Ему было интересно. Ему, это не тому, кого резали. А интерес-то в чём? Запечатлеть... похоже на извращение: вроде съёмок жёсткой порнографии со смертельным исходом. Он бродил вокруг, поднимался на лесенки, присаживался на брёвна и даже на крышу пару раз вскарабкался из чердачного оконца: ракурсы выбирал. Кто его позвал или нанял? Нам это по... Мы спросили его между делом: кто ты, дескать, да откуда нарисовался? Ответы были туманны - в контрасте с солнечной погодой: дескать, какой-то общий знакомый, фотограф, путешественник, то да сё... Вот и всё. Всё по...
Весна, ласково целуя мозги, полонила мир, где суетились маленькие букашки-людишки, возомнившие себя венцами природы, наделёнными властью порабощать и убивать... резать. Птицы каркали, вили гнёзда на верхотуре тополей и гадили на головы суетливым букашкам - не возомни себя выше самого себя!
А фотограф щёлкал и щёлкал. А мы убивали и убивали, резали.
Жертва наша - столетний великан в семь обхватов, канадский тополь, раскинувший могучую красотищу над архитектурной угловатостью жилищ "букашек", - спокойно и достойно принял смерть. Объясняю: он уже настолько был старый, что нет-нет да и ронял вниз по веточке в полтонны весом. Пернатые странники селились на нём, домики вили: гадили, засрали всё! К началу лета семена с пухом облетают с него - аллергия у "букашек": сопли, слёзы, глаза навыкате. По осени падут листвяные одежды наземь: сгребать надо, сжигать и кашлять от дыма... Неудобно всё это, хлопотно для букашек - рак букашечных мозгов, как говорится. Порешили они убить его и для такого подлого дела наняли нас.
Наша команда - не команда, а так себе, стайка волчья: поохотиться на крупную дичь и разбежаться. Три человечка, у каждого свои заморочки. Бригадир, Чемодан Батькович, - себе на уме, деньжат срубить и всё такое: суетился невпопад, а если впопад, то ни хрена не суетился. Напарник мой, Кричальщик, - плевать ему на убийство дерева, начхать на работёнку эту случайную, у него своей невпроворот: свободный альпинист-промышленник завсегда в дефиците. Ну, а я, вообще, не пришей к... этому самому... это... рукав, - жрать-то хочется иногда, вот и нанялся. А кто же я такой, собственно? Никто не молвит, сам скажу...
Что про себя говорить? Нечего!
Сидел я однажды в пьяном одиночестве перед листом чистым. Да не тот лист, что с дерева упал, а тот, что из дерева сделан. Я бы накалякал, наведьмовал чего-нибудь на бумаге, всё терпящей, но - не судьба. Стук в дверь спугнул волшбу. Попёрся я в голом виде открывать и спрашивать: "Кто припёрся?" Грубо спросил, каюсь. Она, конечно, обиделась. Но - припёрлась, всё-таки! А уж ежели припёрлась не вовремя, получай сполна грубости. Тревожить поэта - раз на раз не приходится - как по лезвию ходить. Пытался объяснить - она не поняла, обиделась до слёз. Терпеть не могу женские слёзы! И про "терпеть не могу..." пытался объяснить - не поняла, слёзы потекли гуще, мокрее, с чёрной краской от чёртовой туши. Наверное, объяснял грубовато - извиняйте, как умею, так и объяснял.
Женщина должна... - должна! - обязана быть мудрой. А уж ежели полюбила чудака, не-такого-как-все, то мудрости, сколько бы много её ни было, - не хватит. Здесь нужна не мудрость, а песня - интуитивный укол в правильную энергетическую точку подсознания. Проще говоря, - понимание. Даже не "взаимо...", а просто - понимание. Очень нужно. Иначе ничего "семейного" не получится... у неё. А мне... - по фигу! Получится, не получится... Лишь бы не мешали волшбу творить.
Творю одно, убиваю другое. Вот дерево - тоже вроде волшбы расчудесной: долго выстраданная, красивая, живая песня Земли-матушки. А мы по этой красотище - бензопилой!
После первых двух дней работы мои ладони задеревенели, словно сила, мной убитая, в меня же и вселилась. Кулак по утру не сжимался, а если сжимался, то казалось, без размаха могу бетонную стену проломить. Людям привычным, ясное дело, всё это по... А я-то впервые опробовал сей бензиново-ревуще-вонючий способ уничтожения живой природы. И стал я вдруг уважительно понимать всяких маньяков, красующихся на обложках супер-триллеров с бензопилами в обнимку. Ещё бы! Это ж такенная мощь в руках, мозгах и прочих органах!
Чемодан Батькович, бригадир нашенский, блюдя свой бригадирный статус, на верхотуру не лез, внизу командовал. Руки рупором сложит, и советы выдаёт в полчаса по тридцать штук. А снизу-то завсегда всё проще и легче кажется. Дурак, ты вскарабкайся на плоть древесную, чтоб тебя ветром шибануло, да чтоб нога соскользнула, и чтоб дых перебило от реальной возможности расшибиться в лепёшку. Ты оглядись, будучи в самом сердце той красоты, которую убить собрался... А вокруг-то: веточки почками набухли - весну встречают; а жизнь-то течёт по жилам обречённого великана.
Нас, верхолазов дуроломных, просто так не нанимали бы. Ведь легче лёгкого на "башне" подъехать, завести пилу и резать всё к чёртовой матери, чтоб оно валилось наземь с грохотом и воплями "букашечных" восторгов. Но не подъедешь - мешают архитектурные вывихи. А уж о том, чтоб валилось, куда ни попадя, и речи нет. Куда валить-то, ежели черепица вокруг дюже дорогущая по деньгам? Проломишь пару квадратных метров - плати неустойку. Поэтому обрубки мы на верёвках спускали аккуратненько. "Аккуратненько" - вызывает у меня едкую ухмылку на роже. Ещё бы! Каждая веточка - полтонны, плюс-минус полста кило.
А фотограф, знай себе, щёлкает и щёлкает. А мы, знай себе, работаем: режем, кромсаем древнее живое существо, чувствующее и понимающее. Оно ведь и пакости пыталось нам делать - защищалось, как могло.
Выбрать ветку, подлежащую очередной ампутации, - это даже не полдела, а четвертиночка. Потом надо рассчитать, где привязывать - с учётом возможной траектории падения обрубка, и "ход" верёвки не забыть, и обратный "ход" ампутированной конечности, чтобы она не размазала нас по дереву. А ещё сотрясение основного ствола такое, что представляешь себя муравьём на пастушьем кнуте. А ещё верёвки лопаются, "карабины" гнутся, лодыжки судорогой сводит, стружка норовит глаза выцарапать, а бензопилу "клинит" и рвёт с опасностью для человечьей жизни.
А фотограф щёлкает... Кричальщик раздражителен стал - обложил его многоэтажно. Фотографа от обложательных слов перетрясло: уронил он свой аппаратик, ногами затопал, но в драку не полез - на дерево, ха-ха! Спустя много дней у Кричальщика случились неприятности в жизни. Я не уверен, и всё же полагаю, что это из-за проклятий фотографа.
Истошный треск и стон древесного великана отвлекли "обложенного" фотографа от его уязвлённого состояния. Он втиснул глаз в экспонометр, сощурился, прицелился объективом и поймал в кадр живописнейший момент: упала "веточка". Упала, конечно. А куда ей деваться, ежели подрезали под самое мясо? Вот и упала... Угол дома снесло начисто; разодранная канализация взревела и блеванула застрявшими презервативами с комками волос. Внизу истошно заорал подсобник - ногу верёвками захлестнуло, передавило, рвануло... Второй подсобник бензопилой работал, расчленяя на дрова упавшие ранее брёвна, - не услышал падения из-за рёва бензиновой хренотени; а когда грохнулось, отшатнулся он, споткнулся и срезал пару голов и ещё руки-ноги задел...
Да уж, не рассчитали "хода". Один карабин разорвало на половинки, а скобы, которыми верёвки направлялись, вообще, узлом завязало. А уж кровищи-то сколько было! Ошибочка вышла, извиняйте.
Вторая главочка
Человек был, прямо сказать, никудышный, неудачливый... и не человек, вовсе, - неудачник полный, ежели говорить, сообразуясь по общественному мнению. Впрочем, какое "общественное"? Ежели такое мнение существует, значит, общество должно присутствовать. А у него (у человечка) и вокруг него отродясь не водилось многолюдья. Волчара он бешеный, из стаи изгнанный, вот он кто. Ведьмаки бают, ежели убить такого, чтоб он сдох не своей смертушкой, да схоронить под корнями дерева, то поселится душа евонная в том дереве. Кстати, это всё не про фотографа, это - про другого.
А вот представьте, пришёл он (другой) на встречу с девахой: договорился изначально, что ждать она его будет там-то и там-то. Пришёл... А она сидит себе за столом нетёсанным, в договорённом трактирчике убогом, и кружка с пивом у неё перед захмелевшим ртом, и какой-то минутно-секундный ухажёр восседает рядышком... Да уж, некрасиво, нехорошо.
Подошёл он, волчара бешеный, желваками поиграл, зубы стиснув, приобнял деваху милую, которой верил... верил... Она и не виноватая. Она, просто, дюже общительная. Но ведь он же - волчара... бешеный.
Ты, дурища распрекрасная, ежели полюбила такого, дык мозгами шевелить себя заставь, не давай к ревности повода ни единого! Ай, да что говорить! Дура, она и в Африке дура.
Третья главушечка
Его звали Иваном. Ваня, Ванечка... Ласково и нежно? Ха-ха-ха!!! А если так: Ивэн. Для знающих - уже грубее, страшнее.
Говорят, все варяги от Ивэна произошли. Он жрец Безымянного Храма, кровавый бог саркудов, прародитель расы воинов, ниоткуда явившихся, в никуда ушедших. Великий Один лишь свечку держал, когда Ивэн оплодотворял Гею. Викинги, дети Ивэна, - жалкое подобие удивительных существ, наделивших землян-обезьян искрой разума. Впрочем, про это никто ничего достоверно не знает. А на историков - плевать-поплёвывать.
Четвёртая главища
"Ваня, Ванечка! Ну что ты... Это... Просто так, незнакомый придурок подсел... вот, подсел, разговорились... Ты на час опоздал!"
Волчара-Ивэн приобнял свою общительную подружку, зубами хрустнул и обратил дурные очи к подсевшему придурку. А кто же он, если не придурок? Любой другой на его месте давно сорвался бы с этого места, вежливо-подобострастно откланялся и отошёл бы, удрал, убрался к чёртовой матери подальше от греха. Но этот придурок не просто придурком оказался. Он ещё и ногу на ногу закинул. Трижды придурок!
Ивэн матерным словом не обмолвился, лишь зарычал нехорошо. После рычания последовала небольшая пауза, в течение которой успел бы удрать придурок, закинувший ногу на ногу. Но ему, тупому придурку, наверное, гордыня мозги затмила, иначе не скажешь. Вместо того чтобы удрать, он ещё и сплюнул демонстративно: дескать, я круче всех!.. Придурок из придурков.
Пятая глав-блоха
У саркудов была отличительная особенность: ЧЕСТЬ. Вокруг чести крутилось их, саркудово, житие-бытие - независимо от присутствия или отсутствия свидетелей. Если саркуд, к примеру, пьянствовал и приходил домой в эксклюзивном виде, жена ни намёком взгляда не могла упрекнуть его, ибо он - саркуд! А если упрекнула, то получай кинжалом по горлу. Упрёк, в данном случае, грубо унижал саркудово достоинство. Страдала ЧЕСТЬ, а такое для саркуда - плевок на картине души. Такое смыть возможно лишь кровью. Такие были саркуды.
Шестая гл-гл-гл-а-а-ава
Ивэн зарычал, выдержал паузу и пнул столик. Край столика от пинка приподнялся и врезался в горло придурка, закинувшего ногу на ногу. Сила удара была такова, что кадык придурка соприкоснулся с шейными позвонками и, соответственно, порвался на клочки. Придурок, падая, вскинул рот к небесам, а изо рта хлынула кровь.
Вокруг, на расстоянии пяти-шести шагов, за нетёсанными столиками располагались всякие не дюже трезвые людишки. Они даже взвизгнуть не успели, а придурок уже был мёртв.
Дура, из-за которой всё произошло, отпрянула, заплелась дурацкими каблуками и села на копчик. Ей стало больно - наверняка. Она взвыла, и от этого воя встрепенулись нетрезвые людишки, привстали, гремя стульями, опрокидывая бокалы с пивом. Ивэн окинул всех очень нехорошим взглядом.
Что случилось дальше, может представить всякий, не страдающий отсутствием воображения. Ивэн поднял за шкирку дуру, отшвырнул подальше, чтобы охранить от своих собственных членовредительских движений, и обернулся к подступающим людишкам. А те уже кулаки намылили, из ноздрей сопли выдохнули, каблуками-копытами бетонный пол взрыхлили... Началось побоище.
"Кто ещё-о-о?!! - орал безумный Ивэн после побоища. - Кто-о-о хочет поглядеть на цвет крови свое-е-ей?!!"
Никто больше не захотел. Да и некому было хотеть. Все валялись вокруг, как порванные тигром котята. А из дверей трактира уже стреляли в обуянного бешенством саркуда пятнистые блюстители. Сначала они, правду сказать, пальнули вверх, в потолок. А в потолке - люминесцентные лампы. Как всё это покрошилось да хлынуло им на фуражки... Ух-х!
"Бросай оружие-е-е!!! На колени!!! Руки на голову-у-у!!!" - так они командовали Ивэну.
Но саркуды не сдаются. И кстати, какое у него оружие? Кулаки-то на пол не бросишь.
Полетели девятиграммовые кусочки железа в грудь воину... Погиб воин.
Седьмая глава
Дура не совсем дурой оказалась - платочком кровь Ивэна собрала, в лифчик спрятала. Пришла домой, батюшке с матушкой поклонилась, обсказала всё, как было. От её рассказа слезами умылись родные да близкие, посочувствовали дуре. А батюшка, дурак-дураком, присоветовал ей, дуре-дочке:
"Ты зарой платочек под корнями нашего дерева, тополя канадского. Пущай вроде как могилка будет ему, твоему дураку погибшему..."
Ивэн на "дурака" не обиделся. Честь по чести прилёг он, саркуд-саркудом, в землю, под корни дерева. Кровь безумного воина корнями всосалась, и с тех пор листочки весной окрашивались по краям багряным цветом.
Минуло мно-о-ого вёсен...
Восьмая главушка
Срезали мы его не до конца - осталось метров пятнадцать. Дальше невозможно. Надо вокруг этого пенька наводить-настраивать "леса" и уже не на верёвках резать, а так, по-простому.
Я говорю хозяевам: "На кой вам эта мутотень? Ежели вы нас наняли, то деньгами бог-чёрт вас не обидел. Деньги есть? Есть! Ну дык наймите скульптора, владеющего бензопилой, и сотворите себе во дворике вашем обалденнейшую фигуру. Это ж такая красотища будет!.."
Хозяева обрадовались, прям-таки, загорелись этой мыслью. Всем скопом загорелись. Их там было человек ...надцать. И все - за! Лишь одна дряхлая старуха, которая нас вкусными борщами кормила, посмотрела на меня косо и молвила кряхтяще:
"Не к добру. А вдруг Ивэн мой оживёт в той фигуре? Не к добру..."
Все остальные участники зародившейся мысли посмеялись на её слова. Посмеялись, пальцами у виска покрутили, по литру вина хряпнули и, не откладывая в долгий ящик, говорят мне: "А не взялся бы ты сам за такое дело? У тебя, вишь, и сноровка, и глаз намётанный, и творческое восприятие предполагаемого образа имеется. Ты вроде мастер по складу души, вот и возьмись. А-а?"
Я и взялся. Дурак-дураком.
Девятая главн-н-нище
Стоял поникший воин. Смотрел вниз, под ноги себе. Смотрел без сожаления, но и без ухмылки. К его ногам льнули оживающие трупы тех, кого убил он. Много их было: выползали из тверди земной, обвивались языками по икрам и ляжкам воина, царапали его плоть ногтями-когтями, отросшими за многие века. Он смотрел, протягивая к ним одну руку, словно желая помочь, а другую сжимал в кулак для смертельного удара...
Когда трупы хором заверещали, я проснулся. На соседней койке заворочался Макс. Я знаю: он погибнет через полгода. Тупорылым приказом его в составе завалявшейся на складе роты десантников бросят н-на... буквально: "устранение угрозы общественному порядку". Мир сошёл с ума. Толпа людишек, вооружённых дробовиками, вилами, кастетами и самодельными пугачами, попёрлась из одного города в другой, чтобы отстоять, завоевать, поддержать, возвести на трон, защитить, поорать, попить водки с пивом, пожить в палатках, постучать лбами по асфальту и всё такое. Десантникам приказ: "Не пропустить!!!" А боекомплект им не выдали в целях: "Мало ли что!" Даже, блин, штык-ножи не разрешили взять. Дурацкие каски, правда, на головах имеются - те каски ударом булыжника проломить можно. А ещё на поясе, как полагается, надеты всякие подсумки, фляги с водкой и... сапёрные лопатки. Ох, ты ж, Ёжкин кот! Если прёт на тебя озверевшая толпа с мушкетами, а ты гол как сокол в смысле вооружения, то схватить в мозолистую руку сапёрную лопатку - наилучший выход из безвыходного положения. Тебя, конечно, порвут на тысячу вонючих кусочков, но и ты непременно кого-нибудь подрубишь, а бог-чёрт даст, и заберёшь пару-тройку придурков на тот свет. Вот Макса и порвали. Не знаю, забрал ли он кого-нибудь туда? Надеюсь, забрал, и они там пируют сейчас в чертогах Вальхаллы...
Тут я проснулся во второй раз и задумался: к чему сон? Да ещё странный такой сон, какой-то анахронический. Но моё задумчивое состояние по поводу сна - лишь дань инстинкту. Я-то разумом не верю во всякие дурацкие толкования. Даже Фрейду не дюже доверяю. Ну, па-а-адумаешь, переплелось чёрт-те что в спящих мозгах, закоротило, наложилось одно на другое, и что? Чушь собачья, вот что! Хотя, как говорится, кто знает, о чём собака брешет?
Ладно. Проснулся. Огляделся. Встал во мраке. Сориентировался... И ка-а-ак треснусь голым пальцем ноги о чёртову гитару! Она закричала, застонала, заныла... А уж как я заматерился!
И ещё кто-то рядом заматерился. А ведь я же один тут... во мраке. Жутко мне стало, захотелось что-нибудь схватить и куда-нибудь ударить. Подвернулась опять гитара. Схватил, размахнулся, по пути разбив люстру, и ка-а-ак треснул... кого-то. А этот кто-то из мрака мне и говорит:
"Что ты меня гитарой лупишь? Меня пули не берут, а ты меня - гитарой. Тьфу! Разбилась она, а я-то цел. Вот теперь ты не сможешь на ней играть. Мастер её не исправит, и на стену её не повесишь, а песни, которые ты насочинял - полное фуфло!"
Голос Макса. Я, разумеется, малость струхнул. Даже чуть не обкакался, но вовремя напряг ректальные мышцы, и трусливое дерьмо застыло в прямой кишке до лучших времён. Быстренько сгруппировал я свой организм, привёл мозги в относительную боеготовность и спросил чёрную пустоту:
"Макс, чего тебе?"
"Я не Макс, - последовал ответ. - Его голосом воспользовался, чтоб тебя не слишком пугать, а то обделаешься ненароком... Х-ха-ха! Помнишь, как вы с Максом в первую самоволку удрали?!.. Х-ха-ха!!!"
Да уж, такое не забыть. Мы тогда симпатичных шлюшек сняли, смачно переспали у них на хате, а утром, за полчаса до подъёма роты, проснулись распятыми на кроватях, как Иисусу не снилось. Шлюшки ведьмами оказались. Им по какому-то чёртову ритуалу понадобилось после секса горлышки нам перерезать и свежей кровушки полакать. Когда меня нож коснулся, я знатно обгадился: так из меня попёрло, что забрызгало весь их ведьмачий вертеп. А уж вонища какая была, у-у-у!.. Ведьмы заплевались и быстренько решили, что ритуал не удался. Верёвки перерезали, отошли в сторонку и заорали на нас, чтоб, дескать, убирались туда-то и туда-то. Мы, конечно, убрались: полуголые, в дерьме - как раз успели к общему подъёму. После пятнадцати суток на гауптвахте сие событие врезалось в память накрепко.
"Ты кто?" - спросил я и... опять проснулся!
Пора завязывать с пьянками. Удивительная фраза: "пора завязывать с пьянками". Изумительная фраза! Скажи её, практически, любому русскому мужику и получишь в ответ: "Да-а-а!!! Пора-а-а..." А ещё её изумительность выражается в абсолютной непереводимости на нерусские языки. Русский язык, он, ващ-щ-ще, такой! Непереводимый!
Проснулся я и начал эмоционально комментировать своё "бодунное" состояние... - на русском языке. А русский язык, он же... такой! В общем, докомментировался я до мысли, что неплохо бы ещё "накатить" и залить пивом. А вокруг меня - моя берлога! Шторы парусом развеваются, птицы-стрижи льнут к оконным рамам в погоне за мошками; раннее солнышко угол неба окрасило в такой ультрамарин, что глазу больно. В общем, проснулся я с улыбкой на пересохшем рте... рту... роте... Тьфу!
Стало мне плохо. Захотелось блевать. Снов своих я не запомнил. А зря!
Десятая глава-глава-глава-а-а...
Когда я скоблил бензопилой глаза последнего трупа, вонзившего ногти-когти в ляжку Ивэна, у меня кондрашка случилась: труп мне подмигнул! Откровенно подмигнул, с ухмылочкой. Выражение лица у него было, как если бы я его убил, а он знает, что смерти нет. От этого все мускулы во мне поменялись местами, глаза набухли кровью, сердце переклинило на азбуку Морзе: "SOS! SOS! SOS!" ...в бубен!
Со своим сердцем я разобрался: двинул кулаком под ребро, пригрозил глицерином и пообещал, что больше не буду водку пивом запивать. Сердце успокоилось. А мускулы менялись-менялись местами да и встали на свои места. Кровь, которая в глазах набухала, протекла в мозговые центры и нежно там запульсировала: тик-так, тик-так - словно бомба с часовым взрывателем.
Физиономию этого трупа, который подмигнул, я вырезал-выстругивал не по наитию воображения, а по реальной памяти. Была такая дрянь... Мы дрались в городе с людьми, населяющими этот город. У нас была конкретная задача: покорить! Но покорить город, значит, покорить людей! А люди были не согласны. Пришлось их убивать. С этим они тоже не согласились и начали убивать нас. Короче, началось побоище...
Повторяюсь? Не важно. Важно то, что под жутким обстрелом проползли мы десяток метров и сгруппировались под окошком электромоторной будки - оттуда нас убивали. Когда начинали ползти, было нас человек ...надцать. Осталось двое: Я и Макс. Ну, закинули пару "Ф-1", которые в радиусе сорока метров крошат всё и вся так мелко, что на зиму засаливать можно. Потом запрыгнули в окошко... А там не все покрошенными оказались: кто-то за угол, кто-то за чугунную ванну спрятался. Началось побоище... Представьте: дым, пыль, вопли, сопли, выстрелы, контузия, мать-перемать... Я уж не говорю о крови и кусках мяса. У нас и патронов-то не осталось - рубили штык-ножами. А под конец тот, которого я почти зарубил, ухмыльнулся мне снизу вверх... Но не ухмылка это была, а гримаса удивления. Да уж... блин! Зарубил-то я Макса.
Ладно. Не до конца зарубил. Не только не зарубил, но и вытащил оттуда и дотащил до палаток с "красными крестами". После этого мы больше не виделись. Его порвали на клочки безумные крестьяне, а я живу - безумнее всех его убийц. Такие дела. Такие саркуды...
Одиннадцатая гла-голо-ва
Мне ещё в детстве говорили: сломаешь веточку, она потом тебя по заднице исхлещет - на всю жизнь. Это изречение можно понимать и двояко, и трояко, и четверяко, пятеряко, шестеряко, семеряко... - до бесконечности. А я припомнил и приплёл его к своей ситуации почти буквально: срезал дерево - получи трындец мозгам.
Пришёл однажды Ивэн - как обычно, во сне, - и говорит:
"На кой хрен ты меня лысым изваял?"
"Я абстрактного воина ваял, - говорю, - а не тебя конкретно".
"Ну... А на кой хрен лысым-то?"
"Задолбал! Какая тебе, на хрен, разница?"
"Непривычно, - вздохнул Ивэн. - У меня волосы на голове были".
"Воины всегда коротко стриглись, чтобы в рукопашной драке нельзя было схватить за волосы. Ясно?"
"Ясно... А как же Мэл Гибсон в "Храбром Сердце"? Он там страсть какой волосатый".
"Да пошёл ты!.. И Мэл твой, который Гибсон, с тобой тоже... Пошёл!!!"
"Ладно, пошёл я... До завтра".
Двенадцатая... - последняя
Стал я замечать за собой всякие нервные странности. То заору ни с того ни с сего что-то матерно-песенное, то на руки встану и пройдусь по краю парапета Эйфелевой Башни. Странно всё это. А потом ещё баба волосатая прилетела. Ночью прилетела - когда же им, волосатым бабам, летать-то? По ночам только.
Всё, хватит! Надоело писать, пойду поср... Уй! Не туда ударение поставил. Короче, хватит бумагу марать. Про волосатую бабу, конечно, ещё обмолвлюсь, но не сейчас. Прочь, дурацкая проза с прозаиком! Встречайте поэзию... с поэзиком.