Эпизод четвёртый

     

     Что это?

     Что это, когда речь льётся из тебя как вода из кувшина? Когда слово не остановить. Когда оно владеет тобой, а не ты им.

     Что это?

     Когда не узнаешь свой голос, удивляешься своей речи, тембру, оттенкам голоса. Когда завораживаешься сам и завораживаешь других. Когда ты не можешь произвольно прекратить поток речи, остановить струю, и когда внимающие тебе не могут отойти от тебя. Когда нет усталости и времени.

     Что?

     

     А день был так, обычным днём, каким-то облачным и серым. И люди шли пешком по нём.

     Короткими перебежками.

     Между завтраком и обедом.

     Только обедать в этот день нам привелось в общем вагоне поезда, стучавшего до Москвы.

     Наш городской драмтеатр, кружок самодеятельный, отправился в экскурсию.

     К могиле Пушкина.

     На Святогорский монастырь.

     А я, всего лишь, составлял компанию ребятам до Столицы.

     Затем меня ждали Вязёмы, что у Голицина. Церковь Бориса Годунова. Тенистые леса и неизвестные, пока ещё, подружки.

     Прохладно. Начиная с 1963 года, лето стало дождливым и промозглым до холода, не уродился хлеб, но в 1963 году ещё не брали по столовым по копейке за ломтик - не брали ничего.

     Я устроился на нижней боковушке за столиком - в те времена мои любимые места.

     Минут пятнадцать-тридцать я был зажат, молчал как партизан, как мой отец в плену. Молчал и ждал - и вот она пришла, и села напротив. И волосы легли ей на плечо. И я заговорил. Фонтан забил. И, хотя я уже знаком с Козьмой Прутковым, но не послушался его мудрого совета.

     Шекспир, Мольер, Мильтон, Байрон, Гёте, Гейне, Гомер и многое ещё, прочитанное мной, лилось, сливаясь в невообразимый mix - и било через край. Лион, Иосиф Мандельштам, Бунин - щедро дарили мне слова и образы.

     Я чувствовал эмоциональный подъём. О, тогда бы я сказал: 'повеселел и обнаглел' - понятие 'эмоции' тогда ещё не стало обыденным в моём сознании. Я - не психолог -человек. Я - не специалист! Ура!

     И правые, и левые - мои джинни, зажгли костёр в ' вишудхе' - 'АУМ - ХАМ', поставили треножник, и водрузили на него котёл, и гнали варево высокой очистки, и прыгали вокруг, и били в тамбурин, и щелкали бичами: 'Тца - тца - тца!'. Хулиганьё.

     Девчонки как-то собрались вокруг, а парни отсеялись - они все на два - три года меня старше. По паспорту, а по душе!?

     Танечка и Ниночка - я пел для них, как тот глухарь, как тот олень - в роду моём велись бояны - точно - я чувствую их кровь, огонь и свет. Я - тот Боян, кто вёл авар в отчаянном броске на Запад. Я - воин и поэт. Во мне есть Бог. Я - неподсуден. Я .... Стоп.

     Она уселась в стороне. Она - моя беда, но я не знал, не чувствовал - я пел. Она внимала, впитывала свет, слегка притушив свой огонёк. Тень прикрывала её. Она не подавала вида, она сидела, затаясь. Кошка, хищная, спокойная. Она втягивала и выпускала коготки. Она любовалась своим 'оружием', предчувствовала, что пустит их в ход - дайте время!

     Птичка ходит у силка, как ей не кружиться - кошке только два прыжка - и....

     Перевалило за полночь - я всё не уставал, моя беда покинула купе. Кто дольше всех сидел со мной? Татьяна или Нина - не помню - Её коса легла змеёй на память.

     Лето, моё четырнадцатое лето, ушло. Звенигородский пляж - монастыри, усадьбы. Вечера Подмосковья, долгие, приглушённые тона, девичьи глаза, начёс причёсок. Сочетания волос и плеч, намёк груди - жизнь обещала всё. Но...

     Учебный год, осень - не дай бог - золотая. 'Не снимай печать печали' - шептал мне правый джин: ' она тебя хранит, оберегает'.

     ' Не пей, братец! - козлёночком станешь!'

     Я шёл как по верёвочке. Влюблён? Убей бог - не помню, как это взбрело мне голову. За что?

     Зима шла на Весну. У магазина 'Вятка' я первый раз сказал ей: 'Я люблю'. Смешно, трагикомично!

     'А мне уже признались до тебя' - её реакция.

     Ням-ням - хрустели косточки на зубках у неё.

     Мой друг тогдашний, левый джин, с лёгким, тогда ещё, налётом инфернальности, провёл меня к её дверям. Ввёл, так сказать, в преддверие пыточной, к моим адам.

     ' А я не дам, не дам, не дам, не дам.....'

     

     Моя подруга Лелка, чью шею я поцеловал от смущения и неумения, чем и расположил её к себе, спросила как-то у меня, прервав мои стенанья о любви: 'А она уже пустила тебя к себе в постель?' 'Нет? - Забудь её - Она тебя не любит.' Лелка бросила мне спасательный круг с высокого борта своей прелестной яхты: 'Держи, лови, плыви отсель, плыви как можно дальше. Не трать судьбы'.

     Мои уши были залиты воском, я всё ходил, ходил, ходил, ходил. Взбирался по короткой лестнице на этот второй этаж, и упирался носом в дверь коричневого цвета, которую мне иногда не открывали: 'А Гали дома нет', - ложь.

     Я знал, что мне лгут, как будто видел, но зачем?

     Нельзя сказать, что видеть не хотят? Что заняты? Что не ко времени? Нельзя?

     Неискренность и ложь входили в мою жизнь и становились обыденными жителями её.

     Я брёл как вол, без воли и конечной цели, я брёл - я стал бродягой. Я....

     Две улицы назад, две улицы вперёд - школа Соломона.

     Какая-то зависимость - она меня гнела. Не в радость.

     Но при луне, в полночный час - она светилась отражённым цветом - её золотистая инфернальность меня баюкала, мурлыкала, влекла. Рыжая бестия. Богиня Бастет.

     

     Я - вол, не мышь, я бык - во мне копился гнев.

     Всё кончилось? Кажется? Когда?

     В ночь выпускного вечера, я убежал с него за ней. Она мелькнула в проёме дверей нашего актового зала. Сверкнув, блеснула - 'воссияла'. Взошла Луной - и понеслось.

     Где-то около четырёх часов утра, ёжась от холода и устав от поцелуев, она призналась, что любит не меня, а своего сокурсника, что ..., что....

     Я двинул погулять, ещё успел с одноклассниками разглядеть начало рассвета.

     Можно подумать, что я уже умер.

     Начнём с того, что я, 'ишак', поверил. Печали этакий мешок я высыпал в свои прощальные стихи. Ещё сейчас читаю их и 'плачу' - как хорошо, печально - ноктюрн.

     

      Мы бродили с тобою где-то

      Вдоль поросших травою улиц

      По пропахшему цветом лету -

      И не знали, что с нами будет.

     

     Ты мне что-то не говорила,

     Что-то ты от меня скрывала,

     И любить меня не любила,

     Целовать меня целовала....

     

     и т.д.

     

      И с лёгкою душой, опорожнился как никак, пошёл гулять, готовиться в какой-то ВУЗ.

     

     Но уже в конце недели, на ближайших танцах, 'на костях' - на бывшем церковном погосте, где расположилась под акациями наша любимая городская танцплощадка, случилось продолжение.

     

     Однажды мне, ну в сегодняшнем прошлом, а тогда ещё в будущем, поведали, что как только 'видьма' почуе, что 'жертва' выскальзывает, уходит из под её чар, то она до этой 'жертвы' вертается и по новой её чарувает.

     

     Густо синее небо того чудного летнего вечера и его яркие звёзды, до сих пор над моею судьбой - говорят, шелестят, перезванивают, что твои хрустальные колокольцы. Я вдруг среди танцующих и заскучал, взгрустнулось мне и под медленный мотив в густом и пряном облаке-тумане ушёл, поплыл, буквально-таки поплыл вдоль улицы прочь от судьбы и танцплощадки.

     А предо мной, у старинного купеческого особняка, плыла вся в белом девушка-мечта, меня как заворожённого вело, несло за ней вечернее течение. Мистический полёт наш трагически, ну - драматически, ну, да что вы привязались! прервался.

     Меня за локоть тронула, ну да! - моя Лимпопо, златокудрая Лорелей. Я как та норвежская ладья, вильнула в сторону - и шасть на скалу. Ниже ватерлинии пробоина с огромную собаку - бультерьер.

     Ну и мои джинны: один - за белою мечтой, другой - предатель, левый террорист - за золотую прядь.

     А мне платить!

     

     Каждый год от юности, не то чтобы на вес золота, но платины, палладия, алмаза. Кого ни встретишь из милой расы - перед лицом её глаза и золотая волна волос, как я звучал(!), весь напрягаясь, как струна, когда перебирал их пальцами, расчёсывал чудесным деревянным гребешком, приобретённым ею для меня, для совершенья этих процедур.

     - Табу! У тебя есть любимая - строго напоминал мне мой левый, а правый - лишался сил и замирал.

     Ангельская беспомощность.

     

     Стоило мне только её увидеть - и плёлся в горку, на улицу их дома, на этаж, и застывал в ожидании.

     Как в чёрную дыру.

     

      Ну, на кой - дернуло её тогда меня догнать! Ну, любишь кого-то - так люби себе, сколько влезет - я при чём?

     Во всяком случае, из наших отношений исчезла искренность, первозданность, осталась одна - ну как её? - тягловая повинность.

     

     Избавление всё же пришло. Есть всё-таки он, бес-хранитель, ангел сторожевой!

     

     То был июль, то было Лето! То было Солнце - каждый день. Согретая река, вода чистейшая, песчаный берег, ивы над рекой, в воде заснувшего на солнышке затона качались лилии - кувшинки, наш лотос северный. Я, загорелый, грёб не торопясь, и шлюпка легко скользила. Как лебедь белая плыла!

     

     Моя заклятая любовь, спросила, чтоб я сложил весло и обождал. Она сошла и стала мыть волосы, як нимфа! Они купались, баловались с волной, переплетались с её струями, взлетали вверх, сияли в солнце, бежали по плечам - всю жизнь бы длилось это колдовство!

     Она готовилась, нам было ясно к чему и почему.

     Я обмирал, в руках проснулась сила, неведомая мне. Я знал - сожму и обойму, навек.

     (И мне каюк.)

      Еще несколько взмахов вёсел и шлюпка пристала к берегу. Затон окончился - и распластались вольные зелёные луга. Трава, недавно скошенная, колола чуть, приятно, ноги. Мы шли, и нами любовались боги.

     Её глаза! Бери и делай что угодно.

     Да.

     

     Но это были заповедные луга. Здесь начиналась земля моих предков, проживших на ней не одно столетие. Здесь царствовали наши бесы! - Local gods.

     Мой Род не сдаст меня в Обиду! Убережёт от пагубы чужой. Спасёт от самого себя.

     

     Я испытал невероятное непреодолимое желание пить. Сказочная жажда. Полцарства за глоток. А прямо предо мной журчал ручей с необыкновенно чистой водой. Его быстрое течение склоняло тонкую траву - осоку, неслось сквозь облако, смотрящее в него. И я припал - тысячи лет женщины моего рода брали воду из истоков того ручья - и его струи смыли всё!

     Я поднялся с колен весь новый, свежий!

     Но необъяснимый голод охватил меня. Я есть хотел - мощнейший приступ булимии. Кстати, не повторилось это никогда.

     Домой!

     Я просто побежал к реке, она едва, не понимая ничего, поспевала вслед.

     Я грёб как бешеный. Она попросила высадить её у городского пляжа. Ушла. Я ринулся далее до дома моей бабушки. Это из-под её родного села тёк тот ручей-оберег. Я влетел к ней на кухню, а там, как будто меня ждали, на столе стояли горячие шанежки с картошкой и молоко! Я ел и ел, я испытывал необычайное наслаждение.

     Насытился, откинулся на стену, вдохнул в себя все запахи деревянного крестьянского дома.

     А левый бес буркнул: 'Девку проворонил!'. А правый джинн, умильно: ' С ней Господь'.

     

     Скажите, что это было? Любовь?

     Нет. Что угодно, только не любовь.

     

     

     

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"