Коробков Геннадий Яковлевич : другие произведения.

Котлеты

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  КОТЛЕТЫ
  
  
  В четыре Сергей Львович снова позвонил. Стас принимал смену сегодня, но когда - рано утром, перед началом работы, или вечером - Сергей Львович не знал.
  
  Он надеялся, что до шести успеет встретиться со Стасом, взять у него деньги и помчится к себе в управление. Вчера объявили, что к празднику дадут пайки, надо сдать по двадцать рублей.
  
  Сергей Львович решил, что Стас возится на складе или кухне, звонка не слышит, он ведь говорил: 'Я в пятницу принимаю смену, приезжай', - и Сергей Львович помчался на своем 'Запорожце' по разбитым после зимы дорогам.
  
  Столовая, где Стас теперь работал, у черта на куличках, на самой окраине города. В другой раз и не поехал бы. Но на праздник стыдно, если ничего не будет дома, стыдно прежде всего перед шестнадцатилетним сыном. Унизительно, что денег в обрез, второй год сидит в этом управлении инженером, на ста рублях . Его обязанность - писать заметки в газеты, прославлять труд стороителей, а иногда грамотно и умно складывать отчеты и доклады. Сидит ради того, что есть время двигать и свой неподъемный романище. Закончит - и тогда снова обретет уверенность, чувство достоинства. И не будет считать несчастные эти копейки...
  
  'Сколько сил и нервной энергии, - рассждал он, - уходит у нас на борьбу за существо вание, на животные заботы о пропитании. Унизительно и смешно! Надо все силы - на творческие дела: я работаю увлеченно и радостно, произвожу свой продукт; деньги сами собой должны идти, чтобы о них и не думать; надо - пошел и купил, и мысли не должно быть, что вдруг чего-то не окажется; у меня вся тяга души - к любимой работе, как лучше и больше сделать. Сколько бы мы тогда могли создать!
  
  Погрязли в пустых мелочах. Два-три часа выкидываю из своей жизни, чтобы выстоять за килограммом колбасы и набраться унизительных эмоций. Да давайте я нарублю кубометр дров или вымету весь подъезд, а вы мне продайте пару килограммов колбасы или мяса Произвести их досыта для цивилизованного общества ничего не стоит. Почему же мы сами себе создаем столько идитских трудностей!Лучшие наши чувства и намерения часто убиваются в бесконечных очередях'.
  
  ...Какая удивительная, светлая эта работа - литература. Посидишь над листом, поворочаешь слово и мысль - и вдруг заполыхает фантазия, польются нескончаемым ручьем родниковые строчки. Безмерные силы чувствуешь в себе! Три часа промелькнет - не заметишь. Только вдруг усталось навалится. Но это радостная, гордая усталость. Небольшая передышка, и с прежним азартом - дальше.
  
  На даче, глубокой ночью, оторвешься от стола, выйдешь в сад; луна, звезды, тишина... Во все стороны раскинулся огромный мир, и ты крепко стоишь посреди него, ты царствуешь над ним. Мысли витают по всей вселенной. Где-то далеко древний, муравьино-работя щий Китай; в другом конце лоскутная, бурлящая Африка, еще дальше - державная Америка... Такие непохожие, а ты зримо представляешь их, чем там живут, о чем думают. И обо всех можно было бы написать - что-то доброе, красочное, страстное. Горы способен своротить! И такое волнение тебя охватывает, что вдруг словно вскрикнешь от радости, от любви к жизни.
  
  Перепечатаешь чистенько рукопись и несешь или отошлешь куда-то. И вот тут начинает ся несветлое, нерадостное. Возвращается через месяц пакет. 'Мы с удовольствием прочитали ваши рассказы (или повесть), но, к сожалению, опубликовать их не можем'. 'Это уверенно сделанный, душевный, достаточно тонкий рассказ... Он мог бы пополнить объемис тый портфель редакции, дожидаясь 'очереди' неопределенно долгое время. Но вряд ли это сможет удовлетворить Вас, автора, судя по всему, отнюдь не начинающего'.
  
  Как же так? Я сделал свое дело, вложил в него все силы, всю страсть, я прокричал свое слово о жизни - а работу не принимают. 'К сожалению, портфель редакции забит на пять
  
  
  
  
  лет вперед'. Вот и все.
  
  Однажды Сергей Львович остановился (машина забарахлила) недалеко от центра, но в како-то захолустном переулке. Вечер, осень, неуютно. Трое ребятишек бегают, беззаботно играют. А Сергею Львовичу вдруг стало жутковато. Милые, беззащитные ребятишки. Они многое понимают и все чувствуют. Их ранят жестокости мира, им больно, а они в недоуме нии: почему так? За что? Вчера жена вернулась со школьного собрания, расплакалась: все дети так модно, хорошо одеты. Один наш... Он все понимает, а ничего от нас не требует...
  
  А что же делать? Самая большая боль - когда твоему ребенку плохо. 'Надо все парадно воспевать, - вдруг мелькнуло (в который раз!) у Сергея Львовича, - это же так нетрудно, ради них, ради детей, иначе жернова сотрут!.. Надо верно служить той силе, котрая стоит над тобой...'
  
  Но почему же он не выполняет свою клятву?
  
  Как легко некоторые пели о нескончаемых наших победах и достижениях. 'Горячее одобрение и прилив творческой энергии вызвали у советского народа решения...' К любому юбилею были заготовлены такие фразы. И за это платили немалые деньги.
  
  Известный писатель декларировал по радио: 'Сформировался своеобразный, неповторимый тип человека, присущий только (!) нашей стране. Я много ездил по миру... Но лишь у нас (!) такая преданность делу, трудолюбие...'
  
  Интеллигент, и прежде всего писатель - это носитель критической мысли и чуткой совести. А где же тут чуткая совесть? Сколько благополучных карьер сделано на беспринцип ности и изощренном подобострастии!
  
  Когда чуть-чуть успех, некоторый подъем и хорошее настроение - никаких таких мыслей у Сергей Львовича и следов нет.
  
  Надо переломить себя, взбудоражиться нынешними проблемами и ощутить прежнюю радость подъема и безудержного писания.
  
  ...Стас находился в маленькой подсобке. Крупный, тучный, он весь был энергия и порох. В объемистом белом баке только что перекрученная масса: красные прослойки, мясо - чуть-чуть, а остальное - белое, белое. Он громадными лапами, как машина, поднимал со дна и месил всё это. Рядом ведерная кастрюля, в ней размачивались куски хлеба. Наверно, про запас. Но он вдруг пятерней, как лопатой, загреб целую гору хлебной массы и швырнул в бак. Потом еще.
  
  И продолжал ловко и сильно месить.
  
  - Ну что, принес что-нибудь? - весело спросил он.
  
  - Принес, - отозвался Сергей Львович.
  
  - Андрей! - крикнул Стас. - Иди еще раз перекрути.
  
  Из глубины зала откликнулся мальчишеский голос
  
  - Сейчас.
  
  На этом же столе, обитом белым железом, была прикручена электромясорубка.
  
  Стас взял с цементного подоконника какой-то темный комочек, похожий на котлету, быстро понюхал и швырнул в бак. Вошел высокий, тонкий паренек, хозяйски огляделся. У него странная прическа: виски и затылок оголенные, а надо лбом волосы стоят дыбом. Новая мода?
  
  Он придвинул бак к мясорубке, начал подкручивать какой-то винт. Стас ушел на кухню, быстро вернулся с кастрюлькой, приблизил к ней лицо, вгляделся, нюхнул и стал сливать что-то в бак, коричневое, густое.
  
  - Краска, что ли? - весело спросил паренек.
  
  - Да... Ну, пойдем - позвал Стас Сергея Львовича и быстро пошел по коридору.
  
  Они зашли в бухгалтерию. Сергей Львович поставил на стул свой объемистый, потрепанный портфель, стал выкладывать на стол книги - как можно эффектнее: сначала зарубежный детектив - последний, который берег до нынешнего дня, другие пять давно уже принес сюда, и романы Дюма, и толстые сборники Сименона, и семитомники Купера и
  
  
  
  
  Стивенсона, и последние - большие книги известных детективщиков... Все потихоньку перетаскал ради того, чтобы иметь возможность закончить свой роман, с которым уже шесть лет возится - и пока конца не видно, чтобы не отвлекаться другими заработками и особенно неприятными - газетными. Ему казалось, что Стас берет (по цене выше государствен ной) из уважения к нему, по своей доброте, по-родственному, он был двоюродным племянником, и Сергей Львович, как бы оправдываясь, время от времени говорил: 'Сейчас трудный период, мне хочется спокойно доработать, через год, если захочешь, я всё выкуплю назад'. Но в последнее время он стал подозревать, что дело вовсе не в доброте. Стас крепкой пятерней брал толстенный том Адамова, любовно оглядывал со всех сторон, оценивал: 'Это хорошая, - и откладывал в сторону. На чуть потрепанную взглядывал небрежно спереди, с обратной стороны, на корешок, молча клал по другую сторону.
  
  - Это самые первые напечатанные у нас романы Сименона, самые лучшие, - спешил разъяснить Сергей Львович.
  
  Стас не отвечал, отодвигал туда же следующую книгу.
  
  - Это у меня есть. 'Всадник без головы' тоже. А собрания сочинений Майн Рида у тебя нет?
  
  Сергей Львович понял, что не интересность книги тому нужна, не, так сказать, духовная ценность, а просто привлекательный, выгодный товар.
  
  В этот раз Стас всё отодвинул в сторону, небрежно сказал:
  
  - Это мне ничего не надо.
  
  Сергея Львовича поначалу привело в отчаяние не то, что Стас ничего не возьмет и не даст денег, а то, что он отвергает такие (!) книги: Булгаков, Бабель, Трифонов, Эдгар По, О Генри... Оказывается, в их отношениях - не товарищеская взаимовыручка, не сочувствие и помощь, а что-то совсем другое.
  
  - А сто рублей?.. - начал Сергей Львович. неделю назад он предложил: 'Ты займи мне сто рублей. А я буду активно доставать тебе книги в счет долга. В Москву поехали два писателя на съезд, я попросил их купить что-нибудь интересное', - закидывал удочку Сергей Львович. Про писателей он решил приврать.
  
  Но Стас равнодушно слушал эти объяснения, они ему были были совсем не нужны (такая мелочь!), спросил:
  
  - Тебе когда деньги?
  
  - Да чем быстрее, тем лучше, - ответил Сергей Львович. А хотелось сказать: 'Да хоть сейчас'.
  
  - Двадцать восьмого устроит?
  
  - Да желательно бы раньше. К Первому мая надо же заранее что-то заготавливать.
  
  - Приезжай на той неделе. Я наберу тебе за эти дни.
  
  Поэтому Сергей Львович и спросил про сто рублей. Стас ответил:
  
  - Я сегодня первый день, вот только тридцать рублей выручил, мне надо сдать в бухгалтерию.
  
  - А дома не можешь взять?
  
  - Не-е-ет! - холодно отозвался он. - Мы в субботу купили стенку югославскую за полторы тысячи...
  
  - А куда же вы ее поставили?
  
  - В свою комнату. Старый шкаф выбросили, шифоньер к теще переставили.
  
  Стас женился полгода назад. Сергей Львович знал, что он уже и цветной телевизор приобрел, японский видеомагнитофон. Однажды Сергей Львович спросил, как же можно прожить на поварскую зарплату - рублей девяносто, что ли? 'Да ты что! - вяло согласился Стас. - Хочешь жить - умей вертеться'.
  
  - Жене купил перстень за двести двадцать рублей, - добавил он. Это к тому, что дома, мол, просить не будет.
  
  - А зачем такой дорогой? - подивился Сергей Львович. - Ей и по улицам опасно
  
  
  
  
  будет ходить.
  
  - Да ничего, если понравился, - небрежно отозвался Стас.
  
  За окном остановился грузовик, просигналил. В служебную дверь застучали, голос: 'Ше-еф!'
  
  Стас быстро ушел. Сергей Львович стал засовывать в портфель книги. Из коридора стали доноситься голоса.
  
  - Тань, у меня только один ящик остался, - говорил Стас. - Что же ты раньше не позвонила? Сколько тебе кур надо?
  
  - Да штук двадцать.
  
  Они прошли мимо двери. Потом назад пареь тяжело протащил на груди плоский ящик. Вошел Стас, за ним девушка, полная, но очень стройная. Одета шикарно-небрежно, на цепочке на груди какой-то камушек, на пальцах широкое золотое кольцо, причудливый перстень. Стас быстро защелкал на счетах: 'Двадцать четыре... - еще раз щелкнул, - семьдесят. В общем, четвертак'.
  
  Она равнодушно положила на стол серую бумажку, спросила:
  
  - А завтра будет что-нибудь?
  
  - Позвони. Мясо привезут. Тань, позвони. - У него был мягкий, добрый голос.
  
  Они пошли к выходу. Машина заурчала, уехала, хлопнула дверь. Стас энергично вернулся.
  
  - К свадьбе готовятся, - мимоходом бросил он.
  
  - Слушай, хорошие же книжки...
  
  - Да мне такие не нужны. Дюма 'Графиня де Монсоро', Пикуль - я такие возьму, - равнодушно отозвался Стас.
  
  - Мне сегодня надо хоть сколько-нибудь, последний день на паек сдаем. Если бы я знал, я бы не приезжал, остатки бензина сжег.
  
  - А что ж ты не сказал, я бы взял у шофера. Ты оставь канистру, я завтра налью.
  
  Сергей Львович ждал, что Стас предложит ему ту бумажку, они же так легко у них порхают, Стас же понимает, как надо сейчас Сергею Львовичу, он скоро все равно встанет на ноги и рассчитается с лихвой... Стас сел за стол, листал какие-то бумажки.
  
  - А когда приехать? - спросил Сергей Львович.
  
  - Приезжай в следующий вторник, - радушно пригласил Стас. Он всегда приглашал очень радушно.
  
  Сергей Львович вышел, взобрался в свой 'Запорожец'. Он был словно в каком-то тумане.
  
  Во вторник позвонил. Лишь после третьего раза, уже после обеда, там сняли трубку.
  
  - Алло! Я попрошу Стаса.
  
  - А он сегодня не работает, - ответил молодой мужской голос.
  
  - Он велел мне позвонить во вторник!
  
  - Нет, вчера он отработал свою смену.
  
  Сергей Львович вдруг вспомнил, что Стас в конце месяца по каким-то делам летит в Прибалтику, и две недели назад он сказал об этом, и вроде бы и на прошлой неделе вскользь... Сегодня двадцать шестое. До Первого мая считанные дни, конечно же, он еще вчера умчался, зная, что во вторник не будет, но так сочувственно приглашал. И при первом разговоре о ста рублях спросил: двадцать восьмое тебя устроит? Ведь он сознательно лгал.
  
  До чего торгашеские отношения бесчуственные, беспощадные! Чуть пизрак выгоды - и всякая доброта, человечность исчезают. А большие деньги дают великое самомнение. Он думал, что он в глазах Стаса значительный человек, почти писатель. А оказывается, всего-навсе го бедный родственник, червячок, с которым можно не церемониться. Вот это открытие.
  
  'Всё! Сюда я больше не ездок', - в возбуждении ерзая по сиденью, с иронией закончил Сергей Львович словами Александра Андреевича Чацкого.
  
  
  
  
  
  
  КУЛИНАРНЫЕ ПИРОЖКИ
  
  
  В витрине лежали два вида тортов: один с зелеными узорами и посыпан чем-то беленьким, розовым, синим, словно заманчивая летняя лужайка; другой красовался аккуратными, такими маленькими грибками, так и хотелось их отломить. У Сергея Львовича глаза разбежались: какой лучше?
  
  Справа у прилавка стояли две старушки, маленькие, худенькие, чистенько одетые, продавщица что-то заворачивала в бумагу.
  
  Сергей Львович направился туда. И краем глаза вдруг увидел: одна из старушек, что подальше, стала падать...
  
  Он был не спортсмен, не солдат... при надвигающемся несчастье в нем не концентриро валась воля, не прояснялась мысль, не обострялась реакция. Напротив, какое-то легкое оцепенение охватывало его, глаза застилались туманом, и он покорно ожидал этого несчастья.
  
  Сначала чуть согнулись ноги старушки, потом плашмя стало падать тело, спиной соприкоснулось с полом, голову инстинктивно держала, затем маленькая, круглая, с редкими седыми волосиками головка глухова-то стукнулась о цементный пол...
  
  Раскрытые глаза старушки стали словно заволакиваться пленкой, губы плотно сжались... Тело и ноги напряженно вытягивались, конвульсивно вздрагивали.
  
  На ней было ситцевое платьице, шерстяная застиранная кофточка, аккуратно застегну тая на все пуговицы.
  
  Продавщица замерла, покупатели и продавцы в других отделах притихли.
  
  - Ой, господи, - горестно сказала вторая старушка, наклонившись к подруге. - Да что же это такое?
  
  Сергей Львович растерянно спросил, ни к кому не обращаясь:
  
  - Надо её поднимать?
  
  - Не надо, - раздался женский голос. - Только бы под голову что-то подложить.
  
  Ему протянули матерчатую сумку, почему-то с толстой, мягкой подкладкой, продавщица подала лист бумаги... Он встал на колено, осторожно приподнял твердую, легкую голову и сунул под нее сумку.
  
  - Господи, какое несчастье, как же я пойду домой, - причитала вторая старушка.
  
  - А кто у нее дома? - спросил Сергей Львович.
  
  - Никого.
  
  - А родственники есть?
  
  - Нет, совсем одна.
  
  - А у вас?
  
  - Есть, но они отдельно живут.
  
  - А вы где живете?
  
  - Вот здесь, рядом. - Она показала рукой. - Мы соседи. Она говорит: я за весь день только одно яйцо съела, голодная, купи мне что-нибудь. Я говорю: ну, пошли. Купила пирожков...
  
  - А вы бы сами сходили и ей принесли.
  
  - Да как же, она привередливая, хотела сама выбрать. Ох, господи.
  
  - Надо вызвать 'скорую помощь', - послышался женский голос.
  
  - Я сейчас позвоню, - встрепенулся Сергей Львович. Он поставил портфель на подоконник и вышел. Поискал глазами по телефону, в растерянности не сразу вспомнил номер 'скорой помощи'.
  
  Когда он вернулся в магазин, там было еще больше покупателей: и прежние не ушли, и новые заходили, останавливались над старушкой. Какой-то молодой мужчина на корточках примостился около нее, убирал руку с ее груди. Сказал негромко:
  
  - Массаж не действует... всё...
  
  Он встал.
  
  
  
  
  - Вот уже синеет, - заметила какая-то женщина.
  
  Мужчина - видимо, врач - молча, быстро ушел.
  
  Теперь уже не в 'скорую', а в морг надо звонить', - подумал Сергей Львович.
  
  Словно услышав его мысль, женщина сказала:
  
  - 'Скорая' не возьмет.
  
  Сергей Львович направился к двери.
  
  - Портфель ваш не унесут? - окликнула его кассирша.
  
  - Я позвоню еще раз.
  
  Он раз семь набирал 03, долго ждал ответа, но там было почему-то полнейшее молчание. Набрал 02.
  
  - Алло! С вами говорят из магазина кулинария с площади Покровского. Тут старушка одна упала, я вызвал 'скорую', но у них почему-то молчание.
  
  - Одну минутку! - энергично, властно отозвался мужской голос.
  
  Он, видимо, мог переключать на 'скорую', потому что заговорила женщина.
  
  - Да, мы знаем, сейчас выезжаем.
  
  - Она уже мертвая, - пояснил Сергей Львович.
  
  - Все ясно.
  
  Повесив трубку, Сергей Львович хотел уходить. Перед дверью стояла полная женщина в белом халате, продавщица, она держала в руке листок.
  
  - Вот нашли у нее в кармане, - сказала она.
  
  На клочке бумаге с двух сторон крупными буквами был записан телефон, фамилия, имя-отчество и пояснено: бухгалтерия.
  
  Сергей Львович набрал номер, долго ждал, посмотрел на часы:
  
  - Уже полседьмого, рабочий день кончился... Я сейчас перепишу номер, завтра утром посмотрю.
  
  Он вернул ей листок.
  
  Вход в магазин был загорожен круглым кулинарным столом. Продавщица отодвинула его, вошла. Сергей Львович боком прошел за ней.
  
  Никого из покупателей в магазине не было, а несколько продавцов, все женщины в годах, полноватые, стояли в разных концах. Около старушки была женщина без халата, по энергичности жестов, волевому взгляду можно было понять, что она заведующая. И все на том же месте, склонившись, терпеливо стояла вторая старушка.
  
  - Гражданин! - окликнула Сергея Львовича продавщица из дальнего угла. - Магазин закрыт. Гражданин!
  
  Он не ответил, взял портфель и направился к выходу.
  
  Заведующая с легкой, доброжелательной улыбкой, словно бы извиняясь за свою работницу обратилась к нему:
  
  - Это вы делали массаж сердца?
  
  - Нет, - ответил Сергей Львович.
  
  Он мельком взглянул на прилавок, потом внимательно пригляделся. Около весов лежали два аккуратных сверточка.
  
  Он шел к троллейбусной остановке. На душе было мутновато. И вместе с тем всё как-то очень обыденно: ну, упала, умерла, всё просто. Люди заходили, останавливались около нее, ничего кощунственного, ужасного. Даже странным показался стол, закрывающий вход.
  
  Но как всё глупо получилось! Он, кажется, недалеко стоял. Сквозь какой-то туман видел, что вот... согнулись у ней коленки, она наклоняется, сейчас упадет... Тут бы разорвать оцепенение, прыгнуть. Не приведи господи, если бы с сыном что случилось: пожар, разрушен ный лед... бросился ли бы он безрасудно на помощь? Или трагически размышлял, застыв, оцепенев: происходит вот это... ничего нельзя сделать... он там... а я не в силах. Ужас!!!
  
  Если бы я был баскетболист, волейболист... или просто человек с четкой, трезвой, быстрой реакцией: вижу, падает, прыжок - и подставил бы руку под спину, под голову...
  
  
  
  
  С девяти до шести за чертежным столом, вечером - на диване с книжкой или перед телевизором. Вялое тело, медленная мысль. Надо изменить свою жизнь. Пройти суровую физкультупную закалку. Надо быть решительным, жестким, молниеносным.
  
  Если бы кто-то рядом был, поддержал, подхватил - была бы жива. Может быть, обморочное состояние при виде множества пищи, от ее запаха. Дали бы что-то понюхать, укол, отлежалась бы, пусть даже в больнице, - и жива.
  
  Где она сейчас есть? Чувствует ли что?
  
  Что она ощущала? Словно взяли маленькую, круглую головку и четко, быстро стукнули о камень... Сотни игл пронзили мозг, тысячи искр ослепили... Какие её последние были мысли? О чем думала? А может быть, в таком возрасте почти не думают, в каком-то полусне живут. Мгновенная боль - и всё. Наверное, хорошая смерть...
  
  Дома делал все обычные дела: умывался, ел, прибил сыну на туфли металлические подковки, навел порядок на книжной полке, смотрел телевизор. То забывался, а то вдруг: какая бессмысленная смерть! Одинокая, бедная старушка. Жила бы потихоньку. Бедненько, но жила.
  
  Попытался рассказать пятнадцатилетнему сыну. Надо ему это знать? Неловко закончил:
  
  - Как-то тоскливо на душе.
  
  Наверно, ему это всё совершенно непонятно.
  
  Долго не мог уснуть и спал плохо.
  
  Недавно был в командировке в Петровском районе. В гостинице мест не было, поселили у пожилой женщины. Днем с начальником управления зашли с ней познакомиться. Поздно вечером пришел на ночевку. Слева от двери вдоль стены на одеялах, на пальто устраивалась на полу спать старушка. Наверно, она уже лежала, а, услышав мужской голос, села, подумав, что хозяин идет. На круглом личике ее была мягкая, добрая улыбка.
  
  - А у меня еще квартирантка, - весело доложила хозяйка Сергею Львовичу. - Я вышла на улицу, она стоит плачет: приезжала в больницу, дождь прошел - автобусы не ходят, никто не пускает ночевать. Я говорю, ну, иди...
  
  Старушка доверчиво, трогательно смотрела на них своими по-детски ясными глазами.
  
  - Ничего, ничего, спокойной ночи, - весело отозвался Сергей Львович и прошел в следующую комнату, в зал, где для него еще днем была приготовлена кровать с широченной периной.
  
  На другой день в обед он увидел ее, выходя из столовой. Должны были кормить допризывников, и солдатик встал в дверях, никого не пускал. Бабушка стояла в вестибюле, задумчиво, покорно смотрела в зал.
  
  - Не работает столовая, уходите, - командирски покрикивал солдатик..
  
  Тогда Сергей Львович, обремененный своими заботами, воспринимал все рассеянно, бездумно. А сейчас вспомнилось болезненно-остро. Почему так одиноки старые люди? Никому не нужны. Как отживший, лишний предмет для нас, обуза. И пребрежение к ним - нетерпеливое, досадное, когда они к намс просьбой, а для нас это лишнее беспокойство. Как терпеливы и безответны они. Тихо и безропотно всё сносят. Голодные, холодные - а молчат. Почему мы потеряли святое, бережливое отношение к ним? Чтоб помогать, чтоб удобства делать для них. Ее в гостиницу, наверно, не пустили. А разве должна она, потрудившись столько лет, вырастив детей и внуков, спать на полу у порога? Её должны встретить в гостинице: 'Проходите, бабушка, вот вам кровать'. Мягкая кровать с чистыми простынями... И он тогда - даже и в мыслях не было уступить ей свою мягкую перину.
  
  ... А как-то в аптеку зашел. Бабушка старенькая-престаренькая, опирается на палочку, короткие шажки: топ, топ, топ... Глазки светленькие и смотрят издалека-издалека, словно уже из потустороннего мира.
  
  Подошла к общему отделу, постояла, ушла в конец очереди. Смотрит, смотрит куда-то мимо всех, в свое далеко-далеко. Умиротворенность во взгляде и кроткое ожидание.
  
  Повернулась и пошла в рцептурный отдел: топ, топ, топ... Встала впереди очереди. Жен
  
  
  
  
  щина отошла, и старушка спросила что-то у молодой аптекарши. Та коротко ответила: 'Нет', - и тут же повернула голову к парню, разговаривает с ним, не слушая старушку, которая продолжала что-то объяснять. Аптекарша бросила: 'Нет', - и опять к парню.
  
  Старушка постояла-постояла. Топ, топ, топ, - к выходу.
  
  Когда подошла очередь Сергея Львовича, он заметил:
  
  - Девушка, этаба бушка уже в другой мир смотрит, почему вы ей не помогли?
  
  - А чем я помогу?
  
  - Ну, может, заменить чем-то можно было?
  
  - Что она спрашивала, то я и ответила ей.
  
  - Вы очень равнодушно с ней разговаривали.
  
  - Я сама знаю, как мне говорить.
  
  Сергей Львович пошел к кассе и увидел, что старушка задумчиво стоит на улице около двери, потом снова зашла в аптеку и - топ, топ, топ - направилась к общему отделу, теперь встала в конце очереди и отрешенно смотрела в сторону.
  
  Сергей Львович получил своё лекарство, поискал глазами и вошел в дверь, на которой было написано: 'Посторонним вход воспрещен'. В коридорчике разговаривали две женщины. Сергей Львович извинился и начал рассказывать. Ему трудно было говорить очень вежливо и мягко. Женщина постарше было нахмурилась, потом спросила:
  
  - А где она? Пойдемте... Бабушка, что вам надо? - спросила она у старушки.
  
  - Мне слабительное. Глауберова соль.
  
  - Платите пять коппек в кассу.
  
  - И нога разбита, не заживает.
  
  - Двадцать пять копеек платите.
  
  Старушка раскрыла маленький кошелечек, долго в нем копалась, слепо рассматривая монетки.
  
  Сергей Львович протянул кассирше рубль:
  
  - Выбейте, пожалуйста, двадцать пять копеек.
  
  Он взял бабушку под руку, отвел в сторону, отдал чек женщине. Она сказала:
  
  - Бабушка, стойте здесь, я сейчас принесу.
  
  Он тоже ушел.
  
  ...Всё вспоминается и пасмурно на душе.
  
  Какая бесмысленная смерть...
  
  Сон ушел совсем.
  
  Мать он уже неделю не видит, и сам не звонит, и она не звонит. С ранней весны она на даче, там и ночует... Какая-то немыслимая работоспособность у стариков. Тут чуть устал, ложишься на диван: не трогайте и не беспокойте меня, вот передохну, посплю, тогда буду делать, а сейчас ничего не могу и не хочу. Уходите!
  
  Они же словно не знают усталости. И до войны, наверно, не сладко жилось. А в войну тем более: чтоб с голоду детишки не умерли, тяжко надо было работать. И после войны долго поднимались на ноги. Видно, безустанная работа, до крайнего напряжения, преврати лась в привычку. Двенадцать лет уже на пенсии - отдыхай ради бога. Нет, что-то гонит их. Бросит на землю фуфайку, ляжет на бок и пропалывает, обрабатывает клубнику. По щиколотку в грязи бродит со шлангом несколько часов. То перекрутится шланг, то порвется. Запутается в шлангах и упадет. Через корневище споткнулась, коленку разбила. 'Мам, зачем ты такую махину сажаешь? Нам некогда много заниматься дачей, рассчитывай по своим силам. Зачем надрываться? Лежи побольше, читай'.
  
  То помидорков бы еще надо подсадить, то с картошкой запоздали, то у соседей огуречная рассада осталась, надо у себя найти уголок. А чтоб на базар не ходить, надо хоть немного и редиски, и лука, и чеснока, и петрушки, и перца, и капусты... щавель, хорошо, сам растет.
  
  Инстинктивная, какая-то животная забота о детях, о внуках заставляет из последних сил
  
  
  
  
  волочить ноги.
  
  - Мне здесь хорошо, на свежем воздухе, - скажет. А через минуту: - Ой, господи, не могу подняться...
  
  Она до недавних пор жила с ними. Почему пожилые не уживаются с детьми? Не говоря уже о том - зять с тещей, сноха со свекровью; сын или дочь стали чужими. Жизнь ли виновата или испорченность, черствость молодых?
  
  Долго добивалась комнатки, хоть самой крошечной, с соседями, писала в заявлениях; ссылаясь на умершего мужа, инвалида войны, на творческую работу сына, а в двухкомнат ной квартире тесно.
  
  Дали ей комнату с соседями. 'Лучше с чужими жить, чем со своими' - говорила она подружкам во дворе. Неужели с чужими жить легче, чем с родными?!
  
  Вчера она должна была приехать к зубному врачу. Не позвонила. А у него почему-то даже в мыслях не возникло позвонить.
  
  Совершенно одна на даче, на громадной площади за городом. Соседи редко кто ночует. И не боится. А мы переживаем, фантазируем разное. Сколько всякого сопливого хулиганья бродит в поисках развлечений! А мать... Сейчас пока ходит, потом будет еле ноги передвигать... Где упадет?
  
  ...Утром позвонил. Старческий голос соседа:
  
  - Алло! Кого вам? А-а! Она рано утром уехала на дачу.
  
  
  
  
  
  ЛЮБОВЬ ИВАНОВНА
  
  
  _ Роза, посмотрите там, кого сегодня можно отправить?
  
  Секретарша Роза исполнительно показала белое личико в окошко, соединявшее кабинет начальника с ее комнаткой, и живо ответила:
  
  _ Сейчас, Иван Васильевич!
  
  Было слышно, как она листает 'дела', задумчиво комментируя: 'Так, та-ак'. Наконец промолвила:
  
  _ Вот! На Дадыкина все документы готовы _ его направляют в Ростовское спецучилище. На Носеву медсестра сейчас принесет результаты анализа крови, и тоже можно будет везти. Её _ домой, в Куйбышев.
  
  Она замолчала, но взгляд её как бы договорил: 'Ну, этого вполне достаточно!' При этом она многозначительно посмотрела на Лёву Исианова, скромно сидевшего в уголке стола.
  
  _ А эту, Матвиенко, не отправили до сих пор? _ спросил Иван Васильевич.
  
  _ Нет... но на неё всё давно оформлено, _ ответила Роза и снова значительно и несколько ревниво взглянула на Лёву.
  
  _ Ну вот, выбирайте, кого повезете, _ сказал Иван Васильевич.
  
  _ Да мне всё равно, _ с деланным безразличием проговорил Исианов. _ Кого нужнее...
  
  А сам с трепетом ожидал: на ком же остановятся?
  
  _ Дадыкина _ в первую очередь, _ настаивала Роза, почти просунув голову в окошко. _ Все уже устали от него, этого бандюги.
  
  _ Нет, нужно везти... Матвеенко, _ решительно вставил Лёва, не поворачивая головы к окошку, при этом чуть прихлопнув ладонью по столу. _ Живёт она далеко. У нас уже давно _ и нам надоела , и сама устала, начинает нехорошо себя вести.
  
  _ Ну что ж, _ охотно согласился Иван Васильевич, _ оформляйте документы, берите в бухгалтерии деньги и езжайте на вокзал за билетами. Счастливого пути.
  
  Исианов выскочил из кабинета начальника в крылатом настроении.
  
  ...Есть такая маленькая скромная организация _ детский приемник-распределитель. Сюда свозят бродячих ребятишек, выясняют, кто они и откуда. А Лёва Исианов, высокий двадцатипятилетний парень, несколько медлительный, стеснительный студент-заочник пединститута, развозил беглецов по домам. Должность его называлась эвакуатор.
  
  Ему почти всегда было всё равно, с кем ехать, _ все они одинаково неинтересные, запутавшиеся бродяжки. Но сейчас из этих трёх он предпочитал Любу Матвеенко. Неотесанный, грубый верзила Дадыкин _ просто опасный попутчик; а с Носевой, нелюдимой, испорченной девчонкой, неприятно долго находиться рядом. Но и не только это: пусть вместо них были бы другие, он всё равно выбрал бы её, Любу.
  
  К своим диковатым пациентам никогда особенно он не приглядывался. Они были вне сферы его близких, интимно-дружеских отношений, и он смотрел на них, как на отвлеченные существа, своего рода опасный груз, который надо в сохранности доставить по адресу.
  
  Она же чем-то по-доброму сразу привлекла и заинтересовала его. Человечностью, нежностью и каким-то странно приятным разнообразием в характере: то она была крайне и мило наивна _ понятное дело, девчонка ещё; то вдруг в ней проступала необыкновенная женская зрелость, и это ясно ощущалось и во взгляде, и в рассуждениях, и в каждом движении, медлительном и чувственном... А ещё ему нравилось, что она постоянно радостно оживлена, остроумна и что она как-то по особенному к нему относится...
  
  В самый первый день его попросили отвести ее, выкупанную и переодетую, из санпропускника в группу; они шли через двор, затем по коридору... Она зацепилась за коврик,
  
  
  
  
  остановилась, смело оперлась рукой на его плечо и, стоя на одной ноге, стала поправлять тапок. Она делала это спокойно, аккуратно, и рука ее лежала долго, сжимала его плечо крепко и доверчиво, как будто они знакомы давно-давно и в хороших, приятельских отношениях; и эта её доверчивость вдруг теплой волной охватила его.
  
  А как-то он проходил мимо комнаты для игр, и случайно брошенный его взгляд невольно приковался к ней, к её необычному положению. Она была в по-детски непосред ственной, свободной позе, опершись локтями на стол, уткнув подбородок в ладони, отставив далеко назад узкий таз, прогнув тоненькую талию и широко расставив прямые, длинные, тонкие и стремительно-стройные ноги. В этом было столько юной, но необыкновенно женственной грации, что его пронзило, словно электрическим током. Он с трудом оторвал взгляд и пошёл дальше какой-то чуть растерянный, обалделый...
  
  Она всегда беседовала с ним радостно и оживленно, и при этом взгляд её иногда становился таким откровенным, глубоким и опытно-зрелым, что он вдруг смущался. Но в этом смущении было для него что-то волнующее и приятное, и его подсознательно тянуло вновь и вновь почувствовать, испытать это.
  
  В другой раз они столкнулись в коридоре. Она крепко вцепилась ему в руку, воскликнула:
  
  _ Здравствуйте, где вы так долго пропадали? Отвозили кого-нибудь? А меня не знаете, когда отправят? Ну почему так до-олго? _ капризно протянула она. _ Мне уже надоело тут. _ И сразу другим тоном, с любопытством: _ А кто меня повезет? Вы? _ Снова капризно: _ Я хочу, чтобы вы. А от других убегу. Так и скажу начальнику.
  
  _ Люба, разве не всё равно, с кем ехать?
  
  Она выпустила его руку, посмотрела с лукавой улыбкой и сказала:
  
  _ Значит, не всё равно!
  
  _ А, может, тебе от меня хочется убежать?
  
  Он сказал это шутливо, но в голове его вдруг мелькнуло лёгкое подозрение: чёрт его знает, так настоячиво требует, чтобы вёз он, может, думает обласкать, заговорить зубы да драпануть с какой-нибудь станции? Такое сколько раз, правда, не с ним, а сдругими случалось.
  
  Она воскликнула:
  
  _ Ой, что вы! Я и сама хочу домой. _ И по-детски вприпрыжку убежала от него.
  
  А у него осталось приятное, такое приподнятое, лёгкое чувство. 'Милая девчонка, _ подумал он. _ Но только она ведь ещё почти ребенок, семнадцати нет. А ему уже... Может, она играет, забавляется с ним? Или у нее какие-то другие чувства? Но при чём здесь чувства? Для неё это, может быть, обычные, простые, товарищеские отношения, а он старается вообразить невесть что. Возраст, что ли, такой _ в каждом пустяке ищешь особенный, скрытый смысл?'
  
  Наверно, она такая со всеми. Такой характер. Но из мужского тщеславия он всё-таки старался приписать это свом личным качествам. Хотя вместе с тем не строил на этот счёт никаких планов и иллюзий. Ну, просто... интересно ему говорить с ней. А на исполнеее служебных обязанностей это никак не влияет. Даже наоборот: у него была очень серьёзная, ответственная задача.
  
  
  
  Он не стал заранее предупреждать ее об отъезде: неизвестно было, достанет ли билеты, чтобы раньше времени не будоражить и чтобы, если всё будет удачно, преподнести ей сюрприз.
  
  Вечером пришел и сразу выложил:
  
  _ Ну, собирайся в дорогу!
  
  _ Что, домой? Вы меня не обманываете? _ недоверчиво спросила она. _ Ой, спасибо! _ И вдруг обвила руками его шею и всем тонким телом прильнула к нему.
  
  
  
  
  Он очень смутился, поспешно убрал её руки.
  
  _ Ну, подожди. Нельзя так. _ И огляделся: на них смотрели несколько ребят и вопитатель.
  
  Ей надо было переодеться, и они направились в кладовку. Он нашел сверток с её одеждой. Она мигом стала стягивать с себя казенное платьице, не обращая на него внимания, говорила возбужденно:
  
  _ Два с половиной года дома не была. Мама, наверно, и не узнает меня. Такая стала!... _ Улыбнулась задумчиво. _ Как там дома? Я почти и не писала им. И попадёт мне!.. У вас нет газеты? _ попросила она.
  
  У неё была узкая короткая юбка, красивый зелёный свитер, плотно облегающий грудь, и зимние сапоги. Больше ничего. Она сказала, что плащ оставила у какой-то подруги (уже было тепло), а остальные вещи _ в Тбилиси, на первой квартире.
  
  Когда её только привезли сюда, у неё были очень пышные волосы, мягко спадающие на плечи. Здесь же её остригли наголо, и худощавым милым лицом она походила на озорного мальчишку. Только взгляд и чуть приоткрытые полные губы выдавали что-то далеко не детское.
  
  С помощью газеты и косынки она ловко смастерила нечто вроде шляпки, скрывшей её неженскую стрижку. Ладонями сверху вниз туго провела себя по бедрам. Посмотрела ему прямо в глаза и нетерпеливым полушёпотом сказала:
  
  _ Пойдемте?
  
  
  
  Посадку ещё не объявили. Она, видно, соскучилась по этой дорожной толчее, с жадным любопытством вглядывалась во всё и во всех. Для Исианова же время перед отъездом особенно муторное. В этом кипящем людском водовороте у его подопечных начинали взыгрывать бродяжьи страсти, и кое-кого иногда приходилось прямо вести за руку. А у одного воспитателя однажды трое неизвестных молодцов просто-напросто отбили мальчишку, которого он перевозил в колонию, и скрылись в толпе.
  
  Конечно, у неё не было оснований убегать. Даже из уважения к нему она бы не стала его подводить. И всё-таки... больно уж возбуждённо дышит, и взгляд стал какой-то отрешённый, нездешний. Да и вон сопливые длинноволосые кавалеры переглядываются с ней, улыбаются. Так что он не мог разделить с ней её свободного, радостного самочувствия и был бы спокойным только в вагоне, на своих местах.
  
  Он купил газеты и 'Огонёк', спросил, что ей хочется почитать. Она рассеяно ответила: 'Не нужно ничего', _ и оглядывалась по сторонам. Он взял 'Работницу', 'Советский экран'; подумав, попросил ещё 'Мурзилку'. Он и сам иногда с наивным наслаждением рассматривал яркие непритязательные картинки; а ей тем более будет интересно. Он слышал однажды, как она подгоняла ребят на телепередачу: 'Скорей, мультик начинается, 'Приключения собачки'.
  
  А когда они проходили мимо киоска на перроне, она остановилась, притронулась к его руке и попросила:
  
  _Купите, мне пожалуйста, сигарет.
  
  
  
  _ Как ты себя чувствуешь? _ спросил он, когда поезд уже далеко позади оставил город.
  
  _ Хорошо! _ прошептала она, быстро взглянув на него блестящими глазами.
  
  Было поздно, но она не хотела ложиться. Он боялся, что она и здесь станет глазеть по сторонам, провожать взглядом парней и даже с кем-нибудь вступит в разговор. Но она уже успокоилась, ни на кого и ни на что не обращала внимания. Привалившись спиной к перегородке, положив на колени руки, она задумчиво смотрела в чёрное окно.
  
  
  
  
  Когда хождение прекратилось и обычное в начале пути возбуждение улеглось и вагон затих, она наклонилась и шепнула ему на ухо:
  
  _ Пойдёмте покурим.
  
  Он тоже взял сигарету, мял её и так и этак и неловко затягивался. Понаблюдав за ним, она улыбнулась:
  
  _ Вы никогда не курили?
  
  _ Серьёзно _ нет. А ты?
  
  _ Давно уже.
  
  _ Это ведь вредно.
  
  Она молча улыбнулась, потом спросила:
  
  _ Вы прямо домой меня отвезёте?
  
  _ Нет, в детприёмник. А они вызовут родителей или сами отвезут. У тебя дома кто?
  
  _ Мама с папой. И сестрёнка маленькая. Соскучилась по ним, _ сказала она и в голосе её прозвучала интонация радостного ожидания встречи.
  
  _ Ты говорила, два с половиной года не была дома. Где же ты пропадала?
  
  Она посмотрела на него долгим взглядом; весёлая искорка мелькнула у неё в глазах, она неопределенно ответила:
  
  _ Так... везде.
  
  _ А у себя там, в детприемнике, ты уже была?
  
  _ Да-а. Я там свой человек.
  
  _ А я думал, ты к нам случайно попала.
  
  _ Нет... Давно дружу с такими местами. _ Словно поколебавшись, она сказала: _ Меня ведь наш детприёмник и в спецшколу направлял. Только вы у себя никому не говорите, там об этом никто не знает.
  
  _ Как, ты и в спецшколе была?! Туда же посылают отъявленных хулиганов.
  
  _ А я и есть хулиганка, - небрежно сказала она.
  
  Ему трудно было в это поверить; это не вязалось с ее поведением, её внешностью, характером. Спокойная, мягкая, вежливая, она совершенно отличалась от их обычных клиентов, крикливых, разболтанных, пошловатых. Иногда и она начинала говорить в громкой уличной манере, например, обращалась к мальчишке: 'Ну, ты, не возникай!' _ но в её устах это звучала наивно и по-детски мило и казалось случайным подражанием. И никак не думалось о её большом 'хулиганском стаже'.
  
  Родилась она на юге, в поселке на берегу моря. С подружками, школьницами ещё, стала ездить в город к ребятам. Сколотилась веселая компания, которая доставляла много хлопот милиции. Наконец эту шайку разогнали по разным местам. Спецшкола дала ей профессию швеи и направила на работу в Ростов. Но она проехала мимо и оказалась в Тбилиси. Один музыкант, хороший парень, пригласил ее поехать с ним в Волгоград. На вокзале, когда уже выходили из поезда, он каким-то образом потерялся. Она ходила, искала, пока её не забрала милиция и не отправила в детприемник.
  
  _ А ты кого-нибудь любила? _ спросил он.
  
  Она подумала немного и спокойно сказала:
  
  _ Да.
  
  _ Там, дома?
  
  _ Нет. В Тбилиси. Однажды на вокзале привязался мужчина, пьяный; схватил за руку: 'Пойдем со мной'. Я говорю: 'Отстаньте от меня'. Тут подошел милиционер и увёл нас обоих в дежурную комнату. Стал выяснять наши адреса, где работаем... И в это время вошёл другой, молодой милиционер, грузин. Мы вот так встретились взглядами; он долго-долго смотрел. После проводил меня на автобусную остановку. Мы стали встречаться. Он жил на частной квартире, у него была отдельная комната. Я почти каждый вечер к нему приезжала.
  
  _ Как... на ночь?
  
  Тень улыбки мелькнула на её лице...
  
  
  
  
  _ Он почему-то ужасно меня ревновал. Не хотел, чтобы я была с другими. Я ещё дружила с одним солдатиком, русским, _ просто так, мне жалко его было. Грузин говорит: 'Если я тебя с ним замечу, обоих задушу'.
  
  _ А почему же ты уехала?
  
  _ Не знаю. Надоело.
  
  'Где же тут любовь?' _ подумал он. Что-то для него потускнело в ней. Он отправлял ся в дорогу с намерением серьёзно поговорить и предостеречь её от возможных ошибок. Ему так хотелось помочь ей в этом, что он заранее мысленно много раз репетировал свою речь. 'Ты видишь, какие у нас девушки, узнала, как они живут. Легкомысленна, пуста, эта жизнь; ранняя самостоятельность, выпивки, курение, сомнительные поездки и знакомства; на мелочи размениваются, прозябают, а не живут по-настоящему. После горько пожалеют, но будет поздно. А разве ж мало в жизни других, хороших путей?'
  
  Он всё искал удобного случая для такого разговора. Но теперь вдруг увидел, что уже запоздал со своими советами и предостережениями. А самое главное, он и раньше это почувствовал, они совсем не нужны ей, эти советы, они никак не вязались с её настроением, с её таким уверенным и довольным образом жизни. Сам он, по его убеждению, жил правильно и полезно; но был всегда обуреваем масой сомнений и неразрешимых вопросов. Для неё же всё ясно и просто, никакой неуверенности, ничего от мученицы и жертвы легкомыслен ных роковых ошибок. Напротив, длинная цепь буйных похождений рождала в ней приятные воспоминания и уверенность, а в будущее она смотрела светло и с нетерпеливым радостным ожиданием.
  
   Он разглядывал её и видел совсем по-новому. То же юное лицо, но в губах и глазах _ такая сочная взрослая зрелость; та же тоненькая невинная фигурка, но теперь так и бросает ся в глаза гибкая кошачья чувственность, на которую падки мужчины...
  
  _ Ну, пойдемте? _ сказала она и направилась в купе.
  
  Ей по-прежнему не хотелось спать, она предложила посидеть немного.
  
  _ Хорошо, я только постелю, _ сказал он.
  
  Когда он сел, она взяла его под руку и, прижавшись к нему, положила голову ему на плечо. Он вдруг подумал, что несмотря на её внешнюю уверенность и бравурность, она всё-таки очень одинока и беззащитна. И ему страстно захотелось для неё счастья.Так она сидела долго и тихо, прикрыв глаза. От её мягких ладоней, обнявших его руку, исходило тепло; тепло было под её щекой у него на плече. Он проникся к ней нежностью. Протянув руку, осторожно погладил её пальцы.
  
  Она приоткрыла глаза, тихо сказала:
  
  _ Ну, давайте, ложиться. _ Встала, огляделась вокруг, добавила: _ Мне неудобно будет спать вот с этим на голове. Может, снять?
  
  _ Конечно.
  
  _ А утром все будут смотреть.
  
  _ Ну и пусть!
  
  _ Я скажу, что лежала в больнице и там острыгли. А чем, сказать, болела?
  
  _ Да болела _ и все.
  
  Он помог ей взобраться на верхнюю полку; прикрыл до подбородка простыней. Она задумчиво и серьезно следила за ним взглядом.
  
  Он лежал на спине с открытыми глазами и не мог заснуть.
  
  Рано утром умылся; разложил на столе пищу, что прихватил с собой и купил у ходивших по вагону буфетчиц. Пересмотрел газеты, почитал кое-что в журналах. Несколько раз поднимался и взглядывал на неё: она спала.
  
  Потом он встал, чтобы идти за чаем, и увидел, что она, облокотившись на подушку и подперев ладонью щеку, смотрит в окно.
  
  _ Ты уже проснулась? (Она улыбнулась ему.) Ну, иди умывайся, будем завтракать.
  
  Полдня прошли натянуто и скучно; общего разговора не находилось. Он предложил
  
  
  
  
  ей журналы, она вяло полистала. Только подолгу смотрела в окно. А время от времени вставала и уходила в тамбур покурить.
  
  
  
  Наконец остановились в Харькове. Поезд на Николаев уходил через четыре часа. Они отправились побродить по городу. Она немного оживилась. Он взял её под руку, и ему было приятно чувствовать её острый подвижный локоток.
  
  Его несколько смутила и озадачила одна сценка. Ещё на перроне он заметил парня _ маленького, квёленького, в кепке с широченными бортами; потом увидел его в вокзале, и ему показалось, будто тот приглядывается к ним. А когда они вышли на привокзальную площадь и остановились, парень медленно прошел мимо них, и глядя в бок, негромко проговорил: 'Что будете скучать? Есть квартира. Жена на время уехала'. Исианов молча и недоуменно смотрел ему вслед; а она громко рассмеялась и потащила его прочь.
  
  'Что за странный охламон бродит здесь?' _ думал он. А Люба с загадочной улыбкой поглядывала на него.
  
  Она знала Харьков и повела его в центр _ то давними узкими улочками, то ярким проспектом. Около старинных зданий он останавливался и расспрашивал, что здесь теперь находится. Но она нетерпеливо тащила его дальше. Только стояли долго около громадного древнего собора, неописуемого в своей красоте и величии, со множеством больших и малых куполов, отливающих на солнце золотом, с белыми высокими стенами, покрытыми лазурным орнаментом и величественными ликами святых, со множеством бойниц и таинственных узких зарешёченных окошек.
  
  После они зашли в кафе. Между ними снова возникла непринужденность, они много болтали, она лукаво вспоминала того смурного вокзального сводника и мило острила.
  
  Когда на пути встретился книжный магазин, Лёва сразу же повлёк её туда. Обошёл все стеллажи и жадно разглядел и ощупал корешки книг. Выбрал несколько и вдруг увидел и с радостью схватил толстенный том повестей Агаты Кристи. Но они оказались на украинском языке, и он, поразмыслив, положил том на место.
  
  Она ходила за ним, смотрела, как он перебирает книги, но сама ни к чему не притронулась.
  
  _ Посмотри себе что-нибудь, _ предложил он.
  
  Она покачала головой:
  
  _ У нас дома много книг.
  
  'Что же интересно для неё в жизни? _ подумал он. _ Полное равнодушие к чтению. Но ведь она живёт бурно и счастливо; значит, что-то со всей страстью и любопытством увлекает её?'
  
  Когда вышли из магазина, она взяла его под руку и молча шла рядом.
  
  В маленькой улочке наткнулись на уютный кинотеатр, переделанный, видно, из церквушки: купола были срезаны, но торчало несколько башенок. Вся фронтальная стена была увешана большими живописными афишами. 'Наедине с ночью'. 'Смерть за занавесом'. 'Праздник любви'... Не выпуская его руки, она жадно разглядывала яркие картины. Быстро спросила:
  
  _ Хотите в кино?
  
  _ Пойдём. Но только когда начинается сеанс? Через час десять. Мы тогда не упеем на поезд.
  
  Она ничего не ответила; запрокинув голову, приоткрыв пухлые губки, продолжала задумчиво смотреть.
  
  
  
  Соседями по купе были старушка и старик, очень общительные и добродушные. Оказалось, что и они, и Люба из одного района, сёла их не так уж далеко друг от друга. Нашлись
  
  
  
  
  даже общие знакомые, и разговор вовсе оживился. Русские слова перемежались украински ми, очень певучими и приятными на слух. Люба словно оттаяла, живо говорила, острила и заразительно смеялась. Исианов радостно наблюдал за ней.
  
  И тут он подумал, что надо не нотации ей читать, раскрывая ей глаза на верные и дурные пути в жизни. А просто ей нужен хороший товарищ, который не водил бы её с 'бутылкой' в безлюдные углы парка и в тёплые компании, а водил бы её в театр и библиоте ки и знакомил с умными, хорошими людьми. Она ведь спокойна и мягка и способна увлечься высоким и полезным так же, как увлекалась до сих пор дурным. Только бы встретился ей на пути добрый человек! Себя же на месте этого человека он почему-то увидеть не мог.
  
  Люба представила его как своего дядю, у которого гостила, а теперь едут к ним домой, называла его по имени-отчеству; и он тоже с улыбкой обращался к ней _ Любовь Ивановна. Под мягкое покачивание вагона они допоздна болтали, пили чай с лимоном, ели мягкие ватрушки и пирожки добрых старичков и грызли яблоки.
  
  А на следующий день с приближением к месту назначения она снова сделалась задумчивой и молчаливой.
  
  _ На чём нам добираться?
  
  _ Но давайте немного погуляем, _ попросила она. Я давно не была в городе. И вы посмотрите.
  
  Он согласился. Но как и в начале пути им овладело беспокойство. Длинная и такая нелегкая дорога кончалась. Осталось передать попутчицу с рук на руки и получить расписку. В этом состоит его работа. И не дай бог в самые последние минуты что-нибудь случится.
  
  Но скоро он забылся от этих мыслей.
  
  Они вышли на центральную улицу _ широкая, словно площадь, она служила только для гуляния. Улица была запружена народом, и никакого транспорта тут не было.
  
  Она забыла о Лёве и жадно всматривалась во встречный поток. Но вдруг взяла его за руку и потянула. Он вошёл вслед за ней в обувной магазин.
  
  _ Посмотрите, какие красивые босоножки. Вы не займёте мне денег? Я вам сразу вышлю. Мне жарко и неудобно сейчас в зимних сапогах.
  
  Он заплатил в кассу. Она тут же сняла сапоги (их завернули в газету и сунули в портфель), а надела босоножки, белые, с золотой каёмкой.
  
  Теперь она ступала легко и как бы с наслаждением и время от времени поглядывала на ноги. Она радовалась покупке как ребенок.
  
  Его вдруг пронзила нежность и острая жалость к ней.
  
  _ Люба, нам нужно идти в детприемник, _ сказал он.
  
  Они пошли по длинной улице из старых домиков, которая чем дальше, тем станови лась темнее. Она молча шла чуть в стороне, опустив голову. Около высоких плотных ворот остановилась, протянула вверх руку и нажала на кнопку звонка. Откинулось маленькое окошко, мужской голос прохрипел:
  
  _ Чего?
  
  Исианов объяснил. Щелкнул замок, прогремела щеколда, и пожилой тучный мужчина распахнул калитку. Детприёмник был в одноэтажном большом доме; обычный двор, только зацементированный, тщательно освещенный, с сараем и кухней... Через коридорчик, затем прихожую вошли в приемную комнату. Старик, ночной дежурный, неторопливо уселся на лавку за длинный, грубо сколоченный стол; с сонным видом долго рассматривал документы, придирчиво спросил, почему нет медицинской справки на воспитанницу, а положено иметь. Лёва боялся, что тот откажется принять. Но мужчина уже забыл о своем замечании, молча сидел, о чём-то задумавшись.
  
  Люба спросила у него, работает ли начальником Андрей Сергеевич; а воспитатель ницы Анна Евгеньевна и Лилия Степановна?
  
  _ Анна Евгеньевна ушла на пенсию. А Лилия Степановна сейчас придёт.
  
  Невысокая стройная женщина лет тридцати пяти вошла, Люба бросилась к ней с ра-
  
  
  
  
  достным возгласом:
  
  _ Лилия Степановна! _ И мягко, нежно обвила руками её талию, а лицом на мгновение уткнулась ей в грудь.
  
  _ Люба, ты откуда? _ певуче удивленно протянула женщина и одной рукой обняла её за плечи.
  
  Они присели на длинную скамью у стены, начались торопливые расспросы, восклицания. Исианов с грустью подумал, что она совсем забыла о нём.
  
  Старик, тяжело покряхтев, расписался в справке о приёме и командировке; подержав бумажку в руке, нехотя отдал Исианову. Тот спросил, во сколько отправляется обратный поезд.
  
  Женщина, сказав, что завтра они ещё поговорят, а сейчас надо спать, увела Любу. Та даже не обернулась.
  
  Исианов выложил из портфеля газетный свёрток с сапогами, лимон, кулёк с конфета ми и две дорожные пачечки печенья; еще раз взглянул на документы и сунул в кармашек портфеля.
  
  _ Ну вот. Всё. Пора идти. Попрощаюсь с попутчицей.
  
  В спальне было темнло. Люба уже лежала где-то в самой глубине. Лёва, стоя у порога, весело сказал:
  
  _ Ну, Любовь Ивановна, до свиданья. Работай, веди себя хорошо.
  
  _ До свидания. Я немного замерзла и хочу спать. Спасибо вам. _ Она говорила почти сонно, как-то отрешенно, равнодушно, словно с чужим.
  
  _ Напиши что-нибудь.
  
  _ Да-а, _ протянула она.
  
  На улице было темно и прохладно. Прохрипев: 'Счастливого возвращения', - старик с шумом захлопнул за ним дверь.
  
  По узкому асфальтированному тротуару вдоль домов Исианов быстро пошел прочь.
  
  'Слава тебе господи, _ радостно подумал он. _ Ну и поездка _ словно глыбы ворочал. Странная всё-таки девчонка. Но милая'. Так и не успел он выяснить её подноготную. Это и не входит в его обязанность. Отвёз благополучно _ и с плеч долой. Но ему самому хотелось понять её всю, разобраться в ней. Если она ему напишет, он ответит подробно и мягко посоветует, как жить дальше. Если бы она рядом была, он, конечно, направил бы её на верный путь. Может, и встретятся ещё когда?..
  
  Сейчас возьмёт постель, почитает немного и наконец-то спокойно уснет. А завтра весь день и послезавтра полдня тоже будет лежать и читать. Хорошие книги он купил в Харькове. 'Психология подростка' и 'Трудный возраст'. Дорогой он их просто полистает, а уж штудировать будет дома. Изучал и Макаренко, и современные разные теории; работы польских и чешских педагогов читал; общается каждодневно с этими юными нарушителя ми. Но чего-то в их психологии никак не может уловить. Загадочный народ, и часто необъяс нимы его поступки... А с этой книжкой ему просто повезло. 'Вся королевская рать'. Современный бестселлер. На всю дорогу хватит читать. Дома ещё полдня отдохнёт. А потом снова на работу. У Розы теперь полно накопилось 'дел'. Кто будет следующий? Дадыкина, наверно, еще не увезли. И Носеву. Бррр... Всё-таки, как Люба _ такая, наверно, больше не попадется. 'Как там она сейчас? Спит крепко и снов, пожалуй, не видит. Вспомнит ли меня завтра?' _ думал он и всё ускорял, ускорял шаги.
  
  
  
  
  СМЕРТНАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ
  
  Из далекого прошлого
  
  
  
  
  Разве мог я тогда предположить, что история, начавшаяся с этого звонка, закончится таким ужасным образом?
  
  - Але! Василич? Ты не хошь познакомиться с новым директором ДэКа? Тогда давай быстренько.
  
  В голосе председателя сельсовета Шлыкова ясно чувствовалось нетерпение и ликование. Я сложил в стол бумаги и помчался на мотоцикле в Совет.
  
  'Кого же на этот раз прислал нам Савин, наш заведующий отделом культуры? - думал я по дороге. - Неужто опять какую-нибудь пигалицу-школьницу, которая умеет только танцы накручивать?' За Дом культуры с меня драли семь шкур - и в колхозе (негде по-современному отдохнуть), и в райкоме (отстает культурно-массовая работа), и в области...
  
  Я взбежал по ступеькам и распахнул дверь в кабинет председателя:
  
  - Добрый вечер!
  
  Направляясь к столу Шлыкова, я краем глаза увидел слева на диване мужчину лет сорока пяти, с густой каштановой шевелюрой, в светло-коричневом костюме. Он сидел в непринужденной позе, откинувшись на спинку дивана, закинув ногу на ногу.
  
  -Знакомьтесь, это наш парторг Андрей Васильевич, - представил меня Шлыков, - а это артист областного драматического театра.
  
  Мужчина легко поднялся с дивана, шагнул мне навстречу. Он был почти на голову выше меня. Протянув мне руку, он поклонился доброжелательно и красиво, от этого исчезло всегда смущавшее меня чувство 'высоты', и, возможно, поэтому я сразу проникся к нему симпатией и доверием. При этом я почему-то подумал, что костюм у него не очень дорогой (не сравнить с нашими колхозниками) и не очень новый, но сидит на нем весьма элегантно.
  
  - Державин, Вячеслав Серафимович, - сказал он, и снова на меня повеяло чем-то хорошим, потому что голос у него, густой мягкий баритон, был очень приятен, волнующ. И руку он пожал как-то мягко, уважительно. Все располагало к нему, все в нем нравилось.
  
  - Очень хорошо, что вы к нам приехали, Вячеслав Серафимович, - сказал я, сев с ним рядом на диване. - У нас вы сможете проявить свои творческие возможности.
  
  Потом я попросил:
  
  - Расскажите, пожалуйста, немного о себе.
  
  Мне почудилось, что по лицу его вдруг скользнуло легкое облачко, а глаза на секунду прищурились... Но в тот же миг все исчезло, и он заговорил, спокойно, серьезно, только чуть медлительно и тяжеловато.
  
  - Если можно, Андрей Васильевич, я расскажу коротко. Когда-нибудь мы, конечно, побеседуем по обстоятельней... Биография у меня нелегкая, хотя в театре я играл ведущие роли. Скажу одно: захотелось поработать в деревне, осмыслить прожитое, подумать. И, может быть, написать пьесу.
  
  - Ну, хорошо, Вячеслав Серафимович, только вот... конечно, мы что-нибудь придумаем попозже... оклад у директора Дома культуры небольшой.
  
  - Это неважно, Андрей Васильевич, пожалуйста, не беспокойтесь.
  
  Это совсем здорово, подумал я. С артистами мне время от времени приходилось иметь дело: они начинали разговор прежде всего о вознаграждении, а толк от них был не ахти какой. И вдруг это 'неважно'...
  
  - Ну, все ясно, можно приступать к работе, - пробасил Шлыков. - Маруся! Или кто там? - постучал он в стену. - Сбегайте в клуб, позовите девчат.
  
  
  
  
  - Да, а насчет квартиры, Вячеслав Серафимович, - сказал я. - У вас большая семья?
  
  Он с минуту помолчал, а затем ответил:
  
  - Жена и дочка... Но они остались пока в городе. Мне нужна лишь маленькая комнатка, у какой-нибудь одинокой старушки.
  
  - Это мы найдем, - сказал Шлыков. - Одиночек у нас много.
  
  Пришли девушки из Дома культуры - Нина и Оля. Они исполняли обязанности и директора, и художественного руководителя, и массовика, и концертмейстера... Но все это было только на бумаге.
  
  - Ну, девчата, скучно вам в клубе? - сказал Шлыков. - Принимайте на подмогу красивого мужчину. Смотрите, не обижайте его. (Девушки отвернулись к окну и прыснули в кулачки.) Значит, покажите ему клуб, объясните, где что.
  
  - Вячеслав Серафимович, - обратился я, - нам поднимать работу вместе, вы заходите ко мне в любое время. Обморокуем план мероприятий...
  
  - Завтра утром я принесу, - сказал он.
  
  - Нет-нет, вы не торопитесь. Отдохните немного, осмотритесь.
  
  - Отдых мне не требуется. Я вас попрошу пока решить вопрос с квартирой, а я пойду с девушками, посмотрю Дом культуры. - Он встал, неожиданно засуетился, поблагодарил и ушел.
  
  - Человек дела, - одобрительно сказал Шлыков. - Культурник - будь здоров!
  
  - Надо будет отблагодарить Савина, - поддержал я.
  
  Мы еще немного поговорили о клубной, о школьной работе и на этом разошлись.
  
  Утром в десятом часу в партком пришел Державин, принес план работы. Я взял аккуратно сложенный белый лист, положил было на стол, но тут же невольно приковался взглядом: какие-то странные буквы - наклоненные не вправо, как обычно, а чуть влево и с чуть заметной извилинкой, как бы дрожащие, но нижние части, 'донышки', широкие, совершенно ровные - прямые жирные черточки, а от них линия вверх не закругляется овально, а идет точно под острым углом. Удивительный, оригинальный и очень симпатичный почерк. Я совершенно не мог понять, каким образом так можно написать. Ясно стало много позже.
  
  От размышлений меня отвлек голос Державина:
  
  - План я составил на период уборки урожая. Мне кажется, охвачены все вопросы.
  
  Канцелярские слова 'период уборки' и 'охвачены' он произнес с некотрой иронией.
  
  Перечень мероприятий был серьезным и обширным, он удивил и обрадовал меня ('Смотри, какой молодец', - подумал я.), кроме заштатных терминов 'кружки' или 'университет родителей' здесь были такие чисто театральные слова - 'реквизит', 'софиты', 'репертуар', они придавали плану торжественность и многообещающую деловитость.
  
  - Отлично, Вячеслав Серафимович! - воскликнул я. - Назовите, пожалуйста, сумму, во что нам это обойдется.
  
  - Андрей Васильевич, немало... Тысячи две.
  
  - Ну что ж... если вы выполните первую часть плана, художественную, я беру на себя вторую - финансовую.
  
  - Можете не сомневаться, Андрей Васильевич, - серьезно сказал он. - Кстати, с сегодняшнего дня начинается кинолекторий, я расскажу немного о международном положении. Следующая беседа - ваша. Подготовьтесь, пожалуйста.
  
  Через два часа я прозжал мимо Дома культуры и невольно затормозил: все двери и окна (некоторые из них никогда прежде и не открывались) были нараспашку, но не слышалось ни голосов, ни какого-либо другого шума. Я вошел. В разных концах фойе занимались уборкой Оля и Нина - одна протирала стекла, другая мыла полы. Державин стоял на стуле и решительно сдирал со стены плакаты. За многие годы они были наклены чуть ли не в
  
  
  2
  
  
  
  
  десять слоев. Все, что приходило в колхоз, - о вспашке зяби и алкоголизме, о спортсменах и сберегательной кассе, выращивании молодняка, курортах Крыма... - все лепилось 'для красоты' здесь.
  
  Вечером вместе с женой мы отправились в кино. Народу собралось много, но было как-то непривычно спокойно, не шумно. Даже мальчишки, которые обычно бегали и скакали чуть ли не по креслам, теперь группами, как и взрослые, стояли и серьезно обсуждали свои дела. И стены преобразились: старые и кое-какие новые плакаты были подобраны и размещены очень со вкусом, все было просто, деловито и красиво.
  
  Перед началом фильма Державин минут двадцать рассказывал о событиях в мире, которые очень осложнились за последние годы. Я вроде бы внимательно просматривал газеты и лушал радио, но и то находил в рассказе нового директора ДК неизвестные, очень интересные факты. Причем он говорил не как наши шепелявящие и бубнящие лекторы - серьезные вопросы перемежал различными политическими курьезами, остроумными шутками и, конечно, передавал все это с блестящим актерским мастерством. Наши колхозники, всегда любившие послушать, на этот раз были внимательны, как никогда.
  
  В этот день первый раз, сколько помню, кинолента не рвалась и не крутилась вверх ногами и киномеханик был трезв.
  
  Вернувшись домой, я долго не мог уснуть, я думал об этом удивительном человеке и о чудесных делах, которые разворачиваются в моем хозяйстве.
  
  Недели через две в Доме культуры прошел большой концерт. Кроме разных других номеров, в нем звучали балалайка и баян, которых я уже несколько лет не слышал,и даже не думал, что кто-то из наших товарищей на них играет.
  
  По полевым станам и фермам стала ездить агитбригада. А самое интересное было то, что Державин собрал хор из древних стариков и старух (многие из них с рождения дальше райцентра носа не показывали), поехал с ними в область и привез оттуда грамоту.
  
  По местному радио почти ежедневно шли передачи, выступали сами рабочие или исполнялись песни по их заявкам - у нас уже было несколько сот пластинок.
  
  Я не мог нахвалиться новым директором и каждый раз, приезжая в район, заходил к Савину, жал ему руку и приглашал на рыбалку.
  
  Так продолжалось все лето, до начала осени, пока не произошел тот страшный случай, который круто все изменил и так трагически закончился для самого Державина.
  
  
  
  
  Встречались мы довольно часто - и в правлении, и в Доме культуры, и просто на улице. Когда я проезжал на мотоцикле по дороге, а он шел по другой ее стороне, высокий, элегантный красавец, то уже издалека он кланялся мне, кланялся низко, торжественно и говорил густым приятным баритоном (при этом на лице у него играла добрая лукавая улыбка):
  
  - Андрей Василичу - особый привет!
  
  После таких встреч на душе у меня почему-то всегда делалось тепло и весело.
  
  Но иногда мне казалось, что он избегает меня, старается отвернуть лицо (а может, мне это чудится?) и поспешно уходит в какой-нибудь проулок. А в Доме культуры прячется в своем кабинете. Время от времени я задумывался над странными переходами от бодрости, веселости, какой-то лихорадочной энергичности - к резкой угнетенности, замкнутости... Но тут же приписывал это обыкновенной усталости, временным неурядицам - с кем не бывает?
  
  Однажды мы встретились с ним на самом дальнем колхозном току. Там скопилось очень много зерна, а скоро могли зачастить дожди, и я приехал немного 'накрутить хвоста' бригадиру.
  
  
  3
  
  
  
  
  Сначала я заметил 'боевой листок' на полевом вагончике, с умелыми рисунками и грамотным текстом, а потом увидел и Державина, он разговаривал о чем-то с шофером.
  
  Он был все в том же светло-коричневом костюме, той же белой рубашке, и хотя все выглядело по-прежнему аккуратно, но за время еще больше постарело и потерлось, а на брюках, на коленке, я заметил маленькую латочку. Ботинки были в грязи, значит, ему немало пришлось протопать пешком.
  
  Мы поговорили о колхозных делах, о том, какая помощь ему нужна; и потом, мчась на мотоцикле по лесной дороге, я обдумывал, как ему помочь. На складе у нас были резиновые сапоги, а недавно кладовщик по ошибке купил вместо брезентовых плащей для чабанов плащи очень хорошего качества.
  
  Примчался в село и пошел к председателю.
  
  - Сергей Прокофьевич! Нравится тебе новый директор? Хорошо человек работает? Хорошо! Давай и мы ему поможем.
  
  Потом я пошел к бухгалтеру и попросил листа три обеденных талонов (белые листы, истыканные колхозной печатью), по которым мы кормили в бригадах механизаторов и приезжих рабочих.
  
  Утром Державин пришел в партком с каким-то делом.
  
  - Вячеслав Серафимович, - сказал я как можно непринужденнее, - ты вот много ездишь по бригадам, фермам. Зачем тебе трепать свою обувь? Да еще и ноги промочишь, простынешь. Возьми на складе сапоги. И плащ себе подбери, там есть очень приличные. Скоро же дожди начнутся. Ты не думай что-нибудь, мы же обязаны заботиться о людях. Лукич! - крикнул я в дверь стоявшему наготове кладовщику. - Пойди, пожалуйста, с Вячеславом Серафимовичем, подбери спецовку.
  
  Помучнел он лицом и готов был сказать что-то резкое. Я мягко подтолкнул его к двери и, будто бы очень занятый, деловито приговаривал:
  
  - Иди, иди, Вячеслав Серафимович, а потом мы с тобой обмозгуем один очень хороший вопрос.
  
  Он вернулся минут через двадцать - в сапогах и плаще. Я сделал вид, что ничего не замечаю, пригласил сесть и, ворочая на столе бумаги, заговорил:
  
  - В сельпо привезли магнитофон. Как ты считаешь, нужно взять его для клуба?
  
  - Да, Андрей Васильевич.
  
  - Мы тогда сможем записывать выступления наших людей и почаще передавать по радио, - поддержал я. - Сейчас позвоню председателю сельпо, чтобы он в магазин не передавал эту штуковину, мы завтра заберем. Да, кстати, у меня вот талоны в столовую завалялись, ты возьми, пожалуйста, может, пригодятся. За деньги в бригадах не кормят, в поле попадешь - можно с году подохнуть.
  
  ...Что еще я знал о нем?
  
  В театре у него якобы были острые конфликты, его чуть ли не уволили, хотя он считался хорошим актером. Семья отказалась ехать с ним в деревню или даже вообще отказывается жить с ним. Все это я услышал краем уха от всезнающих 'кумушек', расспрашивать же об этом его самого было неудобно.
  
  Потом в одну из встреч Савин доложил мне, что Державин приехал в наш район вскоре после выхода из заключения.
  
  Он писал пьесу 'Возрождение'. Иногда с исписанными страницами он заходил ко мне, просил послушать и что-то посоветовать. Я терпеливо, из вежливости выслушивал. Колония, трудное возвращение в жизнь, алкоголь, проблемы наркомании - все это было очень далеким от моих повседневных забот, чуждым и неприятным. Я думаю о том, чтобы у людей было хорошее жилье, чтоб им чувствовалось уютно и радостно; чтобы они работали в полную силу, творчески и вдохновенно; чтоб в детском саду и в школе детишкам было интересно, тепло, сытно, весело, полезно... А какой-то чудак трагически размышляет, чем
  
  
  4
  
  
  
  
  бы ему себя одурманить, как затмить, умертвить мозги? На черта он мне нужен, такой герой!
  
  И я вежливо говорил:
  
  - Я не понимаю пьес, Вячеслав Серафимович.
  
  Он задумчиво отвечал:
  
  - Было бы это настоящее искусство, вы бы поняли. Значит, я не могу выразить то, что хочу. И самое страшное - я чувствую, что это никому не нужно. А ведь это серьезно! Это страшно! Мне нужно высказаться, это лежит на мне и давит; пока я не разберусь во всем этом, я не смогу быть спокойным. Я ведь у вас временный человек, я должен вернуться на большую сцену, но - окрепшим и не с пустыми руками. Но где взять уверенности и силы?
  
  ...Иногда он пробовал говорить о колхозных делах, что удивляло его и волновало, например, что все-таки многовато еще ручного труда, особенно на фермах, что техника слишком быстро выходит из строя, хотя свои личные машины и через десяток лет словно новенькие, что жизнь в селе замечательная - свежий воздух, свобода; работу если полюбишь, привыкнешь к ней - не такая уж она сложная, а заработки высокие, но вот культуры еще маловато...
  
  - Ну что ж, Вячеслав Серафимович, - отвечал я, - мы для этого и работаем, чтобы было легче, лучше, воспитываем людей...
  
  Только теперь я понимаю, как нужен был ему тогда постоянный собеседник и товарищ.
  
  Как часто мы, вечно занятые да и просто не слишком внимательные, проходим мимо, если человек не кричит о своей боли навязчиво и громко.
  
  Я нередко видел его около почты - он отправлял письмо или телеграмму. Причем писал почему-то всегда на имя дочери. Об этом мне тоже 'кумушки' доложили. Дочка его училась в медицинском институте. Время от времени от нее приходил перевод. Он показывал женщинам на почте ее фотокарточку, говорят, очень симпатичная.
  
  Наступила осень, начались бесконечные дожди. Почернели дома, потемнели лес и земля, помрачнело небо. Все вокруг приобрело такой тяжелый угнетающий вид, что у непривычного человека пасмурно становилось на душе. Я представляю, как трудно бывало ему одному, в одиночку бороться со своей болезнью, особенно ночью, когда все расходились и он один оставался в клубе, потом брел по темной улице на квартиру в домике полуслепой и полуглухой старушки, и как, лежа бессонными ночами на кровати, смотрел в черное окно и, как и в этом окне, не видел впереди ничего значительного, ничего утешающего. В какую роковую минуту стало ему так невыносимо, что не в силах он был побороть желания хоть на миг - а там пропади все пропадом! - увидеть все радужным и безмятежным?..
  
  
  
  
  Как-то поздним вечером в партком зашла врач Зоя Ивановна. Ее визит удивил меня, раньше она ни с чем не обращалась, к тому же чувствовалось, что она очень расстроена.
  
  - Андрей Васильевич, мне нужно с вами поговорить.
  
  - Проходите, проходите, Зоя Ивановна, я вас слушаю.
  
  - Мне бы хотелось с глазу на глаз.
  
  Я обсуждал с бригадирами план ремонта техники; сказав, что подробности мы будем обсуждать уже на рабочих местах, я отпустил людей.
  
  - Андрей Васильевич, - прошептала она, - нужно что-то делать, вы знаете, Вячеслав Серафимович требует у меня морфин.
  
  -Зачем? - вырвалось у меня, но тут же дошло - зачем, и вдруг стали ясными все странности в его поведении.
  
  - Об этом уже многие говорят, просто вам не докладывали, чтобы не расстраивать.
  
  
  5
  
  
  
  
  Он уже и в соседние аптеки стал ездить. Я давала, пока было, а теперь на самые неотложные нужды осталось. А он приходит сейчас и требует. Я говорю: нельзя, вдруг на операцию привезут больного, а у меня не будет. А он ничего и слушать не хочет. 'Дай!' - кричит и наотмашку со стола все пробирки. Я думала, и меня прибьет. Отдала, лишь бы ушел, и сразу к вам. Я больше не могу так, измучилась.
  
  Я ответил не сразу.
  
  - Хорошо, Зоя Ивановна... Дайте мне подумать. Я никак не могу поверить, что это так серьезно. Я вас попрошу никому больше об этом не говорить.
  
  Она ушла, а я долго сидел, размышляя.
  
  Слева через дорогу был виден Дом культуры, окна его светились, доносились голоса молодежи и музыка - там шли танцы. Я сложил бумаги в стол и вышел. Побродил вокруг Дома культуры, постоял под окнами кабинета директора - в них было темно.
  
  - Что вам, Андрей Васильевич? - поднялась мне навстречу пожилая библиотекар ша.
  
  - Ничего, ничего, я поищу что-нибудь сам.
  
  Прошел между полками, в рассеяности поворошил книги. В каком это отделе? Поискал глазами. 'Справочник практического врача'.. Быстро вытащил, раскрыл в оглавлении.
  
  Заболевания нервной системы... психические...
  
  Страница 746.
  
  'Морфинизм возникает на почве хронического отравления морфином. Привыкание к препарату. Расстройство памяти и сна... мучительное беспокойство, головокружения. От больных рекомендуется брать расписку, что они могут быть задержаны против их воли. Не доверять больному шприц ни при каких обстоятельствах, так как это может быть роковым в судьбе наркомана.
  
  В СССР в последнее время не встречается'.
  
  'Не встречается', - повторил я.
  
  Осторожно вложил книгу на место и вышел.
  
  В Доме культуры уже никого не было. Я отправился на окраину села, где жил Державин. Дом был погружен во мрак. Я быстро зашагал прочь, обдумывая, что же делать.
  
  Я принял самое ординарное решение: посовестить человека. 'Нехорошо, Вячеслав Серафимович. Надо сдерживаться...'
  
  Утром я был занят своими делами, но не мог на них сосредоточиться и каждые пять минут посматривал в окно. Наконец дверь ДК отказалась распахнутой, значит, кто-то пришел.
  
  В пустом фойе гулко отдавались мои шаги. В кабинет директора дверь была не заперта, но внутри никого не оказалось. На столе были разложены бумаги, в глаза сразу бросились два листа сверху: один заполненный ('Здравствуй, дорогой папочка...'), другой чистый, только с тремя словами, написанными его странным почерком: 'Милая моя дочка!' - а под ними, как бы подчеркивая их, линейка. Вот, оказывается, отчего получается у него такой необычный шрифт. Рука дрожит, и он кладет линейку, чтобы буквы не сползали вниз.
  
  Я подумал, что Державин может застать меня за нескромным занятием, и, отвернув шись от стола, громко позвал:
  
  - Вячеслав Серафимович!
  
  За дверью, ведущей на сцену, послышались шаги. Я открыл ее, поднялся по ступеькам. Из темной глубины, раздвигая свисающие с потолка кулисы, направлялся мне навстре чу Державин. Он быстро прошел мимо, в свете луча мелькнуло его бледное, изнуренное лицо.
  
  - Вячеслав Серафимович, мне нужно с вами поговорить, - сказал я, спускаясь вслед за ним в кабинет.
  
  - Я знаю, Андрей Васильевич. - Он сел за стол, аккуратно сложил один на один
  
  
  6
  
  
  
  
  листки. - И знаю о чем, - неожиданно изменившимся голосом прохрипел он и резким движением выдернул ящик стола. Звякнули склянки. - Вот об этом! - На дне ящика лежали пустые ампулы и рядом разобранный старенький шприц, потемневший от времени, даже с пятнышками. - А ты дай мне сейчас, дай мне одну ампулку. Ну? - заговорил он, наваливаясь на стол и протягивая ко мне дрожащие руки.
  
  - Успокойтесь, Вячеслав Серафимович...
  
  - Не признаю! - выкрикнул он грубым, шепелявящим голосом. Глаза его широко раскрылись, налились кровью и казались безумными.
  
  Я стукнул ладонью об стол и строго сказал:
  
  - Молчать, сукин сын!
  
  Реакция оказалась обратная той, которую я ожидал. Он резко вскочил, будто подпрыгнул, толкнул стол так, что с него загрохотал на пол магнитофон, протянул руки к самому моему лицу и диким голосом завыл:
  
  - Ну, дай мне! Одну-единственную! Ведь ты же парторг, все сможешь. Ну, достань, я прошу. Смертная необходимость! Ну?!
  
  Я повернулся и быстро пошел прочь.
  
  До позднего вечера я мотался на мотоцикле по полям, а когда вернулся в правление, вышедшая навстречу женщина буркнула:
  
  - Пойди полюбуйся на своего друга. Возле лавки. Страмнина...
  
  Магазин был через три дома от правления. Рядом с крыльцом, растянувшись во весь рост, ничком лежал на земле Державин. Он был без плаща и пиджака, в вылезшей рубашке и без сапог, только в носках, протертых на пятках.
  
  Тут же стояли несколько зевак. Я встретился взглядом с кладовщиком, он смотрел на меня сочувственно, как бы сострадательно: мол, так подвел вас друг... Я попросил:
  
  - Петр Михайлович, с ребятами отведи, пожалуйста, Вячеслава Серафимовича домой...
  
  Я ушел в контору, зашел в кабинет, крепко захлопнув за собой дверь. Мне никого не хотелось видеть и почему-то стыдно было смотреть людям в глаза. Часа два я сидел, уставившись в стол, и всё никак не мог унять дрожь.
  
  На другой день ко мне пришла бабушка Анфиса, у которой квартировал Державин.
  
  - Андрей Васильевич, беда. Пропал Вячеслав Серафимович. Ночь не ночевал и сейчас, кого ни спрошу, никто не видел. Беда.
  
  Я пообещал узнать и сразу сообщить ей, если что узнаю.
  
  Подождав до обеда, я позвонил в райотдел культуры, Савину.
  
  - Слушай, к тебе Державин не заходил?
  
  - Нет, а что?
  
  - Он должен прийти за трудовой книжкой... Ты тогда задержи его и позвони мне, пожалуйста.
  
  - А он может и не быть. Трудовая у него чистенькая, у нас завел. А что случилось?
  
  
  
  
  С того дня прошло два года. Я уже работал в райкоме партии и большую часть времени проводил в поездках по хозяйствам. В один из сентябрьских вечеров мне пришлось ждать поезда на станции Сосновая. Зайдя в буфет, я купил стакан горячего кофе, бутерброд и пирожное, сел за стол и принялся закусывать и просматривать газету. В зале было безлюдно и тихо, только радио на стене задумчиво источало музыку - она доносилась как бы издалека -издалека, и от того, что радио было прикручено, эта отдаленность от источника звука - за синими морями, за высокими горами - ощущалась ясно и волнующе.
  
  Скрипнула дверь, и в проеме появилось что-то грязное, обросшее. Мне показалось,
  
  
  7
  
  
  
  
  что взгляд устремлен на меня, но я не поднял головы, чтобы ответным взглядом не привлекать бродягу и не давать повода для знакомства, и продолжал смотреть в газету. Но черный призрак приближался, и вдруг над моей головой раздался голос, от которого по телу у меня прошли мурашки:
  
  - Здравствуйте, Андрей Васильевич!
  
  Я вскинул голову, увидел сначала безжизненно опущенную руку, потом замусолен ную фуфайку без пуговиц, вторую руку, стискивающую у горла края фуфайки, худое лицо, покрытое щетиной, и наконец - глаза, его глаза, карие, внимательные, печальные, под густыми бровями.
  
  - Вячеслав Серафимович?! - прошептал я.
  
  - Да.
  
  Он смотрел как-то виновато, жалко, казалось вот-вот расплачется, рука, прижатая к горлу, подрагивала. Я вскочил со стула, забормотал:
  
  - Садитесь, садитесь, Вячеслав Серафимович. Вы замерзли, я сейчас что-нибудь принесу, посидите.
  
  Я купил стакан вина и котлету. Он взял стакан обеими руками, дрожащими, со скрюченными пальцами, и стал поднимать, напряженно уставившись в него, чтобы не расплескать. Постукивая стеклом о зубы, выпил до дна. Через минуту успокоился, лицо его приняло осмысленное, задумчивое выражение.
  
  - Андрей Васильевич, я прошу прощения за тот инцидент.
  
  - Да ну, какие пустяки...
  
  - Ах, Андрей Васильевич, мы с вами так и не поговорили по душам. Нам привелось встретиться в самые трудные для меня дни... А вы посмотрели бы на Вячеслава Державина раньше. Публика меня обожала. Я безмерно любил сцену, любил зрителя. За шесть лет я переиграл все класические роли. А как мне удавался Гриша Незнамов! 'Господа! Я предлагаю тост за матерей, которые бросают... детей своих!' Произнося этот монолог, я должен был сымитировать голосом рыдание, но когда плакал зал, я тоже не мог сдержаться и рыдал самым настоящим образом. Какие силы я чувствовал в себе! И что смог бы еще сделать для театра.
  
  - Вы закусывайте, Вячеслав Серафимович, - подвинул я к нему тарелку. - А что же произошло потом?
  
  Он поставил стакан на место, запахнул полы стеганки, съежился.
  
  - Я привез с войны пьесу погибшего друга. Точнее, она была и моей, друг не успел её дописать, я сделал это. Пьеса рассказывала о трагической судьбе одной части. Из-за головотяпства командира погибли сотни людей, в том числе и мой самый хороший товарищ, великолепный актер. Я не мог молчать об этом. Ведь мы рассказали всего об одной части.Нашей части, об одном командире, правда, резко рассказали... Нас обвинили в том, что мы бросаем тень чуть ли не на все Вооруженные силы и даже на всё командование.Неверное обобщение, совершенно нетипично. Спектакль жил всего один вечер, а я пропал на восемь лет. Они грубо вычеркнуты из жизни.
  
  - А вы там заболели этим?
  
  - Представляете, Андрей Васильевич... из театра, из храма искусства попасть в грязный барак, в банду негодяев и мерзавцев. Я не сошелся с ними, и на другой день в драке мне проломили голову. Я испытывал ужасные боли; чтобы заглушить их, мне ввели морфин. И вдруг я почувствовал, что не только физическую, но и душевную боль притупило, размягчи ло. Такое безмятежное блаженство разлилось, все вокруг стало туманно-милым. Ах, если бы не бывало страшных последствий! Но я не думал об этом. Только бы сейчас, вот в эту минуту, забыться, не чувствовать ничего! Я просил еще и еще. Добрая сестра всё для меня делала. Я думал: только бы дожить до освобождения, а там брошу, отвыкну. И первые месяцы, когда жил у вас, ведь всё шло хорошо. Я старался загрузить себя работой, чтобы ни минуты не
  
  
  8
  
  
  
  
  оставалось на личные дела, на сомнения. Но жизнь так сложна. Один укол, всего один укол - и теперь уже окончательное крушение.
  
  - Вячеслав Серафимович, - заговорил я. - Вы могли бы отлично работать в театре, сниматься в кино. У вас очень милая дочка, наверно, хорошая жена. Вы ездили бы в Москву, за границу на кинофестивали. О вас писали бы статьи, фотографировали для журналов. Неужели такая жизнь хуже, чем та, которую вы ведете сейчас?.. Да соберите вы свою волю! Отправляйтесь в больницу, лечитесь. У вас же еще всё впереди.
  
  Он медленно поднял голову.
  
  - Андрей Васильевич... вы думаете, не пробовал? Сбежав от вас, я устроился в больницу. Но что же лекарства? Они должны подкрепляться волей к жизни. А что я могу? Кому нужен? Ни семьи, ни работы, ни сил, ни способностей. Ничего не осталось! Каждая клетка требует яда, а я не могу противиться.
  
  - А тут что вы делаете, Вячеслав Серафимович?
  
  - Прозябаю. Пригрела одна добрая женщина.
  
  В это время совсем близко загудел паровоз, я невольно сделал движение встать.
  
  - Вячеслав Серафимович, что я могу вам еще посоветовать? Вы сами всё хорошо понимаете. В райцентре бываете? Заходите ко мне. Я сейчас работаю в райкоме. Какая помощь будет нужна от меня, я всё сделаю.
  
  За окнами проскрежетал поезд и остановился. Стоянка у него короткая, я поднялся, взял портфель.
  
  - Ну, мне пора, Вячеслав Серафимович. Извините, пожалуйста.
  
  Проходя по перрону мимо окон буфета, я еще раз увидел его. Он сидел, высоко подняв голову, и словно невидящими глазами смотрел в окно.
  
  ...Минул еще год. К этому времени в нашем городке появился какой-то странный старик нищий, который не столько просил, сколько требовал подаяние, да еще с разными шутками-прибаутками. Мне не доводилось с ним сталкиваться, хотя, правда, раза два кто-то попадался на глаза, в тряпье и кирзовых сапогах, - мелькал и скрывался.
  
  Как-то жена спросила:
  
  - Ты видел Державина?
  
  - А он разве здесь? - удивился я.
  
  - Я думала, ты знаешь. Да ты встречал его, только не угадал. Такой... с бородой, седой. Сейчас выхожу из хлебного магазина, он неожиданно протягивает руку: 'Подайте, гражданочка, ближнему на пропитание'.Я чуть сетку не выронила от испуга. Потом сошлись взглядами, он, наверно, узнал: повернулся и пошел. Надо бы что-то сделать для него.
  
  Я промолчал, ушел в зал и лег на диван. Смотрел на экран телевизора, но ничего не видел. Странная передо мной задача поставлена. Я помогал многим - освоить профессию, исправить школьные оценки, получить квартиру, достать путевку в санаторий или загранич ное турне, помирить молодоженов, устроить стариков... Каждый день старался что-то сделать хорошее, такая у меня работа. Тут всё естественно. И делал с удовольствием, потому что люди становились счастливыми. Но сейчас - даже стыдно об этом думать - как помочь, почему надо помогать? Человек добровольно прыгнул в черную яму. А потом уверенно обращается к тебе: помоги. Я его купаю, надеваю на него чистый костюм, даю ему денег, говорю: 'Иди, друг, устраивайся на работу'. А через два дня он снова ложится в грязь и снова приходит к тебе...
  
  В райцентре около ресторана вечерами - восемнадцатилетние девчонки. Пока еще нормальные, но от одного только тлетворного ресторанного духа - уже развязные движения, нарочито громкий, неприятный смех. Равнодушно скользил по ним глазами. Баловство, глупая молодость. Пройдет. Но ведь они каждый вечер идут сюда, как на работу. Не в библиотеку, не в кинотеатр, а в эту заразу. Когда же и как воспиталась в них эта непреодолимая потребность чем угодно одурманивать себя? А ведь они будущие жены, матери. Кому они
  
  
  9
  
  
  
  
  будут нужны - такие? О чем они думают? И мы все только осуждающе помалкиваем. 'Ах, какая молодежь пошла'. А, может быть, надо крепко взять ее под руку и направить на верный путь?
  
  ...Поздним декабрьским вечером я засиделся в райкоме, писал выступление к пленуму. В кабинете, да и во всем здании было тихо, за окном завывала вьюга, черная ночь приплюснулась к стеклу. Издали осторожно донесся скрип открываемой наружной двери, потом долго чуть слышно шаркали по коридору шаги, а затем чья-то рука начала шарить по двери моего кабинета. Стало вдруг жутковато, я выключил настольную лампу, чтобы лучше видеть дверь.
  
  Медленно вошел Державин. Потоптался, заговорил хрипла, простуженно:
  
  - Здравствуй, Андрей Васильевич. Увидел свет, решил зайти погреться...
  
  - Проходи, проходи, Вячеслав Серафимович, садись.
  
  Я снова включил лампу, и на свету заискрились в его взлохмаченной бороде седые нити. И мало человеческого было в его облике. Серое мертвенное лицо, лихорадочно горящие глаза; руки, вздрагивая, беспокойно елозили по коленкам. Теперь я знал, что дрожит он совсем не от холода.
  
  - Андрей Васильевич, я прошу: позвони, пожалуйста, в аптеку. Не могу. Смертная необходимость!
  
  - Вячеслав Серафимович, ты мне скажи: что еще для тебя нужно сделать, тобы ты изменил свою жизнь? Так же нельзя! Ты умный человек, можешь здорово работать. Ну, приди хотя бы ко мне, отмоешься, переоденешься...
  
  - Спасибо, Андрей Васильевич, но сейчас позвони, пожалуйста. Прошу. - Он налег грудью на стол, скрюченными пальцами обнял телефон и двигал ко мне. Я видел, что ему сейчас не до разговоров, снял трубку и попросил телефонистку соединить меня с аптекой.
  
  - Роза Исаевна, - обратился я к заведующей, - у меня к вам просьба... Только вы, пожалуйста, ни о чем не спрашивайте... Мне нужно одну ампулу морфина.
  
  - Знаю, знаю, для кого, - быстро сказала она. - Вы вечно обо всех печетесь. Пусть уж приходит. Но кажите ему, это в последний раз.
  
  - Хорошо, хорошо...
  
  Державин жадно смотрел мне в лицо, ожидая своего приговора. Вскочил, протянул ко мне обе руки, схватил мою и затряс, на лице его играла какая-то безумная радость.
  
  - Андрей Васильевич, ты меня спас. Я не забуду.
  
  - Хорошо, хорошо, идите, - сказал я.
  
  Я позвонил на следующий день главному врачу больницы, и Державина устроили на лечение. И снова я на время забыл о нем. Да и раньше, признаться, не слишком часто вспоминал: было столько других важных забот.
  
  Но пришлось еще раз, в последний раз, нам столкнуться. Он нагрянул в райком неожиданно, придерживаясь одной рукой за стену, другой упираясь в палку, - высокий и почти не согнутый.
  
  - Андрей Васильевич... прости меня, - шептал он. - Достань еще, ну? Достань.
  
  Он попал не под настроение. Временами людские пороки вызывали у меня острую ненависть. Черт возьми, воспитываешь-перевоспитываешь, куешь-перековываешь - и всё никак не избавляемся от разгильдяйства, беспечности, эгоизма, какой-то детской, до ужаса удивительной неприспособленности! В пятьдесят лет всё еще играют в игрушки. Если заболеют раком, туберкулезом или какой-нибудь венерической заразой - мигом бегут в больницу. От наркотического же зелья или паршивой водки даже не думают лечиться и бессовестно паразитируют на шее людей.
  
  - Вячеслав Серафимович! - сказал я. - Я не могу больше делать такие вещи. У меня же тоже совесть есть. Зачем ты ушел из больницы? Ведь ты не можешь сейчас быть среди людей и постоянно портить им настроение тоже не имеешь права. Ты же гордый чело
  
  
  10
  
  
  
  
  век! Мужчина! Да я бы постеснялся в твоем виде показываться людям на глаза! Неужели не противно жить такой жизнью? - вгорячах воскликнул я.
  
  Он смотрел мне в лицо, слезы струились по его бороде, он немо шевелил губами и с трудом выдавил:
  
  - Не могу... Андрей... Сделаю петлю, а никак... Как же мне? Думаешь, не стыдно перед людьми, думаешь, не чувствую кошмара и ужаса, в котором живу? Но что же делать? Ну, уйду, больше не увидишь меня, только пожалуйста...
  
  - Вячеслав Серафимович, - устало сказал я. - Иди в больницу, тебе помогут. А ко мне в таком виде больше не приходи.
  
  Он некоторое время сидел, опустив голову, потом тяжело поднялся, с трудом прошаркал до двери, оглянулся - я до сих пор помню его взгляд: в нем не обида, не зло, а безмерная боль была. Но он ничего не сказал и вышел, не прикрыв за собой дверь; долго слышались в коридоре его медленные шаги.
  
  Весь декабрь я был на месячных курсах в городе. И за два дня до Нового года поздним вечером вернулся домой. Жена у порога встретила меня такими словами:
  
  - Ты слышал, Державин сгорел?
  
  - Как сгорел?
  
  - Только что мне звонила главврач. Державин в последние дни работал сторожем на стройдворе, ночевал в сарайчике. К нему все бродяги на ночь сходились. Пустой сарай, только самодельный громадный электрообогреватель да куча тряпья на полу. Весь вечер он с кем-то пил, потом лег спать на тряпье. Придвинулся близко к самодельному обогревателю и, как объясняют пожарники, ногой столкнул его. А спираль толстая, раскаленная. Тряпки начали гореть. Державин, видно, сначала задохнулся... С ним был еще один парень.Он кое-как выполз из саря, но никому не сказал про пожар.
  
  Всё это я выслушал, не раздеваясь. Сурово сказал:
  
  - Доигрались!
  
  
  
  
  ...Громадный стройдвор был чуть освещен двумя мутными лампочками на столбах. Дул ледяной ветер. Черные кучи досок, бревен, отходов, сарайчики - всё создавало впечатление заброшенности, унылости. Только в конторке слева светилось окно. Тот сарай, о котором говорила жена, был в дальнем углу справа, он выделялся особенной чернотой и вместе с тем странным голубоватым свечением. Я направился к нему.
  
  Стены были наполовину сгоревшие, словно изгрызанные: торчали черные остряки. Окно и дверь выломаны. А внутри возвышалась куча обгорелых и залитых водой досок, они источали сырой тошнотворный запах. И вдруг за сараем я увидел что-то белое, словно туша...
  
  Я подошел поближе и рассмотрел человека. Вернее, то, что от него осталось.
  
  Он лежал на спине. Фуфайка распахнута, коричневый пиджак... Ноги длинные и очень тонкие, подняты вверх, согнуты в коленках, круглые, гладко-белые коленные чашечки, и большие, очень белые чистые ступни, чуть выпрямлены, тонкие длинные пальцы напряжен но раздвинуты. Видно, сапоги и штанины брюк сгорели, и потом сильной струей смыло лохмотья. Кулачки прижаты к груди. Маленькая голова, волосы обгорели, вехняя часть покрыта черной коркой, нос сгорел, черное пятно на месте носа, и зубы оскалены... Ветер дул порывами, и длинные, как прутья, ноги медленно раскачивались: вправо-влево, вправо-вле во... А где-то поскрипывала какая-то железка, и, казалось, это коленки поскрипывают...
  
  Как магнитом тянуло смотреть и смотреть. Видимо, он лег на бог, сильно замерз, свернулся калачиком, коленки подтянул к животу, а кулаки к подбородку. Ногами и головой получилось поближе к огню. Так и задохнулся, в такой позе и застыл на морозе. Пожарники, вытянувшие его из огня, оставили почему-то на спине, а не на боку.
  
  Я пошел прочь. В конторе кто-то есть, видимо, ждут машину из морга. Я не стал
  
  
  11
  
  
  
  
  заходить.
  
  Слезы душили меня. Какой дикий, ужасный конец. За что погиб? Он мог бы радовать ся жизни! Радовать людей. Дожил бы до глубокой старости, гордился своим делом, ему улыбались бы солнце и небо, он улыбался людям. Может быть, погиб гений. И из-за чего? Кто виноват? Сколько людей бродит по земле почти погибших - духовно и физически, - этих живых трупов, рисующих нам мрачную перспективу...
  
  Несколько ночей я почти не спал, сотни таких дум долбили мне голову. А когда задремывал, ко мне настойчиво, очень явственно приходил большой, щедрый, талантливый человек, сбитый жизнью; низко и тяжело склонялось доброе лицо, и приятный баритон произносил:
   - Андрей Василичу - особый привет!..
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"