой. Когда напиток остыл, он приподнял голову девочки и дал ей отпить; та с готовностью вцепилась зубами в край кружки. После чая её пробрала крупная дрожь.
   "Лихорадка, может статься, - подумал старик. Он прикрыл её дырявой полусырой накидкой и подбросил в очаг щепок. - Дела... - тихо сказал сам себе, качая головой. - Девчонки по болоту шастают".
   На его памяти не было случая, чтобы кто-нибудь пересёк болото. Топи считались непролазными. Немногие беглецы с острова решались сгинуть в трясине. Единственная артерия, связывающая остров с берегом, была, хорошо охраняемая, речушка Жоруа.
   "Видать, девчонка добралась на катере. Опосля сиганула в камыши... да и вдоль берега", - решил для самоуспокоения Носаро.
   Рохель проспала двое суток. Проснувшись, запросила, чего пожрать. Насаро дал ей миску холодной баланды, что по старой памяти наливал ему кухар Игнасио. Вылизав миску до блеска, Рохель запросила ещё. Носаро развёл руками, сказал, что у них тут с кормёжкой туго. Сам он алмазы не моет по причине артрита. На острове его оставили по милости хозяина, потому как ну куда он пойдёт? Две миски в день наливают ему за прошлые заслуги: когда-то он нашёл десяти-каратный камень. Вот так и живёт.
   Лицо Рохель приняло плаксивую гримасу, что подвигло старика порыться по сусекам и отдать ей три старых заплесневелых сухарика, что Носаро берёг на чёрный день. Сгрызя заначку старика, Рохель без слов благодарности снова заснула.
   Утром, едва лягушки расквакались, Рохель, заострив палку, пошла на них охотиться. За этим занятием её и застал охранник Ибрагим - одышливый, неразборчивый в связях, мужчина тридцати девяти лет. Опешив, он наблюдал, как оборванец с палкой наперевес бродит у берега в камышовых зарослях.
   - Эй, - крикнул он. - Ты хто такой?
   - Рохель, - с неохотой отозвалась Рохель, насадив лягушку на остриё.
   - Откуда ты?
   Рохель неопределённо махнула рукой в сторону болота. Ибрагим сгрёб её за шиворот и отнёс в сарай старшего надзирателя. Тот, разлепив затёкшие глазки, с неодобрением посмотрел на Ибрагима, потом перевёл взгляд на Рохель.
   - В камышах ходила, - пояснил охранник.
   Старший надзиратель вновь закрыл глаза и поморщился. Его голова раскалывалась после вчерашней попойки. Какое ему дело до какой-то паршивой девчонки, что слоняется чёрти где?
   - Отведи её к Баламуту. Пусть определит её на работы и поставит на довольствие. Всё. Проваливай.
   Рохель выдали кирку, лопату, мешок и молот и отвели на дно котлована. Там она должна была врубаться киркой в породу, разбивать молотом крупные куски, набивать осколками мешок и с ним на плечах подниматься по серпантину тропинки на гребень, спускаться к камнедробильным машинам и высыпать на их жернова породу; из крошева следовало вымывать с помощью сильной кислоты алмазы. Их надлежало сдавать надзирателю. "Чем больше камешков, тем больше еды, - объяснили ей. - А нет камешков, нет похлёбки".
   И Рохель впряглась в лямку алмазодобытчиков - унылых, сломленных изнурительным каторжным трудом доходяг. Одетые в рубище, они немногословно приняли её в свои ряды, показали нехитрые премудрости своей работы; и сначала, пока она ещё не выказала свой чёрный без полутонов характер, помогали ей нести мешок, а когда она оступалась на крутых, сыпучих склонах, заботливо протягивали руки и подставляли свои согбенные спины.
   Все они были завлечены на алмазный остров путём обмана из близлежащих деревенек, где заезжие торговцы их опаивали до бесчувствия. За стакан кашасу они прикладывали, испачканный чернилами, палец к углу какой-то бумаги; и приходили в себя уже на острове, где скоро осознавали, что назад с него пути нет.
   Скоро Рохель поняла, что норма алмазов за пайку для неё непосильна и попыталась было мухлевать, но намётанные глаза надзирателей быстро выхватывали мухлюющую из толпы и подстёгивали кнутами. Девочка падала. Мешок валился, высыпая породу. Гортанные крики надзирателей поднимали её. Она снова спускалась на дно котлована.
   Солнце палило нещадно. Пот заливал глаза и разъедал свежие рубцы от ударов. Белая пыль поднималась со склонов и забивала поры кожи. Тут и там слышались щелчки бича и стоны.
   Каторжане поднимали к солнцу, изрытые морщинами, лица и просили у него дождя. А когда дождь начинался, и тонны воды обрушивались на склоны, так что они тотчас раскисали, грозя смертельными оползнями, а на дне котлована скапливалось мутное озерцо, каторжане просили у неба пощады.
   Унылой однообразной чередой тянулись дни. По странной прихоти внутреннего голоса, Рохель не порывалась бежать с острова, хотя, отвергающая её, топь была для неё проходима.
   Вместо этого она отравила, приютившего её, Носаро. Отравила зельем, что нашептал ей Голос: "...нарви тех бурых листьев и растолки их в ступе; кашицу добавь в пищу старому хрычу; спровадишь его на тот свет - землянка твоя".
   Слухи, что скоропостижная смерть старика не обошлась без её участия, забродили среди подневольных. Но трогать её отчего-то никто не решился, лишь окружили её стеной презрения и ненависти, как организм изолирует туберкулёзную палочку оболочкой из кальция.
  
   Владельцем алмазной копи был Оттоман Феербах - густоволосый, породистый, плутоватого вида, мужчина с округлым брюшком и округлым же, бровастым, лоснящимся, точно замусоленный медальон, лицом. Он происходил из старинного немецкого рода, бежавшего после разгрома фашистской Германии. Род разбогател на торговле каучуком, что позволило предпринять поиски алмазных месторождений в районе реки Жапуро. Кимберлитовая трубка была найдена в неожиданном месте - на острове, посреди обширного безымянного болота.
   От своего деда - лётчика Люфтваффе - господин Феербах унаследовал тяжёлый, скряжистый, вдобавок ко всему, деспотический характер; от прабабки - бульдожью хватку; от матери - склонности к выпивке и изменам. Все эти качества позволили Феербаху в короткие сроки приступить к добыче алмазов, но отвернули от него жену Елену - медноволосую жеманную красавицу с томным взором. Через два месяца после родов Елена бежала с заезжим танцором диско. Махнув на беглянку рукой, господин Феербах отшатнулся от, хныкающего в колыбели, младенца и с головой ушёл в разработку алмазной трубки.
   Новорожденная была отдана на попечение многочисленных тёток и няньки Матильды.
   Господин Феербах заметил, что в его доме живёт его дочь лишь спустя двенадцать лет. Он помнит то день: Роза сидела на качелях в саду, грызя яблоко и болтая босыми ногами. Феербаха она не видела и смеялась чему-то своему. И столько в ней было чистоты, яблочной свежести и радости бытия, что Феербах остолбенел, будто поражённый васильковыми глазами его дочери-василиска. С той самой поры этот образ вошёл в самую сердцевину души Феербаха, пробудив в нём волну немого обожания и отцовской нежности. Пустота внутри Феербаха стала наполняться, придавая его монотонному стяжательству новый смысл: для неё! всё для неё!!
   "Ангельчик! Чистый ангельчик! - думал Оттоман Феербах (по природе своей собиратель), коллекционируя образы её улыбок и жестов; наблюдая за тем, как щедро она тратит карманные деньги на милостыню. - И как получилось, что такой ангельчик произошёл от меня и Елены?"
   Ревновал ли господин Феербах к тому, как "бездумно" Роза расходует, исходящий из неё, внутренний свет направо и налево, всем и каждому? Скорее да, чем нет. Но что он мог поделать? заточить её в золотую клетку, а ту поместить в подземелье, рядом с набитыми алмазами сейфами? Но его бы неверно поняла многочисленная родня, к тому же розы в подвалах чахнут.
   Единственное, что Розе было строго-настрого запрещено - посещать алмазный остров. Впрочем, Роза запрет, едва представилась возможность, нарушила - не потому, что была непослушной и своенравной, а оттого, что, дошедшие до неё, слухи об острове были ужасны.
   Она подговорила бывшего охранника Хуана отвезти её на остров, как только отец отлучится из дома.
   Случай представился, и в назначенный час Хуан её ждал на катере у причала.
   Взревел двигатель. Катер приподнялся на воздушной подушке и заскользил над гладью реки, целя носом почти прямиком в красноватый холм на горизонте. Затхлый ветер упруго ударил в лицо, лохматя волосы. Опёршись локтями о борт, Роза безмятежно смотрела на буруны за кормой. Стараясь не нарушать её безмятежности, Хуан бесстрастно попыхивал сигарой. Его загрубелые руки уверенно покоились на штурвале.
   Крутой склон острова, будто морщинистый бок диплодока, надвинулся на катер. Хуан заглушил двигатель, правя катер к дощатому причалу. Крепко стоящий на нём, щербатый, татуированный метис заворожено пялился на Розу, точно на диковинный заморский цветок.
   - Держи, - Хуан кинул ему верёвку.
   Очнувшись, метис ловко поймал причальный конец и стал чалить.
   Роза сошла на берег.
   Недалеко от причала высились дощатые сараи, из которых высыпали надзиратели. Они подобострастно взирали на дочь хозяина.
   Роза решила прогуляться вдоль берега. Её догнал Хуан.
   - Одной тут опасно, госпожа Роза. Народ-то дикий, - сказал он, перезаряжая на ходу револьвер.
   - Пойдём вон туда, - сказала девушка, показывая пальцем на вереницу людей, спускающихся с гребня.
   Они поднялись на самую кручу, где Розе открылась картина дантова ада: уходящая в недра земли воронка, по склонам которой ползали, точно белёсые термиты, люди в холщёвых, полинявших робах. Над воронкой дрожало мутное марево раскалённого воздуха. Слышались стоны, хлопанье бичей и ругань.
   Роза обомлела: столько страданий! и за что?! и ради чего?! Ужасы острова превосходили все слухи. Девушка поймала проводника за рукав.
   - Скажи, Хуан, кто все эти люди?
   - Эти? Индейцы, госпожа Роза.
   - Откуда они?
   Хуан пожал плечами и закурил сигару.
   - Почём мне знать.
   Взгляд Розы выхватил из людского термитника маленькую фигурку. Согнувшись под бременем мешка, фигурка сосредоточенно карабкалась на склон.
   "Ребёнок? Неужели ребёнок? Здесь?" - Роза побежала к фигурке.
   - Постой!
   Создание остановилось, сбросило мешок с плеч.
   - Как тебя зовут?
   Создание сплюнуло Розе под ноги и воззрилось на неё из-под лобья с недобрым прищуром. Подоспевший Хуан дал ему или ей подзатыльник.
   - Отвечай, когда тебя господа спрашивают.
   - Рохель, - выдавило создание сипло.
   Роза взяла её за руку.
   - Я заберу тебя отсюда, Рохель. Поедем со мной. Поедешь?
   Девочка настороженно молчала. Роза решительно потянула её за собой.
   - Пошли.
   Рохель подчинилась.
  
   Вечером того же дня, едва только Оттоман Феербах вернулся с охоты, Роза ворвалась в его кабинет.
   - Отец! - набросилась она на него с упрёками и горячностью южанки. - Как вы можете так эксплуатировать людей?! Да, я была там - на острове. Это ужасно! Бедные, несчастные люди - они работают от зари до зари, в этом карьере! Многие из них погибают. А дети! Они трудятся наравне со взрослыми! Таскают эти мешки! Одну девочку я взяла с собой. вы должны разрешить оставить её у нас... горничной.
   Господин Феербах гневно повёл бровями. Хорошее настроение, вызванное удачной охотой на ленивцев, как рукой сняло. Он пнул собаку, которую до этого кормил с рук, и закричал, срывая голос:
   - Кто провёл?!
   Роза, испуганно бледнея, молчала.
   - Впрочем, я знаю и так - Хуан! Каналья! Я его уволил два года назад. Сейчас ошивается в посёлке и всё норовит кинуть мне подлянку. Я прикажу изрубить его на куски и скормлю собакам! Да!
   Роза отшатнулась. Из глаз её брызнули слёзы. Она крикнула:
   - В таком случае, вы мне больше не отец!
   И, прижав кулачки к щекам, бросилась вон из комнаты.
   Оставшись один, Оттоман Феербах некоторое время бесновато метался по комнате, похлёстывая себя хлыстиком. Как всякий тиран, он любил детей, в особенности свою дочь, что делало его всепрощающим и довольно быстро отходчивым.
   Он подошёл к столу и уставился на картину парижского живописца. На картине была изображена Роза после прозрения Оттомана. Тогда он повёз её по старинным городам Европы: Берлин, Лондон, Прага, Варшава, Париж. Исходящий от лица Розы, внутренний свет художник передал золотисто-нежными кружевами.
   "Я балую её, - подумал Феербах. - Потакаю её прихотям. Вчера она захотела учиться в поселковой школе. А ведь к её услугам были лучшие учителя из Обидусса. Сегодня..."
   Сердце Феербаха скоропостижно смягчилось, и он поспешил в покои своей дочери порадовать её, что ладно, так и быть, он не будет рубить с плеча Хуана на кусочки, довольно с него и порки, а насчёт детей, он клянётся, что никаких детей на копях отродясь не водилось; и эта индейская девчонка... где она, кстати? ладно, пусть остаётся у них служанкой, то только следи за ней в оба - эти туземцы все ведьмы и воры!
   - Хорошо, папа! - Роза прильнула к массивной груди отца и поцеловала его в бульдожью щёку.
   Жмурясь, точно бегемот в райском пруду, господин Феербах ласково похлопал её по плечу.
   - Моя Розочка уже не сердится на своего отца?
   - Нет.
  
   Так Рохель стала служанкой в доме Феербаха. Всё в этом, похожем на крепость, особняке было для Рохель в диковинку: широкие мраморные лестницы, скульптуры аполлонов и афродит, барельефы клыкастых тварей на стенах; картины, изображающие пейзажи и красивых белых женщин в "шикарных шмотках". Лифт на третий этаж вызвал у неё страх и оторопь своим скрежетом и содроганиями. Она избегала этого механического чудовища, предпочтя испытанные лестницы. Пугалась она и кранов с горячей и холодной водой (стоило только повернуть рукояти), и грозно рыгающих на неё унитазов, изливающих водопады колодезной воды. Шарахалась от телевизоров, компьютеров и дизель-генераторов.
   Она думала, что дом Феербаха до предела напичкан неизвестной её магией и, будучи от природы туповатой, не воспринимала попыток Розы объяснить ей основы физики и техники.
   Очень скоро чудеса дома Феербаха наскучили ей, и она стала избегать их с холодным равнодушием. Жизнь в чистой уютной комнатке во флигеле для прислуги стала тяготить её. Нужно было носить чистую, не кишащую вшами, одежду, каждый день мыться, драить зубы и расчёсывать волосы. Как всякую неблагодарную свинью, Рохель тянуло вернуться в грязь своей сырой землянки, где она провела два года.
   Роза же воспринимала вечную угрюмость и насупленность Рохель, как укор служанки за своё исковерканное детство. Чуткая девушка терзалась виной перед ней за злодеяния своего отца. И, чтобы как-то развеять служанку, почти освободила её от работ по дому, гуляла с ней по парку, собирая для гербария листья и стебли.
   - Как только мне исполнится шестнадцать, - весело щебетала Роза, - сразу уеду в Рино учиться на биолога. Ты поедешь со мной? Там будет знаешь, как хорошо! Музеи, театры, пляжи! А в университете можно будет изучать тайны природы! Это ведь жутко интересно! Что ты молчишь, Рохель?
   В ответ служанка огорошивала глупым и безнадёжным "Зачем?".
   - Как зачем? - горячилась Рохель. - Получив образование, можно будет отправиться в сельву на поиски новых видов животных и растений!
   Чтобы сломить неотёсанность служанки, Роза брала её с собой в школу на факультативные уроки естествознания. Там, сидя на задней парте, Рохель неизменно засыпала под монотонное бормотание учителя. Ни схемы эволюции видов, ни карты залегания пород, ни фильмы о динозаврах палеозоя - ничто не застревало в низколобой Рохелиной голове.
  
   Атмосфера карнавального веселья сопровождала Розу всюду: в школе на переменах, когда со всех сторон к ней слетались подруги и, окружив её плотным кольцом, взрывались фейерверками хохота; а стоило Розе показаться на улицах посёлка, как из домов показывались степенные жители; их спечённые солнцем и временем лица разглаживались; сельчане, будто окунались на мгновение в детство, - так свежо на них веяло ароматами диких цветов и розария; и поселковые неумело, но широко и простодушно улыбались Розе; та в ответ одаривала их гирляндами улыбок, точно бросала каждому охапку цветов, говоря: "Как поживаете, господин Коль?" - "Слава Богу, Роза!" - "Как здоровье вашей супруги, господин Миерхольд?" - "Пошла на поправку, Роза!" - "Как настроение вашего Бенчика, госпожа Гимлер?" - "Уже лучше, Розочка. А вчера аппетит совсем пропал, верно скормили чегой-то эти чертяки-индейцы... бедный Бенчик..." И одинокая вдова пускалась в длинные пространные пояснения, отчего её пудель бедный, силясь ими задержать девушку у своей калитке подольше. А пёс ложился у ног вдовы и, преданно высунув язык, подтверждал её слова протяжными завываниями и потявкиваниями. Роза гладила его по седой кудлатой голове и спешила дальше.
   Слуги-индейцы, завидев её, прекращали работать, снимали картузы и трогательно кланялись в пояс. Роза шутливо кланялась им в ответ. Если же случалась какая-нибудь заминка у них в работе, то девушка бросалась на помощь без раздумий.
   Так в прошлом году она помогла вытащить телегу из грязи, налегая на борт крепкими руками. Индейцы смущённо теснились, позволяя занять ей место. "Да статнее ли это дело? - робко говорили они ей. - Госпоже телегу из грязи волочь?" - "Статнее, статнее!..." - отвечала она им, весело тужась. А когда телега была выкачена на зелёную траву, в тёмных глазах индейцев светились благодарность и восстановленное чувство национальной гордости, попранной испанскими завоевателями. Мужчины раскуривали трубки и, попыхивая дымом, долго смотрели ей вслед, провожали складную фигурку тёплыми задумчивыми взглядами.
   Вместе с учителем и подругами, Роза возделывала грядки с маниокой в школьном дворике. Даже у присматривавшего за ними начальника службы охраны - сурового аскетичного ассасина Абдулы - иной раз что-то высвобождалось из единственного, неприкрытого повязкой, глаза. И, чтобы никто не понял - что это, он быстро смахивал это непроизвольное нечто и, дабы снова вернуть ожесточение, принимался палить с двух рук по колибри.
   И в этом бурлящем весельем бурлеске вокруг Розы затесалась чёрная неказистая фигура Рохель. Роза питала её лучами своей доброты и силы, старалась её растормошить, расшевелить, вытянуть из топкого болота, в котором Рохель до сих пор пребывала. Впервые в жизни этой индейской девочки появился некто, кто её не бил, не ругал, не гнал от себя прочь, а напротив - был с ней заботлив и ласков. Другая бы на её месте потянулась к источнику света. Но не такова была Рохель. От света и чистоты ей становилось муторно и тошно.
   А когда совсем допекало, она украдкой бежала к болоту, сбрасывала на бегу одежду и с наслаждением погружалась в чёрную, зловонную, но такую родную, жижу; и ждала, пока пиявки присосутся к её одутловатому телу. Когда пиявки раздувались, она выбиралась на берег и в свою очередь с патологически-жадным чавканьем набрасывалась на них. Она возвращалась в особняк далеко за полночь. Охранники воротили нос от смрада, ища в темноте с фонарями его источник.
   Но всякий раз Рохель везло, и она пробиралась во флигель незаметно; покуда, после ночной вылазки, её не увидела нянька Розы - старая, толстая мулатка Матильда. Она молча и долго смотрела, как Рохель ворочает ключом в замочной скважине. Почувствовав мозжечком мулатку, та обернулась. Матильда попробовала что-то спросить, но осеклась, неловко потопталась на одном месте, развернулась и быстро-быстро пошла прочь, на ходу бормоча молитву.
   С той поры слуги окружили Рохель стеной страха и презрения. Мужчины цедили ей вслед проклятия, а женщины старались её избегать.
   Скоро все - и слуги и охранники и поселковые - видели в Рохель отъявленного злобного клеща, присосавшегося к тонкой, точёной шее лебедя. Одни - Оттоман Феербах (тот не замечал почти ничего, кроме своих алмазов), его мать, страдавшая астигматизмом, и Роза - этого не видели.
   Добрую девушку удручал холодный лёд отчуждения, которым подруги и слуги обложили служанку. "Ну как вам её не жалко? - укоряла она их. - Она же бедная сирота. А ну всем немедленно её любить!" Слуги не подчинялись.
   И чтобы как-то сгладить холодность людей, Роза стала отдавать Рохель свои завтраки. От них та округлилась, потолстела и окончательно уподобилась сытому клещу.
   Мина Мергенталлер - внучатая племянница господина Феербаха - крупнотелая, румяная девица на выданье, пребывая у них в гостях, испуганно замолкала и по-кроличьи вздрагивала, едва только Рохель входила с подносом в комнату.
   - Фу, ну и гадина у тебя служанка, - гадливо морщась, говорила она Розе позднее.
   - Ну что вы все против неё ополчились! - сокрушённо та всплёскивала руками. - Нет гадких людей! Все хорошие... Пусть даже и кто-то в глубине души. Надо только увидеть чужое сердце.
   Девица Мергенталлер не по годам скептически усмехалась:
   - У этой чумички сердце гадюки. Ты у нас идеалистка, Розочка. Тебе уж скоро замуж пора, а ты всё такая же - всё в розовом цвете, так что одни сопли восторженные...
   Ничуть не обижаясь, Роза задорно подбоченивалась.
   - Ой, а ты у нас колибри стрелянная, через огонь и воду прошла!
   И между девушками завязывалась весёлая перепалка, заканчивающаяся битвой подушками.
  
   Между тем, Роза Феербах, незаметно для отца и себя, входила в тот возраст, когда роза её женственности должна была вот-вот распуститься.
   Поселковые ребята - её бывшие товарищи по играм и учёбе - стали вести себя с ней как-то скованно, всё больше робея и путая слова. Натянутость появилась между ней и мужчинами-охранниками, в былые времена дававшими ей запросто пострелять из револьверов.
   Наконец, когда по окрестностям прошёл слух, что дивный цветок, что Оттоман Феербах взращивал в своём розарии, вполне созрел, в особняк стали прибывать мужчины. В основном это были зажиточные немцы из соседних семейств. Они степенно расхаживали по кабинету господина Феербаха, говорили с ним о ценах на нефть и алмазы, вздыхали о галопирующей инфляции, и многозначительно посматривали в сад, где на лужайке резвилась со своими подругами Роза.
   Оттоман Феербах долго не понимал причины пустых посещений этих никчемных, как он полагал, людишек. А когда понял, то страшно разгневался. Ему показалось, что его пытаются среди бела дня нагло ограбить. Он затопал ногами и приказал слугам выставить очередного "ходока" за дверь.
   "Не дури, Феербахушка, - строго, но властно сказала ему мать - торпедообразная, рано облысевшая и поэтому лишённая обаяния старости, женщина семидесяти восьми лет. - Твоей Розочке не вечно сидеть у тебя под юбкой. Пора ей жениха искать".
   Опечалившись, господин Феербах согласился, поскольку его мать, прошедшая санитаркой два мировых холокоста, была единственным существом в этом мире, с которым он соглашался.
   Он стал принимать "ходоков" более благосклонно, оценивая их с точки зрения менялы и скряги, принюхиваясь к их состояниям.
   Вскорости завидный жених был найден: Ревьеро де Кабра - сын наркобарона Урбино де Кабра - денежного мешка по прозвищу Дикий Урбино. Ревьеро производил впечатление худого, сутулого юноши с бледным пасмурным лицом и, закрытой от постороннего глаза, душой. Таковым он и был.
   Впрочем, последнее интересовало господина Феербаха мало. Куда больше его впечатлили залежи грязных денег, отмываемых на банковских счетах его папаши. То, что они грязные, его не смущало. От заманчивых картин слияния капиталов его глазки начинали маслянисто поблёскивать, а пухлые лопатообразные ладони - непроизвольно тереться одна о другую. Потом он принимался почёсывать за ухом аспидно-чёрную догиню Герду, свернувшуюся калачом на ковре его комнаты. Он так делал всегда, принимая какое-нибудь важное решение.
   - Как думаешь, Герда, не пригласить ли мне их на раут в честь её совершеннолетия?
   Догиня согласно зевала и преданно дышала ему в лицо перегаром полупереваренного ленивца.
  
   Наступил день рождения Розы. В дом Феербаха съехались с округи многочисленные родственники, влиятельные фигуры из Обидусса, владельцы игорных заведений, банкиры и бывшие нацистские прихвостни.
   Когда все уже собрались, на вертолёте прибыл Урбино де Кабра с сыном. Сияя белозубой улыбкой под чёрной, густой щёткой усов, он прошествовал через лужайку и обнялся с Оттоманом Феербахом.
   По толщине Феербах не уступал Урбино, но по высоте тот был на голову выше. Они обменялись скабрезными шутками, и над присутствующими раздались раскаты басовитого наркобароновского хохота. Господин Феербах подхихикивал ему заливисто и мелко.
   Ревьеро, на фоне утёса своего отца, выглядел довольно серой невзрачной тенью. Высокий, сухощавый, даже субтильный, он, казалось, нёс печать наказания за грехи отца. Одетый в чёрный армейский китель, несмотря на жару плотно застёгнутый на горле, Ревьеро покорно следовал за своим отцом и всякий раз болезненно морщился, когда могучая тучная десница Урбино опускалась на его плечо.
   Тем временем, в тенистой глубине парка тихонько заиграл оркестр, и гости потянулись в парк занимать столики, сервированные винами и фруктами. Когда все уселись, музыка грянула во всю силу, ширясь по округе и по душам мощными накатами кантат и симфоний Бетховена. И вместе с ней слушатели то взмывали вверх, в чистое, пронзительно-синее, цвета радужек Розы небо, то ухали вниз, в тёмные глубины океанических впадин, во мрак цвета глаз Ревьеро.
   Но вот аккорды погасли, скрипач опустил скрипку и согнулся в поклоне. Все зааплодировали стоя.
   - Я всегда говорил, - кричал господин Феербах, обращая к наркобарону победоносно-красное лицо.
   - Музыка и война - вот два кита, на которых стоит немецкая нация.
   Урбино де Кабра втянул тренированной ноздрёй дорожку кокаина с обшлага и утробно крякнул. Оттоман Феербах истолковал это, как согласие.
   - Дамы и господа! - бодро вскричал он. - Сегодня я покажу вам восьмое чудо света! Пожалуйте на мой алмазный остров!
   И гости поспешили на причал, где под парами их ждали катера на воздушной подушке.
   Одной Розе не хотелось на остров. Увильнув от приставучих подружек, она побрела на берег пруда. Там, на плоском гранитном валуне под ветвями раскидистой магнолии, любила она проводить одинокие часы в единении с природой.
   Красноватое солнце клонилось к закату. Всё в мире замерло в предвкушении покоя. Над зеркалом воды всепоглощающей ватой повисло безмолвие. Лишь карпы, осторожно трогающие изнутри губами гладь, нарушали эту тишину.
   Роза находилась под властью чувств, вызванных музыкой. Будто, щемящие сердце, звуки скрипки и, будоражащий кровь, драматизм ораторий приоткрыли перед ней двери в новый неведомый Мир. А тот, в котором она жила до этого - мир сказки и грёз - говорил ей, прощай...
   Да, новый Мир был заманчив, но в то же время от него веяло какой-то скрытой угрозой.
   Розе Феербах стало грустно и страшно.
   - Как тихо, - вдруг раздался голос позади неё.
   Она вздрогнула и обернулась. Он стоял, прислонившись плечом к стволу магнолии. Чёрная одежда почти растворяла его в сумерках. Обрамлённые густыми ресницами, антрацитовые глаза задумчиво поедали зеркало пруда, стену леса на неблизком берегу, закатное небо и девушку на камне.
   - Как вы меня напугали, - робко сказала Роза и, немного помолчав, спросила. - Отчего вы не поехали на остров?
   - Балаган, - произнес Ревьеро, презрительно кривя губы. - Этот остров... К чему кривляться?... Это узаконенное рабство... И всё ради чего? Чтобы кучка шутов могла потешить своё самолюбие? Я вас умоляю...
   Юноша надолго замолчал, с остервенением покусывая травинку. Роза хмурила лоб и колупала ногтем камень.
   - Тогда почему вы здесь? - наконец спросила она.
   - Отец приволок меня на эти чёртовы смотрины...
   - Смотрины?
   - Подруга ваша, как вы знаете, изволила войти в репродуктивный возраст. Теперь этот балаган. Эти чёртовы брачные игры.
   Роза улыбнулась уголком губ. Теперь она поняла, за кого он её принимает.
   - У вас что-то всё - чёртово...
   - Да, и этот толстый боров Феербах, желающий продать задорого свою дочурку... Наверняка, жеманная дура, у которой в башке одни наряды да мыльные оперы.
   - Но ведь вы же её не видели. Откуда знаете?
   - Да тут и знать нечего. Яблоко от лошади недалеко падает.
   Роза вздохнула.
   - Что же, вокруг вас ничего нет, что вам мило и дорого?
   Ревьеро скрестил руки на груди и покачал головой.
   - Нет.
   - А родители?
   - Канальи. Отец - наркоман и убийца. Мать - старая сводница и алкоголичка.
   Роза поникла, потом оживилась.
   - Вы напоминаете мне личинку стрекозы...
   - Чего?
   - ...которая живёт в грязи и тине на дне болота и только и делает, что жрёт мальков, но приходит время, и она выбирается на стебель и из неё вылупляется прекрасная стрекоза!
   Ревьеро криво ухмыльнулся.
   - И снова начинает только и делать, что жрать насекомых.
   Они замолчали, каждый о своём.
   - Впрочем... - начал Ревьеро, - ...впрочем, всё вздор, хотя... - слова давались ему с трудом, - я вам скажу, хоть это и не имеет значения, ведь мы никогда больше не встретимся... Словом, как-то раз я встретил на берегу девушку. Она была мила... и... мне показалось... что мир не так уж безнадёжен...
   Роза, склонив голову, ждала продолжения. Юноша быстро наклонился к ней и сдавленно прошептал:
   - Кстати, на вас клещ...
   И молниеносно отпрянул, растворившись в тёмных кустах. "Это шутка?" - хотела спросить девушка, но вокруг уже не было никого.
   Разговор с юношей не прошёл для Розы бесследно. Лёгкая грустинка, навеянная музыкой, вместо того, чтобы уйти в камень, раствориться в воде, переросла в заметную грусть. Как всякое солнечное открытое существо, никакой защиты от внешнего холода и мрака Роза не имела. Не могла прикрыться ни бронёй цинизма, ни щитом лицемерия, ни скорлупой эмоциональной тупости. Могла лишь обезоружить холод силой своей любви ко всему сущему.
   "Какой нелепый и несчастный юноша, - думала она, бредя к лужайке, где уже были накрыты столы, и, вернувшиеся с острова, гости, усталые и голодные, нетерпеливо трогали приборы. - Как жалко его... И клещ... Причём здесь клещ?"
   - Роза, девочка моя! - вскричал господин Феербах, едва только она показалась из-за кустов. - Ну где же ты ходишь? Гости уже заждались.
   Стараясь не смотреть в, полыхнувшие тёмным пламенем, глаза Ревьеро, она быстро, но скромно, села за стол, рядом с отцом.
   Застучали вилки, заёрзали по бифштексам ножи, засновали между столами официанты. Господин Феербах увлечённо пустился рассказывать какой-то грубый анекдот, не замечая перемен, произошедших с дочерью. Та вяло ковыряла вилкой крылышко рябчика. Она не могла загнать чувство в подполье, и всё отражалось на её лице. Сидевшая рядом, тётка наклонялась к ней, спрашивала, здорова ли она. Роза вымучено улыбалась, кивала и продолжала терзать рябчика.
   "Как помочь ему?" - думала она и смотрела на своего отца, сидевшего, как на иголках, в предвкушении удачной сделки; смотрела на де Кабра старшего, с усами, убелёнными кокаином; смотрела на свою бабушку, плотоядно глодающую кость, не замечающую, что парик съехал на затылок, обнажив трогательно-розовое темя. Как доказать ему, что он заблуждается и все эти милые, замечательные люди - не шуты, не паяцы, не палачи?
   С другой стороны, вдруг он прав? И она, на самом деле, как одинокая дура-бабочка порхает от цветка к цветку. В то время, как внизу копошатся и царствуют жуки-навозники и черви-нематоды.
   Нет! Будь так, Господь не потерпел бы такой Мир ни минуты и уничтожил бы, как уничтожил Содом и Гоморру. Нет, Ревьеро не прав!
   И, словно в подтверждении её мыслей, грянул оркестр народных инструментов, и по людям, сгоняя сытое оцепенение, прокатились ритмы зажигательных латинских танцев. Роза стряхнула с себя печаль и позволила подружкам увлечь себя в круговорот танцующих.
   Вспыхнули и забегали огоньки гирлянд. С шипением взвились петарды. В ночном небе над танцующими, грохоча, распустились красные и синие астры.
   Роза танцевала всю ночь: с ветеранами второй мировой - седыми и едва переставляющими ноги; со статными офицерами, прижимающими её руку к "футлярам" своих пистолетов; с зелёными юношами, обдумывающими житьё; с жеманными альфонсами, с щеголеватыми бонвиванами и с бочкообразными банкирами.
   И всё это время она ощущала спиной два жгучих пристальных взгляда, откуда-то из темноты. Один - она это знала каким-то шестым чувством - исходил от Ревьеро. Источник другого, чувство не подсказывало.
  
   Утром, едва только гости покинули особняк, господин Феербах, освежаясь чашкой кофе ("Со сливками общества", - любил он приговаривать), дипломатично спросил Розу, устало прилёгшую на диван:
   - Ну как тебе Ревьеро де Кабра? Ты танцевала с ним?
   - Нет.
   - Он что, тебе не понравился? Впрочем, не важно. Мы с его папой отлично поладили. Готовься, скоро будет помолвка.
   - Между тобой и де Кабра будет помолвка? - Роза деланно удивилась.
   - Ха-ха, - так же деланно рассмеялся Феербах. - Ты прекрасно понимаешь, о чём речь. Это будет взаимовыгодный брак, призванный упрочить моё пошатнувшееся положение на рынке алмазов. А ведь мы бедны, дочь... Ты знаешь, мы очень бедны...
   - Да, в твоей коллекции не хватает Великого Могола.
   - Смейся, смейся... Итак, ты согласна?
   - Нет.
   - Впрочем, твоё согласие не так уж и нужно. Всё уже решено. Осталось обсудить детали.
   - Итак, я уже продана. Зачем же спрашивать?! - Роза вскочила и подошла к окну.
   Оттоман Феербах поморщился и приготовился нудно и долго увещевать.
   - Ты ведь знаешь, Розочка, что ты для меня самое дорогое существо на свете. Твоя мать бежала с этим проходимцем-танцоришкой, когда тебе было два месяца отроду. Я стал тебе кормильцем и нянькой. Зачем же ты так говоришь - продана... Вот такусенькой тебя няньчил (Феербах показал руками её размеры в два месяца). И кто, как не я должен о твоём будущем позаботиться? о будущем твоих детей и моих внуков?
   - Но, папа! Он...
   - Он что?
   - Не важно. К тому же, я вообще не собираюсь замуж!
   - Не глупи, Роза. Да, он худ и бледен, но в нашем мужском деле - это не главное. Лишь бы задор имел. А брюхо нарастёт. Может со временем, как у меня будет, - и господин Феербах похлопал себя по упругому животу.
   Роза поёжилась и обняла себя за плечи. Сказала:
   - Пойду спать.
   - Иди, Розочка. Спокойных тебе сновидений.
   - Кстати, - она обернулась в дверях. - В наших местах водятся клещи?
   - Что ты! Господь с тобой! Отродясь не водилось!
  
   Наступила сиеста, и всё в доме Феербаха затихло. Лишь из кухни доносилось чавканье, неряшливо подъедающей остатки торта, Рохель.
   "Пошто одним всё, а другим ничего? - думала она, угрюмо вгрызаясь в бисквит. - Одним - наряды, жратву, выпивку, - она отхлебнула из бутылки, - все удовольствия даром, от рождения. Родился и на тебе на блюдечке... И все тебя любят... Вона какая ты красивая... А другим - ни хрена, одни мучения! И все ненавидят и норовят тебя со свету сжить. А тем, значится, всё дозволено - и служанок иметь и женихов... вишь сколь понаехало, со всего света, видимо не видимо... и все, как кобели, вокруг ентой... А нешто я ентой хужее?... У меня всё при мне - и кожа и рожа и арбузные дыни и живот скоро, как у хозяина, будет.
   А тот-то чернявый всё глаз с её не сводил. На меня даже и не посмотрел, когда я к нему с подносом, мол нате испейте винца. Всё не её пялился своими зенками. А уж она-то перед ним виляла... Смотреть тошно. Тьфу! Всё кобелей меняла.
   Из себя корчит - такую добренькую фу-ты, ну-ты! Меня взяла к себе с острова. А спросила, а можа мне там хорошо... Можа мне пиявочки вкуснее ентого торта... Нет, притащила сюда, чтобы, значится, я была вовек ей благодарная и корячилась перед ей в поклонах. Да ещё ентой книжной туфтой меня пичкает... чтобы я совсем рехнутая стала..."
   Рохель доела торт и затянулась окурком, найденным на газоне. Её ненависть к Розе, до этого вялотекущая и бесформенная, сейчас заострилась, уплотнилась и приняла вид пираньи с ощеренной зубастой пастью. Тело рыбины напружинилось перед броском.
   "Ненавижу тебя, - подумала служанка, вызывая в уме образ смеющейся Розы. - Штоб ты сдохла!" И пиранья бросилась на образ. Челюсти сомкнулись на нежной шее. Роза вскрикнула и стала быстро угасать. "Нет!! Слишком быстро! Хочу, штобы она умирала долго, штобы помучалась!" - и Рохель ослабила воображаемые челюсти.
  
   Этим днём Роза спала не спокойно. Мучили кошмары. Проснулась вялой и разбитой, почти перед ужином. С трудом встала, оделась, спустилась вниз, но ничего есть не стала, сослалась на полное отсутствие аппетита; только выпила стакан холодной воды и с трудом поднялась к себе наверх. Легла и на утро уже не вставала.
   На третий день обеспокоенный господин Феербах вызвал четырёх медицинских светил из Магнауса. Они осмотрели девушку, но ничего конкретного не сказали (мол, возрастное - ипохондрия) и предписали покой и настойку женьшеня.
   Оттоман Феербах бегал по дому и в бессильной ярости потрясал кулаками.
   - Я бы этих докторишек вешал! Прохвосты, канальи и воры! За что только деньги берут?!
   Потом взбегал по лестнице на верхний этаж и на цыпочках входил в комнату Розы; та приоткрывала тяжёлые набрякшие веки и говорила слабым голосом:
   - Папа, ну что ты там бушуешь?
   - Нет, ничего, дочь, ничего, спи спокойно. Я найду лучших лекарей... Та знахарка из деревни Кабокло. Говорят, она сильная. Привезу её завтра. Она тебя поставит на ноги. Ты поправишься.
   Роза слабо улыбалась и, выпростав из-под одеяла тонкую, бледную кисть, роняла её в лопатообразные отцовские ладони.
   - Я поправлюсь, - повторяла она тихим эхом.
   Феербах грузно опускался на стул рядом с кроватью и прижимался лбом к трогательно синевшим венам под истончившейся кожей руки дочери.
   - Ты поправишься, ты поправишься... - повторял он, как заведённый, раскачиваясь всем корпусом.
  
   Вечером следующего дня вертолёт со знахаркой Моргелле и господином Феербахом приземлился на площадке близ особняка. Из кабины неуклюже выкарабкалась старуха и, поддерживаемая Феербахом под локоть, засеменила к дому.
   В спальне Розы она развешала по стенам связки чеснока, зажгла чёрные свечи, принялась бубнить заклинания, обильно чадя из кадила дымом. Потом стала чертить на её теле петушиным пером какие-то символы.
   Вся эта процедура смешила девушку. Сдерживаясь, что было силы, лишь бы не прыснуть и не обидеть старушку, которая выполняла свои обязанности с таким серьёзным лицом и такими выпученными глазами; но под конец, когда дело дошло до щекотки, она всё же не выдержала и впервые за четверо суток рассмеялась.
   Старуха Моргелле прекратила исполнение обряда, молча собралась и вышла из комнаты.
   - Ну говори, что с ней, - набросился Феербах на старуху, едва только та спустилась по скрипучей лестнице к нему в кабинет.
   - Что, что... Тут и с первоначалу всё ясно было. Попорчена ваша девочка.
   Оттоман Феербах побагровел и привстал с кресла.
   - То есть как попорчена? Что ты мелешь? Попорчена кем?! Кто посмел?!
   - Про то мне не ведомо, а токмо порча на ней.
   - Ах, ты об этом, - сказал господин Феербах с облегчением, как будто, неверно истолкованная им, старухина фраза была гораздо большей катастрофой, чем порча. - Ну ты сняла её - эту порчу?
   - Не обижайтесь, господин хороший, а токмо очинно, очинно сильная порча. Куды мне старой... не совладать...
   - Короче, сколько? - Феербах достал из стола пачку банкнот.
   - Да что вы, господин хороший, нечто я из-за денег?! - всполошилась знахарка. - Да коли по моим силам, я завсегда пожалуйста! А коли нет - не взыщите... Самой девочку жалчее жалкого. А денег ваших не надобно. Не обижайтесь токмо, господин хороший.
   - Ладно, ладно, убирайся.
   Моргелле поднялась.
   - Я вам так скажу... Дело это рук ведьмы, но ненашенской. Мы тутова все друг друга знаем. Пришлая какая-то ведьма, могучая. И карма у неё чёрная пречёрная. Повсюду свои следы понаоставляла.
   И скорбная спина Моргелле скрылась за дверью.
   Господин Феербах заметался по комнате, будто жирный лев, загнанный в клетку. Его деньги, его влияние, его власть, бьющие в цель всегда и везде, теперь впервые давали осечку.
  
   С момента начала болезни фазенда Феербаха погрузилась в кататонический ступор. Слуги понуро и тихо шелестели по коридорам. Охранники с каким-то болезненным напряжением вглядывались в окно Розиной спальни и до судорог в пальцах сжимали автоматы - пусть бы только показался виновник надвигающейся трагедии. Но виновник себя не выказывал.
   Даже природа, казалось, замерла в предчувствии неотвратимого. Всё затихло. Птицы за окном спальни не щебетали. Ржанки по утрам не пели, будто понимая своим крохотным умишком неуместность пения. А ночами обезьяны-ревуны в джунглях старались реветь тише обычного.
   Роза стремительно таяла. Всего за неделю её лицо осунулось, стало некрасивым, костистым. Глаза страдальчески ввалились. Вокруг них пролегли чёрные тени. Тело усохло, и обозначились все косточки скелета. Несмотря на огромные дозы чая с настоями трав, которыми потчевала её бабушка, река жизни вытекала из Розы стремительно.
   Целыми днями возле её постели толклись, съехавшиеся со всей округи, многочисленные родственники: тётушки, дядюшки, племянники и племянницы. И каждый уговаривал её съесть ну хотя бы дольку этого банана, или кусочек этого манго - ну смотри какой спелый - ам!
   Роза отнекивалась. Её тошнило. Она ничего не хотела, только спать. А как только господин Феербах выгонял из её спальни докучливую родню, и она проваливалась в забытьё, её начинали мучить кошмары.
   Один такой она рассказала подруге Анне - кроткой, рябой и доверчивой девушке с толстой русой косой.
   Во сне Роза шла по зелёному полю. В чистом синем небе светило солнце. Далеко впереди виднелись небоскрёбы большого города. Её ноги были босы. Идти приятно. Но тут что-то вонзилось ей в подошву. Она села и подогнула ступню, пытаясь рассмотреть - что. Какой-то зелёный жучок вторгся в мякоть подошвы. Она попыталась достать его, но - тщетно, ногтями не получается. И тут со всех сторон на неё обрушились волны огненных муравьёв. Они вгрызлись жвалами в её тело. И от боли и ужаса она проснулась.
   Анна плакала, гладила Розу по голове и успокаивала, как могла.
   А из темноты коридора наблюдала за угасанием Розы Рохель. Наблюдала со злорадством и наслаждением клеща на лебединой шее. Часто, когда никого не было в коридоре, она подбегала к двери её спальни и прикладывалась глазом к замочной скважине, смаковала каждый миг мучений своей жертвы.
   Как-то раз, проснувшись, Роза почувствовала её присутствие за дверью.
   - Рохель, - тихо позвала она, разлепляя запёкшиеся губы. - Войди.
   Набычившись и, ковыряя пальцем в носу, та вошла и, приблизившись к кровати, с удовлетворением отметила, что Роза выглядит даже ещё хуже, чем через замочную скважину.
   - Рохель. - Роза собралась с силами и мыслями, с трудом приподнялась на локтях.
   От усилий её лоб покрылся испариной. Она задышала сипло и прерывисто.
   - Мне почему-то всё время кажется, что ты на меня за что-то сердишься. Я тебя чем-то обидела?
   - Што вы, госпожа, как можно... Одно добро, почитай, от вас и видела. А ежели што и сказали в сердцах на меня, мол в учёбе я дура дурой, так на то ваша власть такая господская.
   Роза устало закрыла глаза. В комнате воцарилось молчание.
   - Как странно, Рохель, - нарушила она тишину. - Вчера жизнь была такой прекрасной и удивительной, а сегодня я лежу пластом... и скоро, наверно, умру...
   - Ето как ваш бох даст.
   - Ты прости меня, моя добрая Рохель. Я хотела сделать тебя счастливой, но... не успею. Прости...
   Силы оставили Розу, и она вытянулась на постели, погрузившись в забытьё.
   - Знамо дело, не успеешь, - задумчиво пробормотала сама себе служанка.
   Неожиданно для неё самой, слова Розы пробудили в ней некое подобие жалости. Что-то из глубины души, из-под многовековых наслоений ила, грязи, пепла, навоза и шлака поднялось и просочилось в помрачённое сознание Рохель. Её низкий, продавленный в центре, лоб сморщился. Целое мгновение под ним длилась борьба света и мрака. Целое мгновение она колебалась: отозвать пиранью и позволить девушке жить, или продолжить истязать жертву?
   Но тотчас поднялась плотная пелена и поглотила проблеск света, поднялись буруны хаоса и подмяли всполох надежды, поднялись армады демонов и пожрали искорку крошечного ангела.
   Через мгновение выбор был сделан.
  
   Вечером, как стемнело, Рохель отправилась в скверную таверну на краю посёлка, где торговал дешёвым пойлом косматый, косящий на оба глаза, нечистый на руку метис Пейшоту. Она пронюхала про него, будто он связан с, засевшими в джунглях, бандитами, называющими себя повстанцами и борцами за права угнетённых индейцев.
   Войдя в таверну, она уселась за стойку и заказала дешёвое виски.
   - Слыхал, - спросила она Пейшоту, когда тот подвинул ей грязный стакан с мутной маслянистой жидкостью. - Молодая госпожа-то захворала. Скоро совсем помре.
   Трактирщик покосился на неё одним глазам, устремя другой в стакан с пойлом.
   - И чё? - спросил он.
   Рохель плеснула в рот виски и с непривычки закашлялась.
   - Слышь-ка, кхе, кхе, чё тебе скажу, кхе, кхе. Ты, грят, с парнями Чезаре якшаешься.
   - И чё? - насторожился Пейшоту.
   - Сведи меня с Чезаре, шибко надо.
   - Нашто тебе Чезаре, малявка?
   - Кхе, кхе, дело у меня к нему есть.
   Пейшоту кривовато усмехнулся и сплюнул.
   - Ты на себя посмотри - сопля соплёй. Какое может быть у тебя к Чезаре дело?
   - А такое, что монет огребём кучу и ты в доле будешь.
   Пейшоту механически протирал стакан. Нутро бывшего контрабандиста и сутенёра подсказывало ему, что существо, сидящее перед ним за стойкой, девчонка только внешне, внутри же - отъявленная, злобная гиена-падальщица. И её глазки - чёрные, маленькие, будто пуговицы его кальсонов, глазки, источающие инфернальную лютость - эти глазки сулили ему денег, много денег.
   Пейшоту дунул в стакан.
   - Ладно, приходи завтра к старой мельнице в полночь.
  
   Старая мельница представляла собой обветшалое, брошенное строение, стоящее вдалеке от посёлка у места впадения реки в болото. Кое-где доски сгнили, крыша обвалилась, окна зияли выбитыми чёрными провалами. Поток воды из небольшой запруды со скрипом раскачивал ржавое мельничное колесо.
   Люди избегали этого места. С тех пор, как здесь нашли мельника, его жену, детей и многочисленных работников мёртвыми - всех с перекошенными от ужаса лицами, обращенными в сторону болота; с тех пор стали говорить, что место это нечистое, что будто бы сюда забредает злой дух Супай.
   Ёжась от предвкушения предательства, Рохель подошла к мельнице в полночь.
   Как начищенная медная бляха, розовела луна. По разрушенной крыше по-хозяйски расхаживали грифы урубу.
   Рохель толкнула дверь, покрытую плесенью, и вошла. Со стропил сорвалась крупная летучая мышь-вампир и со страдальческим писком заметалась по комнате. Из-за спины девочки метнулся нож, пригвоздил мышь к стене.
   Сама не своя, Рохель обернулась. Главарь бандитов Чезаре стоял в тёмной стенной нише. Рохель сглотнула сгусток ядовитой слюны и попыталась сделать улыбочку. Чезаре осклабился в ответ и подошёл к убитой мыши. Это был кудлатый, подпоясанный пулемётными лентами, мальчик примерно её лет. На его толстогубом, преждевременно порочном, лице проступила гримаска отвращения.
   - Терпеть не могу этих тварей, - сказал мальчик, выдёргивая нож.
   Он вытер клинок о платье, подошедшей к нему служанки, потом достал толстую кубинскую сигару и закурил.
   - Ты Чезаре? - спросила Рохель.
   - Ну.
   - Я Рохель - служанка Феербахова.
   - И што с того?
   - Дочка евонная лежит хворая неделю уж пластом. Могём девку скрасть. Она и не пикнет. А опосля за её брильянтики стребовать, с её папашки-то.
   Чезаре глубоко затянулся и мечтательно выдохнул дым.
   - Брильянтики нам очинно даже потребны. Накупим вооружение и всех богачей постреляем.
   - Ыгы, - поддакнула ему Рохель. - Сами заделаемся богатенькими и никто нам не указ. А всякие белые цыпочки и сеньориты спину будут на нас гнуть и пятки лизать.
   Чезаре с неодобрением посмотрел на неё.
   - Не, ты это брось. Мы приличные революционеры. У нас всё по справедливости: каждому индейцу по джипу и джину.
   - Ыгы, ыгы, - торопливым болванчиком закивала Рохель.
   - Карлу Максу читала?
   - Не. А што енто? Поди заклинания карлика?
   - Дура. Там всё про нашу революцию прописано. В моём отряде читать Максу - обязаловка. Я сам больше всех предложений прочёл. И осмыслил.
   Рохель смотрела на Чезаре с благоговейным почтением. Теперь она понимала, почему этот заморыш стал главарём банды. Самой ей грамота так и не далась.
   - Хорош пялиться, дура. Как через охру протащишь девку?
   - Ночью подсыплю падлам в чайник травки и снесу им. Шавки ужо все прикормлены, не тронут, хай не поднимут. Доташчу до забора, а там подкоп. Ужо как-нибудь...
   Чезаре кивнул.
   - Буду ждать тебя с парнями у моста.
  
   Миновали сутки. Силы зла, казалось, потворствовали плану служанки. Охранники, утомлённые жарой и чаем, все как один набились в прокуренную подсобку и сонно увязли зрачками в экране телевизора. Вертолёт с господином Феербахом улетел на поиски очередной знахарки. Слуги прекратили молчаливо шелестеть по коридорам раньше обычного и разбрелись по комнатам.
   Как только всё стихло, Рохель выползла из своей комнаты и, подслеповато щурясь на тусклый свет, прокралась в спальню Розы. Стянула с неё простынь. Роза приоткрыла глаза.
   - Это ты, Рохель?
   - А то хто же? Вставайте, дохтур ужо заждался поди.
   Служанка потянула её за руку и стащила с кровати. Роза попыталась слабо сопротивляться.
   - Постой, Рохелюшка, какой доктор?
   - Какой, какой... Шибко могутный дохтур. Ему вашу ипохондру вытянуть, как два пальца обмочить.
   - Ах, Рохелюшка, добрая ты моя! Ты нашла мне доктора! Подожди, попробую сама...
   Девушка попыталась встать, но силы покинули её. Сознание помутилось, и она упала на руки служанки. Та подхватила её, и, задом бухнувшись в дверь, быстро поволокла по коридору. "Не издохни токмо покамесь. Надоть ишо за тебя деньгу огрести", - думала Рохель, вцепившись жвалами своих кривых щупалец в жертву с заботливостью паучихи к пойманной бабочке. Она вытащила Розу из дома и проволокла по крыльцу. Пятки девушки безвольно застучали по ступеням. Углубившись в парк, Рохель вовремя заметила впереди огонёк сигареты и ринулась с Розой в кусты.
   Ассасин Абдула, пожалуй, один сторожил фазенду в ту ночь, бродя по гравию дорожек одиноким одноглазым призраком с сигаретой в узких, будто клинки ятаганов, губах. Он осторожно подкрался к месту, где заслышал шум и посветил фонариком. И здесь злобные духи поспешили Рохель на помощь, отведя в сторону луч фонаря. Абдула ещё некоторое время вспарывал лучом темноту, бродя неподалёку, затем ушёл.
   Служанка выкарабкалась из терновника и набросилась на Розу с утроенной силой. Подтащила её к ограде, вскрыла, замаскированный дёрном, подкоп. В темноте, позади неё, послышалось приглушённое рычание. Догиня Герда подкрадывалась напряжённо и грозно. Сверкнули резцы в оскаленной пасти.
   - Собачка, - проблеяла Рохель дрожащим голосом. - Ути, ути, свои, свои.
   Сомневаясь, свои ли, Герда подошла и обнюхала служанку, ткнулась мокрым носом в колено Розы; положила свою крупную голову на её бедро, ожидая ласки. Рохель заторопилась: стянула верёвкой запястья Розы, нырнула в лаз и потащила её за собой. Недоумевая, зачем хозяйка от него уползает, Герда заскулила и лизнула её на прощание в пятку. Паучиха-Рохель перекинула верёвку через плечо и потянула добычу по влажной траве, точно бабочку, завёрнутую в розовый саван паутины.
   Добралась до моста ещё затемно. Там её обступила толпа сумрачных, вооружённых до зубов, мужчин. Чезаре нагнулся над бесчувственным телом Розы. В некоторых местах её пижама порвалась, и сквозь прорехи виднелись кровавые ссадины.
   - Ты чё, её секла по дороге? - спросил он.
   Вместо ответа Рохель с торжеством сплюнула сгусток ядовитой слюны. Ночная фиалка, на которую слюна попала, съежила лепестки и скоропостижно завяла.
   - Айда, мужики, - сказал Чезаре, вставая, - хватайте девку и пошли.
  
   Господин Феербах, вернувшись в особняк утром, нашёл в пустой спальне на столике, написанную корявым почерком, записку: "Твоя цыпа у меня. Получиш ее в зад когда раскошелишся. Зарой под мостом мешок алмазов а исчо деньжат да побольше а исчо ясчик виски а исчо сигары две коробки а исчо конфеток с ромом. А будеш её искать так мы ее по кругу пустим потом от ее ченибудь отрежем сперва ухо да тебе одадим. Будиш себя харошо висти получиш цыпу в целости. Командир повстанцев Чезаре".
   Господин Феербах, как заполошный, забегал по дому, строя слуг и охрану. Вскорости было обнаружено, что не хватает служанки Рохель. Из Обидусса были немедленно вызваны рота спецназа и группа следователей-криминалистов. Почерк записки был подвергнут экспертизе, и обнаружилось, что писал Чезаре.
   Оттоман Феербах строевым шагом ходил по кабинету и сдержанно рычал.
   - Канальи! Якорь им в глотку! Я всегда говорил, что все индейцы воры и ведьмы!
   Как ни странно, но кристаллизация причины несчастий в реальных врагов их семьи - Рохель и бандитов - как-то успокоило Феербаха, придало его беспорядочным, но яростным метаниям направление. Он набрал номер телефона Урбино де Кабра и несколькими скупыми словами обрисовал ему суть ситуации. Тот посочувствовал ему и пообещал выслать в подмогу своих лучших закалённых бойцов.
   Через несколько часов из брюха вертолёта, бряцая оружием, высыпал разношёрстный отряд и, ведомый увальнем сержантом, выстроился возле крыльца особняка. Последним за отрядом плёлся некто сутулый в чёрном.
   Прищурившись, господин Феербах опознал в фигуре Ревьеро. Феербах бросился ему навстречу и тепло обнял его. Внутренне он уже успел с ним породниться. Неожиданно для обоих, глаза Оттомана увлажнились, и солёные слёзы оставили на щеках мокрые дорожки. Как будто открылись шлюзы, и массивное тело Феербаха затряслось в беззвучных рыданиях.
   - Ну будет, будет вам, - Ревьеро похлопал по спине приникшего к нему Феербаха.
   Смущаясь за неожиданный приступ, тот отстранился и, осушая обшлагом рукава щёки, сухо пригласил в дом.
  
   Ревьеро долго бродил по спальне Розы, перебирая руками предметы, которых она касалась. Потом прошёл в комнатушку служанки. Там его, и без того бледное, лицо ещё более побелело. Красивые антрацитовые глаза преобразились в узкие щели-бойницы, откуда выдвинулись зрачки лазерных мортир и забегали по комнатке, ища какую-то цель. Через короткое время, видимо найдя её, Ревьеро вышел из комнаты.
   В коридоре, переминаясь с ноги на ногу, стояла няня Розы - мулатка Матильда.
   - Я это... сеньор Ревьеро...
   - Чего тебе?
   - Я это, значиться, того... чего сказать хочу, - Матильда принялась судорожно комкать фартук; на её приплюснутом, с широкими крыльями ноздрей, носе выступили бисеринки пота.
   - Ну говори скорее, бабка.
   - Ведьма она, господин сеньор, служанка эта. Она Розочку нашу и сглазила, сиротиночку нашу бедную. Я ещё в позапрошлом месяце заприметила - по ночам шастает куда-то. А она с бандитами сговаривалась девочку нашу умыкнуть, - Матильда шмыгнула плоским носом. - Вот ведь что делается, господин сеньор, - и зарыдала в голос.
   Ревьеро нахмурился.
   - Не реви, бабка... А что ведьма, знаю.
   - Вы уж спасите её господин Ревьеро, - запричитала нянька. - Верните её - кровиночку нашу, а то как мы без неё-то будем!... - широкие крылья Матильдиного носа раздулись. - Чую я сердцем, что не простой вы сеньор, а колдуняка ещё похлеще Рохельке этой будете.
   - Ну и чуй себе, только никому ни слова.
   И Ревьеро, сутулясь, словно под гнётом невидимой магической ноши, тяжело пошёл прочь от Матильды.
  
   Тем временем, люди Урбино нашли в парке обрывки розовой пижамы Розы. По следу была пущена собака. Она привела их к мосту. Дальше следы терялись. Видимо, похитители шли вброд. Рота спецназа, закончив прочёсывать окрестности, растянулась вдоль реки и углубилась веером в джунгли в сторону от болота.
   Ревьеро де Кабра, держась особняком от растревоженного муравейника особняка, молчком подошёл к вертолёту, взял небольшой рюкзак, вооружился пистолетом, пристегнул к поясу мачете, сунул в карман репеллент от мошки, на голову водрузил накомарник.
   Всё тем же сосредоточенным молчуном он двинулся через фазенду к мосту. Дорога за мостом принялась извилисто огибать толстые стволы вековых пальм. Некоторое время Ревьеро шёл, следуя её прихотливым изгибам, потом достал мачете и, рубя лианы, углубился в джунгли.
   Его окружили плотные зелёные сумерки. Вокруг что-то стрекотало, стенало, стучало. Далеко вверху, в кронах деревьев, раздавались: уханье, клёкот и визг обезьян. Распустившиеся цветы лиан издавали одуряющий аромат. Под ногами чавкали осклизлые грибы-навозники.
   Ревьеро шёл по известному одному его подсознанию направлению до первых признаков темноты, как одержимый врубаясь мачете в плотные, упругие стебли. Пот струился по его узкому, бледному лицу. Комбинезон промок, хоть выжимай. Под сеткой накомарника скопились десятки мошек.
   Он остановился у ручья, отвоевал у зарослей небольшой островок пространства и быстро разбил на нём палатку. В стремительно густеющей темноте разжёг костёр. Пламя высветило из темноты его лицо с горящими угольями глаз.
   Ревьеро раскалил камни и отнёс их в палатку. Положил там на небольшую жаровню. Плотно зашнуровав палатку изнутри, он стал плескать на камни раствор мескалина. Палатка быстро наполнилась удушливой маслянистой галлюциногенной взвесью. Юношу бросило в жар. Он лёг на спину и закрыл глаза.
   Его душа, похожая на глаз в центре смерча, покинула тесное узилище тщедушного тела и взмыла над джунглями. С высоты он увидел, скорчившихся над кострами, солдат спецназа и людей де Кабра, измученных бесплодными поисками.
   Ревьеро раскинул спиральные, усеянные глазами, завитки по всему небосклону, но не нашел их - бандитов и Розу. Тогда он опустился вниз и расплылся слоистым всепроникающим туманом - все дупла, землянки, пещеры и норы стали доступны ему.
   Он обнаружил их под толщей гранита, в недрах скалы, нависшей над узкой змейкой реки. Вход в пещеру, заросший лианами, был не виден ни снизу, ни сверху. Восемь чумазых, словно черти, бандитов лежали ничком на грязных циновках, оглашая своды раскатами храпа. Один привалился плечом к стене у входа и не смыкал глаз. Ещё двое сидели у неподвижного тела Розы и в скудном свете костра играли в кости. Ставкой была иссохшая Роза. Дым от костра мирно вился, уходя в потолочную щель.
   Ревьеро вновь собрал себя воедино из тумана, всевидящего и рассеянного, в зрячий смерч и низринулся с неба в пещеру. Игроки в кости вдруг притихли, ощутив в пещере присутствие незримого, озираясь, потянулись к оружию.
   Но Ревьеро не было дела до них - этих убогих, бездомных марксистов с жалкими душонками цвета коровьих лепёшек. Он жадно всмотрелся в душу Розы - цветок дивной красоты - светящийся горним светом, бутон, готовый вот-вот распуститься. Связанный с чахлым полумёртвым телом крепким изумрудным стеблем с капельками росы на листьях, бутон упрямо стремился к небу. Благоухание, которое он источал, вытесняло из пещеры смрад от навозных душ бандитов.
   Очарованный розой Розы, Ревьеро забыл, зачем он здесь. Ему казалось, что вся его жизнь наяву и в полётах, вся его битва между болезненным, хилым телом и могучим, рокочущим духом, все эти нелепые уличения чужих слабостей была, на самом деле, лишь прелюдией перед блистательным мигом, когда ему почти даром открылись ИСТИНА и ЦЕЛЬ.
   Он начал преобразовываться: вращение спиральных вихрей вокруг глаза замедлилось. Глаз стал кристаллизовать вокруг себя подобие гигантской снежинки. В этот момент, когда пришелец был почти безоружен, Рохель, маскирующая свою душу под безобидный навоз, нанесла удар. Она налетела на незаконченную снежинку чёрным, вопящим вихрем. Брызнули обломки ажурных крыльев. Ослепший глаз Ревьеро заметался по пещере. Рохель налетала и била. Антрацитовый хрусталик глаза подернулся мутью. Косматое, чёрное веретено Рохель настигало его и било, било. На концах её щупалец появились коготки-зацепы. Она обвила глаз, вцепилась в него коготками. Из места, где должна была находиться её морда, выдвинулось нечто, напоминающее крабью клешню. Клешня лязгнула, пытаясь перекусить нерв-пуповину, соединяющую глаз с далёким, лежащим в палатке, телом.
   Ревьеро взревел. Ужас потери заставил его закружиться волчком. Вокруг глаза-ядра стали вновь образовываться спиральные рукава-смерчи. Они поддели щупальца насевшей на ядро Рохель, оторвали от глаза. Рохель отбросило от Ревьеро. В углу пещеры она ощерилась длинными, чёрными иглами морского ежа, напружинившись для нового броска.
   Пол пещеры задрожал и пошёл трещинами. Из трещин появились языки глины. Выдавленные из недр земли, они сплелись под сводами пещеры в комковатый шар исполинской глиняной головы. Вылепленное грубо и наспех, лицо голема повернулось в сторону Ревьеро, загородив ершистый клубок Рохель.
   - Отступи от неё, - пророкотала голова, - ибо она дочь моя.
   - Нет! - вскричал Ревьеро и хлестнул спиральным рукавом смерча, будто хлыстом, по глиняной голове.
   Рассечённая надвое, великанская голова взревела:
   - Я освобожу тебя! И да узнаешь ты, кто ты есть!
   Скала содрогнулась, будто в муках рожая гиганта. Ревьеро метнулся из пещеры и взмыл над джунглями. Он стал порождать вокруг себя тайфун. Атмосфера над континентом пришла в движение. Тёплые слои воздуха с севера ринулись на встречу холодным потокам с юга и закрутились в гигантский вихрь, полный воды и энергии.
   Тем временем, голем выпростал из скалы руку и голову, сросшуюся кое-как. Он опёрся рукой о землю и стал высвобождать тело.
   Хлынул тропический ливень. Потоки воды обрушились на глиняного исполина, размывая его. Но земля неистощимо выдавливала из себя новые порции глины, замещая размытые слои. Великан выбрался на поверхность и выпрямился на глиняных ногах. Макушкой он доставал грозовых облаков.
   Ревьеро стал разить его молниями. Они оставляли глубокие выбоины на теле голема.
   - Убей его, убей его! - пищала Рохель, ползая мошкой по уху гиганта.
   - Отлезь, гнида, - отмахнулся тот от неё.
   Одна из молний попала в колено. Голем пошатнулся, но устоял.
   - Да знаешь ли ты, кто ты есть? - прорычал исполин в глаз тайфуна.
   - Скажи ему! Скажи ему! - металась по уху Рохель.
   - Я смерть ваша! - яростно вскричал Ревьеро, копя заряд для завершающего удара.
   - Постой, брат мой! - голем простёр руку к, налитому гневом и электричеством, глазу. - Не для войны сошлись мы теперь, но для мира.
   - Я не брат тебе! - пророкотал Ревьеро раскатами грома.
   - Столетия назад на нашу землю пришёл Распятый и уничтожил наш Мир. Многие из нас погибли; иные, как я, ушли под землю и заснули; иные улетели к звёздам; а иные, как ты, стали жить в телах смертных, умирая и возрождаясь. И чтобы Распятый не нашёл их, они отсекли себе память. Но пришло время вспомнить.
   - Вспомни! Вспомни! - заполошно заверещала Рохель.
   Готовый исторгнуть разряд, Ревьеро задумался. Перед внутренним взором мелькнули картины ступенчатых пирамид, каменных птицеголовых змеев, облепленных бабочками, и горы цветов у их подножий. Но тотчас Ревьеро прогнал эти образы.
   - Да! - вскричал голем, уловив отголоски мыслей Ревьеро. - Ты был единственный из нас, кто любил не кровавые жертвы, а цветы и бабочек! Теперь ты вспомнил, кто ты?!
   - Нет, я не он! - взревел Ревьеро и устремился в стратосферу.
   Но и там голоса исполина и ведьмы его достигали.
   - Он! Он! - бесновалась Рохель.
   Голем гулко пророкотал:
   - Что ты хочешь в обмен на твое примирение с тем, кто ты есть, о брат мой?
   - Убей эту тварь и сохрани жизнь Розы.
   Голем прихлопнул у себя на ухе мошку Рохель и произнёс:
   - Что ж, цветы всегда были твоей слабостью. Жизнь цветка и смерть гниды - ничтожная плата за твою память. Теперь ты вспомнил, кто ты?
   - Я Кукулькан - владыка небес, сын Хунабы-творца.
   - С возвращением, о Кукулькан.
   - Здравствуй, Супай.
   - Готов ли ты к битве с тем, кто разрушил наш Мир и лишил тебя памяти?
   Кукулькан немного помолчал.
   - Нет.
   И глиняный колос стал разрушаться и опадать.
  
   Господин Феербах не смыкал глаз в ту ночь. За окном его кабинета бушевала стихия. Ниагарские водопады низвергались с неба. Молнии с сухим треском рвали тучи. Ураганный ветер срывал крыши с пристроек. "Как там моя девочка?" - думал Феербах, грызя ногти.
   Ливень стих так же внезапно, как и начался. Тучи развеялись. На небосклоне свежо заблестели умытые звёзды.
   Едва восток заалел, словно щёки Розы, застигнутой врасплох после купания, Феербах устремился поднимать на ноги дом.
   Скоро выяснилось, что ночное буйство стихии стёрло с лица земли несколько некрупных деревень. Пострадали от наводнения три дома в немецком селении и пивоварня. Под глиняным оползнем была погребена рота спецназа Чудом оставшиеся в живых, люди де Кабра сообщили, что возвращаются на базу.
   Феербах пришёл в мрачное расположение духа. Он налил себе виски с кусочками льда. Надежда вернуть Розу таяла, как лёд в бокале.
  
   Роза пришла в себя на изумрудном берегу чистого, искристого ручья и изрядно удивилась этому. Последнее, что она помнила, было: служанка Рохель, которая тужилась её куда-то нести, кажется, к доктору. Потом её несли через дебри. Но всё это столь часто чередовалось с бредом, что скорее всего им и было. Например, ей виделись: закопченные своды пещеры, Рохель в окружении каких-то чумазых бородачей; будто Рохель ей говорила писать отцу записку, чтобы он поторапливался с деньгами, иначе её, то есть Розу, убьют. Ну ни бред ли? Тогда, как она очутилась здесь, в этих лохмотьях от пижамы? Или это продолжение бреда? А может она умерла?
   Роза легко поднялась и подошла к ручью. Жадно приникла к холодной воде. Умылась. Тело зазвенело упругой силой.
   Она осмотрелась: небольшой лужок, усыпанный цветами; между ними порхали оранжево-крылые бабочки. Роза успокоилась: если это мир после смерти, то на вид он почти ничем не отличался от настоящего. Разве что, только вон тем чёрным кондором, сидящим на скале; такие крупные кондоры в мире не бывают. Наверно, он говорящий.
   Немного смущаясь своего неопрятного, растерзанного вида, девушка шагнула к птице.
   - Здравствуй. Не подскажешь, куда мне теперь идти?
   Кондор строго вперил в неё золотистый глаз, будто фотографически вбирая её образ, старался закрепить навсегда. Потом расправил гигантские крылья и перелетел вдоль заросшей просеки на дерево, приглашая её за собой. Это был на редкость молчаливый кондор.
   Роза последовала за ним и к вечеру выбралась на знакомую с детства дорогу к мосту. Там кондор прощально взмахнул крыльями и взмыл в высь.
   - Спасибо тебе! - крикнула Роза ему.
   А впереди на пригорке уже показалась родная фазенда. Роза побежала.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   14
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"