Корман Владимир Михайлович. 411 O'Шонесси Музыка и Лунный Свет

Корман Владимир Михайлович : другие произведения.

411 O'Шонесси Музыка и Лунный Свет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Оставить комментарий © Copyright Корман Владимир Михайлович (kormanvm@yandex.ru) Размещен: 17/04/2011, изменен: 17/04/2011. 84k. Статистика. Стихотворение: Поэзия		Ваша оценка:
Аннотация: Переводы стихотворений и поэм из книги Артура О'Шонесси "Музыка и Лунный Свет": "Песнь о Святом Духе", "Песня пальм", "Песнь о святыне", Песня "Три дара любви", "Душевная болезнь", "Кем любим и кто всплакнёт"

Артур О"Шонесси Песнь о Святом Духе

(Перевод с английского)

Дух Божий бросил горние селенья

на берегах заоблачных морей

и сам, не ожидая приглашенья,

пришёл на Землю в тайне от людей,

желая рассмотреть итог творенья

и оценить по строгости своей.

Он въявь увидел, чем на деле славен

и чем страдает сотворённый мир,

где гордый люд решил, что богоравен, -

и всюду встал какой-нибудь кумир,

а почести возносятся Варавве.

Позор со славой ладят общий пир.

Увидел, что возвышенные чувства,

благославляемые искони,

оболганы в указах и изустно

и поневоле прячутся в тени.

Людьми преследуется как беспутство

Любовь, что Духу Божему сродни.

Но жар любви повсюду ярким чудом,

врывается - как в пурпурный закат,

бывает, гром ударит ниоткуда,

и гулко повторяется в раскат,

и содрогнётся глубь морей под спудом,

и все земные недра задрожат.

И любящие, как их всех ни много,

красивых лицами парней и дев,

с любой равнины, из любого лога,

из всех племён, на небо посмотрев,

взыскуют им неведомого бога,

вплетая в просьбы горестный напев.

Они не жаждут гибели в печали.

Их манит безмятежная лазурь,

а горькие рыдания вогнали

немало душ в отчаянную дурь.

Другим - почёт как образцам морали,

влюблённым достаётся брань да хмурь.

Они, среди обидных поношений,

боролись за природные права,

не пав перед запретом на колени.

Гонимая, любовь ещё жива

и прячется в густой укромной тени,

когда на небе гаснет синева.

Бессмертное прославленное чувство,

земной юдоли райская сестра,

когда в сердечных океанах грустно,

бурлит волной симпатий и добра.

И скорбь с земли, хоть зябко там и тускло,

сбегает прочь, как сходит дым костра.

Любовь подобна вожделенной сласти.

Она влечёт голодный интерес.

И основное, подлинное счастье -

не обладанье, праздник для телес,

не радости греха и пламя страсти,

а звук благословения с небес.

Но тысячи девиц, теперь калечек,

под наглые обидные слова,

когда сгорели прелести, как свечи,

когда их опозорила молва,

вопят в несчастье каждый божий вечер,

сбегают на чужие острова.

Но тысячи красавиц без порока,

как ангельский отряд в родном краю,

в забвении ссыхаются до срока,

не рады их бесцветному житью,

во снах лишь только видя одиноко

зарю любви в потерянном Раю.

А сколько неприкаянных влюблённых

блуждают посреди чужих земель.

И тут же некий попик исступлённый

клеймит их страсть и весь любовный хмель.

И мрёт бессонная любовь бездомно,

зря проискавши крышу и постель.

Скандал да ссылка - первая причина

известности прославленных певцов,

но каждый том истории старинной

нам выдаст уйму лучших образцов,

как смело гибли за любовь мужчины,

от юношей до старых мудрецов.

Но вот носитель мирового духа,

бродягой возле храмовых дверей,

не видим оку и не внятен слуху,

свидетель, как свершает иерей

постыдную дурную показуху -

кажденье новым идолам людей.

Любовь к Святому Духу, без сомненья,

жила в сердцах , но крепко стиснув рот

и спеленав все страстные движенья...

Безрадостен был веривший народ,

и не было надежд на возвращенье

того, кто снял бы огорчавший гнёт.

И только в редких сумерках, темнее

иных, обычных, летних вечеров,

когда у звёзд концерты в эмпиреях,

и будто слышен звон колоколов,

и льются запахи цветов в аллеях,

бывало, люди молятся без слов.

В их душах было сумрачно и глухо.

Не вдохновлял их ни единый бог.

И с их надеждами была проруха.

Лишь страсть вела их в жизни без дорог.

И жалость проняла Святого Духа.

Он возлюбил людей, и он помог.

Он распахнул небесные владенья,

и серебром повсюду над землёй.

рассыпалось его благословеньё,

где б ни бродил по свету род людской.

И он простил людские прегрешенья,

признав любовь прекрасной и святой.

Он к любящим отнёсся с состраданьем

за изгнаность и горестный удел.

Он дал их страсти новое названье

и новый культ для них предусмотрел.

И он их совершенствовал со тщаньем,

достойным несказанных божьих дел.

Пришельцу не претило созерцанье,

он не велелл плотнее обернуть

и спрятать от ревнивого вниманья

ни женский стан, ни мраморную грудь.

Он счёл за нечестивость предписанья,

в которых видел ханжескую суть.

И он распорядился для начала

о том, чтобы отныне красота,

поруганная прежде, воссияла

как свет и поэтичная мечта

и стала воплощеньем идеала

её божественная высота.

Отныне те, кто в злом ожесточенье

пускают всякую любовь в распыл,

узнайте, что в любви лишь - исцеленье,

спасение души на грани сил.

Господь был добр. Любовь, предмет гоненья,

он волею своею освятил

Мне нынче, поразив воображенье,

всё в бирюзе, в полуночной тиши,

приснилось высоченное строенье -

большое небо, вечный дом души.

Я видел сквозь космическое пламя

Таинственное Сердце надо мной,

и я молил - хотя бы лишь словами -

помочь с небес любви моей земной.

И я сказал Ему, Святому Духу:

"Ты - блеск мечты и диво красоты,

сокрытое от зрения и слуха.

Я сердцем тоже чист и свят - как Ты.

Ты видишь в сердце, для тебя открытом,.

мою Любовь, мою епитимью.

Любовь - основу всей судьбы и быта.

Из-за неё и плачу, и пою.

Не угадать - напрасные потуги -

уйду ль в могилу, провалюсь ли в ад,

но твёрдо знаю, без моей подруги,

я и на небе выдержу навряд.

Её могила мне дороже Рая.

На мне любой свершённый ею грех.

Так мне диктует избранность святая -

в молитвах быть предстателем за всех.

Теперь моя святейшая задача

спасти от лжи родное существо.

В предсмертный час она просила, плача,

о том меня и больше никого.

О Светлый Дух, рассеявший в эфире,

в голубизне, свой добрый поцелуй,

душа её в томленье, а не в мире.

Ты ей успокоение даруй !

Её душа - сама сестра лазури,

Ни горе ей, ни счастье - не в упрёк.

Она взмывает в тишине и в бурю,

забывши свой могильный уголок.

Она ль не чаровница, не святая ?

Не ей ли подобает трон царей ?

И спас её не я ли, называя

Сокровищем Небес, Любимою моей ?"

- Увы ! Пришлось постигнуть бесконечность

пространств меж ярким Призраком и мной.

Моя мольба вверху впиталась в млечность,

как пар над необъятностью морской,

и странные миры забили вечность

загадками и собственной тоской.

Вперяю взор в чарующие мили,

в мерцающий с небес эфирный свет,

в чудесные фигуры и кадрили,

то звёздный силуэт, то пируэт.

Вот молнии всё небо прочертили.

Душа в восторге. Небо шлёт привет.

Тогда-то я услышал предсказанье,

волнующий пророческий ответ.

Дух Божий сократил все расстоянья,

Пославши мне с моей Любимой свет.

Он принял нас в небесное собранье,

благословив на много тысяч лет.

Проносятся дожди и ветродуи,

меняются законы у судЕй,

но Божий Дух, повсюду торжествуя,

благословляя и целя людей,

навек провозгласил Любовь - земную

и ангельскую - высшей из идей.

Arthur O"Shaughnessy A Song of the Holy Spirit

The Holy Spirit left a habitation

On the dim shore of heaven"s eternal sea,

And named in no men"s prayer or invocation,

Unknown and believed in, save by me; -

The Holy Spirit looked down through creation

Upon the things that are and that shall be.

He saw the things that evermore were holy

Over the wide and many-peopled earth;

He saw the great proud folk, he saw the lowly,

The glory and the sadness and the mirth;

And gazing on them all, he gathered slowly

The worthlessness within them or the worth.

And lo ! the things whose irrepressible fairness,

Rebuked by man, lay grieving, now they burst,

All tear-stained, out of darkness into clearness,

And stood forth beautiful as at the first;

Feelings indeed the Holy Spirit"s nearness;

Indeed forgetting man had called them curst.

For unto them a momentary wonder

Seemed passing in the world: the long hushed eve

Glowed purple, and the awed soul of the thunder

Lay shuddering in the distance; and the heave

Of great unsolaced seas over and under

The tremulous earth was heard with them to grieve.

And all they - loves and lovers whose fair faces

Were piteous in the passion and the shame

Of loving - men and women of all races,

Together with the great sad voice that came

Out of the sea, and from the earth"s deep places,

They called upon the God who hath no name.

They could not turn away into the sadness;

They yearned up to the heaven"s eternal blue;

And the soul"s sobbing almost rose to madness

Within them, as they longed indeed, and knew

The other folk in holiness and gladness,

And they may not be glad and holy too.

Alas ! all shameful as they were, and chidden,

They could not quite forsake, nor all forget,

Pure birthrights confiscated and forbidden,

And heaven itself they loved a little yet;

They would creep in the weep and lie there bidden

In some dim region where the sun had set.

For many a time some glorified emotion,

Celestial sister of earth"s holiest grief,

World roll into their hearts like a rich ocean,

Mysterious sympathies that brought belief,

And the heart, flowering upward in devotion,

Cast off the earthly sorrow like a leaf.

And the immense sweet passion, sole oppressing

The unrequited lives it famished in,

Would bear an angel"s part of some wide blessing

Shad splendidly above the stars, or win

Pure resignations richer than possessing,

And feel indeed full little like a sin.

A thousand wild-eyed woman, fallen or daunted

Before the world"s hard hate of insolent smile,

Afraid to look upon the beauty vaunted

And loved, then curst and outlawed, and made vile;

Wept in the night, or with drooped faces haunted

Dear moaning lakes and many a distant isle.

A thousand faultless-formed ones, made for linking

Angelic races of the earths and star,

Lay with unprized and priceless splendour shrinking

Into the shadows of the darkness, far,

Ay, far from love; their lamentable thinking

Tempting them down to where lost Edens are.

And wandering abroad through every nation

Were glorious pairs of lovers, whose delight

Some priest had branded with abomination;

Who went on loving through short day and night,

Homeless and driven from their generation,

Dying without a name and out of sight.

And all the passionate poets had for glory

Their exile, and a scandal for their theme;

And only fond faith in an ancient story,

And heart"s allegiance to their heart"s fair dream.

Cold youth and impotence, grown old and hoary,

Hurried men deathward on a frozen stream.

Yea, and that radiant One, the world"s immortal,

Unchanging soul and self of the true earth,

Was now a wanderer, grieving like a mortal,

Dishonoured in his grieving and his dearth,

Sitting disconsolate beneath the portal

Of pampered idols served with hollow mirth;

Yea, the great inward Love, secretly burning

In the deep silent hearts that never spoke,

But shrouded up the passion of their yearning -

Yea, he was king indeed of a sad folk,

Weary wellnigh past hope of his returning,

Sinking wellnigh beneath a joyless yoke.

And only in rare lapses, something dimmer

Than wonted summer eves, when strange stars trod

The air with music steps, that left a shimmer

And shook down perfume on the awakened sod,

Dared they look up and soothe them with the glimmer

Of distant heaven, or think at all of God -

And than there was no hope they might inherit,

No way with any god whose way was known;

Their passionate souls within them had no merit,

Only the piteous passion there alone;

And then - but on that night the Holy Spirit

Saw them and loved and saved them for His own.

He opened like bosom the great heaven;

He dropped a silver whisper through the air,

And in all desolate lands where they were driven

He reached, and wrought a blessing on them there;

And the great sins they had are all forgiven,

And their great love is only great and fair.

He looked upon them all, and wide compassion

He felt for all their exile and their dole;

He gave a holy name to their deep passion,

And made a new religion for their soul;

For they were perfected in God"s own fashion,

To be a part of God"s ineffable whole.

He gazed through all the impious shrouds enfolding,

With dire disfigurement of lust and fear,

The splendid beauty of each woman"s moulding

That his creating kiss and left so dear;

The Holy Spirit marveled in beholding

How it was lost and held accursed down here.

And once more, mightily and most securily,

That desecrated loveliness shall shine,

And the sweet poet passionately and purely

May worship it in his heart"s fairest shrine,

For O the Holy Spirit blessed it surely,

And said it was for ever most divine.

And henceforth, O ye hard folk who go steeling

Your lives against all love with lust and pride,

Know that full many a whole and mystic healing

Is come into the heart that else had died;

And many a piteous outcast human feeling

A kinder God than yours hath sanctified.

That night I did behold the great blue dwelling

Through which the soul goes upward; and the dome

Of its ineffable height seemed past all telling,

The perfect heaven, the soul"s eternal home !

And I through miracle of love discerning

The heart of the blue mystery above,

I prayed a few words purely with great yearning,

Touching my weak heart and my earthly love.

I said: O Spirit high above all seeming !

Known by a splendour, seen in a sweet hue,

Reached in the passion of transcendent dreaming,

Nothing is holy but my heart and You

And in my heart laid open for your seeing,

There is a piteous love, tender and deep,

A love become the deepest part of being -

I scarce know whether most I sing or weep:

I scarce know whether, sad and lost and human,

Some earth of hers shall bury me, some hell

Consume me; only this, - without that woman,

Heaven were a place wherein I could not dwell;

The teared-stained place she lies in is my heaven;

I took the sin she sinned, till it became

My holiness; and now I pray not even

Without some lovely mingling of her name.

Her dear wan life is dearer to me keeping

The sear upon its whiteness of her fall;

The part of me she tarnished with her weeping,

Let that be saved of me or none at all.

Look down, O Spirit, through the night, distilling

The blue diffusion of a luminous kiss;

Look into her clear heart, open and thrilling

Beneath the soaring thoughts whose hidden bliss

Hath long ago exalted above measure

Of lifelong joy or woe her risen soul,

Risen a spotless sister of the azure

From a forgotten grave of wrong and dole.

Is she not wonderful, sweet, ay and holy ?

Shall she not sit on some transcendent throne?

Am not I saved in loving her, and solely

Worthy of heaven in calling her my own ?

- Alas ! then knew I the most infinite distance

Between that ardent formless One and me;

My yearning clave for skies with no resistance,

And felt His emanation like a sea;

But strange worlds lay between, of dim existence,

Inward the spiritual mystery.

And through the night"s enchanted leaguee still gazing,

I still behold the wide ethereal sight

Of all the stars" far palaces amazing

Moving scintillant in abundant light,

And now and then the lightning went round blazing

From each to each some message of delight/

Only I heard a mightier predication,

A growing and tremendous prophecy,

Feeling the while, with more serene conviction,

The splendour of the Holy Spirit nigh,

And that in some eternal benediction

He did include my love and me on high.

Only I saw, as now in evolution

Of season after season, clime on clime,

The azure ocean"s gradual revolution,

Sure of the world and of man"s heart in time,

And the sweet Holy Spirit"s absolution,

Healing, and making each man"s love sublime.

From "Music and Moonlight", 1874

Артур О"Шонесси Песня Пальм

(Вольный перевод с английского)

В чудной пальмовой стране

блещет солнце в вышине,

будто царская корона

на лазури небосклона.

Здесь зелёною волной

в непроглядности лесной

шевелится мир чудной,

нынче, как во время оно

Кто укажет верный след ?

Орхидеи, змеи, птицы -

Умоляй хоть сотню лет ! -

крепко держат свой секрет.

Здесь всё вместе и насквозь

духом тайны налилось.

К истой сути не пробиться,

как лучам зари в темницу.

Кто тут правит, чей завод

обеспечивает ход,

и цветенье, и порханье,

и восторг, и умиранье ?

Зелень пальм - у облаков.

В кронах -. шум морских валов.

День подаст призывный зов -

ночь приходит на свиданье.

Вот сквозь гущи тростника

мчит янтарная река.

Шепелявая протока

лижет зелень островка.

Над высокою осокой

льётся пряный аромат.

На просторе водных окон

листья плоские дрожат.

Мнится, в эту красоту,

как в медовую сыту,

джинн забрался одинокий

и ошибся на версту.

Тут и лёг он, усыплён

пеньем птиц со всех сторон,

погрузившись в сон глубокий

и в волшебную мечту.

Много тысяч лет назад -

где ни кинет солнце взгляд -

в самой древней акварели

только пальмы зеленели.

Но малиновый вьюрок

дружно взялся в некий срок

с птичкой цвета карамели -

да и вырастил цветок.

Проявивши мысль и прыть,

как связующая нить

птички выбрали лиану -

чтобы братство пальм сплотить.

Обмотали лес, саванну,

папоротник и кокос,

и баньяны, и бананы,

чащи мангр и купы роз.

Луч с небес сквозь синь волны

не достанет глубины.

В чаще птахи - блеск и пламя -

златопёры и дивны.

Мчат летунььи в пенном гаме,

будто молнии легки.

Перья светятся огнями

над порогами реки.

Там, где редкие стволы,

в скрытом травами заливе,

лилии, как снег, белы,

спорят, кто из них красивей.

В тихих шёпотах - секрет,

то ли важный, то ли нет.

Не слыхала ли ответ

птичка певчая - бантиви ?

Всё вокруг и в небесах -

в превращеньях, в чудесах.

Как не вспомнить в разговоре

об исчезнувших лесах,

где восторг и красота,

где волшебные цвета ?

Сотней красок в дивном хоре

щеголяют птицы лори.

Arthur O"Shaughnessy Song of Palms

Mighty, luminous and calm

Is the country of the palm,

Crowned with sunset and sunrise,

Under blue unbroken skies,

Waving from green zone to zone,

Over wonders of its own;

Trackless, untraversed, unknown,

Changeless through the centuries.

Who can say what thing is bears ?

Blazing bird and blooming flower,

Dwelling there for years and years,

Hold the enchanted secret theirs:

Life and death and dream have made

Mysteries in many a shade,

Hollow haunt and hidden bower

Closed alike to sun and shower.

Who is ruler of each race

Living in each boundless place,

Growing, flowering, and flying,

Glowing, reveling, and dying ?

Wave-like, palm by palm is stirred,

And the bird sings to the bird,

And the day sings one rich word,

And the great night comes replying.

Long red reaches of the cane,

Yellow winding water-lane,

Verdant isle and amber river,

Lisp and murmur back again,

And ripe under-worlds deliver

Ruptures souls of perfume, hurled

Up to where green oceans quiver

In the wide leaves" restless world.

-Like a giant led astray

Seemeth each effulgent day,

Wandering amazing and lonely

Up and down each forest way,

Lured by bird and charmed by bloom,

Lulled to sleep by great perfume,

Knowing, marveling, and only

Bearing some rich dream away.

Many thousand years have been,

And the sun alone hath seen,

Like a high and radiant ocean,

All the fair palm world in motion;

But the crimson bird hath fed

With its mate of equal red,

And the flower in soft explosion

With the flower hath been wed.

And its long luxuriant thought

Lofty palm to palm hath taught,

While a single vast liana

All one brotherhood hath wrought,

Crossing forest and savannah,

Binding fern and coco-tree

Fig-tree, buttress-tree, banana,

Dwarf cane and tall mariti.

-And no sun hath reached the rock

Shaken by loud water shock,

When with flame-like plumage flutter

Golden birds in glaring flock,

Bright against the darkness utter,

Lighting up the solitude,

Where din cascades roar and mutter

Through the river"s foaming feud.

-And beyond the trees are scant,

And hidden lake is lying

Under wide-leaved water-plant,

Blossom with white blossom vying.

Who shall say what thing is heard,

Who shall say what liquid word,

Caught by the bentivi bird,

Over lake and blossom flying ?

-All around and overhead,

Spells of splendid change are shed;

Who shall tell enchanted stories

Of the forests that are dead ?

Lo ! the soul shall grow immense,

Looking on strange hues intense,

Gazing at the flaunted glories

Of the hundred-coloured lories.

From "Music and Moonlight", !874

Артур О"Шонесси Песнь о Святыне

(Перевод с английского)

Враждебной змейкой, всё упрямей,

к измученной и вянущей не в срок,

к ней чаще стала подбираться память,

особенно в периоды тревог

грызя её, как сломленный цветок.

По-свойски, умудрившись к ней втереться,

травя часами или невзначай,

горчайший яд ей вкалывала в сердце,

шипела на ухо последнее: "Прощай !"

Она прошла до грустного предела -

до злой необходимости уйти -

без страха, и назад не поглядела,

и горе крепко стиснула в горсти,

хотя разбилось сердце по пути.

Не стало белых роз, не стало алых.

Над крышами навалы листьев палых.

И жало змейки входит до кости,

и чувство, будто в склеп к червям попала..

Боль неустанна. Память так дотошна.

И вот пошла дурная колея.

Ей жить без роз всё это лето - тошно,

а память ей напомнила о прошлом -

коварный беспокойный гость - змея !

Ползла змея по следу без осечки.

И жертве нет защиты впереди.

В цветах не скрыться. И, крутя колечки,

змея панует в мыслях и в груди.

Она вгляделась в пёстрое былое.

И вот текущий день в кошмарном сне

уже поглочен длинной чередою

далёких лет в неведомой стране.

И в ней, внутри, негаснущее пламя,

а Дух из ей неведомых земель

её толкает к бездне, что над нами,

в безмерность с безнадёжными мечтами

и шепчет про несбыточную цель.

В сиянье женского её цветенья

возникли тонкие приметы утомленья,

следы любви и всех её чудес.

Всё в прошлом. Но нельзя предать забвенью,

как крылья лета били в твердь небес -

в экстазе ! А теперь - Увы ! - иное.

Пропал восторг. Разрушен интерес.

Вокруг одно бездушие земное.

Цветы в траве задохлись, как от зноя.

Она уже бывала раньше в славе

как чтимая вершина чистоты.

Ей в светлых мыслях посвящали "Аve"

и в храме поднебесной высоты

придали статуе её черты,

затем, чтобы сияла торжеством

и стала настоящим божеством

в своей религии, в её державе,

и звёздный знак сверкал там как диплом.

Теперь непоправимым прегрешеньем

кощунственным для всех до изумленья, -

столь явственным, что просто сеял страх,

отпор и смертоносные сомненья, -

была её мечта забыть свой крах

и всё былое счастье без изъятья.

Обида крепко забрала её в объятья,

презрев призывы, с сердцем не в ладах,

и повелела не прощать проклятья.

Как шла она дорогою постылой ?

Как беспощадно убивала плоть,

которой наделил её Господь ?

И всё лучилась благостною силой.

Не мне судить: грешила - не грешила.

Не знаю. Сердце может подвести.

Пусть скажет тот, кто посвящён в секреты,

слыхал её признанья и обеты

в течение кремнистого пути.

Я был не здесь. Её знавал лишь прежде.

И услыхал теперь иную суть.

В злосчастный день, дойдя почти до края,

с тоскою в сердце, будто умирая,

она взмолилась, плача, но в надежде,

что сыщется ещё желанный путь,

и возвратится радостное время,

и ей удастся милого вернуть,

и тот её возвысит надо всеми.

Она покинута и безутешна.

А боль в груди питает яркость щёк

живым огнём. Идёт она неспешно,

и говорят с ней камни вдоль дорог,

пугая безнадёжностью кромешной.

И по дороге убеждается она,

как гибелен её уход от ссвета,

какою ясной благостью полна

дарованная ей в удел планета.

Ничто не изменилось ни на скрупул,

лишь только сосны сгрудились стеной,

сгустилась тень, и весь небесный купол

сиял чистейшею голубизной.

Но что-то было скрыто пеленой,

и всё дышало тайной строгой,

не постижимой духом или сном,

известной разве что лишь только Богу,

великой тайностью о Ней и Нём.

Но влезшая к ней в мозг напостоянно

змея о тысяче голов и жал,

язвя, всё время наносила раны,

и этот ад всю душу раздирал .

Затворенный для солнечного взгляда

неистребимый жесточайший ад,

с которым нет и не устроить слада,

в котором только пропасти грозят,

где не вселить надежды и отрады.

Она пошла застенчиво и робко

в ту сторону, куда, её маня,

вела уже изведанная тропка,

но там-то и таилась западня.

Пришла к нему, но будто бы к чужому.

Увидевши, уверена была,

что друг остыл, хотя не держит зла,

и он не одинок под крышей дома.

Но Бог распорядился по-другому.

И день и ночь Целитель- Искупитель,

восславив, украшал Его обитель.

И та оделась в ореол мечты,

взлетела и ушла в сиянье высоты,

к чудесному кольцу вокруг планеты.

И вот, пока не минула пора,

лихая тень не затмевала света,

между цветком, спасённым из костра

и рыцарем, готовым для обета.

Её расцвет согнал дожди и бури.

Сама - как воплощённая любовь

с победоносной магией в фигуре...

Открой ей сердце, храм ей приготовь !

А незапятнанное сердце трепетало -

не каясь, а гордясь своей судьбой.

Вернулась в дом, откуда шла сначала,

в свой рай любви, в свой замок голубой,

и больше не была сама собой.

И та, другая, прямо с высоты

большой любви и белой чистоты

зовёт уйти из тусклого угла:

"Я - весь тот блеск, которым ты была.

Во мне твои прекрасные черты.

Я - прелесть свежести и красоты.

Я - первый поцелуй, начало страсти.

Я не сбегаю от любви и счастья.

Сестра души Его, в своём сиянье,

я, вся, - в пожизненном очарованье.

В видениях, где я в шафранном платье,

я вспоминаю нежные объятья,

и Он по мне слезами изошёл.

Из этих слёз - мой светлый ореол.

В своих слезах, святей которых нет,

Он был как ангел - краше, чем весь свет.

Я тоже прорыдала много лет.

А после ночи жалоб и рыданий

и горестных душевных излияний

в своём скиту, Он снова увидал

во мне весь блеск и прежний идеал,

божественный, собравший воедино

воскресшие любовные руины,

тот идеал, царящий над душой,

который чист и несомненно свой.

С ним об руку, красивым и свободным,

и мне теперь дышалось превосходно.

Всё хорошо ! Я любящие взоры

бросала на него, забывши пору

разлуки и разлада. Он опять,

точь-в-точь как прежде, продолжал мечтать.

Его печаль навеки улетела.

Любовь всесильна. Небу нет предела !

И я - как окрылённая Любовь -

поглядываю в небо, вновь и вновь,

прослеживаю светлые бразды

в просторах от звезды и до звезды.

Я - только госпожа его души,

но мне все средства были хороши

для достижения такого счастья.

А в тот же Рай и Он спешил со страстью.

Узнав тончайший райский аромат,

туда войти и Он был горд и рад".

Воздайте ж честь тем белым изваяньям,

в которых кроются воспоминанья

и оживают яркие примеры

то горькой страсти, то волшебной веры.

Цвет веры прорастает из всего !

И пусть в цветах святится естество !

И пусть Надежда светит и ведёт.

И пусть Любовь восходит до высот,

как и Она возвысилась отныне,

Его души чистейшая святыня !

Arthur O"Shaughnessy Song of Shrine

One little unseen snake of memory

Followed her through the world; and in the hour

Of her last desolateness, what foe but he,

Finding her like a bowed and beaten flower

Fainting with sadness in a fading bower,

Drew nigh familiar to her, keeping near

With a sure spell from which she could not start,

Hissed a forgotten farewell in her ear,

And struck his poignant poison to her heart ?

Thither she came by many a gleaming track

Of wooing light and painless swift forsaking;

Fearless she came, and without looking back,

And never a lingering word of fond live taking;

But there at length, alone with her heart breaking,

She only saw dead roses white and red,

And pale leave"s rainy roof-work overhead;

She only felt that sting, and knew the aching,

As a ceaseless worm that gnaws the dead.

Yea, ceaseless - since he had found that day at last,

Lying in wait for it beneath vain summer,

Tracking it through the transient roses cast

In vain between her and the outraged past

He came from - ceaseless that insidious comer

Had leave to make his sojourn; through the world,

She found some flower to foil him from her breast;

But flowerless now she lay, and he lay curled,

Her thought his victim, in her heart his nest.

And all the abortive years were crushed between

And that day over them reached out a hand

And joined itself to a day dimly seen

Through all year"s distance in distant land,

Inwardly then, with perfect quenchless burning,

The unknown and immeasurable Soul

Opened undying depths of fatal yearning

And unconsoled eternities, all turning

Back to that post"s irrevocable goal.

The lovely blossom of that woman"s face

Bore fading out in many a tender trace,

Pale flowery legends of love"s glowing wonder,

Felt in unfinished flower-time, in some place

Where summer"s wing beat rapturously under

Unalterable heaven. But now, alas !

It was as though the earth had leave to plunder

And soulless earth-born things to kiss and pass.

And ruin than fallen flower in the grass.

Oh, I can say that she was once exalted

In the chaste glory of adoring thought,

Become a temple most serenely vaulted

With dreamy domes of heaven itself had wrought -

The wonderful white statue, passion brought,

And set there sacredly to stand and shine -

White sanctity becoming more divine

In its own fair religion, unassaulted

By doubt, and steadfast as starry sign.

And the first irremediable sin

And sacrilege that let the day glare in

On all that glimmering splendour - so appaling

With great rude clash, and bidding death begin

To drag down what was lifted above falling

Or death, - it was same fatal thought of hers,

The birth of some false dream that grew perverse,

Even in her plighted heart, and, past recalling,

Lured her and led her to fulfil its curse.

Yea, and how far she went that dreadful way,

How weary and how long life"s murder seemed

To the divine white nature, while it gleamed

With any remnant of a holy ray;

And what things sullied her, I will not say -

Indeed my heart would fail me in the telling -

Indeed I will not know: let those men keep

That secret who were there, and saw her weep

In the rent ruin of her heart"s last dwelling.

I did not see her then: long year ago

I knew her; but they tell me that she turned

In that late bitter day, with a great crying

Torn from her tortured heart, and, like one dying

With haggard passionate looks she prayed to know

What long-lost way would led her where she yearned

To set your foot once more, though but to die;

Where she might look upon the heaven she spurned,

And him whose love had set her once on high.

Then went she like a woman desolate,

A burning inward pain feeding her cheek

With wavering fire, until she found the strait,

The stony mountain paths, whose stones could speak

Great deafening memories uncompassionate;

And onward still, laboriously and slowly,

She learnt the unrelenting upward road

Out of the world, and, beautiful and holy,

She saw again the home where she abode.

There was no change: only it rose more clearly

Into the stainless bosom of the blue;

Only the pines stood closer, and severely

The strong ascetic shadow that they threw

Seemed to have shut upon it; and she knew

The somber secret that they seemed to hold

Eternal converse of from year to year, -

The thing concerning him and her they told

Loftily there, for only God to hear.

Then did that thousand-headed serpent thing

Who had the long existence of her soul.

To plague with ruthless and recurred sting,

Urge her to take into her breast the whole

Ccnsummate irremediable hell

That the last glimpse of a surpassing heaven,

Cut off and vanished upward, might first tell

The dismal depth of - loss without a leaven

Of hope, and long remorse profound and fell.

And she drew nigh, in one of her old ways,

Wherein such snare of sweet used to be set

To fascinate and take the golden rays

Of his first look in an enchanted net:

She drew nigh; but she called him not her own

When she behold him; - bitter past believing

It seemed to her, for he had long ceasing grieving,

And day and night he was no more alone;

But One stood there to heal and to atone.

Through changeless night and day, a changeless face

Sweetened and filled and glorified his place;

Which the unbroken halos of a dream,

Severed from earth and distanced in their gleam,

Marvelous as a planet"s radiant ring:

And never, for the ruin of an hour,

Had came the shadow of a fatal thing

Between the bloom of that celestial flower

And his soul looking up and worshipping.

That vision bore the glory that she had

On lips and hair and white effulgent form;

That vision kept the love that made her glad,

Blooming up there beyond the rain and storm;

And an immaculate heart of hers was thrilling

In an unfallen nature without same,

And realizing ever and fulfilling

The perfect heaven of love from which she came,

She who behold and was no more the same.

And then that other, from the lovely height

Of a surpassing love and spotless white,

Bade her depart and be no longer there -

"I, the sweet stainless splendour that you were;

I, the unblemished image of your face;

I, all your virgin and untarnished grace;

Your soul"s sublime betrothal; your first kiss;

I have not fallen away from love and bliss;

Here, in the lifelong wonder of a dream,

I, his soul"s sister, crowned with many a gleam

From the clear heights of vision, and still dressed

In tender saffron memories oft caressed,

Have changed not, only that the tears he shed

Have grown to be a halo round my head;

And unto him, left holier for each tear,

The angel now is dearer than the dear

Exalted woman wept through many a year.

After the night of lamentation long,

After the soul"s sad resignation song,

Here, in the cloistral solitudes of grief,

He saw me beautiful, a lost belief,

Restored, transfigured, in some way divine,

To light up all love"s ruins, and to shine

unshaken on the soul"s eternal throne;

He found again his spotless one, his own,

Sitting beside him, excellent and bright;

Upon her features there was not the blight;

Of any falseness; all her passionate gaze

Was bent upon him, mindful of no days

Of sadness and divorce; and, as before,

He dreamed again a dream that nevermore

Shall leave him. Oh ! his sorrow is quite past,

Love is so strong and heaven so great at last !

And I, fond image of a faultless love,

Grown winged, immortal with face set above,

And keen illumined look discerning far

All heaven without a break from star,

I am that only mistress of his soul,

Dreamed of and waited for and wooed with whole

Transcendency of passion. Oh ! how fair

That Eden was his first thought did prepare,

With pure unearthly meanings and rare scent

Of many a speechless delicate intent !

And onward, upward, how the consecrate

White monuments of memory relate

Of many a precious sadness, and the spell

Of faith"s celestial flower ineffable

Grown up miraculously out of all !

And it shall be that not a flower shall fall,

And not a hope shall fail, and not a a height

Of love"s imagination fond and bright,

Be less than perfected in her, divine -

The pure Ideal of his soul"s pure shrine !"

From "Music and Moonlight", 1874.

Примечание переводчика.

"Песнь о Святыне" не принадлежит к числу самых известных

произведений О"Шонесси. Критики упрекают поэта в многословии, в отсутствии изобретательности, важной тематики, оригинальных мыслей, занимательных сюжетов и т.д. Упрекают в принадлежности к школе "чистого искусства" и в приверженности ряду французских поэтов. Но редко кто из критиков не отметил его высокого поэтического

мастерства, эмоциональности, глубокого лиризма и музыкальности его стихов. ВК

Артур О"Шонесси Песня "Три дара Любви"

(Перевод с английского)

Любовь три вещи мне дала

из бывших у неё во власти.

Мне каждая была мила,

но третья принесла несчастье.

Ах, лилия - барашек в небе.

Ах, роза - яркий алый цвет.

А третий дар - подруга-лебедь.

Увы ! Её уж больше нет.

Приди проститься над могилой.

Дары Любви при мне, я - с Милой.

За годом год - как день за днём,

и мы теперь навек вдвоём.

Arthur O"Shaughnessy Song: Love took three gifts...

Love took three gifts and came to greet

My heart: Love gave me what he had,

The first thing sweet, the second sweet,

And the last thing sweet and sad.

The first thing was a lily wan,

The second was a rose full red,

The third thing was my lady-swan,

My lady-love here lying dead.

Come and kiss us, come and see

How Love hath wrought with her and me;

Over our grave the years shall creep,

Under the years we two shall sleep.

From "Music and Moonlight", 1874

Артур О"Шонесси Душевная Болезнь

(Перевод с английского)

Этот жгучий душевный недуг,

вот - сплошное несчастье !

Молодость - сладостный звук.

То ли была, то ли мнится ?

Солнце да волны вокруг.

Тронные залы в столицах.

Я не скучала ни дня.

Кто бы осилил меня,

полную сил и огня

и возбуждавшую страсти ?

Этот тайный душевный недуг,

вот - сплошное несчастье.

Был меж цариц мне одной -

ради любви неземной -

придан весь солнечный зной.

Каждый в соседстве, кто венчан

был на правленье страной,

клали короны с казной,

встретясь однажды со мной,

самой прекрасной из женщин.

Чудный стоял аромат

в виллах на Тибре и Ниле.

В празднествах днями подряд

шли кутежи и кадрили.

На удивленье солдат

яростных римских флотилий

плыл мой корабль на Евфрат -

прелесть - в объятия к силе.

Как о заветной мечте,

пели все лютни и лиры

славу моей красоте.

Пели и звонко и жарко

тысячеустые клиры

разноязыкого мира.

Не было знатных гостей

без дорогого подарка.

Самою дивной из фей

я перед Римом предстала,

взяв вавилонский трофей,

жемчуг, смарагды и лалы.

Дали земель и морей

в пору до гуннского шквала

полнились славой моей,

громкою и небывалой..

Первый с утра поцелуй !

Солнце мне щёки пригрело.

В плеске сверкающих струй -

после всенощных лобзаний -

нежная ласка касаний.

Женские руки умело

мне умащали всё тело -

сладкий предмет воздыханий.

Кто откровенней меня ?

Мне ли бояться укора ?

Лишь полыханья огня

прятали платья и шторы.

Я прожила, отженя

всякую злобу и вздоры.

Грех ли, что шла я, дразня

жадные страстные взоры ?

Страсть - как большой океан

с уймой затопленных кладов,

пёстрая глубь и капкан.

Дикая бездна рокочет.

Ждать или думать - не надо.

Если любовь - так услада.

Жизнь - это быстрый канкан

радостей без проволочек.

В торжище жарких сердец

шла я весёлой аллеей.

Чем ни роскошней дворец -

тем и ступала смелее.

Полный сокровищ ларец

бросить могла,.не жалея.

Страсть - колдовской леденец

В ней лишь была панацея.

Песням пришлось замолчать.

Где ж они, все кавалеры ?

В облик мой въелась печать

склепа да плесени тошной.

Вряд ли кто в облике сером

в мраке суровой пещеры

высмотрит прежнюю стать.

Блещет лишь волос роскошный.

Рим разорили до тла.

С павшими в мраке и стыни

мгла и меня облегла.

А во всеобщем помине

длятся и жизнь, и дела -

будто в волшебной картине -

я безмятежно цвела

и возрождалась богиней.

Впрочем, и впрямь я жива.

Скорая смерть без страданья

вовсе не так уж резва.

Выпали - вместо кончины -

мне угрызенья, терзанья,

горести и колебанья..

И не вместит голова

боль от душевной кручины.

В сердце тревога и плач -

как погребальное пенье.

Пробую мысли напрячь -

те в суетливом избытке.

Не отгоню сновиденья.

Дух в постоянном мученье,

будто какой-то палач

пробует новые пытки.

Мука - на каждом шагу.

Больно от каждого чувства.

Рада бы скрыть - не могу -

что за страданье внутри.

Многое выглядит грустно,

что-то постыдно и тускло.

Кое о чём - ни гу-гу,

а на душе волдыри.

Жгучей была красота.

Рот был из алых и пылких.

Нынче поблек и устал

после лобзаний без меры.

Я, как цветы на могилках, -

бледная, в синих прожилках.

Вянули дух и уста.

Гибли мои кавалеры.

Я убежала в мечту,

сквозь ослепление - к свету,

к истине - сквозь глухоту,

прочь от набата и смога.

Нынче мне стыдно за это -

я нарушала запреты.

Каюсь, стремясь в высоту -

ближе к святому чертогу.

Слёзы - как ливень из труб.

Возгласы горя и страха

из обескровленных губ.

Вышло, что некуда деться !

Хочется в омут с размаха.

Из-за любовного краха -

хоть на разрыв и в разруб -

стонет прозревшее сердце.

В пору заката у скал

слушаю музыку моря.

Вал набегает на вал.

В вечном немолчном волненье -

стон бесконечного горя.

Грежу в бессоном дозоре.

Опыт уже показал -

нет и не будет забвенья.

Ночью, страдая без сна,

жаркими днями в сомненьях,

я размышляла одна

и оттого неслучайно,

будучи в оцепененье

в призрачном лунном свеченье,

вдруг разгадала до дна

самую вечную тайну.

Всё, что разносят уста,

часто доходит не сразу.

Правду твердит высота,

рупор великой Вселенной.

Суть подытожила фраза,

заполонившая разум:

только в душе правота,

только любовь и священна.

Общий поклёп был нелеп.

Я не глотала отравы.

Смерть не плясала тустеп

на преждевременной тризне.

Тут он - и слева и справа -

призрак, который по нраву.

Если улягусь, то в склеп

об руку с призраком жизни.

С ним я готова в бедлам,

в пропасти, в бездны, в пучины,

где в темноте по углам

вдруг возникают виденья,

будто мои же личины

строят мне сладкие мины.

А на свету по утрам -

мутная быль пробужденья.

Мне не в диковину вникнуть во взор,

Пусть даже смертью грозится в упор.

Мне не опасны ни ссоры, ни спор.

Я пребываю надежде.

Любящим труден со мной разговор.

Я уже слышала с давешних пор

их похвалы и возможный укор -

эхо звучавшего прежде.

Верить ? Но верь и не верь,

толку-то в лишней докуке !

Я и не каюсь теперь,

что не держала обеты.

Шла от надежды - и к муке.

Шла от разлуки к разлуке.

Жизнь не прожить без потерь.

Только вот жизнь ли всё это ?

Жизнь - бесконечная боль.

Мысли опутаны страстью.

Выпала трудная роль.

Сердце готово разбиться.

Будто в оковах запястья.

Нет ни любви и ни власти.

И обожатель-король

в сущности - лишь небылица.

Нынче - не дух и не прах -

прячусь я в древних руинах.

В шумных печальных волнах

тонет бессилие жалоб.

Вздохи - в шумах на плотинах,

эхом на горных равнинах -

морщат поверхность в ручьях,

бьются о плоскости палуб.

Первой из всех госпожой,

то ли жестокой сиреной,

то ли рабыней чужой,

я прожила, прострадала.

Годы меня постепенно

сделали тенью согбенной -

пусть не плаксивой ханжой,

а нарыдалась немало.

Мучит навязчивым сном

стёршийся лик Фараона.

Гложет тоска о былом.

Выплыли вдруг из забвенья

пышность и страстность Нерона,

верные мне легионы.

Сердце зарделось огнём

памяти и сожаленья.

Изредка чудится мне,

будто, как ангел беспечный

или звезда в вышине,

прянув туда в одночасье,

я в далеке бесконечном,

в Будущем нашем предвечном

радуюсь голубизне

и необъятному счастью.

Утренний свет - в три ручья.

В сумерках мне поуютней.

Страстный напор бытия

хочет излиться без речи.

Музыку неба несут мне

дивные звонкие лютни,

манят в иные края.

Звучен их зов и беспечен.

Солнце внезапно ушло.

Мир, до веселья охочий,

если на небе светло,

стал опустелым и грустным,

Но и в промозглости ночи

ищут печальные очи,

горю и мраку назло,

вид, согревающий чувства.

Пусть бы из мира скорбей

с мрачным земным окруженьем

я унеслась поскорей

и от обыденной прозы

прянула без промедленья

в край с серафическим пеньем

и чтоб никто из людей

уж не вогнал меня в слёзы.

Воображенье, заскок !

Злейшее свойство сознанья -

как ядовитый цветок -

признак сердечной болезни.

Сладкими были мечтанья,

а получила страданья.

Страсть обратилась в порок.

Прежние стати исчезли.

Слишком заметен твой след,

тайная странная язва !

Выступил мертвенный цвет

щёк, орошённых рыданьем.

Дух мой - в ментальных миазмах.

Взор мой - в колючих сарказмах.

Тень лишь осталась от лет

прежнего очарованья.

Рядом, всему вопреки,

слита со счастием вящим

горечь глубокой тоски.

Зов неземного почуя,

Нынче я ангелом падшим

розаном уст поувядшим,

ямами каждой щеки

всё ещё жду поцелуя.

Arthur O"Shaughnessy The Disease of the Soul

O exquisite malady of the Soul,

How hast thou marred me !

Once I was goodly and whole -

Is it a tale or a dream ? -

Sitting were great rivers roll,

Ruling where great cities gleam,

Full of the sun and the sea,

Fearless and shameless and free,

Queen, for no man to control,

Woman, for all men to regard me.

O mystical malady of the Soul,

How hast thou marred me !

Lovely the dawn grew upon me,

Golden the day came before me;

There was no queen that outshone me,

There was no king that withstood -

Come from his East to adore me,

Crowns were the gifts that he bore me,

Quitting his throne to enthrone me,

Queen of supreme womanhood.

Mine were the odorous bowers

On Tiber river and Nile;

The orgies of fabulous hours,

Under the spell of a smile;

Greek houses and Orient towers;

Euphrates" glittering mile;

And galleys agleam with flowers,

That float to the amorous isle.

All lands had taken my beauty

For song to the lute and the lyre;

And I had taken for duty

To live for a song to the lands -

A song of love and desire -

A song of costly attire,

Of gifts and the curious booty

That strange kings left in my hands.

Born the world"s sweetest wonder,

I came from nearer the sun;

From Babylon then with the plunder,

Ere Rome"s great reign was begun;

Then, O the blithe skies I lives under,

The gold and the glory I won -

Till my South was broken asunder,

And out of the North came the Hun !

My face was kissed by the morning,

My body was kissed all night,

The women kissed me, adorning

My beautiful limbs for the bath

I stood forth, and knew that the sight

Of my form was the world"s delight,

And loving, and laughing and scorning,

I passed down the day"s fair path.

Nothing concealing me or checked me,

While none could bring me to shame;

The purple, the chiffon robe decked me,

But I shone through like a flame.

No evil or sorrow had wrecked me,

No sin had lent me its name;

What need might there be to protect me,

Where all men loved me the same ?

My love was rich as the ocean

With buried spoil-ships teeming,

Dip-hued and with wonderful motion,

And singing by night and day

No space was given to dreaming,

All love was so goodly seeming,

And life was one long emotion,

That knew nor loss nor delay.

I moved in the market fearless,

I walked down the joyous street;

I stood in the palace peerless,

I was so fair and so sweet.

Of many a thing I was careless,

For all things fell at my feet;

And love was lovely and tearless,

And pleasure with love did meet.

My song is echoed and ended,

And where are they gone, my lovers ?

My picture is faded and blended

With the dust of palace and tomb.

The hermit only discovers

The shape that delighted my lovers;

And a shadow of hair still splendid

And luminous in the gloom.

As ruined and ravished and slain,

In the day of the ruin of Rome,

I fell with the dead, and have lain

Long years in the catacomb,

Till my shameless form, without stain,

And bare and fair as the foam,

Rose a goddess in many a fane,

Grew a fable in many a home.

But there came to me where I was lying,

Not death the painless and brief,

But something stranger than dying,

That changed me and left me whole -

A malady made a grief

And believing and unbelief,

And dreaming and hoping and sighing -

The deathless disease of the Soul.

And I came forth wandering, weeping,

In a saint"s or a mourner"s guise,

Like one unrefreshed from sleeping,

Whom the thoughts and the memories wake,

With the new strange look in my eyes

Of the spirit that never dies,

Of the spirit tormenting and keeping

The life for the agony sake.

Oh, the torment of every feeling,

The sorrow of every smile;

The smile of my life concealing

The pain of my heart within !

Oh, the love that my thoughts revile,

With memory there all the while,

And the ruinous shame revealing

The secret ruin of sin !

My red mouth fashioned for joy,

Rich bloom of the world"s fairest hour,

Is pale with faint kisses that cloy

And sadden and wither and sting;

My form, like a blue-veined flower,

Has learned to droop and to cover;

And my loves are griefs that destroy

The lovers to whom I cling.

I have seen all heaven in a vision

That life hath clouded and hidden;

I am blinded and deaf with collision

Of lights and clangour of chimes.

And surely my spirit is chidden,

Lifelong for the brief joy forbidden,

The rapture unearthly, Elysian,

That lifts me to heaven at times.

There are infinite sources of tears

Down there in my infinite heart,

Where the record of time appears

As the record of love"s deceiving;

Farewells and words that part

Are ever ready to start

To my lips, turned white with the fears

Of my heart, turned sick of believing.

I have dreamed in the red sun-setting,

Among rocks where the sea comes and goes,

Vast dreams of the soul"s begetting,

Vague oceans that break on no shore;

I have felt the eternal woes

Of the soul that aspires and knows;

Henceforth there can be no forgetting,

Or closing the eyes any more.

From the night"s lone meditation,

From the thought in the glowing noon,

I have gathered the revelation,

And all is suffered and known -

I have felt the unearthly swoon

Of the sadness of the moon -

I have had of the whole creation

The secret that makes it groan.

I have put my ear to the earth,

And heard in a little space

The lonely travail of birth,

And the lonely prayer of the dying;

I have looked all heaven in the face,

And sought for a holier place,

And a love of my own love"s worth,

And the Soul is the only replying.

I have dwelt in the tomb"s drear hollow,

I have plundered and wearied death,

Till no poison is left me to swallow,

No dull, sweet Lethe to have.

I have heard all things that he saith,

I have mingled my breath with his breath;

And the phantom of life that I follow

Is weary with seeking a grave.

It hath led me to terrible place,

Dim oceans and dreadful abysses,

And solitudes teeming with faces

As fair and as wan as my own;

I have followed the lure of strange blisses,

And fallen asleep under kisses,

To awake in the comfortless spaces

Of desolate dreams of my own.

I know all men, and read in their eyes

A death and a sentence of days;

I exchange magic words and replies,

With the phantoms and fates hanging over them;

And my lovers have wearisome ways,

For I know all their love and their praise,

And they echo the words and the sighs

That were echoes of others before them.

They deceive me not, or they deceive me -

"Tis nothing to heaven or hell;

I charm them, and make them believe me,

I promise and do not give:

With hope and despair I dwell,

Between farewell and farewell;

And my life is the same when they leave me -

My life that I do not live; -

My life of the infinite aching,

My thought of the passionate theme,

My heart that is secretly breaking

For more than each lover can guess;

With all these I but suffer or seem;

But I live in the life that I dream,

With sorrowful love of my making,

And a lover I do not possess.

And a part of me still abides

In ruinous castles remote,

With the sound of disconsolate tides,

And the echo of desolate mountains;

They are mine the sighs that float

On the dismal waves of the moat,

And I am the ghost that glides

Through the paths by the broken fountains.

As queen, then, or lady peerless,

Or siren cruel and cold,

Or captive forgotten and cheerless,

I lived, or suffered, or slept;

So that ages and lives untold

Have left me weary and old;

I am joyless with joy, and tearless

With all the tears I have wept.

The nostalgies of dim pasts seize me;

There are days when the thought of some Pharaoh

Like a phantom pursues me or flees me

Through dim lapses of life I forget;

When the love of some fabulous hero,

Or the passion of purple Nero,

Is the one human love that could please me,

The thing I dream or regret.

There are nights when I live in the azure,

The life of an angel or star,

When my thought may soar to and measure

The sky of its hopeless ideal,

And the future, however far,

Seems better than all things that are,

With its wonderful promise of pleasure,

However strange and unreal.

My wide eyes, weary with seeing,

Are soothed in the twilight of time,

And the formless passion of being,

Grown wordless with speech profound,

Is sent forth in the mystical clime

Of music celestial, sublime,

Where new unknown spirits are freeing,

Sonorous creatures of sound.

And the sun hath loud faded away,

And the frank fair world of the light,

With the jubilant life of the day

Became joyless and spectral and hollow;

But my eyes are seeking for sight,

In the inward and endless night,

Where my lips are learning to pray

To the dreams and the shadows I follow.

And I would that the world were over,

And I, with no dull earth clinging,

Might break through some death and discover

The mystical heaven that nears;

For it seems that my ears are ringing

With a seraph"s beautiful singing,

And the song of no human lover

Can move me again to tear.

O fantasy monstrous, sublime !

O Soul, thou most exquisite madness !

The disease of my life and my time;

Corrupt flower of the heart"s decay,

Have I bartered my perfect gladness

For an unknown immortal sadness ?

Have I connected my pleasure a crime,

And wept all my beauty away ?

Yea, for these are too surely thy traces,

O malady secret and strange !

The frail hues and the cheeks" wan places,

The eloquent tombs of the tears;

The uplifted looks that estrange,

And many a mystical change,

And subtle and sorrowful graces,

The beauty of sorrowful years.

My face keeps the pallid reflection

Of ecstasies subtle and rare,

The high joy or the somber dejection

That comes of unearthly bliss;

Its wan sad oval is fair

With each fallen angel"s despair,

And my lips have the languid complexion

Of the phantom loves that they kiss.

From "Music and Moonlight", 1874.

Замечания переводчика.

События, которых касается О"Шонесси в этой бредовой фантасмагории, похожи на исторические факты, связанные с жизнью египетской царицы Клеопатры VII.

Однако действие растянуто на несколько веков, от языческой эпохи на

рубеже христианской эры до периода упадка и гибели Западной Римской империи.

Героиня повествования оказывается современницей и Нерона и гуннов.

Одно из трёх: или 1) лирическая героиня здесь - не Клеопатра, а совсем другая

во многом похожая женщина-царица, или 2) мысли о Новой Хронологии прошли в голову О"Шонесси на целый век раньше, чем они осенили Фоменко и его соратников;

или 3) Клеопатра - бессмертна.

Артур О"Шонесси Песня "Кем любим и кто всплакнёт"

(Перевод с английского)

Кого люблю и кем любим ?

На зависть всем питомцам,

обласкан Летом золотым

и лучезарным Солнцем.

Мне Птичка певчая мила,

выращиваю Розу.

В улыбке Милой расцвела

поэзиею проза.

А кто ж, расстроенный, всплакнёт,

когда уйду со света ?

Цветок и сеятель щедрот,

моё родное Лето.

И Птичка, чувства не тая,

споёт грустнее скрипки.

Заплачет Милая Моя,

дарившая улыбки.

Arthur O"Shaughnessy Song: Now I am on the earth...

Now I am on the earth,

What sweet things love me ?

Summer, that gave me birth,

And glows on still above me;

The bird I love a little while;

The rose I planted;

The woman in whose golden smile

Life seemed enchanted.

Now I am in the grave,

What sweet things mourn me ?

Summer, that all joys gave,

Whence death, alas ! hath torn me;

One bird that sang to me; one rose

Whose beauty moved me;

One changeless woman; yea, all those

That living loved me.

From "Music and Moonlight", 1874

Оставить комментарий
Размещен: 17/04/2011, изменен: 17/04/2011. 84k. Статистика.
Стихотворение: Поэзия

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"