Пишет тебе твоя слепая бабушка. Уже глазки мои не видят ничего совсем. Всё будто пелена. Боюсь, ослепну уже совсем скоро и не увижу ни тебя, ни солнышка. Доктор из поселковой больницы говорила, что это катаракта у меня. Говорила, помутнение хрусталика. Бог его знает, чего это там за хрусталик. Только вот буквы совсем не вижу, пишу мимо строчки порой, ты уж, любимый мой внучек, прости свою бабку. А что долго не писала тебе, так всё подробненько расскажу сейчас. Вот надо было так случиться, что судьба развела нас по разные стороны Земли. У тебя там и зимы-то нет, а у нас нынче была суровая зима. Да и весна пришла только в конце апреля. Лето каким будет, Бог его знает. Посадила только три грядки картошки, сил не было, проболела всю зиму, до сих пор не отошла. Нет-нет, а бывает, так кости выкручивает - караул кричи. Сделала, как баба Зина говорила, настой на спирту, вроде обезболивает. Тихо-тихо хожу - до почты, огород поливаю, до соседей и на лавочку. Старая твоя бабушка стала, уже себя в зеркале не узнает. Присмотрюсь, бывает, одним глазом, а в зеркале словно не я. Смерть уже стоит. Поджидает. Перекрещусь и на фотки, в молодости когда, не смотрю, попрятала все. Зачем? Прошлое не возвратить, а душеньку теребить - и без того вся истрепана. С юности ещё. И вот ещё это несчастье, которое со мной приключилось. И не поможет никто, и самой не побороться. Кулаки и локти кусаю, плачу - все глазки уж выплакала, а толку. Соседям рассказывала, бедой делилась, помощи просила - ничего и никто. Баба Зина, правда, старалась помочь, подруга как-никак, за что ей спасибо и дай Бог здоровья. Тоже уже ни зги не видит, и ходит ногу волочит, с клюкой ходит.
Был бы ты, внучек, рядом, такого бы, конечно же, не случилось. Так ты далече. И не вздумай думать, что я тебя виню. Каждый строит свою жизнь сам. Ты молодец - выучился, устроился, а что далеко так от бабули, так ничьей здесь вины нет. Каждому своё. Здесь на поселке молодежи почти нет. Васька-дурачок, Софьи Михайловны, учительницы твоей внук, и Семеновские двойняшки. Остальные - старики, которым нет места в городе. А вам, молодым, нет места подле старости. Привыкнете ещё. Свыкнетесь с её ожиданием кончины. Ни к чему это. Взрослые поселка - несчастные, загубленные души. Пьяницы и не устроившие свои жизни люди. Ты должен помнить дядю Колю, тетю Валю, Федора Ивановича... Это ведь мертвые души. Никому не нужные, потерянные. Что ни судьба, то боль и разочарование, слезы и невозвращение. Живут в ожидании. Стареют. Исчезают. Становятся тенями. Такими, что и зрячий, если приглядится, с трудом разберет, кто это перед ним - Витька Мельник или Катерина Поповская?..
А есть у нас тут Ирод, ну сущий Ирод, который наживается на этом, на несчастных, безвольных и безответных, использует в своих целях, сатана проклятый. И ведь все знают, какой это черный человек, а пожаловаться некому. Вроде года два назад на него в городскую газету жалобу писали, не помогло. Он после этого письма ещё хуже сделался, всех дворников и слесарей жэковских премии на полгода, а кого и на год лишил. Хозяин адский. Ты его, внучек, не захватил. Это Валерий Павлович Каторга - начальник поселкового жэка. Контора-то у нас, прости Господи, пять дворников, два слесаря с Лёней-плотником и инженер-электрик. Так мучает начальник их, дьявол бы постеснялся. Говорят, Каторга (ему в поселке дали кличку Боров - толстенный, одна морда чего стоит) раньше работал на зоне строгого режима, так от него там все зэки вешались. Порой в прямом смысле этого слова - вешались. На него после одного такого инцидента дело уголовное завели, а за неимением достаточных доказательств, улик, или что там у них?.. уволили по собственному желанию. Он и пробрался через старые знакомства, "по головам" и "трупам" к нам в начальники жэка. И началась "сладкая" жизнь у поселковцев. Меня, старуху, и вообще стариков он вроде и не замечает, не здоровается даже, хотя и знает нас всех по фамилиям. На наши жалобы - у кого крыша протекает, у кого с сантехникой неполадки... отвечает всегда одинаково: "В ваши годы стыдно желать благоустройства. Отжили. И будет с вас". Всегда так, и не словечка более. Продает квартиры бичей и пьяниц, выселяя их в барак, где раньше баня была, помнишь? Обменивает, скупает... творит, что хочет, и никакой управы. И вот беда коснулась и меня.
К этому времени Боров у многих стариков отобрал огороды, гаражи, стайки... За ненадобностью, мол. Всё равно не пользуетесь. А я, сам знаешь, свой огородик держу аккуратным, ухоженным. Год назад, по теплу, с Васькой-дурачком вытащили из стайки дедовский кирпич. Всего насчитали сто два кирпича. Дед твой сам их лепил - в формы заливал, сам обжигал, много лет назад, когда на кирпичном заводе работал. Теперь завода и в помине нет, только труба одна памятником российской расхлябанности над поселком торчит. И деда уже двадцать лет как нет, а кирпичи... Дедовские кирпичи... Мы с ним тогда на двух садовых тележках привезли. Дед сказал тогда: "Мать, будем строить забор - хороший, прочный, чтобы за этим забором всегда могли укрыться и цветы с деревьями, и человек с добрым сердцем и чистыми руками". Твой дед был справедливым. Его честности не было предела. Такие люди долго не живут. И кирпичи я решилась достать, чтобы в память о дедушке выложить цветочную клумбу и посадить на ней его любимые ромашки. Дед твой любил ромашки, потому что они похожи на солнце, и подсолнухи он любил. Мы их всегда вокруг забора высаживали. Не раз тебе попадало от меня, когда ты играл в подсолнухах, не забыл? Ты обижался тогда, не разговаривал со мной. Ох уж эти прошлые деньки. Я тогда еще видела, могла различать цвета, лица, читать. Теперь с лупой читаю до рези в глазах. И пишу так же. Пишу по несколько дней, недель. Месяцами. Месяц за месяцем. Потому и шлю тебе одно письмо в год. Пишу уж так, не могу быстрей. А как заболею, так не могу ни руки поднять, ни глаза открыть. Вслепую ищу лекарства, вслепую хожу по квартире, вслепую готовлю, вслепую ем...
Зимы тяжелые, холодные, болезненные, потому с солнышком по теплу и оживаю. И попросила Ваську помочь с дедушкиным кирпичом. Вытащили мы их на солнце, все сто два кирпичика, сложили у стайки между ранеткой и облепихой и порешили на неделе клумбу собрать. Я цемент-то сама разведу, а вот клумбу поможет выложить Васька - за литр бражки и блок папирос. Накрыли кирпичины клеенкой, и в огород я заглянула только через два дня - дожди шли, и кости ныли.
Кирпичей не было. Клеенка была, а кирпичика ни одного. Не сразу я заметила, что замок на калитке покоцаный, будто его чем-то поддевали, срывали. Сперва подумала на Ваську-дурочка. У, шельмец, сейчас заявлюсь к нему и устрою взбучку, пока весь кирпич назад не вернет, не сложит. Думаю, уж я его за чуб потаскаю, возьму Зинину клюку и так по его хребтине пройдусь, месяц с постели не встанет. А потом иду, догоняет меня Василек - плачет навзрыд, за руки меня хватает. Прощения просит. Говорит, что разболтал на поселке, что баба Варя бражки ему с папиросами за клумбу подгонит, вот и пронюхал Боров жэковский про кирпичи. Нанял двух бичей они, и стащили все кирпичи из огорода. Теперь плачет и пускает слюни Вася, этим кирпичом мусорные контейнеры возле дома Каторги обложили. Побелили уже. Белила разноцветные.
Хотелось, внучек, надавать дурачку подзатыльников, да сдержалась. Приберегла для Борова. Во мне закипело, что давно погасло, - это чувство мести. Возмездие. Ненависть обуяла, придала силы. Я не шла, я бежала, оставив Васю далеко позади. Я и видела лучше, и слышала...
Кирпичи деда красной кладкой стояли перед заплывающими катарактой глазами, и я, словно бык на красное, спешила застать Борова на работе. Думала, разоблачи его перед всеми, он послушается, признается и вернет дедушкин кирпич. Думала...
Внук, если бы ты был рядом, не потому пишу, чтобы как-то обидеть тебя, уколоть. Просто пишу вот это тебе, и слезы капают на лист бумаги. Видишь, эти подтеки чернил? Это место, куда упали мои горячие слезы. Слезы - вот единственное утешение старости. Беспомощности. Слезы и ещё капли корвалола или валерьянки. Воспоминания тяжелы, как крест. И вспоминаешь-то всё больше плохое да ненужное. Хорошее на бумагу тяжелей выплескивать. О плохом всегда легче писать. Плохое - это наша жизнь, уж поверь мне, внучек. Хорошее - мгновенно. Почти незаметно. Плохое же сидит в тебе занозой, будущим.
Когда я встала лицом к лицу с вором и негодяем Боровом, сроду не называла никого кличками, а ему так и сказала: "Если ты, жирный боров, не вернешь мои кирпичи до захода солнца, я засажу тебя за решетку". Он рассмеялся и ответил все той же избитой фразой: "В ваши годы стыдно желать благоустройства. Отжили. И будет с вас". Потом отвернулся и пошел к столу. В открытую дверь заглядывали отдыхающие дворники.
- Это кирпичи моего покойного мужа, - продолжила я уже спокойней, - это память. Я собиралась отдать дань мертвому мужу, сделать клумбу.
- К чему, бабуся, мертвому клумба? Ты, похоже, с ума под старость лет сошла. Или Альцгеймера схватила? Тебе эти кирпичи были ни к чему, а я благоустроил поселок. Людям, твоим соседям, тебе помог. Как в Библии написано: ближнему надо помогать. А ты заныкала под старость лет ворованные с завода кирпичи, и рада-радешенька. В могилу себе их заберешь? Или гроб кирпичный захотела? Я, между прочим, имею полное право конфисковать поселковую собственность. Кирпичи с завода? С завода. В поселке основной управляющий орган жэк? Жэк. Кто латает крыши и делает ремонт подъездов? То-то, дорогая моя. Скажи спасибо, что бумагу на тебя никакую не накатал - опозорилась бы на старости лет. А ведь могу тебя куда надо определить. В дурдом, например. Ни детей, ни плетей, один внук у черта на куличках, она тут ещё права качает. Ишь ты, за ворованными кирпичами пришла. Надо бы на квартирку к тебе заглянуть, там, поди, всё краденое.
У меня, внук, сердце оборвалось. Я заплакала, чего не простила себе. Ну не сдержалась. Слезы сами по себе вдруг потекли.
- Я не воровка, и муж мой был честным в отличие от тебя. Это его кирпичи. Мы прожили всю жизнь, не украв, не солгав...
- Да что ты?! Я тебе ещё за Борова не сказал. Завтра же напишу заявление за оскорбление. Публичное оскорбление личности - все в жэке подпишутся, что слышали, посмотрим тогда, как ты запоешь. Тебе как штраф на всю твою пенсию впаяют, поговоришь потом, забудешь, как саму зовут. А уж про Борова тем более.
И я, внучек, попросила у него прощения.
Он велел сделать это перед всеми работникам ЖЭКа. Созвал их, сам довольно развалился в кресле, и я извинилась ровно сто два раза.
Когда все разошлись, я попросила вернуть хотя бы один кирпич.
Боров рассмеялся:
- Иди отсюда. И забудь про кирпичи. Ты ничем не докажешь, что они твои. Поэтому расслабься. Ты в могиле уже обеими ногами, а всё туда же - за правду борешься. Давай, мне некогда, и забудь дорогу сюда. Как бы не пришлось меры принимать.
И он снова заржал, как конь.
Я шла, как оплеванная, поднялись давление, температура, меня стало трясти, и я еле переставляла ноги. Дома легла на пол и зарыдала. Я предала деда. Я не могла поднять глаза и посмотреть ему в лицо - он смотрел на меня со старой фотографии на стене, и я знала, что было в его взгляде.
Не защитила. Не уберегла. А память - это главное в жизни.
Искала помощи весь месяц, никто не хотел и слушать. Только Зина пошла и разбила стекло в усадьбе Борова. Долго с ним ругалась, он орал, что засудит её, требовал денег за стекло. Порывался ударить, но на глазах собравшихся на "представление" поселковых зевак не смог. Баба Зина ведь бывший секретарь в нарсуде, и кто знает, какие у неё остались связи. Она пообещала, что заплатит за стекло, когда кирпичи вернутся на свое законное место.
- Я - это закон, - был ответ.
Зина приходила успокаивать меня каждый вечер. Мы пили с ней чай и травяные настойки и думали, думали, думали.
А кирпичи деда покрывались коркой мусора и прочим хламом и срамом. Через неделю кто-то черной краской написал на них слово из трех букв и проиллюстрировал его. Мне было больно ходить мимо этого мусорного контейнера. К Зине приехали внук с внучкой, и она забыла на время про меня и мою беду. Я жаждала справедливости, ждала и от безысходности молилась. Мы всегда обращаемся к Богу, когда нам плохо, такой уж он - человек. Я молилась и обращалась к деду. Просила помочь.
И, внук, я нашла решение, не понимаю, почему оно ко мне не пришло месяц назад, когда я еще более ли менее видела. Держись, любимый мой, ты сейчас упадешь.
Каждую ночь, сто две ночи подряд, твоя восьмидесятипятилетняя бабка, где-то, наверное, все-таки сумасшедшая, отбивала по кирпичу и уносила с собой.
Часа в три ночи, еле-еле передвигая артритные ноги, слепая старуха ковыляла, если не ползла, до злосчастной мусорки, где костлявыми, в шишках от отложенных солей, пальцами отдирала кирпич. Прижимала его к груди. К сердцу. Возвращалась. Уходила в три, приходила в пять. Бывали ночи, когда идти не было никаких сил, когда легкие вот-вот и загорятся, и меня ударит инфаркт, тогда я просила о помощи деда. И он, не поверишь, помогал. Приходил. Я чувствовала, как он шел рядом, придерживая за локоть, придавая силы, забирая усталость. Он верил в меня. Верил в правое дело. На пятьдесят шестую ночь меня караулили у контейнера. Я притаилась - шел дождь. Незнакомый силуэт был с зонтом. Прошло очень много времени, тень топталась на месте. Ждала. Сказав себе "будь, что будет", выхожу из укрытия и медленно шаркаю к цели. И слышу:
- Баба Варя, это внук бабы Зины, я пришел помочь.
У меня как с сердца камень.
- Спасибо, внучек, - потрепала я его за руку, - только это моё дело. Ступай. Передай бабушке мой горячий привет и скажи, чтобы напоила тебя чаем с малиной, ночь вон какая холодная, дождь, ступай, я уж как-нибудь сама. У меня есть помощник.
- Да? Где он? Кто?..
- Он рядом. Всегда рядом.
Мне стало тепло в той мокрой, холодной ночи, стало жарко от осознания того, что все-таки не все потеряно. Боровы не победят никогда, ни за что, как бы их не становилось с каждым годом больше, как бы они не напирали и не давили - им не сломить. Не победить. Победа на противоположной Боровам стороне. На нашей стороне. И я даже не чихнула, не кашлянула ни разу, вернувшись насквозь промокшая домой. Что меня грело, думаю, ты понимаешь. Знаешь!
Боров, когда заметил пропажу кирпичей, наведывался ко мне в огород, домой приходил с рабочими. Но не нашел ни кирпичика, ни красной крошечки. С его умом-то, Господи прости.
Когда от кирпичного забора осталась ополовиненная стена из двадцати камней, за Боровом приехали на милицейской машине. Его увезли в наручниках люди в гражданском. Поговаривали, из ОБЭПа приезжали. Заворовался, мол, о махинациях его наконец узнали, следили, говорят, давно за ним. Больше о Борове в поселке не слышали. Через две недели в поселке был новый начальник жэка.
Я продолжала ночами таскать кирпичи и верить в справедливость.
Когда последний кирпич исчез с мусорки, я почувствовала, как моя душа запела. Запела в унисон голосу дедушкиной души. Души - они ведь не умирают. Души - они вечны и всегда рядом друг с другом. Любящие души не разлучат ни смерти, ни вечность. Главное, внучек, верить. И быть честным перед собой, перед людьми - какие бы они ни были, перед небом - где Бог...
Доктор, позавчера была на приеме, не может поверить, что у меня больше нет катаракты. Я вижу - не так хорошо, как в молодости, но вижу. Намного лучше, чем полгода назад, когда начала писать тебе это письмо, вижу.
Куда делась пленка с глаз, не знаю, и думу не думаю. Так должно быть. Всё, что ни делается - к лучшему. Хотя кое-какие подозрения на этот счет имеются.
Сейчас допишу тебе письмо и пойду, помогу с письмом бабе Зине.
Надеюсь, ты соберешься ко мне на следующий год, я буду тебя ждать. На месяц, на пару неделек...
Пиши письма, теперь ответ не заставит себя долго ждать. Я совершаю каждый день прогулки. Особенно на рассвете и на закате. Солнце, его лучи, они ведь лечат. Солнце - СВЕТИТ. И люди тоже СВЕТЯТ! И свет их подобен солнцу! Это свет чистоты. Истины. Божественный...
СВЕТИ, любимый мой и единственный.
Крепко, насколько могу, обнимаю тебя.
Целую в уста триста, а в щечку без счету, твоя бабушка.
Да, тебе интересно, куда подевались дедушкины кирпичи? Почему Боров не нашел их? Так приезжай скорей, и когда пойдешь по нашей улочке к дому навстречу солнцу - посмотри на дорожку в цветах, там ромашки и подсолнухи, и всё поймешь. Жду!