- Ну-ка, покаж, как тесать умеешь,- не ответив на приветствие, потребовал Гурьев.- Володька, дай-ка ему вон энтот топор!
Мальчишка, постарше Лёньки, передал ему инструмент. У Леньки перехватило дыхание: такой топор он в руках ещё не держал. Небольших размеров, лёгкий,
с блестящим, словно бритва, лезвием -
топор, казалось, сам просился в дело.
Имей он такой раньше - всю комнату, что выделили их семье под жильё, мебелью обставил...И Лёнька невольно глянул в угол, где ещё вчера стояла грубо сработанная из неструганных реек скамья, которую мать принесла в столярную мастерскую, как наглядное доказательство профессиональных способностей сына. Сесть дома не на что, вот он и сварганил эту скамью: где ножом, где - дровяным топором, который, сколь ни точил на камне, таким же тупым и остался, и большим, расклёпанным с конца гвоздём, пользуемым в качестве стамески...
Среди сложенной штабелем у стены древесины Гурьев не спеша выбрал брусок и, проведя карандашом черту, передал его Лёньке.
Поставив брусок на срез бревна, Лёнька замахнулся и всадил топор в дерево. Удар был столь сильным, что острие инструмента коснулось очерченной вдоль бруска линии. Лёнька, с досады, прикусил губу: откуда ему знать, что топор настолько острый? Он глянул в сторону мастера. Гурьев молчал, прищурив цепкие, явно чем-то заинтересованные, бесцветные глазки. "Ну и топорик!" - подумал Лёнька и более расчётливыми стёсами продолжил обработку бруска.
Кто-то вошёл в мастерскую, но Лёнька никого уже не видел: ни Гурьева, ни ребят, ни копошащуюся у плиты тётю Таню. Лёнька наслаждался: удар, ещё удар... Впереди сучок! Коварная штука: вырвет кусок древесины, и вся работа впустую... Такое, в прошлом, с ним не раз случалось: на тех же самокатах, что не один до войны изготовил. Ядрённый сук, рассохшийся. К нему, наверняка, с одной стороны не подобраться... А если рискнуть? Уж очень хочется побыстрей выполнить задание. Но и опозориться - тоже нельзя...
Л И К И В О Й Н Ы Мальчишка военной поры.Карандаш. (68)
Лёнька развернул брусок, успев охватить взглядом помещение. Гурьев, продолжая пристально наблюдать за его действиями, приблизился, присев на край верстака. И остальные, кто находился в помещении, прекратив работу, глядели в его сторону словно чего-то ждали... "Чего это они?..", - подумал Лёнька и, неожиданно, сам же дал ответ на возникший вопрос: да ведь именно в этой, проведённой через центр сучка линии, и заключается сотворённый мастером экзамен!
"Ну и хитрый, этот Гурьев!", - вынес свой вердикт Лёнька и, не спеша, попеременно меняя подходы к сучку, мелкими стёсами стал убирать лишнюю древесину.
Вскоре каверзное препятствие было преодолено. Но закончить работу ему не пришлось:
- Постой-ка, парень, так дело не пойдёт! - плотный, словно с корня срубленный, преклонных лет мужчина положил руку на его плечо. - Кто ж тебя учил так ноги держать? А ежели топор сорвётся, да по ноге - что тогда?.. Ты что ж мальцу не подскажешь? - обратился он к Гурьеву. - Учить людей надо! Иль тебе всё сразу подавай?..
- А ты, Андреич, не в своё дело не встревай! - с недоброй интонацией в го-
лосе прервал его Гурьев.- Сказывай, зачем пришёл, и ступай своей дорогой!..
И, взглянув на Лёньку, добавил:
- Тюкнется - лучше мараковать будет...
* * *
...Так начался первый рабочий день в Лёнькиной жизни: у столярного верстака, на брошенных под ноги толстых плахах, повысивших его рост на десяток сантиметров, и заодно, - что главнее - вес дневного хлебного пайка.
В столярной мастерской, под руководством Гурьева, трудилось трое парней: Гафур, Володька и Лёнька. Старшим по возрасту был Гафур. Ему уже исполнилось семнадцать лет, и со дня на день он ожидал призыва в армию; Володька года на два младше, а Лёньке - и того меньше
- всего тринадцать. Но хлебная карточка, по военному времени, ему полагалась, как всем - целых пятьсот граммов на день! Вместо вчерашних трёхсот, иждивенческих...
Верстак Лёньки размещался с краю. За ним, у наружной стены, плита, на которой разогревали клей и варили похлёбку - добавку к дневному рациону рабочих. В обеденный перерыв они собирались в мастерской и, кто где и на чём пристроившись, съедали свою порцию баланды. Поварихой, на общественных началах, начальство ремонтно-строительной конторы определило уборщицу - тётю Таню: круглолицую, небольшого росточка, женщину. Похлёбка, чаще всего, была постной: пшенка, соль и вода. Володька утверждал, что без мяса даже лучше: не перебивает запах столярного клея...Как кому, а ему, Володьке, сытнее. Впрочем, иногда Лёнька отыскивал в алюминиевой миске небольшие ломтики картошки, которая тёте Тане, как известно, не выдавалась. Но о путях её появления Лёнька никогда не задумывался: выловивив ломтик картофеля, он еще долго "перелопачивает" жидкость, в надежде отыскать хотя бы один кусочек...
Л И К И В О Й Н Ы Нелегкая жизнь.Гуашь. (95)
Однажды, заедая похлёбку шматком свиного сала, Гурьев неожиданно обратился к тёте Тане:
- Тебе, Татьяна, картошки своей девать некуда, шо сюда таскаешь? Всех ведь не накормишь...А она, нынче, триста рублёв ведро, а то и больше тянет...
Что побудило Гурьева задать этот вопрос - было непонятно. Он любил поесть и подкреплялся в любое время имеющимся у него запасом продуктов. Хранился он в настенном шкафчике, запираемом висячим замком. Заначка пополнялась из свертков и кулёчков, периодически приносимых Гурьевым после частых отлучек в город. Однако, несмотря на пожилой возраст, пища веса ему не прибавляла: среднего роста, поджарый, с глубокими морщинами на продолговатом лице - он, казалось, неделями не видел куска хлеба.
- А ты, Николай, картошку мою не жалей и денег не считай. Их на мой век хватит... Жуй, что дали, и помалкивай!.. Но, ежели и ты что подбросишь, никто из нас не откажется...
Ответ тёти Тани вызвал одобрительный смех присутствующих. И Лёнька припомнил, как с утра, до развода по объектам, некоторые рабочие заходили в мастерскую и передавали тёте Тане кульки, в которых что-то находилось. Не эти ли луковицы и морковки, также рационом не предусмотренные?..
Иначе, наверно, и быть не могло: в маленьком уральском городке, скорее напоминавшем большое село, у многих местных имелся приусадебный участок; иные даже коров держали. И для общего котла люди делились тем, что имели. По-иному и мыслить никто не мог. Разве что - Гурьев... Так его слова и поступки, судя по всему, мало кого удивляли.
С утра, передав Гафуру задание на всю бригаду, Гурьев, направив в потолок указательный палец, громко, словно в мастерской находились одни глухие, говорил:
- Начальник приказал "одному" кой-чего сделать. Так ты тут гляди...
И, прихватив инструмент, уходил в город.
Однажды, после его ухода, в мастерскую заглянул начальник конторы. Высокий, худой, болезненно бледный, в военном - под Сталина - френче, он гипнотизировал собеседника не только примелькавшейся на портретах Вождя всех народов генеральской формой одежды, а и пристальным неотступным взглядом. Присматриваясь к начальству на расстоянии, Лёнька не раз подумывал о том, что - с таким взглядом - ему бы полезнее на фронте немцев гипнотизировать, а не в глубоком тылу отсиживаться... Но вскоре, из разговоров рабочих, Лёнька узнал, что их руководитель - до недавнего времени - "сиживал" в лагерях за какие-то грехи. А как немец до Москвы добрался, так некоторых, кто не сильно советской власти нашкодил, потихоньку стали выпускать. Что касается "нашего", то его пощадили, скорее всего, из-за неизлечимой болезни. Или ещё по какой причине... Но в армию, на фронт - сколь он не просится - не берут. Может, не доверяют? Или по болезни - кто "их" разберёт... Однако, факт: хотя и нашкодил, но дозволено и ему еще немного пожить на воле...
- А Гурьев где? - спросил начальник.
Лёнька недоуменно глянул на руководство:"Сам отправил и ещё спрашивает!.."
Гафур, отведя взор в сторону, ответил, пренебрегая буквой "е" в каждом подходящем месте:
- Ушол куда-то. Инструмэнт взял и ушол. Сказал, что надо. А чо надо - нэ знаю...
К обеду, как обычно, Гурьев возвратился. Гафур в своём углу орудовал ложкой и говорить Гурьеву о посещении начальства явно не собирался. А тот, занятый едой и своими заботами, совсем не замечал испорченного настроения старшего подмастерья.
Закончился обеденный перерыв и, вскоре за мастером вновь захлопнулась входная дверь. Всегда спокойный и уравновешенный, Гафур неожиданно ударил молотком по верстаку, сказав что-то злое на татарском языке. Затем, повернув лицо к двери, продолжил своё выступление на более просторном русском языке:
- Знаэм твои задания! Шабашить пошол! Так скажи, что шабашить!..
Слово "шабашить" Лёнька услышал впервые и взял на заметку. И погодя, уловив взгляд тёти Тани, подошёл к ней и тихо спросил:
- Тётя Таня, а что означает слово "шабашить"?
Татьяна рассмеялась, уловив связь вопроса с недавним нервным срывом Гафура:
- Так ты о Гурьеве спрашиваешь?.. Разве не замечаешь, что берет он с собой: метр, алмаз да стамеску. Одному окошко застеклит, другому... Дело незаметное, но прибыльное. Вот оно "шабашкой" и называется...
О чем-то задумалась, тяжело вздохнула и продолжила:
- Мужицкая это работа, мужицкая... А мужики-то наши нынче где? На фронте воюють... Так-то, милый...
Губы Татьяны сошлись в трепещущий узелок и глаза мгновенно заволокло туманом. Думая о чем-то своём, она поправила темный платок на голове и, словно забыв о Лёньке, отвернула лицо в сторону...
Володька, находившийся за соседним верстаком, слышал их разговор и, перех-
ватив растерянный взгляд Лёньки, красноречиво постучал себя пальцем по лбу:"Ты,
- мол, - что: вовсе не соображаешь?..." Затем, продолжая жестикулировать руками, он изобразил, как набрасывают на голову платок и подвязывают его под подбородком.
...Только сейчас Лёнька понял причину пользования темных платков, покрывавших головы многих встречных женщин. Его ошеломила промелькнувшая мысль: "Неужели все они получили похоронки? А ведь конца этой войне не видно..." И на какую-то долю секунды он увидел пред собой снежное поле, сплошь покрытое телами погибших воинов. Их не счесть. Среди них - тот, что поближе, супруг тёти Тани... И Лёнька наконец-то дотумкал, почему не снимает она платок даже в натопленном помещении...
Л И К И В О Й Н Ы В трауре.Гуашь. (67)
Коснувшись плеча Татьяны, мальчишка запоздало стал оправдываться:
- Я не хотел, тётя Таня... Не хотел я...
Утерев кончиком платка глаза, Татьяна посмотрела на Лёньку и, также неожиданно улыбнувшись, спросила:
- Хочешь, я тебя к себе заберу? Мне
Бог детей не дал, а у твоей мамки трое.
Ей полегчает и тебе лучше. Коровы не держу, а голодным всё равно не будешь. Работать не пущу - в школу пойдёшь; одёжку, какую смогу, справлю...
Лёнька, не зная, что ответить на столь нежданное предложение, опешил: "Чего это она - шутит, что ли? Но, вроде как, непохоже..." И он, отрицательно замотав головой, только и смог произнести:
- Не-е-е...
Лёнька быстро отошёл за верстак, и никакая сила не заставила бы его повернуть голову к плите, где Татьяна возилась с посудой: "Как она могла? Неужели считает меня таким человеком, который оставит мать и сестер ради жратвы?! И ребята посмеиваются: они что подумать могут..."
Отмалчивался Лёнька и на следующий день: что ему поручено - делает, и никого не замечает. Татьяна также, словно ничего не произошло, своим делом занята. Воды принесла, залила её в котел и, присев в проходе между плитой и его - Лёньки
- верстаком, приступила к стряпне единственного и бесплатного, как при коммунизме, блюда: что-то почистила, накрошила и вместе с крупой бросила в воду. Затем посолила и приступила к сбору стружки и щепы. Убедившись, что у верстака Гурьева чисто, перешла к Гафуру. Вот уже прибрала и около Володьки... Идёт к нему - к Лёньке... И чего она так долго копошится? Могла бы и побыстрей - ведь работать мешает...
С собранной охапкой стружек, понарошке охая, Татьяна быстро развернулась и, точно рассчитав, оказалась лицом к лицу с Лёнькой:
- Ты чего ж это бычиться на меня вздумал? За вчерашнее, что ли?.. Так я знала, что откажешься. И правильно! Своих ни за кусок хлеба, ни за золото предавать нельзя. Ни-ни! - погрозила она пальцем. - А что сказала, так это я так - чтоб на тебя изнутри поглядеть... Понял?
- Ага! - подтвердил Гафур за себя и за Лёньку.
* * *
Во время частых отлучек Гурьева Володька и Лёнька остаются на попечении Гафура. Он и соратник, он и учитель, он же в ответе за сделанную работу. Обучает своих подопечных не столько словом, сколько личным мастерством и трудолюбием.
Прежде, когда Лёнька мастерил что-либо дома, было намного проще: отрезал кусок доски, стесал всё лишнее, покрепче пригвоздил молотком и, будь здоров! А тут - целая наука:"Стамэску нада дэржать так, а нэ так!"; доску перепиливать "нада", оставляя риску с рабочей стороны целёхонькой; о лучковой пиле вообще помалкивай - "дорасты нада!" За что ни возьмись, всё у этого Гафура "нада, нада, нада!" Придирчивый - до невозможности. Но, чего не отнимешь, справедливый и добрый: выполни качественно задание и, лучшего друга чем Гафур, не найти... Лёньке по душе такие люди: требовательные, но без чванства, готовые, не только ради дела, научить тебя всему, что знают сами.
Потому знания старшего подмастерья "упали" на благодатную почву: как много, оказывается, Лёнька не знал! А ведь считал себя великим специалистом в столярном деле...
Механизированного инструмента в мастерской нет. Ни с электрическим, ни с ременным приводом. Все операции по обработке древесины выполняются вручную. Как поначалу Лёньке казалось, самое ответственное - распил толстенных плах на бруски - Гафур никому не доверяет. "Жиг, жиг..!" - однотонно звенит в его руках лучковая пила, и рейки - "запросто" - одна за другой, сбрасываются в штабель.
- Гафур, дай пару раз пильнуть! - однажды напросился Лёнька.
Гафур глянул на него сквозь щелочки прикрытых век, почему-то улыбнулся и, как ни странно, решил поощрить проявленную инициативу:
- Иды сюда! Ногы - так, поширэ; правый рука - тут, лэвый - тут... Давай!
И Лёнька попытался "дать". Да не тут то было... Не в том дело, что несколько раз резанул и сразу, как говорят в таких случаях, "сдох" - дольше под него, из-за малого роста, подстил из плах укладывали, чем он пилой размахивал... Да и как он ни старался, а полотно пилы почему-то в сторону от риски уволокло...
Смеху-то было! Все, кто был, от души повеселились: "Ну чо,- поинтересовалась тётя Таня,- больше проситься не будешь?.." И Лёнька неимоверно устав, понял, почему Гафур "не доверяет" младшим подмастерьям распил плах на бруски: кроме сноровки, ещё и силёнка для такого дела надобна. К тому же - немалая... Это, когда со стороны смотришь, кажется, будто - в сильных руках Гафура - инструмент "сам по себе" режет.
Лёньке нравилось в такие минуты наблюдать за Гафуром. Рослый и сильный, он, играя, без заметного напряжения, шаг за шагом, врезается в затверделую древесину. Отрезав брусок, он сбрасывает его в штабель и тут же, без передыху, начинает новый рез, словно буграми перемещающиеся мускулы на смуглых руках никогда не знают устали...
Лишь испробовав на себе эту трудную операцию, Лёнька убедился, что не всё так происходит в действительности, как видится: колышется в ритм напевам пилы буйная, отливающая черным серебром, волнистая шевелюра старшего подмастерья; но уже различимей мелкие капли пота, поблескивающие сквозь тёмный пушок на его верхней губе.
...Вот бы Лёньке такую силищу! Да и росточка не мешало бы добавить... Гафуру
подспорье и, не без того, самому бы при-
годилось: во всяком случае, кое-кто из
мальчишек с их улицы уж точно обходили
бы Лёньку стороной... Но пока все эти
мысли лишь несбыточные мечты. И Гафур
один распиливает плахи...
Гафур - молчун. Разговор ведет только по делу и лишнее слово из него не вытянешь. Но Лёньке всё интересно, и вскоре он отыскал у Гафура "ахиллесову" пяту:
- Гафур, как по-татарски "мама, папа, тётя"?
На родном языке, Гафур не прочь побеседовать:
- Аны, аты, опай...
- А как сказать: "Мама, дай хлеба - я голоден!"
Гафур внимательно посмотрел на Лёньку и, взяв в руки отложенный было рубанок, всё же ответил:
- Аны, бир кумэшь - мин эшь!..
...Шевеля обветренными губами, Лёнька повторил незнакомые слова, которые теперь принадлежат всем, кто их слышал. Здорово получается! Именно так он сегодня же скажет матери - пусть сама догадается...
- Думаешь, по-татарски скажешь, и у матери хлеба прибавится?..
Володька читает мысли на лету. И всё-то его, "засранца", касается! А ведь как было хорошо:"Аны, бир кумэшь..." Будто во рту тает пахучая корочка...
...Через щёлочки прикрытых век смотрят
на мир раскосые глаза Гафура, но - что
"нада" - прекрасно видят.
- Гдэ твой дом? - неожиданно спросил он Лёньку на второй день выхода его на работу.
- На Украине. А что?..
- Тут гдэ твой дом?
- На Чкалова. А что?..
Гафур знает, для чего спросил. Он ещё раз глянул на неказистую фигуру Лёньки, до ушей утонувшего в грубошерстном коричневом свитере. А чего смотреть? Хороший ещё свитер, тёплый, где надобно - добротно заштопан. Мать его в пути приобрела на одной из остановок эшелона: на открытой платформе, холодно уже было. Особенно по ночам... Под стать свитеру залатанные валенки, избежавшие, благодаря Лёньке, склад утиль-сырья...Зато латки на брюках, вправленных в голенища валенок, прикрытые на протертом месте непомерным - до колен
- свитером, разглядеть невозможно...
Всё же кое-что из одежды Лёньки радует глаз. Например, светлых тонов, кепка, с пупончиком на самой макушке. Лёнька и сейчас видит, как снимает её мать с вешалки в самый последний момент, окинув взором с порога оставляемую квартиру. Такие кепки на Урале не шьют, тем более не носят в сильные морозы. От мастерской
- до улицы Чкалова - три квартала. А там, ещё неизвестно сколько...
Думает старший подмастерье, думает...
На следующий день, Гафур пришел в мастерскую пораньше, вслед за Татьяной. Кулёк, что был в его руках, сразу положил на верстак Лёньки. Убедившись, что поклажа не упадет, он с облегчением вздохнул и, закоченевшими на морозном ветру руками, стал снимать с себя верхнюю одежду.
Л И К И В О Й Н Ы
Боец трудового фронта.Карандаш. (81)
Объяснять Татьяне, что в кульке,- нет надобности. Вчерашний разговор она слышала и, поняв что к чему, сама кое-что прихватила. Однако, чтобы не случилось накладки, спросила:
Зима сорок второго года была не менее суровой, чем предыдущая. Людям жилось холодно и голодно, но душа стыла, прежде всего, из-за нерадостных фронтовых сводок. Разгром немцев под Москвой в прошлую зиму на какой-то период вселил веру в неминуемость победы. Однако последующие летние поражения Красной армии под Харьковом, в Крыму, Сталинградом и на Северном Кавказе загнали вглубь зародившуюся было надежду. День за днем враг захватывал десятки городов и населенных пунктов, словно не было на его пути сколь-нибудь заметного сопротивления. Вновь, как и вначале войны, советские войска окружались целыми армиями, теряли технику, оружие, снаряжение. Народ ли не желал защищать власть большевиков или действительно, как пошептывал Гурьев, - кругом одна измена?..
Всматриваясь в черный, направленный прямо на него, круг репродуктора, непрестанно - орудийным стволом - выстреливающий разящие его душу "снаряды", Лёнька задавался одним и тем же вопросом: "Ведь мы были самыми сильными - так до каких пор будем отступать? Почему молчишь?.." И вскоре репродуктор ответил, оповестив приказ Верховного Главнокомандующего, с запомнившейся фразой: "Ни шагу назад!.." Этим приказом предусматривался расстрел всех - от солдата до генерала, - кто отступит без разрешения высшего командования. Одним из первых в этом длинном списке значился комбат, отдавший приказ отступить горстке обмороженных солдат, оставшихся без пищи и боеприпасов в горах Северного Кавказа, о чем оповестили для наглядного примера...
Но еще долгие недели и месяцы, несмотря на беспощадный террор на полях сражений, каждое утро повторялись запомнившиеся с начала войны слова: "После ожесточенных боёв, наши войска оставили..."
...В начале второй военной зимы Гафура, которому едва исполнилось семнадцать лет, призвали в армию. Стояли сильные морозы, с пронизывающими до костей уральскими ветрами. Многие, кто знал Гафура, пришли на проводы. Дарили на память, кто что мог: теплые носки, варежки, а то и десяток картофелин... Гурьев, на проводах, почему-то отсутствовал. Хотя на работе с утра был. Видно, напутственного слова для первого своего помощника у него не нашлось.
Прошло несколько месяцев, и от земляка, с кем Гафур вместе призывался в армию, пришло письмо с трагической вестью: на пути к фронту эшелон, в котором они находились, разбомбили. Среди погибших он опознал Гафура!.. В письме было указано и место захоронения...
Но Лёнька не желал и не мог верить подобной информации. Оглядываясь на верстак, за которым еще совсем недавно работал Гафур, он видел его как прежде живым, слегка склонившим над обрабатываемой деталью крупную голову, с пышной чернявой шевелюрой; черные, заметно раскосые глаза, в которых без слов читалось одобрение, при успешном выполнении задания, или огорчение, если что-либо было исполнено не так, как поручено. Скупой на слова, Гафур, бывало, хлопнет Лёньку по плечу и, показывая ряд крупных белых
- под линейку - зубов, скажет, что думает, одним словом:
- Молодэц!..
Когда объяснял задание, также был немногословен, карандашом или мелом, очерчивая, где что сделать:
- Так..., так..., так... Ага?
- Ага! - отвечал Лёнька.
И вот: нет Гафура! Был и нет... Как такое может быть?! Жил человек, и вдруг
- не стало... Он, Лёнька, ради Победы тоже своей жизни не пожалеет. Но ведь обидно умереть, не сделав по заклятому врагу ни единого выстрела?.. Такого и быть не может: умереть, не убив ни одного фашиста! Не может... И Гафур не из таких. Значит, он живой, и парень тот ошибся... Тем более, официального оповещения - "похоронки" - нет: Гафур ещё даст о себе знать...
Лёньке необходимо подтверждение своим рассуждениям, и он ищет поддержки во взгляде тёти Тани. Он знает: она также не верит в гибель Гафура, как и в смерть пропавшего без вести мужа.
Л И К И В О Й Н Ы Сельский хлопец.Акварель. (162)
- Тётя Таня, Гафур ведь жив?
- Жив, Лёнька, жив. Он молодой - должон жить...
И, глядя на печальное лицо Лёньки, убежденно добавила:
- Парень тот мог и обознаться...
* * *
...На смену ледяной, с промозглыми ветрами уральской зиме пришла не по сезону тёплая весна. В один из таких солнечных дней Гурьева вызвали к начальнику. Отсутствовал он недолго. Вернулся и в сердцах, отшвырнув попавшую под ноги рейку, подошел к Лёньке:
- В лагерь поедешь! Какого дурня валять там будешь - не ведаю, а сказано, чтоб со струментом. Чего-куда, у Техника вызнаешь...
Техником в ремонтно-строительной конторе звали пожилого, лет пятидесяти, мужчину, прибывшего в начале войны с Украины. Выговорить на одном дыхании его нерусскую фамилию, тем более, имя и отчество, было невозможно. И с чей-то удачной подачи и его молчаливого согласия за ним закрепился псевдоним "Техник", четко отражающий занимаемую им должность.
Искать Техника Лёньке не пришлось: в обеденный перерыв начальство само неожи-
данно появилось в столярной мастерской.
Татьяна засуетилась, но казанок давно опустел и угостить Техника оказалось нечем. Да и он, судя по его возбуждён-
ному виду, на "подзаправку" не рассчитывал, так как дополнительное питание инженерно-техническому персоналу в стране рабочих и крестьян не полагалось. Хотя ему - Технику - и всем, подобным ему, во все времена советской власти оно бы не помешало: уж в этом, из опыта своей семьи, Лёнька прекрасно был осведомлен...
Л И К И В О Й Н Ы
"Чем накормить детей?.."Карандаш. (80)
Присев на сруб, на котором Лёнька прошлой осенью сдавал "вступительный"
экзамен, Техник снял черную всесезонную
фуражку, всегда пользовавшуюся большим
спросом среди европейских евреев, и протёр платком вспотевшую лысину. Затем, с несвойственной для него торжественностью, обвел взглядом присутствующих и произнес:
- Об окружении и разгроме немецких войск под Сталинградом вы каждый день
слышите. А сейчас я вам ещё одну приятную весть должен сообщить: пробита брешь и на ленинградском фронте! Преодолев блокаду, вывезено много детей!..
Обведя присутствующих счастливым взором, словно убеждая самого себя в том, что ничего им не придумано, Техник ещё раз повторил:
- Много детей! Я сам буквально полчаса назад видел их своими глазами, как сейчас вижу вас...
Человек явно был потрясен. Он продолжал протирать лысину и, видимо, сомневался - следует ли делиться в незнакомой, в сущности, для него аудитории, своими скорбными впечатлениями. И всё же решился:
- Они так сильно истощены, что едва передвигаются!.. Прямо с вокзала их везут за город, в пионерский лагерь. Все предприятия города помогают в перевозке и будут содействовать в дальнейшем. Нашей организации поручили послать в лагерь столяра, чтобы помог на первых порах обустроиться... Выбор пал, - Техник обратился к Лёньке, - на вас, молодой человек. Так вы, пожалуйста, не подведите...
Никто ранее не слышал, чтобы Техник - этот тихий, выбитый из нормальной жизненной колеи, человек - так долго говорил. Возбуждённый радостным волнением, он одновременно страдал, вспоминая лица детей - дистрофиков, которых только что усаживал на доставленные к вокзалу подводы. Переживал, хотя подобные видения были для него не в новинку: при неописуемом голодном существовании, лица его единокровных детей выглядели не намного лучше...
Л И К И В О Й Н Ы
"Я голодная..." 1942 г. Троицк.Карандаш. (71)
Он страдал, но душа его ликовала: наконец-то повернулось! И немцев сейчас по-настоящему погонят! Осознав сей долгожданный факт, он не мог молчать, желая разделить свою радость с теми, кто также, как и он, изнурён - даже не столько голодом, сколько изо дня в день повторявшимися неутешными фронтовыми сводками. Теперь "пойдёт", должно пойти!..
* * *
Пионерский лагерь располагался за городом, в бывшей помещичьей усадьбе, за четверть века после октябрьской революции не успевшей потерять свой самобытный облик: десяток одноэтажных деревянных строений хозяйственного назначения вокруг двухэтажного особняка, возведённого из почерневших от времени массивных брёвен.
Господский дом выделялся на панораме остальных построек не только высотой и архитектурной отделкой. Искусная резьба по дереву украшала большинство его конструкций - будь то дверь, наличник или опорная стойка. Творчески исполненная, она зрительно создавала впечатление единого художественного произведения. Особенно радовали глаз орнаменты наличников, обрамляющие резными узорами окна, угловые сопряжения стен и карнизы здания. Одна арабеска сменяла другую и Лёньке, ошеломлённому открывшейся пред ним красотой, пришлось остановиться, чтобы внимательно вглядеться в каждый узор и постараться сохранить его в памяти. Наравне с замыслом творца, Лёньку восхищало и мастерство исполнения. Он долго изучал каждую завитушку, затем ревниво подумал: "А я смог бы подобное сотворить?.." И, поразмыслив, нашёл вполне достойный ответ: "Чего уж - был бы инструмент!.."
...Начальница лагеря, крупная во всех измерениях, руководяще-шумливая дама, не понравилась Лёньке с первой встречи. Скользнувшим ли по нему пренебрежительным взором, нарочито командирским голосом, или чрезмерным макияжем, дополненным, не по военному времени, избытком золотых украшений? Он и сам, с ходу, не смог бы ответить. Но четко зафиксировались её отчуждённый, непонятно чем вызванный, неприветливый взгляд и неприязненный тон произнесенной фразы:
- Обратись к завхозу! Мне с тобой разбираться некогда!..
Ответ напрашивался сам собой: "Зачем тогда срочно звали?.." Но Лёнька смолчал: мало ли чем ответственная перед Партией и страной женщина озабочена... Она, возможно,"Мастера на все руки..." ждала, а ей мальца прислали! И всё же не было сомнений, что шумом и командирским тоном ей очень хотелось продемонстрировать находящимся в кабинете женщинам своё особое положение на данной конкретной территории. Словно Салтычиха в своей помещичьей усадьбе, она явно жаждала поклонения от своих подчиненных...
Уже и солнце склонилось к закату, а завхозу - в вечных хлопотах, средних лет женщине, никаких распоряжений относительно размещения Лёньки не поступало:
- Начальница решает - как скажет, так и будет...
И Лёнька отважился вновь приблизиться к "руководству", чтобы ни на шаг от него больше не отступать...
В сумерки отыскал начальницу на территории по крикливому голосу. Сходу обратиться к ней не решился и пошел следом, перекладывая с плеча на плечо мешок с инструментом. Его ведь не бросишь: мастер наказал "...беречь струмент пуще глаз своих!" Потому, как инструмент, в основном, его - гурьевский...
Лёнька потерял счет времени, в сущности, весь весенний световой день, решая проблему своего жилища. Вот и сейчас начальница оглянулась, желая, очевидно, убедиться, что "сопровождение" на месте, но высоким своим вниманием его вновь не удостоила.
На очередной тропинке, обойдя Лёньку, её нагнала завхоз. Лёнька "навострил" уши. Переговорив на ходу о многих делах, завхоз поинтересовалась:
- А с "этим" что делать будем?..
- С жидком, что позади тащится? - услышал Лёнька встречный вопрос.
- Ага...
- На чердак его, к Степану!..
Завхоз, замедлив шаг, поравнялась с Лёнькой и о чем-то стала ему толковать. Но смысл фраз он не улавливал: колокольным звоном в ушах повторялось одно, прозвучавшее в его адрес, слово - "Жидок"! С начала войны, где бы он ни был, оно следует за ним по пятам, неожиданно, с лёту, словно камень, ударяя в грудь, не раз получая своё продолжение в исступлённых мальчишеских драках. Но то были пацаны... И он не желал верить, что услышал то же слово из уст этой наглой и противной во всех отношениях особы, определенной властвовать над ним самым прогрессивным в мире государством. Слово непрерывно звучало в ушах, а он продолжал мысленно повторять:"Не может такого быть! Не может-я, очевидно, ослышался..."
...На этой, "удобной" еврейской версии, Лёнька, наконец, остановил свой выбор. Другого выхода, как можно догадаться, у него не было...
* * *
Нет, Лёнька не ослышался: ночлег действительно был ему определён на чердаке, в поднебесье конюшни - высоком бревенчатом здании, с антресолями для хранения фуража, над которыми - на уровне низа двухскатной крыши - уложили дощатый настил. Видимый с земли проём в торцевой дощатой обшивке крыши, ранее сотворённый, очевидно, для естественной вытяжки "отработанного" лошадьми воздуха, использовался ныне в качестве лаза. Одновременно проём служил и единственным источником освещения...
Намытарившись за день, Лёнька успел заметить, что жизнь в лагере потихоньку замерла. Он сильно устал, но лезть на верхотуру решился не сразу: уж очень ненадёжной показалась ему длиннющая приставная лестница, колеблющаяся при малейшем дуновении ветра... Однако деваться было некуда. И он полез наверх, примериваясь с подъемом к каждой поперечине и к месту возможного падения.
Ночлежка оказалась довольно обширным помещением. Но пройти по нему в полный рост могли, как потом выяснилось, только крысы. Нащупав в потёмках ворох соломы, Лёнька, положив под себя мешок с инструментом, свалился и моментально уснул. Об использовании постельных принадлежностей, в относительно нормальных условиях пионерского лагеря, уставший за день мальчишка даже не мыслил. А выдать их ему без напоминаний, как выяснилось, было некому...
...На новом участке жизненного пути, среди первых людей, встреченных Лёнькой
- что подразумевается в смысловом содержании этого слова, - таковых не оказалось. И он остался один. На холодном чердаке. Как и на всём белом свете...
...Так ослышался ли Лёнька? Судя по всему, нет. В небольшом городке, где проживала семья Лёньки, именно в эту пору упорно распространялись слухи о готовящемся еврейском погроме. Подобные разговоры Лёнька не раз слышал среди рабочих, отобедавших в столярной мастерской и коротавших время в тепле до конца перерыва. О чем бы ни говорили, беседа обязательно возвращалась к растущим ценам, затем плавно "перемещалась" на поиски виновных. А что их искать, ежели и так всё ясно? Цены, без сомнения, повышали те, кто мешками деньги награбил в госбанках и сюда понавозил! В каких банках? А там, где раньше жили... Они же в тех банках и работали! Кто именно?! А ты будто и не знаешь... Евреи, конечно! Мешки понабили, и "тю-тю"...
Л И К И В О Й Н Ы о
Из тифозного барака.Карандаш. (70)
К нам понаехали и миллионами ворочают!
Из-за них и вся дороговизна - не будь евреев цены, ясное дело, оставались бы прежними!
Кто начинал разговор о деньгах и евреях - Лёньке неведомо. Но, как правило, зачин шел из кутка, где располагался Гурьев со своими съестными припасами. Впрочем, мастер всегда, при каждом удобном случае, не скрывал свой праведный гнев в отношении приезжих "грабителей"!..
Из будней своей семьи Лёнька знал, что слухи о мешках с деньгами - неправда. Но и поручиться за всех соплеменников не мог, как и не был в состоянии дать иное объяснение непрерывному росту рыночных цен... И всё потому, что знаний у него маловато. Откуда им взяться, если первую военную зиму он школу из-за сильных морозов почти не посещал и экзамены за пятый класс сдавал экстерном. А в шестой - месяц походил, и школу пришлось бросить: не подыхать же всем им с голоду, когда путь до кончины измерялся граммами хлеба?..
Впрочем, в целях самообразования, с ближайшей получки, по довоенной цене - за копейки, Лёнька приобрел несколько томов сочинений вождя всех пролетариев
- В.И. Ленина. Тиснённые золотом, в красном коленкоровом переплёте, книги привлекали взгляд не только добротным исполнением, а и тем, что на полках книжного магазина других книг не было!.. И это в то время, когда курящий люд искал обрывок газеты для махорочной закрутки?..
Но последнее Лёньку в то время не заботило. Ему необходим был ответ на более принципиально важные, можно сказать, жизненные вопросы. Ведь с детского сада им толковали, что при капитализме рабочие составляют самый передовой, прогрессивный и многочисленный класс. И только благодаря его поддержке, была создана наша родная коммунистическая партия... Лёнька даже где-то читал, что в период революционных преобразований в нашей стране вооруженные отряды рабочих защищали евреев от погромщиков. Так почему сейчас никто из рабочих слово не скажет в защиту его соплеменников?
Он настойчиво прочитывал страницу за страницей в надежде найти ответ на происходящие в мире события. Но, даже осилив несколько глав и поняв, что политика являет собой концентрированную экономику, Лёнька всё же не смог найти объяснение подорожанию всего самого необходимого (кроме избранных произведений Вождя...) и разобраться в инфантильном поведении "их" рабочих. Ему только и оставалось, как слушать, что говорят другие:
- Ведь жили люди, и всё у них было хорошо. А как понаехали чужаки, так цены взлетели до небес... Тут и гадать нечего: они, евреи, во всём виноваты! А, коль так, изничтожить их всех до основания надо. Другого не дано!..
Всё говорилось тихо, шёпотом, но - кому было интересно - тот слышал. А Лёньке и крыть нечем - ведь он тоже из этих, приезжих... Одна загвоздка: куда же мать попрятала те самые мешки с деньгами? Если бы они у них были, разве жарила бы она выпрошенные у кого-то картофельные очистки на смазанной лепестком лука сковороде... Ну, встанет он, а что скажет? Ведь засмеют, не поверят...
Дома Лёнька об услышанном ни с кем не делился. Но однажды мать, ещё в гражданскую войну прятавшаяся по чужим чердакам, не выдержала и, собрав детей, сказала:
- Вы уже взрослые и должны понять - по городу распространяются нехорошие слухи... Может случиться большая беда... Будьте осторожны! Чуть что - сразу домой...
Стало понятно, что слухи о готовящемся еврейском погроме черной тучей накрыли улицы и проулки захолустного городка, испокон веку утопающие в пыли, грязи и мусорных свалках. Где каждый двор, обособленной крепостью, отделился от внешнего мира высоким неприступным забором, мощными воротами и не менее прочной калиткой, запираемые изнутри задвижными брусьями.
Именно здесь, за этими заборами, проращивались зёрна ненависти к незванным пришельцам еврейской национальности, с исключительной настойчивостью разносимые немецкими лазутчиками в трудные дни сталинградской битвы, когда, в сущности, решалась судьба страны... И для возбуждения страстей вражеская агентура не гнушалась любыми инсинуациями, в том числе - мифическими "мешками с деньгами".
Л И К И В О Й Н Ы
Женские скорбные глаза...Карандаш. (92)
О, желанный, всесокрушающий народный бунт! И "мишень", казалось бы, беспроигрышная, тысячелетиями проверенная во многих ситуациях и странах, собравшая немецкий народ под нацистскими знамёнами и, ныне, повсеместно подтверждаемая на захваченных вермахтом территориях, где
- при активной поддержке доморощенных антисемитов - поздней осенью 1942-го года, в основном завершалось "решение еврейского вопроса"...
И на этой, не раз провереннойнаживке, немецкоеруководство решило взорвать советский тыл, темсамым - окончательно решив вопрос "Кто - кого?.." всвою по- льзу. Судьба евреев, как в прошлом - на протяжении веков - стала разменной моне- той в смертельных играх тоталитарных режимов...
...На территории республик Союза немецкая разведка забросила все имеющиеся резервы, с единственной целью: вывести на улицы народные массы! "Шило в мешке, говорят, не утаишь...": уж если потенциальные жертвы знали о готовящихся погромах, то, что было известно контрразведке? Сведений хватало, но всех лазутчиков не выловишь. Следовало срочно что-то противопоставить! Что?..Все эти "детали" мало кто знал. Тем более Лёнька, едва приступивший к повышению своего идейнополитического уровня. Но скрывать не будем: в этом смысле неприязнь к евреям позолоченной партийной дамы его, скажем так, смутила! Он понимал, что без партбилета - высокая должность ей никак не "светила". Так, если она член родной Коммунистической Партии, откуда в ней столько безудержной ненависти? А ведь он так верил! И вот - на тебе...
Вопросов у Лёньки много. Но ответ он нашёл всего на один. Не из самых главных. Однако...Бумага в печатных произведениях Вождя мирового пролетариата оказалась столь лощённой, что применить её для других нужд было невозможно...
* * *
Проснулся Лёнька среди ночи, до костей продрогнув от холода. И до пробуждения его сон сопровождался непрерывным постукиванием зубами. Легко одетый в купленные с рук на толкучках обноски, будучи не в состоянии раскрыть глаза, Лёнька во сне сворачивался клубком, соприкасая лицо с коленями, ворочался с боку на бок, пытаясь согреть переохлажденную часть тела. Но, в неравной борьбе, природа вышла победительницей.
Л И К И В О Й Н Ы
Работа на холодном ветру.Карандаш. (90)
Весной на Урале иначе и быть не могло: днем тепло, хоть портки снимай; а ночью
- валенки одевай... Кто бы мог предположить, что ночлег для него, в столь холодную пору, определится под открытым небом - без единого покрывала, - которым он мог бы согреть своё тело?..
Лёнька поднялся на ноги и, задев головой дощатую обрешётку крытой железом крыши, быстро восстановил в памяти события прошедшего дня. Осознав, что искать помощи не у кого, он вывалил из мешка инструмент и вновь свалился на пропитанную запахом гнили солому, накрыв туловище дерюжным покрывалом. Но ощутимого тепла насквозь просвечивающаяся ткань не принесла...
Остаток ночи Лёнька прокрутился юлой, впав в беспамятство лишь под утро. Солнечные лучи давно проникли под крышу, когда, очнувшись от ощущения нависшей над ним опасности, он открыл глаза и увидел склонившегося над ним огромного мужика! С испугу, не поверив видению, Лёнька зажмурил и вновь открыл веки: великан не сдвинулся с места, продолжая с интересом разглядывать Лёньку. Словно призрак, не произнося ни единого внятного слога, он выражал зримое удивление однотонным непонятным звуком:"М-м-м-м..."
Лёнька вскочил на ноги и приготовился к обороне. Незнакомец, судя по выражению глаз, рассмеялся. Но и смех его был каким-то странным: лицо перекосилось и издаваемый, ни как непереводимый, звук он произносил заикаясь, с ощутимой болезненной натугой. Казалось, он не смеется, а плачет: "Гы-г, гы-г, гы-г..."
Не понимая, что привело сюда этого человека, Лёнька, не меняя бойцовской стойки, повнимательней к нему пригляделся. Первое, что бросилось в глаза: солдатская военная форма, совершенно новая, словно вчера выдана каптенармусом со склада. "Дезертир, не иначе!" - подумал Лёнька и, с нескрываемой враждебностью, спросил:
- Ты кто?!..
Дружелюбно улыбаясь, ударяя себя кулаком в грудь, явно пытаясь убедить в отсутствии у него каких-либо агрессивных намерений, солдат показал на брошенный на настил черный тулуп и, всё также болезненно меняясь в лице, стал пояснять:
- Гы-гы-гы-гы!..
Лёньку, словно током, пронзила догадка: "Да ведь он контуженный!" И замаливая свой грех, схватив за руки солдата, затараторил:
- Да ты не спеши! По слогам говори...
Л И К И В О Й Н Ы
На крыльце госпиталя.Гуашь. (74)
Солдат отрицательно покачал головой и, раскрыв ладонь, стал водить по ней указательным пальцем, взглядом пригласив Лёньку прочесть написанное. Медленно выводя каждую букву, продолжая выдавливать из себя далёкие от истины звуки, он обводил каждую букву по несколько раз, пока не убеждался в правильном ее произношении Лёнькой."Слышит он нормально,- с удовлетворением подумал Лёнька, и вслух прочел: Я - сторож..." Кивком головы солдат подтвердил сказанное, и Лёнька продолжил знакомство:
- А зовут тебя как? Меня - Лёнька...
Солдат вновь, тщательно обводя буквы, написал: "Степан"... И тотчас Лёнька вспомнил произнесённую вчера вельможной дамой фразу:"На чердак его! К Степану..." Всё стало на свои места, и Лёнька подробно рассказал, кто он и что привело его в чужое жилище. Не успел произнести название города, где жил до войны и откуда эвакуировался, как Степан схватил его в охапку и закружил по чердаку:
- Гы-гы-гы-гы!..
Только задев головой обрешетку крыши, солдат, оберегая от ушиба мальца, опустил его на пол и, продолжая выражать свой восторг, заставил Лёньку кружить вместе с ним, ощутимо раскачивая при этом зыбкий, не рассчитанный на пляски, дощатый настил. Как выяснилось впоследствии, оба они - земляки! Лёнька из Проскурова, что на Украине, а Степан - ну, совсем рядом! - из-под Гродно, что в Белоруссии... В сопоставлении с Уралом, куда их обоих занесла война, никакого сравнения... И радости Степана не было предела.
- Гы-гы-гы!- радовался солдат встрече с земляком, и Лёнька, продолжая кружиться, догадывался о причине столь необузданного восторга.
Мальчишка понял главное: его рассказ принес человеку радость. Потому без сопротивления принял участие в неожиданном торжестве. Однако раскачивание под ногами подвесного настила становилось угрожающим, и Лёнька попытался успокоить Степана:
- Хорошо, хорошо: скоро вместе поедем домой!
Но Степан ничего не желал слышать и продолжал вести хоровод, словно получил долгожданную весточку из дому...
Утихомирился солдат также внезапно, как развеселился. Указав рукой на выход, он стал поторапливать Лёньку: мол идти надо и поскорей! Быстро собрав в мешок столярный инструмент и не выпуская его из рук, он привёл Лёньку на кухню, где уже вовсю шла зачистка давно опустошенных котлов.
Опоздали! А у Лёньки только от одного запаха пищи закружилась голова - он уж забыл, когда жевал в последний раз...
Удрученный вид Степана был понятен без слов. Он переживал, словно едва обретенный им земляк, считай, почти родственник - по его, как бы, вине остался без "заправки". Но вскоре, на смену унынию, пришло озарение: ободряюще хлопнув Лёньку по плечу, он куда-то исчез и через считанные минуты привёл круглолицую толстушку - улыбчивую и роскошную, с какой стороны на неё ни гляди.
Указав на мешок с инструментом в руках Степана, она с недоверием спросила:
- Так ты, говорят, столяр - или как?..
Кивком головы Лёнька подтвердил своё высокое профессиональное звание.
Женщина обрадовалась, словно родного сына повстречала:
- У нас для тебя работы - на месяц хватит! - и тут же распорядилась, повернув голову в угол, где копошились несколько женщин, - Мария, к нам столяра прислали! Быстренько подсоберите парню чтонибудь поесть!
"Парнем" женские уста назвали Лёньку впервые. Не сказать, чтобы он возгордился, но повел себя вполне достойно: снял головной убор и не спеша сел на указанное место. Вскоре перед ним поставили огромную, как ему показалось, эмалированную миску с белым, как снег, творогом, стакан чая и ломоть хлеба, весом
- по его наметанным прикидкам - с дневной рабочий паёк!
Но к пище сразу Лёнька не посмел прикоснуться. Не потому, что оробел при виде давно забытой, "нежной" для его зубов, снеди. Нет, он не забыл, с какой стороны к ней подступиться...Он просто не верил, что вся миска творога предназначена ему одному. О чем и спрашивал взглядом окруживших его людей. Лишь когда Степан вложил в его руку ложку, понял: нет, это не розыгрыш, не злая шутка - всё, поставленное перед ним, предназначено только ему одному! И, позабыв о приличиях, он набросился на еду, не видя никого и ничего вокруг, давясь и захлёбываясь от неутоляемого многие месяцы голода, не выпустив из рук миску до тех пор, пока не подобрал последнюю крошку...