Беглец искал воду. Он шел неторопливо, бережно раздвигая ветви. По способу далеких предков временами останавливался и долго вбирал воздух, определяя, не пахнет ли влагой. Потом опускался на колени в поисках более крупных растений с толстыми стеблями и мясистыми листьями.
Тревога на время отпустила его истерзанное сердце. Погоня перестала быть реальностью тут, в одном из последних клочков нетронутого леса, оставшегося в их мире. Беглец первый раз в жизни прислушивался к шуму древесных крон, прикасался к листьям и пил с них росу. До сих пор у него не было времени и возможности выбраться за окраину города - всё уходило на работу, неустанный изнурительный труд, честно окупавший затраченные ресурсы.
Свет, тепло, еда, одежда, общественные потребности, очистка воды и воздуха... Энергия, которой так не хватает... Агония планеты, которая может прерваться в любой момент. Иссякнет последняя капля нефти, сгорит последний кусок угля, и жизнь на Телле остановится навсегда.
Но нет, только не эти мысли. Чтоб отвлечься, беглец в очередной раз прокручивал в памяти собственную историю, которая для всего остального мира занимала по времени чуть больше пяти суток - а для него растянулась на целую эру.
Заброшенная водокачка была отличным убежищем. Никому не пришло в голову заглянуть на этот участок бесчисленных полупустырей-полусвалок, окаймлявших город огромным кольцом. Но через три дня консервы кончились, и голод погнал беглеца в лес. Он шел, не торопясь и не скрываясь, но судьба была благосклонна и позволила достигнуть леса не встретив погони.
Он знал, что за ним будут охотиться. Знал, что электронные машины давно вычеркнули его имя из списков живых. Знал, что знакомые и незнакомые отныне произносят это имя с гадливостью и презрением. Знал, что нарушил все писаные и неписаные законы, оскорбил святыни и растоптал свою честь. Он даже знал, что все равно не спасется и умрет с позором, перечеркнув былые заслуги и не оставив доброй памяти по себе.
Всё могло быть по-другому. О нем вспомнали бы с уважением и любовью, оплакивали и почитали, гордились его открытиями - только его самого уже не было бы на свете.
Над головой сомкнулись кроны деревьев. Здесь был мир и покой. Природа не была бесстрастна, она сочувствовала беглецу и потихоньку зарубцовывала нанесеные страхом и стыдом раны.
В самом начале он попытался принять решительные меры и заставить себя не думать о последствиях. Пусть один день, да свой. Но назойливые подробности снова и снова прокручивались непослушной памятью, заставляя глухо стонать и грызть рукава куртки. Что это было - совесть? Или внушаемый с детства страх? Потом он обрел силы планировать будущее. Это произошло, когда кончилась еда и появился повод оставить убежище. Он строил проекты один безумней другого, вспоминал давно забытых друзей и даже женщину, влюбленную в него когда-то. Потом вдруг осенило: дочь! Она давно вышла замуж и перебралась в один из оставшихся заселенными ярусов огромного мегаполиса. Нельзя же отказать вырастившему её отцу в помощи. Ему совсем немного надо: хлеб, вода, крыша над головой... Но где возьмут они эти хлеб и воду: оторвут от собственного скудного пайка последнее? Да и крыша проблематична. О побеге известно всем - донесут соседи, дети, для которых он почти чужой человек, зять. А может, и сама... он боялся думать об этом. Какое право имеет он, уделявший ребенку не так уж много внимания, поставить её перед таким выбором? Разве он сам не показал пример, когда умерла Атта - жена, подруга в течение двадцати лет, мать девочки, единственная женщина, что-то значившая в его жизни? Несчастный случай, отказ оборудования, навсегда лишивший Атту зрения и приковавший к постели... Да, он проклинал тот день, - но разве пытался спасти жену или возмущался приговором? В тот час, когда беспристрастная машина определила коэффициент полезности Атты как нулевой - то есть возможность лишь потреблять, ничего не давая взамен, - в тот день она и умерла для него. Он приходил в палату жены регулярно, гладил её руки и говорил о том, что скоро она снова увидит свет - но на самом деле это было лишь затянувшейся церемонией похорон. Пришел человек в белом, и сделал очередной укол. В исхудавшую руку впилась игла с ядом мгновенного действия. Он не плакал, потому что для него как и для всех жителей Теллы, человек, переставший быть функциональной единицей, исчезал из мира живых окончательно и бесповоротно, даже если сердце его ещё билось, а легкие впитывали воздух... Терпкий лесной воздух.
Сзади хрустнула ветка.
Беглец замер, чувствуя как ледяной ужас пронзает сами его кости. Вот что, значит, переживает каждый в последний миг существования. Выслежен! Почему они не стреляют в спину? Хотят, чтоб он обернулся? Но где взять силы взглянуть преследователям в лицо?
Медленно-медленно, как заводная игрушка, он начал поворачивать голову. Сколько ещё секунд? Они хотят увидеть глаза преступника? Сквозь ветви синел ему клочок блеклого неба...
Сзади не было никого.
Из горла вырвалось сдавленное рыдание. Он скорчился , обхватив руками голову, упал на старую колючую хвою. Поднялся, протащился вперед немного, и вновь упал. Не утирая хлынуших слез, не разбирая уже дороги, не остерегаясь, напролом он шел туда.
К морю!
***
Ливелла двигался через подлесок легко и бесшумно. Он был одет в пятнистый маскировочный комбинезон цвета зарослей, к спине приторочен рюкзак с запасом консервов, а на поясе висел пистолет. Ботинки с мягкой подошвой пружинили на опавшей листве. Ливелла гибко раздвигал ветви всем телом и щитком с наглазником шлема, экономя энергию. Ни одного лишнего движения, чтоб успеть нагнать и достигнуть, пока не наступит ночь.
Городская служба безопасности упустила беглеца, и на окраине закончилось поле её действий. Ни один городской житель в здравом уме и в нормальной обстановке не пойдет в лес. Поиски там обречены на неудачу.
Тогда на сцену выходят Ливелла и его товарищи. Их всего несколько человек, они специально обучены и полны веры в свою высокую миссию.
Они вершат справедливость.
Если родной дом объят пламенем, а брат твой с воплем несется прочь - спасать свою шкуру - как называется его поступок? А если в огне остались дети , и стоны несутся из-под рухнувших балок?
Чего заслуживает трус, цепляющийся за жалкую жизнь? Он мерзок - предатель, лишенный чести! И вечный, неизгладимый позор - достойная его кара.
Но Закон не ограничивается этим.
Он требует исполнения приговора.
Умирающее общество позволяет себе последнюю роскошь - оно содержит таких, как Ливелла.
Если крысы бегут с корабля - тем хуже для крыс!
Да и может ли Закон быть роскошью? Ливелла знает, что нет. Только он еще скрепляет стальным обручем единство людей, не дает Телле превратиться в ад безумия и братоубийства, где сильные будут уничтожать слабых в борьбе за глоток воды, пока последние оставшиеся в живых не перегрызут горло друг дружке.
В мире, где бесстрастные автоматы подсчитывают день и ночь, сколько воздуха ты вдохнул, сколько потребил калорий, - может существовать только всеобщее равенство отдачи. Никто не вправе быть исключением, иначе - конец всему, сбереженному ценой таких неимоверных усилий, такого мучительного отречения, - страшной ценой уже пролитой крови.
Это обет, который настоящее дает прошлому.
Ливелла вышел на большую поляну.
С одной стороны был овраг, заросший колючим непролазным кустарником. С другой - несло зловонием, и разбросанные среди вязкой тины обманчиво твердые кочки отнюдь не манили вдаль.
Оставался лишь один путь - верх по косогору, сковзь редкую чахлую рощицу. Деревца были узловаты и искривлены как пальцы ревматика. На просвет сквозь полузасохшую листву Ливелла видел всю рощу насквозь.
На глинистой почве виднелось едва различимое пятнышко, властно приковавшее к себе его взгляд. Интуиция не подвела Ливеллу. Это был след человеческой ноги, оставленный всего несколько часов назад.
Ливелла опустился на узловатый корень, вытащил из рюкзака консервы и вскрыл одну порцию. Торопиться было некуда.
Покончив с ужином, он бережно опустил обратно пустую банку, прислонился к стволу и задумался.
Перед его взором стояла страшная и величественная картина мужественной борьбы горстки людей, спохватившихся слишком поздно, но полных решимости спасти то, что ещё возможно, и даже вернуть утраченное! Сжав зубы, они трудились до полного изнеможения, а когда силы подходили к концу - что ж, они без единой жалобы встречали смерть. Была ли борьба напрасной - никто не мог предсказать. Вполне возможно, что свет обеих лун Теллы, до которых они так и не успели добраться, когда-нибудь озарит пустынный и мертвый мир. Но те, что возродятся снова в неведомых глубинах времени или ступят на Теллу с далеких звезд, смогут засвидетельствовать: они сделали всё возможное.
Не отступили, не впали в отчаяние.
Можно ли подобрать эпитафию достойнее этой?
Когда Ливелла открыл глаза, было уже светло. Лунные лучи, скрещиваясь, заливали рощу потоком беспощадного голубоватого света, снимающим все покровы, обнажающим первопричины и четко разделяющим мир на две несовместимые части.
Он легко подхватил рюкзак и зашагал вперед, словно и не останавливался. Могущество Закона снизошло на него в этом сиянии.
Но Ливелла знал и другое.
Побеги были не часты на Телле. Но все же они случались. За свою жизнь Ливелла уже принимал участие в преследовании четверых нарушителей, считавшихся раньше высоконравственными и достойными гражданами.
Это расширило его кругозор. Ливелла понял: Закону всего несколько сотен лет, а этими людьми управляла сила в миллион раз древнее, заложенная в их наследственности. Та воля к жизни, что заставляет траву пробивать камень, и без которой невозможна сама жизнь. Они уже не рассуждали, не отдавали отчета в своих действиях, они становились частью природы, приказывающей всему существующему выжить любой ценой.
Но разве к этому не стремилось и их общество? Выжить! Любой ценой!
И дело, которым был занят Ливелла, обретало великий смысл: это была борьба общества с самим собой, борьба человека с самим собой, извечный выбор между жизнью и смертью, бесчестьем и славой.
И Ливелла понял ещё одну вещь: они, спасающиеся от неминуемого, были самыми несчастными людьми на планете. Не только потому, что знали - их спасение лишь отсрочка, затянувшаяся агония, долгие часы беспощадных страданий.
Закон был внутри, убегая - они уносили его в себе. И в душе жаждали смерти, принять которую не нашли сил.
У преследователя и жертвы одна судьба.Ливелла не презирал этих несчастных подобно всем остальным; он жалел их всем сердцем. И понимал главное: они, ведомые слепым инстинктом - жертвы ужасной смуты. Но не будь этого инстинкта, не было бы и самой борьбы, ничего не было бы.
К утру Ливелла понял, что беглец идет к морю.
***
Звезды рдели на светлом утреннем небе. Перед восходом они стали ещё ярче и недоступнее в своей торжествующей красоте.
Белый песчаный пляж распахнулся навстречу как чистая постель, лег снежным покрывалом, взметнулся легкой косынкой в руке фокусника. Запах соли и шум прибоя оживили чувства беглеца, наполнили его ноздри и глаза свежестью, растворили сердце.
Он опустился на выброшенную груду плавника. Может быть, все предыдущее было жестоким сном? Конечно же, не было ни предательства, ни ужаса обреченности, ни беспощадной погони. Сейчас ему предстоит очнуться в уютном доме, напоенном ароматами из распахнутых окон, наполненном тихими голосами и смехом. Ему принесут завтрак, и он переберется в свой кабинет - работать, работать до упоения, до забвения времени, до сладкой усталости, пока жена не постучится в дверь с нежным укором.
Вот чего ему не хватало. Если подумать, то с самого дня смерти Атты он не хотел... не мог, как будто что-то важное отказало в мозгу. Призвание стало тягостной обязанностью. Кое-как он вымучивал статьи, педантично старался отдавать все силы исследованиям и не показывать никому, что с каждым днем наука кажется всё нуднее и отвратительнее. Она не спасла жизней, ничего не исправила; и глупее глупого была надежда на чудо, открытие новых источников энергии, скрытые силы основ материи. В конце концов, если им не удалось ничего, когда их было много, сотни институтов и одиночек трудились над познанием мира, в их распоряжении были время, ресурсы и силы целой планеты - разве не безумие предполагать, что чего-то добъются несколько оставшихся теоретиков в одной комнате, горстка техников и недоучившихся студентов.
Может быть, сама затея была дурацкой. Им следовало уйти достойно, не цепляясь за жизнь, не мучая себя и родных. Если конец близок, не лучше ли их миру сгореть чем истлеть в крохоборстве и скудости? Не лучше ли для них всех выйти на этот берег, и покончить со всем?
Не был ли он мудрее мудрых, отказавшись тянуть привычную лямку? Жаль, что у него не нашлось тогда воли и разума взять любимую на руки и принести сюда. Но скоро и этим сожалениям наступит конец. Дальше бежать некуда.
Несколько часов свободы напоследок. И то одно, что у него ещё осталось в целом мире, что вернулось к нему наперекор судьбе и железной необходимости - потому что оно не могло быть отдано по приказу или вымучено усидчивым кропотливым трудом, - а только парить и литься по собственной прихоти здесь, в разгорающемся свете нового дня.
***
Ливелла выступил из-за ствола засохшего дерева.
Лес заканчивался здесь, и открывались песчаные дюны, пучки жесткой серебристой травы, слабо колыхающиеся под ветром. Белизна резала привыкшие к сумраку глаза.
Вот он, здесь. За промоиной, посреди которой валяется выброшенная прибоем коряга. Не обращая внимания на жужжащих насекомых, обгладывающих скелет какой-то мелкой зверюшки поблизости, не отвлекаясь на поиски воды или пищи - может быть, какие-то плоды можно было подобрать в роще, или водоросли на мелководье - беглец сосредоточенно, не поднимая головы, покрывал песок непонятными закорючками.
Ливелла промедлил, чтобы дать ему ещё несколько последних минут.
Это было непростительной ошибкой. Бывший ученый почувствовал чьё-то присутствие, и рука его дрогнула. Отскочив, чтобы сохранить значки, он замахал руками и закричал, как будто приглашая взглянуть. Странно. Торопливо снимая предохранитель, Ливелла клял себя за эту задержку, за неумышленную жестокость. Надо было выполнить приговор, не дав старику заметить его приближения, не продлевая ненужных мучений. Потерпи немного, уговаривал он себя или другого, - ещё секунда, и всё оборвется, придет покой.
Беглец бросился наперерез, не пытаясь уйти, разбросав руки!
Преследователь спустил курок, и легкий хлопок остановил бегущего. Тело нелепо перекувыркнулось и осело в белый песок. Только ветер шелестел сизыми былинками, и уже деловито полз муравей по навсегда остановившимся губам, откричавшим невнятное о последней надежде, озарении, которое наконец пришло, оправдании сущего...
Прилив, наступая, зализывал выведенное большими квадратными буквами, ничего не говорящее ни Ливелле, и никому больше в его мире :